ы обеспечивать государственные нужды, на деле продается и покупается, концентрируется у богатых чиновников. "Государство -- это я" -- формула, по которой развивается чиновничья приватизация. Собирать налоги в свой карман, пользоваться государственным имуществом как своим -- вот их формула приватизации. Такая приватизация, естественно, разлагает, ослабляет государство, но отнюдь не меняет его тип. Чиновники и после приватизации остаются чиновниками. Они и не думают "отделяться от государства", прихватив свою собственность. Весь смысл восточной чиновничьей приватизации только в том, чтобы в рамках существующей системы, сохраняя нераздельность власти и собственности при доминировании первой, насытить непомерные аппетиты носителей власти. В рамках такой "перестройки" существующей системы не происходит формирования института настоящей легитимной частной собственности. Происходит лишь дележ разграбленной государственной собственности государственными чиновниками. Замкнутый круг, в котором вращается восточная цивилизация, не разрывается, начинается новый виток. Истощенное -- государственниками -- государство в конце концов рушится. Новый государь -- один из соперничающих сановников, или вождь крестьянского восстания, или сосед-завоеватель, или кочевник -- вновь восстанавливает эффективность централизованной власти, перераспределяет частные земли, ужесточает контроль за землепользованием. На места покоренных вассалов приходят назначенные начальники. Доходы государства растут. А через пару поколений чиновники вновь начинают приватизировать государственную собственность. Все повторяется. Конечно, ярче всего такой династический цикл виден в истории Китая. Но его нетрудно найти и в Египте, и в государствах Средней и Западной Азии. Для предпринимателя, частного собственника этот повторяющийся цикл не оставляет надежд. В период укрепления империи он под мощным контролем и подозрением, под вечным риском конфискации. Ослабление империи открывает дорогу хаосу, междоусобицам, разбоям, чужеземным завоеваниям, когда ничего не гарантировано. В период своей мощи восточная деспотия опасна, при ослаблении -- невыносима. Само понятие реформ в неевропейской древности неразрывно связано с новым возрождением одряхлевшего в предыдущий период государства, но на старых основаниях: ужесточение контроля за земельной собственностью, повышение эффективности бюрократической машины, нажим на группы, не поглощаемые государством, т.е. на знать, частных собственников. В истории восточные общества возникли за много тысяч лет до западных. Отношения власти реально являются важнейшими для упорядочивания ситуации в любом человеческом общежитии, начиная с племени. Отношения власти и подчинения возникают раньше, чем накапливается собственность, чем формируется система отношений собственности. Исторически власть первична по отношению к собственности. Само накопление собственности становится возможным во многом благодаря тому, что власть структурирует, организует человеческую общность и ее деятельность. Естественно, что затем отношения собственности начинают размещаться внутри уже сложившейся "матрицы власти". Твердо подчиняя собственность власти, восточные общества (не отдельные законы, не династии, а базовая социальноэкономическая структура этих обществ) остаются в высокой мере стабильными. Бурные метаморфозы в них начались, пожалуй, лишь в конце XIX--XX веке, в процессе массированного взаимопроникновения разных типов цивилизаций. 2 Западная система отпочковалась от обществ восточного типа во второй трети 1-го тысячелетия до н.э. в Греции. Возникновение этой системы характеризуется как "греческое чудо" и остается неразгаданной загадкой. Известный исследователь Востока Л. Васильев пишет: "Трудно сказать, что явилось причиной архаической революции, которую смело можно уподобить своего рода социальной мутации, ибо во всей истории человечества она была единственной и потому уникальной по характеру и результатам"4. Лишь в XIX веке "Запад" и "Восток" по-настоящему встретились. Эта встреча показала преимущества западной системы: экспансия в самых разных формах шла с запада на восток и никогда в обратном направлении (пока Япония и другие восточные драконы не ассимилировали важнейшие элементы западной системы настолько успешно, что смогли вступить в конкуренцию с наиболее развитыми странами Запада). В чем же главный смысл "западной мутации"? О нем мы можем судить хотя бы по позднейшей рефлексии западных исследователей, с изумлением констатировавших отсутствие на Востоке такого краеугольного элемента западной системы, как разработанное понятие свободной от государства частной собственности, прежде всего земельной. Значит, главное в "греческой мутации" то, что отделило ее от восточной прародительницы, -- изменение отношений собственности, возникновение развитой системы частной собственности, легитимной юридически и социальнопсихологически, все более независимой от государства. Частная собственность впервые стала действительно частной, перестав быть одним из атрибутов власти5. Позднее отношения частной собственности превратились в нечто самоочевидное, и уже стало казаться удивительным то, насколько слабо они представлены в восточных обществах. 4 Васильев Л.С. История Востока. T. I. M, 1993. С. 17. 5 Описывая этот процесс, Л. Васильев отмечает: "Одно несомненно: главным итогом трансформации структуры (традиционных обществ в античной Греции. -- Е.Г.) был выход на передний план почти неизвестных или по крайней мере слаборазвитых в то время во всем остальном мире частнособственнических отношений, особенно в сочетании с господством частного товарного производства, ориентированного преимущественно на рынок, с эксплуатацией частных рабов (т.е. рабов, принадлежащих не государству, а частным лицам. -- Е.Г.) при отсутствии сильной централизованной власти и при самоуправлении общины, города-государства (полиса). После реформ Солона (начало VI в. до н.э.) в античной Греции возникла структура, опирающаяся на частную собственность, чего не было более нигде в мире". В результате постепенно сложилась система, где само государство -- не повелитель, а инструмент в руках полиса. Права гражданина, не подлежащие сомнению, -- аксиома. Разумеется, и Греция, и Рим видели немало тиранов, насилия, произвольных конфискаций, но все это уже как поверхностные волны над мощным пластом укоренившихся частноправовых отношений. То, что в восточном мире -- естественное право, обязанность власти, здесь -- нетерпимая тирания и произвол. Даже когда Римская империя погибла и завоевавшие ее варвары смешали всю систему сложившихся отношений собственности, частного права, разрушили развитые социальные, административные институты, принеся на остриях своих мечей традиционно восточные социальные установления, античное социальное наследие не исчезло бесследно, а сохранилось (хотя бы в виде ментальной традиции) и затем медленно, упорно модифицировало феодальные установления, право, усиливало процессы приватизации, обеспечивая их идеологическую базу. Феодальная система, сформировавшаяся в Европе на обломках античной империи, в отличие от нее не заключала в себе ничего уникального для мировой социальной практики. Тенденция к феодализации при ослаблении централизованной власти -- хорошо известная черта древних государств. Если мощной централизованной бюрократии не существует, земли дробятся на уделы воинами. Последние стремятся превратить условные владения в полные. Традиция им в этом помогает. Назначенные управлять областями князья обретают независимость, право наследования. Община рядом с замком рыцаря имеет защиту от разбойников. Он скорее поможет, чем далекий король со своей армией. Частной собственности на землю в римском или современном смысле этого слова в средние века нет и быть не может. Землю считают своей, имеют на нее пересекающиеся права и король, и граф, и рыцарь, и община, и крестьяне. Похожие структуры можно найти и в Китае периодов Чуньцю6 и Троецарствия7, и в Японии при Фудзиваре8, и во многих других регионах и эпохах. Что здесь действительно выделяет Европу, так это многовековая стабильность феодальной системы, а также многовековая "слабость" (гибкость) государственной власти. С X века, после того как в Западной Европе улеглась последняя крупная волна смуты и перемещений, связанная с завоеваниями венгров, арабов и викингов, на протяжении столетий здесь сохранялись раздробленность государственного устройства и устойчивые феодальные отношения. Проносились династические войны, сшибались отряды королей и феодальных баронов, но это были не глобальные потрясения, они не рвали из социальной почвы корни, срезались только верхушки. Побежденных не вырезали поголовно, не уводили в плен. Войны не требовали максимального напряжения всех сил общества, его полного подчинения государству ради выживания нации, не приводили к необходимости концентрации в руках короны прав земельной собственности. Обобщая, можно сказать, что политические потрясения на Западе в значительно меньшей степени, чем на Востоке, вели к глобальным сменам целых слоев собственников, ко все новым перекраиваниям собственности. Одна феодальная семья нередко распоряжается одними и теми же землями и в X, и в XV веках. Феодал XIII века по своей психологии и поведению уже не разбойник, не едва севший на землю рэкетир IX века. Его семья веками связана с крестьянами совместной жизнью, укоренившимися привычками, обычаями, регламентирующими нормы крестьянских обязанностей, их права. Как отмечал Джон Стюарт Милль, "обычай -- самый могущественный защитник слабых от сильных"9. Так складывается основа общества -- чувство легитимности (нелегитимности) тех или иных действий человека и государства. Легитимность наполняет воздухом писаные законы, делает их не бумажными, а живыми и, соответственно, превращает нарушение закона в дело морально трудное и небезопасное. Не будь легитимности, общество действительно стало бы ареной войны всех против всех10. Отношения частной собственности в Европе оставались легитимными при всех потрясениях. Обычай не только хранитель старого, но и механизм трансформации земельных отношений. Если обязанности крестьян четко определены, то что может препятствовать замене натуральных обложений и отработки денежными выплатами, когда с постепенным восстановлением торговли европейская экономика теряет чисто натуральный характер? Государство не перераспределяет земли между феодалами. Претензии короны на роль верховного собственника земли вне королевского, частного домена со временем обесцениваются. Привычно разделены земли манора11 на те, которыми распоряжаются крестьяне, и собственно сеньоральные. И там и там постепенно формируются традиции денежной аренды, удлиняются ее сроки. Общинная земельная собственность шаг за шагом отступает перед частной. Отношения "лорд -- слуга" уступают место отношениям "землевладелец -- арендатор". Уже в XIII веке в Англии фримены получают право продажи земли без согласия лорда. Обычай укореняется, на смену смешанному, феодальному праву на землю медленно идет частная земельная собственность. Именно невсесильность европейского феодального государства -- источник формирующейся вне его, рядом с ним сложной, дифференцированной структуры гражданского общества европейского средневековья. Церковь не подчинена государству, ее мощные иерархические организации, уцелевшие с римских времен, существуют параллельно с ним, создавая альтернативные каналы социального продвижения, ограничивая произвол монарха. 6 Чуньцю -- период (722--481 гг. до н.э.) эпохи Джоу в Китае. Характеризовался междоусобной борьбой между царствами, возникшими на базе раннеджоуских уделов. 7 Троецарствие -- период в истории Китая (220--280), получивший название по числу трех царств (Вэй, У и Шу), образовавшихся после распада в 220 г. империи Хань. Отмечен борьбой между царствами. 8 Фудзивара -- высший слой феодальной аристократии, находившийся у власти в Японии в VII-XI вв. 9 Миль Дж.С. Основы политической экономии. М., 1980. С. 395. 