Александр Янов. После Ельцина. "Веймарская" Россия Издательская фирма "КРУК" Издательство "Московская городская типография А. С. Пушкина" 1995 ББК 66.3(0) Я 64 Янов А. Я 64 После Ельцина. "Веймарская" Россия. -- М.: "КРУК", 1995.--320с. ISBN 5-900816-09-5 ISBN 5-900816-09-5 © Янов А. Л., 1995. © Герцовская М.М., художественное оформление, 1995 OCR: Freiman Ирина ХАКАМАДА, лидер Движения "Общее Дело" В какой стране мы живем Какая судьба ожидает эту книгу? Суждено ли ей, как мечтает автор, открыть широкую дискуссию о путях России, способную повлиять на ее будущее? Или, никого не всколыхнув, она осядет в грудах издательских неликвидов -- невостребованной, непонятой, непрочитанной? Все необходимое, чтобы стать запалом для интеллектуального вз- рыва, в книге Александра Янова есть. Тема хватает за живое: куда мы идем, какие времена ждут нас за сегодняшним шатким безвременьем. Информационная насыщенность, богатство фактуры -- настоящий пир для любознательного ума. И впридачу -- яркий полемический темперамент автора, хорошо знающего, как разбудить даже вялую, дремлющую мысль. Но и всего этого может оказаться сегодня недостаточно. У Александра Янова всегда был в России свой читатель, вместе с ним выросший, понимавший его с полуслова и готовый смотреть на мир его глазами. Это -- поколение наших духовных отцов. Вечный земной поклон этим людям! Они сделали хрущевскую "оттепель" началом конца сталинской эры. Они первыми разорвали путы лжи и страха, возродили задушенные традиции русской интеллигенции -- ненависть к рабству и веру во всемогущество свободной мысли. Наше поколение, явившееся следом, было иным. В нас было больше практичности и меньше идеализма. Но мы росли в энергетическом поле, созданном "шестидесятниками", питались их литературой, их идеями. И если нам удалось сохранить независимость, устоять перед компромиссами, если мы сумели довести начатое ими не только до ума, но и до реального дела, то их заслуг в этом, по крайней мере, не меньше, чем наших собственных. Эту публику Янову завоевывать не нужно. Даже при неполном совпадении с ним во взглядах она поверит скорее ему, чем себе -- такова сила давнего, ничем не запятнанного авторитета. Но, к сожалению, она мало сегодня влияет на ситуацию и на настроения. "Шестидесятники" -- по духу, а не только по возрасту -- уступили ту главную роль, на которую претендовали -- и которую имели право играть, потому что уступали не всегда сильнейшим по интеллекту и моральным качествам. При всей своей сверхъестественной чуткости к правам и свободам лич 5 ности это течение мало смотрело в сторону экономических прав и свобод. И потому их лидерство, бесспорное в жестких исторических условиях борьбы с режимом, оказалось ничем не подкрепленным, когда настало время созидательной работы -- кропотливой, тяжелой и скучной. "Шестидесятники" не были к ней готовы. Они просто никогда о ней не думали. И это воздвигло барьер отчуждения между ними и новыми общественными группами, которые утверждают себя на почве экономических интересов, по законам рыночной борьбы -- и за которыми, как я это понимаю, будущее. Как высока и насколько прочна эта преграда? Сможет ли сдвинуть ее сознание общей опасности, о которой предупреждает Александр Янов, -- грозной опасности, что все мы, сильные и слабые, святые и грешные, канем в черную бездну? Янов не раз доказывал, что его интуиция способна брать верх над тривиальной арифметикой политических расчетов. Если и на этот раз его внутренний голос не ошибается, не слишком-то много времени отпущено нам на размышления. Не странно ли, что человек, которого судьба увела из России, открывает глаза на происходящее нам, живущим здесь? И чего в этом больше -- его особой прозорливости или дефектов нашего зрения? Из всех проблем политической жизни России эта -- основная: мы погружены сами в себя. Наше самовосприятие искажено бесчисленными легендами и мифами, которые рождаются всегда, когда отсутствует трезвый и беспристрастный -- вот именно, как со стороны -- взгляд на себя, когда не хватает умения собирать информацию, работать с ней, а зачастую нет даже и представления -- какой объем и какой информации необходим, чтобы принять точное решение. Мы недооцениваем своих противников -- и потому, что просто плохо их знаем, и из детской боязни хоть в чем-то почувствовать их превосходство. Либо игнорируем их, либо пытаемся перекричать, вместо того, что- бы внимательно и спокойно изучить их аргументы и сопоставить их с собственными. В чем их, а в чем наша слабость? В чем наше, а в чем их преимущество? I Казалось бы, это обрекает на успех книгу, которую мы с вами дер- жим в руках. Еще не предпринималось попыток так обстоятельно рас- смотреть уникальный исторический опыт последнего российского пяти- летия и осмыслить перспективы демократического развития страны. Больше, чем кто-нибудь еще, потребность в этом должна испытывать наша политическая элита. Но вопреки логике любого, в том числе и ин- теллектуального рынка, у меня нет уверенности, что отсутствие конкуренции гарантирует Янову теплый прием в этой среде. Взять на вооружение его идеи -- значит признать свои просчеты, собственноручно разрушить миф о своей непогрешимости, открыто сказать людям: да, мы во многом перед вами виноваты. А это очень больно, и, может быть, все трудности российских либералов -- от неумения переступать через эту боль. Ни разу не видела Россия, чтобы ее демократический лагерь жестко и беспощадно анализировал свои ошибки. Он заранее прощал себя за все. Угроза фашистского перерождения "после Ельцина", которую нельзя сбрасывать со счетов, возникает вовсе не потому, что российский национал-экстремизм могуч и непобедим: не так уж много, на самом деле, людей осознанно и последовательно исповедуют эту веру. Но 6 погоду в обществе сейчас делают вовсе не те, кто убежденно и активно за что-то выступает -- хоть за реформы, хоть за их прекращение. Погоду делают самоустранившиеся. Исход любых выборов, общенациональных и региональных, состав выборных органов определяется не столько волеизъявлением голосующих, сколько огромным числом бойкотирующих. И это вовсе не какие-то "темные массы", неспособные, в силу недоразвитости, реализовать свои гражданские права. Наоборот. К позиции неучастия склоняются наиболее образованные, профессионально продвинутые, молодые. Трансформация бывшего советского общества в гражданское требует времени. Но сдвиг в этом направлении уже сейчас мог быть более заметен. Демократическими называют себя многие партии и движения, но над самоорганизацией общества -- фундаментом подлинной демокршии -- не работает никто. "Голосование ногами" выражает отношение избирателей к власти, но не помогает создать вокруг нее санитарный кордон. Нужна ли книга Янова человеку, самоустранившемуся от политики, а значит, от решения собственной судьбы? Да ни в коем случае. Это не легкое и занимательное чтение. Она не утешает, не успокаивает, она тревожит -- и реальностью ужасающей перспективы, и внятным напоминанием о личной ответственности каждого. Тем не менее, она появилась, эта книга, свою половину пути навстречу читателю она прошла. И теперь реакция на нее, не хуже иных социологических опросов, покажет, в какой стране мы живем. 7 Внучке моей, чье имя Надежда, посвящается эта книга ACKNOWLEDGMENTS На русский это английское слово обычно переводится как признательность, благодарность. Предварять таким образом книги -- процедура в Америке обязательная. Искусство благодарить превратилось здесь в своего рода академический cпорт -- кто кого переблагодарит. Выражать признательность принято всем -- тем, кто читал книгу в рукописи (за то, что хватило терпения) и кто не читал (зато, что, по крайней мере, не испортили автору настроение). Я не говорю уже о студентах, соседях, машинистках и архивистах, близких друзьях и случайных знакомых. Мой приятель однажды поблагодарил свою дочь за то, что не родилась, покуда он не управился с рукописью Мне ничего подобного придумывать не надо, у меня особый случай. Опубликовав много книг в чужих странах на чужих языках, я впервые представляю свою книгу друзьям и оппонентам на родине и на родном языке. Мне, по сути, вернули голос. Могу ли я не поблагодарить тех, кто это сделал? Кто посреди сегодняшних развала и безвременья положил на это столько труда, вдохновения и легендарного русского упрямства? Для меня это знак надежды, если не чуда. Есть еще, значит, порох в наших старых пороховницах. В первую очередь благодарен я людям, которые сделали это чудо возможным -- моим великодушным издателям Владимиру Евгеньевичу Сиротинскому и Владимиру Владимировичу Преображенскому, а также моему самоотверженному редактору Далиле Самсоновне Акивис. Признателен я также оппонентам, которые говорили со мною, не жалея своего времени и не отвергнув меня как врага -- несмотря на все наши жестокие разногласия. Без них эта книга тоже не была бы возможна. И конечно же, благодарен я ее будущим читателям, в особенности тем, которые не единомышленники. Если сумел я хоть некоторых из них отвлечь от засасывающей повседневной и хаотической суеты и помочь сфокусироваться на общей картине происходящего, значит не зря была вся эта мука. 9 ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ КАК Я НЕ СПАС РОССИЮ 1 Центральная метафора этой книги -- "веймарская" Россия. На мой взгляд, она точно обозначает тему, хотя, возможно, требует пояснений. Веймарской называлась демократическая республика, возникшая в 1918 году в Германии на развалинах агрессивной вильгельмовской империи. Экономически она была далеко не слабой и вполне рыночной. После короткого жестокого периода взаимного непонимания западные финансовые организации помогали ей с таким же энтузиазмом, с каким помогают они сейчас России. Благодаря главным образом Английскому банку была укрощена легендарная гиперинфляция 1923 года. План американского банкира Янга великодушно рассрочил платежи по внешнему долгу. Страна была затоплена кредитами. Никому, однако, не пришло в голову позаботиться о судьбе хрупкой новорожденной демократии, хотя ее уязвимость была не менее очевидна, чем сейчас в России. В марте 1920-го страну потряс берлинский путч Вольфганга Каппа. В ноябре 1923-го реваншисты во главе с Гитлером и Людендорфом попытались организовать в Мюнхене "марш на Берлин". Это была точно такая же оппозиция, какая атакует сегодня демократию российскую. В январе 1933 года она окончательно восторжествовала. Веймарская республика сменилась Третьим Рейхом. История веймарской Германии была краткой -- всего полтора десятилетия. Но она навсегда останется самым ярким символом непреложного исторического закона: попытка свести гигантскую задачу демократической трансформации имперского гиганта к тривиальной проблеме денег и кредитов не может окончиться ничем, кроме всемирного несчастья. И вот этот трагический сценарий вновь разыгрывается на наших 10 глазах и с нами. Судьба веймарской Германии оживает в судьбе "веймарской" России. То же мажорное, многообещающее начало. То же драматическое развитие, тот же накал схваток с непримиримой оппозицией. И та же политика, главными творцами которой становятся финансисты -- с их логикой и системой приоритетов. Веймарский сценарий обрек наших отцов на мировую войну, на Холокост. Представить, как будет выглядеть его финал в ядерном веке, -- воображения не хватает. Но есть ли у этого финала варианты? 