лейтенанта. Она догнала его и схватила за пояс. -- Потом, Голубева, потом... -- отмахнулся Забаров. -- Да вы изойдете кровью!.. -- так, не отпуская руку от ремня командира взвода, девушка забежала с ним в другой двор, который, к счастью, оказался пустым. Тут Наташа наскоро перевязала Забарова. На улице началась перестрелка. Лейтенант поспешил туда. Выскочивший откуда-то Ванин торопливо сказал: -- В овраге их видимо-невидимо. Сообщить бы нашим артиллеристам. -- Беги на батарею Гунько. Сенька исчез. В это время на левом берегу громыхнуло сразу несколько залпов. Послышался свист тяжелых снарядов, и сразу же возле оврага и в самом овраге раздались сильные взрывы. Вернулся Ванин. -- Сообщил, товарищ лейтенант. Гунько подтягивает пушки. Крупицын командует ротой стрелков. К нему присоединился какой-то старикан. Меткий оказался. Что ни пуля -- то убитый фашист. Отправив связного к командиру, Забаров послал на помощь Крупицыну, который отбивал основной натиск врага, нескольких разведчиков. Двое бойцов там уже были ранены, старик, так и оставшийся неизвестным, убит. Наташа помогала санитарам из стрелковой роты переправлять раненых в более безопасное место, перевязывала их. Солдаты просили пить, но воды не было: как назло, Наташа потеряла свою флягу. -- Потерпите немного, товарищи... -- сказала она, а сама опять побежала к месту боя. Немцы поднялись в полный рост. Вначале из оврага появилась небольшая группа. Теперь их было много. Враги бежали отовсюду, кричали что-то по-своему, на ходу стреляя. Пули жутко свистели. Наших стрелков становилось все меньше, их оставалось уже не более десятка, а немцам -- не было числа. Разрывы тяжелых снарядов, прилетавших с левого берега, выгоняли их из оврага. Немцы все выползали и выползали. Дрогнула горстка советских бойцов, попятилась, подалась назад. Торжествующе загомонили фашисты. Вот они уже совсем близко. И в эту минуту открыла огонь батарея Гунько. Визг осколков смешался с воплями врагов. Гитлеровцы отхлынули, но ненадолго. Вторая атака их была еще более яростной и отчаянной. Казалось, все пропало. И в эту-то минуту перед реденькою цепью красноармейцев появился капитан Крупицын. -- Комсомольцы, за мной! -- прогремел его голос. Залегшие было под вражеским огнем бойцы поднялись, закричали "ура", от которого уже через мгновение осталось одно протяжное "а-а-а", и побежали вперед за капитаном, высокая фигура которого была видна всем и как бы заслоняла всех от летевшей навстречу им смерти, смерти, которая в этот миг нашла только его одного. Саша упал головой вперед, поднял руку и потом бессильно опустил ее. Бойцы замешкались было, растерялись, но уж там, где только что упал Крупицын, находился Сенька Ванин. Он взял из теплой руки капитана гранату,-- тот собирался бросить ее и не успел,-- поднял высоко над головой и громко, насколько хватило сил, закричал: -- Вперед... товарищи!.. Ребята!.. За Крупицына! Бе-э- э --й!.. Последние слова Сеньки потонули в криках "ура". К пехотинцам присоединились разведчики, посланные Забаровым, и расчеты двух подбитых орудий из батареи Гунько. -- Бей!.. -- Круши их! -- Дави!.. Ночь всколыхнулась. Короток, но жесток и беспощаден был удар бойцов. Немцы не выдержали и откатились в овраг. Стрельба и крики почти прекратились. Наконец все смолкло. Только левее по-прежнему продолжался бой. Однако тишина длилась недолго. Гитлеровцы привели себя в порядок и снова пошли в атаку. Немецкие снаряды били теперь по домикам, за которыми укрывались разведчики, пехотинцы и артиллеристы. Забаров приказал отойти от хутора: у него осталось очень мало людей, и лейтенант старался не распылять их, а держать при себе. Пробравшийся к Забарову Марченко был в первую же минуту легко ранен и возвратился на прежнее место со своим ординарцем. Сраженный насмерть фашистской пулей капитан Крупицын лежал рядом с Забаровым, его принес сюда Сенька. "Комсомольский бог", любимец всех солдат дивизии, большой и красивый, никак не похожий на мертвого, но безучастный к происходящему вокруг. Влажные пряди волос прилипли к выпуклому, медленно остывающему лбу. Сенька смотрел на Крупицына, и по его черному от копоти и пыли лицу одна за другой катились слезы -- благо ночью никто не видел этого... Забаров, со впалыми темными щеками, с непотухающим огнем в беспокойных глазах, вeсь какой-то угловатый, отдавал приказания. И, как иногда