10 Афоризм английского философа Томаса Гоббса (1588--1679), по мнению которого государство возникло как результат договора между людьми, положившего конец естественному состоянию "войны всех против всех". 11 Манор -- феодальная вотчина в средневековой Англии. Сложилась в XI--XII вв. Торговые города возникают под покровительством монарха или сеньора12, под защитой укрепленных пунктов, но быстро обретают собственную жизнь, иерархию, развитое самоуправление. Они во многом не похожи на находящиеся под жестким присмотром государства современные им города Востока. До этого через слой варварских обычаев то там то сям лишь проступали прикрытые, но не уничтоженные институты античности: римское право, частная собственность, гражданские права и свободы. Феодальное общество открывает их заново, когда в своей многовековой эволюции создает для них социальную базу. Власть и собственность дифференцируются, расходятся, теряют свою неразрывность. Освященная традицией собственность уже не конфискуется по произволу, хозяин уже не теряет ее просто из-за того, что не занимает видного места в системе власти. Да и бурное развитие сферы частнопредпринимательской деятельности, в первую очередь торговли, создает иные, чем близость к власти, источники обогащения. Появление развитых рынков дает дополнительные гарантии против злоупотреблений властью, конфискаций. На отток капитала как на ограничитель произвола обращал внимание еще Ш.Монтескье13. Обычай отделять собственность от места в структуре власти прокладывает дорогу усложнению социальной структуры, множественности иерархий, не поглощаемых государством. Как самостоятельные, но взаимосвязанные силы действуют само государство, наследственная аристократия, иерархия землепользователей, города и буржуазия, церковь. Именно в этой ситуации возникают предпосылки накопления наследственного богатства, формирования частных капиталов для развития14. Лучший стимул к инновациям, повышению эффективности производства -- твердые гарантии частной собственности. Опираясь на них, Европа с XV века все увереннее становится на путь интенсивного экономического роста, обгоняющего увеличение населения. 12 Сеньор -- в Западной Европе в средние века феодальный земельный собственник (собственник сеньории), имеющий в подчинении зависимых крестьян (а часто и горожан). 13 Монтескье Ш.Л. О духе законов // Избранные произведения. М., 1955. 14 Анализ этих предпосылок можно найти у Ф. Броделя: "Общество принимало предшествующие капитализму явления тогда, когда, будучи тем или иным образом иерархизировано, оно благоприятствовало долговечности генеалогических линий и того постоянного накопления, без которого ничего не стало бы возможным. Нужно было, чтобы наследства передавались, чтобы наследуемые имущества увеличивались; чтобы свободно заключались выгодные союзы; чтобы общество разделилось на группы, из которых какие-то будут господствующими или потенциально господствующими; чтобы оно было ступенчатым, где социальное возвышение было бы если и не легким, то по крайней мере возможным. Все это предполагало долгое, очень долгое предварительное вызревание" (Бродель Ф. Игры обмена. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV--XVIII вв. Т. 2. М., 1988. С. 610). 3 Для нас особенно важно понять, какой была роль феодального государства в генезисе европейского капитализма. Здесь можно выделить несколько моментов. Уже говорилось, что слабое государство -- основа европейского социальноэкономического прогресса. Но разве не государство должно гарантировать именно сохранение традиций, возможность мирного накопления из поколения в поколение? Разве не государство -- гарант того, что не будет насильственного перераспределения собственности? Разве не государство -- защитник как от внешних грабителей-завоевателей, так и от "своих" феодалов? Как же возможно решение всех этих жизненно важных для общества задач без сверхмощного государства? (На примере Речи Посполитой хорошо видно, к какой национальной катастрофе может привести слабость государства.) История недвусмысленно демонстрирует, чем оборачиваются для общества преимущества обладания сильным государством. На Востоке государство "защищало" общество, превратив его в свою часть, а точнее, просто не дав ему развиться, накрыв, зажав, придавив его своим панцирем. Да, сильное, жесткое государство теоретически дает гарантию защиты прав собственности, защиты от других государств, от феодалов и т.д. Но платить за это приходится непомерно большую цену, ведь государство слишком сильный защитник. И оно не защищает собственника от самого страшного врага, наиболее могущественного, всепроникающего, -- от самого государства. Общество должно было накопить сил для того, чтобы безбоязненно принять такого "защитника", как сильное государство. Общество с традициями (в том числе правовыми), с развитой социальной дифференциацией, с глубоко укоренившимся убеждением в независимости человека и его собственности от воли государства с институтами, защищающими эту независимость, -- такое общество было внутренне готово не сломаться под тяжелой рукой государства, а наоборот, использовать в интересах своего развития силу государственной машины. Если государство, и только государство, делает собственность легитимной (дает ей законность, правовые основания), рынка не будет. Если легитимность собственности не зависит от государства, если она первична по отношению к государству, то тогда само государство будет работать на рынок, станет его инструментом. В Европе, где вопрос о физическом выживании этносов всетаки не стоял, сложилась уникальная ситуация -- развитие общества стало обгонять развитие государства. Возникла элита (в том числе наследственная), ощущавшая свою независимость от государства, бывшая фундаментальной частью социальной системы, а не ше-стеренкой государственной машины. В появлении сильных государств в Европе, где общество было к этому подготовлено, нет чуда предустановленной гармонии. Развитие общества, формирование рынка давали толчок интеграции наций, разрушали рыхлую феодальную структуру. Национальные государства вызревали из общества, а не надстраивались над ним, как гигантский идол. Так было в Англии и Франции в XVI--XVII, в Пруссии -- в XVII--XVIII веках. Экономическая политика европейских государств всегда была достаточно активной и лишь в редких случаях сводилась к чисто фискальным функциям. В каком-то смысле "государственный капитализм" характерен на Западе не столько для XX, сколько для XVII--XVIII веков, когда господствовала политика государственного меркантилизма, способствовавшая первоначальному накоплению, ведь государство вело активную торговую и колониальную политику (вплоть до войн), принимало непосредственное участие в создании Ост-Индских и Вест-Индских компаний в Анг лии и Франции, в строительстве флота (а в XIX веке -- железных дорог), в становлении военной промышленности и т.д. Но все эти государственные усилия шли не "поперек", а "вдоль" естественной линии развития, задававшейся рынком. Все эти усилия государства развертывались на заранее четко очерченном поле легитимной частной собственности, свободного рынка (хотя и ограниченного в ряде случаев протекционистскими тарифами), разделения власти и собственности. Не входя "внутрь" частных владений, в пределах этих рамок государство работало на усиление капитализма, на его развитие, а не на подавление. Гибко приспосабливаясь к характеру рыночных отношений, европейские государства уменьшили степень своего влияния на экономику в XIX веке, когда частный капитал уже накопил достаточно сил для саморазвития. Европейским западным обществам удалось найти самое эффективное в известной нам истории человечества решение главной задачи: оптимального соединения традиций и развития. На Востоке реализуется ригидность и жесткость системы, которая кроваво ломается и восстанавливается в прежнем виде. На Западе -- рост на базе традиций, рост, снимающий противоречия, позволяющий суммировать и материальные, и духовные итоги жизни предыдущих поколений. Это не апологетика. Бесспорный успех западной системы вовсе не является для нас некой полной и абсолютной истиной и не заслоняет других граней происходящего. Потрясений и кризисов хватало и хватает и в западных обществах, развитие продолжается, и, возможно, за поворотом их ждут новые бури, о которых мы пока не догадываемся. Буржуазно-демократическая система включает множество очевидных недостатков, несправедливостей и во всяком случае не является "конечным выводом мудрости земной", каким-то "хэппи-эндом" человеческой истории. Капитализм, безусловно, не представляет собой воплощение некой "абсолютной идеи" всемирной истории. Вероятно, по мере интеграции человечества разовьются путем конфликтов и борьбы новые формы общества, новые межгосударственные, мировые формы общежития. О буржуазной демократии прекрасно сказано, что это самая худшая форма правления... не считая всех остальных. Что же, действительно среди цивилизаций, функционирующих в последние века на исторической сцене, западная оказалась наиболее эффективной. Наиболее опасный вызов, с которым столкнулся европейский капитализм в своем развитии, исходил изнутри его самого. Он был связан с медленно накапливавшимися изменениями в XVIII-XIX веках, которые под влиянием технических открытий и социально-политических перемен внезапно резко ускорились. И непривычно бурный прогресс нес в себе немалые опасности. Казалось, что европейский корабль сорвался с ясного курса, попал в шторм, что европейская история завертелась в гибельной "диалектической" ловушке. Об этом с грозным, "мефистофельским" торжеством писал Маркс: "Современное буржуазное общество... создавшее, как бы по волшебству, столь могущественные средства производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями"15. И далее еще более грозно, торжественно, диалектично: "Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть, она породила и людей, которые направят против нее это оружие, -- современных рабочих, пролетариев"16. Как известно, Маркс в результате своего анализа капиталистического общества пришел к неверным выводам. Он считал, что буржуазные производственные отношения отстают от производительных сил. В действительности же бури, которые трясли Европу добрых 100 лет -- с 1848 до 1945 года, -- которые назывались "социализм", "коммунизм", "фашизм", "нацизм" и действительно угрожали несколько раз вырвать с корнем дерево европейской цивилизации, -- эти бури имели совсем иную природу. 15 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 4. С. 429. 16 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 4. С. 480. 