ой мировой экономике.
Во-вторых, большое значение имеет инвестиционная деятельность
американских и европейских компаний за рубежом. Часто отмечается, что за
последние тридцать лет доля американского импорта в его общемировом объеме
сократилась почти на треть; при ближайшем рассмотрении оказывается, однако,
что доля базирующихся в Америке многонациональных корпораций сохранялась на
протяжении всего этого периода на неизменном уровне в 17 процентов. Таким
образом, хотя сами США и сократили масштабы экспорта, это было
компенсировано ростом его со стороны зарубежных филиалов американских
компаний. При этом характерно, что инвестиции, направляемые ими на
разнообразные научно-исследовательские проекты, росли на протяжении
последнего десятилетия ежегодно на 10-25 процентов, что более чем в пять раз
превосходило темпы роста данного показателя в самих США [351].
Таким образом, относительно низкая цена рабочей силы в развивающихся странах
становится фактором не столько повышения их собственной
конкурентоспособности, сколько еще более быстрого роста производственного и
научно-технического потенциала западных корпораций. В результате дисбаланс
торговли США с остальным миром сегодня в значительной мере преодолен; если
[350] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. P. 224, 229.
[351] - См.: Reich R.B. Who Is Us? // Ohmae K. (Ed.) The
Evolving Global Economy. Making Sense of the New World Order. Boston, 1995.
P. 143-144.
оценивать доли отдельных регионов в американском экспорте и импорте,
бросается в глаза почти полное сходство соответствующих диаграмм: ни один из
основных торговых партнеров Соединенных Штатов не выделяется радикальным
образом в качестве нетто-экспортера или нетто-импортера [352].
Нельзя также не отметить, что большая часть американских капиталовложений
относится к прямым инвестициям в производственный сектор или в
научно-технические исследования, а производимая продукция в большей ее части
реэкспортируется в США и Европу; вследствие этого возможное ухудшение
конъюнктуры в самих развивающихся странах не способно оказать на
эффективность подобных капиталовложений резкого негативного воздействия.
В-третьих, внутреннее потребление товаров и услуг в США и Западной
Европе быстро растет как вследствие повысившихся доходов от основной
деятельности работников, так и в результате бума на фондовом рынке и
расширяющихся масштабов потребительского кредитования. Таким образом,
перспективы сбыта товаров американских и европейских компаний на внутреннем
рынке остаются весьма хорошими. Это определяется и заметным смещением
потребительских предпочтений, о чем говорилось несколько выше: по мере того
как растет спрос на разного рода услуги -- прежде всего в области
образования и здравоохранения, -- а также на высокотехнологичные и
информационные продукты, возможности завоевания западных рынков продукцией
индустриальной части мира объективно сокращаются. Важнейшим фактором,
позитивно влияющим как на хозяйственные процессы, происходящие внутри
постиндустриальных стран, так и на их позиции на мировой арене, является
снижение масштабов долгового бремени. Известно, что наиболее неблагополучным
периодом в этом аспекте были 80-е годы; если во время прихода к власти
президента Р.Рейгана государственный долг не превышал 26 процентов ВНП, то к
моменту его ухода из Белого дома он составил около 50, а к середине 90-х --
около 70 процентов ВНП. Почти 15 процентов американского бюджета, или около
4 процентов ВНП, ежегодно тратилось на выплату процентов и обязательств по
государственному долгу [353] (для более полной оценки ситуации
нельзя, однако, не добавить, что около 87 процентов всех выплаченных в
качестве дохода по ним средств становилось собственностью американских
налогоплательщиков и, таким образом, не выходило за пределы страны
[354]). В первой поло-
[352] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro
R.J. Globaphobia. P. 16-17.
[353] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 42.
[354] - См.: Heilbroner R., Bernstein P. The Debt and the
Deficit. P. 49.
вине 90-х годов правительство США, кроме собственно федерального долга,
составлявшего около 4 триллионов долл., имело также выданные бюджетные
гарантии по целому ряду программ -- начиная от развития сельского хозяйства
и заканчивая помощью учащейся молодежи, -- размер которых достигал 6
триллионов долл. [355] Тревожные процессы развивались и на уровне
промышленных компаний. Если в начале 50-х американские корпорации
выплачивали в качестве процентов по кредитам не более одной двенадцатой
части тех средств, которые направлялись ими на заработную плату, к началу
90-х эта доля выросла до одной трети[356]. Около 90 процентов
корпоративных прибылей после налогообложения расходовалось на выплату банкам
процентов по кредитам[357]. Аналогичные процессы разворачивались
и в европейских странах. Так, в Германии с 1980 по 1991 год внешний долг
федерального правительства вырос с 38,05 до 243,21 млрд. немецких марок,
отношение его к объему экспорта поднялось с 10,9 процента в 1980 году до
75,3 процента в 1993-м, к объему ВНП -- с 2,6 до 16,6 процента, а к объему
валютных резервов -- с 43,1 до 368,4 процента[358]. За следующие
пять лет, с 1992 по 1997 год, отношение обязательств германского
правительства к ВНП страны вновь удвоилось, превысив 30 процентов валового
национального продукта. Подобная ситуация сложилась в большинстве
европейских стран, тогда как в некоторых, например, в Бельгии и Италии,
государственный долг превышает сегодня размер ВНП[359].
Нарастание объема задолженности становилось одной из самых острых проблем
современных экономик; Зб.Бжезинский утверждал даже, что именно она в
наибольшей степени угрожает стабильности Соединенных Штатов[360].
Однако резкое изменение экономической конъюнктуры после 1995 года и
эффект, полученный от технологической перестройки 80-х, принесли свои
положительные результаты, которые сегодня дают возможность отказаться от
оценки долговой проблемы как излишне острой и трудноразрешимой. Во-первых,
устойчивый характер роста и низкая инфляция позволили резко сократить
процентные ставки, устанавливаемые ФРС (с 7 до 4,75 процента годовых), что
ослабило давление на рынок государственных ценных
[355] - См.: Brockway G.P. The End of Economic Man.-N.Y.,
1995. P. 213.
[356] - См.: Brockway G.P. Economists Can Be Bad for Your
Health. P. 31.
[357] - См.: Kennedy P. Preparing for the Twenty-First
Century. L., 1994. P. 297
[358] - См.: CastelIs M. The Information Age: Economy,
Society and Culture. Vol. 2: The Power of Identity. Maiden (Ma.)-0xford
(UK), 1997. P. 366.
[359] - См.: The Economist. 1997. February 22. P. 131.
[360] - См.: Brzezinski Zb. Out of Control: Global Turmoil
on the Eve of the 21st Century. N.Y., 1993. P.104.
бумаг. Во-вторых, на фоне роста американских инвестиций за рубежом долг
американских компаний и масштабы активности иностранных инвесторов,
владеющих сегодня не более чем 13 процентами активов США, перестали быть
достаточным основанием для отнесения Соединенных Штатов к числу
"нетто-должников" [361].
В-третьих, что, пожалуй, наиболее существенно, экономический подъем
обеспечил резкое увеличение налоговых поступлений, предоставившее
возможность сокращения дефицита государственного бюджета. В 1996/1997
финансовом году он составил лишь 22,6 млрд. долл., или 0,3 процента ВНП,
снизившись за последние пять лет с уровня в 290 млрд. долл., или 5 процентов
ВНП[362]. Весной 1997 года после продолжительных дебатов в
Конгрессе был принят новый бюджетный план, предусматривавший сбалансирование
доходов и расходов к 2002 году[363]. Однако уже с начала 1998
года федеральный бюджет США стал сводиться с растущим профицитом,
составившим 39,1 млрд. долл. в 1998 году, 54,2 млрд. долл. в 1999-м и
оценивающимся астрономической цифрой в 3 триллиона долл. для ближайших
десяти лет[364]. При этом продолжавшийся экономический бум
предоставлял новые возможности абсолютного сокращения бюджетных трат,
несмотря на дополнительное финансирование некоторых статей расходов (так, с
1997 по 1999 год на программы в области здравоохранения и социального
страхования было направлено почти 100 млрд. долл.) [365]. В
результате суммарные расходы государственного бюджета, составлявшие 20,1
процента ВНП в 1997 году, должны сократиться до 18,8 процента в 2003-м и
17,7 в 2008-м; при этом доходы, составлявшие в 1997-м 19,8 процента ВНП,
продолжают быстро расти, в том числе и по причинам, которые, по мнению
некоторых экономистов, еще не стали вполне понятными[366].
В-четвертых, улучшение финансового благосостояния американских граждан (в
первую очередь в связи с ростом фондовых индексов) привело к тому, что они
получили гораздо большую свободу в выплате процентов по своим долговым
обязательствам. Вопреки распространенным представлениям, большинство
американских частных заемщиков не относятся к низкообеспечиваемым категориям
[361] - См.: KiplingerK. Word Boom Ahead. P. 57, 111.
[362] - См.: Baker G. Clinton Holds Out Vision of a 'New
Economy' for US // Financial Times. 1997. October 28. P. 1.
[363] - Подробнее об основных параметрах данного соглашения
см.: The Economist. 1997. May 10. Р. 53-54.
[364] - См.: Wolffe R. Clinton Warns of Health Threat in Tax
Cut Plans // Financial Times. 1999. July 28. P. 5.
[365] - См.: Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal
Almanac 1999. P. 103.
[366] - См.: The Economist. 1998. February 7. P. 57.
населения[367], и проблема частных заимствований вряд ли
может стать основой для серьезных финансовых пертурбаций.
Большинство подобных тенденций прослеживается и в европейских странах,
хотя в ряде из них ситуация осложнена высоким отношением долга к ВНП и
значительными государственными расходами на социальные нужды. Вместе с тем
переход на единую европейскую валюту потребовал сокращения долга до 60, а
бюджетного дефицита -- до 3 процентов ВНП, и эти ориентиры вполне достижимы
для всех стран Сообщества к 2001 году. Характерно, что величина процентных
ставок в большинстве европейских государств (за исключением Великобритании)
уже сегодня гораздо ниже, чем в США. Таким образом, конец 90-х годов стал
первым в послевоенной истории западного мира периодом, когда заметно
снизилась актуальность проблемы долга. Весьма характерно, что именно
неспособность обслуживания своих финансовых обязательств стала одним из
показателей углубляющегося хозяйственного кризиса новых индустриальных
государств. Однако ни один из развертывающихся сегодня экономических
процессов не высвечивает новую роль западного мира в большей степени, чем
бум на фондовом рынке. Несмотря на многочисленные утвержцения о его
искусственном характере и возможной скоротечности, он тем не менее отражает
вполне объективные тенденции, основанные на резко возросшем доверии
инвесторов к экономическому потенциалу постиндустриального мира как
единственного устойчивого "полюса роста" в эпоху информационного хозяйства.
Эта ситуация вызвала к жизни весьма показательный феномен: если в 70-е
и 80-е годы курсовая стоимость акций большинства американских компаний росла
медленнее корпоративных прибылей и выплачиваемых компаниями дивидендов (за
исключением 1982 года), то на протяжении последних семи лет дело обстоит
прямо противоположным образом[368]. В результате "значительно
увеличился разрыв между балансовой стоимостью предприятий и ее оценкой со
стороны инвесторов. За период с 1973 по 1993 год средний показатель
отношения рыночной цены компании к ее бухгалтерской оценке для американских
корпораций увеличился с 0,82 до 1,692. Разрыв, зафиксированный в 1992 году,
показывает, что стоимость средней американской компании в балансовом отчете
занижена примерно на 40 процентов" [369]. Отношение рыночной
[367] - Подробнее см.: Luttwak E. Turbo-Capitalism. Winners
and Losers in the Global Economy. L., 1998. P. 206.
