"дружищем" князя в споре с мужиками, отлично зная: князь не услыхал. Твердят "мое" о городе и храме, и это слово слаще всех похвал. Твердят "мое", включают в обиход, приобретают и суют в карман. Какой-нибудь безвкусный шарлатан и солнце так, пожалуй, обзовет. Твердят они: мой дом, моя жена, и отповедь как будто не слышна, хотя жена, и дом, и все кругом - глухие стены, - можно только лбом, приблизившись, о стены расшибиться. Такой удел - найти и ошибиться - ждет только лучших. Ибо остальные и не желают замечать стальные преграды меж вещами и собой, таящиеся в малости любой, и нищеты своей не замечают, хоть женщиной они не обладают в такой же точно мере, как цветком. О Господи, Ты с ними незнаком. И даже тот, кто тлеет угольком в Твоем дыханье и к Тебе влеком всем сердцем, всей душой - забудь о нем. И если кто-нибудь Тебя возьмет в свою мольбу, в свою людскую дрожь: вновь на восход Ты, гость, уйдешь. Удержит кто Тебя? Кому дано владеть Тобой? Из наших рук бежишь. Все слаще Ты становишься, вино, но лишь Себе вовек принадлежишь. x x x Ночами я выкапываю клад, который под землею спрятал Ты. Все - нищета и немощь нищеты, а красоты еще не видел взгляд. Но путь к Тебе чудовищно далек. Нехоженый, зарос густой травой. А Ты один. Ты, Боже, одинок. Никто не слышит дальний голос Твой. И как я руки до крови сотру, держу их, словно ветки, на ветру и деревом врастаю в небосвод, которое ветвями влагу пьет, как будто Ты разлился надо мной, все небо в нетерпении объемля, но сызнова, расслышав зов земной, с далеких звезд Ты падаешь на землю, как нежный дождик раннею весной. КНИГА ТРЕТЬЯ О БЕДНОСТИ И СМЕРТИ 1903 x x x Быть может, залегло рудою тело, и в сердце гор по жилам я проник; не знает глубина моя предела; все близкое вокруг окаменело, иссякла дальность, как родник. Пока еще блуждает мысль несмело, даруй мне скорбь, чтобы прозрел я в миг; как мал я в темноте! Как Ты велик! Дай длань Твою изведать мне всецело! Вмести меня и весь мой вечный крик. x x x Утес неколебимый, неизменный, необитаемый и безыменный, увенчан снегом со звездою пленной, струишь Ты вечный запах цикламена (других благоуханий в мире нет). Глашатай всех вершин, Ты минарет (куда взойти не смеют муэдзины), так значит я проник в Твои глубины, в Твоем базальте скрылся, как металл? Собой заполнил я Твои морщины, своею твердью плоть мою Ты сжал. А может быть, я страхом окружен? Быть может, в страх, рожденный городами, по горло я Тобою погружен? Поведать бы правдивыми словами о них, забывших разум и закон. И вихрем Ты дохнешь сквозь глубь времен, всю шелуху отвеивая вон. Ты хочешь от меня правдивых слов, и языком овладевают звуки, рот открывается, как рана, в муке, а по бокам, как две собаки, руки, не откликающиеся на зов. Я весь орудие Твоей науки. x x x Дай мне стеречь Твои просторы, стоять и слушать камень Твой, в Твоих морях наполнить взоры необозримой пустотой; вслед за рекою, над которой замолкнет крик еще не скоро, дай углубиться в гул ночной. Пошли меня в Твои пустыни, где ветер убыстряет бег, где в монастырские твердыни одет неживший человек; там, не прельщаясь мнимым Римом, к другим пристану пилигримам, и мы дорогу изберем, чтоб затеряться нам в незримом вслед за слепым поводырем. x x x Господь! Большие города обречены небесным карам. Куда бежать перед пожаром? Разрушенный одним ударом, исчезнет город навсегда. В подвалах жить все хуже, все трудней; там с жертвенным скотом, с пугливым стадом, схож Твой народ осанкою и взглядом. Твоя земля живет и дышит рядом, но позабыли бедные о ней. Растут на подоконниках там дети в одной и той же пасмурной тени. Им невдомек, что все цветы на свете взывают к ветру в солнечные дни, в подвалах детям не до беготни. Там девушку к неведомому тянет, о детстве загрустив, она цветет... Но тело вздрогнет, и мечты не станет, должно закрыться тело в свой черед. И материнство прячется в каморках, где по ночам не затихает плач; слабея, жизнь проходит на задворках холодными годами неудач. И