4 Урбанизация, слом традиций привычного образа жизни дают основания для революции "надежд", резкого роста притязаний все еще бедных низших классов. С падением сословных перегородок идея всеобщего равенства овладевает массами и становится материальной силой -- силой тарана. Захватывает она не столько пролетариев, сколько "растиньяков" -- молодых честолюбивых маргиналов, не видящих для себя возможности занять "причитающееся" им высокое положение, мирно карабкаясь вверх по общественной лестнице. Остается другое -- швырнуть эту лестницу оземь и попинать ногами. "Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем". Право, не знаю, что тут пролетарского! Откровенный гимн юных честолюбцев. Не случайно все вожди наиболее крупных разрушительно-революционных движений были как раз типичными представителями бесприютной интеллигенции, не находящими себе достойного места под солнцем, будь то Маркс, Бакунин, Ленин, Троцкий, Муссолини, Сталин или Гитлер. Конечно, я далек от того, чтобы приравнивать крупнейшего мыслителя и блестящего публициста Маркса к уголовнику Джугашвили или параноикуманьяку Шикльгруберу. Но общее в одном -- в принадлежности к маргинально-интеллигентской среде, хотя и к совершенно разным ее уровням. Г. Уэллс, например, прямо писал, что он не сочувствует марксистской теории, которую считал "скучнейшей", и собирается когда-нибудь вооружиться бритвой и ножницами и написать "Обритие бороды Карла Маркса", но симпатизирует марксистам, из которых мало кто прочитал весь "Капитал"17. Быстрорастущие производственные возможности, кажущиеся неисчерпаемыми, и на их фоне сохранение бедности, рост социального неравенства, противопоставление четкой организации производства на фабрике видимому хаосу рыночных механизмов, оборачивающемуся безработицей, кризисами перепроизводства, -- все это естественная питательная среда распространения радикальной антикапиталистической идеологии, связывающей все беды современного общества с частной собственностью и рынком, а надежды на светлое будущее -- с их устранением, "обобществлением" производства. Именно к этим кажущимся очевидными фактам апеллирует и наиболее развитая, законченная, интеллектуально привлекательная форма антикапиталистической идеологии -- марксизм, дающий своим сторонникам целостную картину мира, нравственное мессианство светской религии и убедительность рационализма. Итак, европейский кризис -- это кризис технического прогресса, обогнавшего традиции, кризис надежд, кризис слишком больших ожиданий, на фоне которых "вдруг" невыносимыми становятся, казалось бы, привычные неравенство, бедность. Это кризис не рыночных производственных отношений, как думал Маркс, а их легитимности. Это острое покушение на легитимность. Кризис капитализма был слабее всего выражен в его цитадели -- в Англии. Казалось бы, там-то кризис производственных отношений -- именно вследствие их наибольшего развития -- должен был достичь максимума. Однако случилось противоположное. Кризис буржуазного сознания в викторианской и поствикторианской Англии Форсайтов оказался самым слабым именно потому, что идеи свободы личности и неприкосновенности частной собственности в сознании англичан были укоренены глубже, чем на континенте. Но как бы то ни было, становой хребет европейской цивилизации -- пронесенное через века, воспитанное веками убеждение в легитимности частной собственности ("священное право частной собственности") -- внезапно подвергается яростной интеллектуальной и эмоциональной критике со стороны людей, которые с "пагубной самонадеянностью" (отсюда название книги Ф. Хайека18) собираются строить "новое общество" по лекалам собственного изготовления. Традиционное иерархизированное частнособст вен ническое общество кажется обостренно несправедливым. Соответственно, легитимной оказывается зависть, которая вдруг превращается в "благородное негодование", в итоге выливающееся в апологию равенства и, далее, в допущение возможности использовать "хирургические" решения в целях перераспределения богатства. Для реакционеров этот процесс иногда сопровождается переводом с "главного", марксистского, в "боковое", расистско-шовинистическое, русло (ограбить не всех богачей, а только "неарийцев"). 17 Г. Уэллс дает сочное живописание того, как воспринималась марксистская теория в его время: "Это учение и это пророчество неодолимо завладели всеми душами молодежи всех стран, и в особенности душами тех молодых людей, которые исполнены сил, наделены воображением и вступают в жизнь без достаточного образования, без средств, попадая в наемное рабство, неизбежное при существующем у нас экономическом строе. Они на себе испытывают общественную несправедливость, тупое бездушие, чудовищную бесчеловечность нашего строя: они сознают свое унижение, чувствуют, что их принесли в жертву; и они посвящают себя борьбе за разрушение этого строя, борьбе за свое освобождение. ...В четырнадцать лет, задолго до того, как мне довелось услышать о Марксе, я и сам был марксистом в полном смысле этого слова. Мне пришлось внезапно бросить учение, поступить на работу в отвратительную лавку, и вся моя жизнь превратилась в тяжкий, изматывающий труд. Этот труд был так тяжек, а рабочий день так бесконечно долог, что не приходилось даже и помышлять о самообразовании. Я поджег бы эту лавку, если б не знал, что она выгодно застрахована" (Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1970. С. 62--63). 18 Хайек Ф. -- видный австрийский экономист, лауреат Нобелевской премии. 5 Как же ответил Запад на вызов марксизма? "Ирония истории" (о которой так любил говорить гегельянец Маркс) повернулась своим острием против самого Маркса, показав тем самым, что она универсальна и любимчиков не имеет. Его теория в итоге оказалась для Запада не цианистым калием, а прививкой, предупредившей действительно смертельную болезнь. Не механическое подавление марксистской оппозиции, а ее ассимиляция (подчас под аккомпанемент антимарксистской риторики) -- таков был реальный ответ капиталистического общества. Ассимиляция, конечно, была болезненной. В конце XIX -- начале XX века Запад пережил мучительную мутацию, но вышел из нее живым и здоровым. "Закат Европы", о котором так много говорили фашисты и коммунисты (а также свободные европейские интеллектуалы), не состоялся. Два мыслителя сыграли выдающуюся роль в отражении революционного вызова Маркса -- Э. Бернштейн и лорд Дж. Кейнс. Бернштейн в книге "Проблемы социализма и задачи социалдемократии"19 изложил теорию социал-реформизма, куда более опасную для ортодоксального марксизма, чем "исключительный закон против социалистов", действовавший в Германии в конце прошлого века. Бернштейн противопоставил революции и насилию социальный компромисс, с помощью которого можно смягчить самые острые и несправедливые противоречия в демократическом обществе. Это выражено в его знаменитом лозунге-афоризме, который помог выпустить без взрыва весь марксистский пар: "Конечная цель -- ничто, движение -- все". С конца XIX века нарастает тенденция социализации капитализма. Сословные перегородки были сломаны (на фоне их резкого, истинно феодального усиления в странах "реального социализма"), обеспечено в максимальной степени формальное и фактическое равенство людей перед законом, и все это не ценой революции, а, наоборот, благодаря усилению демократических традиций. Были устранены уродливые формы неравенства. Универсальной нормой стало всеобщее избирательное право. Развитие трудового законодательства обеспечило защиту прав наемных работников. Формируется система пособий по безработице, пенсионного обеспечения, государственных гарантий образования и здравоохранения. Не менее важными были перемены в экономической политике. Суть их сформулировал, как известно, Кейнс, с успехом заменив марксистскую революцию кейнсианской эволюцией. Книга Дж. Кейнса "Общая теория занятости, процента и денег" (1936)20 появилась, когда мир приходил в себя после "великой депрессии" -- самого мощного экономического кризиса в истории капитализма. Кризис этот шел на фоне казавшихся блестящими и неоспоримыми успехов "социалистического планового хозяйства" в СССР и начавшегося подъема "плановой экономики" (четырехлетний план) нацистской Германии. "Кейнсианская мутация" свободного капитализма заключалась в том, что были предложены и конкретные меры, и экономическая методология, направленная на сокращение безработицы, увеличение платежеспособного спроса, преодоление кризиса при сохранении частной собственности; все это позволяло достичь значительного увеличения эффективности государственного регулирования экономики. Кейнсианство в отличие от марксизма не было пронизано глобально отрицательным разрушительным пафосом. Это была конкретная реформистская теория с достаточно мощным инструментарием. С экономической идеологией кейнсианства перекликается "новый курс" президента Ф.Д. Рузвельта21. В условиях тяжелейшего кризиса, повальной безработицы американская администрация смогла поступиться принципами классического свободного капитализма -- пошла на значительное вмешательство государства в экономическую жизнь. Это во многом помогло спасти ситуацию. "Новый курс" получил права гражданства и в послевоенной Европе. Сегодня, по прошествии 50-60 лет со времен "нового курса" и расцвета кейнсианства, мы можем точнее понять смысл мутации, которую претерпел классический капитализм в первой половине XX века, превратившись в социальный капитализм. Предпосылками этой мутации был и духовный кризис Первой мировой войны (кризис легитимности основных капиталистических институтов), и тяжелый экономический кризис, потрясший мир в 1929 году. "Социализация капитализма" в действительности включает две различные, иногда совпадающие, а иногда и противоположные линии. Первая линия -- социально-политическая: ликвидация любых юридических привилегий богатых слоев общества, всяческое расширение социально-политической роли низкостатусных групп, многочисленные социальные гарантии в области медицины, образования, занятости, пенсионирования и т.д., финансируемые за счет налогов, и сама система прогрессивного налогообложения частных лиц, в том числе налоги с наследства. Вторая линия -- экономическая: активная бюджетная и денежная политика государства и попытка ее использования для управления совокупным спросом, уровнем занятости, а также национализация (на условиях выкупа) целых секторов экономики. Сейчас можно достаточно уверенно сказать: главный итог социализации капитализма в экономике заключается в том, что удалось спасти западное общество, сохранив его неизменным в важнейших, системообразующих аспектах: легитимная частная собственность, рынок, разделение собственности и власти; удалось сохранить традиции, не рассечь их скальпелем левоправого экстремизма. В самые опасные 30-е годы, используя руль "нового курса", удалось благополучно провести "западный автомобиль" между обрывами коммунизма и националсоциализма. "Полумарксизм" на западной почве оказался защитой от настоящего марксизма, реформизм защитил от революции и тоталитаризма. Коль скоро рынок был сохранен, легитимность частной собственности устояла, в дело вступили защитные механизмы саморазвивающейся экономики. Государственное регулирование и социальный реформизм позволяют избежать взрыва со стороны низов, но сами по себе они не ведут к экономическому прогрессу. Напротив, результаты долгого и последовательного проведения такой политики известны -- блокировка экономического роста, бюджетный кризис, рост инфляции, сокращение частных и низкая эффективность государственных инвестиций, бегство капитала, в конечном счете застой и рост безработицы, т.е. именно то, против чего была направлена кейнсианская политика. Поэтому с 70-х годов маятник экономической политики на Западе пошел в противоположную сторону. Начался возврат к традиционным ценностям либерализма, свободного рынка. Одним из выражений этого стала экономическая теория монетаризма -- законная наследница классического либерализма. Политическую поддержку она получила с приходом к власти политиков "консервативной волны" в конце 70-х -- начале 80-х годов, прежде всего М. Тэтчер, Р. Рейгана. Была проведена массированная приватизация национализированных предприятий, началось решительное наступление на инфляцию -- родную сестру избыточного вмешательства государства в экономику. Я не буду вдаваться в детали развернувшейся у нас в средствах массовой информации и в парламенте дискуссии о путях экономической реформы. Отмечу лишь, что ни один здравомыслящий политик не будет игнорировать чужой опыт и не станет механически копировать его. Поэтому предъявленные нам в свое время обвинения в том, что мы хотим строить государство, заменив марксистскую догму догмой монетаристской, не могут восприниматься иначе как заведомая демагогия22. 19 Бернштейн Э. Проблемы социализма и задачи социал-демократии. СПб., 1899. 20 Кейнс Дж. Общая теория занятости, процента и денег // Антология экономической классики. Т. 2. М., 1993. 21 Рузвельт Франклин Делано -- 32-й президент США (с 1933 г.) от Демократической партии (4 раза избирался на этот пост). Провел комплекс реформ, существенно изменивших облик американской экономики ("новый курс"). 22 В связи с этим вспоминается, как в свое время на Съезде народных депутатов Р.