иция словно лишилась разума. Не говоря уже о том, что она совершала монументальную ошибку, непростительно перепутав агрессивное настроение "патриотических" масс с настроением большинства российских избирателей, -- в своем самоубийственном порыве она себе, любимой, отрезала всякую возможность маневра. Тщетно взывали к здравому смыслу одумавшиеся в последнюю минуту идеологи. "Политические булыжники" были у всех на уме, а вовсе не кабинетные тонкости "интеллектуального оружия" и "непротиворечивой идеологии Русского пути". Какая там идеология, когда земля, казалось, уже горела под ногами врагов? Окончилось это все, как мы знаем, пшиком. Но у тех, кто внимательно наблюдал, как распаляла и понемногу доводила себя до белого каления оппозиция, кто читал все это и слушал, могло сложиться впечатление, что Россия и впрямь находится где-то в январе 1933 года по веймарскому календарю. Уж мне-то работать над этой книгой было как будто бы и вовсе бессмысленно. Она казалась безнадежно запоздавшей. Я ищу способы остановить варваров, а они уже, считайте, овладели воротами Рима! А что же идеологи оппозиции? Они раньше других очнулись от хмельного угара, охватившего тогда движение. Но, как показал ок44 тябрь 93-го, когда оппозиционные парламентарии оказались, по сути, заложниками "коричневой" ярости своих собственных вооруженных штурмовиков в заблокированном Белом доме, соблазн власти дезориентировал и их. И на будущее ничуть не застрахованы они от повторения этого кошмара. Другая особенность оппозиции, делающая проблематичным для нее принятие единого символа веры,-- это закоренелое, почти средневековое сектантство ее командиров. Например, в 1992 году в России было десять (!) движений и фронтов, называющих себя одним и тем же именем "Мы просто коричневые" "Память"34. И дело не только в том, что все они так судорожно цеплялись за одно и то же старое название, словно бы именно от этого зависела их жизнь. Каждая "Память" считала всех остальных опасными еретиками и отступниками от "подлинно коричневой" идеологии, а значит -- врагами Отечества. "Национально-патриотический фронт "Память", возглавляемый Дмитрием Васильевым, исключил из своих рядов Александра Баркашова -- за отступление от официального догмата веры "монархического фашизма", равно как и своих основателей братьев Поповых (за "национал-коммунизм"). Это, однако, не помешало "национальнопатриотическому фронту "Память" во главе с Николаем Филимоновым исключить самого Васильева. Что, в свою очередь, не удержало "православный национально-патриотический фронт "Память", возг- лавляемый Александром Кулаковым, от исключения Филимонова. При этакой-то сектантской строгости идеологических нравов, при этакой-то подозрительности легко ли этим людям вдруг отречься от излюбленных догм, будь то фашизм монархический, православный или уж вовсе языческий, и внять какому бы то ни было новому пророку? Плечом к плечу с уже известным нам Баркашовым и его "Русским национальным единством" стоит Виктор Корчагин, лидер "Русской партии". Смотрят они на вещи практически одинаково. Оба "коричневые", или, пользуясь эвфемизмом Кургиняна, "этно-радикалы". Оба убежденные антикоммунисты (Баркашов искренне обижается, когда его называют "красно-коричневым": "Мы просто коричневые, без всякого красного оттенка"35). Оба уверены, что все беды России от евреев ("сионистов"). Оба считают, что "террор советской власти был не политическим и не классовым, как нас пытались убедить, а носил чисто расовый характер и преследовал цель уничтожения русской нации как носителя генотипа белой расы"36. Оба согласны в необходимости "признать сионизм виновным в преступном захвате власти во время октябрьского переворота 1917 года... в развязывании красного террора, гражданской войны и геноцида русского народа... в разорении России и доведении русских до унизительной нищеты посредством сионистского ига"37. Все, в чем Россия винит коммунистов, Баркашов и Корчагин единодушно взваливают на евреев. Более того, коммунисты для них, собственно, и есть евреи. Словом, нет у них разногласий ни в чем. Не 45 только в том, что "всемирная еврейская олигархия" является главным врагом России, но даже в том -- гораздо ближе к дому,-- что официальная православная церковь "стала прибежищем сатанизма"38. Спрашивается, что в таком случае делить этим людям? Им-то почему бы не показать пример всем ссорящимся фракциям оппозиции, объединившись под своим общим "просто коричневым" знаменем? Нет, оказывается, нельзя им вместе. Ибо Корчагин -- язычник. Он считает "христианство, проповедующее идею богоизбранного израильского народа, еврейской идеологией" и предпочитает поэтому "содействовать возрождению Русской веры, где под Богом понимается Природа"39. Баркашов же, напротив, по его собственным словам, "православный фундаменталист"40, который если и хотел бы чему-то содействовать, то скорее всего замене существующей церковной иерархии каким-нибудь Хомейни отечественной выделки, но уж никак не наступлению языческой "Русской веры". Эти религиозные разногласия яснее всего показывают, что перед нами не столько политическое движение, сколько анархическое собрание средневековых сектантских общин. Свой твердокаменный символ веры они уже обрели и не расстанутся с ним ни за какие коврижки. Что прикажете делать с ними идеологам оппозиции? Можно, конечно, поставить этот вопрос и в иной редакции: почему вообще идеологи должны делать что-то с этими людьми? Ведь это натуральные, чистейших кровей фашисты. Уличные разбойники, откровенно признающееся в любви к "Адольфу Алоизовичу Гитлеру" и готовые ответить на мифический "геноцид русского народа" вполне реальным геноцидом народа еврейского... Но это не помешало Баркашову сделать значительную карьеру в оппозиционном истеблишменте. Он заседал на самом верху ее структурной пирамиды как член руководства обеих главных организаций "объединенной" оппозиции -- Русского национального собора (РНС) и Фронта национального спасения (ФНС). А генерал Филатов, представляющий "Русскую партию", был обозревателем "Дня", фашисты сидели за одним столом с парламентариями и интеллектуалами оппозиции -- как соратники, как союзники. Вот я и спрашиваю: почему не противен такой альянс всем этим интеллигентным, на первый взгляд, людям? Почему не стыдятся они духовного родства с "просто коричневыми"? Почему не только без колебаний подают им руку, но и соревнуются меж собою за право усадить за свой стол? Почему писатель Проханов неутомимо печатал упражнения фашиста Филатова, идеолог Кургинян цеплялся за национал-социалиста Лысенко? И даже такие генералы оппозиции, как вождь РНС Александр Стерлигов и бывший демократ Константинов, возглавивший ФНС, дрались между собой за честь числить в рядах своей организации Баркашова? Как они, поборники нравственного возрождения России, "испохабленной", по их мнению, послеавгустовским режимом, оправдывают в собственных глазах такую сверхпохабную нравственную неразборчивость? Как могут они после этого ожидать, что порядочные люди станут относиться к ним иначе, нежели с брезгливым презрением? Это, впрочем, отдельная тема, к которой надеюсь еще вернуться. 46 С ТОПОРОМ В ГРУДИ? Не будем все же отмахиваться от первоначально сформулированного вопроса: что делать идеологу оппозиции? Выбирать между Баркашовым и Корчагиным? Одного фашиста прогнать, другого приголубить? Или отсечь обоих как, пардон, "этно-радикалов"? Но кто же ему это позволит? Не отдадут ему их на расправу генералы оппозиции, которым эти люди нужны для массовых акций и практических дел, куда более важных для них, чем любая идеология. К тому же придется ему охватывать "объединительной идеологией" не только уличных бандитов. Предстоит искать общий язык и с ярко"коричневыми" интеллектуалами, такими как Александр Дугин, проповедующий в журнале "Элементы" в ансамбле с европейскими фашистами всемирную "консервативную революцию" и возвращение в средневековье. Сколько угодно мог заявлять Кургинян: "Я требую, чтобы партийный лидер Геннадий Зюганов, являющийся одновременно крупным лидером Русского национального собора и Фронта национального спасения, дал внятную политическую оценку высказываниям Александра Баркашова, ибо этот политик тоже занимает высокое место в иерархии"41. Ничего не ответил ему Зюганов, даже бровью не повел. А если ответил бы, то наверняка что-нибудь столь же невнятное и напыщенное, как Проханов: "Статья Кургиняна появилась в роковой для русской патристики миг, когда вся демократическая антирусская пропаганда осуществляет отвратительную, изнурительную для нас доктрину "русского фашизма", согласно которой все формы русского национального возрождения ассоциируются или вплотную именуются фашизмом... Именно этот термин гонит сегодня в тюрьму патриотов, возвестивших о сионистской опасности. Именно жупел "русского фашизма" демонизирует целые слои русской общественности... Эта гнусная доктрина должна связать в сознании общества трагедию минувшей войны, истребившей цвет нации, и нынешнюю русскую патристику! Ибо фашизм для русского человека -- непреодолимая кровавая категория, отрицаемая на бессознательном уровне... В этом мерзость идеологического удара демократов. Мы живем с топором в груди, всеми силами стараясь выдавить из себя это лезвие. Статья Кургиняна загоняет этот топор еще глубже"42. Но помилуйте, ахнет читатель, разве Кургинян придумал Баркашова? Или Корчагина? Или Филатова? Или Дугина? Вы сами взяли всех этих дикарей в друзья и соавторы. Жить с топором в груди и вправду неудобно. Но зачем? Проще простого порвать с неподходящей компанией. Раззнакомиться. Выгнать этих людей из-за своего стола, как они сами друг друга выгоняют. При чем здесь демократы и их "гнусная доктрина", когда оппозиция по собственной воле идентифицировала себя с фашистами? Когда сам Проханов заявил в интервью журналу "Страна и мир", что готов к фашизму, если через фашизм возможно возрождение государства? Впрочем и Кургинян понимает, что нормальная человеческая логика здесь не при чем. Он готов смириться с "просто коричневыми" в "патриотических" рядах: "Я могу понять и в чемто даже принять национализм Баркашова. Каждый волен иметь свои симпатии и антипатии. 4 Но если Баркашов еще может быть как-то если не оправдан, то понят с учетом сферы его деятельности, то интеллектуал Дугин ведает, что творит"43. Бог с вами, отпускает он грехи "патриотическим" генералам, хотите сотрудничать с российским Гитлером -- я вам не судья. Но хоть российским Розенбергом ради общего дела пожертвуйте! Но не тут-то было. И Розенбергом они не пожертвуют. Ибо на самом деле, если фашизм и топор, то не в груди реваншистов, как уверяет себя Проханов, а в их руках. Их главное оружие. Чего стоит оппозиция без "патриотических" масс? А массы эти неизменно превращают каждую их манифестацию в антисемитский шабаш. И доверяют эти массы лишь "коричневым" уличным демагогам, а вовсе не кабинетным идеологам, чьего и языка-то не понимают. Вот почему любая объединительная идеология реваншистов, если и впрямь суждено ей родиться, обязана будет инкорпорировать в себя фашизм. "Либеральный испуг" Идеология, идеология... А что, без нее никак нельзя объединиться? Ну, если ничего с ней не вытанцовывается? В принципе -- можно. Появись у движения сильный харизматический лидер, подобный, скажем, Муссолини, то есть не испытывающий, в отличие от Кургиняна, отвращения к фашизму и способный, в отличие от Проханова, железной рукой подчинить себе движение,-- он, без сомнения, решил бы эту проблему. А идеологический штаб, какой ему нужен, создал бы потом. Только вот где найти такого лидера? Оппозиция ищет его уже годы. Более того, она лихорадочно пытается его сотворить. Но не получается... Вот история одного такого несостоявшегося российского фюрера. 12-13 июня 1992 г. в Колонном зале Дома Союзов, самом престижном из всех дворцов в центре Москвы, собрался первый съезд Русского национального собора, на который съехались 1250 делегатов, представлявших 117 городов и 69 политических организаций из всех республик бывшего СССР. Все звезды оппозиционного небосвода сияли здесь. Пиджачные пары парламентариев перемежались в зале с черными сутанами священников, экзотическими казачьими черкесками и золотопогонными мундирами генералов. В первых рядах клубился "патриотический" бомонд: знаменитые писатели перешептывались с еще более знаменитыми кинорежиссерами и тележурналистами. С трибуны призывали к свержению "правительства измены". "Факт налицо,-- уныло констатировали "Московские новости",-- в полку национал-патриотов респектабельное пополнение"44. 