ительство русских националистов означает конец России",-- писал Леонид Радзиховский33. Но сумела ли новая власть объяснить это народу? К сожалению, с интеллектуальной подготовкой у нее тоже серьезные проблемы. Во всяком случае, до понимания, что в конечном счете судьба ее зависит не столько от успехов шоковой терапии, сколько от способности вернуть народу утраченную надежду, она не поднимается. Не понимает эта новая власть и себя. Свою природу, соответствующую эпохе перехода. Свою действительную функцию в россий79 ской истории. Если прислушаться к истории, функция переходного режима вовсе не в том, чтобы "вытащить страну из ямы". Для этого ему и вправду потребовался бы весь набор жизненно важных качеств, начиная от социального такта и кончая высшей политической школой. Но его реальное историческое предназначение скромнее. Оно лишь в том, чтобы продержаться, не уступить страну непримиримой оппозиции до момента, когда лебединая стая придет на помощь молодой российской демократии. Но это, как мы уже знаем, другой сценарий -- не веймарский, а, так сказать, боннский, т. е. образец благополучной демократической трансформации послевоенных Германии и Японии, таких же тоталитарных монстров, каким была до 1985-го Россия. Почему в 40-е они выиграли ту самую психологическую войну, которую вчистую проиграли в 20-е? Что изменилось за два десятилетия? Только одно: на этот раз стая не бросила гадких утят на произвол судьбы. Это она "вытащила из ямы" Германию и Японию, а вовсе не их слабые, расколотые и двуликие переходные элиты. Новый российский политический класс имеет право этого не понимать. Он просто не обучен мыслить в таких категориях. Гораздо хуже, что не понимает этого и либеральная оппозиция, сосредоточившая в себе квинтэссенцию отечественного демократического интеллекта. А между тем и в веймарском сценарии, и особенно в его превращении в боннский ей отводится едва ли не решающая роль. Российские либералы весь свой пыл отдают критике режима, изобличая его в предательстве идеалов Августа. Либеральная риторика Но функция либеральной оппозиции не в том, чтобы воевать с гадким утенком. Не для того она необходима. Ее дело -- счищать ту накипь, которая неизбежно обволакивает его, как обволакивает она всякий переходный режим. Он вовсе не объект морального негодования. Он -- обыкновенный политический инструмент, которым, как показал, в частности, чеченский кризис, "партия войны" научилась пользоваться, а демократы нет. Такова фукция либеральной оппозиции, которую она не исполняет. Не справляется она и с другой важнейшей своей задачей -- противостоять изоляционизму. Достаточно беглого знакомства с ее идеями, чтоб убедиться -- уже в 1992-1993 гг. заняла она ту же изоляционистскую позицию, что и режим, который ей полагалось просвещать в интересах демократической трансформации страны. Уже тогда она фактически санкционировала эту опасную тенденцию своим интеллектуальным авторитетом. Это тем более непростительно потому, что перед глазами у нее был опыт российского бизнеса. Ведь каких-нибудь пять лет назад деловая элита России была не лучше знакома с хитросплетениями сов 80 ременного бизнеса, чем политическая ее элита -- с тонкостями современной политики. Но деловая, на ее счастье, не страдала комплексом "сами с усами". Она четко осознала свою неадекватность, дружно устремилась в школу совместных с западными бизнесменами предприятий и за самый короткий срок сумела перескочить, так сказать, из приготовительного класса в аспирантуру. А что касается элиты политической, то она ничего не осознала, никуда не устремилась, никакой школы не проходила и, судя по нынешним ее эскападам, проходить не собирается. В результате дальше нулевого класса она не пошла и осталась на том же любительском уровне, на каком была до Августа. Конечно, политике труднее учиться, чем бизнесу, где нет таких головоломных проблем, как "национальные интересы", "патриотизм" и т. п. Так тем более нельзя к ним подступаться, не владея современной методологией, ее интеллектуальным инструментарием, навыками стратегического, а не сиюминутного мышления! Российская деловая элита все это худо-бедно приобрела, политическая -- нет. Багаж ее остался тем же, что и пять лет назад. И в результате руководители послеавгустовского режима используют методы, почерпнутые из опыта советского руководства, а их либеральные оппоненты -- из опыта советского диссидентства. Все, что предлагаю я на протяжении последних пяти лет, сводится по сути к идее совместного политического предприятия российской и западной интеллигенции. Но эту идею либеральная Россия не поддержала. Тем самым она отвергла политическую школу не только для правящей элиты, но и для самой себя. Даже такой, казалось бы, искушенный в мировых делах либерал, как Андрей Козырев, и тот путает западную интеллигенцию с ленивой и равнодушной западной бюрократией: "Зарубежные наши партнеры, что они действительно могут сделать для нас? Какое-нибудь нелепое заявление, которое вызовет только раздражение здесь и антизападные настроения: да что вы лезете под руку, когда мы и так мучаемся? Помочь-то вы ничем не можете конкретно"34. Что могло из такой необразованности произойти? Да то, что и произошло: либеральная Россия отказалась бороться за послеавгустовский режим. Собственными руками она отдала его той самой накипи, которая за эти пять лет его обволокла. Как горько заметил Анатолий Приставкин, "сами мы, те, кто считает себя демократами, отдали президента в лапы силовых структур"35. Даже не попытавшись найти на Западе истинных союзников в борьбе с непримиримой оппозицией, либеральная Россия пошла по привычному с диссидентских времен пути разоблачения начальства. "Чтобы вырваться из ложной альтернативы "Ельцин или правые", создать возможность выбора в пользу подлинной демократии, не надеясь на квазидемократическую власть, нам необходимы серьезные интеллектуальные усилия,-- поучал единомышленников Юрий Афанасьев. -- Правительство на них явно не способно... На прорыв в цивилизацию должны найти в себе силы мы сами. Общество должно избавиться от иллюзий в отношении послеавгустовских политиков и само отыскать путь своего становления. Мы обязаны сами найти в себе силы для трезвой самооценки"36. 81 Можете вы, читатель, представить себе на минуту, что произошло бы с российским бизнесом, займи деловая элита страны такую же изоляционистскую позицию? Если б она тоже гордо заявила, что "мы должны сами найти в себе силы", "сами отыскать пути своего становления" и т. п.? Да просто не было бы в России сегодня современного бизнеса -- как нет современной политики. Я не говорю уже о том, что ни от Афанасьева, ни от какого бы то ни было другого лидера либеральной оппозиции никто никогда не слышал объяснений, как, при помощи каких именно социальных сил и на какие политические альянсы опираясь, могло бы общество "само" прорваться в цивилизацию, борясь одновременно на два фронта -- против "квазидемократической власти" и против непримиримой антидемократической оппозиции. А без такого анализа и без такой стратегии -- что же остается от всех этих гордых деклараций, кроме риторики, которой страна и без того сыта по горло? Немножко теории Поставим теперь на место московского либерала выпускника политической шко лы, о которой мы только что говорили. С чего бы он начал анализ? Конечно же, с определения ситуации. Если в Августе и впрямь победила демократия, то Афанасьев прав -- Ельцин действительно ренегат. Но ведь не было такой победы, и либеральная оппозиция превосходно это знает. В противном случае, зачем бы ей было жаловаться на "квазидемократическую власть", которую, по ее собственным словам, "надо менять"? Зачем называть режим переходным? Ведь даже семантически получается нелепость. От чего к чему, спрашивается, нужно было бы переходить России демократической? Если же перед нами не демократия, то что именно? Тут грамотный политик первым делом заглянул бы в прошлое, в наличный опыт человечества, зафиксированный в сотнях доступных теперь исторических трудов. Что происходит во всех сопоставимых с Россией имперских державах, объявивших себя в момент жестокого кризиса демократическими? Какая в них приходит к власти политическая элита? Известно, какая, ответила бы ему история. То, что является на исторической сцене после такого рода революций, походит на демократию не более, чем гадкий утенок на лебедя. Есть в политическом словаре специальный термин: прото-демократия (т. е. зародыш, семя, потенция, возможность демократии). А что до новой элиты, то она, по определению, переходная, смешанная, включающая и реформаторов, и деятелей старого режима, а наряду с ними также и "патриотов", т. е. консервативных революционеров, представителей имперского реванша. Рождение демократии -- процесс, а не одномоментное действие, как могло казаться в романтическом Августе. На самом деле антикоммунистическая революция была лишь стартом, лишь первоначальным толчком этого процесса, а вовсе не его 82 торжеством и тем более не завершением. Как и должно было случиться, явилось после нее на свет нечто странное и двуликое, временное, транзитное, если угодно. Есть свободная пресса, но нет независимого суда. Есть частная собственность, но нет институтов, обеспечивающих ее адекватное функционирование. Есть парламент, но возможности всерьез контролировать исполнительную власть у него нет. Есть почти демократическая конституция, но нет аутентично демократического правящего слоя. Есть множество политических партий, но ни одна из них (кроме разве что уходящей корнями в старый режим коммунистической) не имеет устойчивой социальной базы. И самое важное отличие от стабильных демократий: переходный режим находится под огнем оппозиции непримиримой, т. е. оспаривающей не те или иные детали демократического порядка, но само его существование. Короче, политическая реальность, в которой назначено действовать либеральной оппозиции в России, -- это пока лишь строительный материал. Глина, из которой можно вылепить демократию. Не больше того. Но и не меньше. На глину не обижаются, она этого все равно не поймет. Ее не ревнуют и не обвиняют в ренегатстве. Пригодна она лишь для того, чтобы с нею работать. Затем и нужна политическая школа: она учит, как это делается. Похоже, в этой абстрактной на вид словесной путанице и коренится драма либеральной оппозиции, подменяющей политическое действие бесплодной риторикой. В угаре критического красноречия она даже не замечает, как опасно ее обличения сливаются с оголтелой антидемократической фразеологией правых. Задолго до Буртина, назвавшего свою гневную статью "Чужая власть", точно то же выражение употребил в "Дне" фюрер Русского союза Юрий Липатников. И это сходство, увы, идет гораздо дальше языковых совпадений. Афанасьев, например, возмущается, что режим "предлагает нам набор неких клочкообразных решений в опоре на рекомендации Международного валютного фонда и Европейского банка реконструкции и развития, словно забыв о том, что в этих организациях сидят вовсе не филантропы"37. Как это понимать? Можно ругать западные финансовые организации за многое: за консерватизм, за политическое невежество, за бюрократическую спесь. Но упрекать их в корыстности -- разве не было это до сих пор исключительным доменом правых? Афанасьев, однако, идет дальше, неожиданно соглашаясь с центральным тезисом непримиримых: "Приходится констатировать, что в шуме "патриотов" о перспективе превращения России в сырьевой и мускульный придаток мирового рынка больше правды, чем нам хотелось бы"38. Конечно, не решается он, в отличие от "патриотов", выговорить вслух, кто же именно "превращает Россию в придаток". Но кто же еще может стоять за этим умолчанием, как не дежурный злодей "патриотической" пропаганды -- алчный и озабоченный лишь собственной выгодой Запад? 