И. Хасбулатов попытался затеять публичную дискуссию. Вот, мол, существуют разные концепции рынка -- социально ориентированное государство с высокими налогами ("шведская модель") и классически капиталистическое, либеральное (американская модель). Он, Хасбулатов, -- сторонник первой, Гайдар -- последней. И пусть депутаты (голосованием, по-видимому!) и выбирают между этими моделями путь развития для России. И кейнсианцы, и монетаристы, и социально ориентированное государство, и "классическое рыночное", и либеральноконсервативные и социал-демократические правительства на Западе -- все это относится к одной глобальной традиции, которую они сумели сохранить, -- к социально-экономическому пространству западного общества, основанного в любом случае на разделении власти и собственности, легитимности последней, на уважении прав человека и т.д. Войти в это пространство, прочно закрепиться в нем -- вот наша задача. Решим ее, тогда и поспорим о разных моделях. Реальная альтернатива у нашей страны сегодня совершенно другая. Капитализм кануна XXI века отделяют от капитализма "классического" 100-150 насыщенных событиями лет интенсивного развития и социально-экономических преобразований. Именно в этот новый капитализм нам предстоит входить, а вот в какой роли, это уже зависит от нас, от той политики, которая будет проводиться в России. Речь идет не о невмешательстве государства в экономику, а о правилах этого вмешательства, т.е. о том -- и это главное, -- что будет представлять из себя государство. До тех пор пока не сломана традиция восточного государства, невозможно говорить о вмешательстве. Не "вмешательство", а полное подавление -- вот на что запрограммировано государство такого типа. Результат известен -- экономическая стагнация, неизбежный дрейф России в направлении ядерной державы "третьего мира". Именно против такого превращения экономики России -- уже на новом уровне -- в экономику с характерными чертами "восточного способа производства", в экономику "восточного государства"23 направлены наши главные возражения и наша борьба. 23 Напоминаем читателю, что "восточный", "азиатский", "западный" и "европейский" здесь употребляются не в географическом, тем более не в расовом, а только в политико-экономическом смысле. Скажем, Япония может считаться западной, а Куба или Гаити -- восточными. ГЛАВА II. Особый путь догоняющей24 цивилизации Мы, как послушные холопы, Держали щит меж двух враждебных рас, Монголов и Европы А.Блок 24 Понятие "догоняющая" не относится к русской культуре. Европейская культура, особенно с конца XIX и в течение всего XX века, испытывает мощнейшее и плодотворное влияние великой и самобытной русской литературы, театра, музыки, живописи и т.д. Вероятно, одной из сильных сторон русской культуры как раз и является содержащийся в ней западновосточный дуализм, внутренний диалог культур. Для культуры внутренняя оппозиция "восток-запад" оказывается важной чертой, расширяющей пространство культуры, дающей новые обертоны. И совсем другое дело -- политика и экономика, формы государственного устройства и хозяйственной деятельности. Здесь Россия безусловно веками находилась в положении "догоняющей цивилизации". 1 Противостояние "восточных" и "западных" обществ красной нитью проходит сквозь всю историю величайшей в мире евразийской империи -- России. Фактически Россия "ворвалась в Азию", в Сибирь лишь в XVI веке. Но Азия ворвалась в Россию и обосновалась в ней на 300 лет раньше. Причина ясна: наша страна всегда занимала "срединное" положение между Западом и Востоком и, увы, чаще в роли "щита", чем в роли "моста". "Особость" нашей страны, как известно, определялась множеством факторов: расколом единой христианской церкви на западную (католичество) и восточную (православие) с сильным византийским влиянием, огромными расстояниями, малой плотностью населения и плохими коммуникациями, территориальным отрывом от Западной Европы. Главную же, определяющую роль, очевидно, играло соседство кочевников. Здесь не место обсуждать богатую внутреннюю историю Степи. Для социально-экономического развития России принципиально важна лишь одна ее сторона -- регулярные столкновения кочевников и земледельческих восточных империй. Кочевник -- хищник средневекового и Древнего мира. Как полярный волк на заболевшего оленя, бросается он на ослабленную внутренними раздорами и противоречиями, процессом чиновничьей приватизации восточную империю, нередко подводя черту династическому циклу. Государства Западной Азии с их развитой торговлей, относительной близостью социальных институтов к европейским степные завоеватели регулярно стирали с лица земли. И ведь каждое такое завоевание -- это не только разграбление городов и разрушение ирригационных систем, это и упразднение социальных структур, традиций собственности, это переделы земли, имущества. Европейский "остров" омывался восточным "океаном" с трех сторон: Русь граничила со Степью, Ордой, Австрия -- с Османской империей, Испания -- с маврами. И во всех трех государствах опасное соседство привело к сходным результатам: усилению государства-щита, бюрократии, замедлению развития. Но в силу особо экстремальной ситуации, а также в силу перечисленных выше факторов особенно дорогую цену пришлось заплатить Руси. Огромная масса Степи во многом определила траекторию русской истории, социальную структуру Московского царства. Подавляющее большинство российских мыслителей считали и монгольское нашествие, и укоренившийся после него "азиатский дух" бюрократии, "ханское самодержавие", несчастьем России ("И вот, наглотавшись татарщины всласть, вы Русью ее назовете", -- со злой иронией писал А. К. Толстой25). Надо только сразу сказать, что и те, кто считал татарщину главной бедой России, никогда не связывали это ни с какими собственно национальными проблемами, никакой "татарофобии" в России никогда не было. Но какие бы эмоции мы ни испытывали, куда важнее для нас неоспоримый факт: там, где встретились восточное и западное общества, были мощно представлены обе социальные структуры. И если в культурном и идеологическом отношении превалировало влияние Запада, то экономическая и политическая структуры в значительной мере могли быть отнесены к разряду восточных обществ. Причем влияние это не было прямым, не было и речи о механическом копировании, скажем, татаро-монгольских институтов власти и собственности. Здесь сработала более сложная, в чем-то парадоксальная логика истории. В самый разгар татаро-монгольского ига, в XIII--XIV веках, Россия в важнейшей сфере -- в области земельных отношений -- хотя и с отставанием, но повторяет общий путь европейского феодализма (отсылаю читателя к блестящим работам Н. ПавловаСильванского по этому вопросу26. Продолжение этой традиции прослеживается в истории западнорусских княжеств Волыни и Галиции, интегрированных с XIV века в литовско-польский мир с его слабым государством и самовластной шляхтой. Парадокс истории состоял в том, что Россия заплатила дорогой ценой не столько за татаро-монгольское иго, сколько за его ликвидацию. Именно сверхусилия, связанные с ликвидацией ига, надолго перевели стрелку русской истории на "восточный путь". 25 Толстой А.К. Стихотворения. М., 1967. С. 207. 26 См., напр.: Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. М., 1988. У России не оказалось исторического времени, позволяющего превратить куколку раздробленного феодального государства в красивую бабочку. Государства, опирающегося на частную собст венность, систему рынков и рожденную ими экономическую мощь, создать не удалось. Борьба со Степью потребовала предельной мобилизации всех сил общества. При Иване III27, Василии III28 и Иване IV29, т.е. когда решающие победы над Ордой были одержаны, происходит резкое укреп ление Московского государства за счет подавления городов и бояр. Вмес-то приватизации поместий -- закрепление условного, поместного землевладения. Государство тщательно контролирует перераспределение земли. Москва расправилась с Новгородом, где со времен Ярослава Мудрого30 неугодные князья изгонялись вечевым31 решением, где ганзейская32 торговля и сам дух жизни позволяли во времена татарщины развиваться экономически и вырабатывать критическое отношение к устоявшимся традициям; влиятельных горожан высылали, их дворы отдавали московским людям. Одновременно шло прикрепление крестьян к земле (отмена Юрьева дня33, указ Бориса Годунова34). Церковь потеряла независимость, стала вконец послушна государственной машине. Не зря Сталин так восхищался Иваном Грозным, его привлекала не только садистская жестокость "русского Нерона"35, но и его государственная программа. Свою "государственную генеалогию" Джугашвили вполне оправданно мог вести от этого Рюриковича, создавшего на свой лад на костях России прообраз тоталитарного государства. В Московском царстве времен Ивана IV четко прослеживаются черты классической восточной деспотии. Дело не в личной свирепости Грозного -- его современник Чезаре Борджиа36 или несколько раньше Ричард III37 ничуть не уступали ему по числу преступлений, но их государства не были похожи на восточные деспотии, а Московское царство все больше напоминало Османскую империю Сулеймана Великолепного38 или Иран Аббаса I39. То же доминирование поместной системы, тот же государственный контроль за перераспределением земли, торговлей, городами, то же полное бесправие подданных, включая приближенных. И главное -- отсутствует полноценная частная собственность на землю. Тогда же началось быстрое расширение государства -- Сибирь, Урал и т.д. Но эта территориальная экспансия (последние приращения были сделаны уже в 1945 г.) лишь загоняла Россию в "имперскую ловушку": с каждым новым расширением территории увеличивалось то, что надо охранять, удерживать, осваивать. Это высасывало все соки нечерноземной метрополии. Россия попала в плен, в "колонию", в заложники к военно-имперской системе, которая выступала перед коленопреклоненной страной как ее вечный благодетель и спаситель от внешней угрозы, как гарант существования нации. Монгольское иго сменилось игом бюрократическим. А чтобы протест населения, вечно платящего непосильную дань государству, не принимал слишком острых форм, постоянно культивировалось "оборонное сознание" -- ксенофобия, великодержавный комплекс. Все, что касалось государства, объявлялось священным. Само государство выступало как категория духовная, объект тщательно поддерживавшегося культа -- государственничества. 27 Иван III -- великий князь московский с 1462 года. В правление Ивана III сложилось территориальное ядро единого Российского государства, было свергнуто монголо-татарское иго. 28 Василий III -- великий князь московский с 1505 года. Завершил объединение Руси вокруг Москвы. 29 Иван IV -- Иван Грозный, великий князь "всея Руси" с 1533 года, первый русский царь (с 1547 г.). При нем были покорены Казанское (1552) и Астраханское (1556) ханства. 30 Ярослав Мудрый -- великий князь киевский с 1019 года. 31 Вече -- народное собрание в древней и средневековой Руси. 32 Ганза -- торговый и политический союз северонемецких городов в XIV--XVI вв., осуществлявший посредническую торговлю между Западной, Северной и Восточной Европой. 33 Юрьев день -- 26 ноября старого стиля, в России XV--XVI вв. -- время перехода крестьян от одного феодала к другому. 34 Борис Годунов -- русский царь с 1598 года. Укреплял центральную власть, опираясь на дворянство. 35 Нерон -- римский император с 54 года. Согласно источникам, жестокий, самовлюбленный, развратный. Репрессиями и конфискациями восстановил против себя разные слои римского общества. 36 Чезаре Борджиа -- представитель знатного рода, игравший значительную роль в политической жизни Италии (XV--начало XVI в.). 37 Ричард III -- английский король с 1483 по 1485 г. 38 Сулейман Великолепный -- турецкий султан с 1520 по 1566 г. 39 Аббас I -- шах Ирана с 1587 по 1629 г.. В сущности, российское государство всегда насаждало единственную религию -- нарциссический культ самого себя, культ "священного государства". Так было и в эпоху официального православия, и в эпоху государственного атеизма. Квинтэссенцию этого, по сути дела, языческого культа власти точно выразил А.