16 июня Югославское телеграфное агентство распространило комментарий своего спецкора в Москве, где, в частности, говорилось: "Кто присутствовал на съезде Русского национального собора (РНС), не может больше утверждать, что оппозиция не взяла бы в свои руки власть, если бы выборы состоялись завтра"45. "Русский собор выбирает третий путь"46,-- провозгласила газета "Правда". "День" согласился с такой оценкой. Третий путь означал, по их мнению, что новое "соборное" правительство в России высту 48 пит одновременно "и против интернационального коммунизма, и против космополитической западной демократии"47. В статье "Либеральный испуг" известный либеральный журналист Валерий Выжутович писал: "Мне не кажется сенсационным вывод Андрея Козырева, чье интервью "Известиям" почему-то наделало шума, хотя для вдумчивых наблюдателей уже совершенно очевидно: "То, что происходит сейчас у нас, похоже на 1933 год в Германии, когда часть демократов стала переходить на националистические позиции""48. Словно специально подыгрывая Козыреву, Собор открывал профессор Шафаревич, бывший диссидент. И приветственное слово его было обращено к бывшему генералу КГБ Александру Стерлигову, новому вождю оппозиции, новому кумиру, которого она решила себе сотворить. Спустя месяцы после съезда корреспондент "Дня" объяснял, интервьюируя Шафаревича, тогдашнее отношение "патриотов" к Стерлигову: "Он казался единственным профессионалом, способным на решительные радикальные действия"49. Однофамилец и дальний родственник генерала Герман Стерлигов, тогда -- крупнейший русский предприниматель, писал: "Я хорошо отношусь ко многим политикам оппозиции, но генерал Стерлигов -- единственный из них, кому я безоговорочно верю". До такой, между прочим, степени, что, как объяснял он дальше, "теперь я работаю на Собор по 18 часов в сутки и трачу на него все свои деньги"50. Справедливости ради скажем, что полного единодушия в рядах не было. Известный "перебежчик" Виктор Аксючиц заявил, например, что "затея с Собором -- очередная попытка паразитировать на патриотических идеалах. Мы не хотим иметь дело с генералом Стерлиговым"51 . Но в момент летней эйфории -- преувеличенных надежд в одном лагере на фоне преувеличенных страхов в другом -- это выглядело комариным укусом, неспособным, разумеется, омрачить героическую репутацию человека на белом коне, ставшего в мгновение ока символом "преодоления исторического раскола России на красных и белых"52. Да, летом 92-го многим казалось, что "патриотическая Россия" обрела нового вождя. Закат новой "звезды" Ошибка генерала Стерлигова заключа лась в том, что он в это поверил. Лето сменилось осенью -- и оппозиция оказалась на перепутье. Парламентская ее фракция, как мы помним, взяла твердый курс на разгром правительства "чикагских мальчиков", ответственных за шоковую терапию. Падение Гайдара считалось делом предрешенным. Но что дальше? Как развивать успех? Устранив Гайдара, переходить в генеральное наступление и попытаться свалить самого Ельцина? Или, договорившись с центристами из "Гражданского союза", предложить Ельцину вместо "правительства измены" альтернативное коалиционное правительство, составленное из людей Александра Руцкого (ГС) и Александра Стерлигова (РНС)? Гитлеру удавались подобные маневры. Он не пытался свалить президента Гинденбурга. Он предложил ему, в январе 33-го, именно 49 альтернативное коалиционное правительство -- и выиграл, Вдохновленный этим примером -- и вообразив себя вождем соответствующего масштаба, -- Стерлигов решил повторить маневр Гитлера. С точки зрения абстрактной политики, это, может быть, выглядело разумно. Чего Стерлигов не принял в расчет, однако, так это агрессивного настроения "патриотических" масс, искусно раздуваемого его коварными соперниками -- как "перебежчиками", так и националбольшевиками. Читатель помнит, что осенью 92-го эти люди решили играть ва-банк. Им нужна была голова "предателя" Ельцина. А заодно и Стерлигова. Для того и поспешили они создать новую объединительную организацию -- Фронт национального спасения. Надобности ни в каком таком фронте Стерлигов решительно не видел. Но он недооценил энергию и коварство своих сподвижников и переоценил свой калибр. Да, Гитлер мог позволить себе хитрый маневр с Гинденбургом. Но... что позволено Юпитеру, того нельзя быку. К октябрю соблазн власти уже лихорадил оппозицию. Остановить создание Фронта Стерлигову оказалось не под силу. Он сделал, правда, последнюю судорожную попытку объявить фронт составной частью Собора. Однако "перебежчик" Константинов, возглавивший Фронт, и слышать об этом, естественно, не захотел. Он ведь шел не только на штурм Кремля, но и на перехват лидерства. 24 октября в Парламентском центре России Константинов продемонстрировал стране еще более внушительное зрелище, нежели Стерлигов в июне. На открытие Фронта съехались 1428 делегатов от 103 городов и 675 гостей, присутствовало 270 аккредитованных журналистов, 117 из них от иностранных агентств и газет. Константинов взял курс на конфронтацию с "главарем временного оккупационного режима". Казалось бы, всего лишь одно слово отличало этот новый лозунг от лозунга Собора, протестовавшего против "временного оккупационного правительства". Но этот нюанс мигом задвинул вчерашнего кумира в политическую тень, за одну ночь превратил его в фигуру архаическую, персону нон грата оппозиционного бомонда. 4 ноября Стерлигов провел пресс-конференцию, где говорил о "круглом столе" с представителями президента и "Гражданского союза", который он рассматривал "как пролог к созданию нового правительства со своим участием"53. Но на следующий же день руководители Фронта провели свою прессконференцию, на которой заклеймили "раскольничество Стерлигова"54. Оба его сопредседателя по Собору, Геннадий Зюганов и Валентин Распутин, и четыре члена Президиума, включая Баркашова, отмежевались от его "недопустимых заявлений, на которые никто его не уполномачивал"55. Так закатилась звезда вчерашнего кумира оппозиции, вообразившего себя российским Муссолини. И самым, наверное, обидным для него было отречение Шафаревича. Буквально только что профессор пел осанну новой надежде оппозиции. А вот что говорил он теперь: "Как я слышал, он работал в пятом управлении [КГБ], боролся с инакомыслящими. Может, и я был его подопечным... Слова о "правительстве измены", звучавшие на Соборе в Колонном зале, заменились разговорами о сотрудничестве с правительством. Генерал Стерлигов сначала вошел в оргкомитет Фронта, потом [в интервью Невзорову] 50 объявил Фронт одной из структур Собора, а потом в интервью Киселеву сказал, что не может с Фронтом сотрудничать по причине его коммунистического уклона. Мне кажется, что надежда на генерала Стерлигова была жизнью опровергнута"56. Вторая половина пути Какой же год у нас сегодня на дворе, если считать по веймарскому календарю? Давайте прикинем. С одной стороны, правая оппозиция успешно набирает очки в психологической войне. И первую половину пути к созданию объединительной идеологии она уже прошла- в том, по крайней мере, смысле, что многие из ее вождей считают такую идеологию необходимой, некоторые из ее интеллектуальных центров над ней серьезно работают и первые проекты уже прорисовываются. С другой же стороны, сектантская фрагментарность оппозиции, ее принципиальная разнородность, неуправляемость "патриотических" масс и беспощадное соперничество лидеров, которые я попытался здесь проиллюстрировать, делают перспективы туманными. Быстро завершить вторую половину пути практически нереально, или мало реально -- во всяком случае, в предвидимом будущем. Ошибся, к счастью, Андрей Козырев, когда в 1992 году сказал открытым текстом, что для России истекает последний веймарский год. И Валерий Выжутович, находивший это даже очевидным для "вдумчивых наблюдателей", тоже ошибся. Есть еще время до октября 17-го года, по петроградской хронологии, и до 33-го -- по берлинской. И все же время остается фактором критическим. Судя по сегодняшней растерянности западных элит, деморализованных югославским кризисом, для "раскачки" господствующего сегодня на Западе стереотипа невмешательства в российскую психологическую войну тоже понадобятся годы. Заглянуть вперед всегда трудно. Еще труднее осознать, что уже в силу своего ядерного статуса Россия неминуемо окажется главным полем сражения между европейской демократией и всемирным "экстремистским национализмом". И что поэтому проблема общеевропейского возрождения неразрывно связана с разрешением российского кризиса, несопоставимо более грозного, чем югославский. Если мои расчеты верны, эти годы в запасе у Запада есть. Но как, на что они будут потрачены? 51Глава третья Ищу союзников! Россия сегодня -- на марше, в розе ветров, на перекрестке всех дорог, из которых может быть выбрана любая. Рыночное хозяйство, построенное при помощи Запада, вовсе не помешает ей встать в пост-ельцинскую эпоху на тот путь, куда толкают ее вожди оппозиции: на путь безоглядной вражды с Западом. Отсюда центральный вопрос, от которого западные политики упрямо уходят, но которого им не избежать: как воздействовать на будущий выбор России в условиях, когда рынок в ней побеждает, а демократия проигрывает? Казалось бы, и раздумывать нечего: срочно реформировать русскую политику Запада, сделав ее сверхзадачей нейтрализацию реваншистской угрозы. Как -- уже говорилось: положить на чашу весов российского выбора весь еще неистраченный в России авторитет Запада, его Выбор России и выбор Запада политический опыт, его интеллектуальную изощренность, проникнутую духом идеализма и морального сопереживания. Конечно, можно ничего этого не делать. Можно, пренебрегая опытом 1920-х, вновь понадеяться на самотрансформацию имперского гиганта. На то, что российская реваншистская оппозиция вдруг уйдет почему-то в тень, на периферию политической жизни и угроза рассосется сама по себе. Но я бы считал в этом случае необходимым, чтобы западная публика совершенно точно представляла себе степень риска, связанного с таким решением, и осознанно на него согласилась. Другими словами, она должна уяснить, что так же, как и народ России, стоит перед выбором, который определит ее будущее. Чтобы эта непростая данность уложилась в общественном сознании, необходима широкая и свободная дискуссия. И открыться, по обстоятельствам, она должна была уже давно. Однако до сих пор, хотя яростный российский кризис уже задышал просвещенному Западу в затылок, нет сигнала к началу такого мозгового штурма. Почему? Чтоб не выбиваться из жанра, попытаюсь набросать ответ в лицах. 