83 Вот мы и приехали. В яростном своем неприятии гадкого утенка даже интеллектуальная элита России -- законные наследники ее великой либеральной традиции, ее западники -- оказываются вдруг "в одной лодке с "патриотами". Как могло это случиться? Моральный потенциал Запада Похоже, что ориентация на "сделай сам" (в политическом словаре она и называется изоляционизмом) подчинила их своей коварной логике. А подчинившись, забыли они среди прочего, что Запад -- это не только стремление и умение делать деньги, но еще и убежище морального идеализма. Никто из наблюдавших хоть однажды мощные взрывы этого идеализма во времена естественных катастроф и общего горя не посмеет в этом усомниться. Достаточно вспомнить хоть некоторые из знаменитых бунтов западной интеллигенции -- против фашизма в республиканской Испании в 30-е, против расового и гражданского неравноправия в Америке в 60-е, против вьетнамской войны в 70-е, против апартеида в ЮАР в 80-е, против сербских этнических чисток в Боснии в 90-е. Десятилетие за десятилетием оказывалось, что вполне благополучные граждане свободного мира способны бескорыстно подняться и пойти умирать за свободу и справедливость -- и дома, и за океаном. Нет, неправда, что западная интеллигенция вдруг оглохла или очерствела, что нет в ней сочувствия к страдающей России. Проблема в том, что она дезинформирована и дезориентирована. Никто никогда не объяснил ей внятно и убедительно, насколько серьезна угроза русского фашизма, никто не позвал ее на помощь. Она элементарно необразованна в русских делах. Именно потому так пуста политика западных правительств, так поглощена строительством капитализма в России -- вместо борьбы с русским фашизмом. Именно потому она так бюрократически безынициативна, бестактна и несерьезна. Разумеется, этот рыночный идиотизм выгоден "патриотам". Но почему не подняли на борьбу с ним западную интеллигенцию российские либералы? Почему не стал он толчком для их просветительной миссии? Кто, кроме них, способен информировать и ориентировать западную интеллигенцию, разбудить ее к действию, убедить, что демократическая трансформация ядерной сверхдержавы -- это для нее не только вопрос личной безопасности, но и моральный императив? Я не утверждаю, что это просто. Я по собственному опыту знаю, как это невообразимо трудно. Все, что я говорю, можно свести к одному элементарному соображению: если верить истории XX века, другого способа спасти демократию в России не существует. И тем не менее российская либеральная элита даже попыток таких не сделала... 84 Американские скептики спрашивают меня: кого на Западе называете вы естественным союзником либеральной России? Кого, собственно, призвана она просвещать и будить? Это резонные вопросы. В американском издании этой книги я отвечаю на них так. Что такое западная интеллигенция? Не случайно, конечно, сам термин "интеллигенция" родился и все свои харизматические черты обрел в России. На протяжении столетий Россия была символом закрытого и угнетенного автократией общества. Чтобы выжить, ее моральный идеализм должен был сфокусироваться в специальной страте, в определенной группе интересов, если угодно. Только интерес этой группы был в действительности не ее собственный -- но обездоленной нации, которую она представляла. И человечества тоже. Это, надо полагать, и обусловило национальное и общечеловеческое величие русской литературы. Интеллигенция в России стала как бы коллективной совестью народа. Открытые общества не нуждаются в такой специальной страте, способной защитить моральный идеализм в перманентной войне на два фронта -- против угнетателей наверху и конформистского большинства внизу. Вот почему пламя этого идеализма рассеяно в демократическом обществе по всем его стратам. Рассеяно, но не угасло -- хотя бы потому, что народы, позволившие ему угаснуть, гибнут. И вот почему я называю этим родовым русским именем "интеллигенция" хранителей этого пламени на Западе, будь они богатыми или бедными, принадлежи они к преуспевающим слоям или к непреуспевшим, называй они себя интеллектуалами, как во Франции, или либералами,как в Америке. Короче, мой ответ американским читателям звучит примерно так: интеллигенция, о которой я говорю, -- вы. Другими словами, западная интеллигенция -- это все, кто живет не хлебом единым. Все, для кого неприятие угнетения на этой земле -- и фашизма как самого омерзительного из его проявлений -- чувство личное и требующее действия. Может быть, лучше других выразил это чувство бывший сенатор от штата Вермонт Роберт Стаффорд: "Америка восстала против рабства не потому, что сочла его невыгодным, мы запретили детский труд не из-за того, что овчинка не стоила выделки. Мы сделали это потому, что деньги -- не единственная ценность на земле, иногда они наименее важная ценность"39. Добавим к этому лишь один пример. Разве не интеллигенты на Западе недавно вынудили -- многолюдными и страстными демонстрациями -- свои правительства и институты отозвать инвестиции из Южной Африки? Не из-за того, что деньги не приносили там прибыли -- приносили, и еще какую! -- но лишь потому, что чувствовали себя некомфортно на одной планете с такой мерзостью, как апартеид. Такова, как я это вижу, главная политическая база России и ее демократии на Западе. Та самая, которую российская либеральная элита не сумела разглядеть, не говоря уже о том, чтобы поднять на великую борьбу против фашизма. 85 Чеченский экзамен К "патриотической" травле гадкого утенка демократы присоединились не сразу. В 92-м критические залпы группы Афанасьева (к которой в 93-м примкнула группа Глеба Павловского) воспринимались публикой скорее как полемический перехлест, как "детская болезнь левизны". Действительный разрыв демократов с режимом наступил в связи с тяжелым поражением, которое потерпела либеральная бюрократия в ельцинском Совете безопасности (СБ) 7 декабря 1994-го. В этот день победило в нем большинство, немедленно окрещенное в либеральной прессе "партией войны" (варианты -- "мафия", "клика", "ближайшее окружение президента"). Как бы ни называли его, однако, победа его означала, что режим взял курс на силовое решение чеченского конфликта. На горизонте замаячила война. Тут уже в дело вступила тяжелая диссидентская артиллерия, главные либеральные авторитеты страны, неколебимо до тех пор поддерживавшие Ельцина. Я говорю о членах Президентского совета Сергее Ковалеве и Елене Боннер, о знаменитых либеральных публицистах Отто Лацисе и Крониде Любарском, об НТВ и вообще о подавляющем большинстве либеральных средств массовой информации. Такую же позицию заняли и лидеры обеих крупных демократических фракций в парламенте Егор Гайдар и Григорий Явлинский. И, конечно же, в статье "Момент отчаяния для ельцинской клики" в "Нью-Йорк Тайме" -- Питер Реддавей, давно уже, как помнит читатель, превратившийся в штатного предвещателя Страшного суда для российской демократии. Но если для Реддавея Чечня была лишь поводом для очередной истерики, то российские либералы действительно на этот раз патронов не жалели и пленных не брали: "Война в Чечне -- война против России!" -- под такой шапкой уже 9 декабря вышли проельцинские до того "Известия"40. "Партия войны объявляет войну России",-- вторила либеральная "ЛГ"41. "Власть реформаторов в России традиционно становится сначала властью ренегатов, а затем -- дегенератов",-- резюмировала "Новая ежедневная"42. Не менее примечателен, однако, был общий психологический фон, на котором происходил этот разрыв либеральной интеллигенции с Ельциным. Поворот к изоляционизму, на который лишь намекал Афанасьев, в конце 94-го стал декларироваться открыто, даже, если хотите, с гордостью. Бесхитростнее всех сделала это газета "Сегодня", опубликовав перед самой чеченской войной своего рода редакционный манифест либерального изоляционизма. "Закончился первый этап трансформации посткоммунистической России,-- говорилось в нем,-- начинается принципиально новый. Первый этап -- курс на быструю вестернизацию, вхождение в Европу, абсолютно прозападная ориентация [был связан] с огромными надеждами на решающую западную помощь и западную солидарность со страной, сбросившей коммунизм, отпустившей на волю всех, добровольно и радостно капитулировавшей в холодной вой 86 не... Этот период закончился поражением и разочарованием. Поражением Запада, который полностью упустил возможность мягкой интеграции России в "западный мир" и поставил те политические силы, которые рассчитывали на западную перспективу, в положение заведомых политических аутсайдеров. Не получилось. Начавшийся сегодня этап трансформации -- национальный этап. Россия будет выходить из самого тяжелого своего кризиса самостоятельно, без всякой поддержки извне"43. Разумеется, авторы этого сочинения прекрасно понимали, что "национальное развитие с неизбежной долей автаркии чревато опасностью весьма экзотических форм самобытности, не ограниченных цивилизацией и здравым смыслом" (сказали бы уж прямо -- фашизмом), однако, разочарование в Западе так живо и горько в них, что они тут же и предложили читателям альтернативу. И пусть она полностью противоречит историческому опыту, но зато утешает. "Национальное развитие,-- провозглашает Манифест,-- создает невиданные ранее перспективы для русского либерализма, для построения действительно свободной экономики и органичной общественной структуры, опирающихся на естественные традиции, на национальные культурные ценности". Неясно, правда, какие такие "естественные традиции" либерализма удалось им отыскать в полутысячелетней и неизменно автократической имперской истории. И на какие именно "национальные культурные ценности" мог бы опереться русский либерализм, согласившись с "неизбежной долей автаркии" и порвав тем самым со всемирной традицией либеральной мысли. Но доказательств вообще нет, одни декларации: "Избавившись от социальных конструктивистов, навязывающих России свои "модели" от американских до китайских, Россия может реализовать преимущества, которых лишены практически все остальные страны... Нам больше не надо подобострастно оборачиваться на Запад, опасаясь получить двойку по "демократии" или по "внешне-политическому поведению". Период обучения жизни закончен, все, что могло быть воспринято, уже воспринято. Нуждаясь в партнерах, мы больше не нуждаемся в менторах"44. Вот так. На Запад, на его интеллектуальный и политический опыт, на его моральный потенциал махнули рукой. Устали ждать. Отождествили его с пребывающей в ступоре бюрократией. Решили впредь полагаться на самих себя. Тем более, что есть, оказывается, у России "преимущества, которых лишены практически все остальные страны". Объяснить, что за уникальные преимущества имелись в виду, не успели -- грянула Чечня. Кончилось время деклараций. Наступила пора сурового экзамена на интеллектуальную компетентность и политическую состоятельность. Сумеем ли "сами" найти выход из кризиса -- не подрывая позиции послеавгустовского режима (который, пусть плохо, но все же защищает нас от цензуры и не заставляет писать гимны имперскому реваншу), без того, чтоб расплеваться с либеральной бюрократией 87 (которая худо-бедно, но все же представляет "наши" интересы при дворе Ельцина), и самое главное -- без кровопускания в отделившейся Чечне (которая, хотя и далеко от Москвы, но все-таки Россия)? Я вовсе не говорю, что задача, вставшая перед российской либеральной мыслью после поражения 7 декабря, была проста и легко разрешима. Но возникла она, с другой стороны, тоже не вдруг. Чеченская туча появилась на горизонте за три года до этого поражения, когда в ноябре 91 --го Джохар Дудаев -- в отличие от руководителей всех других регионов страны -- отказался от любой формы внутрироссийской автономии и объявил Чечню независимой. Так что время подготовиться к экзамену, выработать демократическую чеченскую политику было. Послушаем теперь Леонида Жуховицкого, который в статье "О Чечне без истерики", кажется, единственный в Москве перевернул-таки проблему, стоявшую перед либеральной Россией на протяжении всех этих лет, с головы на ноги: "Почему никто даже задним числом не пытается дать властям предержащим спасительный совет? Как не надо было поступать, понятно -- так, как поступали. А как надо было? Где конкретно ошиблось правительство? Что прошляпил президент?"45. И впрямь, как это вдруг получилось, что никто никогда не предложил конструктивной альтернативы чеченской войне -- ни до того, как она началась, ни даже после того, как она потрясла мир? Это тем