2 Катастрофа демократии в веймарской Германии вовсе не была случайным или изолированным эпизодом истории XX века. Напротив, она дословно повторилась во всех без исключения великих державах имперского или, как логично его назвать, веймарского класса. Так случилось в Китае после 1911 г., когда Сун Ятсен объявил его демократической республикой, и в Японии, приступившей в 1912-м к глубоким демократическим реформам. В обоих случаях новорожденная демократия рухнула задолго до великой депрессии 1929 г., на которую многие эксперты склонны возлагать вину за гибель Веймарской республики. Так случилось и в самой России после февраля 1917-го, хотя весь ее веймарский этап продолжался всего девять месяцев. Так случалось всегда, когда трансформирующийся имперский гигант пытался прорваться к демократии на свой страх и риск. В ретроспективе мы видим, что по-другому быть и не могло. Вековая имперская и милитаристская традиция заведомо сильнее нонорожденной демократии, интеллектуально незрелой и политически неопытной. Если даже удавалось демократии пережить первый, второй или третий свой кризис, пятый или десятый добивал ее наверняка. И чем глубже, чем укорененной была в стране эта "государственная идея", тем более подавляющим оказывалось ее превосходство и больше шансов получала она восторжествовать над юной и неискушенной свободой. А вдобавок цепь предшествующих событий повсюду приводила к катастрофическому ослаблению авторитета власти, экономическому упадку, росту коррупции и преступности, которые, как и сегодня в России, тотчас становились мощным пропагандистским орудием в руках реваншистской имперкой оппозиции. А как же мирная демократическая самотрансформация Испании, шли или Южной Кореи? Но в нашем, веймарском случае эти параллели не работают. Ни одна из этих стран не сопоставима с Россией, как, впрочем, и с Японией или Германией. Их культура не была пронизана вековыми имперскими амбициями. В них не было-- и не могло возникнуть -- мощной реваншистской оппозиции, способной поднять народ против демократии, апеллируя к его имперскому величию, к стремлению первенствовать среди народов мира -- будь то в рамках "нового порядка", как в Германии, или "сферы совместного процветания", как в Японии, или даже "мировой революции", как в России. 11 3 После второй мировой войны, когда Япония и Германия повторяли попытку прорыва к демократии, мировое сообщество повело себя совсем не так, как в первой половине столетия, когда-юные демократии были оставлены один на один с силами имперского реванша. Наученное горьким опытом, оно больше не верило в возможность демократической самотрансформации побежденных имперских гигантов. Оно не рассматривало демократизацию своих бывших врагов как проблему гуманитарной и финансовой поддержки. И вообще, не о помощи шла теперь речь, но о гарантиях, что никогда больше от Японии или Германии не будет исходить угроза национальной безопасности союзных стран. Интеллектуальный и политический опыт демократического сообщества компенсировал немощность молодых, в сложнейших условиях рождавшихся демократий. Во всех случаях, когда требовалось провести глубокие реформы, конституционные или структурные, союзники не только подталкивали к ним, поощряя слабые послевоенные правительства в Токио или в Бонне -- они полностью разделяли с ними ответственность за эти реформы. Они непосредственно участвовали в их реализации, мобилизуя для этого свои ресурсы -- интеллектуальные, политические, моральные, не говоря уже о материальных. Одним словом, на смену довоенной веймарской политике пришла политика соучастия. И это решило дело. Реваншистская оппозиция была оттеснена на обочину политической жизни, маргинализована и тем самым лишена возможности повернуть историю вспять. В этом и состояла, собственно, разница между двумя политиками: в нейтрализации реваншистской угрозы. Одна сосредоточилась на экономической задаче, другая поставила во главу угла задачу политическую. Одна была обречена на провал, другая победила. 4 Не раз пытался я дать читателю -- и в России, и в Америке -- представление о том, какой может стать пост-ельцинская Россия, если он, читатель, не поможет остановить силы имперского реванша. Формула, управляющая сегодня умами западных политиков, проста: поможем сделать Россию рыночной и демократической. Россия не рыночная была заклятым врагом Запада. Рыночная -- станет партнером. Эта простота очень привлекательна, но и очень коварна. Капитализм -- не синоним демократии. И тем не менее, чем все озабочены на уровне практическом? Маркетизацией России, кредитами, рассрочкой долгов, приватизацией. Короче -- рынком. Работать в Москву посылаем экономических советников, счетоводов и бизнесменов, а не политиков и интеллектуалов. План помощи строительству свободного рынка в России у нас есть. Плана строи 12 тельства в ней демократии -- нету. Демократия, мы полагаем, вырастет сама собой -- как естественная надстройка, над рыночным хозяйством. А если не вырастет? А если на рыночном фундаменте воздвигнется уродливое и зловещее здание российского реваншизма, авторитарного, воинствующе антизападного и антидемократического? Как вам понравится такая перспектива? Конфликт между приоритетом строительства свободного рынка в России и приоритетом ее демократизации -- уже реальность. Он уже расколол страну, уже привел к серии жестоких кризисов. В самом сердце России пролилась кровь. Даже такой безоговорочный сторонник рыночной экономики, как обозреватель "Нью-Йорк Таймс" А. М. Розентал, ядовито заметил: "Если бы мне платили зарплату в 10 центов, а гамбургер стоил 10 долларов, это и меня заставило бы усомниться в достоинствах свободного рынка". Но ведь именно так, по милости бравых рыночников, соотносятся сегодня в России зарплаты и цены. Спросите любого американского политика о его российских ориентирах, и он, я уверен, ответит вам словами того же Розентала: "Свобода в стране -- наше дело, а скорость ее движения к полной отмене контроля над ценами -- нет". Но в действительности все обстоит как раз наоборот. За приоритетом "полной отмены контроля за ценами" стоят мощные международные финансовые организа- ции, и все ресурсы, выделенные мировым сообществом для помощи России, сконцентрированы в их руках. Международный валютный фонд и Всемирный банк не только имеют свою стратегию построения рынка, никак не соотнесенную с интересами строительства демократии, но и могут навязывать ее российскому правительству как условие западной помощи. А у сторонников приоритета "свободы в стране" нет ни организации, ни ресурсов, ни стратегии -- никаких реальных инструментов воздействия на политический процесс в Москве. Хотя даже равенства этих приоритетов было бы сейчас недостаточно. Россия переживает коллапс вековой имперской цивилизации, распад всех традиционных ценностей. Великий народ агонизирует на руинах мира, к которому он привык. Самая высокая ценность для него теперь -- надежда. Пусть пока не уверенность в завтрашнем дне, но хоть какое-нибудь ощутимое свидетельство, что неведомый мир, в который он вступает, стоит его нынешних страданий. По крайней мере, ему нужно видеть, что именно этим, а не просто маркетизацией всей страны, озабочены те, кто распоряжается его судьбой. Таким гарантом надежды был для России после августа 91 --го и до сих пор в известной мере остается Борис Ельцин. А в более широком смысле им была и остается искушенная и авторитетная западная демократия, с таким искренним пылом приветствовавшая Россию, когда она вступила на этот тернистый путь. Не случайно именно на дискредитацию Запада -- и Ельцина как его послушной "марионетки" -- направлены все усилия реваншистской оппозиции. Разрушение прозападных симпатий для нее -- непременное условие победы над демократией. 13 К сожалению, западная публика живет в полном неведении. Она даже не подозревает, что находится в состоянии войны и что война эта идет за контроль над ядерной сверхдержавой. Она не знает, что враги Ельцина из лагеря российского реваншизма -- это и ее враги, ничуть не менее откровенно, чем Гитлер, презирающие все западные ценности. Эти люди гордятся сотрудничеством с Саддамом Хусейном и европейскими фашистами. Мало кто из них остановится перед ядерным шантажом, если окажется у руля. Мне нужно, чтобы читатель -- и российский, и западный -- понял: между ним и этим кошмаром нет ничего, кроме тонкой и уязвимой пленки послеавгустовского режима, при всей его до прискорбия очевидной коррумпированности, отсутствии стратегического мышления и бесчисленных ошибках на каждом шагу. Мало того, под нарастающим давлением имперской оппозиции, отчаянно стремясь перехватить ее "патриотические" лозунги, этот неуверенно-прозападный режим и сам время от времени скатывается в реваншистское болото. В результате харизма Ельцина стремительно блекнет даже в глазах российских демократов... Один американский обозреватель заметил как-то по поводу другого правительства: "Слабость и бессодержательность царят в этой администрации. Она бредет без руля и ветрил -- бесхребетное правительство без будущего". Цитата полностью подходит и к нашему случаю -- но с тем необходимым добавлением, что падение этого режима наверняка повлечет за собой крах российской демократии и торжество имперского реванша. Соблазнительно, конечно,-- в особенности для тех, кто привык к черно-белой картине мира времен холодной войны,-- просто списать со счетов этот запутавшийся режим. И вообще на грозный вопрос "Кто потерял Россию?" ответить так же резво и легкомысленно, как сделал это однажды штатный обозреватель "Нью-Йорк Таймс" Вильям Сафайр: "Русские потеряли". Если это так, то и Германию в 1933 году потеряли немцы. Действительная проблема, однако, заключается в том, что из 60 миллионов жизней, которыми миру пришлось заплатить за "потерянную" Германию, на долю самих немцев приходится лишь 6 миллионов. Кому же и сколькими жизнями придется платить за "потерянную" Россию? 5 Фашизм появился в России не сегодня, хотя и сейчас исходящая от него угроза очевидна не для всех. Задолго до начала нынешней попытки прорыва России к демократии я написал книгу "The Russian New Right"* (Institute of International Studies, Berkeley, 1977). Десять лет спустя, уже в эпоху Горбачева, вышла еще одна моя работа, "The Russian Challenge and the Year 2000"** (Basil Blackwell, Oxford, 1987). И в середине 70х, и, тем более, в сле *"Русская Новая Правая". **"Русская идея и 2000-й год" 14 дующем десятилетии опасность казалась мне несомненной. Экспергы, однако, сочли мое предупреждение академическим, чтоб не сказать надуманным. Меня снисходительно журили за "демонизацию русского национализма". В последующем, однако, этот якобы мне одному привидевшийся демон стал грозной политической реальностью. Он уже не только влияет на развитие событий в Москве -- он пробивается и на уровень мировой политики. Ни одно решение российского правительства относительно, допустим, югославского кризиса, не говоря уже о спорных японских территориях, не может быть сейчас принято без оглядки на "красно-коричневых", по жаргонной российской классификации. У всего мира на глазах эта демоническая сила бурлит, демонстрирует себя в десятках фашистских газет и журналов, подчиняет себе российский парламент, выплескивается под черно-золотыми и красными знаменами на улицы российских городов. Русский фашизм обрел своих изощренных интеллектуалов и идеологов, собрал и вооружил штурмовые отряды. Он уже открыто пытался свалить "временный оккупационный режим, управляемый западными спецслужбами", как называется на их языке правительство Ельцина. Персонажи, которые раньше бродили только по страницам моих книг, причиняя мне массу академических неприятностей, вдруг материализовались, куда сильнее беспокоя российских демократов и президента. Сам Ельцин признал это, когда в своем телевизионном обращении к народу 4 октября 1993 г. объявил о "разгроме фашистского мятежа", и снова 28 февраля 1995 г. -- в специальном указе о борьбе с фашизмом. 6 В майском номере журнала "Комментария за 1993 г. Питер Бродский рассказывает, как был он ошеломлен во время делового визита в Москву. "Профессор Б. Волков, бывший член Центрального Комитета КПСС и видный ученый, заявил, что через год -- два [в России] будет фашистский переворот. -- Фашистский?