52 Я выбрал четыре ключевые фигуры среди экспертов, занимающихся Россией. По полному спектру: экономиста, политолога, историка и политического деятеля. Пусть читатель сам рассудит, нужна ли этим людям дискуссия о выборе России и тем более о выборе Запада. Заботы экономиста Хотя профессор Сакс и выглядит в свои неполные 40 лет мальчиком, он серьезный специалист в своей области -- теории международных финансов. Питер Пассел даже назвал его "самым важным сейчас экономистом в мире"1, на плечах которого лежит самая сложная из всех сегодняшних задач: вытащить Россию из коммунистического омута, как вытащил он когда-то из фантастической (24000% в год) гиперинфляции Боливию. Никто из западных экономистов не ринулся так беззаветно и отчаянно, как он, в русские дела, и никого другого не ненавидит так страстно реваншистская оппозиция. Если б я даже больше ничего о нем не сказал, одно это служило бы ему высокой рекомендацией. Вундеркиндом, впрочем, м-р Сакс был уже в университете, сдав докторские экзамены еще до окончания колледжа. С 29 лет он постоянно преподает на одной из лучших кафедр в стране, в Гарварде. Разумеется, у него есть оппоненты. И не только в России, где в соответствующих кругах его объявляют если не дьяволом во плоти, то уж бесспорно -- врагом и разрушителем страны. Не все разделяют его веру в универсальность моделей экономического изменения. Не всем импонируют его революционные замашки. К тому же Джеффри Сакс действительно революционер -- причем, не только в воззрениях ("если вы посмотрите, как возникают реформы, [то увидите], что это происходит через быструю адаптацию иностранных моделей, а не через медленную эволюцию"2), но и по темпераменту. А это опасное сочетание. Чаще, однако, оппоненты упрекают его в том, что Ленин называл "экономическим кретинизмом", т. е. в недооценке политики в ходе революционного экономического изменения. Мои претензии к нему идут дальше. Я боюсь, что м-р Сакс проявляет большую близорукость в отношении реваншистской оппозиции. Может быть, и врут злые языки, утверждающие, что Россия для него -- это всего лишь нечто вроде гигантской Боливии. Но что бесспорно -- ни с чем, даже отдаленно похожим на российских "красно-коричневых", он там не встречался. И в Польше, к чьей реформе он тоже приложил руку, ничего подобного не было. Таким образом, непосредственный реформаторский опыт м-ра Сакса никогда не сталкивал его с людьми типа Шафаревича, а в теоретические построения, при всей их революционности, фактор этой всесжигающей ненависти к Западу вкупе с западными моделями экономического развития просто не вписывается. Это делает "самого важного экономиста в мире" естественным пленником веймарской политики. Передо мной статья м-ра Сакса в "Нью Рипаблик", опубликованная в последние дни 92-го под знаменательной рубрикой "Как спасти реформы Ельцина". Начинается она беспощадно критически по отношению к западной бюрократии: 53 "Несмотря на то, что столь многое на кону для Запада в успехе российских реформ, реальная западная помощь была ничтожна. Реформистские политики в России сильно пострадали от этого контраста между высокопарностью риторики и пустячностью реальной поддержки. Реформаторов обличали за доверие к Западу. Крайне правые требовали возвращения к изоляционизму, заявляя, что Запад показал себя ненадежным и враждебным усилиям России"3. Критика эта, бесспорно справедливая, могла бы быть и пожестче. Если бы м-р Сакс посмотрел на отношение Запада к России в более широком историческом контексте, "контраст", которым он возмущается, выглядел бы куда драматичней. Вспомним историю холодной войны. Затратив сумасшедшие деньги, чтобы победить в ней, западные политики почему-то не потрудились задуматься о том, что произойдет на следующий день после этой победы. Какими будут их конкретные шаги, когда советская военная империя распадется и на шее у них повиснут две дюжины стран с тяжелой авторитарной наследственностью, с тотально милитаризованной экономикой и с ядерным арсеналом, и со всем этим что-то придется делать. На риторическом уровне формулу нашли быстро: "содействовать проведению демократических и рыночных реформ". Но на уровне практическом, т. е. применительно к тому, как именно содействовать, все повисло в воздухе. Непонятно было даже, с чего начинать думать. Победа свалилась, как снег на голову. Образовался гигантский стратегический вакуум, который и заполнил м-р Сакс своей шоковой терапией. Ошибки имеют роковое свойство повторяться. Как страстно настаивал Запад на скорейшем начале российской экономической реформы! Но когда добился -- сразу же обнаружилось, что у западных политиков не было никакого плана относительно ее поэтапного проведения. Что они будут предпринимать, когда шоковая терапия вызовет в стране взрыв реваншизма (а это было неизбежно), когда ее политическая структура начнет разваливаться (а это тоже было более чем вероятно), когда под угрозой окажется само существование новорожденной демократии? Не задумался никто. Напрашивается еретическая мысль, что западные политики вообще не верили в возможность победы -- ни в холодной войне, ни в российской реформе. Почему и возник тот драматический "контраст", что так шокировал м-ра Сакса: так же, как победоносное окончание холодной войны, российская реформа застала Запад в полном дезабилье. В результате Россия плюхнулась в нее, не подготовившись, не создав, при помощи Запада, никакой защиты, способной, смягчив оглушающий эффект шоковой терапии, выдернуть тем самым ковер из-под ног реваншистов. Что случилось дальше, мы с вами знаем. За год цены подскочили на 2 тысячи процентов. За считанные недели многолетние сбережения граждан вылетели в трубу. Зарплаты, пенсии и стипендии отстали от этого фантастического скачка на много месяцев. Интеллигенция оказалась его первой жертвой. Она разорилась и раскололась. Население было дезориентировано. Бомба реваншизма взорвалась. Поистине, 92-й стал для России марсианским го54 дом. И если б не мудрость и легендарный стоицизм ее народа, если б не авторитет Ельцина, от демократии в России не осталось бы после него камня на камне. Джеффри Сакс, однако, вовсе не склонен всерьез объясняться с виновными в таком поведении Запада. Этот чудовищный "прокол" он относит всецело на счет бюрократической глупости, о которой и рассказывает читателю серию легендарных анекдотов. Что ж, они и впрямь были бы смешны, если бы последствия не были так трагичны. Ну, а кроме бюрократов? Были ведь еще на Западе и политики, и интеллектуалы, и эксперты, и средства массовой информации. И их точно так же застала врасплох российская реформа. А этого никакими анекдотами не объяснишь... Но не все еще потеряно, успокаивает читателей м-р Сакс. Нашли, в конце концов, эти тупые кретины международную организацию, взявшую на себя ответственность за судьбу российской демократии -- Международный валютный фонд. Так что реформы будут спасены. Хотя, конечно же, с обычной для него революционной бескомпромиссностью он замечает, что МВФ "невероятно осторожная бюрократия, не способная к собственной инициативе, кроме как в случае, если она активно подхлестывается ведущими западными правительствами"4. Но разве в инертности МВФ -- главная опасность? Она была и остается в том, что ключами от будущего России, всеми ударными силами в сложнейшей политической войне с реваншистской оппозицией доверено распоряжаться группе иностранных финансистов, понятия не имеющих ни о предстоящей войне, ни о реваншизме, ни вообще о политике. Это вопиющая профанация, ставящая под удар создание демократической цивилизации в России. Но м-р Сакс этого и не заметил. Несмотря даже на то, что прекрасно, оказывается, знал: движение к рынку вовсе не вызывает в стране такого мощного и организованного сопротивления, как движение к демократии! "Публика [в России] не только соглашается, но и на самом деле активно поддерживает движение к рыночной экономике"5. Я знаю, что Джеффри Сакс убежденный демократ и что, в отличие от многих западных интеллектуалов, он не колебался отстаивать свои убеждения в обстановке, приближенной к боевой, -- в Москве. Я знаю и больше: он многократно развенчивал иллюзии своих российских коллег, очарованных преимуществами "авторитарного рынка" по китайскому или чилийскому образцу. Но, увы, даже сам тот зловещий факт, что ему приходилось убеждать российских демократов в неприемлемости недемократического пути к рыночной экономике, не открыл ему глаза. Он так и не понял, что работает в условиях жестокой психологической войны, которую российская демократия проигрывает на глазах. Нет у него по этому поводу никакой тревоги. И не предлагает он ничего, чтобы переломить ситуацию -- только новые кредиты. Если они пойдут, если баланс между словом и делом будет, наконец, восстановлен, то нет сомнений, что рыночная экономика будет в России построена, надеется м-р Сакс. А демократия? Она приложится. Вырастет сама --как цветок на хорошо удобренной почве. Это звучит, конечно, очень помарксист 55 ски и вполне неожиданно для такого либерального революционера, как Джеффри Сакс. Ясно, что никаких дискуссий по поводу исторического выбора, стоящего перед Западом, такой взгляд не предполагает в принципе. Как эксперт по России, Питер Реддавей часто выступает в телевизионных шоу. Не со всеми суждениями этого сухощавого, подтянутого человека, профессора политических наук в университете Джорджа Вашингтона, можно согласиться, но обычно исполнены они здравого смысла и осторожной, может быть даже слишком осторожной, сдержанности. Тем, наверное, неожиданней для читателя был шквал панических статей, который м-р Реддавей внезапно обрушил на него в начале 1993-го -- и в "Нью-Йорк Тайме" ("Россия распадается"), и в "НьюЙорк Ревю оф Букс" ("Россия на краю?"), и даже в лондонском "Индепендент". Дошли эти взволнованные тексты и до России -- в программах "Голоса Америки" и "Свободы". Тревоги политолога Что произошло? Мы знаем, что почти год, с декабря 1992-го по октябрь 93-го, Россия билась в тисках жестокого конституционного кризиса. Конфронтация президента и парламента шла по нарастающей. Накалом этих сенсационных событий был спровоцирован настоящий взрыв публикаций на русскую тему в американской прессе. Питер Реддавей ближе всех принял к сердцу этот затянувшийся кризис. Для него он знаменовал конец реформ, распад России и предвещал еще более ужасные беды, ее ожидающие. М-р Реддавей считает, что прибегнув к экономической шоковой терапии (ЭШТ) и вообще приняв решение о немедленном переходе России к рынку, "Ельцин допустил фатальную ошибку максимализма", за которую был наказан утратой народного доверия6. Нельзя было так спешить. По расчетам м-ра Реддавея, "советизированной политической культуре русского народа... нужно от десяти до пятнадцати лет, чтобы быть готовой для ЭШТ"7. Фатальные ошибки, по определению, непоправимы. С "политической культурой русского народа", как понимает ее м-р Реддавей, шутки плохи. Нарушил ее каноны -- плати. Да как! "Будущее поэтому сулит череду слабых правительств, постепенно утрачивающих контроль над регионами. Это, однако, может легко измениться, если какое-нибудь из них попробует установить диктатуру. В этом случае страна развалится, как в 1918-1921 гг., и последует брутальная гражданская война"8. Эти кошмарные прогнозы, проистекающие из "ошибки" Ельцина, неожиданно усаживают м-ра Реддавея в одну лодку с российским парламентом. Конечно, это ему не по душе. Как положено американскому либералу, он, естественно, этот "коммунистический" парламент презирает. И тем не менее, не может, представьте, отказать ему в том, что он "отражает мнения, широко распространенные в народе"9. 56 Гражданская война -- не самое страшное в пророчествах политолога. Россию ожидает и кое-что похуже. "Вероятнее всего соберет расчлененную страну мощное движение с экстремистской идеологией. Такое движение, в форме большевизма, собрало большую часть России в 1921 г. В 1995-м или 1996-м исполнить эту функцию сможет экстремистский национализм. Если это случится, не только антизападничество, но и "этнические чистки" в сербском стиле, которые так нравятся крайним правым в России, будут, вероятно, на повестке дня"10. Поистине страшная перспектива! Не знаю, право, что приключилось с м-ром Реддавеем. Еще в 1990-м на ответственной конференции в Вашингтоне, в которой мы оба участвовали, он крайне скептически отнесся к моему выдержанному в куда более спокойных тонах докладу об угрозе того, что он сейчас называет "экстремистским национализмом". Тогда он говорил, что я преувеличиваю. Теперь эту угрозу он возводит в ранг апокалиптической. И ничего нельзя уже поделать. Поздно. Остается лишь с ужасом наблюдать за агонией великой страны. Я не помню, чтобы кто-нибудь требовал доказательств от библейских пророков. Но поскольку живем мы все-таки на исходе второго христианского тысячелетия, потребность в элементарной проверке возникает. К сожалению, м-р Реддавей не сообщает, на какие исследования "политической культуры русского народа" опирается он, когда утверждает, что с шоковой терапией или вообще с рынком она станет совместима именно через десять--пятнадцать лет. Как проверить такое безапелляционное утверждение, если нет никаких инструментов или процедур для измерения политической культуры и тем более ее соответствия рынку? Любая приведенная в таком контексте цифра будет неизбежно выглядеть взятой с потолка: три года, пять лет или, наоборот, тридцать--пятьдесят. Но это так, мелочи. Гораздо существеннее другой вопрос: совершил ли Ельцин ошибку, объявив о рыночной реформе в 1991 г.? Или он следовал логике ситуации, в которой оказался той роковой осенью? И даже еще определеннее: был ли в тот момент у президента России выбор? "Фатальность" ошибки Ельцина м-р Реддавей видит в том, что он прибавил к двум, "уже начинающимся революциям, политической и социальной", третью, экономическую, руководствуясь "нереалистичной целью за пару лет трансформировать глубоко укорененную социалистическую экономику в капиталистическую"11. Можно спорить с тем, как сформулирована эта приписываемая Ельцину цель, но мысль ясна. Не ясно только, как представить себе социальную революцию, т. е. коренное изменение отношений собственности (которое м-р Реддавей одобряет) без приватизации государственной собственности, т. е. революции экономической (которую он не одобряет). И как, далее, представить себе приватизацию без одномоментного устранения произвольной советской системы ценообразования, т. е. без шоковой терапии. По каким ценам, в самом деле, стали бы вы продавать частным владельцам государственные предприятия? По административным? Понятно, что осенью 1991-го без шоковой терапии было не обойтись, В чем же ошибка? 