женщины своей достигнут цели: живут они, чтоб слечь потом во тьме и умирать подолгу на постели, как в богадельне или как в тюрьме. x x x Там люди, расцветая бледным цветом, дивятся при смерти, как мир тяжел. Порода их нежна по всем приметам, но каждый в темноте перед рассветом улыбку там бы судорогой счел. Вещами закабалены давно, они забыли все свои надежды, и на глазах ветшают их одежды, рукам их рано блекнуть суждено. Толпа теснит и травит их упорно, пощады слабым не дождаться там, и только псы бездомные покорно идут порой за ними по пятам. Их плоть со всеми пытками знакома, клянет их то и дело бой часов; в привычном страхе ждут они приема, слоняясь у больничных корпусов. Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной чарует в детстве всех за годом год, - чужая, маленькая смерть их ждет, а собственная - кислой и зеленой останется, как недозрелый плод. x x x Господь! Всем смерть свою предуготовь, чтобы в нее впадало естество, чтоб смысл в ней был, чтоб в ней была любовь. x x x Мы только лепестки, мы кожура. Созреть великой смерти в нас пора. Смерть - плод и средоточие всего. Во имя смерти девушка растет, как дерево из лютни, стройным станом, и жаждет юноша ее тенет, и к женщинам подростки в страхе странном льнут, им одним вверяя смутный гнет. Во имя смерти вечное в желанном исчезнувшем порою видел тот, кто мир творил в порыве неустанном вокруг плода, кто в сумраке туманном застынув, таял, как весенний лед, кто не жалел себя, свой плод питая, душой и мозгом в чаянье страды, но ангелы Твои, как птичья стая, слетевшись, видят: зелены плоды. x x x Мы, Господи, бездарнее животных, встречающих вслепую смертный час; смерть - неприкосновенный наш запас. Пошли того, кто нас в шпалерах плотных сумеет подвязать в последний раз, чтобы до срока май настал для нас. Не потому ли смерть нам тяжела, что смерть не _наша_? К нам она пришла и не живых находит, - омертвелых, и должен вихрь срывать нас, недозрелых. Мы как деревья, Господи, в саду. От сладкой ноши мы стареем, зная, что мы не доживем до урожая, что мы бесплодны, как жена дурная, подверженная Твоему суду. А, может быть, гордыня движет мной? Деревья лучше? Может быть, с женой распутной мы гораздо больше схожи? Мы наносили вечности урон, и ныне на родильном нашем ложе смерть - выкидыш из наших жалких лон, как скрюченный уродец-эмбрион, зачатки глаз ладошками закрывший, свой ужас, ужасаясь, предваривший, еще не пережитое мученье, на лобике написанный фантазм, но кесарево нам грозит сеченье, и затяжной, невыносимый спазм. x x x Господь! сосредоточь дары земли, великого величьем надели; воздвигни срам его в лесу волос, плоть укрепив таинственным оплотом, где счету нет прельстительным щедротам, чтобы, взыграв наперекор воротам, несметным войском семя прорвалось. Дай чреву Ты зачать с ночною тенью, как не был никогда никто зачат; дай восторжествовать во тьме цветенью, и ветру, и предмету, и растенью, дай ночи пахнуть больше, чем сиренью, ликуя, как Иосафат. Пусть человек сподобится плода, свои одежды расставляя шире, в пространстве одинокий, как звезда, когда лицо меняется, когда ни одного не встретишь взгляда в мире. Питай Ты человека чистой снедью, росою, от которой жизнь целей, верна благочестивому наследью и теплому дыханию полей. Дай человеку детство вспомнить вдруг, и чаянья, и смутные гаданья, с которых начинаются преданья, туманный образующие круг. Потом позволь с Твоим расстаться кладом, и смерть родить, владычицу, на свет, и все еще шуметь пустынным садом средь наступающих примет. x x x Пусть нас Твое величье поражает, последним знаком одари Ты нас; дай нам родить, как женщина рожает в свой строгий, неизбежный час. Исполни Ты, всемирный Победитель, не просто прихоть Божьих рожениц; теперь нам нужен лишь смертородитель, и нас к нему веди Ты, Предводитель, сквозь множество враждебных нам десниц. Среди его противников приспешник лукавой лжи, которая в ходу, и ополчится на него насмешник, как будто лишь юродивый