[368] - См.: Rothchild J. The Bear Book. P. 34-36.
[369] - Edvinsson L., Malone M.S. Intellectual Capital.
Realizing Your Company's True Value by Finding Its Hidden Roots. N.Y., 1997.
P. 5.
цены к остаточной стоимости для высокотехнологичных компаний было равно
в 1992 году в среднем 2,09, а балансовая стоимость таких компаний составляет
лишь половину их рыночной оценки[370]. По подсчетам экспертов,
доходы компаний, входящих в "Standard & Poor 500", которые они способны
получить на протяжении ближайших пяти лет, не превышают сегодня 21 процента
их текущей рыночной стоимости[371], а уровень получаемых
инвесторами дивидендов понизился в 1981-1998 годах более чем в 4
раза[372]. Масштабное повышение цен акций в 1992-1995 годах
привело к тому, что в Италии, Германии и Франции отношение рыночной
капитализации торгующихся на основных биржевых площадях компаний к ВНП
составило соответственно 22, 25 и 38 процентов, а в США и Великобритании
достигло 93 и 120 процентов ВНП. Если тенденция последних трех лет не
прервется, можно предположить, что этот показатель превысит в США 200
процентов к началу 2000 года[373].
На протяжении последних семи лет на фондовых рынках большинства
западных стран сохраняется состояние, близкое к ажиотажному спросу, что
непрерывно подталкивает котировки акций вверх. Только за четыре последних
года индекс Доу-Джонса вырос почти в три (!) раза -- с 3832,08 пункта 30
января 1995 года[374] до более чем 11100 пунктов в мае 1999-го. В
этой связи нельзя не отметить несколько важных обстоятельств. Во-первых, за
последние годы резко увеличилось количество компаний, впервые разместивших
свои акции на ведущих биржах, что, казалось бы, должно было снизить темп
роста котировок; между тем масштабы средств, направляемых на фондовый рынок,
росли намного быстрее[375]. Во-вторых, рост активности трейдеров
оставался очень высоким: если "за весь 1960 год на Нью-йоркской фондовой
бирже было продано в общей сложности 776 млн. акций... то в 1987 году, в
самый разгар ажиотажного спроса, 900 млн. акций каждую неделю переходили из
рук в руки" [376]. Десять лет спустя, в пик биржевого кризиса
конца октября 1997 года, на Нью-йоркской фондовой бирже был зафиксирован
абсолютный рекорд: 1,196 млрд. акций
[370] - См. Mavrinac S., Siesfeld G.A. Measures that Matter:
An Exploratory Investigation of Investors Information Needs and Value
Priorities // Neef D., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact
of Knowledge. P. 274.
[371] - См. Knight].A. Value Based Management. Developing a
Systematic Approach to Creating Shareholder Value. N.Y., 1998. P. 176.
[372] - См. Schilling A.G. Deflation. P. 112.
[373] - См. AyresR.U. Turning Point. P. 118.
[374] - См. Fridson M.S. It Was a Very Good Year. P. 196.
[375] - См. Greenwald J. Is the Dow Too Pumped? P. 51.
[376] - Reich R.B. The Work of Nations. P. 193.
были проданы в течение одной торговой сессии[377]; в этот же
день суммарный оборот пяти ведущих мировых фондовых бирж превысил 9 млрд.
акций[378]. Однако, несмотря на это, отношение ежегодного оборота
фондовых рынков к их общей капитализации для большинства развитых стран в
1996-1997 годах оставалось фактически таким же, как и в среднем за период
1986-1995 годов[379], тогда как показатель капитализации вырос
более чем в 2,2 раза[380]. Нездоровый рост активности наблюдался
на развивающихся рынках (так, в Китае отношение объемов ежегодных торгов к
капитализации рынка достигло в 1996 году 225 процентов), хотя общий объем их
капитализации между 1992 и 1996 годами оставался практически неизменным.
В-третьих, за последние годы радикально изменился характер операторов
фондового рынка. По состоянию на начало 1998 года 82 млн. американцев,
больше, чем когда бы то ни было, являлись собственниками акций, причем около
половины из них приняло решение о соответствующих инвестициях в течение
предшествовавших восьми лет[381]. Таким образом, около 43
процентов американских семей[382] (по другим данным -- от 57,5 до
59,8 процента[383]) держали в акциях средства, составлявшие около
28 процентов их общего капитала[384], что превысило
предшествующий рекордный уровень в 38 процентов, достигнутый в 1968 году, в
преддверии рецессии 70-х[385]. Между тем все большая часть
подобных инвестиций осуществлялась через многочисленные взаимные и
пенсионные фонды. Как показывает статистика, за 10 лет, с 1980 по 1990 год,
финансовые активы этих фондов в большинстве европейских стран и США выросли
почти в десять раз[386] и сегодня составляют 30-40 процентов
общей величины активов домашних хозяйств[387]. При этом только с
1990 по 1995 год в США количество фондов, оперирующих на рынке акций,
увеличилось вдвое -- с 1127 до 2211, количество счетов, открытых частными
лицами в этих фондах, утроилось и составило 70,7 млн., а стоимость паев
выросла в 2,8 раза (с 1,067 до 2,82 триллиона долл.) [388]. Одной
из
[377] - См. Wall Street Journal Europe. 1997. October 29. Р.
16.
[378] - См. Wall Street Journal Europe. 1997. November 3. P.
9.
[379] - См. The Economist. 1997. June 14. P. 128.
[380] - См. The Economist. 1997. March 15. P. 119.
[381] - См. Rothchild J. The Bear Book. P. XIII.
[382] - См. Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac
1999. P. 274.
[383] - См. Ellas D. Dow 40,000. P. 14.
[384] - См. Kelly K. New Rules for the New Economy. P. 157.
[385] - См. Kiplinger K. World Boom Ahead. P. 369-370.
[386] - См. Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac
1999. P. 280.
[387] - См. Hirst P., Thompson G. Globalization in Question.
P. 43; Sassen S. Losing Control? P. 43.
[388] - См. Doremus P.N., Keller W.W., Pauly L.W., Reich S.
The Myth of the Global Corporation. Princeton (NJ), 1998. P. 26.
главных причин такого взрывообразного роста инвестиционной активности
стала возможность вкладывать минимальные суммы (от 100 долл.), открывшаяся в
1992 году с развитием современных информационных систем и торгов через
Интернет. В 1997 году, по оценкам компании "Форрестер Груп", около 3 млн.
американцев покупали и продавали акции именно таким образом; это составляло
около 20 процентов розничной торговли ценными бумагами; предполагается, что
через пять лет этой услугой Интернета будут пользоваться уже 14 млн.
человек[389]. Как следствие, оборот существенно вырос,
профессионализм трейдеров повысился[390], однако в то же время и
непредсказуемость рынка стала более высокой, так как консервативная
составляющая, традиционно представленная индивидуальными инвесторами,
вкладывавшими свои средства на длительный срок, резко
уменьшилась[391].
Несмотря на целый ряд факторов. Способных в иных обстоятельствах
нарушить хрупкое равновесие на рынках, тенденции повышения курсовой
стоимости акций американских и европейских компаний продолжают сегодня
укрепляться, а коррекции становятся все менее значительными. В 1929 году
стоимость акций упала более чем на 75 процентов, в 1974-м -- несколько более
чем на 50, в 1982 -- на 45 процентов[392]. Падение в октябре 1987
года не превысило 25 процентов. На протяжении следующего десятилетия
экономический рост был низким, однако к августу 1997 года индекс Доу-Джонса
вырос в 4,75 раза, удвоившись только с начала 1996 года. Хотя казалось, что
в это время "акции [были] переоценены в гораздо большей степени, на
Уолл-Стрит этот фактор не принимали во внимание", не в последнюю очередь
потому, что "те, кто предостерегал от излишней переоценки год или два назад,
в значительной мере [оказались] дискредитированы успехами, достигнутыми
рынком за это время" [393]. Эта точка зрения укрепилась в ходе
октябрьского кризиса 1997 года, когда индексы в Нью-Йорке снизились на 6,7
процента, в Лондоне -- на 7,6, в Париже -- на 11,2, во Франкфурте -- на 14,5
процента, а обратные подвижки были быстрыми и радикальными[394].
Эксперты отмечают также, что снижение котировок акций в 1973-1974 годах про-
[389] - См.: Gates В., with Hemingway С. Business @ the
Speed of Thought. P. 79.
[390] - См.: Pastemack B.A., Viscio A.J. The Centerless
Corporation. A New Model for Transforming Your Organization for Growth and
Prosperity. N.Y., 1998. P. 30.
[391] - См.: Bootle R. The Death oflmlation. P. 10-11.
[392] - См.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The
Great Reckoning. P. 509.
[393] - Norris F. 10 Years On, Lessons Of a 'One-Day Sale'
// International Herald Tribune.1997. October 18-19. P.16.
[394] - Wall Street Claws Its Way Back // International
Herald Tribune. 1997. October 29 P.I.
должалось 486 дней, соответствующий период в ходе кризиса 1981-1982
годов длился 328 дней, тогда как в 1990 году он ограничился 62 днями, а в
1998-м -- 31 днем[395].
Рост фондовых рынков в западных странах стал одной из наиболее
знаменательных экономических тенденций 90-х годов. На этом фоне следует, на
наш взгляд, отметить три важных обстоятельства.
Во-первых, весьма симптоматичны как сами темпы роста основных фондовых
индикаторов, так и сравнение их с некоторыми другими показателями. Известно,
что между началом 1985-го и 1998-го годов повышение котировок акций на
биржах Парижа и Лондона привело к росту средств, первоначально
инвестированных в фондовые индексы, в 10,72 и 10,67 раза соответственно, а
на биржах Нью-Йорка и Франкфурта -- примерно в 8,5 раза[396]. При
этом наиболее интенсивный рост пришелся на вторую половину 90-х, когда
основные фондовые индексы на ведущих биржах выросли в 2,5-3 раза за
несколько лет[397]. Вместе с тем именно во второй половине 90-х
обнаружились несколько интересных тенденций. Скачок цен акций в период с
1994 по 1999 год произошел в условиях фактически неизменных процентных
ставок в США, Великобритании, Германии и Франции. Для сравнения необходимо
отметить, что в первой половине десятилетия, когда рост основных фондовых
индексов не превысил 1,5 раза, процентные ставки сократились приблизительно
в такой же пропорции[398]. Не менее знаменателен и тот факт, что
быстрый рост котировок в последние пять лет происходил на фоне стагнации
фондового рынка в развивающихся странах, а также в новых индустриальных
государствах Азии; результатом стало то, что суммарное повышение сводного
фондового индекса по развивающимся странам на протяжении всего периода 90-х
годов, предшествовавшего (!) краху 1997 года, оказалось меньшим, нежели рост
котировок в США, и составило в целом не более 100 процентов
[399]. Особенно заметными были трудности японской экономики, где
фондовый индекс Nikkei опустился более чем в два раза с 1990 по 1998 год;
хотя этому предшествовал беспрецедентный взлет во второй половине 80-х, в
целом средства, размещенные в японские акции в 1985 году, обеспечили в
четыре раза более низкие доходы, чем на фондовых рынках ведущих
[395] - См. EliasD. Dow 40,000. Р. 131.