57 Сказав "а", т. е. приняв социальную революцию, Ельцин обязан был сказать "б", т. е. принять революцию экономическую. Ведь он, в отличие от м-ра Реддавея, несет ответственность за судьбу великой державы. И если американский академик (в статьях) может позволить себе роскошь пренебречь элементарной логикой, то президент (в реальной стране) позволить себе этого не может. Другое дело, что приватизация вполне способна затянуться -- в зависимости от развития политических событий -- и на пять, и на десять, и даже на пятнадцать лет. Но медлить с ее началом в условиях уже происходящей социально-политической революции -- вот что было бы фатальной ошибкой! Плохо, конечно, что шоковой терапии подверглась страна, совершенно к ней не подготовленная, без всяких обезболивающих средств. Но ставить это в вину Ельцину? Даже не склонный переоценивать роль политики Джеффри Сакс знает, что ответственность лежит на западной бюрократии. Это она поставила помощь России в зависимость от проведения реформы, не удосужившись просчитать последствия. Это она имитировала помощь даже после того, как реформа началась. Разве мог Ельцин, свято, как все тогда в России, веривший в легендарную эффективность Запада, ожидать от него такого подвоха? Разве мог он усомниться в честном слове своих новых партнеров -- после того, как честно сдержал свое? Чудо, смысл которого не оценил м-р Реддавей, заключалось в том, что даже после "марсианского" 92-го русский народ вопреки его предсказаниям не отказал Ельцину в доверии (что и продемонстрировал апрельский референдум 93-го). Но суровый критик бросает в Ельцина еще один камень. Он посмел начать реформы, не дождавшись достижения национального консенсуса по поводу будущего России. Правильно. Но стоило бы задуматься: возможен ли в принципе консенсус в трансформирующейся имперской державе, и уж тем более -- по поводу демократического будущего? Чем могли кончиться любые попытки реформаторов найти общий язык со своими непримиримыми врагами, не желающими слышать ни о чем, кроме реставрации имперского авторитаризма? Только одним: никакие реформы в России вообще никогда бы не состоялись. М-р Реддавей и сам мог бы об этом догадаться. Замечает же он, что "политическая культура Польши... сильно отличается от русской"12. Но он нигде не сообщает читателю, что разница состоит именно в отсутствии в Польше реваншистской имперской оппозиции. Вновь убедительное на первый взгляд обвинение повисает в воздухе. Ельцин следовал живой реальности вместо того, чтобы подчинить свои действия старым советологическим клише. Вот, в сущности, к чему сводятся все претензии. Стоило ли ради этого "открытия" публиковать серию панических текстов, сея чувство беспомощности и безысходности не только среди западной публики, но и в рядах российских реформаторов -- совсем другой вопрос. Читатель едва ли удивится после этого, что ровно никаких политических рекомендаций ни Западу, ни Москве тексты м-ра Реддавея не содержат. Как язвительно заметил его непримиримый оппонент, из58 вестный историк России Мартин Мэлия, "какая политика из всего этого следует, не указано, но предположительно это нигилистическое предоставление России ее собственной судьбе"13, делающее бессмысленным -- добавлю от себя -- любые дискуссии. А теперь обратимся к еще более давним временам, где-то на рубеже 80-х и 90-х годов, и к некоторой суете, случившейся после того, как в "НьюЙорк Тайме" появилась анонимная статья о русской политике США, подписанная буквой "Z". Содержание ее было достаточно тривиально для того периода, когда умы западной интеллигенции были сосредоточены не на том, как укрепить позиции российской демократии в стремительно развивающемся в Москве кризисе власти, но -- помогать или не помогать Горбачеву. М-р "Z" полагал, что помогать не надо. Как коммунист, считал он, Горбачев не способен развязать в Москве антикоммунистическую революцию, которая в статье почему-то отождествлялась с торжеством демократии. Правда, эта позиция полностью совпадала со взглядами такого, например, убежденного ненавистника Америки и демократии и при этом яростного антикоммуниста, как Игорь Шафаревич. Впрочем, взбудоражили публику вовсе не идеи неизвестного автора. Аноним живо напомнил знаменитую историю со статьей Джорджа Кеннана в "Форейн Афферс" в 1947 г., со столь же таинственной подписью -- "X". Безоблачный оптимизм историка После непродолжительного журналистского поиска инкогнито было раскрыто. Мистером "Z" оказался Мартин Мэлия, профессор русской истории в Беркли. Проработав некоторое время на одной кафедре с мром Мэлия, могу засвидетельствовать, что эта маленькая интрига была вполне в его духе. В ней полностью проявились характер и убеждения этого человека, насколько я их постиг. И темперамент, и амбиция непосредственно выйти на политическую арену (присущая, впрочем, многим историкам), и непреклонный антикоммунизм. Коллеги даже уверяли меня, что Мартин Мэлия состоит в каком-то испанском католическом ордене, славящемся крайне правыми взглядами. Темперамент и амбиции профессора были полностью удовлетворены. Он оказался в первых рядах политических обозревателей по русским делам. А вдобавок и антикоммунизм в России победил. Видимо, все это, вместе взятое, и сделало м-ра Мэлия безоблачным оптимистом, который, естественно, просто не мог не возразить впавшему в панику м-ру Реддавею. Написанную по горячим следам беспощадную и язвительную статью "Нью Рипаблик" напечатала под резким заголовком "Апокалипсиса нет", да еще и присовокупила на обложке -- "И почему Ельцин преуспеет". На чем основан оптимизм м-ра Мэлия? Отчасти -- на неприятии традиционного советологического представления о русской политической культуре как сервильной и деспотической. Этот свежий культурологический ревизионизм можно было бы радостно приветствовать, не будь исследователь так робок и непоследователен. Например, ре59 формистские либеральные тенденции в русской культуре он почему-то обнаруживает впервые лишь в середине прошлого века, хотя на самом деле европейский импульс реформы явственно слышен в России с самого начала ее государственного существования. Порою случалось ей даже идти в авангарде европейского политического прогресса14. Странно для историка России таких вещей не знать. Другое дело, что история российских реформ вовсе не располагает к безоблачному оптимизму. Проблема с ними в том, что все они без исключения, вплоть до самых великих и драматических, неизменно заканчивались оглушительными поражениями. Даже та самая реформа 1855 г., с которой м-р Мэлия ведет счет, сменилась в 1881 г. свирепой контрреформой. И так было, увы, всегда. Как тень, сопровождали контрреформы каждое движение России к либерализации. И чем радикальней было это движение, тем агрессивнее -- и длительнее -- контрреформы. Став в феврале 1917 г. демократической республикой, Россия обрекла три поколения на жесточайший автократический режим. Одну из причин этой трагической закономерности, глубоко заложенную в русской политической культуре, называет и сам м-р Мэлия. Как бы плохо людям в России ни жилось, они "все-таки получали некоторое утешение от того, что были гражданами великого государства"15. Вот и теперь -- конец презираемого старого режима переживается, несмотря ни на что, "как национальное унижение, обострившееся из-за новой зависимости России от Запада"16. Но ведь именно этим, если говорить о главном, и отличается Россия от Венгрии или Польши, не говоря уже о Боливии. Именно в этом массовом чувстве национального унижения и черпает свою силу реваншистская оппозиция. Именно это непривычное, а для многих непереносимое ощущение "новой зависимости от Запада" она и эксплуатирует. Не сомневаюсь, что эти жестокие сюжеты хорошо знакомы профессору Мэлия. Но он предпочитает не касаться того, что может ослабить звучание главного для него тезиса -- что "Ельцин преуспеет". Всю сложнейшую и чрезвычайно тяжелую тему он закрывает мажорной констатацией: несмотря "на громадность потери в силе и престиже и очень реальную проблему русских, оказавшихся "за границей", реакция была мягкой -- по сравнению с реакцией во Франции после потери Алжира или с американской травмой от "потери" Китая"17. Так ли? Да, на этапе шоковой терапии российской реваншистской оппозиции действительно не удалось спровоцировать общенациональный бунт, и ее "марш на Москву" провалился. Но разве аналогичное поражение немецкой реваншистской оппозиции в 1923 г., когда провалился ее "марш на Берлин", свидетельствовало о силе веймарской демократии? Разве доказывало оно, что тогдашний президент Германии Фридрих Эберт непременно "преуспеет"? Впрочем, в анализе политических тенденций, прямо или опосредованно последовавших за пережитым страною шоком, можно обойтись и без исторических параллелей. Достаточно просто суммировать разнородные явления, чтобы возникла напряженная, мало располагающая к розовому оптимизму картина. 60 Резко ослабли партии демократической ориентации -- демократия утратила позиции решающей политической силы в стране. В оппозицию президенту перешла группа авторитетных в кругах либеральной интеллигенции демократов. Возник и еще более тревожный феномен: появились "перебежчики" из рядов демократов в реваншистский лагерь, многократно укрепившие его интеллектуальный потенциал. Парламент практически подчинился реваншистской оппозиции -- симптом, особенно опасный на фоне раскола армии. В кругах, близких к президенту и к власти, сформировалось влиятельное течение "державников", не то чтобы враждебных демократии, но отводящих ей второплановую роль по сравнению с силой и престижем государства. Реваншистская оппозиция не только количественно выросла. Она укрепилась структурно, глубоко перегруппировала силы и переосмыслила свою политическую стратегию. Следовательно, не только исторический опыт, но и ход политических процессов в сегоднейшей России не позволяют оценивать перспективы либерализации в эпоху Ельцина, и уж тем более после Ельцина, с безоглядным, нерассуждающим оптимизмом. Что же остается человеку, решившему упорно придерживаться именно этого амплуа? Правильно, экономика. Остается заявить, что "превыше всего успех демократии зависит от экономики и успеха шоковой терапии"18. Вот почему, наверное, заключительный аккорд статьи Мартина Мэлия звучит вовсе не как вердикт ученого-историка, но как рапорт "узкого" экономиста: "Общество оказалось монетаризованным, реальные цены -- не административные директивы -- теперь норма. Хотя большая часть имущества страны все еще контролируется государством, приватизация этого сектора набирает темпы, и новый негосударственный сектор быстро развивается рядом с ним. Все эти тенденции уже невозможно остановить, только замедлить"19. Джеффри Сакс, я думаю, написал бы такой рапорт лучше. Осторожнее, с более основательной аргументацией. Но и он, как мы уже знаем, все равно обошел бы главные вопросы, для будущего -- ключевые. Каковы шансы демократии в постельцинской России? И если шансы эти на глазах убывают, не пришла ли пора обсудить, что делать в такой ситуации Западу? Збигнев Бжезинский в представлении не нуждается. Он служил советником по национальной безопасности президента Картера, Соображения отставного государствен ного мужа преподавал в крупнейших университетах, опубликовал много книг по международным отношениям, Восточной Европе, советско-американскому конфликту. Короче, как рекомендовал его Ричард Никсон, он "один из самых выдающихся экспертов по отношениям Востока и Запада". Как эксперт по делам российским, однако, он всегда меня настораживал. Надеюсь, что сумею показать -- почему. Начать лучше всего с недавних публикаций Бжезинского, поража61 ющих тем, что различие между антизападной оппозицией и прозападным режимом размывается под его пером до степени, когда отличить их друг от друга становится практически невозможно. Что за притча? Однако у этого странного факта есть объяснение. Начало перестройки в СССР м-р Бжезинский встретил, мягко выражаясь, без особой приязни, приурочив к этому моменту выход в свет своего нового руководства для холодной войны будущего, которое он назвал "План игры". Суть этой игры, ее центральная идея заключалась в том, что примирение в советско-американском соперничестве в предвидимом будущем исключено: "оно будет продолжаться еще много десятилетий"20. И хотя опубликован был "План игры" в 1986-м, т.