-- переспросил я. -- Да, военно-националистический путч. -- И что это будет означать? -- Первым делом всех евреев посадят в концлагеря. Моей первой реакцией на такое заявление была тревога, затем скептицизм... [Но] хотя в сегодняшнем хаосе российской политики очень трудно отличить объективные условия отличного впечатления, у каждого еврея, с которым я разговаривал на эту тему в Москве, было такое же тревожное, пусть и не столь артикулированное предчувствие беды". В политическом смысле опасения московских собеседников Питepa Бродского, я думаю, преувеличены. Они, однако, точно отражают психологическую реальность сегодняшней России. Предчувст-пие беды свойственно сейчас не только евреям, оно действительно 15 пронизывает страну. Что говорить о профессоре Волкове, если Егор Гайдар, исполнявший в 92-м обязанности премьер-министра России, год спустя признался в Вашингтоне, что 28 марта 1993-го, когда в российском парламенте голосовался импичмент президенту, он сам жил в предчувствии ареста? Именно так, похоже, и происходит веймаризация новорожденной демократии. Еще ничего не случилось, но страх и неуверенность, перманентное ожидание беды уже охватывают людей, ослабляют их сопротивляемость. Психологически надломленные, они готовы сдаться раньше, чем их к этому принудят. Психологическая война, развязанная в России непримиримой оппозицией, страшнее всех ее политических демаршей, страшнее даже октябрьской стрельбы. И тем опаснее она, что, в отличие от инфляции или падения производства, не бросается в глаза. Она -- самый грозный симптом веймаризации России. Трагический опыт первой половины столетия сводится к простой формуле: если никто не несет ответственности за психологическую войну в имперской державе в переходную эпоху, имперский реванш начинает и выигрывает. Ответственности за психологическую войну в сегодняшней России не несет никто. 7 Веймарская ситуация -- и в этом я вижу одну из самых характерных ее особенностей -- не имеет решения на внутренней политической арене. В девяностые годы так же, как в двадцатые. Если мир этого не понимает, то раньше или позже на смену веймарским политикам, согласным учтиво просить Запад о помощи, приходят другие лидеры, которые пытаются взять все, что им нужно, силой. В Японии это был Того, в Германии -- Гитлер, в России явится ктонибудь вроде Жириновского. И тогда в одну роковую ночь взлетает на воздух американский военный флот в Пирл-Харборе. И тогда Европа корчится и гибнет от немыслимого унижения под сапогами новых властителей, несущих ей новое средневековье. А теперь ко всему добавится еще и ядерный шантаж, И все мечты о мире и процветании пойдут прахом. За неспособность своевременно сделать верный выбор Западу придется платить. Не деньгами, не политическими усилиями и интеллектуальной мобилизацией, но десятками миллионов молодых жизней. Вот чем грозит миру веймарская ситуация в России. Посвятив без малого четверть века изучению того, как зарождался и становился на ноги русский фашизм, я вижу в нем точно такую же бомбу замедленного действия, какая взорвалась в веймарской Германии. И точно так, как 70 лет назад, ведет себя по отношению к этой бомбе Запад, и прежде всего -- американское правительство, повторяющее все ошибки своей предвоенной политики и полностью игнорирующее уроки собственного послевоенного триумфа. Вместо того, чтоб выработать стратегию демократической трансформации России и найти способы воплотить ее в жизнь в новых условиях, оно беспомощно наблюдает за логическим ходом еще одного 16 веймарского эксперимента. Вместо того, чтоб выступить гарантом нейтрализации реваншизма, обезвредив таким образом бомбу, оно ограничивает себя "помощью" неэффективному правительству, уже доказавшему, что самостоятельно предотвратить собственную гибель оно не может. Кто спорит, моя веймарская метафора может оказаться не более, чем метафорой. И построенная мною историческая модель крушения демократии во всех сопоставимых с Россией имперских державах тоже может быть основана лишь на простых совпадениях. Но что если нет? Если бомба и вправду лишь ждет своего часа, чтобы перевернуть вверх тормашками всю нашу и наших детей жизнь? 8 Мои ученые занятия постепенно привели меня к выводу о необходимости срочных практических действий. К началу 1990 года у меня сложился проект, с которым я приехал в Россию и был принят Бори- сом Ельциным -- тогда еще Председателем Верховного Совета Российской Федерации. Вот проект вкратце. Создается международный штаб переходною периода. Этот штаб координирует усилия мирового сообщества по российской модернизации, представляя лобби российских реформ на Западе и Востоке. Влиятельность, дееспособность и безусловная авторитетность такого лобби обеспечивается включением в него ряда политиков мирового класса, оставшихся без дела, достойного их масштаба. Для наших целей их достаточно: Я. Накасонэ в Японии, М. Тэтчер в Англии, Р. Макнамара, Д. Рокфеллер, С. Вэнс в Америке, В. Жискар д'Эстен во Франции, В. Брандт в Германии, П. Трюдо в Канаде. Рычаги, на которые могут нажать эти люди в своих странах, никому в Москве заведомо не доступны да, скорее всего, и не известны. Первоначально предполагалось создать и российское ядро будущего штаба, включив в него людей авторитетных и незапачканных. Первой акцией такого штаба, согласно моему проекту, должен был стать товарный щит реформы -- но о нем есть смысл рассказать отдельно. Скажу пока, что я искренне надеялся: можно избежать величайшего несчастья -- ассоциации в народном сознании рынка с тотальным обнищанием. Борису Николаевичу идея понравилась чрезвычайно. Он тотчас распорядился, чтобы все ресурсы ВС были мобилизованы для ее реализации -- от его имени. Немедленно были составлены и подписаны два документа, которые мне хотелось бы не просто процитировать, но и воспроизвести дословно -- ради полной достоверности. Первый был напечатан на бланке Комитета по международным делам и внешнеэкономическим связям Верховного Совета РСФСР. Текст его гласил: "21 декабря 1990 года профессор Нью-йоркского университета Александр Янов был принят Председателем Верховного Совета России Б. Н. Ельциным. В ходе беседы были одобрены предложенные А. Л. Яновым идеи "Неправительственного Международного Комитета Согласия" и Трехстороннего ЭкономикоПолитиче 17 ского клуба "Россия--Запад--Восток". В результате была достигнута договоренность о реальной поддержке этих идей Верховным Советом РСФСР". Подписано: председатель Комитета В. П. Лукин, помощник Председателя ВС В. В. Илюшин. Вторым документом был мандат: "Профессор Нью-йоркского университета Александр Янов уполномочен вести переговоры о формировании зарубежной части Трехстороннего ЭкономикоПолитического клуба "Россия--Запад--Восток"". Подписано: Б. Ельцин. Тогда я был счастлив. Только потом, задним числом, понял, что с самого начала в столь очевидный вроде бы триумф затесались некоторые неясности, обрекавшие меня на грядущий бой с тенью. Например, я случайно узнал, что, когда Б. Н. рассказал о нашем разговоре М. С. Горбачеву, тот его оборвал: "Ну вот, еще варягов нам тут не хватало!" Но главное: о чем, собственно предстоит мне "вести переговоры" и куда приглашать "зарубежную часть", если самого-то штаба покуда не существует? И все-таки я был полон энтузиазма. Тем более, что с Владимиром Петровичем Лукиным мы подробно обсудили персональный состав российского ядра, которому и надлежало -- в соответствии с проектом -- кооптировать в себя "зарубежную часть". С тем я и от- был, ожидая со дня на день известий из Москвы, что ядро это создано, все необходимые официальные аксессуары (помещение, бланки, печать и т. п.) в наличии и приглашения для "зарубежной части" в работе. Разумеется, я тоже не сидел со своим мандатом сложа руки. Поскольку президентам получать отказ не пристало, я связался с теми из возможных кандидатов, с кем мог. Просто чтобы удостовериться: если соответствующие приглашения, подкрепленные личной просьбой Б. Н. Ельцина, будут получены, отказа не последует. Реакция на мой осторожный зондаж оказалась даже лучше, чем я предполагал. Заинтересованно-выжидательная. Адресаты мои были готовы отнестись к московской инициативе самым серьезным образом. А Москва молчала. Месяц, другой, третий. На четвертый я не выдержал неизвестности, прилетел. Я подозревал, конечно, что дело с формированием российского ядра идет почему-то со скрипом. Но то, что я обнаружил, меня ошеломило, поскольку не обнаружил я ничего. Ни российского ядра. Ни соответствующей конторы для его формирования. Ни даже воспоминания о том, что "реальная поддержка этих идей Верховным Советом РСФСР" была мне документально гарантирована всеми высокими подписями. Причем, никто не чувствовал ни малейшей неловкости по поводу того, что личное распоряжение главы российского парламента оказалось пустым звуком. Я ощутил себя вдруг в фантасмагорическом мире, где и договоры не договоры, и мандат не мандат, и парламент не парламент, а заурядная советская контора, и где ничто никого не интересует, кроме повседневной текучки. Сейчас я могу говорить об этом более или менее бесстрастно. Но 18 тогда да я терзался жестокими вопросами. Как-то привык я в Америке, что люди ранга В. П. Лукина слов на ветер не бросают. Они лучше десять раз откажут, нежели дадут слово, которого не намерены сдерживать. А ведь у меня была с Лукиным железная договоренность. Не поверь я ему, ввязался бы в переговоры с людьми, которые время свое ценят превыше всего и пустяками не занимаются? Почему он завалил такое важное дело? Из лени? От безответственности? Из-за недостатка сотрудников? Но разве "всех ресурсов Верховного Совета" могло не хватить для одного проекта? А может, спрашивал я себя, у него были принципиальные возражения? Может, он просто полагал проект маниловщиной? Или, пуще того, вообще считал, что спасение утопающих дело рук самих утопающих и нечего России полагаться на заморских дядей? Даже к такому "государственническому" принципу отнесся бы я с уважением, хотя скорее был бы готов встретить его в изоляционистской прессe, нежели в самом сердце западнического ВС. Но если так, зачем было Лукину во всем со мной соглашаться и даже уже засучивать рукава? Короче, я перебрал, кажется, все возможные -- и невозможные -- вопросы. И ни на один из них не нашел ответа. Из ВС я уходил с чувством, что российская бюрократия, пусть и демократическая, безнадежна. Куда идти теперь? К кому стучаться? Я решил обратиться прямо к тем, в ком видел кандидатов в российское ядро международного штаба. Встретился с Э. А. Шеварднадзе, Ю. А. Рыжовым, Н. И. Травкиным, Г. А. Явлинским и другими. Все согласились войти в Совет. Не хватало лишь одного человека -- работающего лидера, который бы его организовал, а не только отдал в мое распоряжение свое имя и авторитет. Шеварднадзе и Рыжов отказались возглавить российское ядро, у них были другие планы. Зато с энтузиазмом согласился на эту роль Станислав Шаталин. Он заверил меня, что уж на него-то я могу положиться, как на каменную стену: Coвет станет для него практически второй работой. Ну вот, вздохнул я с облегчением, нашелся, наконец, ответ на все мои вопросы. Просто бюрократы в ВС не увидели своей собственной роли в таком глобальном проекте. А блестящий интеллектуал и вольный стрелок Шаталин ее тотчас увидел. Хотя бы поэтому я и впрямь могу на него положиться. И снова вернулся я в Нью-Йорк счастливый. Дело было в мае. В июне Шаталин мне не позвонил. В июле тоже. Чтобы не утомлять читателя монотонностью повествования, скажу, не позвонил он мне вообще. С тяжелым сердцем вернулся я в Москву в октябре, где и выяснил, что Станислав Сергеевич только что уехал отдыхать во Францию. Нечего и говорить, что никакого российского ядра и в помине не было и приглашать "зарубежную часть" по-прежнему было некуда. Побродил я тогда по магазинам, поглядел на пустые полки и сердитые очереди -- и сердце у меня сжалось от горького предчувствия. Господи, подумал я, да чем же они все тут занимаются? Ведь так же и вползут в реформу -- без всякого прикрытия! И травма от этого безжалостного шока останется навсегда. И как же взыграет оппозиция, когда цены на молоко и мясо подскочат вдруг до небес! И как же не 19 мыслимо трудно будет убеждать голодных людей, что она не npaва! Но самое главное, как просто этой беды избежать... Вернемся, однако, к Шаталину. Оказывается, Станислав Сергее- вич вовсе не забыл о проекте. Но узнал я об этом совершенно случайно, возвращаясь из Петербурга в Москву с французским промышленником Кристианом Мегрелисом. Услышав про злоключения моей идеи, Мегрелис ахнул. Выясни- лось, что он прекрасно знает Шаталина и слышал от него все подробности проекта -- и про международный штаб, и про российское ядро и про Жискар