[396] - См. The Economist. 1998. February 28. P. 119.
[397] - См. The Economist. 1998. March 28. Р. 102.
[398] - См. The Economist. 1997. August 9. P. 65.
[399] - См. World Economic Outlook. A Survey by the Staff of
the International Monetary Fund. October 1997. Wash., 1997. P. 34.
стран Западной Европы и США[400]. Кризис 1997 года,
отбросивший страны Азии, Латинской Америки и Восточной Европы далеко назад,
сопровождался беспрецедентным превышением роста котировок на фондовых
площадках основных постиндустриальных центров, доходности средств,
размещенных на развивающихся рынках. Подобная ситуация была зафиксирована
впервые за весь послевоенный период, и, на наш взгляд, она стала
провозвестником качественно новой диспозиции сил на мировой финансовой
арене. Во-вторых, важной предпосьшкой роста на фондовых рынках стала
политика формирования мощных специализированных компаний, о чем упоминалось
выше. В начале 90-х большинство крупных конгломератов распались, и лидеры
корпоративного мира в западных странах (но отнюдь не в Японии и других
странах Азии) сосредоточились на максимальном повышении эффективности
монопрофильных фирм. В результате практически во всех ведущих отраслях
экономики появились предпосылки для беспрецедентной волны слияний и
поглощений. Известно, что до конца 60-х годов такая практика не была слишком
уж распространенной; так, только в 1967 году абсолютное число подобных
сделок в США превысило рекордный уровень, установленный перед тем в 1899 (!)
году[401] . Однако в последние десятилетия картина радикально
изменилась. Если в период с 1984 по 1991 год в Европе было совершено около
900 слияний и поглощений в промышленном секторе, 141 -- в финансовом и 50 --
в сфере торговли и распределения, то на протяжении последующих семи лет их
общее число превысило 4 тысячи. Международные слияния и поглощения
обеспечивали в 90-е годы более 70 процентов всех инвестиционных потоков
между странами-членами ОЭСР. При этом Юго-Восточная Азия (включая Японию)
оставалась единственным регионом, где данные процессы были выражены крайне
слабо или вообще отсутствовали[402]: в 1998 году здесь было
совершено всего 2 тыс. слияний из более чем 26 тыс., состоявшихся в мире;
при этом их суммарная стоимость не превысила 60 млрд. долл., то есть 2,5 (!)
процента от общемирового показателя[403]. На протяжении второй
половины 90-х годов процесс ускорился и приобрел еще более четко выраженный
моноотраслевой характер. В США число поглощений выросло с несколько более 5
тыс. в 1992 году до 11 тыс. в 1997-м, а
[400] - См.: The Economist. 1998. February 28. Р. 119.
[401] - См.: PfefferJ. Will the Organization of the Future
Make the Mistakes of the Past? // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R.
(Eds.) The Organization of the Future. P. 45.
[402] - См.: Moody К. Workers in a Lean World. P. 76.
[403] - См.: The Economist. 1999. January 9. P. 22.
стоимость совершенных сделок возросла со 175 млрд. до почти 1 триллиона
долларов[404]. В масштабах мировой экономики данный показатель
вырос за эти годы с 400 млрд. до 1,65 триллиона долл. [405] 1998
год принес новый рекорд: в мире было совершено в общей сложности более 26
тыс. сделок по приобретению отдельных компаний или их значимых
подразделений, а суммарная стоимость таких трансакций, увеличившись по
сравнению с предшествующим годом почти в полтора раза, приблизилась к
отметке в 2,5 триллиона долл. [406] В США в этом году было
совершено шесть сделок, стоимость каждой из которых превышала 50 млрд. долл.
[407] В автомобильной промышленности только в 1997-1999 годах
было зафиксировано около 20 сделок, в том числе по приобретению таких
известных фирм, как "Ровер", "Роллс-Ройс", "Ламборджини" и "Киа". Компания
"Форд" купила значительный пакет акций в подразделении шведской компании
"Вольво", специализирующейся на выпуске грузовых автомобилей, а "Рено"
объявила о покупке контрольного пакета акций "Ниссан". Апофеозом можно
считать 40-миллиардную сделку, ставшую самым большим поглощением, когда-либо
происходившим в индустриальном секторе, и образовавшую концерн
"Даймлер/Крайслер", ныне шестой по величине автопроизводитель мира. В
результате 53,4 процента мирового рынка автомобилей контролируется в
настоящее время пятью крупными промышленными группами, из которых только
"Тойота" с ее 9 процентами продаж не относится к развитым постиндустриальным
странам. Лидерами же остаются "Дженерал моторс/Опель/Сааб" с 16,2 процентами
рынка, "Форд/Мазда/Ягуар" с 12,9 и "Фольксваген/Ауди/Роллс-Ройс" с 7,9
процента рынка, но с операционными доходами, почти вдвое превышающими
показатель "Тойоты" [408].
В 1995-1997 годах было осуществлено более 4 тыс. слияний и поглощений в
американском финансовом секторе; среди них особое внимание экспертов
привлекло формирование в апреле 1998 года крупнейшей в мире финансовой
корпорации "Ситигруп", ставшее результатом слияния второго по величине
американского банка "Ситибэнк" и финансового монстра "Трэвелерс Груп".
Стоимость сделки превысила 76 млрд. долл. [409] В
телекоммуникацион-
[404] - См. Kadlec D. Making a Money Machine // Time. 1998.
April 20. Р. 36-39.
[405] - См. The Economist. 1998. February 26. P. 70.
[406] - См. The Economist. 1999. January 9. P. 22.
[407] - См. Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac
1999. P. 147.
[408] - См. Seaman В., Sfodghill R., II. Here Comes the Road
Test // Time. 1998. May 18. P. 36-39.
[409] - CM. Kadlec D. Making a Money Machine. P. 37.
ной сфере в 1997 году родился гигант, образованный в результате
42-миллиардной сделки между MCI и "УорлдКом" [410]. В 1996 году
пять крупнейших авиаперевозчиков всех континентов -- "Люфт-ганза", "SAS",
"Юнайтед Эйрлайнз", "Эйр Кэнэда" и "Тай Эйруэйз" (позднее к ним
присоединился бразильский "Вариг") образовали "Стар Эллаинс", ставший
крупнейшим авиаконсорциумом в мире; между тем уже через полтора года союз
между "Бритиш Эйруэйз" и "Америкэн Эйрлайнз", вскоре дополненный
присоединившимися к нему компаниями многих стран Британского содружества,
занял лидирующее положение в отрасли[411]. Весьма характерно при
этом, что на протяжении последних лет более 70 процентов слияний и
поглощений, выходящих за пределы определенной отрасли, завершаются
откровенной неудачей через год-два[412], тогда как в результате
формирования мощных моноотраслевых компаний их конкурентоспособность лишь
возрастает. На протяжении последних десяти лет более 90 процентов всех
слияний и поглощений осуществляется либо в пределах одной отрасли, либо в
рамках крайне близких по своему профилю отраслей промышленности или сферы
услуг[413]. В этой связи следует также отметить, что консолидация
крупных компаний все чаще происходит теперь не только в пределах одной
отрасли, но и в рамках относительно равных по степени хозяйственного
развития стран: так, в течение первой половины 1999 года европейские
компании потратили на приобретение 94 американских фирм почти 73 млрд.
долл., не осуществив при этом ни одной покупки крупных корпораций в Азии или
других развивающихся странах. Разумеется, нет необходимости даже упоминать о
том, в какой степени растут котировки акций компаний, выступающих сторонами
в подобных масштабных сделках; повышение их цен после объединения иногда
превосходит ажиотажные ожидания, возникающие у инвесторов на этапе его
подготовки.
В-третьих, важнейшим источником роста инвестиционной активности стал
выход на рынок компаний, действующих в сфере информационных технологий. В
1995 году в этом секторе было совершено 2913 сделок совокупной стоимостью в
134 млрд. долл. (в 1994 году -- 1861 сделка на 90,5 млрд. долл.)
[414]. Выше мы говорили о том, сколь быстро повышаются на
протяжении последних лет цены акций небольших компаний и фирм, производящих
про-
[410] - См.: Greenwald J. Dial M for Merger// Time. 1997.
October 27. Р. 62-63.
[411] - См.: Grose Т.К. But Will It Fly? // Time. 1997.
February 10. P. 26-27.
[412] - См.: The Economist. 1997. January 4. P. 70.
[413] - См.: ThurowL. Creating Wealth. P. 11-12.
[414] - См.: Sassen S. Globalization and Its Discontents.
N.Y., 1998. P. 187-188.
граммное обеспечение, а также продукцию фармацевтики и биотехнологии.
При этом рост котировок их ценных бумаг в значительной мере обусловлен
нарастающей консолидацией. Большинство новых высокотехнологичных компаний,
достигающих рыночного успеха, рассматриваются потенциальными инвесторами в
качестве объектов поглощения более крупными фирмами, что поддерживает
высокие цены на их акции. Так, в 1995 году, когда IBM решила приобрести
продукт Notes, разработанный фирмой "Лотус", и избрала средством достижения
этой цели покупку самой данной компании[415], рыночная цена
последней в течение нескольких месяцев достигла 3,5 млрд. долл., хотя
балансовая оценка фондов корпорации не превышала на тот момент 230 млн.
долл. [416] В 1993 году "Майкрософт" допустила одну из грубейших
стратегических ошибок, отказавшись от покупки за 268 млн. долл.
[417] компании "America-on-Line (AOL)", рыночная стоимость
которой спустя пять лет приблизилась к 27 млрд. долл. [418] Не
менее серьезным просчетом стала продажа IBM в середине 80-х годов своей
20-процентной доли в корпорации "Интел": в сегодняшних условиях, если бы
компания продолжала владеть этими ценными бумагами, рыночная стоимость IBM
превосходила бы текущий показатель почти на одну треть[419].
Похожий случай представляет собой компания "Нетскейп", основанная в начале
1994 года и обладавшая к началу 1996-го фондами в 17 млн. долл., но при этом
контролировавшая 85 процентов американского рынка интернетовских
браузеров[420]: ее рыночная оценка к этому времени превышала 3
млрд. долл. [421] Более свежие примеры относятся к историям роста
цен на акции операторов в области интернетовской торговли: в каждом из
подобных случаев мы наблюдаем повышение котировок в первую очередь на
основании информации о готовящихся поглощениях. Аналогичные тенденции
прослеживаются и в других высокотехнологичных отраслях.
Мы остановились столь подробно на характеристиках современного
фондового рынка в силу двух причин. С одной стороны, в
нынешних условиях тенденции его развития в западных странах весьма
существенно определяют инвестиционный климат в глобальном масштабе,
фактически задавая основные направления движения денежных потоков. С другой
стороны, именно параметры фондового рынка наилучшим образом свидетельствуют
о прогрессе современной информационной экономики, который фактически не
может быть оценен никак иначе, поскольку вещественные характеристики
производимых благ являются крайне условными, а традиционные
макроэкономические показатели, как мы неоднократно уже отмечали, далеко не в
полной мере отражают формирующуюся реальность. В пользу именно такого
подхода к данной проблеме говорит, на наш взгляд, и исключительно большое
влияние инвестиционного климата и предпочтений инвесторов на начало и ход
кризиса, который мы назвали вторым системным кризисом индустриализма.
Переходя к следующим разделам нашей книги и подытоживая приведенный здесь
краткий исторический очерк, остановимся более подробно на основных его
характеристиках.