потешник мог бодрствовать, когда весь мир в бреду. А Ты воздвигни вкруг него ограду из блеска, чтоб завет его сберечь, чтоб, новую слагая Мессиаду, пред Господом плясал я до упаду, наизвучнейший из предтеч. x x x Хочу воспеть Его; так звуком горна в походе войско опережено; как море в жилах, кровь моя просторна, и сладостна хвала и непритворна, но не пьянит подобное вино. Весенней ночью в тишине канунной, хоть ночь моя последняя близка, я расцвету игрою многострунной, как северный апрель во тьме безлунной дрожит над прозябанием листка. И крепнет голос мой, произрастая в двух направленьях; дальнего одно влечет, благоуханием витая; другое - ангел или зов из рая, для одиночеств сумрачных окно. x x x Мне голоса мои оставь, хватая меня, чтоб городской не смел черты я пересечь, где злоба дня пустая, но песнь моя - постель Твоя простая везде, где только пожелаешь Ты. x x x Большие города, где все поддельно, животное, ребенок, тень и свет, молчанием и шумом лгут бесцельно, с готовностью, как лжет любой предмет. Все то, что истинней и тяжелее, Ты, Становленье, вкруг твердынь Твоих, не существует здесь, хоть веселее Твой ветер в переулках, где смелее он свищет, но простор ему милее; на площадях он рыщет городских, но любит он куртины и аллеи. x x x Для королевских созданы утех сады, где забавлялись властелины недолго, но запомнили куртины таинственный, чуть слышный женский смех. Парк, утомленный звуками речей, таит не шепот, хоть в кустах он глуше, там, где в мехах блистали или в плюше, и легких платьев шелковые рюши журчали по дорожкам, как ручей. За ними следом сад уже ничей среди своих невидимых утрат; чужие весны - для него соседки, чьи гаммы ночью слушают беседки; бушует осень огненной расцветки, и ржавчина уподобляет ветки иероглифам вычурных оград. Дворец над запустением один в поблекшем свете схожий с небом бледным; в пустынных залах ветхий гнет картин, чужой навеки праздникам бесследным, подверженный виденьям заповедным, как запоздалый гость среди руин. x x x Красуются по-прежнему палаты, как птицы, что пронзительно кричат, расцветкой перьев пристыдив закаты. Пусть многие пока еще богаты, теперь богатый не богат. Куда ему до древних скотоводов! Старейшины пастушеских народов, бывало, степь стадами покрывали, и, словно в облаках, тонули дали. Тьма нависала пологом над степью, смолкали повеленья в час ночной. Чужому покорясь великолепью, равнина вдруг меняла облик свой. Кругом горбы верблюжьи горной цепью вздымались, освещенные луной. И даже на десятый день потом окрестность пахла дымом и скотом, скотом тяжелый теплый ветер пах, и как вино на свадебных пирах, не уставая до рассвета литься, играло молоко в сосцах ослицы. Как тут не вспомнить и о бедуинах, которые в пустынях кочевали, на войлоке потертом ночевали... Сам в рубище, любимый конь в рубинах. Был прежде князь богаче во сто крат. Он золото надменно презирал. Любил он ладан, амбру и сандал, предпочитая блеску - аромат. Как бог, был белый царь Востока чтим, мир тяготила власть его земная; а он лежал ничком, тоской томим, рыдал на пыльных плитах, твердо зная, что никогда врата святые рая не распахнутся перед ним. Судовладелец покупал полотна у живописцев прямо в мастерских, такие, чтобы жизнь мечтой бесплотной покорно меркла рядом с блеском их. Плащ, словно город на плечи взвалив, он был, как лист, среди червонных нив, висок его седой дышал заботно. Вот чье богатство было необъятно, обременили жизнь собой они. Того, что миновало безвозвратно, мы у Тебя не требуем обратно - Ты только бедность бедному верни. x x x Верни святую бедность небогатым; на вечный страх они обречены осанкою и видом виноватым: приметы жизни с них совлечены. К ним липнут городские нечистоты, лохмотья оспенных простынь и гарь; отвержены они, как эшафоты, откуда трупы падают в пустоты, или как прошлогодний календарь; но если рухнут все Твои оплоты, они - земли последние красоты, которыми спастись могла бы тварь. Камней чистейших драгоценных