более странно, что проблема ведь бросается в глаза. Весь мир стоит перед такой проблемой -- как совместить два абсолютно законных, можно сказать, священных принципа: территориальной целостности государства и самоопределения его этнических меньшинств? Несмотря на ее очевидность, бывший Верховный Совет откровенно перед ней капитулировал. С одной стороны, признал он выборы 1991 г. в Чечне незаконными (поскольку приняло в них участие меньше 15% избирателей). Таким образом, принцип национального самоопределения Чечни был практически с повестки дня снят. С другой стороны, однако, отказался Верховный Совет и привести в действие принцип целостности России, сурово осудив попытку сместить Дудаева силой. Он пренебрег обоими священными принципами. Устранить эту опасную путаницу -- вот в чем, в сущности, заключалась задача, которую должна была решить либеральная мысль. Точнее даже, две задачи, связанные между собою, интеллектуальная и политическая. Определить, какой из священных принципов применим к чеченской проблеме и каким способом -- естественно, мирным и демократическим -- может быть утвержден. И найти эффективный, т. е. достаточно убедительный для страны и для президента подход к реализации этого решения. Начнем с первой. Чеченская ситуация оказалась, слава Богу, уникальной в РФ: из 89 составляющих Федерацию регионов 88 договорились о той или иной степени автономии. С другой стороны, равновесие это было хрупкое. Как предупреждал в "Известиях" Станислав Кондрашов, сохранялась опасность, что "Чечня -- это 88 пробный камень. Сдвинув его, можно получить горную лавину югославского типа"46. Спросим сначала, что сделало "пробным камнем" именно Чечню. Историческая память о ее кровавом завоевании в середине прошлого века? Но в этом случае "пробным камнем" надлежало бы стать Дагестану -- родине имама Шамиля и центру военного и религиозного сопротивления имперским завоевателям. М. Н. Покровский, специально изучавший кавказские войны, подчеркивал, что именно дагестанцы "были первейшим военным народом Кавказа", им соответственно больше всех и досталось47. Даже когда чеченцы, отступившись от Шамиля, массами переходили на сторону русских, дагестанцы продолжали сопротивляться. И тем не менее -- несмотря на эту страшную историческую память -- сегодняшний Дагестан с автономией согласился. Может быть тогда сталинская депортация? Но Сталин ведь депортировал многие народы -- и ни один из них не поддался чеченскому искушению. Исламская традиция? Но ведь вокруг Чечни десятки столь же "исламских" народов -- балкарцы, черкесы, лезгины, аварцы, карачаевцы, кабардинцы,-- но никто не пожелал отделяться от России. Я не говорю уже, что как раз чеченцы всегда были куда менее других религиозны, оттого, собственно, с Шамилем и поссорились, что не приняли его ортодоксально исламскую идеологию. Может быть, нефть? Но она ведь есть и у соседней Адыгеи, а в Татарии ее куда больше, чем в Чечне. Стратегическое расположение? Но Башкирия вообще расположена в сердце России... С какой стороны к вопросу ни подходи, только одно есть у Чечни отличие от всех остальных. Это -- персона ее правителя. Романтического генерала, российского Каддафи, если угодно, пришедшего к власти посредством военного переворота и задним числом попытавшегося легитимизировать свою власть выборами, в которых даже на мощной сепаратистской волне 91-го приняла участие лишь горстка избирателей. Нелегитимность Дудаева привела к тому, что целые районы Чечни, по сути, отделились от Грозного, экономика республики перестала функционировать как единое целое. Да что там, она перестала функционировать, точка. Как писала Галина Ковальская, "она не то чтобы безграмотно управлялась -- вообще не управлялась... рассыпалась, разваливалась, растаскивалась"48. Хуже того, под водительством Дудаева Чечня превратилась в "воровскую малину", в "малый, но гордый бандитский притон", во всероссийский центр коррупции и терроризма. По словам того же Жуховицкого, "в течение трех лет в Чечне практически ежедневно убивали до тридцати человек, по сути шла гражданская война. Гибли мирные люди, в чьи планы не входило умирать за Дудаева"49. Результат -- катастрофическое падение популярности президента. От него отвернулись не только влиятельные в республике политики, вроде Руслана Хасбулатова, или технократы, как Саламбек Хаджиев, но и вся чеченская интеллигенция. В случае новых 89 свободных выборов в Чечне шансы Дудаева на переизбрание были нулевыми. Знали об этом в Москве практически все -- от Сергея Степашина, заявившего в интервью, что "после того, как Дудаев окружил себя уголовниками, после разгона парламента и расстрела митинга от него большинство отвернулось"50, до Егора Гайдара, который без колебаний признал, что в начале 94-го Дудаев висел в Грозном на ниточке, и до Жуховицкого: "Недовольство растущей нищетой, некомпетентностью и самодурством команды Дудаева вызрело. Яблоко готово было упасть"51. Если этот диагноз точен, то никакой проблемы Чечни не существовало. Была проблема Дудаева. Свободные выборы тотчас сняли бы угрозу "югославской горной лавины в России", о которой предупреждал Кондрашов. Но как их провести в условиях военного режима? С самого начала было очевидно, что нейтрализация этого режима политическими средствами, т. е. переговоры с самим Дудаевым об устранении Дудаева,-- затея бессмысленная. Реально приходилось выбирать лишь между двумя путями: силовым и демократическим. В Москве сторонников применения силы была тьма -- в первую очередь в кремлевском СБ, не говоря уже о силовых министерствах. И опять-таки очевидно было с самого начала, что раньше или позже они непременно захотят воспользоваться проблемой Дудаева для собственного самоутверждения. Удивительным было совсем другое: отсутствие приверженцев демократического решения. Свободные выборы в Чечне не только не стали лозунгом либеральной России, что могло и, честно говоря, непременно должно было случиться задолго до кризиса 7 декабря, но и вообще не рассматривались ею всерьез в качестве демократической альтернативы силовому решению. Почему? Не знаю. Может быть, сама идея представлялась демократам утопической? Может, никто в Москве не слыхал об успехе свободных выборов в Никарагуа? Может, народное волеизъявление сочли почему-то недопустимым именно в Чечне, хотя президентские и парламентские выборы рутинно проводятся во всех других республиках Федерации? Или отпугивала неизбежность сильной и эффективной международной инспекции на российской территории, без которой, как и в Никарагуа, невозможно было бы обойтись? Словом, готовое упасть яблоко все не падало -- а планов легитимного, демократического и, главное, бескровного способа выйти из тупика не существовало. Посмотрите, как видоизменяется наша задача в ходе анализа. Обозначившись сначала как проблема Дудаева, она затем свелась к проблеме свободных выборов и, следовательно, к принципу национального самоопределения Чечни. Но не попадаем ли мы здесь в заколдованный круг? В самом деле, как заставить военный режим согласиться на новые выборы, не 90 говоря уже о международной инспекции? Как устранить непопулярного генерала, если это невозможно без свободных выборов, которые, в свою очередь, невозможны без его устранения? Но выход из заколдованного круга был. Требовалось поставить Дудаева в такое положение, чтобы он вынужден был обратиться за помощью к международным организациям, в частности, к ОБСЕ. Наверняка, ему бы не отказали. При одном условии. Если он согласится на выборы под контролем наблюдателей. И события первой половины декабря 94-го показали, что заставить Дудаева прыгнуть в ловушку можно. Первое, что сделал он, едва российские войска начали концентрироваться на границах Чечни -- задолго до кровавой бойни в Грозном, -- было именно обращение за помощью к международным организациям, включая, конечно же, и ОБСЕ. Если б она тотчас ответила письмом Ельцину и Дудаеву-с предложением воздержаться от ввода российских войск в обмен на свободные выборы под ее наблюдением -- весь узел проблем мог быть распутан немедленно и бескровно. Но такое решение, естественно, заранее должно было быть у нее под рукой. А либеральная Россия его так и не предложила. В результате международные организации ответили на обращение Дудаева лишь невнятным гуманитарным лепетом. Происходящее в Чечне -- внутреннее дело России, заявили они, развязав тем самым руки "партии войны". Так же повели себя и западные правительства. Ясно, что и они к внезапному обострению кризиса готовы не были, ответ их был лишь растерянной бюрократической отпиской. Что же касается западной интеллигенции, которая и впрямь могла бы развернуть кампанию за предотвращение войны, то ее ведь никто не приглашал -- "менторы нам не нужны",--да и консолидироваться ей было не на чем. Демократической альтернативы войне демократическая Россия не выдвигала. Невыносимо тяжело было видеть эту интеллектуальную кому русского либерализма. Никакой конструктивной роли для себя в чеченском кризисе он не увидел. Противопоставил он "партии войны" лишь то, что заведомо не имело решения: те самые бессмысленные переговоры с Дудаевым об устранении Дудаева. Трагический урок преподнесла нам вся эта история. Три года кризис тлел себе и тлел, предвещая неминуемый пожар. Но никто о последствиях возможного чеченского взрыва просто не думал -- ни в России, ни на Западе. В результате к концу 94-го на повестке дня оказалась лишь одна альтернатива: переговоры или война. А поскольку бесплодность переговоров доказана была исчерпывающе, что, спрашивается, оставалось? Гражданская война, хуже которой никто и придумать ничего не мог, вспыхнула только потому, что некому было задуматься. Никто за предотвращение пожара не отвечал. Рискуя показаться монотонным, я все же попрошу вообразить на минуту, что то самое политическое "совместное предприятие", тот международный Форум, за который я уже пять лет безуспешно агитирую российских и западных политиков,-- существует. И что у этих, на равных собравшихся, высших интеллектуальных авторите 91 тов России и мира, соединяющих исчерпывающее знание российской реальности с мощной политической экспертизой, нет никакой иной цели, кроме предвидения и предотвращения политических взрывов, способных похоронить российскую демократию. Разве можно себе представить, что не забил бы он тревогу по поводу тлеющего чеченского кризиса задолго до того, как "партия войны" изготовилась им воспользоваться? Что не решил бы он интеллектуальную задачу, которая, как мы только что видели, оказалась не по зубам либеральной России? Не противопоставил воинственным аргументам демократическую альтернативу? Не договорился заранее с международными организациями и правительствами о ее поддержке? Козырев вопрошал, что конкретно могут они для нас сделать. Кровопролития в Грозном не случилось бы -- вот что могли они для нас сделать. Слепому видно, что Россия бредет по минному полю. Так ведь и будут взрываться у нее под ногами все новые и новые кризисы -- и вовсе не только этнические, -- покуда нет никого, обязанного их заблаговременно распознавать и обезвреживать. Не принимать же всерьез бухгалтеров из МВФ, хоть они, к собственному изумлению, и оказались в роли ангелов-хранителей российской демократии. Посмотрите: когда тысячи мирных людей стали гибнуть под бомбами в Грозном и начался лихорадочный поиск злодеев, все пальцы уткнулись в Ельцина. Ну, а западные правительства, которые на протяжении трех лет не удосужились присмотреться к тлеющему кризису хотя бы из собственных шкурных интересов? А, наконец, западные разведки? Они могли пройти мимо надвигающейся гражданской войны где-нибудь в джунглях Руанды. Но проморгать ее в ядерной сверхдержаве, в особенности учитывая террористический потенциал дудаевских преторианцев? Проморгали. И завтра, случись что, проморгают. Потому что -- ну, не парадокс ли? -- никто в мире не отвечает сегодня за предотвращение всемирного кризиса, которым несомненно обернется гибель гадкого утенка. Теперь вспомним, что перед либеральной Россией стояла еще и вторая -- политическая -- задача. Не сумев использовать против московской "партии войны" принцип