д'Эстена. Мой новый друг припомнил даже, что, познакомившись с проектом, он воскликнул: "Да я бы секретарем к тебе пошел, если б ты за такое дело и вправду взялся!" Только одно смутило нас обоих. Оказалось, что, подробно описы- вая мой проект, Шаталин забыл упомянуть мое имя. Не значит ли это, что я сам бессознательно встал поперек своей идеи? Что если б это был проект не Янова, а Шаталина или, скажем Лукина, все обернулось бы иначе? И не было бы этого бесконечного боя с тенью? И весь ход реформ оказался бы иным? Кто еще оставался на российском политическом небосклоне, кого знали бы и тут и там и кто мог бы потащить такой воз? Собчак. Из-за чудовищной занятости питерского мэра мне пришлось отправиться с Анатолием Александровичем в Душанбе и даже принять там участие в трудных переговорах в момент острейшего кризиса. Собчак согласился на мое предложение возглавить Совет. Правда, он честно признался, что сам заниматься вплотную этим не сможет, но твердо обещал две вещи. Во-первых, что найдет опытного администратора, который только организацией российского ядра Совета и будет занят, во-вторых, что, когда в Петербург приедет Маргарет Тэтчер, мы встретимся с нею и обсудим проект втроем. Читатель вправе всерьез усомниться в моих организаторских спо- собностях: не подводил меня, кажется, только ленивый. Это правда, организатор из меня никакой. Я теоретик, человек идей. И не следо- вало мне, наверное, соваться не в свое дело. С другой стороны, посудите сами -- разве был у меня выбор? Мог ли я послать все эти пустые хлопоты к черту и вернуться к своим безмятежным академическим занятиям? Да я бы в жизни себе этого не простил! Тем более, что идея висела в воздухе. Осколки, фрагменты, кусочки своего проекта встречал я в десятках документов -- от официальных речей до частных записок. С какой радостью подарил бы я его кому угодно, если ( только это сдвинуло дело с мертвой точки! Но кто же не знал в России к тому времени, что предложил его я? Надо ли говорить, что и Собчак оказался лишь очередным персонажем в этой трагикомедии утраченных иллюзий? Не только не назначил он администратора проекта, но даже вычеркнул меня из протокола встречи с Тэтчер. Под свое отступление Анатолий Александрович, впрочем, попытался подвести теоретическую базу. Да, конечно, объяснял он мне, ваша метафора о "веймарской" России интересна. Сходство есть. Но ведь есть и отличия. Исторические и политические... Не успел я вернуться в Нью-Йорк в унынии и упадке духа, как Мо- сква начала бомбардировать меня факсами. 20 От одного Фонда: "Уважаемый г-н Янов! Ваша идея чрезвычайно актуальна... готовы немедленно оказать вам необходимую поддержку и содействие... " Подписано: председатель Совета директоров Международного фонда академик Е. П. Велихов. От другого Фонда: "Уважаемый профессор! Вашу идею считаем своевременной и правильной... Готовы поддержать ее в материальном плане...". Подписано: заместитель генерального директора ассоциации "Интертрейнинг" С. Лакутин. И, наконец, уже в декабре, от только что созданной Комиссии по гуманитарной и технической помощи при Президенте РСФСР: Уважаемый Александр Львович! Зная Вас как видного ученого и общественного деятеля, человека, принимающего самое живое участие в судьбе России... приглашаем Вас в кратчайшее время приехать в Москву для обсуждения проблем формирования общественного неправительственного Совета Комиссии". Подписано: председатель Комиссии, член Верховного Совета РСФСР В. И. Иконников. Я примчался, как меня и просили, в кратчайшее время и все-таки опоздал: к моему приезду Комиссии по гуманитарной и технологической помощи при президенте РСФСР уже не существовало. За всеми остальными предложениями ничего реального не обнаружилось тоже. Где-то в глубине души я все же догадывался, почему тень не материализуется, видел дно пропасти, отделяющей меня от моих несостоявшихся партнеров. Если спросить Горбачева, была ли у него четкая стратегия переходного периода до августа 1991 года, он, если хочет быть честным, признается, что не было. Если спросить его далее, существует ли такая стратегия сейчас, он тем более ответит отрицательно. Но если вы его спросите, могут ли в принципе политики страны, находящейся в состоянии перехода, самостоятельно, без интеллектуальной помощи мирового сообщества, создать такую стратегию, --ответ, я уверен, будет положительным. То же, и не менее уверенно, скажет наверняка и любой из тех, с кем я пытался сотрудничать. Если я прав, то вот она -- пропасть. Я-то пытаюсь объяснить, что нет ни малейшего национального унижения в том, чтобы принять такую помощь от "варягов". Ведь не случайно не сумели самостоятельно создать стратегию перехода ни веймарские политики в Германии, ни тайшоистские -- в Японии. На национальной арене проблема эта просто не имеет решения. Подозреваю, умом собеседники мои тоже это понимали. Но внутри них что-то сопротивлялось такому признанию, что-то вставало на дыбы. Вот они и соглашались -- и не соглашались. И морочили голову -- и мне, и себе... Остается одно -- писать. 9 Роль, выпавшая мне на долю,-- роль наблюдателя и вместе с тем непосредственного участника событий, живого, если угодно, моста между российской и западной демократией, -- и сама по себе внут21 ренне противоречива. А к тому же и воевать приходится на два фронта -- и с российским реваншизмом, и с веймарской политикой Запада. Но что поделать, если это две стороны одной медали: своей политикой Запад практически сдает Россию реваншистам. Адресуя эту книгу и российскому, и американскому читателю, я попадаю еще в одну небезопасную для автора "вилку". Имею в виду не только плохую совместимость двух литературных традиций --западной (ироничной и аналитической) и русской (эмоциональной и полемической), но и естественную разницу в восприятии обеих предполагаемых аудиторий. В отличие от американской, русская наизусть знает всех людей, чьи портреты она здесь найдет, и интересен ей поэтому не столько очерк их политических нравов, сколько живой спор с их идеями. И не столько беспристрастный анализ, сколько контраргументы, недостаток которых остро ощущается в неравной психологической войне, навязанной реваншистами. Ведь в отличие от западной интеллигенции, пока что, к сожалению, знающей об этой войне в лучшем случае понаслышке, она и вправду воюет, моя русская аудитория. Обмануть эти ожидания я не могу, надеясь, что и американский читатель, в виде компенсации за все возможные издержки чуждого ему стиля, откроет для себя новый, неожиданный, тревожный и яркий мир идей и людей. Материалы, использованные в этой книге, касаются главным образом эпохи путчей и мятежей -- от 19 августа 1991-го до октября 1993 года. Именно в этой фазе "горячей войны", зловеще напоминавшей аналогичный эпизод в истории веймарской Германии -- от марта 1920-го до ноября 1923-го, -- все обнажилось предельно: не только страсти оппозиции, называющей себя непримиримой, но и ее цели. Поэтому и рассматриваю я эпоху путчей и мятежей как самую важную в процессе веймаризации имперской державы. Она говорит нам о сущности этого процесса и о его конечном исходе несопоставимо больше, нежели сменившая ее фаза мнимой стабилизации. Если бы в 1930-м кто-нибудь попытался предсказать, чем разрешится германский кризис, короткая фаза "горячей войны" 1920--1923 гг. ответила бы на его вопросы куда более внятно, нежели все долгие и двусмысленные годы последующей "стабилизации". Эпоха путчей и мятежей -- именно она оказалась предвестием и черновой репетицией катастрофы. То же самое, боюсь, может быть верно и в отношении "веймарской" России -- в случае, если (не устану повторять) сегодняшняя американская политика не будет радикально реформирована, покуда есть еще для этого время. И пусть никого не обманывает кажущаяся незначительность, мизерабельность вождей этой "горячей войны". Их нужно знать в лицо, знать их идеи и характеры, их силу и слабости. Не надо над ними шутить. У кого-то из них есть реальный шанс стать хозяином пост-ельцинской России. Кто-нибудь из моих читателей, возможно, помнит полустолетней давности книгу "Третий рейх в лицах". Может быть, даже помнит автора. Я забыл. Вообще единственное, что осталось в памяти от этой кни 22 ги -- отчаянное разочарование: так запоздали ее открытия... Дорога ведь ложка к обеду. Книга была нужна не постфактум, но задолго до того, как Третий рейх появился на свет. Кто знает, если б мир заранее разглядел эти лица и эти идеи -- он, быть может, и не позволил бы родиться такому чудовищу. Благодаря странному капризу истории у нас есть сейчас возможсть познакомиться с лицами -- и идеями -- следующего "Третьего Рейха" (или точнее, Третьего Рима, как гордо величают свою мечту российские реваншисты), не дожидаясь его превращения в кровавую историческую реальность. Я искренне надеюсь, что я ошибаюсь. Как странно -- исследовать боится оказаться прав. Но я боюсь. И тем больше у меня для этого оснований, что -- на свою беду и вопреки всем профессиональным "скептикам -- прав я уже однажды оказался... Предрасположение человека к справедливости делает демократию возможной, но его же предрасположение к несправедливости делает ее необходимой. Рейнольд Нибур Глава первая Психологическая война Странная история случилась со мною в Москве, в июне 1993-го. Как было уже упомянуто, я давно работаю над серией политических портретов виднейших вождей и идеологов реваншистской оппозиции. Со многими из них я встречался и спорил, других знаю лишь по публикациям. Некоторые очерки были напечатаны в Америке и в России. Один из них, посвященный покойному историку и этнографу Л. Н. Гумилеву, высоко чтимому сейчас в "патриотических" кругах, появился в довольно камерном московском журнале "Свободная мысль". Вскоре затем группа "патриотических" интеллектуалов отчитала меня с российского телеэкрана за "оскорбление национальной святыни". Чтобы не вступать в пустую перебранку, я решил побеседовать о теориях Гумилева с крупными специалистами, его коллегами, и опубликовать нашу беседу в популярном издании. Стал искать собеседников. И представьте -- не нашел. Евреи отказались потому, что они евреи, и им, объяснили мне, не подобает в сегодняшней Москве даже просто смотреть в сторону "русской идеи", не то что обсуждать (можете вы, читатель, представить себе ситуацию, при которой сэр Исайя Берлин отказался бы участвовать в дискуссии о Льве Толстом или Артур Шлезингер -- о Джоне Кеннеди только из-за своего, скажем так, неадекватного этнического происхождения?) Но дальше выяснилось, что от разговоров на эту взрывоопасную тему дружно уклоняются и русские -- все, кого я пытался на это подвигнуть. Не дай Бог, и их запишут в "оскорбители". А у них, извините, семья, дети... Одна знакомая, очень хорошо осведомленная московская дама, так этот мой конфуз откомментировала: -- А я сама их боюсь. И мало кто в Москве свободен сегодня от страха перед ними. Уже сейчас, не дожидаясь какого-нибудь там "военно-националистического путча", узаконила себя своего рода негласная цензура, куда более строгая и всеохватывающая, нежели прежняя, государственная. Настоящее табу, если хотите, нарушать которое опасно для всех -- от научного сотрудника до президента. Люди, причисленные к лику "патриотических" святых, пусть даже это 26 оголтелые антисемиты, как покойный Лев Гумилев,-- вне критики. Надо быть безумцем, чтобы посметь их тронуть. В этой странной истории мне почудился симптом чего-то куда более зловещего, чем даже в панических предчувствиях собеседников м-ра Бродского. Перейден какой-то психологический порог, которого в нормальном обществе порядочные люди не переступают. Подорвавшись на минном поле веймарского перехода, интеллигенция раскололась. Рушатся старые дружбы, распадаются старые кланы, люди одного и того же круга становятся чужими друг другу, а иногда и смертельными врагами. Утрачена общая почва для спора, нет больше общего языка, общих ценностей, нет общепризнанных авторитетов. Когда я в первый раз у стен Кремля увидел разъяренные толпы противников и сторонников Ельцина, готовых растерзать друг друга, мне вспомнились безумные осады клиник в Америке, организованные