е. на втором году горбачевского правления, даже мимоходом не упоминалось в нем о перспективах демократической трансформации России. Даже слабого намека на нее не было, даже робкого предчувствия. И больше того. Следующая книга м-ра Бжезинского, "Большой провал", вышла еще через 3 года, в 1989-м, когда и самые яростные адепты холодной войны начали менять тон. Но и в этом сочинении об успехе плюрализма в России все еще говорится как о наименее вероятном из четырех возможных исходов перестройки. Скорее всего должен был сбыться самый мрачный из этих прогнозов: затяжной кризис и в конечном счете -- возвращение к стагнации21. При этом имелась в виду вовсе не только советская "империя зла", шедшая к неминуемому развалу. Именитый автор недвусмысленно говорил о России, о "великорусской империи -- переименованной в эту историческую эпоху в Союз Советских Социалистических Республик"22, о "борьбе между Россией и Америкой"23, о "великорусских геополитических целях"24, по самой своей природе якобы несовместимых с американскими. Но почему? Чем так уж не угодила Россия м-ру Бжезинскому, что он отказал ей даже в гипотетическом шансе на демократическое преображение? И почему так категорично отвергал он самую возможность хотя бы потепления в российско-американских отношениях, которое такая трансформация неизбежно должна была за собой повлечь? Дважды так широковещательно высказаться невпопад -- чересчур и для менее выдающегося эксперта. Однако предсказания не были сделаны наобум: за ними стояла теория. Почтенная (хотя и вполне тривиальная) геополитическая догма, согласно которой современный русско-американский конфликт является "наследником старинного, почти традиционного и безусловно геополитического противостояния между великими океанскими державами и доминирующими государствами суши"25. Это соперничество, в котором Америка, следуя той же догме, выступает преемницей Великобритании, а Россия -- нацистской Германии, есть лишь "современная фаза вековой борьбы за контроль над самым активным в мире континентом [Евразией] -- борьбы, которая бушует со времени средиземноморской Римской империи"26. Знает ли, интересно, м-р Бжезинский, что за океаном у него есть двойник? Что геополитические выкладки русского фашиста Александра Дугина, признанного идеолога одной из самых влиятельных групп непримиримой оппозиции ("евразийцев"), почти полностью совпада62 ют с его собственными? Единственное отличие в том, что Дугин в поисках точки отсчета русско-американского "исторического соперничества" уходит еще дальше в глубь веков. Для него Россия законно наследует древнему Риму, тогда как в Америке заново воплощается древний Карфаген. Нетрудно догадаться, куда гнет Дугин: новый Рим -- Третий Рим, Москва -- предназначен разрушить новый Карфаген так же, как это сделал некогда его славный предшественник. Логика рассуждений, однако, совершенно идентична в обоих случаях -- логика хорошо известной игры с нулевой суммой, где выигрыш одной стороны непременно означает проигрыш другой. И поскольку, по словам м-ра Бжезинского, "пришествие ядерного века умерило страсти в этой борьбе, но усилило ее устойчивую, историческую природу"27, -- ничто не остановит ее, покуда один из двух врагов не будет поставлен на колени. Правда, м-р Бжезинский выглядит умереннее своего заокеанского двойника. Он не добивается полного уничтожения "исторического соперника": "Поскольку в ядерном веке победа в традиционном смысле -- анахронизм и поскольку общее примирение нереалистично, Америка должна преследовать цель исторически одолеть Москву"28. Но что значит такая тактическая уступка по сравнению с грандиозной и по сути манихейской идеей вечного противостояния "океана и суши", навсегда, как подчеркивает сам пророк, исключающего возможность "общего примирения", не говоря уже о партнерстве с демократической Россией. Впрочем, какая демократическая Россия? Откуда? Не допускает таких вольностей железная, тупая догма. В этой геополитической вселенной Россия до скончания веков обречена оставаться полюсом, противоположным Америке, -- полюсом зла. Имеет ли эта теория хоть какую-нибудь прогностическую ценность? Можно ли, другими словами, предсказать, опираясь на нее, будущее русско-американских отношений? М-р Бжезинский попытался. В "Плане игры" он предложил целых двенадцать сценариев этого будущего. Многие из них до такой степени экзотичны, что и возражений серьезных не подберешь. Возьмем хоть сценарий No 6: "Возникновение четвертого центрального стратегического фронта на РиоГранде"29. Или No 8: "Конвенциональная война на третьем центральном стратегическом фронте. Соединенные Штаты терпят поражение в Персидском заливе"30. Один из краткосрочных сценариев предусматривает "продолжение массированного наращивания советских наступательных и оборонительных стратегических систем, которое может драматически изменить баланс в ущерб Соединенным Штатам к середине 1990-х"31... Одним словом, предусмотрено в планах игры все, мыслимое и немыслимое, кроме одного. Кроме того, что на самом деле случилось. Увы, решающие события произошли очень далеко от Персидского залива, не говоря уже о Рио-Гранде. Они свершились там, где геополитические концепции м-ра Бжезинского никакой почвы для них не предусматривали -- в Москве. "Империя зла" приказала долго жить. В России восторжествовали демократические силы. В Кремле возник слабый, но прото-демократический и на удивление проамериканский режим. И на РиоГранде все было спокойно, и с Персидским заливом 63 у м-ра Бжезинского накладочка вышла... Мир оказался перед совершенно новой, ни одним из двенадцати высокоумных сценариев не охваченной ситуацией. Умерим, однако, свой сарказм. Перед нами -- всего лишь -- геополитик, профессионально занимающийся корреляцией сил между государствами, а вовсе не трансформациями внутри этих государств. О широте взглядов это, конечно, не говорит, но геополитика как таковая имела право не догадываться о потенциале российской демократической оппозиции в советские времена, как и теперь, впрочем, имеет право мало интересоваться потенциалом реваншистской оппозиции в России сегодняшней. Не обязана она рассматривать внутренние антагонизмы в политике и общественном мнении. Не за то ей, как говорят в народе, деньги платят, Просчет м-ра Бжезинского состоит, следовательно, лишь в том, что он не учел эту естественную ограниченность своей науки. Удивительно, согласитесь, для эксперта с такой всемирной репутацией. Но что еще удивительнее -- публично оскандалившись, наш герой, как свидетельствует его уверенная статья в "Форейн Афферс" уже в 1994-м, продолжает баловаться прогнозами, по-прежнему строя их на своих излюбленных концепциях! Поневоле вспоминается старый еврейский анекдот, который лучше всего объяснит нам, что происходит. Вдова жалуется ребе, что ее сын не умеет курить, пить водку и гулять с девушками. -- Так это же очень хорошо. Вы, наверное, самая счастливая мать! -- Ребе, вы меня не поняли. Он ничего этого не умеет. Но он все это делает! Шутки в сторону, впрочем: м-р Бжезинский не только теоретизирует -- он дает четкие рекомендации американскому правительству, и имя его придает каждому предложению немалый вес. Естественно, политика этого правительства, которая "может быть суммирована следующим образом: цель сдерживания советской экспансии заменена партнерством с демократической Россией"32, этому эксперту не нравится. Он настойчиво советует вернуться к прежней политике, дав ей новое имя -- "геополитический плюрализм"33. Суть этого туманного термина проста: сдерживание новой русской экспансии, ориентированной, как предполагается, на "возрождение империи"34. "Хорошая доза жесткой геополитики будет намного полезней в создании достойной преемницы для исторически преуспевшей стратегии сдерживания"35. Как видим, именно за пренебрежение геополитикой и готовность партнерствовать с демократической Россией и сердится м-р Бжезинский на правительство: "Сегодняшняя стратегия Соединенных Штатов исходит из неверных предпосылок, сфокусирована на ошибочной стратегической цели и может привести к опасным геополитическим последствиям"36. Но почему "ошибочная", почему "опасные"? Оказывается, перспективы "стабильной демократии в России никак нельзя назвать многообещающими"37. Дело в том, что "возникающий капиталистический класс полностью паразитичен"38; "склонность президента Ельцина к авторитаризму преобразовала новую конституцию демократической России в документ, который может с 64 легкостью быть использован для оправдания произвольного личного правления"39; "имперский импульс остается сильным и даже усиливается"40; "особенно тревожна растущая самоуверенность военных, пытающихся сохранить или возродить контроль над старой русской империей"41. В результате -- "если сегодняшние цели российской политики и не могут трактоваться как открыто империалистические, они по меньшей мере прото-империалистические"42. В доказательство м-р Бжезинский цитирует "президента Казахстана Нурсултана Назарбаева, который публично заявил -- словами, почти рассчитанными на то, чтобы разъярить русских, -- что любые разговоры о защите русских, проживающих в Казахстане, напоминают времена Гитлера, который тоже начинал с вопроса о защите судетских немцев"43. Второе возражение м-ра Бжезинского против "политики партнерства" имеет в виду некий "грандиозный план" русского экспансионизма, угрожающий не только новым независимым государствам в постсоветском пространстве, но и Центральной Европе и самому даже ЕвроАтлантическому союзу. Последствия могут быть катастрофическими для Америки. В особенности, если российская "система безопасности будет простираться (как гласит лозунг) от Ванкувера до Владивостока, размывая таким образом Евро-Атлантический союз и позволяя в то же время России стать региональным гегемоном и сильнейшей державой в Евразии"44. Есть, в самом деле, над чем призадуматься бедным американцам! Правда, м-р Бжезинский ничем этого своего утверждения не обосновывает -- ни цитатами, ни примерами, ни вообще чем бы то ни было вещественным. Он даже не сообщает читателю, чей именно этот "лозунг" и этот "грандиозный план". Единственный аргумент -- это нежелание России видеть своих бывших союзников членами НАТО, а себя исключенной и изолированной. Но ведь при наличии могущественного военного союза под самым боком, на своих бывших западных границах, такое нежелание естественно. Как отнесся бы м-р Бжезинский к тому, чтобы, скажем, Мексика, Куба, Канада и страны Центральной Америки объединились в военном союзе, а США были бы из него исключены? Но если человек не ссылается ни на какие источники, это вовсе не значит, что он ими не