чище, слепые звери, робкие в пути, о Господи, они Твое жилище, как все, что неприкаянно и нише... Ты только бедность бедным возврати. Поскольку бедность изнутри сияет. x x x От века и навек всего лишенный, отверженец, ты - камень без гнезда. Ты - неприкаянный, ты - прокаженный, с трещоткой обходящий города. Как ветер, обездоленный и сирый, своей ты не прикроешь наготы и потому с роскошною порфирой готов сравнить обноски сироты. Ты, как зародыш в чреве, слаб и плох. (Зародыш еле дышит в то мгновенье, когда с тоской сжимаются колени, скрывая новой жизни первый вздох.) Ты беден, как весенний дождь блаженный, который с кровель городских течет; как помысел того, кто без вселенной в тюрьме годам и дням теряет счет; как тот больной, что счастлив неизменно, перевернувшись н_а_ бок; как растенье, у самых шпал цветущее в смятенье... Ты беден, беден, как ладонь в слезах. Собака дохнет. Замерзает птица. Ты бесприютнее вдвойне, втройне. Зверь шевельнуться в западне боится. Забытый, рад бы в угол он забиться, но ты беднее зверя в западне. Живущие в ночлежках ради Бога, не мельницы, а только жернова, но смелют и они муки немного. Один лишь ты живешь едва-едва. От века и навек всего лишенный, лицо свое ты прячешь. Ты - ничей, как роза нищеты, взращенный, блеск золота, преображенный в сиянье солнечных лучей. От всей вселенной отрешенный, тяжел ты слишком для других. Ты воешь в бурю. Ты хрипишь от жажды, звучишь, как арфа. Разобьется каждый, коснувшись ненароком струн таких. x x x Лишь бедные верны первоосновам. Устойчивость изволь им даровать: их защити Своим святым покровом, не позволяй с корнями вырывать. Другие без корней подобны вдовам, а бедные на свете - род цветов, чье дарованье в запахе медовом; затрепетать зубчатый лист готов. x x x Попробуй подыщи для них сравненье: как будто на ветру они дрожат, но каждый у Тебя в руке зажат; у них в глазах восторг и затемненье полей, которые и в проясненье недолгим летним ливнем дорожат. x x x Они такие тихие. Подобны они вещам, и в комнатах жилых, как старые друзья, они беззлобны, себя движеньем выдать не способны среди предметов новых и былых. Хранят они таинственные клады, которых сами видеть не должны; над глубиной морской они челны; они холсты в белильне, где награды другой не будет, кроме белизны. x x x Взгляни на жизнь их беспокойных ног; как звери, по земле они петляли, и снег, и камень след в них оставляли, зато луга скитальцев исцеляли, среди которых каждый одинок. Их боль - наследье той великой боли, которую по собственной вине ничтожным горем люди побороли; траву и острый камень поневоле любить привыкли те, кто в чистом поле скитаются, как пальцы по струне. x x x Их руки схожи с женскими руками; гнет материнства нежные несут, как птицы, побывав под облаками, вьют гнезда, неизменные веками; их руки - освежающий сосуд. x x x Их губы словно губы, что прильнули к другой груди, в которой потонули, так что без этой плоти жизни нет, как будто в ней одной премудрый свет со всеми в мире формами замкнули они, подобье, камень и предмет. x x x А голос их издалека царит, привержен солнцу и стихийным силам, лесам дремучим слышен и могилам, во сне заговоривший с Даниилом, о море неумолчно говорит. x x x И спят они, когда Первоначало их восприемлет в царствии своем, чтобы раздать потом, как хлеб голодным, глухим ночам и зорям путеводным; они как дождь, в котором зазвучало земное лоно, щедрый чернозем. Прозванье - шрам, и не оставит время у них на теле этого рубца; для вечности их тело - только семя, чтобы Тебе рождаться без конца. x x x Их тело как жених, который сам не ведает границ родного дола, где странствует в окрестностях престола ручей, прекрасным родственный вещам; но в стройности самой залог раскола и слабости от многих женщин там, где в дебрях движет мощь драконом пола и в ожиданье тихом дремлет срам. x x x И в будущем, поверь, они пролягут, преодолев границы наших дней, и от лесных не отличаясь ягод, покроют землю сладостью