активистами "Операции Спасение". То же безрассудство, тот же запредельный экстремизм. Разница лишь в том, что в Америке эта психологическая гражданская война между противниками и сторонниками абортов локальна, а в России охватила она весь народ -- снизу доверху. Спикер парламента публично проклинает государственное телевидение как "геббельсовскую пропаганду". Пресс-секретарь президента так же публично обзывает парламент "инквизицией". Депутат Андрей Захаров, вовсе без намерений рассмешить аудиторию, так описывает свои парламентские впечатления: "Коллеги говорят, что при голосовании они руководствуются единственным критерием -- если предложение вносится президентом, надо обязательно нажимать кнопку "против". Смысл предложения значения не имеет". Оппоненты обвиняют друг друга в убийстве нации, призывают "арестовать", "интернировать", даже "повесить" противников. Так выглядит вблизи психологическая война. Нет, реваншистская оппозиция пока еще слишком слаба политически, чтобы претендовать на власть. Но она уже диктует вполне свободным как будто бы людям свои правила игры, свои условия сосуществования. Именно так все и начиналось в веймарской Германии. Лишь испытав это на себе, понял я, кажется, окончательно, что суть происходящего сегодня в России не только в переходе к рыночной экономике, как обычно трактуют дело западные эксперты, и даже не в перманентном политическом кризисе, как склонны думать мои друзья в Москве. О чем не знают эксперты Суть -- именно в этой, невидимой извне, не регистрируемой никакой статистикой и не улавливаемой никакой ученой экспертизой психологической войне между свободой и реваншизмом. В войне, которую демократия медленно, но неуклонно проигрывает -- по мере того, как углубляется эрозия либеральных ценностей и испаряется доверие к Западу. Нет, не численностью, не политическим влиянием и тем более не силой страшна на самом деле сегодня реваншистская оппозиция, но 27 той смертельной националистической радиацией, которую она излучает и которая расколола уже не только интеллигенцию, но и армию, и правительство, и силы безопасности, и весь народ. Осознав это, я перестал даже обижаться на западных экспертов. Просто их аналитический инструментарий не рассчитан на веймарские ситуации. Он не фиксирует психологические бури. Он бессилен уловить "предчувствие беды". Он не создан для измерения националистической "радиации". Потому, наверное, и сосредоточиваются эти эксперты на том, что им понятно, что измеримо, что может быть выражено в точных цифрах -- на рынке, на кредитах, на приватизации. И когда я понял всю несовместимость западных рациональных стандартов с этой недоступной для них сложностью российской психологической реальности, мне впервые стало по-настоящему страшно за Россию. Страшно, ибо нет уже у нее сил для сопротивления расползающейся националистической болезни, чреватой русским Гитлером, для подавления ее метастазов, для того, чтобы встать на ноги -- не только преуспевающей рыночной державой, но и жизнеспособной демократией. И у российской демократии нет сил для решительного контрнаступления. Нет у нее, точно так же, как во всех предшествующих веймарских случаях, собственных ресурсов -- ни политических, ни интеллектуальных, ни тем более материальных. Она в глухой обороне. И на ногах ее держит уже не энергия собственных мышц, но персональный авторитет Ельцина, "царя Бориса", как, лишь отчасти в шутку, называют его в народе. Ну вот такой, слава Богу, у России сейчас "царь", пожелавший связать свою судьбу с демократией. Но что станет она делать без Ельцина? На чем будет она держаться после Ельцина? Повернем теперь голову на Запад, в сторону мирового сообщества. Все ресурсы, необходимые, чтобы сообщить российской демократии второе дыхание, у него есть. И намного больше того -- есть опыт, Не та Америка? "ноу-хау", самое бесценное из всех сокровищ: ведь удалось же ему вытащить из такой же ямы Японию и Германию! Но только почувствует ли оно то, что пришлось почувствовать мне, услышит ли то, чего не слышат его собственные эксперты? Найдет ли в себе мужество и политическую волю, чтобы повторить в конце столетия великую операцию, которую совершило оно в его середине? Не та теперь Америка, говорили мне в России. У нее рецессия, у нее бюджетный дефицит, у нее головокружительный государственный долг, у нее реформа здравоохранения, у нее на руках истекающая кровью Босния. У нее Гаити. Да и мощного, всем очевидного стимула, вроде угрозы сталинской экспансии, сейчас нету (об угрозе российского ядерного реваншизма попрежнему мало на Западе знают и еще меньше думают). Где бы взял сегодня президент Клинтон те ресурсы, которые, скажем, генерал Макартур потратил когда-то на демократическую трансформацию Японии? Уж казалось бы, худшего 28 кандидата в первые азиатские демократии и существовать в природе не могло. Глубочайшая, тысячелетняя авторитарная традиция, плюс милитаризм, пропитавший общество до мозга костей, плюс раздутые до небес имперские амбиции. Неразрешимая задача! Макартур же с нею справился. Но во что обошлось это Америке? Правда, в распоряжении президента Буша тоже не было средств воевать с Ираком из-за Кувейта -- а разве это его остановило? С другой стороны, если прав был Ричард Никсон и Россия к концу столетия действительно стала таким же "ключом к глобальной стабильности", каким была в 1920-е годы веймарская Германия, то ситуация для всемирной кампании в поддержку ее демократии неизмеримо благоприятней той, в которой пришлось действовать Макартуру. Генерал мог рассчитывать лишь на американские ресурсы, да и те должен был делить с Европой, по плану Маршалла. А сегодня в предотвращении дестабилизации ядерного супергиганта ничуть не меньше Америки заинтересованы не только страны "большой семерки" и вся остальная Европа, но и Южная Корея, и каждый из "азиатских тигров", не говоря уже о Саудовской Аравии и ее несметно богатых партнерах по нефтяному картелю. Короче, все те международные силы, которые Америка совсем еще недавно объединила для операции "Буря в пустыне". Значит, действительная проблема вовсе не в ресурсах, но в организации, в лидерстве, в объединяющей идеологии, в конкретном и реалистическом плане контрнаступления российской демократии. Вот чего на самом деле не достает и чему неоткуда взяться -- поскольку западные эксперты озабочены рынком, а вовсе не психологией. Циклопическая по своей сложности задача демократической трансформации России безнадежно тривиализирована бесконечными разговорами о деньгах, о кредитах и о приватизации. Главная -- ядерная -- опасность российского реваншизма в политических расчетах отсутствует. Так во имя чего должны объединяться потенциальные участники этого нового всемирного альянса? Какой угрозе противостоять? Генерал Макартур точно понимал свою цель в послевоенной Японии. Также, как понимали ее руководители союзной администрации в послевоенной Германии: не только на десять или пятьдесят лет, но навсегда исключить возможность повторения Пирл-Харбора или кровавой бойни в Европе. Четкая конкретность цели диктовала масштабы и характер усилий. Но под какими знаменами стал бы объединяться мир сегодня, какую стратегию избирать, если никто не объяснил ему, что в ядерную эпоху русский фашизм окажется страшнее германского и японского вместе взятых? Если никто даже не попытался обрисовать перед ним угрозу новой чудовищной вспышки экстремистского национализма с эпицентром в ядерной России? Другими словами, для того, чтобы мир вспомнил о собственном великолепном послевоенном опыте, нужна глубокая, радикальная реформа всей западной политики по отношению к России. Ничуть не менее радикальная, нежели, скажем, нынешняя реформа здравоохранения в Америке, далеко вышедшая за рамки осторожных поправок к политике предшествующей администрации. Заплаты и здесь не помогут. Надо просто перетасовать карты и сдать их заново. И без мобилизации, если угодно, всех интеллектуальных и поли29 тических ресурсов Запада тут не обойтись -- только это, я еще надеюсь, способно заставить мировое сообщество отказаться от губительной веймарской политики невмешательства в российскую психологическую войну. Но где политическая база для такой реформы и такой мобилизации? Где в Америке мощное и авторитетное российское лобби, способное их проталкивать -- в Конгрессе, в средствах массовой информации, в дипломатических структурах? Каких только лобби нет сегодня в Вашингтоне, вплоть до владельцев ресторанов, даже китайское есть. А вот российское, как это ни странно, отсутствует... Так что же, все потеряно? Нет, ни в коем случае. Есть все-таки некоторые основания для осторожного оптимизма. Вот они. Прежде всего, реваншистская оппозиция покуда не выиграла и, судя по всему, Наши резервы не скоро выиграет психологическую войну, которую объявила она российской демократии -- и всем ее естественным союзникам. Октябрьский вооруженный мятеж полностью это подтвердил. Покуда в Кремле сидит Ельцин, страна за реваншистами не пойдет. Все старания оппозиции сделать Запад столь же беспомощным в России, каким оказался он в Югославии, решающего результата пока не дали. Время для радикальной реформы западной и, в первую очередь, американской политики в отношении России у нас, стало быть, еще есть. Есть еще, слава Богу, в мире опытные политики, способные напомнить человечеству, что, в отличие от 1920-х, когда Запад проворонил надвигавшуюся катастрофу демократии в веймарской Германии, в ядерном веке повторения этой ошибки он может и не пережить. Есть и в российской культуре фигуры национального масштаба, как академик Дмитрий Лихачев или режиссер Марк Захаров, -- с репутацией, незапятнанной в политических драках, и авторитетом, неоспоримым в умах большинства россиян. Если настанет когда-нибудь время для международного интеллектуального и политического форума, посвященного стратегии демократического контрнаступления, такие люди смогут говорить на нем от имени России с уверенностью и достоинством. И страна будет их слушать. Есть проницательные и умеющие воздействовать на публику обозреватели, как Энтони Люис, с их глубоким пониманием, что "назревающий шторм в Европе -- экстремистский национализм" и что "самые жизненные интересы безопасности требуют от Америки его остановить". Да и само течение событий подтверждает их правоту: тот же октябрьский мятеж заставил многих на Западе усомниться в достоинствах веймарской политики. Есть бывшие западные послы в Москве -- пусть не все, но их все же большинство, -- способные составить ядро российского лобби на Западе. Есть также великое множество людей и организаций, искренне сочувствующих делу демократии и способных поддержать такое лобби, если оно будет создано. Есть государственные деятели, как сенатор Роберт Доул, осозна 30 ющие угрозу приоритета маркетизации в российской политике, или, подобно конгрессмену Тому Лантосу, страстно предупреждающие об опасности забвения грозных проблем постельцинской России. Есть, наконец, смелые и динамичные реформаторы, как вицепрезидент Гор, которым по силам возглавить не только реформу американской политики в отношении России, но и всемирную кампанию за сохранение "ключа к глобальной стабильности". Но как сделать, чтобы такая реформа оказалась в списке приоритетов м-ра Клинтона? Чтобы бывшие послы в Москве организовались? Чтобы разрозненные и бессильные сейчас сочувствующие собрались вместе? Чтобы Доула и Лантоса наконец услышали? И чтобы все это случилось раньше, нежели реваншисты выиграют психологическую войну? Три УСЛОВИЯ Конечно, такие вопросы легче поставить, нежели дать на них ответ. Ясно, тем не менее, что публика на Западе дезориентирована и не знает, что находится в состоянии войны с реваншистской оппозицией. Задача, стало быть, в том, чтобы представить ей альтернативную, все расставляющую по своим местам картину. Реально ли это? Ну, если математикам удалось-таки решить головоломную теорему Ферма, то здравомыслящие люди, обеспокоенные возможностью повторения 1930-х и нового "шторма экстремистского национализма" в конце второго христианского тысячелетия, тем более должны быть в состоянии разрубить мертвый