пользуется. И поскольку никто в сегодняшней Москве не рассуждает об империи от Ванкувера до Владивостока, кроме русских фашистов, не трудно эти источники распознать. Да, именно на экспансионистских планах Дугина и Жириновского строит уважаемый аналитик свои стратегические выводы. Но только приписывает он эти планы -- ельцинскому режиму. Странная, согласитесь, ошибка, даже для геополитика. Как выглядел бы в Америке тот, кто захотел бы, скажем, приписать президенту Картеру планы и лозунги американского фашиста Линдона Ляруша? Идеи экономической и оборонной интеграции постсоветского пространства действительно носятся в воздухе во всех столицах новых независимых государств. Есть, однако, два принципиально различных подхода к этой проблеме. "Евразийский союз", предлагаемый Назарбаевым, предполагает свободную конфедерацию суверенных государств -- по модели Европейского союза. Уж если м-р Бжезинский хвалит президента Казах 65 стана за независимую позицию, то об этих его проектах он просто не может не знать. Второй подход, проповедуемый Дугиным, делает ставку на насильственное "собирание империи", на попрание суверенитета новых государств. Сблизить эти два подхода невозможно. Перепутать тоже. Именно на этом замешано яростное противостояние ельцинского режима и его имперских оппонентов на всех фронтах. В самом деле, мирного решения этот конфликт не имеет. Неужели же м-р Бжезинский этого не знает? Но почему же тогда, игнорируя все различия, он смешивает оба подхода в один и предлагает своему правительству "сдерживать" не реваншистскую оппозицию, а ельцинский режим? Представляю, как приятно были изумлены русские фашисты, получив столь неожиданную поддержку! Не случайно ведь один из лидеров русского имперского реванша в разговоре со мной признался, что если бы в Америке уже не было "Плана игры" Бжезинского, им пришлось бы его выдумать. И ведь точно, для этой публики изоляция России, подразумеваемая концепцией "геополитического плюрализма", -- все равно, что выигрыш миллиона по трамвайному билету. На этом примере отчетливо видно, как непонимание веймарской природы нынешней российской ситуации дезориентирует даже бесспорно сильные и изощренные умы. Я ведь не спорю с м-ром Бжезинским просто ради того, чтобы спорить. Напротив: считаю, что в изначальных своих посылках он безусловно прав. Сегодняшняя политика США в отношении России нравится мне, как знает читатель, ничуть не больше, чем ему. Я готов подписаться под его точной формулой: "Россия может быть либо империей, либо демократией. Быть и тем и другим она не может"45. Растущая самоуверенность российских военных и меня тревожит точно так же, как и его. Но различия между нами не только в том, что я вижу всю несовместимость Ельцина с Дугиным, а он -- нет, он уверен, что у геополитики есть ответы на все вопросы российско-американских отношений, а я так не считаю. Он проходит мимо психологической войны, не берет в расчет гибельную националистическую "радиацию", которая уже привела в Москве к опасному отступлению демократии на всех направлениях. Порой мне кажется, что он вообще не подозревает об их существовании, хотя этот веймарский феномен наверняка окажется решающим для судеб второй ядерной сверхдержавы и всего мира. Имперский реванш, о котором предупреждает м-р Бжезинский, будет абсолютно реален в пост-ельцинской России. Но пока -- пока ассоциировать его с послеавгустовским режимом, который, при всех своих грехах, остается покуда единственной силой, способной противостоять ему в сегодняшней Москве, не только логически нелепо, но и политически гибельно. Антирусская позиция -- решись американское правительство последовать этому авторитетному совету -- неизбежно нанесет сокрушительный удар по всем либеральным, антиимперским силам в Москве. Она подтвердит, по сути, что ненавистники Запада были правы с самого начала. Прозападные симпатии населения -- главная наша надежда -- будут полностью развеяны. 66 И что же можно будет противопоставить грозным силам имперского реванша? Уж не картонный ли геополитический барьер, который м-р Бжезинский предлагает воздвигнуть в бывших советских провинциях? Но ведь полная неспособность такого барьера сдержать экспансию России была уже доказана экспериментально после 1917-го. "Геополитический плюрализм" тогдашнего образца блистательно провалился во времена Ленина и Троцкого. Так почему он должен оказаться более состоятельным во времена Жириновского и Дугина -- в случае, если им будет позволено овладеть Кремлем? Я далек от мысли, что взгляды, которые я кратко здесь изложил, исчерпывают всю палитру мнений западных экономистов, политологов, историков и практических политиков, занимающихся Россией. Многие захотят отмежеваться от них -- и с полным правом. Однако, вовсе не факт, что при этом они готовы будут согласиться со мной. Большинство американских экспертов проявляют поразительное равнодушие к опасному ослаблению демократических сил в России, не связывают с ним мыслей об историческом выборе Запада и потому не испытывают никакой потребности включаться ни в какие серьезные дискуссии, не говоря уж о более конкретных шагах. Диалог глухих Причины могут не совпадать. Одним российская демократия представляется не более чем функцией, производным от рыночной реформы и западных кредитов. Другие просто не верят в ее перспективы. Но едины все в одном -- имперский реванш в России не существует для них в качестве особого, самостоятельного фигуранта на политической сцене. Никто не знает его аргументов, не понимает его языка, не говоря уже о природе его влияния на страну. И, главное, никто не хочет знать. Ну давайте попробуем смоделировать диалог, скажем, Мартина Мэлия с Сергеем Кургиняном. Мэлия радостно констатирует: общество оказалось монетаризованным, реформы идут вперед, и эти процессы уже неостановимы. А Кургинян в ответ только что кулаками не машет: для него происходящее не реформы, а война против России, а успех реформ -- не победа, а деструкция, дезинтеграция и регресс, ведущий к национальной катастрофе. И что же Мэлия? Объясняет, почему Кургинян не прав? Доказывает, что в планы Запада вовсе не входит постепенное превращение России в "Верхнюю Вольту без ядерных ракет"? Ничуть. Мэлия просто не подозревает об этих аргументах. Понятия не имеет, какой ужас, какое отчаяние, какая боль за ними стоят. И как заразительны эти чувства. Нет, это даже не извечный российский диалог изоляционистов и западников. Там стороны, по крайней мере, вслушивались в аргументы друг друга -- хотя бы затем, чтобы точнее ответить. Тут западники вообще не слышат голоса противной стороны, просто поют, как тетерева на току, -- о кредитах, о приватизации, об успехах и неудачах шоковой терапии... Одни говорят о "войне миров", о сознательном "разрушении России", столкнувшейся с обреченной, "тупиковой" цивилизацией при67 рожденных убийц, о неотвратимой угрозе того самого иностранного ига, которое не сумел навязать Гитлер. И что отвечают им другие? Что общество монетаризовано? Что нужны западные кредиты? Или что надо было подождать с шоковой терапией еще лет десять--пятнадцать? Изобретают новую "политику сдерживания" России? Просто руки опускаются. Диалог глухих! Люди, принимающие решения на Западе, вовсе не обязаны верить мне на слово. Слава Богу, Россия пока что свободная страна. И силу имперского реванша, и его влияние на массы, на армию и политические элиты, и нарастание -- в результате этого влияния -- антизападных, в особенности антиамериканских настроений в стране вполне возможно измерить по данным опросов. Почему бы, в самом деле, не организовать в России соответствующую всем западным стандартам социологическую службу? И следить за динамикой этих настроений, улавливать их истоки. Прервать диалог глухих! Наладить своего рода обратную связь с публикой России и каждую неделю получать полную информацию, как отразилось в ее общественном мнении любое действие -- или бездействие -- Запада. Само уже отсутствие такой социологической службы вполне, мне кажется, красноречиво говорит о том, как варварски распоряжается он, то есть Запад, тем единственныым реальным капиталом, который есть у него сегодня в России, -- капиталом моральным, капиталом прозападных симпатий ее народа. В конце концов, все благодеяния, о которых хлопочут Джеффри Сакс и Мартин Мэлия, -- кредиты, помощь в финансовой стабилизации, технологии -- все может быть в один прекрасный день повернуто против благодетелей. И только моральный капитал -- никогда. Как же можно позволить себе не интересоваться тем, в каком он состоянии, растет или оскудевает, и если верно последнее, то почему? Но просто регистрировать еженедельное падение акций на рынке российского общественного мнения -- этого, конечно, мало. Нужно еще научиться противодействовать этому падению, противопоставить идеологам реваншизма свои аргументы и свои объяснения. И нужен для этого совершенно другой инструмент. Назовем его условно "службой диалога". Диалога с российской интеллигенцией и с массами, расколотыми, растерянными, дезориентированными марсианским 92-м, индифферентностью Запада и реваншистской пропагандой. Ни один поступок Запада в отношении России не должен остаться необъясненным в процессе этого диалога. Беспардонная ложь, распространяемая реваншистами ("Верхняя Вольта без ядерных ракет"), должна быть нейтрализована убедительными картинами великого европейского будущего демократической России. Все мифические "заговоры" и "войны против России" должны быть беспристрастно расследованы ведущими интеллектуалами и политиками Запада -- только так может быть развеяна горечь, накопившаяся в ходе диалога глухих. Люди должны понимать, куда они идут и что их ждет, какие жертвы от них еще потребуются и какое будущее строят они для своих детей. И об Америке им тоже надо знать больше -- и глубже -- нежели преподносит им массовая продукция Голливуда. (Скажем, "12 рас68 серженных мужчин" несопоставимо предпочтительней в этом смысле очередного фильма ужасов). Но я, кажется, увлекся. Откуда, на самом деле, возьмется социологическая служба и тем более "служба диалога", если догмы веймарской политики продолжают царить и русский кризис по-прежнему сводится к новым кредитам и шоковой терапии? А с другой стороны -- откуда взяться переменам, если у людей, единственно способных их стимулировать, нет даже желания собраться вместе и обсудить происходящее? Единственная надежда, моя во всяком случае, -- на то, что за пределами этого круга есть достаточно талантливых, серьезных и мужественных потенциальных еретиков, способных оценить опасность веймарской политики и бросить вызов ее догмам. И союзников я сегодня ищу -- среди них. Глава четвертая Гадкий утенок Я упрекаю западных экспертов, а читатель может обидеться -- за российских. Разве нет в России своих моральных и научных авторитетов? Нет сильной либеральной интеллигенции, нет свободной прессы? Вблизи виднее, как наращивает мускулы имперский реванш, меньше вероятность ошибок. Так почему же в поисках союзников я так мало смотрю в сторону России? Пришло время объясниться. Хотя бы потому, что решающие схватки с силами имперского реванша еще предстоят российской демократии. До сих пор были цветочки. Ягодки впереди. Если по веймарскому календарю августовское противостояние в Москве 1991 г. было эквивалентно Капповскому путчу в Берлине в марте 1920-го, то кровавая попытка фашистского переворота в октябре 93-го соответствовала, скорее всего, фашистскому "маршу на Берлин" ноября 23-го. Открытые мятежи всегда производят очень сильное впечатление. Но по сценарию апогей конфронтации, пик психологической войны, должен наступить лишь после них. И ведь точно! Не прошло и года после октябрьского "похода на Москву", как разразился чеченский кризис. Если веймарский сценарий все еще нуждается в доказательствах, трудно представить себе более убедительное. В самом деле, что произошло в высших эшелонах власти? "Партия войны", локализованная прежде, в период путчей и мятежей, в непримиримой оппозиции, стремительно передвинулась вверх, в само президентское окружение, превратившись в "клику" или "мафию", как после начала чеченских событий окрестили ее в