национального самоопределения Чечни, демократы практически уступили ей инициативу. Хуже того, они позволили ей монополизировать и принцип территориальной целостности страны тоже. Здесь нельзя уже сказать, что о такой опасности либералы не подозревали. Генерал Волкогонов предупреждал их в "Красной звезде", что абсолютно необходимо "исходить из интересов целостности России при всех вариантах развития событий в Чечне"52. Генерала не услышали. Вместо этого стали доказывать, что "Грозный не стоит войны"53. Или даже, как Константин Боровой, потребовали "немедленно признать независимость республики Чечня". И никто из демократов даже не вздрогнул от этой больше чем политической безграмотности. Ведь этот самый антидемократический из всех возможных вариант равносилен тому, чтобы отка92 зать чеченскому народу в праве на самоопределение, отдать его на съедение Дудаеву. В устах человека, полагающего себя демократом, такое полное пренебрежение правами этнического меньшинства звучало чудовищно. К сожалению, посыпались и еще более радикальные предложения. Например, вообще уйти с Кавказа: "Никакой Ельцин [не может] остановить исторический процесс. Северный Кавказ за сто с лишним лет так и не стал органической частью России. [Он] обречен на отделение. Речь тут могла идти только о сроках"54. Одним словом, продремав все три года кризиса, демократы вдруг очнулись на ничейной земле, беспомощно повиснув между обоими священными принципами, в недоумении, какой предпочесть. Не сумев опереться на принцип самоопределения чеченцев, они заклинились на бесперспективных переговорах с Дудаевым. Пренебрегши принципом целостности России, они обрекли себя на подмену политического действия пацифистскими декларациями. Позиция, политически полностью стерильная: и чеченскому народу не помогли, и себя отшвырнули на обочину российской политики. А уж в психологической войне вообще подставились страшно, открывшись для стандартной "патриотической" демагогии относительно "ножа в спину солдатам, умирающим за родину". Слов нет, бомбить мирных людей -- злодейство, государственный разбой. А если речь еще вдобавок о российских детях, гибнущих под российскими бомбами, протестовать против этого -- долг каждого порядочного человека, независимо от его политических убеждений. Однако, для демократов свести всю свою реакцию на политический кризис к антивоенному протесту означало подмену политики моральным негодованием. Но самый благородный протест неспособен остановить кровопролитие, тогда как политическое действие, опирающееся на священный принцип,-- способно. Это правда, что самый замечательный из русских либералов Александр Герцен страстно протестовал против штурма восставшей Варшавы в 1863 г. Но Герцен был диссидентом, а русские демократы сто тридцать лет спустя -- полноправные участники политического процесса, несущие ответственность за его результаты. И поэтому можно преклоняться перед доблестью Сергея Ковалева, обрекшего себя на "сидение в Грозном" под русскими бомбами, можно восхищаться мужеством прессы, резавшей правду-матку несмотря на рычание Кремля- и в то же время понимать, что их ситуация в 1994-м несопоставима с ситуацией Герцена в 1863-м. Диссидент Герцен не мог влиять на формирование российской политики. Он мог лишь протестовать против действий начальства. Такова судьба всякого диссидента. От профессионального же политика, особенно работающего в условиях психологической войны с непримиримой оппозицией, требуется много больше, нежели благородный протест. Он обязан не только предвидеть официальный курс и не только участвовать в его формировании, но и предлагать политический план, рассчитанный на поражение противника "при всех вариантах развития событий", как и советовал Волкогонов. 93 Из каких элементов должен был состоять этот план, при условии, конечно, что реальная демократическая альтернатива войне у либеральной России была? Рассмотрим три таких элемента -- важнейшие. Первый из них -- цель: предотвращение силового курса в отношении Чечни. Не нужно было долго мучиться в поисках этой цели: она буквально кричала о себе сама. Последние сомнения в том, что война назревает, должны были испариться уже в июле, когда либеральная бюрократия в Кремле вдруг зашевелилась, пытаясь преодолеть чеченский кризис единственно доступными ей бюрократическими средствами. Достаточно было хоть просто спросить себя, с чего это вдруг так заинтересовались Чечней такие несомненные либералы в президентской администрации, как Эмиль Паин или Сергей Филатов? Почему ни с того ни с сего отбыл вдруг в Чечню с "миротворческой", а на самом деле очевидно антидудаевской миссией Руслан Хасбулатов? Чем объяснялся внезапно начавшийся поиск "здоровых сил" в республике? Даже издалека было видно: что-то заваривается на кремлевской кухне. И Филатов, как и другие, стоящие у самой, так сказать, плиты, первыми испытывают на себе мощное давление. Как отчаянно они сигналили либеральной публике, что больше не в состоянии удерживать форт своими силами! Их действия на протяжении лета и осени и впрямь напоминали акт отчаяния: они, по сути, пытались предотвратить внутрироссийскую гражданскую войну посредством развязывания внутричеченской. Для того ведь и был создан в районах, отделившихся от Грозного, оппозиционный Временный Совет. Для того был он снабжен российским оружием. А уж когда этот Совет объявил о своем намерении штурмовать Грозный, стало окончательно ясно: план был бюрократический и потому -- мертворожденный. Мало того, он практически сдавал "партии войны" последний козырь, в котором она нуждалась. Ибо если антидудаевская оппозиция в Чечне бессильна устранить мятежного генерала, а переговоры с ним не более плодотворны в 94-м, нежели в 91-м, то как еще прикажете остановить в России "горную лавину югославского типа"? Я готов пари держать, что именно этим аргументом и дожала "партия войны" колебавшегося президента, гарантируя ему блицкриг, а в конце осени смогла уже выйти со своими намерениями и на публику. Как иначе, в самом деле, можно было толковать хвастливое заявление Грачева, что с одним парашютно-десантным полком он в три дня наведет в Чечне конституционный порядок? Второй элемент плана -- пользуясь тем, что "партия войны" выложила карты на стол заранее, побить их, одну за другой. Можно ли было на протяжении нескольких месяцев найти для этого веские аргументы? Почему же нет? Ведь "партия войны" высказалась достаточно для обвинения в кощунственном попрании не только принципа самоопределения чеченского народа, но и принципа целостности России. Очевидно было, что вторжение в Чечню немедленно превратит осточертевшего чеченцам Дудаева в национального героя, а локальный политический конфликт с российским Каддафи -- в 94 жестокую и разрушительную войну против этнического меньшинства. Но ведь добрые отношения с чеченским народом ничуть не менее важны для целостности России, нежели устранение Дудаева. Если бы в этот момент демократы предложили стране и президенту решение, способное обеспечить и то и другое, т. е. свободные парламентские и президентские выборы в Чечне, все доводы в защиту силового курса тотчас бы обесценились. Ну, а обещанием блицкрига "партия войны" вообще открылась для политического нокаута. Ведь она обманывала президента, подставляла его. Силовое решение было не только политически безграмотным, оно было по сути предательским. Ибо никакого блицкрига в Чечне быть не могло. Любая беспристрастная экспертиза показала бы, что страну ожидает затяжная и кровавая гражданская война. Единственное, на что способен был силовой курс -- это прибавить к чеченскому кризису два новых: политический бунт в Москве и кризис доверия на Западе. Он обрекал президента на то, чтобы показать себя миру либо мясником, либо безвольным пленником "клики". Он радикально подрывал его шансы на переизбрание в 1996-м, Одним словом, силовой курс был, совершенно очевидно, курсом антиельцинским. Согласитесь, что это были сильные аргументы. Но чтобы пустить их в дело, требовалось включить в план еще один элемент -- весьма специфический: открыть президенту глаза на предательскую сущность курса "партии войны". Кто мог взять на себя такую смелость? Но не говоря уже о возможностях свободной прессы, которая -- вместо ерничанья и зубоскальства по адресу запутавшихся чиновников -- могла развернуть мощную "антисиловую" кампанию, разве мало было у демократов потенциальных союзников из числа тех же теснимых либеральных бюрократов? Все, кто имеет доступ к президенту и к чьему суждению он прислушивается, тот же Батурин, тот же Филатов, тот же Козырев, тот же Волкогонов, все они вместе, наконец! В самом крайнем случае в резерве оставался еще Ал Гор, который ведь все равно навещал Ельцина в больнице. "Партия войны" никак не могла обойтись без концентрации войск на границах Чечни. И шансы на то, что это заставит хитрого, но совсем недальновидного Дудаева прыгнуть в ловушку, обратившись за помощью к той же ОБСЕ, были превосходны. А это открывало возможность нанести поражение одновременно и ему, и "клике". Разумеется, ОБСЕ следовало подготовить к этому заранее, а чеченскому народу объяснить, что войска концентрируются на границах республики не для "второго завоевания Чечни", но лишь затем, чтоб преторианцы Дудаева не помешали ему свободно выразить свою волю. Всего-то и требовалось для этого командировать Козырева в Вену, а Ковалева в Грозный... Вот она, разница между диссидентством и профессиональной политикой. Можно обижаться на послеавгустовский режим, но можно и пользоваться им как инструментом в борьбе против "мафии". Можно упрекать президента в том, что "мафия вас переиг95 рала", как писала в открытом письме Ельцину Елена Боннер55, но можно и самим переиграть "мафию". В конце концов, они там тоже не Талейраны. Трагический чеченский экзамен доказал, что -- несмотря на все мужество, проявленное ими в момент кризиса -- ни российская демократия, ни либеральная пресса готовы к нему не были. Практически все их ходы оказались диссидентскими. Они дали возможность "мафии" сплести в единый узел проблему Дудаева и проблему Чечни -- вместо того, чтобы надежно отделить их одну от другой. Они расплевались с либеральной бюрократией -- вместо того, чтобы впрячь ее в свою работу. Они ополчились на Ельцина -- вместо того, чтобы поссорить его с "партией войны". Они махнули рукой на Запад -- вместо того, чтобы втянуть его в психологическую войну на своей стороне. В результате они сами лишили себя возможности выиграть важнейший раунд психологической войны, а быть может, и предотвратить кровопускание в Грозном -- со всеми последствиями того, что журнал "Нью-Йоркер" назвал "постыдной победой"56. "Период обучения жизни" для них не только не закончился, он, оказалось, и не начинался. Урон, нанесенный чеченской катастрофой "гадкому утенку", может оказаться невосполнимым. Не только репутация -- сама судьба его стоит теперь на кону. Риск ничуть не меньше, чем в августе 91 -- После экзамена го или в октябре 93-го. Стивен Эрлангер так объяснил это читателям "Нью-Йорк тайме": "От м-ра Ельцина и его правительства требуется теперь фундаментальное решение -- какого рода страной собирается стать Россия"57. На кону стоит и судьба демократических политиков, подвергающихся не менее жестокой критике, нежели "партия войны". Враги -- само собой, но и союзники в них разуверились. Вот что писали, например, в разгаре кризиса либеральные "Куранты": "Отношения президента и демократов уже давно напоминают улицу с односторонним движением. Демократы все время требуют: "Дай!", "Защити!", "Сокруши!", не давая ничего взамен -- ни политической, ни моральной поддержки. А периодически и вообще угрожают: "Ну, президент, погоди!""58. Мрачные перспективы рисовала и не менее либеральная "Коммерсантъ-Дейли": "Альянс демократов старого закала с либеральной бюрократией и крупным капиталом может не выдержать кризисного напряжения, и бюрократы с капиталистами предпочтут жесткий государственный прагматизм устаревшему, с их точки зрения, демократическому идеализму. Либеральноконсервативный альянс может распасться на либералов западного толка, тяготеющих скорее к лево-пацифистским идеалам и склоняющихся под знамена Григория Явлинского, и консерваторов-государственников, могущих найти понимание... даже у Сергея Бабурина"59. 