узел веймарской политики. Успех будет зависеть от того, удастся ли выполнить три необходимых для этого условия. Первое, я думаю, состоит в том, чтобы победить в неизбежных ожесточенных спорах достаточно многочисленных сторонников этой бесперспективной политики, то есть найти неопровержимые аргументы, вскрывающие логическую уязвимость и политическую неадекватность веймарской идеологии. Примерную схему таких доказательств могу набросать уже сейчас. В отличие от Боливии или Польши, где стяжали себе лавры авторы шоковой терапии, Россия не просто еще одна головная боль для Запада, но великая держава с вековой имперской традицией, сопоставимая с Германией или Японией 1920-х. Искренне увлеченные маркетизацией бывшего нерыночного гиганта, идеологи веймарской политики просмотрели в суете сегодняшнего развала что-то очень существенное, по сути решающее, а именно: действительный выбор, перед которым стоит Россия, -- вовсе не между централизованным распределением и рынком. И не между коммунизмом и антикоммунизмом. Тем более, что этот промежуточный выбор она сделала уже сегодня, при Ельцине. В перспективе, в пост-ельцинскую эпоху выбор этот неминуемо окажется тем же самым, каким был он для Германии в 1920-х: каким из двух путей побежденная, униженная, корчащаяся в муках кризиса страна будет снова самоутверждаться как великая мировая держава. Уже сейчас всякому, кто внимательно прислушивается к бурной поли 31 тической дискуссии, потрясающей "веймарскую" Россию, это должно быть очевидно. Один из этих путей гражданский, другой -- военный. Один демократический, другой -- реваншистский. Первый путь обещает стабилизацию мировой политической системы. Второй -- ее обвал. Что выберет Россия -- в решающей мере зависит от того, как будет восприниматься в ней Запад. Сумеет ли, точнее, московская реваншистская оппозиция, которая уже сегодня выходит на мировую политическую арену в обнимку с Ираком, Ливией, Сербией и европейским фашизмом, убедить большинство россиян в том, что Запад -- заклятый и непримиримый враг России. Что сейчас "под видом гуманитарной помощи" Запад пытается сделать с Россией то, чего не сумел с помощью прямой агрессии сделать в 1940-е Гитлер. От успеха этой коварной и всепроникающей психологической атаки, о которой западный обыватель даже не подозревает, зависит не только судьба российской демократии, но и будущее мира. Московские реваншисты нуждаются в интеллектуальной и финансовой поддержке всех сил международной реакции, а те -- в российской ядерной мощи, единственно способной сфокусировать их разрозненные усилия и вновь превратить их в реальную силу на мировой арене. А Запад -- он даже не пытается противостоять этому беспощадному психологическому наступлению реваншистов на умы россиян. Международный валютный фонд, которому Запад, повинуясь веймарской логике, поручил представлять свои интересы в России, возглавляют вовсе не политические деятели и тем более не специалисты по социальной психологии. Как и в 1920-е, Запад доверяет свою безопасность людям, не способным ее гарантировать. Второе условие, необходимое для решения нашей задачи, состоит в том, чтоб привлечь на свою сторону мировые средства массовой информации, убедив их, что московская психологическая война исполняет, по сути, ту же роль, что и гражданская война в Испании в 1930-е. Она- испытательный полигон международной реакции, предпринимающей первую серьезную попытку объединить усилия для всемирной войны против демократии. В ней дебютирует новая "коричневая" ось: европейский фашизм -- исламский экстремизм -- московский реваншизм. Следовательно, Россия -- не просто еще одно слабое звено международного сообщества, но передний край, линия фронта, где война между демократией и тем "экстремистским национализмом", который так тревожит Энтони Люиса, уже идет. Пора переходить к третьему условию. Но сначала -- простенький сюжет. 28 марта 1993 г., когда жил, как мы помним, в предчувствии ареста Егор Гайдар, реваншистам не хватило лишь 72-х голосов в парламенте, чтобы отрешить от должности Ельцина и поставить на его место Руцкого. Не нужно быть большим знатоком московской политической сцены, чтобы представить себе дальнейшее. Нет, в отличие от августовских путчистов 1991-го, Руцкой не прекратил бы рыночную реформу, разве что только замедлил. Но зато политический курс внутри страны изменился бы немедленно и круто: министры обороны и безопасности смещены, средства массовой информации поставлены под контроль реваншистов, лидеры демократии интернированы. 32 Руцкой, собственно, и не скрывал этого, выступая в парламенте 26 марта: "Мы наберемся мужества указать на дверь всем деятелям, которые своими действиями провоцируют углубление политического и экономического кризиса в России, не забыв при этом спросить с них за содеянное". А на следующий день влиятельный депутат Аман Тулеев окончательно расставил все точки над "i": "Ближайшее окружение Ельцина должно не в Кремле сидеть, они должны сидеть где-нибудь в Матросской Тишине". Короче, 28 марта всего несколько десятков депутатских голосов предотвратили катастрофу российской демократии. То воскресенье могло стать для нее роковым. Но заметил ли это мир? Что и говорить, если б в Москве в этот день стреляли и строили баррикады, а по улицам ее шли танки, мир, конечно, приник бы к своим телевизорам, и главы западных правительств поспешили бы выразить Ельцину свою солидарность, и курс акций на мировых биржах круто пошел бы вниз. Как, собственно, все и произошло полгода спустя. Но в марте, в отличие от октября, оппозиция попыталась покончить с демократией в Москве тихо, без сенсаций, конституционным способом. Точно так, как покончил с ней в Берлине Гитлер в январе 1933-го, А к этому мир совершенно не был готов. Он просто не знал ни лиц, ни имен тех людей, которых обнаружил бы в Кремле, проснувшись утром 29 марта -- не найдись тогда в Москве семидесяти двух здравомыслящих парламентариев. В чем, естественно, никакой уверенности быть не могло. Если история веймарской Германии чему-то нас учит, то в пост-ельцинской России повторение тихого 28 марта следует считать более вероятным, нежели повторение 3 октября с его кровавой бойней. Вот почему третье условие, необходимое для решения нашей задачи, состоит в том, чтобы хорошо познакомиться со всеми лидерами реваншистской оппозиции. О людях, способных в один прекрасный / день оказаться в Кремле, уже сейчас надо знать все. Как и об их шансах выиграть давно объявленную ими войну. Глава вторая Рождение идеологии реванша Главная движущая сила российской оппозиции -- ненависть. А главный объект этой ненависти --даже не Ельцин, не демократы: они для "непримиримых" всего лишь наемники, мальчики на побегушках, лишь исполнители зловещих ролей в сценарии, написанном для них за границей. Враг номер один для оппозиции -- Запад. Естественно поэтому, что его и его политику в отношении России вожди и идеологи реваншизма изображают в самых мрачных красках. Проповедь организованной ненависти Устрашающее, искаженное представле- ние о Западе распространяется сейчас в России с большой энергией и огромными тиражами. И поскольку практически ничто, кроме массовой продукции Голливуда его не опровергает, у этого представления есть, увы, серьезные шансы в конце концов завоевать умы россиян. Ограничусь самыми популярными примерами. Вот выдающийся математик, в недавнем прошлом почетный американский академик, а ныне ведущий идеолог реваншистской оппозиции Игорь Шафаревич: "Нам противостоит очень агрессивная, безжалостная цивилизация. Центром ее является страна, начавшая с греха истребления своего коренного населения. Этот грех бродит в ее крови и порождает Хиросиму и убийство 150000 иракцев всего лишь для того, чтобы не поднялись немного цены на горючее для автомобилей. Страна, созданная эмигрантами, людьми без корней, чуждыми ее ландшафту и ее истории. Это цивилизация, стремящаяся превратить весь мир -- и материальный, и духовный -- в пустыню, подобную лунному ландшафту. Только в рамках этой борьбы, где ставка -- существование человечества, а может быть, и всего живого, можно расценить теперешний русский кризис"1.* * Примечания даны в конце книги. 34 А вот бывший кумир европейских интеллектуалов, автор "Зияющих высот" Александр Зиновьев: "Запад хотел руками немцев разрушить Россию. Не удалось. Теперь Запад пытается делать то же самое под видом борьбы за демократию, за права человека и прочее. Идет война двух миров. На чьей ты стороне -- вот в чем вопрос"2. А вот один из самых серьезных идеологов оппозиции, театральный режиссер и независимый политический деятель Сергей Кургинян: "Россия не должна пытаться вступить на западный путь -- и потому, что это чужой путь, по которому она идти не сможет, и потому, что этот путь осознан как тупиковый самими идеологами Запада, и потому, что ее на этот путь просто не пустят... Действительный принцип политики Запада в отношении России -- это неразвитие, неразвитие и еще раз неразвитие, а далее -- опускание в "Юг". Но это позже, после экспорта мозгов, ликвидации ядерного оружия и вывоза высоких технологий... Нынешние процессы в нашей стране -- это не реформа, это война против России, это -- деструкция, дезинтеграция и регресс, ведущие к национальной катастрофе"3. Вот, наконец, митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн, один из высших иерархов православной церкви, опубликовавший в начале 1993го послание к верующим под вполне светским названием "Битва за Россию": "Против России, против русского народа ведется подлая, грязная война, хорошо оплачиваемая, тщательно спланированная, непрерывная и беспощадная... Пришло время предъявить к оплате копившиеся веками счета"4. А вот уже не просто публицистика, но официальный политический документ, озаглавленный "Отвечает оппозиция" и суммирующий ее конкретные намерения: "Не все знают, что экономика США и крупнейших стран Запада переживает новый тяжелый кризис. Сейчас она во многом держится за счет энергетических и сырьевых ресурсов России, перекачиваемых на Запад по бросовым ценам... За период деятельности правительства Гайдара Россия через поставки дешевого сырья сделала вливание и экономику Запада в размере 40-45 миллиардов долларов... Не Запад помогает России, а Россия спасает экономику Запада за счет обнищания собственного народа"5. "День" уверенно уточнял: "Без наших природных ресурсов все нынешнее благосостояние Запада мгновенно рухнет"6. Спросите любого западного скептика, сомневающегося в реальности возрождения фашизма в Европе: почему, собственно, такое не может случиться? И вот, что вы услышите. Все эти неонацистские хулиганы и бритоголовые -- сброд. Он демонстрирует лишь склонность к вандализму и ничего больше. А такая склонность, в свою очередь,-- плод не столько страсти, сколько скуки, не столько политических убеждений, сколько обыкновенного дикарства. Допускаю, что где-нибудь в Германии или в США дело обстоит именно так. Но к России, судя по тому, что мы сейчас прочли, эти аргументы просто не имеют никакого отношения. Не бритоголовых недоучек я здесь процитировал, но интеллектуалов высшей пробы: ма35 тематика с мировым именем, прославленного писателя, маститого режиссера и высокое духовное лицо. Никому из них нельзя отказать ни в подлинной страсти, ни в политической убежденности. И в склонности к вандализму их как-то даже неловко заподозрить. Это, напротив, они обвиняют своего врага, либеральный Запад, в вандализме, в том, что он ведет беспощадную войну против России, пытаясь ее унизить, поработить и в конечном счете затолкать в ад плебейского недоразвитого "Юга" (в отличие от процветающего и патрицианского "Севера", к которому она принадлежит по праву). Но ведь это -- вспомним -- те самые страсти, какие сжигали германских правых интеллектуалов после первой мировой войны. И те самые политические убеждения, которыми вымостил себе дорогу к власти Гитлер. И, что еще важнее, эти профессиональные ненавистники Запада вовсе не принадлежат к какой-нибудь маргинальной секте лунатиков, какие можно выявить в любой стране в любое время. Они в центре политической жизни как главное течение непримиримой