[415] - Подробнее о борьбе вокруг "Лотуса" см.: Gay M.K. The
New Information Revolution. A Reference Handbook. Santa Barbara
(Ca.)-0xford, 1996. P. 13.
[416] - См.: Edvinsson L., Malone M.S. Intellectual Capital.
P. 2, 34, 2-3.
[417] - См.: Lowe J. Bill Gates Speaks. Insight from the
World's Greatest Entrepreneur. N.Y., 1998. P. 119.
[418] - См.: Greerwald J. Heroes of a Wild and Crazy Stock
Ride //Time. 1998. August 3. P. 44-45.
[419] - См.: ThurowL. Creating Wealth. P. 54.
[420] - Подробнее об истории создания "Нетскейп" см.:
ClelandA.S., Bruno A. V. The Market Value Process. Bridging Customer and
Shareholder Value. San Francisco, 1996. P. 162-163.
[421] - См.: Monison I. The Second Curve. Managing the
Velocity of Change. L., 1996. P. 62.
Второй системный кризис индустриализма
К концу 90-х годов экономический бум в постиндустриальных странах
серьезно изменил мировую хозяйственную конъюнктуру. С одной стороны,
западный мир достиг небывалой независимости как от поставок сырья, так и от
импорта традиционной индустриальной продукции, доминируя в производстве
информационных ресурсов и наращивая потребление не товаров массового спроса,
на которые ориентировалась экономика индустриальных стран, а услуг и
информации. С другой стороны, это радикально изменило соотношение цен на
информационные и неинформационные продукты: закрепившись в роли явного
монополиста, западные страны оказались свободными от необходимости
искусственно продвигать свои технологии на новые рынки, и их цены стали
более реалистичными; в то же время ничем не ограниченная конкуренция на
рынке массовых потребительских товаров до предела обострилась за счет
расширения круга производителей; как следствие, цены на них начали
снижаться.
Западные страны перешли на самоподдерживающийся тип развития, когда
творческий потенциал их граждан занял место важнейшего инвестиционного
ресурса, а внутренние импульсы к максимальной самореализации во многом
заменили экономические мотивы деятельности. Напротив, индустриальный мир,
лишенный таких возможностей, был вынужден все более активно наращивать
инвестиции в поддержание своей конкурентоспособности.
Логичным шагом на этом пути было перенесение относительно примитивных
производственных операций в менее развитые страны ради экономии на рабочей
силе; однако это само по себе свидетельствовало как о том, что подобному
движению рано или поздно придет конец, так и о том, что традиционные центры
индустриализма оказываются не в состоянии на равных конкурировать с
постиндустриальными державами.
Важно отметить, что в новых индустриальных странах фактически не
производилось собственных новых технологий. Последнее усиливало их
зависимость от западных государств и, что еще более существенно, требовало
непрекращающихся внешних инвестиций, так как внутренний потенциал накопления
был фактически исчерпан, а беспрецедентно большая часть национального дохода
использовалась для инвестиционных целей. Стимулируя искусственное
недопотребление ради развития экономики, новые индустриальные страны тем
самым резко сужали масштабы своего внутреннего рынка, а нараставший выпуск
товаров народного потребления все более однозначно ориентировался на внешний
спрос. Таким образом, индустриальный мир обрекал себя на полную зависимость
от Запада по меньшей мере в двух отношениях: достаточно было резкого
сокращения спроса со стороны зарубежных потребителей или значительного
снижения импорта капиталов в развивающиеся страны, чтобы их хозяйственная
система оказалась парализованной. Ирония судьбы заключалась в том, что летом
1997 года не какая-то одна из этих тенденций, а обе сформировались
фактически одновременно, разрушив надежды индустриальных стран на дальнейшую
возможность следовать по пути "догоняющего" развития и положив начало не
столько последнему экономическому кризису XX века, сколько первому
хозяйственному потрясению нового столетия, характеризующемуся целым рядом
признаков, существенно отличающих его от тех спадов и депрессий, которые
испытывал западный мир на протяжении последних десятилетий.
Современный кризис по многим параметрам выходит за рамки всех
предшествовавших, и мы отметим сейчас лишь наиболее существенные из них.
Во-первых, в отличие от кризисов 1929-1932, 1973-1975, 1979-1981 года и
биржевой паники 1987 года, новый кризис не стал следствием крупных
финансовых потрясений на рынках основных западных стран. Его очаги оказались
расположенными на отдаленной периферии постиндустриального мира или даже за
его пределами, и, продолжая нарастать, он не затрагивает существенным
образом экономику Запада.
Во-вторых, впервые мировой по своим масштабам хозяйственный кризис
оказался весьма четко регионализованным. Начавшись с финансовой катастрофы в
ряде новых индустриальных государств и обнаружив вскоре комплексный
характер, он поразил большинство развивающихся стран, страны Восточной
Европы и Японию. Несмотря на то, что аналитики неоднократно -- сначала в
октябре 1997-го, после азиатских катаклизмов, затем в сентябре 1998 года,
после российского дефолта, и, наконец, в январе 1999-го, после потрясений в
Латинской Америке, -- предсказывали распространение кризиса на
постиндустриальный мир, этого не только не произошло, но и, напротив,
влияние каждого нового негативного события на фондовые рынки США и стран ЕС
становилось все более слабым. В развитых странах не произошло замедления
темпов роста; более того, в США в 1998 году были достигнуты их рекордные за
последние несколько лет значения.
В-третьих, отмеченными выше тремя волнами кризиса оказались поражены
все три региона, которые большинством специалистов по мировой экономике
рассматривались в качестве "полюсов роста", расположенных за пределами
постиндустриального мира и способных серьезно трансформировать структуру
мирового хозяйства в XXI веке. Считалось, что они могут составить
конкуренцию США и Европейскому Союзу как в качестве центров индустриального
производства, так и в качестве гигантских рынков сбыта товаров и приложения
инвестиций. В результате идеология "догоняющего" развития, игравшая роль
одной из важнейших хозяйственных доктрин 60-х -- 80-х годов, сегодня если и
не похоронена полностью, то подвергнута радикальному сомнению, и констатация
ее окончательного заката является теперь лишь делом времени.
В-четвертых, кризис начался в условиях, которые вряд ли можно назвать
слишком неблагоприятными для развивающихся стран. Несмотря на укрепившуюся
монополию Запада в области высоких технологий, азиатские и
латиноамериканские страны создали мощный производственный потенциал, который
при избытке рабочей силы и сложившемся к 1997-1998 годам предельно низком
уровне цен на энергоносители и основные сырьевые товары мог, теоретически,
долго еще сохранять свое существование и даже развиваться. При этом на
протяжении всего предшествующего кризису периода, вплоть до середины 1997
года, международные инвесторы направляли в эти страны весьма значительные
средства, поддерживавшие как крупные промышленные проекты, так и ликвидность
фондовых рынков.
В-пятых, сам ход кризиса продемонстрировал ограниченные возможности
международных финансовых институтов, традиционно считающихся важным
инструментом регулирования мировой экономики, эффективно противостоять
негативным тенденциям. Прогнозы Международного валютного фонда середины 90-х
(в частности, о том, что 1997 год станет первым годом синхронизированного
экономического роста со времен первой мировой войны) оказались совершенно
ошибочными. Масштабные стабилизационные действия, предпринятые развитыми
странами и международными финансовыми институтами, достигли гораздо более
локальных и скромных результатов, чем меры, примененные для разрешения
долгового кризиса развивающихся стран в начале 80-х годов.
Перечень подобных отличий можно существенно расширить, однако из уже
перечисленных с очевидностью следует, что, с одной стороны, современный
кризис имеет принципиально новую природу и, с другой стороны, лежащие в его
основании процессы имеют настолько объективный и масштабный характер, что
традиционные меры, дававшие, как правило, положительные результаты, сегодня
уже не могут их обеспечить. На наш взгляд, главной, определяющей
особенностью нынешнего кризиса является то, что он представляет собой кризис
индустриального хозяйства в постиндустриальную эпоху. В современных условиях
усиливается замыкание постиндустриального мира внутри самого себя на фоне
резкого роста зависимости от него индустриальных государств. Кризис,
начавшийся в 1997 году, со всей определенностью показывает, что развитые
страны сегодня гораздо легче могут обойтись без "третьего мира", нежели
"третий мир" без них; можно, пусть и весьма упрощенно, говорить, что мы
наблюдаем некий "реванш" постиндустриального мира за атаку, предпринятую на
него экспортерами энергоносителей и сырья в 70-е годы; между тем этот
"реванш" носит гораздо более комплексный характер, осуществляется без
прямого умысла западных стран и приведет, как мы полагаем, к
фундаментальному изменению баланса сил и новой хозяйственной и политической
конфигурации мира, вступающего в XXI век.
Кризис 1997 года начался в Азии, где к этому времени возникла ситуация,
характеризовавшаяся по меньшей мере тремя крайне опасными тенденциями.
Прежде всего, налицо были признаки как внутреннего, так и внешнего
перепроизводства. Узость национальных рынков не могла бы в случае изменения
мировой конъюнктуры компенсировать возможные потери. Ввиду того, что в новых
индустриальных странах "эпоха индустриализации" началась в условиях крайне
низкого уровня жизни (в Малайзии ВНП на душу населения в начале 50-х годов
составлял не более 300 долл. [422], в разрушенной войной
[422] - См.: Mahalhir bin Mohammad. The Way Forward. L.,
1998. P. 19.
Корее -- около 100 долл. [423], в Китае, двинувшемся по пути
преобразований в 1978 году, -- 280 долл., а во Вьетнаме показатель в 220
долл. на человека был достигнут лишь к середине 80-х[424]),
акцент там делался на использование дешевой рабочей силы и импорт
технологий. Внутреннее потребление ограничивалось ради увеличения нормы
сбережений, достигавшей по итогам 1996 года 48 процентов в Сингапуре, 40,5
процента в Китае, 38,7 процента в Индонезии и 35,1 процента в Южной
Корее[425], в то время как в США соответствующий показатель в
90-е годы не поднимался выше 17 процентов, в Великобритании -- 19, а во
Франции и Германии -- 21 процента[426]. Экономический рост,
ежегодно достигавший в Сингапуре 8,5 процента в период между 1966 и 1990
годами, был обеспечен увеличением пропорции инвестиций в валовом
национальном продукте с 11 до 40 процентов, повышением доли занятых в общей
численности населения с 27 до 51 процента и удлинением рабочего дня почти в
полтора раза[427]; в Южной Корее, Китае, на Тайване и во всех
иных новых индустриальных странах темпы роста стали снижаться по мере того,
как исчерпывались возможности использования все новых и новых работников,
рекрутируемых из среды бывших крестьян. В то же время возможности дальнейшей
экспансии на внешних рынках оставались ограниченными в первую очередь не по
причине создания западными странами непреодолимых торговых барьеров, а в
силу естественного насыщения спроса.
Вторая тенденция заключалась в нарастании потребностей внешнего
кредитования. Несмотря на высокие темпы развития стран Азии, стало понятно,
насколько далеки они от мирового уровня. Как ни высоки были нормы
накопления, достигнутые в странах ЮВА, их хозяйственные успехи в
значительной, если не в определяющей степени обусловлены капиталовложениями
извне. К 1992 году прямые иностранные инвестиции в регион составляли 130
млрд. долл. и имели на протяжении предшествующих десяти лет тенденцию к
росту примерно на 10 процентов в год, что даже в тот период превышало темпы
роста производства в этих странах[428]. Позднее ситуация стала
еще более драматической: несмотря
[423] - См.: Yergin D., Stanislas J. The Commanding Heights.