бывает в минуты трудно сложившейся боевой обстановки, некоторым бойцам показалось, что они совсем-совсем одиноки, что никто и нигде больше не форсировал Днепр, что их маленькая, ничтожная группка уже через час будет раздавлена, смята врагом. А между тем именно в эти же самые минуты огромные войсковые массы, сосредоточенные на левом берегу, погружались в лодки, на паромы, и сотни челноков уже отчалили и плыли по Днепру. А там, севернее Киева, переправившиеся корпуса вели бой с врагом, шаг за шагом расширяя плацдарм. Сюда, к Днепру, с востока страна двигала новые и новые формирования. Нет, не одиноки вы, товарищи солдаты! -- А как там полки... готовятся? -- спросил кто-то Забарова осторожно, как бы опасаясь выдать свою тревогу. -- Готовятся, конечно. Может, уже начали. -- Генерал о нас не забудет, -- уверенно сказал кто-то в темноте. -- Это точно. -- Говорят, он сам на первой лодке поплывет. -- А как же! -- Посмотрите, товарищи. Немецкие прожекторы опять по Днепру шарят. Почуяли, сволочи!.. Немцы снова пошли на хутор, и атака их опять захлебнулась. После этого они как будто угомонились. Но Забаров почувствовал что-то недоброе. "Что еще замышляет враг?" -- лейтенант не мог найти ответа на этот вопрос. Однако ответ пришел скоро. Наполняя воздух постылым, ноющим воем, появились косяки ночных немецких бомбардировщиков. Их было много. Они сбросили десятки бомб на левом берегу и в воду, потом стали кружиться над разведчиками и выбросили на парашютах осветительные ракеты. Холодный свет повис над хутором. -- Только этого еще не хватало... Ну, держись, Семен Прокофьевич! -- скомандовал сам себе Ванин и проворно юркнул в щель.-- Наташа, лезь в окоп!-- крикнул он девушке, не высовываясь из своего укрытия. Лихой, отважный разведчик, Сенька, однако, побаивался бомбежек, смерть от них считал глупой и бессмысленной.-- Прячься, Наташа! -- повторил он.-- Сейчас начнут!.. Между тем самолеты не спеша кружились над огородами, где залегли наши бойцы. Вдруг Сеньку осенила хорошая мысль. Преодолевая робость, он высунулся из своего убежища, выхватил из кармана ракетницу и выстрелил несколько раз в сторону немцев, желая навести вражеских летчиков на их же солдат. Но Сенькина уловка на этот раз не помогла. -- Ослеп, что ли, фриц?..-- Однако слова Сеньки заглушил сухой, громовой раскат первых бомбовых разрывов. Земля колыхнулась и затряслась. Казалось, бомбардировка продолжалась целую вечность. А когда самолеты все-таки улетели, разведчики, черные и злые, высунулись из своих нор и увидели впереди оврага темные фигуры вражеских солдат. -- Открыть огонь, приготовить гранаты! -- скомандовал Забаров. Он сейчас особенно берег каждого бойца и не хотел поднимать их в контратаку. Когда немцы, прячась в воронках от своих бомб, показались на окраине хутора, разведчики стали забрасывать их гранатами. Оттуда послышались стоны. Потом все стихло. Ванин подполз к ближней воронке и заглянул туда. Немцев там уже не было. Ванин добрался до следующей воронки. Но и в ней гитлеровцев не оказалось. Сенька вернулся и доложил Забарову. -- Что еще за чертовщина? Куда делись немцы?..-- протирая красные глаза, спросил Забаров Ванина, который теперь был у него вроде заместителя по политической части. -- Уползли. Наверное, по промоинам. Их там много, промоин, видите, у дороги? Федор только теперь различил узкие, извилистые черные канавки, ведущие от дороги к оврагу. Немцы, конечно, воспользовались ими, чтобы отойти и утащить убитых и раненых. Должно быть, по этим промоинам они попытаются вновь совершить вылазку. Забаров послал связного к Марченко и просил вызвать по радио огонь нашей артиллерии. Вскоре тяжелые снаряды вновь стали рваться в овраге. Федор прислушивался к этим разрывам и еще к каким то звукам слева и долго и задумчиво глядел на присмиревшую Наташу. Девушка этого не замечала. Маленькая и хрупкая, она полулежала на земле, положив голову на санитарную сумку. Лунный свет озарил ее лицо. -- Наташа,-- тихо окликнул Забаров. Она вздрогнула и приподняла голову. -- Наташа, ты слышишь что-нибудь сейчас? -- Слышу... Я давно слушаю. -- И я,-- сказал он.