оппозиции. И мощь своих идей они уже вполне убедительно продемонстрировали -- расколов офицерский корпус России и ее парламент. По данным военных социологов, подтвержденным опросами Всероссийского центра изучения общественного мнения, "националпатриотические взгляды", созвучные только что изложенным, исповедовали еще в 1992 г. 70% российских офицеров. Можно ли представить себе маргинальных сектантов, которых поддерживает подавляющее большинство профессиональных военных великой державы? Еще более головокружительную и пугающую метаморфозу пережил под влиянием пропаганды организованной ненависти российский парламент, в шоковом 1992 г. внезапно преградивший дорогу демократической трансформации России. Да, конечно, там собрались "бывшие коммунисты". Но ведь совсем еще недавно именно эти "бывшие коммунисты" выбрали Ельцина своим председателем и твердо стояли с ним рядом, обеспечив провал "коммунистического" путча в августе 1991-го. Именно они одобрили прозападный проект конституции и вручили Ельцину чрезвычайные полномочия для проведения рыночной реформы. Это перерождение парламента страны, внезапное и резкое ослабление в нем демократических фракций -- мощный политический факт, игнорировать который могут лишь самоубийцы. Видели вы когда-нибудь маргиналов, сумевших на протяжении нескольких месяцев подчинить своему влиянию парламент великой страны? Никто в Европе со времен гитлеризма не бросал Западу вызов такой мощи и ненависти. Против него -- сила, опасность которой не уменьшается оттого, что он, Запад, до сих пор ее не почувствовал. В успокоительные выкладки западных скептиков, добродушно сводящих современный фашизм к феномену бритоголовых, к вандализму и безыдейности, закралась фундаментальная ошибка. Очевидно, что российский опыт фашизма лежит за пределами их наблюдений, а привычка сводить русский кризис к проблеме денег оконча36 гельно ослепляет. Как-то забывается за рыночной суетой, что борьба в России, по сути, идет за контроль над тысячами ядерных боеголовок. Чем угрожала миру Северная Корея? Способностью изготовить несколько атомных бомб? А сколько волнений было по этому поводу! Зато когда 28 марта и 3 октября 1993-го профессиональные ненавистники Запада лишь чудом не стали хозяевами арсенала ядерной сверхдержавы, никто и не вздрогнул... Я твердо убежден: и Шафаревич, и Кургинян, и все другие пропопедники организованной ненависти совершенно искренни и неколебимы. Их уже нельзя переубедить. Только маргинализовать. Только защитить от них умы россиян. Но для этого -- первое и непременное условие -- нужно хорошо и близко их узнать. Казалось бы, это должен быть давным-давно пройденный этап. Прислушиваться к критике -- занятие не самое приятное, но полезное. Никто не всматривается так пристрастно и проницательно в облик противника, как политическая оппозиция. Обратись послеавгустовский режим к аргументам "патриотических", как, впрочем, и либеральных критиков -- и собственная уязвимость стала бы для него вполне очевидной. С точки зрения либералов, режим предал демократические идеалы августовской революции. По мнению же "патриотов", никакой революции, способной легитимизировать новую власть, в августе вообще не произошло. Империю ударили ножом в спину, сработал организованный западными спецслужбами заговор с целью развала великой державы -- вот и все. Любой из этих вариантов дает нам совершенно неожиданную картину неукорененного, нилигитимного, если угодно, в глазах масс режима. Лишенный благословения прошлого и не способный предложить им -- взамен утраченной военной империи -- видение великого гражданского будущего, он повис в воздухе, опираясь лишь на личную популярность президента. Точно таким же образом анализ "патриотической" критики помог бы либеральной оппозиции, будь она заинтересована в трезвой самооценке, воочию увидеть свою неспособность понять российскую драму в терминах всемирно-исторического опыта, свой изоляционизм -- а точнее, неумение вовлечь в разрешение кризиса своего естественного союзника, западную интеллигенцию. И основную слабость западных экспертов, занимающихся Россией, дает возможность оценить "патриотическая" критика: не сумели они за повседневной суетой разглядеть уязвленную гордость великого народа и жестокую реальность психологической войны. Сейчас, однако, предстоит нам вступить на путь совсем непроторенный, никем не хоженный. В либеральных кругах презирают современных российских реваншистов. Над ними смеются. По их поводу негодуют. В правительственных кругах их ненавидят. Не ищите, однако, в российской прессе аналитической критики их высказываний и идей. Всерьез этим не занимается никто. И, стало быть, ждать нам помощи неоткуда. Придется самим приняться за эту черную работу. 37 Второй пряник? Как может непонимание оппозиции, с ее реальными проблемами и слабостями, мистифицировать всю политику Запада в отношении России, лишить его какой бы то ни было возможности защищать свои интересы в российской психологической войне,-- покажу на одном, но весьма характерном примере. 1 августа 1993 г. "Нью-Йорк Таймс" опубликовала редакционную статью "Новая русская империя?" В ней справедливо отмечается, что "националистические оппоненты правительства Бориса Ельцина и фракции в деморализованных и фрагментированных вооруженных силах мечтают о новой русской империи. И не только мечтают. Некоторые русские военные командиры в новых республиках начали действовать"7. Далее перечисляются соответствующие акции этих командиров в Таджикистане, в Азербайджане, в Грузии, в Прибалтике и на Украине. В моих терминах означает это, что за время, пока я работаю над этой книгой, реваншистская оппозиция добилась новых впечатляющих успехов в психологической войне. "Если националисты,-- продолжает газета,-- сумеют направить крупнейшее в Европе государство с самым большим на континенте военным и ядерным арсеналом на курс экспансионизма, перспективы международной безопасности могут трансформироваться за одну ночь". Верно. Но что же нам по этому поводу делать? "Вашингтон может использовать как пряник, так и кнут, чтобы помочь м-ру Ельцину отбить вызов националистов". Бог с ним, с пряником. Но что имеется в виду под кнутом? "Нужно ясно предупредить националистов, что продолжающееся военное вмешательство в политику нерусских республик может привести к экономической изоляции"8. Но ведь, как мы помним, разрыв связей с Западом и является одной из основных целей реваншистов! Более того, такой разрыв есть главная угроза, которой они пытаются запугать Запад! Так что же, под кнутом подразумевается еще один пряник? Александр Баркашов, один из самых откровенных, но не самых умных идеологов оппозиции, в пространной статье "Эра России", опубликованной в двух номерах газеты "День", строит весь свой план сокрушения Запада именно на его экономической изоляции от России. Вот этот план. Прежде всего "наших собственных ресурсов вполне хватит для автономного развития на случай любого экономического бойкота со стороны Запада"9. Мы-то, говорит Баркашов, такой бойкот запросто переживем. А вот переживет ли его Запад? "В результате прекращения поставок нашего сырья в США и на Западе наступит резкий спад производства, что повлечет за собой экономический кризис". Но и это еще не все: "Следуя нашему примеру, своими ресурсами захотят сами распоряжаться и другие сырьедобывающие страны. Выхода из кризиса для США не будет [выделено автором -- А. Я.]. Сотрясаемые расовыми и социальными волнениями, они скорее всего развалятся на ряд небольших государств... Когда это произойдет, в мире останется только одно самое могучее во всех 38 отношениях государство -- это будет наше государство... Впереди эра России -- и она уже началась!"10 Вздор? Конечно. Автор не имеет ни малейшего представления ни о статистике, ни об экономике? И это бесспорно. Но меня занимает другое. Как назвать после этого тех, кто остановить реваншистов, мечтающих об изоляции России, намерен угрозой этой самой изоляции? Как завоевать большинство? Это хрустальная мечта правой оппозиции, но одновременно и самая трудная для нее задача, поскольку ее приоритеты серьезно расходятся с приоритетами большинства в постсоветском обществе. Чего хочет это большинство? Прежде всего нормальной и мирной жизни, если не по самым высоким, то хотя бы по приличным европейским стандартам. Хочет оно также гордиться своей страной. Хочет верить в лучшее будущее своих детей. Но ничего подобного нет в жестко догматичных имперских, авторитарных и антизападных приоритетах реваншистской оппозиции. Баркашов откровеннее других. Он говорит, что "для нашего государства [спасительным] средством является национальная диктатура"11. Его соперник Николай Лысенко, хотя он тоже национал-социалист, умнее: ему одной диктатуры недостаточно. Он исходит из того, что "ни поляки, ни болгары, ни норвежцы, ни чехи, ни румыны, ни подавляющее большинство других народов никогда не достигали и не достигнут статуса нации"12. И диктатура тут не поможет. Ибо "нация -- это всегда великая идея вселенского масштаба, пронизывающая помыслы миллионов". Именно поэтому "только нации способны строить империи" (статья Лысенко так и называется "Цель -- великая империя"). Какая же идея способна вдохновить современного россиянина на строительство новой империи? Лысенко видит ее в "обретении мессианского статуса единственного в мире защитника национальных культур от космополитической "американоидной" экспансии, технотронного геноцида и потребительского вырождения"13. Это, естественно, предполагает необходимость "вступить в тотальную борьбу с Западом, прежде всего с США, за интеллектуальное и технологическое лидерство". Само собой разумеется, что такая тотальная борьба "потребует создания идеологии "технотронного натиска", неизбежно выдвинет своих героев, мучеников и поэтов"14. Как и его идеологический наставник Сергей Кургинян, Лысенко полагает, что "нет и не может быть сильной организации вне сильной и современной идеологии"15. Ибо без нее оппозиция не сможет склонить на свою сторону не верующее в ее имперские и антизападаые идеалы большинство. Не сможет убедить его, что, в отличие от послеавгустовского режима, у нее есть жизнеспособный план построения великого будущего, что ей можно доверить судьбу своих детей. Да и как, в самом деле, могут люди вверить себя политическому движению, если одна его часть ("белые") побуждает их немедленно ринуться в "тотальную борьбу с Западом", держась при этом подальше от коммунистов, а другая ("красные") требует как раз наоборот -- 39 немедленно восстановить социализм и СССР? Если вдобавок третья его часть ("коричневые") агитирует за "национальную диктатуру" без евреев и коммунистов, а четвертая (вчерашние демократы-"перебежчики") -- за парламентскую республику, и с коммунистами, и с евреями, лишь бы свалить ненавистное "оккупационное правительство"? Кто, безумный, согласится пойти за таким движением? На первый взгляд, все лидеры оппозиции это понимают. Их проблема лишь в том, что если для идеологов, как Кургинян, создание объединительной идеологии оппозиции -- проблема первоочередная, императивная, то на фланге практической политики думают иначе. Там идут свои разборки. Николаю Лысенко надо убедить Баркашова, что именно его вариант национал-социализма имеет наилучшие шансы. "Белые" стоят перед необходимостью навязать "красным", а "перебежчики" -- "коричневым" свои планы будущего. Демократические "перебежчики" содрогаются, надо полагать, когда их новоиспеченный соратник Баркашов рассуждает о том, что "русская нация превыше всех остальных наций", или еще того похлеще -- что "мы считаем себя национал-социалистами или, как говорят на Западе, наци"16. А каково слышать такую ересь вперемешку с "буржуазными" парламентскими всхлипами председателю вновь созданной Коммунистической партии России Геннадию Зюганову, работающему бок о бок и с нацистами, и с "перебежчиками"? Но поддаваться не хочет никто. Можно сказать, что сегодня оппозиция, по сути, представляет собой партизанское воинство, при том что каждый местный штаб хочет победить единолично и каждый командир не покладая рук старается ослабить друзей-соперников. С