96 Редко соглашаюсь я с Прохановым, признанным рупором имперского реванша, но что же тут возразишь: "В новом типе общества, в который перерастает Россия "позднего ельцинизма", не найдется места бестолковым либералам, поддержавшим [в октябре 93-го] расстрел конституции, а сегодня жалко и растерянно сопротивляющимся бойне в Чечне... Скорее всего первые шляпы и головы полетят с плеч либералов, чья бестолковая плюралистичность стала в тягость угрюмым политикам"60. До начала войны в Чечне казалось, что "оккупационная" истерия достигла крайней точки. Но выяснилось, что это не так. Есть еще порох в пороховницах у реваншистов. "Кому же выгодно такое разрастание конфликта?-- негодовала в разгар чеченского кризиса "Правда".-- Только тем, кто хотел бы решение чеченского вопроса сделать началом балканизации России. Им мало распада Союза, им нужна бессильная Россия"61. А Проханов, не мудрствуя излишне, прямо обвинил Запад в развязывании чеченской войны. Реваншисты знают, что момент, когда Запад выйдет, наконец, из своего интеллектуального столбняка и решится принять непосредственное участие в российской психологической войне, станет для них роковым. Парализовать Запад, связать ему руки, запугать его, как они уже запугали и администрацию, и судей, и телевидение, и евреев России -- вот в чем смысл этой истерии. Ну, а что бы вы стали делать на их месте? Мы же видели, что главная из многочисленных их проблем заключается в том, что они не доверяют антизападничеству своего народа. Дважды, в 1990-м и 91-м, шли они на выборы со своей антизападной программой -- и дважды проиграли. И в третий раз, уже после всех потрясений 92-го, имея на руках непобиваемый козырь -- катастрофическое обнищание масс, они снова потерпели поражение на апрельском референдуме 93-го. Даже декабрьские выборы выиграли вовсе не глашатаи антизападничества, не Русский Собор и не Фронт национального спасения, но хитрый Жириновский, который, в противоположность им, предпочел рассматривать Ельцина как потенциального Гинденбурга, а не безвольную марионетку Запада. Сколько угодно могут они провозглашать, что "русское сопротивление нарастает, обещая нынешним оккупантам Кремля ту же участь, что и его оккупантам 1613 и 1812 годов"62. В глубине души их все равно гложет мрачное подозрение, что народ отказывается смотреть на Запад, как на своего врага. Это наивные демократы не видели ничего страшного в "известной доле автаркии". Реваншисты смотрят на свои отношения с Западом жестко и точно. Смотрят, как на гонку: кто раньше? Им нужно переломить настрой в отношении Запада раньше, нежели его политики и эксперты очнутся от своего ступора. И если им это удастся, Запад окажется исключенным из игры в России навсегда, как оказался он вне игры в Сербии. Пока что они явно впереди. Нет и намека на вмешательство Запада в роковую войну за умы и сердца россиян. Может, он и вправду попятился перед "патриотическим" блефом, отступился от своих 97 союзников в России -- под истребительным огнем воскресшей геббельсовской пропаганды? Французские интеллектуалы ведут кампанию против геноцида в Боснии под лозунгом "Европа начинается в Сараево", И все словно забыли, что на самом деле Европа начинается в Москве. И что это русскую интеллигенцию, упрямую, гордую, наивную и ошибающуюся, оставляют они на растерзание реваншистским стервятникам, которые всячески подчеркивают, что победа у них в кармане. В новой постчеченской реальности российским демократам грозит глухая политическая изоляция, с беспрецедентным единодушием говорят все критики. Или -- что то же самое -- обратное превращение в диссидентов. И чем упрямее будут они настаивать, что "это не наша власть", тем скорее это наступит63. Судьи, правда, и сами толком не понимают, что маргинализация демократов, их исключение из политического процесса сокрушит послеавгустовский режим. В отсутствие демократов "угрюмые политики" шаг за шагом превратят его в заурядный авторитаризм с Ельциным в роли Гинденбурга, готовым в критическую минуту вручить власть лидерам имперского реванша. И вместо сегодняшнего "гадкого утенка", пусть неказистого и мало привлекательного, получит Россия предбанник тоталитарного переворота. И если это, не дай Бог, случится, от бравых критиков останутся лишь рожки да ножки. Но ведь они по сути правы. Не хотят демократы вести себя, как политики, брезгуют, отказываются признать, что их августовское торжество было иллюзией, а в реальности имеют они дело с двуликим переходным режимом, и ни из чего не следует, что это именно переход к стабильной демократии. Как раз наоборот, все уже знакомые нам аналогии делают более вероятным, что окажется он переходом к новому тоталитаризму. Даже не к Пиночету, как в маленьком Чили с его мощной демократической традицией и без намека на имперский реванш в политической культуре, но к самому вульгарному фашизму. Ну, в том, что события в Чечне развиваются по веймарскому, а не по боннскому сценарию, открытия для нас с вами уже нет. Однако, чеченский кризис -- его предыстория, его формы, поведение всех действующих лиц -- внесли в политическую реальность новые краски. Чеченская война серьезно скомпрометировала послеавгустовский режим в глазах мира. Строительство мостов между Россией и Западом еще больше осложнилось и еще больше зависит теперь от российских либералов. Могу сказать, что, бросив в ходе кризиса смелый, хотя и неэффективный вызов "мафии", они пробудили на Западе сочувствие и восхищение, повышающие их шансы быть услышанными. Но толку не будет, однако, покуда не расстанутся они с провинциальными грезами изоляционизма и не вступят, наконец, в тот самый "период обучения жизни", который накануне чеченской войны самонадеянно сочли законченным. Это непростой поворот. Он требует интеллектуального смирения. 98 Второй аспект -- домашний. Сколько будут демократы рассматривать Ельцина и его переходный режим как ренегатов Августа, столько и будут они обречены по-диссидентски реагировать на его акции вместо того, чтобы формировать его политику. Однако после Чечни обижаться на Ельцина, подобно соблазненной и покинутой барышне, становится для них непозволительной роскошью. Принять постчеченскую реальность -- значит, принять Ельцина каков он есть: не "бывший демократ" и не "свой человек в Кремле", но вполне адекватный переходный лидер, не прошедший никакой политической школы, кроме советско-партийной, одинаково открытый для влияния как "клики", так и демократов. Которое из них возобладает -- будет зависеть не столько от него, сколько от политического искусства и компетентности конкурирующих сторон. И чем скорее научатся демократы использовать свое бесспорное интеллектуальное превосходство, тем выше и их, и наши общие шансы. В конечном счете оба эти аспекта постчеченской реальности сводятся к одному и тому же. Окажись либеральная оппозиция вне игры, как ей предсказывают, она загубит не только себя, но и Россию. Следовательно, на этом она и должна сосредоточиться: как избежать политической изоляции. И от западной мысли и "школы обучения жизни", и от участия в российском политическом процессе. Кто спорит, сегодняшний Ельцин совсем не тот, что стоял на танке 21 августа. Как и должно было случиться, выросла под его крылом гигантская коррумпированная бюрократия и -- хуже того -- "партия войны" (проигрывают, проигрывают либералы психологическую войну!). Но при всем том он еще далеко и не Гинденбург, каким мечтают его увидеть Жириновский и кремлевская "клика". Советником по национальной безопасности у него все еще либерал Юрий Батурин. И возглавляет президентскую администрацию все еще либерал Сергей Филатов. И министром иностранных дел у него все еще либерал Андрей Козырев. Я не говорю уже о его экономической команде, где тон задают такие бесспорные реформаторы, как Чубайс, Ясин и Лившиц. Короче, пусть Ельцин и не свой уже для демократов человек в Кремле.Но и не чужой. Проханов, который тоже, в свою очередь, редко соглашается со мной, приходит к тому же выводу в своем "Завтра":"... одна и та же группа советников (батурины, сатаровы, паины) обслуживает Ельцина и демократов"64. Пора, значит, президенту сделать выбор: либо он сумеет нанести решительный удар по демократам, не повторив ошибки непоследовательных "гекачепистов", либо его сбросят, как Горбачева65. Ельцина Проханов терпеть не может. Для него президент -- предатель (не Августа, конечно, но мечты о великой империи). Однако, как видим, работать с "глиной" он, в отличие от демократов, не брезгует. Веймарский сценарий суров, но он не делает фатальной политическую изоляцию реформаторов. Возможность избежать ее была в свое время и у японских, и у немецких демократов. Только вот воспользоваться ею не сумели ни те, ни другие. Сумеют ли российские? До Чечни я ответил бы на этот роковой вопрос скорее отрица99 тельно. Как раз накануне войны, видели мы, либеральная Россия особо усердствовала в повторении ошибок своих исторических предшественников. И все-таки война -- великий учитель. В особенности та, что кончается "постыдной победой", т. е. не очевидным триумфом (который, несомненно, привел бы к милитаристскому ажиотажу, для чего "партия войны" ее и затевала) и не явным поражением (которое могло привести к цепной реакции распада страны). И если Запад война эта мало чему научила, то для российских демократов, заглянувших в бездну, она должна послужить страшным, переломным уроком. Другое дело, что в гуще страстей, внутри политической ситуации, прискорбно напоминающей броуновское движение молекул, им, наверное, трудно интерпретировать этот урок и осмыслить его как целое. Позвольте мне, читатель, снова воззвать к вашему воображению. Какой совет мог бы сейчас, в опасной стремнине постчеченской реальности, дать российским демократам международный политический форум, существуй он не только в моем проекте? Прежде всего, наверное,-- выработать четкую политику по отношению к президенту. В каком, например, случае имеет смысл присоединиться к коммунистам и требовать его отставки? Но только тут особо надо подумать, поскольку у коммунистов есть лидеры президентского калибра (тот же националбольшевик Зюганов или, скажем, Николай Рыжков), а у либералов их нету. И не будет, добавлю,-- покуда не сумеют, с помощью западной интеллигенции, перейти в контратаку в психологической войне. Если в Августе вел их к победе над одряхлевшим коммунизмом харизматический лидер и политик Божией милостью Борис Ельцин, то пять лет спустя у них все еще нет никого, хотя бы отдаленно сопоставимого с ним -- ни по калибру, ни по политическому профессионализму, ни по способности защитить их от неизмеримо более могущественной "патриотической" партии реванша. Никого, то есть, кроме того же Ельцина. Как с грустью отмечает Анатолий Приставкин, "Президент шагнул в бездну. Парадокс в том, что он объективно нужен -- нет у нас, увы, другого лидера"66. Но как перевести на язык политики это "объективно нужен"? Не прибавляют ясности и размышления Кондрашова: "Поддерживать такого Ельцина нельзя, оправдывать -- тоже. Но не поддерживать, списать, как списали три года назад Горбачева, значит отдать российского президента окончательно в другой лагерь, в другую Россию"67. Вы что-нибудь поняли? Поддерживать нельзя и не поддерживать нельзя -- какое-то сплошное "Казнить нельзя помиловать". И уж полным туманом дышат рекомендации Любарского, выдержанные в стиле афанасьевского "сделай сам": "Президент перестал быть гарантом Конституции и прав человека. Сегодня эта роль переходит к каждому из нас и мы должны с этим справиться"68. Возможны, наверное, лишь два крайних случая, когда демократам пришлось бы покинуть президента: а) если бы он и впрямь трансформировался в российского Гинденбурга и б) если бы он перешел на сторону имперского национализма. Во всех же остальных ситуациях демократам полезнее оставить диссидентскую риторику и 100 больше заниматься собой, чем президентом. Укрепить в себе активный, боевой дух, готовить контрнаступление -- вместо того, чтобы няньчить старые