-- Кто, по-твоему, там? -- Шахаев, конечно,-- сказала она. -- И я так думаю. Ты понимаешь, Наташа, как он нас выручает?.. -- Понимаю. Выручает... а мы его нет... Забаров и Ванин с удивлением посмотрели на девушку: так вот она о чем задумалась? -- И мы его выручим,-- твердо сказал лейтенант. -- Им там тяжело. Наверное, много раненых. -- Вот вы и пойдете сейчас к нему. -- Я... к нему? -- Да. С Ваниным вместе. Пробирайтесь осторожно вдоль берега. -- А вы с кем же останетесь? -- испугалась Наташа. -- Не беспокойтесь. Здесь нас немало. Кроме того, скоро должна прийти помощь с того берега. Так что продержимся,-- сказал Забаров. Ванин не понимал Забарова, ни чуточки не понимал! В Сенькиной голове никак не укладывалось, как это можно совмещать в себе дьявольскую удаль с холодной расчетливостью. А Забаров совмещал. Вот и сейчас остается лейтенант с небольшой группой бойцов, окруженный со всех сторон врагами,-- какая смелость! А тут, оказывается, расчет. Точный, безошибочный расчет. -- По пути зайдите к командиру,-- спокойно продолжал Забаров,-- доложите, что все в порядке. -- Нет, мы вас одних не оставим,-- воспротивилась Наташа. -- А я вам приказываю исполнять. Пришлось подчиниться. Наташа поправила санитарную сумку, проверила медикаменты. Сенька взял ее за руку, и они пошли. Курить Ванину хотелось страшно. Но он боялся. Наконец нашел выход. Сунул щепоть махорки себе в рот. В пересохшем горле стал быстро накапливаться горьковатый сок, утоляя одновременно и жажду и голод. "Если полки не переправятся, грустновато нам будет тут, кумушка, с тобой,-- невесело размышлял Семен, осторожно ступая по суглинистой приднепровской земле и чмокая губами.-- Эх, сидеть бы тебе на ловом бережку с Верой!.." Мысли Сеньки прервал дружный крик "ура", покатившийся от реки им навстречу, сюда, в гору. Сенька, стиснув руку Наташи, с колотившимся от радости сердцем быстро побежал вниз, перепрыгивая через какие-то канавки и бугорки, то и дело падая и вновь вскакивая на ноги. Он слышал за собой горячее дыхание девушки. Небо задернулось тучами. Они громоздились одна на другую. Стало совсем темно -- хоть глаз выколи. От Днепра вместе с криками "ура" доносилась тугая прохлада. 4 Левый берег еще с вечера, как только стемнело, зажил напряженной жизнью. Сотни рыбачьих лодок и сооруженных саперами и пехотинцами плотов были спущены на воду и замаскированы ветвями. Изредка сюда упирался длинный язык прожектора и, лизнув раза два берег, отворачивал в сторону, видимо ничего не обнаружив. После этого у реки долго стыла тревожная тишина. Многочисленные каски солдат чуть-чуть светились под зелеными ветвями маскировки. От лодки к лодке, от плота к плоту, пригнувшись, как на переднем крае, перебегали взводные командиры, отдавая вполголоса какие-то приказания. Из леса тянулись бесконечные вереницы повозок с боеприпасами, продовольствием и новыми переправочными средствами. Натужно, будто жалуясь на свою усталость, стонали моторы перегруженных, вращающих в песке горячие колеса легковых машин и полуторок. Вслед за ними подходили машины с паромами. Глухо квохтали высветленными теплыми траками танки, располагались в лесу полки вновь прибывшего соединения. Все это делалось осторожно, без лишней суеты, по единому и тщательно разработанному плану. Ночь раскинула над солдатами одеяло мягко взбитых туч, сквозь которые на волны Днепра падал неживой лунный свет. Лодки покачивались на ленивой волне, терлись бортами. В одном утлом челноке сидели четверо. Трое из них с напряженным вниманием слушали рассказ сидевшего в середине старшины. -- ...Дальше что ж,-- говорил он неторопливо.-- Прибыл, как вот и вы, с маршевой ротой, молод да зелен. В сорок первом году это было... Приняли в полку как полагается. Поужинал, помню, крепко. Фронтовики научили ложку за обмоткой прятать. Хоть, говорят, ты человек и грамотный, агрономом был, но того не знаешь, что без ложки и малой саперной лопатки солдату не жить...-- Рассказчик на минуту замолчал, проводив глазами взмывшую на том берегу и медленно падающую в реку зеленую ракету.