какой, помилуйте, стати одни партизанские командиры подчинятся другим в разгаре такой бешеной политической и личной конкуренции? А главного, над всеми стоящего штаба -- его-то как раз у оппозиции и нету. А с другой стороны -- это только сказать легко: создать объединительную идеологию. Ничем подобным не приходилось озадачиваться ни большевикам в начале столетия, ни нацистам в 1920-х. И те и другие шли на штурм власти с более или менее сложившейся идеологией. Сегодняшней оппозиции приходится строить ее на марше. Никогда еще в истории не было нужды крайним "левым" смыкаться с крайними "правыми". Сегодня им необходимо чуть ли не слиться в одну партию. Со всех четырех сторон к искомой идеологии предъявляются взаимоисключающие требования. Даже мнения о том, что такое русская нация, -- и те расходятся кардинально. Должна она быть этнически чистой, как полагают петербургское движение "Русь" и "Русская партия" Виктора Корчагина, или смешанной? А если смешанной, то с кем именно -- со славянами на западе и на юге, как утверждают национал-республиканцы, или, наоборот, с тюрками на востоке, как проповедуют "евразийцы" из "Дня"? А что, если нация вообще не категория, определяемая составом крови, но "полиэтническая культурно-историческая общность, основанная на самоотождествлении с определенной культурой"17, как настаивает лидер Экспериментального центра Кургинян? А ведь без ответа на этот вопрос нельзя решить ничего, в том чис 40 ле и очертить границы новой России. Это правда, что в границах, возникших в результате распада СССР, ее не мыслит ни одна из фракций оппозиции. Но отсюда вовсе не следует, что они согласны между собою. Следует ли стремиться к "Большой России", включающей Украину и Белоруссию, как думает Александр Солженицын, поддерживаемый в этом и Лысенко, и Баркашовым? Или к "Великой России" в границах бывшего СССР, как полагает Александр Проханов? Или, еще шире, к присоединению всех территорий дореволюционной России, а заодно и Центральной Азии и Ближнего Востока -- вплоть до Индийского океана и Средиземного моря,-- как требует Владимир Жириновский? Или вообще должна стать новая Россия ядром "великого евразийского пространства" -- от Дублина до Владивостока, -- как пророчествует Александр Дугин, опирающийся на европейских фашистов? А какой по духу должна быть эта новая Россия: секулярной или геократической? Технотронной или аграрной? Языческой или христианской? Замечу вскользь: нет ничего удивительного в том, что все древние вопросы, давно решенные в устоявшихся обществах, фундаментальные вопросы национального самосознания -- вдруг всплыли на поверхность в сегодняшней буче, причудливо переплетаясь друг с другом и с проблемами рыночной реформы. Нет ничего удивительного и в том, что вокруг этих вопросов возникло такое гигантское поле напряженности. Россия, которая многие десятилетия прозябала на задворках интеллектуальной жизни планеты, оказалась безоружной перед их невообразимой сложностью. Удивительно совсем другое -- что реваншистской оппозиции было позволено перехватить -- и монополизировать, и вульгаризировать -- культурную инициативу, связанную с проработкой и перенесением в практическую плоскость этой ставшей такой насущной проблематики. Остальным оказалось недосуг. Руководителям послеавгустовского режима -- потому что их слишком поглощает сиюминутная суета выживания. Российским либералам -- потому что они слишком увлечены критикой режима. Человеку, желающему понять, что вытекает из того, что он -- русский, не у кого просить разъяснений, кроме как у оппозиции, которая ненавидит "гуманистический идеализм Запада" и считает, что "в Православии и общинных традициях русской культуры примату прав человека места нет"18... "Леность мысли" и соблазны власти Итак, "непротиворечивая идеология Русского пути"19, о которой так хлопочут Кургинян и Лысенко, действительно нужна оппозиции, как воздух. Затем, чтобы продиктовать сомневающемуся большинству свой ответ на все тревожащие его древние вопросы. Затем, чтобы с завоеванных позиций стращать это большинство Западом, истинной целью которою в отношении России является, чтоб вы знали, "технологический геноцид со всеми атрибутами этого процесса- размещением радиоактивных захоронений, высокотоксичных и грязных производств, 41 широчайшей эксплуатацией людских и природных ресурсов"20. Но не в последнюю очередь единое знамя, единый символ веры, единая, если угодно, душа нужны оппозиции и просто для того, чтобы "красные" не перерезали на второй день после победы глотки "белым", а "коричневые" -- "перебежчикам". Попросту говоря, без "идеологии Русского пути" оппозиция не сможет воспользоваться плодами своей победы, даже если победа эта ей суждена. Однако и сегодня -- как и год, и два, и три назад- этого знамени, этой единой души у нее нет. Конечно, идеология -- не бутерброд от McDonald's: требуются годы, чтобы она сложилась и созрела. Но какие-то эскизы, наброски -- могли бы уже, казалось бы, появиться! Попробуем поискать объяснения. Беспощадное соперничество лидеров, каждый из которых стремится подавить других именно экстремизмом своих лозунгов, отчаянное давление "патриотических" масс, требующих немедленных акций, а не отвлеченных рассуждений, соблазн власти, которая, как им часто кажется, валяется под ногами, азарт борьбы и необходимость отвечать ударом на удар -- все это едва ли располагает к нормальной академической работе. Тем более, что оппозиционные политики, ежеминутно ожидающие подвоха со стороны нетерпеливых соперников, склонны романтизировать этот азарт сиюминутной "революционной" практики, с трудом скрывая свое презрение к медлительным степенным идеологам. "Наше глубокое убеждение -- идеологии не рождаются в кабинетах и интеллектуальных лабораториях,-- торопит события Александр Проханов.-- Там рождаются лишь слабые и робкие эскизы, которые потом предлагаются великому художнику -- Истории. Этот художник пишет свое полотно на полях сражений, в застенках, в толпищах и революционных катастрофах. И все, что у него получается, уже не хрупкие карандашные наброски, а огромные, слезами и кровью омытые фрески"21. Слов нет, это, конечно, вполне бесшабашная демагогия, удобно оправдывающая неспособность сосредоточиться на серьезной умственной работе. Но зато как привлекательно звучит! И как идеально соответствует безрассудной горячности "патриотических" масс! И что с того, что Сергей Кургинян поспешил одернуть этого Демосфена реваншизма: "Главной слабой точкой, ахиллесовой пятой оппозиционного движения является леность политической мысли... политическое верхоглядство, неумное и мелкое честолюбие лидеров, приводящее к политической грызне между ними, тяга к упрощенным решениям, не соответствующим масштабу проблем и вытекающая отсюда организационная бесплодность, отсутствие воли к самостоятельной творческой активности в сфере идеологии"22? Что толку от этих запоздалых обличений? Политики, зависящие от настроения "патриотических" масс, не желают их слушать. В особенности в моменты, когда лихорадочные искушения власти становятся непреодолимыми и, подобно лесному пожару, охватывают вдруг все оппозиционное движение. Перед этой лихорадкой даже его жрецы -- хранители идеологического огня -- устоять не могут... Мы видели это в сложнейший период между осенью 92-го и вес 42 ной 93-го. Напомню канву тогдашних событий. Две обычно соперничающие между собой фракции -- бывшие аппаратчики, вроде Геннадия Зюганова, щеголяющие сейчас в тоге "краснобелых" национал-большевиков, и нетерпеливые "перебежчики", вроде Ильи Константинова, сошлись на том, что "идейные разногласия следует отложить на потом и прежде всего добиваться правительства народного доверия"23. Нетерпение "перебежчиков" -- в большинстве своем парламентариев -- понятно. Любая конституционная реформа, связанная с новыми парламентскими выборами, означала для них уход в политическое небытие. К тому же "правительство народного доверия", в котором они, естественно, играли бы главные роли, давало им, казалось, реальный шанс оседлать массовое "патриотическое" движение, нейтрализовать уличных вождей и демагогов, которых они сами побаивались. Бывшие аппаратчики, надо полагать, руководствовались аналогичными соображениями. Так или иначе, курс на штурм Кремля был взят. И предвкушение победы оказалось настолько заразительным, что даже прирожденные идеологи, как Кургинян, поддались на время общему ажиотажу. Это позже, отрезвев, говорил он, что "если против России ведется интеллектуальная война, то противостоять этой войне может только оппозиция, обладающая соответствующим интеллектуальным оружием, а не племя дикарей, уповающее на политические булыжники"24. Осенью 92го швырялся он этими политическими булыжниками вполне самозабвенно, ничуть не уступая тем, кого потом стал называть дикарями, и уверял меня, что в марте-апреле следующего года "национально-освободительное движение", которое он с гордостью представляет, непременно будет у власти25. И Владимир Жириновский заявлял мне тогда в обычной своей безапелляционной манере, что "в марте в России будет другой политический режим, к власти придут патриоты"26. И кто только тогда этого не говорил! Первый в 1993-м номер газеты "День" открывался "Новогодним словом" главного редактора: "Год, в который мы шагнули, запомнится нам как год потрясений и бурь, год сопротивления и победы, физической, во плоти, ибо победу нравственную мы уже одержали"2'. Второе Всеармейское офицерское собрание в январе 1993 г., которое, в отличие от первого, контролировалось оппозицией, было настроено еще воинственнее. Оно объявило о создании "армии народного спасения" и приняло "Предостережение правительствам недружественных стран и претендентам на мировое господство": "Мы не станем мириться с теми, кто тянет свои руки к нашим богатствам. Эти руки мы отобьем. Мы знаем о ваших планах. Всей авиации мира не хватит, чтобы вывозить с нашей земли трупы ваших солдат"28. Короче, руки прочь от России и не мешайте нам победить. Дальше -- больше. В начале февраля "День" отдал целую полосу репортажу с первого заседания "теневого кабинета-93". "Стремительно надвигается новая схватка, пик которой придется на март-апрель (!), когда перегруппировка политических сил завершится, экономика будет разрушена, продовольственные запасы будут израсходованы,-- брал быка за рога анонимный премьер-министр.-- Я предла 43 гаю выработать рекомендации для оппозиционного движения на нынешний час и на то, по-видимому, недалекое время, когда оппозиции придется нести бремя власти в разоренной, охваченной беспорядками России"29. Час "X" назван был открытым текстом. Тон главного рупора оппозиции становился агрессивнее с каждым номером. Вот "секретная стенограмма" беседы Ельцина с президентом Бушем в Москве, которую "евразиец" Шамиль Султанов откомментировал в предисловии без затей: "Янки получили от Б. Ельцина право убивать россиян и ставить на них эксперименты"30. Вот монолог генерала Виктора Филатова, министра иностранных дел в еще одном теневом кабинете оппозиции ("Русской партии"): "Рабочие больше не просят хлеба. Бесполезно. Они требуют [автоматы] Калашникова"31. А заголовки? Прямо на первой полосе: "Преступник Ельцин должен уйти!" и "Изменников родины под трибунал!" Руководителям московской милиции "День" рекомендовал не повиноваться приказам начальства, поскольку "режим, которому они служат, не вечен и патриотическая власть будет жестко спрашивать со всех предателей родины"32. Естественно, к началу апреля лидерам оппозиции казалось, что час "X" при дверях. Результаты референдума, в которых они ни на минуту не сомневались, должны были послужить сигналом к взятию власти. "Перебежчик" Михаил Астафьев торжествовал: "Я уверен, что поражение Ельцина на съезде повлечет за собой его уход с политической сцены... Ельцин не выиграет референдум, даже если его сторонники и попытаются подтасовать результаты голосования... Если же Ельцин откажется признать результаты голосования, депутаты вновь прибегнут к процедуре его отрешения от должности... Ельцин утратил ореол политической неприкосновенности и должен получить то, что заслужил"33. Оппоз