своей. И под дождем осенним не растаяв, без крыши должен выстоять их род, источник всех на свете урожаев, тысячекратно приносящий плод. Пусть будут времена еще суровей, пусть государства гибнут в кабале, возделают их руки новь становий, когда устанут руки всех сословий и всех народов на земле. x x x Их уведи оттуда, где на суд обречены отчаянье и злоба, где терпеливо до сих пор живут они средь нарождающихся смут. Неужто места не нашли для них ни ветер быстрый, ни ручей проворный, и пруд не отразит жилищ людских, когда застроен брег его просторный? Им нужен лишь клочок земли покорной, как дереву, чей цепкий корень тих. x x x Дом бедных - не алтарный ли ковчег? Там вечность - род изысканнейшей снеди, но у нее бессмертные соседи, и все-таки, уверена в победе, она в себя вернется на ночлег. Дом бедных - не алтарный ли ковчег? Дом бедных - это детская ладонь, что брезгует имуществом стыдливо, предпочитая маленькое диво, жучка, чья челюсть светится красиво или песок, бегущий торопливо, ракушку, хоть звучит она тоскливо, но взвешено все в мире справедливо ладонью-чашей (чаш таких не тронь!). Дом бедных - это детская ладонь. Дом бедных - всей подобие земли, осколок неизвестного кристалла, чья будущая слава отблистала; убогое жилище, где настала ночь, вечное предвестие начала, откуда звезды все произошли. x x x Но города в своих бесповоротных движеньях длят неисправимый век, ломая и деревья, и животных, народы вовлекая в дикий бег. И там культурным служат интересам и путают, смеясь, добро со злом, и след улитки там зовут прогрессом, и мчатся там, где шли, бывало, лесом, и блеск блудниц хотят придать принцессам, и дребезжат металлом и стеклом. Там, кажется, дает им ложь уроки, собою быть им больше не дано, и деньги соблазнительно-жестоки и тянут обессилевших на дно, и взбадривают слабых, как вино, животно-человеческие соки для будничной мучительной мороки. И бедных изнуряет эта проба, и неурядиц им не превозмочь, и бредят жертвы жара и озноба, и лишены квартиры или гроба, как мертвецы чужие в злую ночь; и небеса для бедных ядовиты, и против них безжалостный пейзаж, и все они оплеваны, побиты, и освистать их может экипаж. И если есть уста для их защиты, когда Ты, наконец, им слово дашь? x x x Где тот, чья бедность мир превозмогла, тот, кто, большому верный отреченью, шагнул к епископскому облаченью, раздевшись на базаре догола; он; любящий среди благословенных, как юный год, забрезживший вдали, брат соловьев господних вдохновенных, шел, смуглый, средь свершений сокровенных, восторженный приверженец земли. Свободный от смертельного недуга, который никаким дарам не рад, он проходил обочиною луга и говорил с цветком, как старший брат; он шел и расточал себя беспечно, несметным тварям радость принося; и это сердце было бесконечно, и, светлое, вмещало все и вся. Он, вечное справляя новоселье, все глубже погружался в Божий свет; и свет распространялся в тихой келье, и созревало на лице веселье девичеством в улыбке детских лет. Он пел, и люди прошлое встречали, казалось, невозвратное для них; молчаньем птицы в гнездах отвечали, тем трепетней сердца сестер кричали, которых трогал сладостный жених. И песня, с губ его взлетая сочных, пускалась, как пыльца, в далекий путь, и налету искала непорочных, любительница венчиков цветочных, чтобы в глубинах крови потонуть. Их души, как тела, зачав, ласкались, подобие пленительной земли; глаза, как розы тихие, смыкались, а волосы в ночах любви цвели. Все звери на земле торжествовали; им возвещал залетный херувим: потомство свыше самкам даровали, а мотыльки, порхая, уповали... С ним вещи сосуществовали, зачав его, святого, с ним. И умер он, как умерло бы тело без имени: живое существо, чье имя в деревах и водах цело; в цветах его светилось естество, и сестры, не расслышав, что им пело, оплакали супруга своего. x x x Неужто с ним все в мире отзвучало? Неужто ничего не означало дарованное бедным навсегда ликующее, юное начало, великой бедности звезда?