И. Солженицын: "Писать Бог с большой буквы совершенно необязательно, но Правительство надо писать с большой"40. Конечно, нельзя впадать в противоположную крайность -- по временам угроза самому существованию страны действительно бывала смертельной (яркий пример тому -- Смутное время41). Но верно и то, что не только и не столько для отражения этой угрозы постоянно наращивало силы, постоянно сжимало и подавляло общество сверхмогучее Государство. Оно давно уже жило своими собственными интересами. Саморазвитие государства подавляло саморазвитие страны, уродовало отношения собственности42. Мощное государство, осуществляя территориальную, социальную и психологическую экспансию, тяжелогруженой подводой проехалось по структурам общества, остановило их развитие, нередко просто уничтожило. В результате благодатная почва сложно структурированного общества с частной собственностью, с гарантией от произвола так и не сформировалась. Культ государства изуродовал сознание общества, породил в нем ряд тяжелых комплексов, которые мешают нам рационально, открытыми глазами видеть себя и мир даже сегодня. 40 Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни // Из-под глыб. Париж, 1974. С. 129. 41 "Смутное время" -- события конца XVI -- начала XVII в. в России. 42 Н.А. Бердяев дает точную картину сложившейся ситуации: "Интересы созидания, поддержания и охранения огромного государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории. Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни... Классы и сословия слабо были развиты и не играли той роли, какую играли в истории западных стран. Личность была придавлена огромными размерами государства, предъявлявшего непосильные требования. Бюрократия развилась до размеров чудовищных. Русская государственность... выковывалась в борьбе с татарщиной, в смутную эпоху, в иноземные нашествия. И она превратилась в самодовлеющее, отвлеченное начало; она живет своей собственной жизнью, по своему закону, не хочет быть подчиненной функцией народной жизни" (Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1918. С. 6--7). 2 Очень быстро выяснилось, что, подавив противников на Востоке, Россия катастрофически отстала от Запада. Отставание грозно обозначилось в самой болезненной сфере -- военной. После успешного подавления Орды -- поражение в Ливонской войне, постоянная угроза со стороны Польши. Так, с XVI века проявилось легшее в основу всех последующих конфликтов главное обстоятельство -- Россия оказалась в положении перманентно догоняющей Запад цивилизации. Есть два возможных ответа на европейский вызов. Первый: попытаться перенимать не структуры, воспроизводящие экономический рост, а только его результаты, идя при этом "своим путем"; опереться на силу Московского государства, хорошо пришпорить покорное общество, выжать из него как можно больше ресурсов, используя государственные структуры для экономического скачка, для преодоления отставания. Да, Россия -- поистине уникальная страна. Первой из "восточных" стран она вступила в соприкосновение с Западом. Единственная в мире, она, не став на "западный" путь, оказывалась в состоянии веками "почти догонять" Запад. Достигалось это, разумеется, непомерно дорогой ценой, истощением всех сил, да и достигалось лишь временно и только в узком спектре избранных направлений, где концентрировались все ресурсы страны. (Но и это было чудом, как если бы бурлаки могли, пусть на коротком участке пути, "ухнуть" и бегом тащить баржу почти вровень с пароходом.) Поистине только богатейшей стране такое под силу. Но, думаю, в XXI веке это чудо будет уже невозможно. Если не произойдет и не завершится успешно реальное внутреннее реформирование страны, если мы не выберем другую стратегию, то на сей раз отстанем уже навсегда. Другая стратегия: изменить само устройство социальноэкономической системы, попытаться снять многовековые наслоения, восстановить прерванное социальное и культурное единство с Европой, перейти с "восточного" на "западный" путь, пусть не сразу, постепенно, но взрастить подобные европейским институты на российской почве и, опираясь на них, создать мощные стимулы к саморазвитию, инновациям, предпринимательству, интенсивному экономическому росту. Но это неизбежно означает "укоротить" государство. Борьба вокруг этой альтернативы -- стержень российской истории с XVII века. В петровской политике обе альтернативные линии причудливо переплетаются, и все же опора на государственную силу, машину принуждения явно преобладает. Разумеется, Петру и в голову не приходило хоть в чем-то ослабить государство, наоборот, он стремился резко усилить его как главный инструмент для решения национальных задач. В Европе издавна существуют мануфактуры, заводы -- нам нужны такие же. Однако там они выросли на базе мелкой домашней промышленности и ремесла, накопления состояний, предпринимательской инициативы, свободного труда. Всего этого нет в России, и за несколько лет это не создашь. Но можно попытаться взамен этого применить государственное принуждение. Избранным государством фабрикантам дают даровую рабочую силу, крестьян закрепляют за заводом: столько-то дворов горнозаводских крестьян на горн, столько-то на домну. С помощью высоких таможенных тарифов устанавливают монопольные привилегии для государственных заводчиков. Довольно быстро выявляются негативные стороны такого метода индустриализации, заводящие ее в тупик. Московские торговцы жалуются на низкое качество производимых на крепостных фабриках товаров, запретительно высокие цены, умоляют разрешить свободную торговлю иностранными товарами. Правительственное освидетельствование фабрик в 30-х годах XVIII века показывает, что многие фабрики и заводы подложные, существуют только на бумаге, владельцы пользуются предоставленными льготами и привилегиями лишь "в свой карман". Реакция в стиле последовательного государственничества: указ 1744 года повелевает за низкое качество товаров и отсутствие усердия в развитии производства "многих владельцев фабрик из фабрикантов выключить". Самое яркое наглядное свидетельство характера петровских модернизационных усилий -- увеличение государственного финансового гнета. Расходы на содержание армии и флота, и в 1680 году весьма обременительные для слаборазвитой страны, к концу его царствования возрастают в 4 раза, их доля в бюджете увеличивается с 50 до 65 процентов. Параллельно, отражая государственный активизм, начинают быстро увеличиваться расходы на государственное хозяйство. В 1680 году они составляли лишь 4,5 процента бюджета, в 1725-м -- уже 10 процентов. Отсюда и налоговые преобразования. Вводится подушная подать, ее объем к 1724 году почти в 5 раз превышает доходы от существовавшего до нее подворного обложения43. Резко увеличены объемы косвенного налогообложения. Основным инструментом мобилизации ресурсов государством со времен монгольского завоевания остаются податная община и принцип круговой поруки -- сильный тормоз экономического развития российской деревни. При мощном налоговом гнете с постоянным перекладыванием его на самых работящих, зажиточных общинников нет никакого смысла в попытках вырваться из заведенного порядка, нет стимулов и инициативы. Податная община консервирует аграрную отсталость, а ведь сельское хозяйство -- фундамент, основа национальной экономики. При всем блеске военных успехов и технических усовершенствований петровские реформы ярко обнажают самоедский характер государственного ответа на европейский вызов: мощное государство, высокие налоги, переобложение крестьянства, круговая порука; в результате -- медленное экономическое развитие. Естественным следствием оплаченного огромной ценой рывка, в котором страна потеряла до 20 процентов населения, стало вновь нарастающее отставание от уходящей вперед Европы. Есть и другая, до сих пор привлекательная сторона петровской реформы -- подчеркивание культурной общности с Европой, резкое усиление влияния европейских социальных стандартов и традиций. Все это делалось также методами грубого государственного насилия. Но результаты оказались парадоксальными: государство насильственно сформировало независимые от государства социальные группы. Это произошло, разумеется, не сразу, но довольно быстро, в течение одного-двух поколений. Под европейским влиянием дворянство начинает стремиться к независимости, выбивает у государства все новые права и свободы. Постепенно формируются хотя бы минимально независимые от чиновника ячейки гражданского общества. Русский аристократ середины XVIII века чувствует себя куда естественнее при французском дворе, чем при османском. Европейское влияние видно и в распространяющемся представлении о гражданских правах (естественно, в форме прав дворянства), и в крепнущем убеждении в незыблемости частной собственности (также, естественно, в первую очередь дворянской). В основе развития послепетровской "евразийской" России лежало глобальное противоречие, которое прошло сквозь всю русскую историю XVIII--XX веков и с балластом которого мы входим и в XXI век. Выдавая нужду за добродетель, это противоречие гордо назвали "особым", "мессианским" путем, в то время как в действительности здесь была (и осталась) то явная, то скрытая борьба между двумя путями при невозможности выбрать один из них. В трещину этого противоречия свалилась царская, затем коммунистическая империя. Над этой трещиной мы и сегодня строим здание новой России. Копируя во многих, особенно внешних, культурных формах европейский путь, мы не имели главного -- развитого рынка, свободного от государственно-бюрократического диктата, свободных отношений частной собственности. Но и сохранить азиатский способ производства в полном виде не удавалось. Это был какой-то перманентный кризис "западно-восточной структуры" общества. Проявлялось это во всем. После Петра в России сложилась особая бюрократия. Она соединяла все худшее от бюрократии западной, немецкой, прусской, которую копировала внешне, и от бюрократии восточных деспотий, "азиатской", духом которой была глубоко пропитана. От прусской бюрократии она взяла формальный, "механический" характер, глубокое отчуждение человека от бюрократических институтов, но без традиционной немецкой точности, педантичности, от традиционной "восточной" бюрократии -- самодурский дух, леность, расхлябанность и, конечно, главный вечный бич русской бюрократии -- глубочайшую коррупцию. Патологической была социальная структура русского общества. Ее моделью можно считать Дворцовую площадь в Петербурге -- ровное пространство, в середине которого вертикально вверх вздымается колонна. Не было нормальных, придающих обществу стабильность плавных переходов от низших сословий к высшим. Дворянство и крестьянство жили как бы в двух разных странах, говорили и думали буквально на разных языках (дворяне -- на французском). Подобная социальная структура сегодня характерна лишь для некоторых стран "третьего мира". Но и само дворянство не могло считаться независимым от государства классом гражданского общества. В течение XVIII--XIX веков социальная структура очень медленно менялась, с трудом обреталась реальная независимость от бюрократического контроля. Этот процесс так до конца и не закончился к 1917 году, хотя, конечно, прогресс был достигнут громадный. Во второй половине XIX -- начале XX века в России уже почти вставало на ноги то, что можно назвать гражданским обществом, -- материально и социально автономная от государства, от бюрократии русская интеллигенция, "средний класс", предприниматели, оно объединило в себе лучших представителей дворянства, разночинцев, купечества. К сожалению, эта культурная пленка была слишком тонкой, она покрывала лишь незначительную часть социального ландшафта и легко была сорвана, не выдержав сверхнапряжения социальных конфликтов в начале XX века. Еще сложнее обстояло дело с собственно имущественными отношениями, и, конечно, прежде всего земельными. В XVII веке характер земельных отношений в России устойчив, хотя и