The Battle Between Government and the Marketplace That Is Remaking the Modem
World. N.Y., 1998. P. 169.
[424] - См.: Murray G. Vietnam: Dawn of a New Market. N.Y.,
1997. P. 2.
[425] - См.: Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. Mastering the
Infinite Game. P. 113.
[426] - См.: McRae H. The World in 2020. P. 76.
[427] - См.: Krugman P. The Myth of Asia's Miracle //
Foreign Affairs. 1994. No 6. P. 70.
[428] - См.: RohwerJ. Asia Rising. How History's Biggest
Middle Class Will Change the World. L" 1996. P. 211.
на снижение темпов экономического роста в регионе, приток инвестиций
становился все более активным, и прямые капиталовложения иностранных
компаний в данные страны за один только 1996 год составили 93 млрд. долл.,
увеличившись за пять предшествующих лет более чем втрое[429]. В
середине 90-х годов на каждого жителя Малайзии приходилось более 1100 долл.
прямых иностранных инвестиций (в России накануне кризиса этот показатель был
ниже в 18 раз); соответствующие цифры для Южной Кореи и Тайваня, не говоря
уже о Гонконге и Сингапуре, гораздо масштабнее. Если валовой национальный
продукт Китая в период с 1979 по 1995 год вырос почти в пять раз, то одним
из важнейших способствующих этому факторов стало повышение иностранных
капиталовложений в 4 тысячи (!) раз -- с 51 млн. до 200 млрд. долл.; однако
нужда в инвестициях сегодня велика как никогда: согласно прогнозам Мирового
банка, лишь с 1995 по 2004 год азиатским странам необходимы 1,5 триллиона
долл. только для совершенствования транспорта, энергетических систем и
производственной инфраструктуры[430]. Между тем "третий мир", как
было показано выше, в середине 90-х годов перестал быть привлекательным для
инвесторов как вследствие ухудшения конъюнктуры на мировом рынке для
производимых здесь товаров, так и в результате быстрого подъема более
прогнозируемых и устойчивых фондовых рынков постиндустриальных стран.
Третья тенденция связана с достижением предела снижения цен на товары,
производимые в странах Юго-Восточной Азии, которое обеспечивалось зачастую
скрытыми и явными дотациями со стороны государства или коммерческих банков,
принадлежавших отдельным промышленным группам; это поставило под сомнение
главный элемент стратегии "азиатских драконов" -- экспортную ориентацию их
производства. Тем не менее значение экспорта для новых индустриальных
государств было и остается исключительно большим; достаточно вспомнить,
например, что в начале 70-х, когда в Южной Корее эксплуатировалось всего 165
тыс. легковых автомобилей, был введен в строй завод мощностью в 300 тыс.
автомашин в год[431], и таких примеров можно было бы привести
сколь угодно много. В отличие от развитых стран, где доля продукции,
поставляемой на экспорт, составляет не более 7-8 процентов, в Китае она
достигает 21,2 процента, в Индонезии -- 21,9, на Филиппинах -- 24,4, в Южной
Корее -- 26,8, в Таиланде -- 30,2, на Тайване -- 42,5, в Малайзии -- 78,8 и
фан-
[429] - См.: The Economist. 1998. February 7. Р. 142.
[430] - См.: French P., Crabbe M. One Billion Shoppers.
Accessing Asia's Consuming Passions and Fast-Moving Markets -- After the
Meltdown. L., 1998. P. 158.
[431] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights.
P. 170.
тастического уровня в 117,3 и 132,9 процента соответственно в Гонконге
и Сингапуре[432]. Возведенный в абсолют, принцип экспортной
ориентированности развивающихся экономик привел к тому, что в 80-е годы
экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно
был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних
только США[433]; для Бразилии американский импорт обеспечивал
более половины, а для Мексики -- почти 85 процентов положительного сальдо
торгового баланса[434].
В результате в повестку дня были включены новые чрезвычайные
заимствования, обесценение внутреннего и внешнего долга и расширение
экспорта, способствовать чему могло только снижение курса национальных
валют, стабильность которого в большинстве азиатских стран долгое время
оставалась одним из важнейших достижений. Волна финансового кризиса началась
с девальвации тайского бата в августе 1997 года. В течение месяца
последовало обесценение национальных валют в Южной Корее, Индонезии,
Малайзии, Филиппинах и других странах региона. Резко пошли вниз цены на
недвижимость. Возникла опасность разорения многих банков, активно
кредитовавших строительный бизнес. В одном только Бангкоке с конца 1995 года
оставались невостребованными жилые и офисные помещения общей стоимостью в 20
млрд. долл. [435] Однако гораздо более опасным стало то, что
граждане, стремившиеся снять свои вклады в банках и инвестиционных фондах,
накопленные вследствие врожденной азиатской склонности к сбережениям, не
могли этого сделать, так как средства были вложены в разнообразные проекты в
промышленности и строительстве. Государственные валютные резервы оказались
близки к нулю. В течение считанных месяцев от благополучия азиатских стран
не осталось и следа. Казавшаяся вполне здоровой южнокорейская экономика,
занимавшая одиннадцатое место в мире, находится сегодня в кризисе: внешний
государственный долг составляет 22 процента ВНП[436], падение
курса национальной валюты превысило 30 процентов только за третий квартал
1997 года[437], валютные запасы исчерпаны[438], а
объем кредита, который был выделен стране
[432] - См. Goldstein M. The Asian Financial Crisis: Causes,
Cures, and Systemic Implications. Wash., 1998. P. 27.
[433] - См. Thurow L. Head to Head. P. 62.
[434] - См. Reich R.B. Tales of a New America. P. 56.
[435] - См. Gough L. Asia Meltdown. The End of the Miracle?
Oxford, 1998. P. 111.
[436] - См. Gibney F. Stumbling Giants // Time. 1997.
November 24. P. 55.
[437] - См. Financial Times. 1997. November 21. P. 1.
[438] - См. Schuman M., Cho N. Korea Moves to Tackle
Economic Woes // The Wall Street Journal Europe. 1997. November 20. P. 28.
в конце 1997 года, превосходит международную финансовую помощь,
предоставленную ранее Мексике, которую мало кто способен отнести к числу
развитых стран[439]. Еще более катастрофическими стали
последствия в Малайзии и Индонезии: в первом случае имеют место фактически
полная изоляция страны от внешнего мира и отмена конвертируемости ринггита,
во втором -- инфляция, превысившая 1000 процентов в годовом исчислении, а
также резкое снижение уровня жизни привели к гражданским волнениям, свергшим
в мае 1998 года режим президента Сухарто. Фондовые рынки всех стран
Юго-Восточной Азии оказались фактически уничтоженными.
Кризис 1997 года, начавшийся на периферии постиндустриального мира, по
сей день не оказал существенного влияния на глобальную финансовую
стабильность. Несмотря на то, что летом 1997 года, после первых признаков
дезорганизации на мировых рынках, в США и Европе появился ряд публикаций,
авторы которых указывали на реальную возможность финансового кризиса в
развитых странах[440], они не были приняты во внимание
инвесторами, так как подобные предсказания появлялись и появляются с
завидной регулярностью, в то время как котировки на протяжении семи
последних лет продолжают свой повышательный тренд. 16 июля 1997 года индекс
Доу-Джонса впервые закрылся на уровне, превысившем 8000 пунктов, и достиг 6
августа своего рекордного для 1997 года значения в 8259,31 пункта. В
октябре, когда азиатский кризис стал неоспоримой реальностью, индекс
претерпел некоторую коррекцию, закрываясь на уровне около тех же 8000
пунктов. Крах котировок в Гонконге стал первым примером того, что паника
среди азиатских инвесторов перекинулась на Уолл-Стрит и европейские биржи.
Однако значимость потрясений октября 1997 года, которые многие аналитики
поспешили сравнить с событиями, имевшими место за десять лет до
этого[441], отнюдь не оказалась столь велика. Снизившись за
неделю, с 21 по 27 октября, с 8060 до 7161 пункта, то есть несколько более
чем на 11 процентов, основной американский фондовый индекс вернулся к
прежним позициям исключительно быстро: менее чем через полтора месяца, 5
декабря, он закрылся на уровне в 8149 пунктов и завершил год на отметке 7908
пунктов, что было почти на 23 процента выше уровня закрытия 1996 года. В
Европе также не было зафиксировано никаких катастрофических последствий ази-
[439] - См.: Kristof N.D. Crisis Shakes Faith In the 'Asian
Miracle' // International Herald Tribune. 1997. November 22-23. P. 1.
[440] - См., напр.: Kadlec D. Wall Street's Doomsday
Scenario // Time. 1997. August 11. P. 28-29.
[441] - См.: Gleick E. How Low Will They Go? // Time. 1997.
November 3. P. 29.
атской нестабильности. В ходе октябрьского кризиса 1997 года индексы в
Лондоне снизились на 7,6 процента, в Париже -- на 11,2, во Франкфурте -- на
14,5 процента, причем обратные подвижки были весьма
быстрыми[442]. Между началом января и концом июня 1998 года
основные фондовые индексы поднялись до небывалых значений: американский
Доу-Джонс -- с 7908,25 до 9367,84, немецкий DAX -- с 4249,7 до 6217,83,
итальянский MIBTEL -- с 16806 до 26741, французский САС-40 -- с 2998,9 до
4404,9. Максимальный рост в данном случае составил 59,12 процента,
минимальный -- 18,46 процента за полгода.
К началу 1998 года стало возможным подвести некоторые итоги азиатского
кризиса для западных финансовых рынков и экономики постиндустриального мира
в целом. Во-первых, существенно снизились цены на сырьевые и промышленные
товары, что было обусловлено девальвацией азиатских валют и увеличением
экспорта из охваченных кризисом стран; производители сырья не могли больше
ориентироваться на прогнозы об увеличении его потребления в Азии и вынуждены
были снижать цены. Уже на этом этапе стало очевидным, что следующей жертвой
катастрофы должна стать Россия, экономика которой была в максимальной
степени ориентирована на экспорт энергоносителей и сырья. Во-вторых,
оказалось, что роль сокращения экспорта товаров и услуг из развитых стран,
связанного со снижением платежеспособного спроса в Азии, существенно
преувеличена, и этот процесс фактически не коснулся высокотехнологичных
производств, в отличие от отраслей, производивших индивидуализированные
товары, предметы роскоши, а также туризма и авиаперевозок. В-третьих, и это
следует отметить особо, выявилась большая непредсказуемость финансовых
рынков внутри самих развитых стран. Так, если взять в качестве примера
вполне успешный для американского индекса Доу-Джонса 1995 год, в течение
которого он вырос на 31,8 процента, то можно увидеть, что средние ежедневные
колебания цен закрытия рынка (безотносительно к тому, заканчивались ли торги
повышением или понижением) составили в течение года 20,8 пункта при среднем
значении индекса в 4215 пунктов. Напротив, в 1997 году средние ежедневные
колебания цен закрытия рынка составили 79,0 пункта при среднем значении
индекса в 7639 пунктов. Таким образом, если в 1995 году среднее ежедневное
колебание не превышало 0,45 процента, то в 1997 году оно достигло 1,02
процента[443].
[442] - Wall Street Claws Its Way Back // International
Herald Tribune. 1997. October 29. P.I.
[443] - Сведения получены из статистических баз системы
"Reuters". Автор благодарит за проведенные расчеты старшего трейдера
Московско-Парижского банка (г. Москва) г-на Д.Егошина.