обиды. Пришла пора отвоевывать улицу у "патриотов" и политическую инициативу -- у "клики". Поскольку никакой международный форум без их поддержки работать не сможет, они должны будут использовать свой новый статус в глазах мира для того, чтобы убедить западные правительства руководствоваться теми же критериями. Это особенно важно потому, что в западных столицах после чеченской войны соблазн отречься от Ельцина или, по крайней мере, "давить" на него может оказаться непреодолимым. Конечно же, там просто не понимают характера Ельцина, которого такое "давление" лишь толкает в объятия "мафии". Если принять за аксиому, что главная цель либеральной России состоит в трансформации веймарского сценария в боннский, то другой стратегии, наверное, и быть не может. Шок чеченской войны должен вырвать ее, наконец, из будничной суеты и заставить задуматься о будущем страны, которое, как это ни печально, всерьез занимает сегодня, кажется, только аналитиков непримиримой оппозиции. Всего лишь две зимы прошло после октябрьского мятежа 93-го, а кажется -- вечность. Так все вокруг изменилось. Но как изменилось, к лучшему или к худшему? Вот вопрос-тест, которым при желании читатель может испытать тех, с кем общается, на глубину понимания ситуации. Через две зимы Зимою 92-93-го назревал и вот-вот должен был прорваться фашистский нарыв в России. Близилась к своему логическому завершению фаза путчей и мятежей, с которой фашизм в имперской державе всегда начинает свой марш к власти. Не всем это было понятно. На авансцене суетились совсем другие персонажи, и суета их вполне могла представляться зрителям "конституционным конфликтом между ветвями власти". И вовсе не фашисты произносили "патриотические" речи с парламентской трибуны, а бывшие демократы-"перебежчики", вроде Бабурина, Астафьева или Аксючица. Но драться в осажденный Белый дом должны были прийти -- и пришли -- мальчики Баркашова. И власть в нем де факто должны были взять -- и взяли -- черные генералы, как Ачалов со своим заместителем, бригаденфюрером СС Алексеем Веденкиным. Интеллигентная Москва в ту зиму инстинктивно чувствовала приближение страшной опасности. Ее подсознательную тревогу и окрестил тогда Выжутович "либеральным испугом". Но сравнивать ситуацию с 1933-м в веймарской Германии, как я уже говорил, было еще рано. По веймарской хронологии наступал тогда в Москве всего лишь 1923 год, и фашистское восстание, аналогичное тому, что заверши 101 ло "горячую фазу" в Германии, было точно так же обречено и в России. Ибо покуда не сломан в массовом сознании барьер отвращения к "патриотической" диктатуре -- последняя линия обороны скомпрометированного прото-демократического режима, -- покуда публика не окончательно запутана и разоружена психологически, фашизму ничего не светит. Так было в Берлине, и так было в Москве. После 1923 года Германия, как могло показаться, вступила в полосу стабилизации. Политические барометры перестали показывать шторм. Но на самом деле это просто была новая фаза психологической войны, более длительная и тягучая -- фаза промывания мозгов, в ходе которой массовое отвращение к фашизму постепенно сменялось привычкой, а затем и сочувствием. Фашистские претензии на власть в стране малопомалу переставали казаться смехотворными, фашистская фразеология перебиралась потихоньку с подмостков сатирических шоу на страницы либеральной прессы. Последний психологический барьер становился все слабее и наконец был сломлен. Нечто похожее, как видно, происходило и в России между двумя зимами. Канули в историческое небытие и Фронт национального спасения, и волновавшее публику "охвостье" первого российского парламента вместе с тогдашним громовержцем Хасбулатовым, затерявшимся впоследствии в лабиринтах провинциальной чеченской политики. Музейными экспонатами стали казаться и транзитный президент Руцкой, и министр обороны транзитного фашистского правительства Ачалов. Однако, уходя с исторической авансцены, они, похоже, захватили с собой и "либеральный испуг" перед фашизмом. Ну вот вам пример. В конце февраля 95-го появился, наконец, запоздалый президентский указ о борьбе с фашизмом. И что же? Как восприняла его либеральная публика? Как остывший суп, анахронизм, пережиток каких-то давно ушедших времен, выстрел по исчезнувшей мишени. А многие так и вовсе заподозрили президентскую администрацию в неуклюжей попытке отвлечь внимание страны от кошмарного ляпа ее чеченской политики. Какой там, извините за выражение, фашизм, когда вовсе не Баркашов с Жириновским, а сама президентская рать давит Чечню? Я своими ушами слышал, как один всеми -- и мною -- уважаемый либерал спрашивал: а не фашизм ли -- бомбить беззащитных жителей Грозного? Одним словом, то, что представлялось несомненным, когда с крыш московских домов стреляли снайперы, расплылось сегодня, затуманилось и стало казаться вроде бы несуществующим. Я тут все пытаюсь напомнить московской публике трагический опыт Веймарской республики, пережитый два поколения назад. А она уже, оказывается, успела позабыть свой собственный опыт, потрясший ее лишь двумя зимами раньше. Я историк, я никого не стараюсь испугать, я лишь сравниваю факты, тенденции, вехи. И ясно вижу, что ситуация в России к 95-му стала куда серьезней, нежели была в 93-м. 102 Как было в Германии? Вспомним. До того, как страшный нарыв "патриотического" возбуждения прорвался в 1923 году незрелым фашистским мятежом в Мюнхене (где, как и в Москве, закончился он расстрелом мятежников), смертельная угроза режиму сосредоточена была вовне, в среде "непримиримых". А начиная с 24-го (у нас ему соответствует 94-й) "непримиримые" полностью изменили стратегию. И как ни странно, лишь когда фронтальный натиск на республику сменился позиционной психологической войной, и впрямь начал германский фашизм превращаться из либерального пугала в реальную политическую силу. Оказалось, что путчи и мятежи, на которые он до того делал ставку, лишь консолидировали режим. Зато психологическая война размягчала его броню, обнажая в ней роковые трещины. Оказалось, короче говоря, что внутри самого режима было вполне достаточно элементов, высоко чувствительных к главным мотивам фашистской пропаганды -- националистической истерии и враждебности к Западу. На протяжении еще пяти лет после этого, между 1924 и 29-м, нацисты по-прежнему оставались силой скорее маргинальной (12 депутатов в Рейхстаге в 1928 г. против 54 коммунистов и 153 социал-демократов). Но решающих успехов добились они в этот период вовсе не на выборах. И вовсе не массы стали на самом деле первой жертвой их тотального психологического нажима. Наименьшую устойчивость проявила политическая элита. Именно в недрах президентской администрации, когда массы еще колебались, выросла влиятельная группа "патриотических" советников, склонных к силовому решению политических конфликтов и готовых сотрудничать с "непримиримыми". А теперь посмотрим, что происходит у нас. Российские "непримиримые" после расстрела их мятежа тоже полностью изменили свою стратегию. Путчи им больше ни к чему. Зачем штурмовать Белый дом и стрелять с крыш, консолидируя власти против себя, если можно размягчить режим изнутри и делать свое дело руками вновь обретенных союзников в коридорах власти? И чеченская война показала, как великолепно работает эта новая стратегия. Фашизм вовсе не стал анахронизмом в России 1995 года. Наоборот, теперь-то он и начал превращаться из маргинального движения в реальную политическую силу. И если кому-то, чтобы убедиться в этом, недостаточно раскола в президентской администрации, кровавой этнической войны, смятения интеллигенции, -- то я готов напомнить выступление бригаденфюрера СС Алексея Веденкина на российском телевидении в конце февраля. Много было толков о том, кому мы были обязаны этим спектаклем. В самом ли деле представлял Веденкин международный фашистский капитал, избравший ядерную Россию главным полигоном своей "консервативной революции", или был подослан своими союзниками из президентской администрации? Об этом шло немало толков. Но какая разница? В любом случае публичный вызов, брошенный им, означает, что фашизм в России перешел в открытое политическое наступление. Ему уже 103 пора добиваться психологического разоружения государственной элиты, масс и интеллигенции. Другой пример. В веймарской Германии стан "непримиримых" был расколот: "левые" (коммунисты) противостояли "правым" (фашистам). Эти же фланги есть и у российской оппозиции, но ее упорные попытки выступать против режима единым фронтом сглаживали во времена путчей и мятежей все противоречия. Фаза психологической войны покончила с этой неразберихой. Оставаясь союзниками в борьбе против "западной" демократии, защищая по сути одну и ту же "патриотическую" платформу имперского реванша, "непримиримые" берут теперь режим в привычные веймарские клещи: "левые" (коммунисты) опять противостоят правым (фашистам). Но понимают ли "левые", что они расчищают путь не себе, что их победа окажется всего лишь прологом к победе "правых", к "консервативной" фашистской революции? Несправедливо было бы утверждать, что московские либералы совсем не чувствуют коварства этого веймарского маневра. "Весна 45-го -- конец фашизма. Весна 95-го -- начало?" -- горестно спрашивает Елена Ржевская в "ЛГ". Но выглядит она в Москве 95-го скорее всего поручиком, шагающим не в ногу со всей ротой. "Куранты", представляющие в этом случае либеральную роту, на ее отчаянный вопрос отвечают вопросом, который, по всей видимости, представляется им чисто риторическим: "Разве фашизм сегодня в России является опасностью No 1? Это скорее призрак, который может материализоваться или нет, а вот коммунисты явно перешли в наступление". И уж если что действительно грозит бедой, то именно это. Если коммунисты вернутся в Кремль, то "экономические последствия будут просто катастрофическими, начнется ревизия приватизации, экспроприация экспроприаторов. И можно не сомневаться, что коммунисты быстро доканают нашу и так слабую экономику и ввергнут всех в нищету и разруху". Вырванная из общеполитического контекста, эта удручающая картина выглядит даже слишком приукрашенной. Если, опираясь на голоса пенсионеров, коммунисты и впрямь каким-то чудом вернутся, нищетой и разрухой дело не ограничится. Разве "экспроприаторы" отдадут страну без боя? Десятки войн, куда страшнее чеченской, зальют ее кровью. Но главное -- что потом? Кто придет на развалины? Кто всплывет на гребне новой антикоммунистической войны? Не демократов же позовут обратно! Впрочем, когда нет полной картины, когда люди не понимают общего смысла происходящего, такое шараханье от одной "опасности No 1" к другой естественно и неизбежно. Между тем и деградация правящего режима, и раздвоение "непримиримых" свидетельствуют ведь об одном и том же: веймарская метафора обрастает в России плотью. Исчезают последние сомнения в ее реальности. Фашизм на марше. Интеллигенция и впрямь утратила ориентиры, если он видится ей призраком, примерещившимся с перепугу. А может быть, все еще проще -- она не знает, что это такое? 104 Ничего невероятного в этом предположении я не вижу. У подавляющего большинства в России представления о фашизме почерпнуты не из собственного, а из чужого опыта, запечатленного в рассказах очевидцев, книгах и фильмах. И мало того, что этот опыт не пережит, не прочувствован лично -- он связан лишь с одним историческим прецедентом, с его неповторимой конкретикой, и это, очевидно, затрудняет опознание. Остановите на улице десять человек, спросите: что такое фашизм?