неэффективен. Их основа -- поместная система44, закрепощение всего населения государством, всеобщая обязанность службы: для дворян -- военной и чиновной, для крестьян -- податной. Ростки частной собственности слабы и еле различимы, земли одновременно и царские, и дворянские, и крестьянские. Все имеют на них пересекающиеся претензии. Конечно, как и везде, появляются тенденции к приватизации: помещики -- условные собственники стремятся закрепить землю за собой, сделать наследуемой, расширить свои собственнические права. Но этой тенденции противостоит и противоположная -- государственный контроль, перераспределение земель. В начале XVIII века заимствование европейского опыта, традиций придает дворянской приватизации мощный импульс. Оказывается, частная собственность -- священное право. Из сложной структуры пересекающихся прав без исторической эволюции, по решению власти из цепочки собственников вычленяется одно звено -- помещик, дворянин. Неожиданно для подавляющей части общества, крестьян, дворянство получает все права собственности. Происшедшая в исторически сжатые сроки аграрная революция, начатая законом Петра I от 1714 года о единонаследии, приравнявшим поместья к вотчинам45, подтвержденная указами 1731 и 1736 годов Анны Иоановны, закрепленная манифестом 1762 года Петра III о вольности дворянства и жалованной грамотой Екатерины II в 1785 году, по форме сблизила российские земельные отношения с европейскими. Но на деле эта реформа законсервировала крепостничество, затянув, пожалуй, один из самых тугих узлов противоречий в российской истории. Не проросшая, как в Европе, через века традиций, а насажденная разом государством взамен традиционной феодальной, смешанной, дворянская частная собственность никогда не имела глубоких корней, исторической легитимизации, гарантий правовой устойчивости. Баланс земельных отношений допетровской Руси был резко нарушен. Дворяне держали землю от государства за службу. Если они теперь не обязаны служить, то и крестьяне свободны от своих государственных обязательств их содержать. 43 См.: Ляшенко П.И. История русского народного хозяйства. М., 1930. 44 Поместная система -- существовавший в России в конце XV -- XVIII в. порядок, при котором государство за несение военной и государственной службы предоставляло дворянам условное земельное владение -- поместье -- без права продажи, обмена и наследования. 45 Вотчина -- вид феодальной земельной собственности в России, родовое имение, переходившее по наследству. В обыденном сознании дворянскому праву на землю противостоит имеющее ничуть не меньше оснований крестьянское право. Эту железную, опирающуюся на традиции логику никакими розгами не выбьешь. Конфликт вокруг дворянских и крестьянских прав на землю является постоянной угрозой стабильности и тормозом экономического развития. Помещичья (вообще частная) земельная собственность в России никогда не воспринималась как вполне легитимная. Это было свойственно всем классам общества, что блестяще зафиксировано в произведениях Л.Н.Толстого, во всем его "дворянскокрестьянском" мировоззрении. Вместе с тем очевидно и то, что до XX века в России практически можно ставить знак равенства между понятиями "земельная собственность" и просто "собственность". Отсутствие традиции глубокой легитимности собственности -- вот что трагически отличало Россию от Европы. Отсутствовал, по сути, главный психологически-культурный стержень, на котором крепилось все здание европейского капитализма. Поэтому вполне естественно, что и учения, наспех переведенные с немецкого, но отрицавшие легитимность частной собственности уже во всем блеске новейшей "европейской рациональности", принимались в России как родные... Екатерина II, хорошо знавшая и понимавшая Европу, ее дух, немало сделавшая для перенесения на российскую почву рыночных институтов (от ликвидации внутрироссийских пошлин до перехода к новой, более свободной, стимулирующей промышленной политике), разумеется, понимала, какой архаикой, каким историческим тупиком является крепостничество. Чтобы увидеть это, достаточно внимательно перечитать ее знаменитый "Наказ"46. Но, четко и безоговорочно закрепив за дворянами право частной собственности на землю и крепостных, начав, таким образом, именно с дворян формирование свободного сословия, аналога европейских граждан, она и ее преемники сами оказались в историческом тупике. Освободить крестьян без земли, которую они считают своей, -- значит теперь лишь усилить социальные противоречия, деревенскую нищету, к тому же с трудно прогнозируемыми последствиями для государственных налоговых поступлений. Но освободить крестьян с землей, принудить дворян к ее отчуждению -- это нарушение дворянских прав, произвол. Первое право, которое решительно отстаивает новое свободное сословие, -- священное право частной собственности на свои земли. Корона боялась дворянского заговора (судьбы Петра III и Павла I хорошо помнили!) никак не меньше крестьянских восстаний. История проектов аграрной реформы, внутренней полемики, тайных комитетов периода Александра I и Николая I -- история попыток найти решение этой трудноразрешимой задачи. Не подтвержденное, но и не опровергнутое историей предание свидетельствует, что Николай I перед смертью взял с Александра II слово разрубить этот узел, освободить крестьян. Вне зависимости от достоверности оно характерно. Крымская война, унизительное поражение, обнажившее отставание архаичной империи от быстро развивающейся Европы, в полной мере выявили и бесперспективность попыток предшествующих десятилетий, и настоятельную необходимость научиться перенимать не только внешние формы, но и внутренний дух европейских установлений. 46 См.: Екатерина. Наказ. СПб., 1907. 3 После Крымской войны для большей части российской политической элиты стало ясно, что пришло время новых интересов, новых планов, что России жизненно необходим цикл реформ, обеспечивающих предпосылки капиталистического развития. Именно в последующее шестидесятилетие эволюция российских общественных институтов -- отмена крепостного права, судебные, военные реформы, становление земского самоуправления, укрепление гарантий собственности -- максимально сближает их с европейскими, прокладывая дорогу быстрой индустриализации, успехам в экономическом развитии. В этот период на передний план в формировании социально-экономической стратегии выходит один ключевой вопрос: в какой мере свободным от государственной опеки должен быть российский капитализм, российский рынок, и в первую очередь в ключевой для экономики сфере -- в сельском хозяйстве, в земельной собственности? Наследие крепостничества -- долгосрочный, растянутый во времени социальный фон. Спустя десятилетия после освобождения крестьян его следы очевидны в экономической жизни, быте, политике. И сегодня, сопоставляя карту итогов выборов 1993 года, выделяя регионы поддержки рыночных реформ, с удивлением обнаруживаешь бросающиеся в глаза совпадения с картой расселения не знавшего крепостничества черносошного крестьянства47. Само освобождение крестьян привело к вынужденно компромиссному решению, не устраивавшему ни ту, ни другую сторону в вековом диспуте о земле. Как нередко бывает, с такой реформой всегда связаны надежды, которые объективно не могут быть удовлетворены. В результате и крестьяне, и помещики недовольны реформой. По убеждению первых, им дали слишком мало, а по убеждению последних -- отняли слишком много. Часть земли принудительно отчуждена у помещиков и передана крестьянам, которые связаны выкупными платежами и становятся в полной мере свободными лишь после их выплаты. Сохранена община с ее круговой порукой как механизм регулирования податных и выкупных обязательств крестьян. Больше того, именно в ее распоряжение переданы земли. Крестьяне усечены в правах, без разрешения общины не могут получить паспорта, уехать на работу в город, их всегда можно вытребовать обратно на двор с полицией. Частный оборот земли, выход из общины жестко ограничены. В бумагах, удостоверяющих права крестьян на собственность, не определены ни местоположение, ни четкие границы. Домохозяин после своего освобождения не собственник, а государственное должностное лицо, работающее под надзором. Мощные эгалитаристские48, антиприватные установления продолжают действовать, распространяясь на основную массу населения. Не удивительно, что в противоположность обретшей наконец свободу и стимул к развитию городской промышленности в сельском хозяйстве наблюдаются растянувшиеся на десятилетия кризис, стагнация. Отсутствие стимулов к эффективным нововведениям, росту производительности здесь сочетается с высоким налоговым бременем, круговой порукой, увеличением аграрного населения, территориальная, трудовая мобильность которого искусственно сдерживается. Соответственно с ростом малоземельности все более настойчивыми становятся требования нового перераспределения земли. Крестьяне, никогда не принимавшие в своей массе аграрную революцию Петра I -- Екатерины II, убеждены, что земля государева, он может и должен ее переделить, чтобы всем хватило. Ссылки на частную собственность, как уже говорилось, мало кого убеждают. Да и свежий опыт подтверждает: в реформу надо было -- и переделили. Как реакция на это -- растущая озабоченность власти, ее стремление расширить границы государственного контроля, регулирование аграрной сферы. Такая реакция особенно отчетливо проявилась в годы царствования Александра III. Ограничение прав крестьян как будущих полноценных частных собственников, казавшееся либеральным авторам освободительного манифеста временным, закрепляется, консервируется на десятилетия. 47 Черносошные крестьяне -- в русском государстве XIV--XVII вв. лично свободные крестьяне, владевшие общинными землями и несшие феодальные повинности. 48 Эгалитаризм -- утопическая идея об устранении противоречий капитализма путем уравнительного (эгалитарного) передела частной собственности. Закон 1886 года осложнил деление имущества между членами крестьянского двора. Закон от 8 июля 1893 года потребовал, чтобы перераспределение земли в общине происходило не реже чем 1 раз в 12 лет, закон от 14 декабря 1893 года резко осложнил продажу надела даже членам общины и сделал практически невозможным выход из нее. Но чем больше государство втягивается в текущее регулирование землепользования, ограничивает развитие частнособственнических отношений, тем сильнее аграрный кризис, мощнее волна подспудного крестьянского недовольства, настоятельнее требование передела. В начале XX века борьба вокруг аграрной политики правительства предельно обостряется. Получают четкое воплощение две линии: Плеве49 и Витте50 -- Столыпина51. Предельно просто кредо В.К. Плеве, выраженное в подготовленной под его руководством записке: "Надельные земли, имея государственное значение... не могут составлять предмет свободного оборота и потому не подлежат действию общегражданских законов"52. Отсюда линия на всемерный контроль земельной собственности, патриархальная опека над крестьянином, установление жестких предельных размеров земельной собственности отдельного двора, предотвращение формирования кулачества как класса. Суть позиции С.