Данная тенденция вполне проявилась в следующем году. Начав его быстрым
повышением, индекс Доу-Джонса превысил 9000 пунктов 6 апреля и достиг
максимума в 9338 пунктов 17 июля. Индексы на европейских биржах росли
значительно быстрее; причиной возможного спада могла послужить лишь
очередная внешняя дестабилизация. На этот раз источником финансовых проблем
стала Россия, страна, фактически полностью выключенная из мировых финансовых
и торговых потоков, однако исключительно значимая в политическом отношении.
Крайне неблагоприятная внешнеэкономическая ситуация (к этому моменту,
несмотря на все усилия ОПЕК, цена на нефть снизилась с 18 до 11,4 долл. за
баррель, что стало минимальным значением с начала промышленного
использования этого сырья в конце прошлого века), неэффективная
экономическая политика, проводившаяся правительствами В.Черномырдина и
С.Кириенко, гигантские государственные расходы, неспособность финансовых
ведомств обеспечить налоговые поступления в бюджет, а также активный вывоз
из страны капиталов, нередко полученных криминальным путем, поставили
Российскую Федерацию на грань экономического коллапса. В условиях, когда
одной из основных задач считалось поддержание курса рубля, отвечавшее чисто
политическим задачам, правительство прибегло к дополнительным
заимствованиям, получив согласие на кредит МВФ в сумме 18 млрд. долл. и
доведя ставки по рублевым обязательствам до 200 процентов годовых.
Перенапряженность финансовой системы привела к отказу государства от выплат
по ГКО (17 августа), краху большинства крупных банков, обесценению рубля в
четыре раза менее чем за полгода, падению фондового индекса РТС более чем в
12 раз (с 571 пункта в ноябре 1997 года до менее чем 46 в сентябре 1998-го)
и приходу к власти поддерживаемого коммунистическим парламентом
правительства, возглавленного Е.Примаковым. Убытки, понесенные в России
западными инвесторами, достигли 100 млрд. долл.; при этом вплоть до
настоящего времени остается нерешенной проблема реструктурирования внешней
задолженности страны перед основными клубами кредиторов. Как следствие, все
мировые фондовые рынки обнаружили понижательную динамику. Несмотря на то,
что конкуренция со стороны российского экспорта, становящегося более дешевым
вследствие обесценения рубля, не могла серьезно изменить позиции западных
производителей, а капитализация российского фондового рынка составляла
десятые доли процента соответствующего американского показателя, российский
кризис продемонстрировал неэффективность целого ряда международных
финансовых институтов и предлагаемых ими мер преодоления кризисных ситуаций.
В результате индекс Доу-Джонса совершил крутое пике, снизившись за неделю, с
25 по 31 августа, с 8602 до 539 пунктов, то есть почти на 20 процентов по
сравнению с максимальным для 1998 года значением. В данном случае негативное
воздействие на западные рынки оказалось исключительно большим не столько в
силу значения России, сколько из-за очевидности того, что ""азиатский
кризис" вышел далеко за пределы нескольких малых стран; распространившись на
Японию, Латинскую Америку и бывший советский блок, он охватил почти половину
мировой экономики" [444]. Однако и на этот раз западные рынки
обнаружили способность к быстрому преодолению возникших трудностей. Уже к
концу 1998 года котировки восстановились до уровня, близкого к докризисному,
а в США и превзошли их. Уверенный рост американской экономики во втором
полугодии 1998-го и первом квартале 1999 года привел к достижению индексом
Доу-Джонса 10-тысячного рубежа и дальнейшему повышательному движению. В
европейских странах фондовые индексы фактически везде, кроме Франции и
Италии, оставались при этом ниже своих максимальных значений, однако, на наш
взгляд, это может быть объяснено внутренними причинами -- нерациональной
экономической политикой социал-демократического правительства в Германии,
замедлением роста в Англии и общей слабостью единой европейской валюты,
введенной с 1 января 1999 года. Однако наиболее показательна реакция рынков
на кризис в Бразилии и девальвацию бразильского реала. С одной стороны, в
этом случае ход событий можно было предвидеть заранее (еще в октябре 1998
года Бразилия и МВФ выпустили совместный меморандум по экономической
политике, в котором были поставлены задачи реформирования финансовой сферы
страны, фактически нерешаемые без девальвации национальной
валюты[445]). С другой стороны, большинство инвесторов быстро
сошлось в понимании того, что подобные потрясения, как и предшествующие,
неспособны нанести американской и европейской экономикам существенный вред и
котировки акций на ведущих биржах фактически не снизились. В результате в
диспуте между теми, кто предвидел неизбежное падение рынков и мировую
финансовую дестабилизацию[446], и теми, кто рисовал перспективы
беспрецедентно быстрого роста фондовых индексов на достаточно отдаленную
перспективу, к лету 1999 года победа осталась за вторыми [447].
Таким образом, два года, прошедшие между девальвацией тайского бата и
последними рекордами американских фондовых ин-
[444] - Samuelson R.J. The Crash of '99? // Newsweek. 1998.
October 12. P. 20.
[445] - См. The Economist. 1998. October 17. P. 101.
[446] - См. Soros G. The Crisis of Global Capitalism. Chap.
VII.
[447] - См. Dent H.S., Jr. The Roaring 2000s. N.Y., 1998. P.
295-296.
дексов, показали со всей ясностью, что в современных условиях
нормальное функционирование и эффективное развитие мировой
постиндустриальной системы возможно даже при нарастающей хозяйственной
дестабилизации в других регионах мира. Причина самой этой дестабилизации
видится нам не в действиях финансовых спекулянтов, а в сущностных основаниях
экономической модели, избранной странами Азии и других индустриальных
регионов, когда целью провозглашается развитие промышленного потенциала на
основе заимствованных технологий и поощрение производства, ориентированного
на нарастающий экспорт продукции в развитые постиндустриальные страны.
В связи с этим финансовая поддержка оказавшихся в кризисной ситуации
государств, на которой как на условии стабилизации всей мировой экономики
настаивают эксперты МВФ и Мирового банка, представляется нам
нецелесообразной и даже опасной, причем прежде всего для самих развитых
стран. Оказывая такую поддержку, правительства государств
постиндустриального мира и международные финансовые организации закрывают
глаза на то, что, во-первых, в большинстве развивающихся стран, от Индонезии
до России, средства, аккумулируемые в национальной экономике или
привлекаемые за счет иностранных инвестиций, используются в интересах либо
отдельных финансово-промышленных групп (как в Южной Корее или России), либо
коррумпированных представителей государственной власти (как в Индонезии или
Малайзии), и что, во-вторых, возможности и пределы развития массового
производства примитивных материальных благ или сырьевых ресурсов,
основанного на импортируемых технологиях и капитале, являются сегодня
абсолютно исчерпанными. Налицо второй системный кризис индустриальной модели
экономического развития, который представляет собой уже не прелюдию общего
кризиса индустриального общества, а непосредственно само его разрушение.
* * *
Итак, анализ процессов, развивающихся в современной мировой экономике,
приводит нас к выводу, что, вполне возможно, мы имеем дело с наиболее
опасным хозяйственным кризисом XX века. В этой связи хотелось бы отметить
три существенных момента.
Во-первых, сегодня, в отличие от 70-х годов, есть все основания
говорить о главном кризисе индустриальной цивилизации, ибо впервые
становится очевидным одновременное протекание двух взаимосвязанных
процессов. С одной стороны, в западных странах сложились все необходимые
предпосылки для того, чтобы значение индустриального сектора хозяйства
пережило резкий спад в первые годы нового столетия; уже сейчас возникает тот
социальный класс, который вскоре окажется способным заменить традиционный
пролетариат, бывший носителем ценностей индустриального строя. С другой
стороны, имевшему в прошлом самостоятельное значение промышленному
производству нанесен сегодня мощный удар на мировой арене, где фактически
все центры традиционного индустриализма находятся либо под жесточайшим
давлением со стороны постиндустриального мира (как Латинская Америка), либо
в состоянии глубокого кризиса (как Юго-Восточная Азия и Россия). Центральным
фактором хозяйственного прогресса выступают информация и знания,
обеспечивающие в настоящее время львиную долю успеха той или иной экономики
на мировой арене. Именно информация и знания становятся стратегическим
товаром, на который предъявляется наибольший спрос, обладающий при этом
наименьшей ценовой эластичностью. Широко распространив информационные
технологии и сделав их неотъемлемым элементом современного производства,
развитые страны могут диктовать цены на этот вид продукции, что ускоряет
отрыв центров постиндустриальной цивилизации от остального мира.
Бесперспективность традиционных форм промышленного производства становится
очевидной, а специализирующиеся на нем страны оказываются теперь в том
положении, в которое попали во второй половине 70-х годов производители
природных ресурсов, наивно полагавшие, что спрос на их продукцию со стороны
западных стран не может радикально уменьшиться.
Во-вторых, основные трансформации в современном мире порождены
технологическим прогрессом последних десятилетий и ростом четвертичного
сектора экономики. Они базируются на закономерностях становления
информационного хозяйства с его отходом от массового производства благ и
услуг и становлением экономики, основанной на самовыражении личностей в
производстве, субъект-субъектных взаимоотношениях и новых характеристиках
человека как субъекта производства и субъекта потребления. По аналогии с
событиями двадцатипятилетней давности, можно утверждать, что вновь возникает
противостояние двух важных секторов хозяйства, на этот раз четвертичного и
вторичного. Анализ показывает, что в течение 90-х годов на рынке
традиционных услуг, столь бурно развивавшемся в 60-е -- 80-е годы, не
произошло никаких существенных изменений. Как сам третичный сектор наращивал
прежде свой потенциал за счет сокращения первичного и стабилизации доли
вторичного, так и сегодня четвертичный сектор развивается в первую очередь
на основе прогресса наиболее совершенных отраслей сферы услуг, но в
значительно большей степени -- за счет формирования и развития
высокотехнологичных производств, где работники выступают скорее партнерами,
нежели наемными исполнителями. Собственно же третичный сектор, как ранее
вторичный, остается в стороне от "битвы гигантов", а занятый в нем персонал
имеет, на наш взгляд, все шансы сыграть в будущем ту же роль возмутителя
спокойствия, какую играл в XIX веке промышленный пролетариат -- детище
формировавшегося индустриального хозяйства. Все это свидетельствует о том,
что сегодня все более явно разворачиваются события, непосредственно
обозначающие общий кризис индустриальной модели хозяйства.
В-третьих, в условиях этого кризиса важно понять механизм
взаимодействия развитых стран и остального мира. Главными уроками кризисных
событий 70-х и 90-х годов, рассмотренных в их противоречивом единстве,
должны, на наш взгляд, стать два вывода. С одной стороны, нужно иметь в
виду, что развитие народного хозяйства, подчиняющееся закономерностям
технологического прогресса, остается и сегодня, в условиях усиления роли
политических и социальных факторов, основной и безусловной доминантой
мирового развития. В этой связи следует признать, что попытки "догоняющего"
развития, основанные на активном вторжении тех или иных стран в некие
технологические ниши, характеризующиеся уровнем, в целом уже пройденным
постиндустриальными странами, могут принести лишь мимолетные результаты и не
в состоянии обеспечить успех в долгосрочной перспективе. Это не означает,
что такими методами не следует пользоваться; речь идет лишь о том, что,
применяя их, нельзя тешить себя иллюзорной надеждой настичь передовые
державы, надеждой, за которую приходится порой платить очень дорого. С
другой стороны, сегодня и впредь необходимо как можно более четко различать
кризисные явления, обусловленные реальным хозяйственным прогрессом, и все
иные кризисы, порожденные в большей мере социальными или политическими
факторами. В этой связи обращает на себя внимание прежде всего то огромное
(и совершенно излишнее) значение, которое было приписано западными
аналитиками краху Советского Союза и распаду коммунистического блока.