--и девять из десяти, скорее всего, ответят: фашизм -- это Гитлер. А в самом деле: что такое фашизм? Откуда он берется? Какие обличья может принимать? Разобраться в этом становится срочной и насущной, как хлеб, необходимостью. Немногие знают в России, а на Западе так и вовсе не подозревают, что главный родовой признак фашизма назван был еще в прошлом веке замечательным русским философом Владимиром Соловьевым. Предложенная им формула, которую я называю "лестницей Соловьева", "Лестница Соловьева" -- открытие не менее значительное, чем периодическая таблица Менделеева. А по силе и смелости предвидения даже более поразительное. Вот как выглядит эта формула: "Национальное самосознание -- национальное самодовольство -- национальное самообожание -- национальное самоуничтожение". Начальные стадии этого перерождения Соловьев мог наблюдать изнутри. Он был славянофилом, он видел, как соскальзывают его единомышленники с первой на вторую ступеньку, и это заставило его покинуть их ряды. Переход от самодовольства к самообожанию еще не совершился, но знания человеческой природы в общем-то было достаточно, чтобы его предсказать. Но только гениальному провидцу мог открыться чудовищный потенциал национализма, явивший себя миру лишь два поколения спустя. Однако, даже и теперь, через сто лет, когда каждому школьнику известна трагическая история Германии и Японии, "лестница Соловьева" не стала аксиомой. Массовое сознание сопротивляется, ему трудно связать воедино фашизм (или, на языке Соловьева, "национализм, доведенный до своего логического конца") и патриотизм (национальное самосознание). Ведь признавая такую связь, мы как бы компрометируем любовь к отечеству -- чувство высоко положительное, безоговорочно уважаемое, столь же естественное в современном человеке, как, скажем, любовь к родителям или к детям, и столь же необходимое для его нравственной полноценности. Но Соловьев и не покушался на высокий статус патриотизма среди других человеческих ценностей. Он лишь говорил о страшной опасности деградации, которую таит в себе сама природа этого чувства, направленного, в отличие от любви к близким -- конкретным 105 людям -- на некую абстракцию. Не существует ведь даже общепринятого определения -- что такое нация. Потому, возможно, и подвержена эта эмоция самым противоестественным психологическим соединениям и деформациям. Подобно родительской любви, настоящий патриотизм -- переживание глубоко интимное и самодостаточное. Оно не кричит о себе со всех колоколен и тем более не требует признания. В самом деле, любишь--ну и люби, чем же тут хвалиться? Поэтому странным и настораживающим должно казаться уже само стремление выставить это переживание напоказ, тем более -- сделать его знаком своей особой доблести. Публичность, превращение священного чувства в средство самоутверждения -- первый шаг к переходу с первой на вторую ступеньку "лестницы Соловьева". Человек ограничен во многих своих проявлениях. Он не может дать волю самодовольству, он вынужден маскировать свою агрессивность. Если он будет кричать: я лучше всех, я самый великий, все другие в подметки мне не годятся, -- его, чего доброго, сведут к психиатру. Если пригрозит убийством -- пожалуются в милицию. Но стоит ему заговорить от имени нации, как все чудесным образом меняется. Можно делать себе любые комплименты, на какие только хватит фантазии. Можно угрожать расправой другим народам. И можно присвоить себе право контроля, обвиняя всех, кто не хочет заниматься тем же самым, в измене родине, пособничестве его врагам, а то и в принадлежности к какому-нибудь подрывному "малому народу", что спит и видит, как бы подороже продать отечество. Недаром Август Бебель назвал в свое время патриотизм "последним прибежищем негодяев". Публичный агрессивный "патриотизм" -- зародыш фашизма -- абсурден с позиции элементарного здравого смысла. Если, допустим, ваша мама тяжело заболела, вы станете упрекать в этом врача (за то, что не предупредил), или себя (что не уберегли), или в крайнем случае -- погоду. Но вам и в голову не придет обвинять в маминой болезни соседей, подозревать их в тайном заговоре с целью уложить ее в постель, а тем более уморить. Но зато это типичный ход мысли любого профессионального "патриота": любое несчастье родины приписать проискам иноземных злоумышленников и их внутренних агентов. Достаточно услышать, что человек свободно говорит по-английски, чтобы сразу заподозрить его в предательстве. Думаете, я преувеличиваю? Но вспомните, Веденкин проболтался сам, что в таких случаях первым делом он спрашивает себя: "Так кому они служат? На кого работают?" Конечно, в устах бригаденфюрера СС, обслуживающего международный фашистский капитал, это звучит особенно пикантно. Но и независимо от этой подробности получается черт знает что. Выходит, что только необразованные, не владеющие иностранными языками люди могут быть верны родине? Но как и любая психическая патология, "национальное самодовольство" не видит и не слышит себя со стороны. 106 Мало кто знает, что однажды Россия уже проходила лестницу Соловьева, все четыре ступеньки -- от профанации патриотизма, через "национальное самодовольство" и "национальное самообожание" к национальной катастрофе. Случилось это четыре столетия назад, и провел ее по этому страшному пути царь Иван IV, известный больше как Грозный царь. Обычно он ассоциируется с крайней жестокостью и деспотизмом. А вот то, что роднит его с нашими крикливыми "патриотами", известно гораздо меньше. "Никоторое государство нам высоко не бывало..." Происходило все на фоне четвертьвековой Ливонской войны (1558-81 гг.) Как было в те времена заведено, все монархи именовали друг друга "братьями". И вот находим мы в самом начале войны, в 1558 г., в дипломатической ноте датскому королю странное замечание, что не к лицу ему "такого православного царя и всея Руси самодержца называти братом". Дания, между прочим, была тогда великой державой и дозарезу нужна была Москве в качестве союзницы. И вдруг такой афронт. Два года спустя точно то же самое отписано было и королю Швеции. Не может, мол, великий государь терпеть такое панибратство со стороны какого-то шведа, "если нам только цесарь римский брат и иные великие государи, а тебе тем братом называтися невозможно". Швеция, естественно, оскорбилась, вмешалась в войну на стороне антирусской коалиции и отняла у Москвы Балтийское побережье. То самое, что пришлось впоследствии Петру с такими трудами отвоевывать обратно. Но если в 1560-м еще признавалось, что помимо цесаря римского существуют в мире еще и какие-то "иные великие государи", которым называть нас братом дозволено, то еще через десять лет оказалось, что это чистая фикция, потому что число сократилось до двух: того же цесаря римского, да еще турецкого султана, которые "во всех королевствах першие государи". В 1572-м, однако, в послании Грозного полякам в связи с притязаниями его сына на польский престол содержится уже прозрачный намек, что и самому цесарю в кругу "перших государей" не место: "Знаем, что цесарь и французский король присылали к вам, но нам это не в пример, потому что, кроме нас да турецкого султана, ни в одном государстве нет государя, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет, потому и выпрашивают они себе почести. А мы от государства господари, начавши от Августа кесаря из начала веков". В ответ теперь уже и поляки присоединились к антирусской коалиции и отняли у Москвы сто ливонских городов, да еще и пять русских впридачу. На исходе 70-х султан турецкий остался единственным, кому дозволялось с нами брататься, но и то небезоговорочно, ибо уже в силу своего басурманства он никак не мог быть причастен к "началу веков" и Августу кесарю. А уж о прочей коронованной мелкоте, вроде королевы английской Елизаветы, которая "как есть пошлая девица", 107 и толковать было нечего, коль мы, оказывается, уже и Августу кесарю теперь не уступим. Я нисколько не утрирую. Именно таким языком заговорили вдруг московские дипломаты в конце жизни Грозного царя, на пороге катастрофы: "Хотя бы и Рим старой и Рим новой, царствующий град Византия, начали прикладываться к государю нашему, как мочно под которого из них поступится?" И чем меньше это величание подтверждалось жизнью, чем более безнадежным становилось положение обессилевшей страны, тем круче заносило Ивана. И уже перед лицом капитуляции, в 1581-м, утверждал он, что "Божиим милосердием никоторое государство нам высоко не бывало". Узнаете язык Баркашова? Сделав все необходимые поправки -- на стиль средневекового мышления, на ментальность самодержца, отождествлявшего страну со своей персоной, -- мы четко увидим все четыре ступеньки. Превращение гордости в спесь, затем -- в манию величия; самоослепление, утрата чувства реальности... И неизбежный финал: неслыханный разгром, небывалое унижение, национальная катастрофа, от которой не оправилась Россия и столетие спустя... Похоже, что ужас, в который Алексей Веденкин поверг московских наблюдателей и самого своего интервьюера угрозой "собственными руками" застрелить Ковалева и Юшенкова (остальную сотню тысяч изменников родины расстреляют -- конечно, "под аплодисменты народа" -- другие) отвлек их от других замечательных подробностей этого выступления. А ведь румяный бригаденфюрер сообщил нам массу интересного. Кто заказывает музыку? Он, например, особо подчеркнул, что расправа состоится, когда "мы" придем к власти. Олег Вакуловский даже не переспросил, кто это -- "мы"? А разве не в этом вся соль? Очевидно же, что речь шла не о Баркашове. Так Веденкин и сказал: "мы" поддержим Баркашова только в случае, если "он попрет". А если "попрет" Жириновский, "мы" поддержим его. Стало быть, и к Жириновскому "мы" не относится. Кто-то совсем другой, выходит, дергает за ниточки не только бригаденфюрера, но и вождей куда более крупного калибра. Так кто же он все-таки, этот кукловод, чью особу представлял Веденкин на Российском телевидении? Растворилось бесследно в эфире и не менее интригующее заявление, даром что было повторено дважды -- что Гитлер начал расправляться со своими врагами лишь через шесть лет после прихода к власти. И опять Вакуловский выпустил собеседника сухим из воды. Какие, помилуйте, шесть лет, если уже на протяжении первых месяцев после прихода к власти Гитлер расправился с оппозицией внутри страны полностью? Пресса была очищена от всех нелояльных нацизму, евреи лишены гражданских прав, коммунисты и социал-демократы отправлены в концлагеря. Последними, от кого избавились 108 еще несколько месяцев спустя, в Ночь длинных ножей, были свои же, тогдашние баркашовцы, чернорубашечники. Допустим, Веденкин, хоть и рекомендует себя с соратниками людьми эрудированными, в гимназиях не обучался и истории не знает. Но кукловодто наверняка знает. Откуда же он взял эту цифру -- шесть? Неожиданный свет на этот темный вопрос проливает фраза, брошенная бригаденфюрером мимоходом и опять-таки не подхваченная интервьюером, -- что очень скоро европейские страны, в первую очередь Германия, заговорят по-русски. Вот теперь все становится на свои места. Ибо Гитлеру и вправду понадобилось именно шесть лет, чтобы заставить Европу говорить по-немецки -- подготовиться к агрессивной войне, начать расправу над соседями. Вот же какую будущность открывает перед нами кукловод устами своей болтливой марионетки! О войне он говорит. О новой Ливонской агрессии, на которую подбивает он Россию, обещая удовлетворить имперские притязания ее фашистских политиков. Какой грандиозный соблазн -- на этот раз не какая-то там Прибалтика, но и Германия заговорит по-русски! Что ж, очень своевременным оказался наш экскурс в историю. Кукловод говорит буквально языком Ивана Грозного, который тоже ведь писал, что коли б не изменники, подобные Курбскому, завоевал бы он с Божьей помощью не только Прибалтику, но и всю Германию. И другие всплывают ассоциации с Грозным, который вел себя в родном Новгороде, как чужеземный завоеватель, убийца и мародер, а иноземных государей третировал так же, как и собственных бояр: те рабы и эти рабы -- и никого больше, кроме рабов. Тот же бред величия, та же утрата связи с реальностью, та же шовинистская паранойя... Похоже, что российская история отвечает нам на многие вопросы. Кроме главного: кто он, кукловод, невидимо возвышающийся над нашим доморощенным бригаденфюрером? Но и этот вопрос при желании можно было прояснить с помощью документов, цитированных в передаче. А также не цитированного в ней московского журнала "Элементы" (как, впрочем, и десятков подобных журналов под тем же названием, издающихся во многих столицах мира). Существует международный фашистский капитал, финансирующий "глобальную сеть правого экстремизма", как назвал ее в "Нью-Йорк Таймс" от 26 апреля 1995г. Инго