Ю. Витте прямо противоположна. Он считал, что попытки сохранить государственный контроль над крестьянством -- главный фактор экономической отсталости, основа потенциальной социально-политической угрозы. Витте хорошо видел связь недостаточного укоренения частной собственности с угрозой революции. Отсюда ключевые элементы его программы: уравнение крестьян с другими сословиями в гражданских правах, отмена особой системы наказания для крестьян, подчинение частноправовых отношений крестьянской общины гражданским законам, возврат крестьянам права выхода из общины, закрепление прав на личный надел, превращение размытой собственности дворов в частную собственность хозяев, отмена ограничений свободы передвижения и выбора места жительства. Уже в 1903 году (указ 12 марта) С. Витте удается провести решение об отмене круговой поруки. Манифестом от 11 августа 1904 года отменены телесные наказания, но понадобились аграрные беспорядки, переросшие в революцию 1905--1907 годов, чтобы царское правительство в полной мере убедилось в опасности и бесперспективности линии государственной опеки, твердо сделало "свой выбор в пользу аграрных реформ Столыпина. В глубокой личной неприязни С. Витте к П. Столыпину очень хорошо видна обида за то, что не ему удалось реализовывать выношенные преобразования. Кредо П. Столыпина: "Особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым... Пока к земле не будет приложен труд самого высокого качества, т. е. труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдержать соревнование с землей наших соседей"53. В своей аграрной политике Столыпин показывает нам редкий в русской истории пример крупного, государственно мыслящего деятеля, старавшегося ужать роль государства в экономике. Подготовленные им указы от 5 октября и 9 ноября 1906 года устраняют сословное отделение крестьянства, гарантируют крестьянам право делить имущество между членами семьи, отчуждать наделы, уйти из общины и требовать свою долю общей собственности в частную собственность, объединять участки, заменять подворную собственность частной. Важнейшее препятствие на пути аграрного развития наконец снято. 49 Плеве Вячеслав Константинович -- министр внутренних дел, шеф отдельного корпуса жандармов в 1902--1904 гг. 50 Витте Сергей Юлиевич -- министр путей сообщения, затем с 1892 г., министр финансов, председатель Кабинета министров с 1903 г., Совета министров в 1905-- 1906 гг. Разработал основные положения столыпинской аграрной реформы. 51 Столыпин Петр Аркадьевич -- министр внутренних дел и председатель Совета министров с 1906 г. Руководил осуществлением аграрной реформы, названной его именем. 52 Цит. по: Леонтович В.В. История либерализма в России. 1762--1914. Париж, 1980. С. 239. 53 Леонтович В.В. История либерализма в России. 1762--1914. Париж, 1980. С. 294. Число крестьянских хозяйств, выходящих из общины, мизерное в 1906--1907 годах, начинает расти как снежный ком и в 1909 году достигает максимума (579 тыс. дворов)54. Мощный стимул к развитию выделяющихся хозяйств -- возможность получить процент под залог земли в Крестьянском банке. Постепенно расширяется круг организаций, предоставляющих ипотечные кредиты, действуют 10 акционерных земельных банков, 36 городских и губернских кредитных обществ, формируется развитой земельный рынок. Объем продажи земли в европейской России растет со 157 тыс. десятин в 1908 году до 724 тыс. десятин в 1913 году55. Аграрный сектор отвечает на новые стимулы быстрым ростом объема и эффективности сельскохозяйственного производства: валовая продукция сельского хозяйства европейской России в 1909--1913 годах на треть превышает объем 1900 года, производство зерна с 1900 по 1913 год возрастает больше чем в полтора раза56, экспорт хлеба -- почти вдвое57. Никогда российское сельское хозяйство не развивалось так успешно, как в коротком интервале между общиной и колхозом. Так история дала экспериментальный ответ на спекуляции относительно "прирожденного коллективизма" русского крестьянина, его опять же "непреодолимого" неприятия частной собственности. По крайней мере для наиболее активной части дореволюционного крестьянства это было явно не так. Я думаю, что, если сегодня удастся сформировать полноценный земельный рынок, результаты будут не менее впечатляющими, несмотря на несомненное падение трудовой этики крестьянства за годы колхозного разложения. Добиться успехов в индустриализации страны после освобождения крестьян также удается не сразу. Важнейшим препятствием на этом пути стал хронический дефицит национальных сбережений. Крестьянство, переобремененное налогами и выкупными платежами, лишенное при сохранении общины стимулов к развитию производства, явно не могло быть источником значительных добровольных сбережений. Дворянство с укоренившимися нормами дорогостоящего демонстративного потребления также не годилось на роль крупного поставщика финансовых ресурсов для развития. Государственный бюджет оставался хронически дефицитным, подтачивая доверие к национальной валюте. Собственные накопления молодого отечественного предпринимательства были недостаточными, чтобы превратить страну в регион динамичного экономического роста. Крайне слабыми, малоэффективными были и национальные институты аккумуляции и перераспределения сбережений. Невысокие стандарты деловой этики, дурная традиция фиктивных банкротств не оставляли надежды на то, что отечественный банковский сектор сможет стать субъектом крупномасштабного долгосрочного кредитования индустриализации. Столкнувшись с непростыми проблемами догоняющего развития при дефиците национального капитала, российские органы власти с 80-х годов ставят в центр своей политики линию на стабилизацию государственных финансов и денежного обращения. Финансовые реформы и ужесточение налоговой политики при И. Вышнеградском58 и С. Витте обеспечили устойчивый профицит текущего государственного бюджета, доходивший до 20 процентов его расходов, была подготовлена база для денежной реформы, восстановления золотого стандарта59. Россия становится одним из наиболее привлекательных заемщиков на мировом рынке капитала. С 80-х годов XIX века страна твердо встает на путь стимулируемой государством капиталистической индустриализации, нацеленной на замещение импорта собственной продукцией. Масштабы национального рынка и богатая собственная ресурсная база создают предпосылки для серьезных успехов этого курса. 54 См.: Хромов П.А. Экономическое развитие России в ХIХ--ХХ веках. 1800--1917. М., 1950. С. 398.. 55 Там же. С. 401. 56 Хромов П.А. Экономическое развитие России в ХIХ--ХХ веках. 1800--1917. М., 1950. С. 408. 57 Там же. С. 474. 58 Вышнеградский Иван Алексеевич -- русский ученый и государственный деятель, основоположник теории автоматического регулирования, почетный член Петербургской АН, со второй половины 70-х годов постепенно отходит от активной научной и педагогической деятельности. В 1888--1892 гг. -- министр финансов, ему удалось достичь сбалансированного бюджета, накопления золотых запасов, укрепления курса бумажного рубля. 59 Золотой стандарт -- система, для которой характерны свободная чеканка и обращение золотых монет, размен банкнот на золото (в слитках и монетах). При прямом финансировании или непосредственной финансовой поддержке государства разворачивается программа железнодорожного строительства. Крупные капиталовложения в эту отрасль создают масштабный рынок промышленной продукции, дают импульс к развитию комплекса взаимосвязанных промышленных производств. Долгосрочная устойчивость государственных финансов к 1898 году обеспечивает возврат к золотому стандарту. В этой ситуации крупные иностранные инвесторы проявляют заинтересованность в российском рынке. К 1900 году 28,5 процента капитала отечественных российских компаний имеет иностранные источники, к 1913 году -- около 33 процентов. Протекционистский тариф 1891 года и прямые льготы национальным поставщикам позволяют использовать направляемые на железнодорожное строительство ресурсы для стимулирования быстрого роста отечественного промышленного производства. Резко растет спрос на металл, подвижной состав, подрядные работы. За 90-е годы XIX века протяженность железных дорог возрастает в 1,5 раза, промышленное производство более чем удваивается. Итак, государство играло большую роль в развитии производства -- такова была реальная структура экономики. Но важно направление движения. Благодаря усилиям государства его общий удельный вес в экономике уменьшался, быстрее рос негосударственный сектор, именно он был доминирующим. Источники бюджетных поступлений, служивших основой государственных инвестиций, при сложившейся к этому времени налоговой системе очевидны -- это в первую очередь крестьянские хозяйства (акцизы на спиртное, соль, спички, керосин и т.д.). Связь государственных капиталовложений с обложением крестьян хорошо видна в зеркале внешней торговли -- обильный экспорт зерна при недопотреблении в стране (как говорил Вышнеградский, " недоедим, но вывезем"60). 60 Цит. по: Хромов П.А. Экономическое развитие России в XIX--XX веках. 1800-- 1917. М., 1950. С 253. Между тем сельскохозяйственное производство конца XIX -- первых лет XX века со все еще ограниченными стимулами и возможностями частнокапиталистического развития стагнирует. Отсюда при высоких темпах промышленного роста -- продолжающееся отставание от наиболее развитых стран. Запада по национальному доходу на душу населения61. Социально-политический риск такой политики очевиден -- трудно определить, надолго ли хватит ресурсов социальной пассивности крестьянства, сколько можно нагрузить на обремененную рецидивами крепостничества деревню. К тому же сами задачи финансирования индустриализации стимулируют политику, направленную на сохранение общины как фискального механизма, консервируют аграрную отсталость. В начале века никто не мог точно сказать, что произойдет раньше: или промышленный подъем и становление отечественного предпринимательства позволят избавить крестьянство от чрезмерной бюджетной нагрузки и подвести новую, более устойчивую финансовую базу под российскую индустриализацию, или политический кризис опрокинет перспективы устойчивого развития. Капиталистическая индустриализация в России шла наперегонки с растущей политической дестабилизацией. Архаичный, оцепенело застывший перед подступающей революцией, до мозга костей коррумпированный царский режим был обречен -- в начале века это было очевидно всем. Вопрос заключался лишь в том, какой характер примут радикальные изменения, успеет ли в стране укрепиться экономика, сможет ли осознать свои интересы, политически консолидироваться средний класс, чтобы оказаться в состоянии смягчить силу ударной волны, проникнет ли идея легитимности частной собственности достаточно глубоко в сознание общества, чтобы революция не приняла социалистический характер, "сбривающий" частную собственность под корень. Хотя резко обострившиеся в начале XX века конфликты обусловили падение темпов экономического роста, после поражения революции 1905--1907 годов шансы выиграть в этой гонке, казалось, резко пошли вверх. 61 По расчетам С. Н. Прокоповича, рост национального дохода на душу населения в 1904--1915 годах составил в России 50, в Германии -- 58, во Франции -- 52, в Италии -- 121 процент и т.