Сегодня становится очевидным, что события, происходящие в стране, которая не
имеет возможности оказать реального воздействия на технологический прогресс,
на рынке которой совершается менее 0,2 процента мировых фондовых операций и
которая не имеет политического веса, способного смягчить падение цен на
товарных рынках, в экономическом аспекте не могут оказать существенного
влияния на остальной мир. Поэтому рассмотрение событий конца 80-х годов в
одном ряду с кризисами 70-х и 90-х лишь затруднило понимание сути глобальных
трансформаций в мировой экономике.
Главный же вывод, который может быть сделан на основе представленного
анализа, состоит в том, что индустриальная эпоха становится сегодня
достоянием истории. Есть все основания считать, что данная трансформация не
может пройти гладко и безболезненно. Преодоление индустриализма порождает
две тесно взаимосвязанные проблемы, которые в совокупности обусловливают
прогноз на начало следующего тысячелетия, который может показаться
катастрофическим, но который мы, тем не менее, рискнем сформулировать со
всей определенностью.
Первая проблема связана с тем, что второй системный кризис
индустриального строя как никогда обострил противоречия между
постиндустриальным сообществом и остальными частями мира. В современных
условиях сложились все предпосылки для того, чтобы в наиболее бедных странах
начались неконтролируемые процессы разрушения природных экосистем, а также
среды обитания человека в целом. Это способно не только придать новое,
зловещее качество социальным противоречиям в самих этих странах и стать
причиной политической нестабильности во многих регионах мира, но и оказаться
источником экологической и эпидемиологической опасности фактически для всего
населения земного шара. Особый драматизм ситуации придает то обстоятельство,
что на наших глазах исчезает "буфер" между постиндустриальными странами и
"четвертым миром", которым, казалось, могли стать страны Латинской Америки и
Юго-Восточной Азии, если бы им удалось закрепиться в качестве "арьергарда"
развитого мира и тем самым несколько уравновесить баланс богатства и
бедности на планете. Сегодня такая сбалансированная перспектива
представляется весьма сомнительной и маловероятной. Таким образом, борьба с
бедностью не может быть обеспечена естественным экономическим развитием
различных регионов мира, а должна стать, скорее всего, прерогативой развитых
стран. Однако такой подход к этой проблеме, который еще несколько лет назад
казался приемлемым (достаточно вспомнить обсуждение вопроса о
природоохранных инвестициях на саммите в Рио), сегодня, на наш взгляд, не
может быть реализован.
Вторая проблема обусловлена тем, что современный технологический
прогресс привел к резким изменениям социальной структуры внутри самих
западных стран. В условиях, когда информация и знания обрели роль основного
ресурса производства, начала формироваться новая ось социального
противостояния. Начиная с середины 70-х годов тенденция постоянного
сокращения имущественного расслоения, характерная для развитых экономик со
времен Великой депрессии, сменилась противоположным трендом. Прибыли
предпринимателей стали увеличиваться вместе с ростом доходов наиболее
высококвалифицированных работников и лиц, занятых в отраслях четвертичного
сектора, на фоне быстрого снижения доходов и жизненного уровня работников
традиционной сферы услуг и других категорий низкоквалифицированного
персонала. Более того. В современной экономике, где в четвертичном секторе
становится господствующей нематериалистическая мотивация к деятельности,
сложилась ситуация, с которой никогда не сталкивалось индустриальное
общество: традиционный конфликт, связанный с распределением долей
производимого богатства, не проявляется в его прежней форме. Если раньше обе
стороны -- предприниматель и работник -- стремились к максимизации своего
материального богатства, то теперь многие интеллектуальные работники имеют
возможность получать неизмеримо больший объем материальных благ, хотя это не
является основным мотивом их деятельности. Напротив, работники первичного,
вторичного и отчасти третичного секторов оказываются лишенными возможности
такого присвоения, несмотря на то, что оно фактически исчерпывает все мотивы
их деятельности. Таким образом, новый социальный конфликт возникает уже не
только на имущественном, но и на социопсихологическом уровне, что делает его
исключительно опасным.
Обе эти проблемы вызваны к жизни одним и тем же процессом --
технологическими изменениями, приведшими к постиндустриальной трансформации
последних десятилетий. Наиболее существенным различием между ними является
то, что в развитых странах конфликт уже принял явный социопсихологический
оттенок, тогда как на мировой арене он еще сохраняет основные черты сугубо
экономического противостояния. Однако очевидным остается тот факт, что
Запад, который сегодня еще находится под влиянием иллюзии благополучия,
порожденной серией его реальных и мнимых успехов 70-х -- 90-х годов, в самом
скором времени окажется перед необходимостью осмыслить и решать новые острые
проблемы. В этой ситуации станет ясно, что массированные инвестиции и
кредиты, направляемые сейчас в пораженные стагнацией страны, являются не
столько инструментом эффективного преодоления происходящих там кризисных
процессов, сколько средством резкого обострения внутренних противоречий, все
более зримо проявляющихся в самих развитых экономиках. В этих условиях
замыкание постиндустриальных стран на своих внутренних проблемах станет не
менее естественным, чем уже происходящее замыкание их в хозяйственных
контактах друг с другом В результате окажется, что на некоторое время,
которое, безусловно потребуется для решения этих внутренних проблем,
источник финансовых, технологических и материальных вливаний, поддерживающий
в настоящее время существование и развитие большинства стран планеты, будет
перекрыт. Удастся ли при этом избежать разрушительного глобального
противостояния двух полюсов цивилизации, будет зависеть только от того,
какие перспективы откроются для преодоления основного социального
противоречия в постиндустриальном мире.
* * *
Последняя треть XX столетия представляет собой один из наиболее
драматичных периодов мировой истории. Важнейшим его событием стало
разрушение основ индустриального общества как самодостаточной хозяйственной
системы и становление постиндустриального строя как единственной открытой в
будущее социальной реальности. Последнее, однако, отнюдь не означает, что в
ближайшие годы социальные структуры постиндустриального типа вытеснят любые
иные и восторжествуют в общемировом масштабе; напротив, в современных
условиях доминирование той или иной общественной системы проявляется скорее
не в способности к беспредельной экспансии, а в ее самодостаточности и
закрытости от остальной части человечества, в ее контроле за важнейшими
информационными ресурсами и технологиями, в ее абсолютном превосходстве по
накопленному интеллектуальному потенциалу.
На протяжении последних тридцати лет прокатились две волны кризисных
потрясений, свидетельствующих о формировании нового мирового порядка,
характеризующегося господством двух основных центров постиндустриальной
цивилизации -- США и ЕС. Первая волна пришлась на 70-е годы, когда сами
западные страны еще не были в полной мере постиндустриальными, вторую мы
наблюдаем сегодня, когда постиндустриальная составляющая в США и Европе,
безусловно, определяет облик их хозяйственных систем. В первом случае
формировавшийся постиндустриальный мир подвергся массированному давлению на
двух направлениях: с одной стороны, резко возросшие цены на природные
ресурсы привели к нарушению привычной структуры производства и вызвали
серьезные дисбалансы на внутренних рынках развитых стран; с другой --
экспансия новых индустриальных государств, использовавших преимущества,
связанные в первую очередь с благоприятными условиями производства
промышленных товаров (низкой ценой рабочей силы, наличием квалифицированных
специалистов, доступными ценами на новые технологии и государственной
поддержкой индустриализации), привела к серьезному падению
конкурентоспособности продукции постиндустриальных стран на мировых рынках и
вызвала приток капитала в государства капиталистической периферии. Во втором
случае постиндустриальные державы, восстановив статус своих наиболее
динамичных и перспективных с инвестиционной точки зрения хозяйственных
систем, фактически полностью контролирующих источники развития
высокотехнологичного производства, вернули индустриальный мир на то место,
которое он попытался покинуть на волне своего хозяйственного подъема 80-х
годов. В 70-е годы Западу был брошен вызов, потребовавший двух десятилетий
непрекращающейся модернизации экономики постиндустриальных стран; в 90-е
годы последовал ответ, далеко не столь громкий, но гораздо более
убедительный.
Каждая из волн кризиса породила свою группу маргинализованных стран,
явно отодвинутых на периферию мирового хозяйственного прогресса. В первом
случае таковыми оказались ресурсо-добывающие страны, прежде всего в Африке,
Южной Азии и Латинской Америке; государства-члены ОПЕК, хотя и столкнулись с
серьезными экономическими проблемами, оставались центрами притяжения
капиталов и получали от экспорта нефти доходы, достаточные для стабильного
хозяйственного развития. Во втором случае удар был нанесен по тем странам,
правительства которых, избрав курс ускоренной индустриализации, в той или
иной мере пренебрегли необходимостью развития внутреннего рынка и
постепенного перехода к идеологии постиндустриализма в сфере развития
технологий и инвестиций; таковыми стали страны Юго-Восточной Азии и в
меньшей степени -- Латинской Америки. Примечательно, что в той или иной мере
эти кризисы затрагивали также и гигантские экономики, формально не
принадлежавшие к "группам риска", но по сути вполне к ним относившиеся. В
первом случае речь идет об СССР; несмотря на то, что большинство западных
экспертов склонны были считать Советский Союз примером индустриальной
страны, находящейся на достаточно высоком уровне развития, динамика его
экономических показателей в 80-е годы скорее копировала путь, пройденный
аграрнодобывающими экономиками, нежели собственно индустриальными,
переживавшими в то время период активной экспансии. Последующие события
вполне, на наш взгляд, подтвердили тот факт, что советская экономическая
модель фактически никогда не переставала быть доиндустриальной и не
демонстрировала свойственного индустриальному строю движения к
саморегулируемости экономики и идеям общества массового потребления. Во
втором случае это была Япония, которую столь же часто считали
постиндустриальной страной, как Советский Союз -- индустриальной. Между тем
в 90-е годы Япония проделала эволюцию, показавшую, что она стоит гораздо
ближе к своим соседям по Юго-Восточной Азии, нежели к США или европейским
странам; собственно, она никогда не была примером постиндустриальной модели,
важнейшими характеристиками которой остаются ориентация на саморазвитие
личности, повышение роли науки и обретение информационным сектором хозяйства
доминирующих позиций в национальной экономике. Таким образом, хозяйственный
упадок и распад СССР стал косвенным следствием первого системного кризиса
индустриального строя, тогда как утрата Японией своих позиций в мировой
экономике явилась столь же закономерным результатом второго.