Москве. Аналогичный взлет "партии войны" и решил в свое время судьбу Веймарской республики. Как? А очень просто. Президентская "клика", во главе с генералом Шлейхером и фон Папеном, нашла вдруг общий язык с той самой оппозицией, с которой сра70 жалась в эпоху мятежей. Примирилась, так сказать, с непримиримыми. Что закончилось, как мы хорошо помним, приходом к власти в январе 1933-го лидера этих самых непримиримых по имени Адольф Гитлер. Разумеется, правительство нового канцлера было коалиционным. И президентская "клика" имела в нем абсолютное большинство. И была она совершенно уверена, что сумеет преодолеть таким хитрым способом кризис власти и в то же время скомпрометировать непримиримых. Эта ошибка оказалась для нее фатальной. Союз с дьяволом привел ее к гибели, не только политической. Не прошло и полутора лет, как генерал Шлейхер был зарезан вместе с женой в Ночь длинных ножей, а Папен сослан в Турцию. Не одна Чечня свидетельствует, что ядро "партии войны" и впрямь переместилось в Кремль. Теперь уже не только аутсайдер Жириновский проповедует ликвидацию этнического деления России, но и наделенный высокими полномочиями Шахрай. И не только Фронт национального спасения обвиняет Запад в ограблении страны, но и ближайшие сотрудники президента. И не только прохановское "Завтра", но и большинство президентского Совета безопасности ратует за военное вмешательство в постсоветские конфликты. И не только баркашовский "Русский порядок", но и государственная служба контрразведки пишет в секретном меморандуме, что "функционирование зарубежных научных центров в России направляется американскими спецслужбами и Пентагоном в сферу разведывательно-подрывной деятельности"1. Не отстает, увы, и либеральная публика. Давно ли, кажется, лишь блаженной памяти "День" мог мечтать о российском Пиночете? А теперь и вполне либеральная "Независимая газета" видит в нем спасителя: "В сложившихся условиях военный переворот в России представляется очень вероятным. Относиться к его перспективе надо спокойно... Переворот выведет из тупика, в который мы попали, откроет новый веер возможностей"2. "Новая ежедневная" придумала саркастическую формулу для этого модного настроения либеральной общественности: "Плох тот либерал, который не мечтает о диктатуре"3. И даже это еще не все. Сам президент, всегда предпочитавший политическое решение конфликтов военному, будь то в Югославии или в Молдове, категорически отвергавший любые планы "партии войны", покуда была она сосредоточена во враждебном ему парламенте,-- вдруг уступил ее воинственным аргументам, едва зазвучали они в его окружении. Так ведь то же самое было и с президентом Гинденбургом. Он на дух не переносил Гитлера и его шайку. Но когда его "клика" стала доказывать, что сотрудничество с ними жизненно необходимо стране, -- позволил себя убедить. Метафора подтверждается. Выражаясь словами Отто Лациса, "механизм власти сломан"4. "Веймарская" Москва дословно воспроизводит все подробности крушения веймарского Берлина. По логике сценария это означает, что слабая, не укоренившаяся демократия России приблизилась к трагическому финалу. 71 Немецким либералам в 1930-е не удалось его предотвратить. А как выглядят шансы русских либералов? Попробуем их взвесить. Для непримиримой оппозиции, как мы помним, враг номер один -- Запад. Пока вызревают, трудно и медленно, теории Русского пути, эта ненависть, как общий идеологический знаменатель, соединяет, казалось бы, несоединимое -- национал-патриотов, считающих себя наследниками белогвардейцев, с наследниками большевиков, вышвырнувших их с родной земли, "коричневых" нацистов со вчерашними демократами"перебежчиками", уличных малограмотных скандалистов и боевиков с утонченными интеллектуалами и проповедниками средневековой мистики, православных с язычниками. Чудище огромно, стозевно... Не будем себя запугивать -- идеология борьбы с Западом не вышла еще из лабораторной стадии, не стала, по выражению Маркса, материальной силой. Но общие ее очертания уже просматриваются, и родовое сходство с фашистской идеологией, взорвавшей Веймарскую республику в Германии, угадывается вполне. В начале психологической войны драматургия идейного конфликта более или менее выдерживалась. Российская либеральная интеллигенция старалась не опаздывать со своими репликами, доказывая народу, что не в борьбе, а только в сотрудничестве с Западом Россию ожидает великое будущее. Но конфликт ужесточался, и либералы начали отставать. Пропускать удары. Реваншистские идеологи упорно работают, развивают свою аргументацию. А либеральная интеллигенция все еще пробавляется архаической, диссидентской риторикой. Ее радикальное крыло еще с 1992 г. сосредоточилось на критике Ельцина, обвиняя его в измене демократическим идеалам Августа. После октября 93-го его полку сильно прибыло, а с начала чеченского кризиса антипрезидентские настроения стали едва ли не всеобщими. Оставлена вся работа над проектом великой демократической России. Забыта сама мысль о сотрудничестве с естественным союзником -- западной интеллигенцией 18 апреля 1993 г., за неделю до референдума, фашистские погромщики разорили еврейское кладбище в Нижнем Новгороде. Удобнейший, казалось бы, повод для президента -- накануне всероссийского голосования продемонстрировать стране и миру свое возмущение, заявить, что в России фашизм не пройдет. Так, во всяком случае, поступил президент Миттеран, возглавивший гигантскую антифашистскую манифестацию после аналогичного бесчинства, учиненного на еврейском кладбище в Марселе. Однако президент Ельцин не проронил по этому поводу ни слова, Я не знаю, почему. Может быть, его помощники сочли момент неподходящим для публичного конфликта с антисемитами? Евреи, могли они рассуждать, все равно проголосуют за президента. И 72 либералы тоже. А вот как проголосуют антисемиты -- еще неизвестно. Зачем же отталкивать какие-то слои населения перед голосованием? С точки зрения суетного политического меркантилизма они, возможно, угадали точно. Во всяком случае, лидер "Памяти" Дмитрий Васильев накануне референдума и впрямь поддержал президента. Но как выглядели их расчеты с точки зрения нравственного престижа российской демократии? Как повлияли они на ее будущее? И как должен был воспринять молчание президента имперский реванш? Сейчас нет ни малейшего сомнения, что воспринял он его как сигнал для атаки. Уже в начале мая "Правда" в нашумевшей статье "Сатанинское племя" впервые с царских времен разбудила черносотенный призрак еврейских ритуальных убийств5. А "День", чтоб не отстать от конкурента, сообщил изумленным читателям, что "Антихрист уже родился. В Израиле, в 1962-м. Сказано, что действовать он начнет с 30 лет, т.е. с 1992 г. То, что мы переживаем сегодня -- уничтожение России и православия -- и есть деяния Антихриста, Князя тьмы, Сатаны"6. И сподвижники Александра Баркашова из Русского национального единства открыто объявили себя на телевидении фашистами. А в октябре они уже с автоматами в руках штурмовали это телевидение. Счет фашистских изданий в сегодняшней России далеко перевалил за сотню. Самые радикальные из них открыто прославляют Гитлера как величайшего государственного мужа XX века. "Окончательное решение еврейского вопроса" рекомендуется России как образец для подражания. Согласно российскому законодательству, пропаганда расизма -- преступление. Суды тем не менее, как правило, отклоняют такие иски, когда правозащитники их возбуждают. И даже в тех редких случаях, когда они принимаются к рассмотрению, судьи оправдывают ответчиков. Почему? Объяснение на поверхности. Единственный случай в октябре 1990-го, когда суд вынес обвинительный приговор по такому делу, окончился печально --для судьи. Андрей Муратов, приговоривший погромщика и откровенного поклонника Гитлера Смирнова-Осташвили к двум годам тюрьмы за налет на московский Дом литераторов, вынужден был бежать из Москвы и даже сменить профессию. Удивительно ли после этого, что при всех успехах рыночной реформы 65% евреев, опрошенных в России социологами летом 1993 г., сочли повторение Холокоста вероятным?7 А теперь послушаем министра иностранных дел России Андрея Козырева: "Во время визита в республики Югославии с нами ездили журналисты. Рисковали больше всех нас, высовывались, снимали честно в Сараево. И что бы вы думали? Показывать их материал наше телевидение не желает. А перед отъездом там говорили о своей живейшей заинтересованности. Рассчитывали, видимо, что получится какая-то пропаганда в пользу национал-патриотического режима в Белграде, а оказалось, что из фильма ясно: это югославская армия воюет в Сараево. Такой фильм оказался не нужен"8. 73 Так вело себя то самое телевидение, которое "патриоты" называют не иначе как Тель-Авидение, против которого они демонстрировали, которое они штурмовали. В отличие от Козырева, я вовсе не намекаю, что на телевидении в Москве сидели плохие демократы. Просто они были запуганы реваншистами -- так же, как либералы в администрации президента, как судьи и как евреи, ожидавшие Холокоста. Веймарские часы показывают в России двойное время. Одно -- для имперского реванша, который еще не созрел для решительного штурма, не обзавелся объединительной идеологией и стратегией и способен пока что лишь на разрозненные пристрелочные залпы. И другое, несравненно более близкое к часу "X" -- для демократов, у которых, по оценке Андрея Козырева, "остается надежда лишь на президента. Он остается единственной скалой, единственной реальной силой, противостоящей течению, и мы все должны сплотиться вокруг него"9. Но если посмотреть на политическую реальность в Москве, так сказать, с птичьего полета, едва ли обнаружатся хотя бы малейшие признаки того, что демократические силы России тоже это понимают, что они всерьез задумываются о приближении часа "X", когда от них потребуется не только мужество, но и предельная ясность политического мышления. На что опирается послеавгустовский режи Страна корчится от боли, митингует, приватизируется, стремительно нищает, проклинает свое прошлое, ужасается настоящему -- и не имеет ни малейшего представления о будущем. Она в глубокой депрессии. Она живет без надежды. "Сатанинское время, -- жаловался в "Курантах" кинорежиссер Говорухин. -- Скоро люди будут умирать только от одного страха перед будущим. Уже умирают. Сколько отрицательных эмоций ежедневно -- чье сердце выдержит? И это мы называем демократией"10. Все согласны, что Россия на полпути, -- но куда? Долго так продолжаться не может. Конфигурация политической реальности меняется почти поминутно, словно в детском калейдоскопе. Сегодня события вроде бы движутся в сторону демократизации, завтра в обратном направлении, а послезавтра вообще в никуда. У Ричарда Никсона не было сомнений, что в августе в Москве совершилась "великая мирная революция"11. В 1992 г. Джордж Буш уверял свою страну: "Демократы в Кремле могут обеспечить нашу безопасность, как никогда не смогут ядерные ракеты".12 Но кто обеспечит безопасность "демократам в Кремле"? И демократы ли они? "Демократическая революция добилась победы -- но почти сразу же утратила ее плоды. Хуже того -- переродилась, тем самым опошлив и скомпрометировав само понятие "демократия", подорвав 74 доверие к тому, что только и может нас спасти"13 говорит один из искреннейших российских либералов Юрий Буртин. Ни один из двух лагерей, на которые раскололось после Августа российское политическое общество, не принимает послеавгустовскую реальность, не считает ее своей. Ни национал-патриоты, ни западники, приведшие этот режим к власти. Правые (по классической терминологии) сразу окрестили его "временным оккупационным правительством". Шапка через всю первую полосу газеты "Наша страна" кричала: "Правительство предательства и позора!"14 Группа депутатов парламента требовала "возбуждения ходатайства в Конституционный суд об отрешении от должности президента Российской Федерации за предательство национальных интересов России"15. Юрий Липатников, фюрер Русского союза, объяснял читателю: "Русские вымирают. Полтора миллиона человек в год -- наш шаг в историческое небытие. Что же с нами? Нас загрызает чужая оккупационная власть"16. Александр