д. (См.: Прокопович С. Н. Народный доход западноевропейских, стран. М.; Л., 1930.) Дубина крестьянских беспорядков выбила из сознания правящей элиты иллюзии о вековой покорности и верности крестьянства. Наконец начата земельная реформа, призванная устранить главный тормоз развития деревни -- общинные установления, отсутствие частной собственности на землю. Заложенный в конце 90-х годов запас прочности финансовой системы позволил без тяжелого денежного расстройства пройти период русско-японской войны и революции 1905--1907 годов, а затем вскоре и восстановить репутацию России как первоклассного заемщика. В подъеме 1909--1913 годов уже явно просматриваются принципиально иные черты. Существенно падает роль государства в финансировании накоплений и стимулировании индустриализации, быстро растут вклады в сберегательные кассы, увеличивается объем частных капиталов, мобилизуемых акционерными обществами. Существенно окрепли собственные источники российских банков, изменилась к лучшему их репутация, они уже активно участвуют в финансировании долгосрочных инвестиционных проектов. Столыпинская реформа наконец открыла дорогу повышению эффективности сельского хозяйства, ее позитивное влияние прослеживается в возросших объемах зернового экспорта. Это был, наверное, первый в истории России экономический подъем, уже не столько стимулированный государственной волей, сколько идущий из глубины самого общества. Общество показало себя как здоровый, саморазвивающийся организм. Разумеется, источники социально-политической нестабильности не были устранены. Остается подспудный старый российский спор о земле, справедливости помещичьих прав на нее. Предельно высока дифференциация доходов. Ригидный, самоубийственно упрямый правящий бюрократический слой, не желая идти на уступки, загоняя политические конфликты вглубь, делает все, чтобы спровоцировать ужасный взрыв. Быстро формирующийся, уже утративший верность традиционным крестьянским установлениям и еще не интегрированный в принципиально новый, городской образ жизни, переживающий болезненный процесс адаптации молодой городской пролетариат -- прекрасный объект для социалистической агитации. Но уже появились надежды, что устойчивый, опирающийся на добровольные сбережения, частные инвестиции экономический рост создаст базу постепенного мирного регулирования социальных конфликтов. Казалось, Россия, выиграв гонку со временем, обеспечила себе основы устойчивого капиталистического развития. Мировая война, в которую страна оказалась втянутой, растоптала эти надежды. ГЛАВА III. Три источника и три составные части большевизма Темный вихрь передовой идеологии налетел на нас с Запада. А. И. Солженицын Говорю на собрании: нет никакого интернациенала, а есть народная русская революция, бунт -- и больше ничего. По образу Степана Тимофеевича. -- "А Карла Марксов?" -- спрашивают. -- Немец, говорю, а стало быть, дурак. -- "А Ленин?" -- Ленин, говорю, из мужиков, большевик, а вы, должно, коммунесты. Б. Пильняк. Голый год Превращение современной империалистической войны в гражданскую есть единственно правильный пролетарский лозунг. В. И. Ленин 1 Как серьезное историческое явление большевизм родился 28 июня 1914 года в Сараево, когда отнюдь не большевик, а член организации "Млада Босна" Гаврило Принсип убил эрцгерцога Франца Фердинанда62, что послужило сигналом к началу мировой войны. Коллега Ленина по редакции "Искры" А. Н. Потресов63 правильно понял, что большевизм разгорелся не столько от той искры, сколько от пожара мировой войны. "Падающую волну коммунизма" он прямо выводил из "мертвой зыби", порожденной Первой мировой войной. Вот картина, которую можно считать художественным описанием рождения большевизма. "Дракон. Вы знаете, в какой день я появился на свет? Ланцелот. В несчастный. Дракон. В день страшной битвы. В тот день сам Аттила потерпел поражение, -- вам понятно, сколько воинов надо было уложить для этого? Земля пропиталась кровью. Листья на деревьях к полуночи стали коричневыми. К рассвету огромные черные грибы -- они называются гробовики -- выросли под деревьями. А вслед за ними из-под земли выполз я. Я -- сын войны. Война -- это я"64. Да, большевизм -- дитя войны, и, естественно, он нес в себе войну. Коммунизм всегда был "военным", только войны были разные -- гражданская, с крестьянами (коллективизация), "холодная" (психологическая). Он погиб, проиграв все эти войны, впрочем, "еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада..."65. Война породила "большевизацию" общества, прежде всего психологическую. Отмечу лишь вкратце общеизвестное -- качественное изменение в России всех форм социальной напряженности в годы изнурительной, бесконечной позиционной войны, цели которой (верность союзникам? аннексия Константинополя и проливов? ответ на германский вызов? помощь "братьямсербам"?) чем дальше, тем больше казались простому русскому человеку непонятными, чуждыми, даже враждебными, сколько бы войну ни называли в газетах "отечественной". 62 Франц Фердинанд -- австрийский эрцгерцог, племянник императора Франца Иосифа I, наследник престола. 63 Потресов Александр Николаевич -- русский социал-демократ, один из лидеров меньшевизма, участвовал в создании "Искры", был членом ее редакции. 64 Шварц Е. Дракон // Пьесы. М.; Л., 1962. С. 322--323. 65 Брехт Б. Карьера Артуро Уи, которой могло не быть // Театр. Пьесы, статьи, высказывания. В 5 т. Т. З. М., 1964. С. 432. Сущность изменений в общественном бытии и общественном сознании сводилась к знаменитой и ужасной поговорке тех лет: "Нынче соль дороже золота, а жизнь дешевле соли". Но "кровь, надо знать, совсем особый сок". Что полито кровью, стало или священным, или преступным. Середины не дано. Политика может быть ошибочной и компромиссной. Война, настоящая, Большая Война, требующая напряжения всех сил нации, не является "продолжением политики другими средствами". Война есть уничтожение политики. Если война оценивается как священная, государство резко укрепляется, если как преступная -- гибнет. Но гибнет тогда не просто государство. С грохотом рушатся все формы существующей в обществе легитимности, на которых, собственно, только и держится общество. Как орудийные залпы войны разносят вдребезги становой хребет всей системы нравственности, как происходит озверение солдата, считающего себя обманутым, хорошо показано в "Тихом Доне". Главный герой говорит: "С 15-го года, как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету. Никакого! Ежели бы был -- не имел бы права допущать людей до такого беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам да бабам"66. Понятно, что фронтовики, которые "бога отменили", царя презирали (вся Россия повторяла через дефис: "Царь-Распутин"), а Отечеству не верили, превращались из защитника государства в его главного вооруженного врага. Ленинский лозунг уже жил в их душе, фронтовой воздух был им пропитан. Нужен был лишь политик, который дерзнет открыто произнести, легитимировать этот лозунг, выдернет чеку и швырнет гранату этого лозунга в пороховой погреб войны. Победа была обеспечена тому, кто посмеет дальше всех пойти в радикальном отрицании всех существующих форм, кто громче всех крикнет "все позволено!", кто шире всех распахнет клетку, из которой на волю рвутся все дикие, разбуженные войной инстинкты. 66 Шолохов М. А. Тихий Дон. Т.4. М., 1953. С. 404. Не освещенные светом "марксистской религии", представленные на суд простого здравого смысла и нравственности, лозунги Ленина оказывались откровенно разбойничьими призывами к убийству ("превратить войну империалистическую в войну гражданскую") и грабежу ("грабь награбленное"), но, когда в качестве точки опоры, самооправдания выступали марксистские догмы, все менялось как по волшебству. Имея эту точку опоры, Ленин -- честолюбец, фанатик, природный диктатор -- готов был перевернуть весь мир. Война создала действительно революционную ситуацию. Объективно -- тяжелейшая ситуация ("обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенных классов"), субъективно -- взрывоопасная ситуация: все традиции, сознательные и бессознательные формы легитимности, позволяющие смягчать социальные конфликты, уничтожаются, вся структура общества воспринимается как незаконная, которую морально готовы разрушать ("низы не хотят жить по-старому"), но неспособны защищать ("верхи не могут жить постарому"67). Есть цель и лозунг, всех объединяющий: "Долой войну!" (Разумеется, под лозунгом "Из войны империалистической поспешим в гражданскую!" Ленин бы массы не поднял, это уж были лозунги "для своих"; массы же должны были верить, что грабить награбленное удастся... без новой войны.) Так слились воедино и образовали какой-то "сверхрезонанс" три разные волны: военное озверение, "вечно пугачевский дух в народе" и ленинско-марксистский фанатизм. Такими были три источника большевизма. В момент их объединения прозвучал великий взрыв в истории России, да, пожалуй, и в мировой истории68. 67 Ленин В.И. ПСС. Т. 26. С. 218. 68 Поэтому смешно "выводить" русскую революцию из германского золота, причина была куда серьезнее. И не таким уж бредом кажутся мечты о мировой революции, ведь война была мировой, вооруженные люди, считающие себя обманутыми, озлобленные и "отменившие Бога" (вот чем на практике обернулся призыв Маркса "штурмовать небо"), были во всех европейских странах... Да, на тонкой грани стояла Европа! Если Россия заплатила за катастрофу войны, за фрустрацию целого поколения большевизмом, то другие страны -- фашизмом, нацизмом. "Потерянное поколение" поставило обманувший его либеральный мир на край гибели, устремившись к соблазну тоталитаризма. Такой, по словам И. Феста, была "мощнейшая тенденция времени, под знаком которой находилась вся первая половина века" (Фест И. К. Гитлер: биография. Т. З. Пермь, 1993. С. 388). Ужас Первой мировой войны не закончился 11 ноября 1918 года в Компьене, он тогда лишь прервался. Злая энергия войны была вычерпана до дна 8 мая 1945 года в Берлине. 69 Особые совещания -- форма участия буржуазии в организации и ведении войны: распределение военных заказов и регулирование экономики в целях и интересах буржуазии. Война дала Ленину почти готовый образец экономической структуры: ВПК как военно-промышленный комплекс и как военно-промышленный капитализм. Для Ленина эти два значения, по сути дела, совпадали. Милитаризация и монополизация экономики -- вот что стало основой для большевистских экспериментов с экономикой России. С начала войны резким скачком увеличилась степень государственного вмешательства в производство и распределение. Для нужд военной мобилизации свободный рынок подходил куда меньше, чем жесткое государственное регулирование. Так, по крайней мере, казалось и в Германии, и в России (хотя экономическая победа в войне досталась США, где степень государственного контроля была куда ниже, чем в той же Германии). В России возникают многочисленные военно-промышленные комитеты, "особые совещания"69 по топливу, перевозкам, продовольствию. (Ирония истории, но не будь войны с ее милитаризацией экономики, не будь тогда "особых совещаний", дело не дошло бы и до сталинских "особых совещаний".) Войну вообще можно охарактеризовать как максимально возможное вмешательство государства в человеческую жизнь, в жизнь общества. Проявляется это не только на фронте, но и в тылу. Проявляется во всем, прежде всего в экономике. Не просто марксистское доктринерство, но реальная военнопромышленная практика, ее анализ, вот что послужило основой для лучшей работы Ленина, написанной в годы войны, "Империализм, как высшая стадия капитализма". Ленин описывает ВПК ("идеальной моделью" для него служила германская военная экономика) и находит для него абсолютно точные характеристики. Свободный, рыночный капитализм, попав под жесткий государственный контроль, становится, как верно пишет Ленин, империализмом. Напомню его классические характеристики, данные Лениным: "Империализм есть особая историческая стадия капитализма. Особенность эта троякая: империализм есть (1) -- монополистический капитализм; (2) -- паразитический или загнивающий капитализм; (3) -- умирающий капитализм"70. Именно этот точно описанный им экономический строй, но под названием "социализм" Ленин сознательно построил в России. Перечисляя тут особенности империализма, он правильно выделяет как главный системообразующий признак монополистический характер экономики, убивающий конкуренцию, рынок. Отсюда и "паразитизм" (на природных ресурсах, включая "трудовые"), отсутствие стимулов к саморазвитию, отсюда и "загнивание", "умирание". Но высшая степень монополии есть -- Ленин это отлично сознавал -- государственная монополия. Еще раньше Ленин писал, имея в виду государственный протекционизм тем или иным предприятиям в России: "Сатрапы71 (любопытная словесная ассоциация с "азиатским способом производства". -- Е. Г.) нашей промышленности... не представители свободного и сильного капитала, а кучка монополистов, защищенных государственной помощью... своим гнетом осуждают 5/6 населения на нищету, а всю страну -- на застой и гниение"72. Ленин поставил целью довести этот строй до логического совершенства. Империализм остается неполным, пока он полностью не слит с государством, пока построен на базе независимой от государства частной собственности. 70 Ленин В. И. ПСС. Т. 30, С. 163. 71 Сатрап -- наместник сатрапии (провинции) в древнем и раннесредневековом Иране. В переносном значении -- деспотичный администратор-самодур. 72 Ленин В. И. ПСС. Т. 23. С.361. Что именно государственный капитализм (=империализм) Ленин видел в качестве переходной ступени, "куколки", из к