Анализ причин и хода развития двух системных кризисов индустриальной
модели хозяйства дает возможность сформулировать некоторые гипотезы,
касающиеся механизма их развертывания. Первый из кризисов показал, что после
продолжительной фазы обострения ситуации (1973-1974 и 1978-1980 годы)
наступает период реакции западных стран на происшедшие изменения (1980-1992
годы), причем такая реакция также не может быть быстрой. В результате
постиндустриальные страны получают возможность пожинать плоды своего
уникального положения в мировой экономике, что и наблюдается в последние
годы. Вполне возможно, что и новая волна кризиса окажется достаточно
продолжительной и положит начало длительной фазе преобразований мирового
хозяйственного порядка. Начало кризиса, пришедшееся на 1997-1998 годы, стало
первым шоком, подобным потрясениям 1973-1974 годов, и, вероятно, будет
сопровождаться неким относительно стабильным периодом, способным растянуться
на несколько лет. В ходе этого этапа индустриальные страны и те государства,
которые традиционно относят к развивающимся рынкам, будут, причем при
активной поддержке западных стран, проводить структурные преобразования и
пытаться оздоровить свои финансовые системы, не обнаруживая при этом ни
быстрого экономического роста, ни углубляющихся кризисных явлений. Но
завершением этого этапа может стать резкое обострение кризиса, вызванное
абсолютной неадекватностью предпринимаемых сегодня мер и прекращением
попыток постиндустриальных стран исправить ситуацию. За новой волной кризиса
(подобной событиям 1978-1980 годов) последует период, на протяжении которого
западный мир выработает новую стратегию взаимодействия с остальными
регионами. Касаясь того, какой она окажется, следует предположить, что
подобно тому, как в 80-е годы постиндустриальные страны вырабатывали
концепцию оптимального взаимодействия со всеми другими государствами в
условиях ужесточающейся конкуренции на мировых рынках, им придется на
протяжении не менее продолжительного периода формировать парадигму
оптимальной отстраненности от остального мира, неизбежной в условиях, когда
большинство прочих стран не сможет конкурировать с Западом на тех
направлениях, где его доминирование будет особенно заметным. Этот этап, в
свою очередь, завершится становлением новой мировой структуры, фиксирующей
не только экономическое и финансовое, но и политическое доминирование Запада
на планете. Установившийся таким образом порядок мы условно называем
обновленным колониализмом, и он будет более подробно охарактеризован в
одиннадцатой главе. Необходимо подчеркнуть, что предполагаемый подход не
должен означать, что в современных условиях постиндустриальная цивилизация
не сталкивается с серьезными проблемами как в отношениях с внешним миром,
так и в своем собственном развитии. Обстоятельствами, выходящими сегодня на
первый план, мы считаем, с одной стороны, взаимоотношения постиндустриальных
стран с теми государствами, где наиболее резко обозначился кризис модели
"догоняющего" развития и которые в силу целого ряда факторов --
агрессивности и непредсказуемости правящих режимов, исходящей от них
экологической опасности, религиозного или этнического экстремизма --
представляют угрозу для всего человечества. Очевидно, что в современных
условиях никакие насильственные действия, предпринимаемые одним из
государств или сообществом стран против других не могут быть оправданы
ничем, за исключением ответа на прямые агрессивные действия; поэтому
сложность задачи обусловлена необходимостью выработки ненасильственных мер
экономического и финансового воздействия на подобные государства. Чтобы
точнее оценить возможности, открывающиеся в этой области, следует обратиться
к более детальному исследованию хозяйственной эволюции стран, ставших
жертвами обеих волн постиндустриальной трансформации; оно покажет, в какой
степени они были и остаются зависимыми от западных держав, и тем самым
поможет определить стратегию взаимодействия между ними. Этой проблематике
посвящена следующая, третья, часть нашей работы. С другой стороны, важнейшей
проблемой остается и сбалансированность развития самих постиндустриальных
обществ. Выше мы показали, что на протяжении последних лет они достигли
значительных успехов в хозяйственной сфере, обеспечив самовоспроизводящийся
характер технологического прогресса, фактически сняв с повестки дня проблему
инфляции и сделав важные шаги в направлении преодоления негативных
тенденций, складывавшихся в области бюджетного дефицита и государственного
долга. Однако проблема имущественного и социального неравенства,
порождаемого техническим прогрессом и переходом к хозяйственной системе,
основанной на знаниях и информации, стала сегодня гораздо более актуальной и
сложной. На наших глазах формируются новые принципы социальной
стратификации, способные в ближайшем будущем привести к становлению
общественной структуры, качественно отличной от всех ранее известных.
Отнесение человека к высшему классу нового общества на основе его
способности усваивать и продуцировать знания не только снижает зависимость
высших социальных групп от низших, но и делает новый господствующий класс в
значительной мере наследственным, так как, с одной стороны, навыки
интеллектуальной деятельности передаются из поколения в поколение и, с
другой, мотивационные импульсы личности закладываются с ранних лет и
фактически не изменяются в течение жизни. Последняя проблема представляется
исключительно важной, что также требует подробного анализа Этому посвящена
четвертая часть настоящей работы. Таким образом мы переходим к
непосредственному исследованию процессов составляющих в совокупности
современную постиндустриальную трансформацию.
Часть третья.
Исчерпанность модели "догоняющего" развития
Когда мы рассматривали основные черты постэкономического общества,
отмечалось, что оно формируется по мере изменения самосознания составляющих
его личностей, по мере того, как технологический прогресс делает возможным
индивидуальное производство уникальных благ, преодолевающее традиционные
формы стоимостного обмена, а кардинальная трансформация мотивов деятельности
и жизненных ценностей делает невозможной эксплуатацию членов нового
общества. Из этого следует важнейший для нашего исследования вывод: являясь
всецело объективным, процесс становления нового социального устройства не
только не может быть остановлен никакими имеющимися в распоряжении
современных национальных правительств средствами, но и никак не может быть
ими ускорен. Именно это положение в конечном счете определяет все поворотные
пункты экономической истории XX века. С подобным тезисом трудно было
согласиться еще несколько лет назад. Большинство социологов, считая
хозяйственный прогресс последних нескольких десятилетий обусловленным
развитием сначала индустриального, а затем постиндустриального типов
общества, стремилось не столько обнаружить различия в пройденных разными
странами путях, сколько найти в них определенные черты сходства. Такое
стремление прослеживается в социологических работах каждого послевоенного
десятилетия. Хотя в них преследовались совершенно разные цели, отмеченная
установка оставалась общей. Еще в 50-е годы Р.Арон[1] писал, что
"Европа состоит не из двух коренным образом отличных миров: советского и
западного, а представляет собой единую реальность -- индустриальную
цивилизацию"'; в 70-е годы внимание исследователей было сосредоточено на
успехах Японии, вплотную приблизившейся, как тогда казалось, к
постиндустриальному состоянию, а в 90-е мир находился во власти всеобщей
эйфории, основанной на том, что как страны Юго-Восточной Азии, так и бывшие
государства советского блока, вооружившись западной моделью, приступили к
строительству рыночной хозяйственной системы.
[1] - Aron R. 28 Lectures on Industrial Society. L., 1968.
P. 42.
Между тем не только экономическая ситуация трех этих периодов не может
рассматриваться как сходная, но и утверждение о конвергенции хозяйственных
систем во второй половине XX столетия является изначально ошибочным.
Попытаемся пояснить эту точку зрения. В условиях экономического
общества, и, в частности, индустриальной его фазы, социальная система
представляла собой комплексный организм, все элементы которого управлялись
экономическими законами. Массовое производство воспроизводимых благ,
унифицированные общественные отношения, вполне очевидная мотивационная
система участников хозяйственной деятельности -- все это делало подобную
структуру не только самовоспроизводящейся, но также легко копируемой и
управляемой. Поэтому программа ускоренного построения общества
экономического типа была вполне реалистичной; она могла привести и приводила
к впечатляющим результатам, порой заставлявшим развитые общества Запада
усомниться в собственной жизнеспособности. Разумеется, для достижения
ускоренного промышленного развития необходимо было располагать материальными
и людскими ресурсами, требовались масштабные инвестиции и прогрессивные для
своего времени технологии, однако при наличии этих элементов мобилизационный
тип развития "работал" без сбоев.
Истории нашего столетия известны три попытки индустриального прорыва,
оставившие в памяти людей наиболее яркие воспоминания. Первой стала
массированная индустриализация, осуществлявшаяся в Советском Союзе с начала
30-х по середину 60-х годов. Уже первые десять лет этой политики радикально
изменили страну, увеличив ее промышленный потенциал более чем вдвое;
разумеется, это было достигнуто не только за счет явных ограничений в
потреблении, но и посредством прямого принуждения к тяжелому,
малоэффективному труду десятков миллионов людей. Затем, в годы второй
мировой войны, была создана новая индустриальная база в районах, не
затронутых германской оккупацией, прежде всего на Урале и в Сибири. В 50-е и
60-е годы были продемонстрированы и научно-технические достижения, наиболее
полно воплотившиеся в создании первой термоядерной бомбы, атомной
электростанции, баллистической ракеты, а также в освоении космоса. Но уже к
концу 60-х потенциал мобилизационного развития оказался исчерпан, и наступил
закономерный упадок. Второй пример такого прорыва дает история нацистской
Германии -- главного стратегического противника Советского Союза 30-х и 40-х
годов. В данном случае мы видим причудливое сочетание интересов большого
бизнеса и государственной машины, обеспечивавшей мобилизационное состояние
экономики и привлечение значительных материальных и трудовых ресурсов из
покоренных государств и стран-сателлитов. И здесь налицо было явное
недопотребление большинства граждан и постановка экономики на службу военной
машине. Германский вариант мобилизационного хозяйства также обеспечил
феноменальные результаты: вплоть до июня 1944 года, когда советские и
союзнические войска уже находились на значительной части оккупированных
территорий, трудовой потенциал страны был значительно истощен, произошло
резкое сокращение ресурсной базы и промышленным объектам в Германии был
нанесен серьезный ущерб, промышленное производство в границах рейха
возрастало. Даже потеряв большую часть ученых, до войны составлявших
гордость немецкой науки, Германия сумела осуществить впечатляющие разработки
в судостроении, артиллерии, ракетном деле и ядерных технологиях. Поражение в
1945 году оставило этот эксперимент незавершенным.
Третья мобилизационная попытка была предпринята, на этот раз не в столь
драматических условиях, Японией в 50-х -- 70-х годах. В данном случае
индустриализация осуществлялась в рамках капиталистической экономики;
главными рычагами мобилизационных действий стали масштабные государственные
инвестиции, режим протекционизма для национальных производителей, скрытое
дотирование экспорта, беспрецедентно высокая норма накопления, обеспеченная
в первую очередь сдерживанием роста доли заработной платы в национальном
доходе, а также гигантский импорт технологий и научных разработок. Нельзя не
признать, что результат, достигнутый Японией, оказался более значительным,
чем в первых двух случаях. Страна стала доминировать на мировом рынке многих
достаточно высокотехнологичных продуктов, превратилась во вторую по мощи
мировую хозяйственную систему и подняла уровень жизни до одного из самых
высоких в мировой практике показателей. Однако в 80-е и особенно в 90-е годы
стало заметно замедление темпов развития японской экономики; на фоне
современного хозяйственного кризиса в Азии проявились все ранее скрытые
пружины роста, и сегодня миф о японском чуде фактически развеялся.
Тем не менее опыт мобилизационного развития, предпринятый в свое время
Советским Союзом и наиболее эффективным образом реализованный Японией,
оказался весьма заманчивым для многих других развивающихся стран. Начиная с
70-х годов правительства большинства стран Юго-Восточной Азии, а несколько
позже и Латинской Америки, приняли на вооружение стратегию "догоняющего"
развития и попытались реализовать ее с учетом собственной специфики. Эффект
этих усилий оказался столь значительным, что в 80-е годы оба региона
фактически безоговорочно признавались новыми полюсами мирового
хозяйственного роста.
Пик популярности концепции "догоняющего" развития пришелся на конец
80-х. Японские производители наносили американским и европейским бизнесме