Хассельбах, фашист-расстрига и бывший руководитель этой сети в Германии. Вскользь был упомянут в передаче австралийский миллиардер Николае Оман, симпатизирующий, по словам Веденкина, Баркашову и друг Жириновского. Когда Хассельбах признается, что "практически все наши пропагандистские и учебные материалы переправлялись к нам из Небраски", он имеет в виду американского миллиардера Герхарда Лаука. Вот они, эти таинственные "мы": финансовые столпы всемирное "консервативной революции", ставящей себе целью разрушение со- временной цивилизации и возвращение мира в средневековье. Но всему финансовому могуществу этих "революционеров", всей их глобальной экстремистской сети грош цена в базарный день без 109 гигантского военно-политического тарана, способного вынудить к сдаче весь цивилизованный мир. 70 лет назад, когда после поражения в первой мировой войне Германия переживала то же самое, что переживает сейчас Россия, эти силы сделали ставку на Гитлера -- и проиграли. Сегодня, пытаясь взять реванш, они ставят на мятущуюся Россию. Кто же, кроме ядерной сверхдержавы, способен совершить то, с чем вдоядерную эпоху не справилась гитлеровская Германия? И где еще найдут они охотников пойти на риск национальной -- и всемирной -- катастрофы ради достижения их общих бредовейших целей? Где еще отыщется такое множество политических лидеров, вроде Жириновского или Стерлигова, уличных главарей, вроде Баркашова или Анпилова, и самозабвенных фанатиков империи, вроде Руцкого или Проханова? Воистину Россия -- дар небес для международного фашистского капитала, десятилетиями прозябавшего после эпохального поражения Гитлера на глухих задворках мировой политики. Клио плачет "Хотя вооруженный переворот возможен, самый первый путь к власти -- путь выборов, путь внедрения нашей идеологии в широкие слои населения. Как в Германии -- Гитлер к власти пришел путем выборов. Его народ выбрал, народ ему доверил. И Гитлер оправдал это доверие"69. Это Александр Баркашов нам обещает. И Владимир Жириновский, и Николай Лысенко, и Бог весть кто еще обещает нам это сегодня а Москве. А мы над ними только посмеиваемся. Ишь, чего захотели! Чтобы какой-нибудь уличный демагог, скандалист и маньяк, вроде Жириновского или Баркашова, оказался -- да еще легитимным, законным способом -- у руля великой культурной страны? И превратил ее в националистический орден, в Третий Рим и в военный таран, обрушил все здание международной политики? Не может этого быть! Так не бывает!.. Так было,-- отвечает нам Клио. Был уличный демагог, скандалист и маньяк, который оказался у руля великой культурной страны и превратил ее в националистический орден, в Третий Рейх и в военный таран, разрушивший здание международной политики... И веймарские либералы тоже посмеивались, считали Гитлера клоуном и комедиантом, площадным крикуном, место которому на свалке истории. Так оно в конечном счете и случилось -- но уже после того, как этот клоун сгноил этих высоколобых либералов в концентрационных лагерях и сжег в печах. Судьба Карла фон Осецкого, самого блестящего из либеральных скептиков веймарской Германии, должна была, казалось, навеки излечить человечество от слепоты. Осецкий получил Нобелевскую премию мира в 1935 году, умирая в нацистском лагере. Ни ему, ни его либеральным единомышленникам не хватило политического воображения, чтобы представить, что невозможное -- возможно. Им это, 110 однако, простительно: они были первыми. Но мы-то читали об этой страшной ошибке в десятках томов. Для нас трудились в поте лица исследователи, кропотливо выясняя, как именно это случилось. На нас работала Клио, ответственная за историческую память человечества. Все расписано, вычислено, объяснено. Теперь мы не можем ссылаться на недостаток политического воображения. При чем здесь воображение, если в руках у нас факты, оплаченные миллионами жизней? Вот загадка, на которую у Клио едва ли есть ответ. Снова гордо декламируют либералы: "Мы такие, какие мы есть, с многовековой привычкой к рабству и социальной апатии, [изредка] разряжающейся русским бунтом, бессмысленным и беспощадным... Мы должны найти в себе силы для прорыва в цивилизацию"70. Декламируют -- и не вспоминают, что точно такая же декламация Осецкого не спасла их немецких предшественников от гибели в фашистских концлагерях. По самой простой причине не спасла: на почве изоляционизма изоляционисты всегда сильнее западников. Хотя бы потому, что, в отличие от последних, опираются они на вековую антизападную имперскую традицию, на ту самую "привычку к рабству и социальной апатии", на которую ссылаются либералы. И если даже находятся среди них люди, замечающие, как крот национализма подрывает бастионы западничества, их не желают слушать. Им не верят, их не понимают. Вот исповедь замечательного журналиста из "Собеседника" Дмитрия Быкова: "Я остаюсь убежденным демократом, но не могу не видеть, что моя страна отвергает эту идею, противостоит ей, тяготеет к радикальному поправению, ибо не может больше дышать разреженным воздухом полной свободы. Идеологи российской независимости, умеренные политики, ярые коммунисты, религиозные философы, православные публицисты объединяются сегодня на базе национальной идеи. Политик в сегодняшней России, не заигрывающий с национализмом, помоему, обречен на провал. Самое что ни на есть крутое поправение неизбежно"71. Никто из либеральных авторитетов не поднял, сколько я знаю, перчатку, брошенную Быковым. Повторяется история. Клио плачет. Что ей еще остается? Глава пятая Феномен Жириновского Первые президентские выборы в России 12 июня 1991 г. ознаменовались сенсацией поистине неслыханной. Никому до того не известный кандидат, служивший ранее обыкновенным клерком во второразрядном московском издательстве, да еще с неблагозвучной фамилией и неподходящим по "патриотическим" параметрам отчеством, пришел к финишу третьим, оставив далеко позади всех других кандидатов оппозиции. Лишь таким национального масштаба фигурам, как Борис Ельцин и бывший премьер-министр СССР Николай Рыжков, удалось его опередить. Непонятно -- как, неясно -- почему, но несомненно было -- рождается новая политическая звезда. Шесть миллионов голосов были поданы за новичка, дилетанта, только вчера появившегося перед широкой публикой, у которого даже не было своей организации или доступа к телевидению, Шесть миллионов Дебют избирателей предпочли человека, против которого работали на полную мощность все без исключения партийные машины страны, правые и левые, официальные и неофициальные, не говоря уже о центральной прессе. -- Так не бывает, -- твердили эксперты всех профилей и калибров. Но так было. Сейчас уже подзабылось, с чем дебютировал в большой политике Владимир Вольфович Жириновский. Что ж, перелистаем его предвыборную программу, которую, к слову, он получил возможность обнародовать лишь в одной-единственной центральной газете -- "Красная звезда" (орган Союзного министерства обороны). Стержнем программы была отмена деления страны по национальнотерриториальному принципу. Другими словами, все народы, населяющие Россию, кроме русских, утрачивали право на свою этническую государственность. Автономным республикам и национальным округам предстояло вернуться к безличному статусу губерний, как это было в царской империи1. 114 Конечно, Жириновский, как выяснилось впоследствии, -- человек малообразованный и к историческим медитациям не предрасположенный. Однако и ему должно было быть совершенно ясно, к чему приведет насильственное подавление этнической государственности малых народов. Если оглянуться в прошлое, то во многом именно это подавление многочисленных нерусских народов и вызвало в 1917 году внезапный коллапс архаической империи царей. Если посмотреть вокруг, то именно под лозунгами завоевания этнической государственности проливают свою и чужую кровь в войнах и террористических акциях палестинцы на Ближнем Востоке и республиканцы в Ирландии, фламандцы в Бельгии и баски в Испании, корсиканцы во Франции и кашмирцы в Индии. Что же могло последовать за подавлением уже существующей этнической государственности малых народов? Неслыханная по масштабам резня в сердце России, жесточайшая военная диктатура, по сути, тотальная милитаризация страны -- как единственная возможность "усмирения" татар, башкир, кабардинцев, чеченцев и еще сотни малых народов, населяющих Россию. Впрочем, почему только Россию? Программа Жириновского покушалась и на государственную идентификацию крупнейших народов на всей территории еще существовавшего тогда СССР. Допустим, Украинская республика должна была превратиться в Киевскую, Харьковскую, Херсонскую и Львовскую губернии. Война и, следовательно, военная диктатура угрожали бы всей восточной части евразийского континента. Но и это еще не все. Границы СССР тоже были тесны для Владимира Вольфовича. Он замахивался на всю южную часть евразийского континента. Красиво звучит -- Тегеранская губерния Российской империи или, к примеру, Стамбульская. Прямая дорога к мировой войне. А раз так, то второй акцент в программе -- открытая опора на армию. Лидер Либерально-Демократической партии Советского Союза даже вида не делал, что верит в либеральное, демократическое, даже вообще в политическое решение имперского кризиса. Ставка одна-- на мощь вооруженных сил. "Надо немедленно остановить разрушение армии. Это последнее, что у нас есть, единственная здоровая сила. Она может остановить гибель государства, ибо политические силы компромисса не достигнут"2. В предвыборных выступлениях Жириновский обещал военным неслыханные привилегии: "...одержу победу -- подниму денежное довольствие офицеров до 4 тысяч рублей" (деньги по тем временам, когда зарплата доктора наук и профессора не превышала 500 рублей, фантастические). Подкупая офицерский корпус, кандидат в президенты не только обеспечивал себе голоса на выборах -- он заранее готовил главный инструмент диктатуры, которую предполагал первый пункт его программы. Другое дело, что в отличие от высокопоставленных бюрократов старого режима, готовивших как раз в ту пору августовский путч, Жириновский вовсе не рассчитывал на армию как на орудие захвата власти в разгар кризиса. Он оказался умнее и проницательнее августовских авантюристов, которые, уже держа фактически власть в руках, не 115 смогли договориться с народом. Его замысел требовал, чтобы сама страна вручила ему власть. Как завоевать народную любовь? Естественно, обещаниями. Картинами изобилия продуктов и товаров, сказочно выглядевшими на фоне продовольственного и товарного дефицита, уже начавшего доводить народ до белого каления. Но как заставить людей уверовать в этот резкий подъем благосостояния и жизненных стандартов, если ресурсы для него в стране отсутствовали, и всем это было известно, а расчеты на непопулярную иностранную помощь не совпадали с имиджем, который Жириновский себе создавал (он даже внешние долги, подобно большевикам, грозился не возвращать)? Это, конечно, было самое шокирующее место в программе Жириновского: все, в чем нуждается Россия -- отнять у более благополучных стран. Взять и ограбить их. Вот так: побряцаю ядерным оружием -- и все появится. За 72 часа. А уж дешевую водку -- гениальная предвыборная находка! -- мы как-нибудь сами произведем. Естественно, никто не мог публично выступить в поддержку таких планов. Даже всерьез обсуждать их казалось нелепостью. Само участие в выборах подобного кандидата их дискредитировало, придавая им оттенок фарса... Но откуда же тогда взялись эти отданные за него миллионы голосов? Кто они, избиратели Владимира Вольфовича? Неужели у политика такого толка есть в России столь внушительная политическая и социальная база? Недоумениям не было конца. И только очень немногим наблюдателям, которые уже тогда рассматривали развитие событий в России сквозь призму веймарской гипотезы, метеорный взлет Жириновского представлялся совершенно естественным. По меркам сценария он даже, пожалуй, несколько запоздал. Если перед нами и впрямь веймарская Россия, то она обречена раньше или позже обрести своего Гитлера. Вот она его и обрела. Те самые слои населения, которые в веймарской Германии голосовали за Гитл