Стерлигов, лидер Русского национального собора, взывал: "Время бить в колокола!"17. Депутат Аман Тулеев поднимал народ на бунт: "Как удалось богатейшую и могущественнейшую державу пустить по миру с протянутой рукой и разгромить ее без войны? Почему страну оккупируют хозяева из-за кордона, а народ не защищает ее?"18 "Наша страна оккупирована",-- вторил "День"19. Даже в феврале 1995 г., уже сменив название на "Завтра", вчерашний "День" твердо продолжал стоять на своем: "Все, что сделано и делается ныне властью, делается в интересах иностранного капитала, кучки жуликов и насаждения торгашеско-потребительской идеологии"20. Создается впечатление, что в России только имперский реванш точно знает, чего он хочет. Стандартный список обличений "оккупантов" и "хозяев из-за кордона", разгромивших могущественнейшую державу без войны, как только "демократы ударили ее ножом в спину", завершается всегда одним и тем же требованием: создать русское национальное правительство! Другими словами, вывести Россию из тупика способна лишь "партия войны". Ничего особо интересного в этой логике нет: элементарное повторение задов нацистской пропаганды 1920-х. Интересна реакция, вернее, полное отсутствие реакции либеральной интеллигенции, Я не помню случая, чтобы кто-нибудь из демократов публично задумался: а зачем, собственно, нужна "патриотам" такая очевидная ложь? Какая, к черту, оккупация, когда Запад принципиально отказывается вмешаться в русские дела? Это настолько очевидно, что российские демократы просто игнорируют центральный тезис истерической реваншистской пропаганды -- как пустую риторическую фигуру, как полную бессмыслицу. Зря, как мы вскоре увидим. Ибо смысл у этой бессмыслицы есть. И в отличие от либералов, "патриоты" очень хорошо знают, что делают. Не рвется в бой с правыми либеральный лагерь еще и потому, что он, следуя за своим интеллектуальным авангардом, уже в 1992 г. порвавшим с Ельциным и организовавшим Независимую граж75 данскую инициативу (НГИ), относится к тому, что происходит в стране после Августа, ничуть не лучше "патриотов". Вот что писал, например, один из самых авторитетных идеологов НГИ Леонид Баткин в газете "Россия": "Мы присутствуем при кризисе, тупике, исчерпании "послеавгустовской" ситуации, которая воплощена в посткоммунистической номенклатуре. [Так оно и будет] пока у власти "демократы", те же хозяева жизни, что и раньше, необюрократический слой, поглощенный самосохранением и личным жизнеустройством".21 В журнале "Столица" Баткин пояснял: "Да, это уже не проклятая партийная власть, не те, о ком мы говорили, чокаясь: "Пусть они сдохнут!" Не те. Но и не подлинно другие. Не тоталитаризм, но и не демократия"22. Я собственными ушами слышал, как один из руководителей Демократической партии России говорил на представительном собрании: "Пожалуйста, не называйте меня демократом, мне это неприятно". "Мы не сумели распорядиться своей свободой"23, -- обосновывал эту противоестественную просьбу Юрий Буртин. И уточнял в резкой статье в "Независимой газете" под характерным заголовком "Чужая власть": "С этой нынешней властью нам не по пути. Ее нужно менять".24 И лидер НГИ Юрий Афанасьев занял ту же позицию: "Новая власть все больше обнаруживает разительное сходство с прежней, неколебимо управлявшей Союзом ССР до 1985г."" Для "патриотов" воевать с послеавгустовским режимом естественно: они в Августе проиграли. Но ведь отвергают его, как видим, и наиболее артикулированные демократы! На что же в таком случае опирается режим, который на Западе по-прежнему считают продолжением "великой мирной революции"? На демократических политиков умеренного крыла? Но ведь и тут спутала все карты чеченская война. Даже пропрезидентский "Выбор России" резко против нее протестовал, а некоторые из его выдающихся деятелей открыто, по сути, выступили против режима. Сергей Юшенков заявил, что на Россию опускается тьма тоталитаризма. Анатолий Шабад добивался экономических санкций Запада против Москвы. Логика самоубийц: Шабад прекрасно понимал, что "если ввести экономические санкции, противники демократии усилятся, они захватят окончательно президента под свой контроль, прогонят реформаторское крыло [в правительстве], похоронят реформы"26, -- и все-таки именно на этом настаивал. Исходил он (как оказалось, ошибочно) из того, что раз уж чеченская война все равно положила конец российской демократии, то остается только погибнуть с честью. Не говорю уже о Григории Явлинском, который публично требовал в Думе отставки президента. Так, может быть, возникающая социальная сила, предпринимательский капитал способен стать опорой режима, оказавшегося в политическом вакууме, атакуемого справа как "оккупационный" и слева как "чужая власть"? Нет, и здесь все зыбко и ненадежно. "Патриотическое" крыло президентской администрации и 76 сильные финансовые группировки состоят между собой в непримиримой вражде. Новоявленные предприниматели так же расколоты, как и старые директора заводов. Сошлюсь еще на один авторитет НГИ, Марину Павлову-Сильванскую: "Часть предпринимателей... усматривающая в беспрепятственности внешней торговли свой главный источник обогащения, вступает в противоречие с теми, которые намереваются развивать собственное производство. В расчете на ту или иную форму протекционистской политики будущего последние начинают поддерживать националпатриотов"27. Протекционистские вожделения российских предпринимателей делают их сомнительными партнерами и в глазах Александра Лившица, экономического советника президента: "Поскольку никакой государственной стратегии нет, политическая сила, которая умело разыграет тему защиты "своего" производителя, сможет опереться на большие деньги тех, кто не хочет делиться с иностранцами. Эта тема станет самым ходовым политическим товаром, который будет предложен избирателям на выборах 1995-96 гг."28 Впрочем, и предпринимателей-экспортеров логика борьбы за передел собственности порой толкает в объятия "патриотов". Вот лишь один пример. Компания "Юганскнефтегаз" была в 1994-м главным претендентом на контроль над вторым по величине в России Приобским месторождением. За нею стояли премьер Черномырдин, первый вице-премьер Чубайс, Всемирный банк и американский гигант АМОКО. У кого, спрашивается, было в такой ситуации искать защиты основному сопернику этой компании, "Югранефти"? Не буду интриговать читателя: у Жириновского и его ЛДПР. Вот что писали в ноябре 94-го авторы "Русского рыночного комментария": "Существует опасность, что произвольное решение президента Ельцина -- в попытке улестить ЛДПР -- может отдать контроль над Приобским месторождением "Югранефти"29. Неважно, кто побеждает в подобных схватках. Важна тенденция. Важна произвольность, непредсказуемость режима, своими руками толкающего российских предпринимателей к непримиримой оппозиции. Еще сложней предсказать, как поведет себя в критический момент дезориентированная и расколотая чеченской войной армия, не говоря уже об измученных перманентным кризисом и на глазах утрачивающих доверие к режиму массах. Приходится согласиться с Козыревым: единственной надеждой остается президент. Можно, конечно, положить на эту же чашу весов и раздробленность антизападной оппозиции, ослабленной яростной фракционной борьбой и отсутствием объединительной идеологии. Время, однако, работает на нее. На что будет опираться режим после Ельцина, не объяснит нам сегодня в Москве никто. 77 Кое-что о юных лебедях Я не знаю более точного образа для новорожденной демократии, чем знаменитый персонаж из сказки Ганса-Христиана Андерсена. Вылупившись на свет божий в утином гнезде, лебеденок так сильно отличался от своего семейства, что выглядел уродом -- не только в глазах всего птичьего двора, но и в своих собственных. Утиное общество презирало его и потешалось над ним. А другого общества у него не было. И некому было объяснить бедному малышу, что все еще у него впереди -- и красота, и слава, и свобода. Умри этот гадкий утенок в первую страшную одинокую зиму, таким бы его все и запомнили. Такова судьба всех демократий веймарского толка, высиженных, к ее вящему изумлению, "уткой" вековой авторитарной традиции в имперской державе XX века. Разве не гадким утенком была китайская демократия, провозглашенная Сун Ятсеном в 1911 г., или японская демократия в 1912-м, в так называемую эруТайшо? А новорожденная российская демократия 17-го? Разве не ужасала она сама себя инфантильностью, продажностью и некомпетентностью в тот краткий исторический миг между февралем и октябрем, покуда не сгубила ее зима диктатуры? Я не говорю уже о веймарской демократии в Германии -- слабой, растерянной, презираемой своими собственными интеллектуалами, неспособной предотвратить даже серию террористических убийств лучших своих сыновей. У Андерсена Гадкий Утенок с грехом пополам пережил-таки отчаянную голодную зиму. Выдержал, другими словами, испытания переходного периода. Но то в сказке. В реальной жизни гадкие утята новорожденных демократий веймарского толка не выдерживают. Погибают, так и не узнав, что родились лебедями. Почему же должна нас удивлять уязвимость послеавгустовского режима? Так ведь оно всегда бывает с гадкими утятами, которых бьют все, кому ни лень, и справа, и слева, обрекая тем самым на неминуемую гибель. И если не приходит им вовремя на помощь лебединая стая, то, кроме стремительно угасающей популярности харизматического лидера, опереться им и в самом деле не на что. Функция послеавгустовского режима Можно понять Леонида Баткина, когда он жалуется: "Многих из нас приводят в отчаяние не цены, а притворство, игра в демократию, корыстолюбие, напыщенность, привилегии, сохранение прежних нравов и структур"30. Конечно, это неприглядное зрелище. Но что если бы Августовскую революцию оседлали идеалисты-бессеребреники, вроде Сен-Жюста или Робеспьера, а не нынешние заурядные и 78 грешные чиновники, многие из которых сделали свою карьеру при старом режиме? Как мы знаем из опыта других революций, идеалисты на их месте были бы куда опаснее. И чего вообще можно ожидать от политического класса, едва вышедшего из лона векового авторитаризма как кость от кости и плоть от плоти прежней правящей элиты? В отчаянье это может привести только того, кто смешивает два совершенно разных вопроса, на которые история, естественно, и ответы дает разные. Могут ли эти лидеры переходной эпохи -- а многие из них искренние реформаторы, этого и Баткин не отрицает, -- могут ли они при всех своих грехах вести страну в направлении демократии? И совсем другой вопрос -- способны ли они вывести ее из фазы "гадкого утенка"? На первый -- история отвечает в принципе утвердительно. Правда, республиканская Россия продержалась лишь девять месяцев, но из этого ничего не следует. В тайшоистской Японии или в веймарской Германии эпоха перехода продлилась до пятнадцати лет. На второй же вопрос у истории нет пока иного ответа, кроме отрицательного. Это чувствует и Баткин -- на основании одного лишь горького опыта, без всяких исторических аналогий и метафор: "Можно ли полагаться на то, что политики, которым настолько недостает социального такта, вытянут нас из ямы? Поверить в это все труднее и труднее"31. Кто спорит, с социальным тактом у нового политического класса России напряженно. Неловко, чтоб не сказать стыдно, было видеть бывших демократов, заселявших на второй день после переворота царские хоромы и сиятельные кабинеты. Самоубийственно дразнить народ в тяжелый для него час. Елена Боннер пыталась объяснить это на пальцах: "Как можно российским властям вселяться на Старую площадь? Представьте -- однажды утром по радио прозвучит призыв: "Все на защиту Старой площади!" И кто на него откликнется?"32. Не поняли. Но разве социальный такт -- единственное, чего недостает новым правителям? Как насчет политического опыта? Будь у них такой опыт, разве позволили бы они "патриотам" перехватить в 92-м политическую инициативу, завоевать московскую улицу, до Августа безраздельно принадлежавшую демократам? И ведь даже не попытались понастоящему бороться за нее с "патриотами", не осознали, что в стране идет психологическая война, а где война, нужна стратегия. Где их стратегия? "Прав