-- А бой там, видимо, не на шутку разыгрался, товарищи! -- кивнул он в сторону правого берега; когда ракета потухла, старшина продолжал: -- Стали они меня, как говорят, вводить в курс дела, учить фронтовым премудростям. А однажды подходит ко мне командир взвода младший лейтенант Черненко и говорит: "Вот что, Фетисов! Пойдете с отделением в разводку, узнаете, есть ли в селе немцы, много ли их". -- Так сразу? -- Сразу. Ну что ж. Есть, говорю, идти в разведку! А самому, разумеется, скучновато стало, сразу вспотел весь. Я ведь не только в разведке, но и в бою-то еще ни разу не бывал. Пробрались в село. Видим -- немцы. А сколько их? Как узнать? А узнать надо непременно -- таков приказ. Вот мы и поползли, стали считать солдат, пушки, лошадей. По неопытности я увлекся и не заметил, каким образом к нам со всех сторон подобрались гитлеровцы. Хорошо, что командир наш не растерялся: "Внимание!" -- крикнул. Началась перестрелка. Я все к сержанту жмусь, словно бы меня магнитом к нему притягивает. А он посмотрел на меня строго и еще строже заметил: "За немцами следи, а не на мной!.. Стреляй, черт те побери!.." Стыдно мне, ребята, стало, ну просто не могу передать вам, как стыдно!.. Прикусил со злости язык и так начал палить по фашистам!.. -- Ну и что, отбились? -- Отбились, хотя и с великим трудом. На рассвете вернулись в полк. По дороге сержант и говорит мне: "Не обижайся, Фетисов! В бою человек зол. Таким он и должен быть. И ты это сам поймешь". Фетисов умолк и чуть приподнялся. Тихо звякнули, ударившись друг о друга, орден и две боевые медали на его выгоревшей и пропотевшей белой гимнастерке. Кто-то из молодых солдат с восхищением заметил: -- Наград-то сколько у вас. Вот герой-то! Промолчал всегда такой говорливый Фетисов. Беспокойно завозился в лодке, оглядываясь на солдат, словно бы провинился чем перед ними. Выручил из неловкого положения покатившийся от лодки к лодке короткий и властный приказ: -- Отчаливай!.. Была глухая полночь, и бой на том берегу разгорелся особенно сильно, когда генерал отдал по телефону этот приказ командирам полков. Стоявшие рядом с комдивом офицеры увидели даже в темноте, как он сразу преобразился. Охваченный привычной, сотни раз испытанной боевой радостью, этот немножко суховатый и резкий человек вдруг стал необычайно подвижен. Казалось, огромная тяжесть упала с его плеч. Сейчас он весь был во власти той поднимающей и воодушевляющей силы, которую чувствуют командиры во время боя. -- Вы тоже на правый берег, Федор Николаевич? Я бы не советовал,-- влезая в лодку, сказал генерал Демину. Где-то у передних лодок разорвался неприятельский снаряд. Переждав немного угасавший звук разрыва, Сизов закончил: -- Вам бы лучше остаться здесь, проследить за переправой артиллеристов. -- Нет, я поплыву, Иван Семенович. Тут и без меня народу хватит. И он легко прыгнул в лодку. Генерал посмотрел на его маленькую, почти ребячью фигуру и подумал, как хорошо, что начподив поехал с ним. Подумал об этом и улыбнулся. В темноте блеснули его черные, чуть прищуренные глаза. Он взмахнул рукой, и саперы навалились на весла. Недалеко разорвался снаряд, водяные брызги долетели до лодки. В эту минуту генерал и Демин увидели неуклюже прыгавшего по воде бойца, догонявшего лодку. Саперы подхватили его и вытащили из поды. Это оказался связист. На его спине разматывалась ловко притороченная катушка кабеля, оставляя за собой тонкую, ныряющую в волнах нитку провода. Что, остался было, а? Солдат смущенно засопел, сказал виновато: -- Махорку забыл взять у старшины, товарищ генерал... -- Что ж ты за солдат, коль забываешь такую ценность? -- С аппаратом провозился... -- Ну вот, получай. Я оказался солдатом более исправным.-- Сизов наклонился над телефонистом и сунул в его руку пачку "генеральских" папирос. -- А как же вы-то, товарищ генерал? -- Я не курю. Удивленный солдат что-то хотел сказать, но не успел. С темного неба полился густой гул авиационных моторов, и сразу же послышался зловещий, пронзительный вой летящих бомб. Над рекой один за другим поднимались водяные фонтаны. Генерал остался сидеть на прежнем мосте. Он только слегка наклонился вперед. Обхватив плечо полковника Демина, Сизов пригнул его ко дну лодки. Несмотря на бомбежку, лодки настойчиво продвигались к правому берегу. Многие из них уже уткнулись в прибрежный песок. Сотни немецких ракет огненными брызгами устремились к небу. Торопливо шарили по воде широкие языки прожекторов. Била артиллерия, вздыбливали воду авиабомбы... И все же вскоре где-то около Бородаевки грянуло нестройное, прерываемое, видимо, бегом "ура". Оно неотвратимо покатилось куда-то вверх. -- Началось! -- громко сказал генерал, уже не боясь, что его услышат. Боевая радость, которая охватила его еще на левом берегу, заставила генерала выскочить из лодки прямо в воду. Он бежал по колено в воде. Впереди, подпрыгивая, скакал телефонист, провод затруднял его движения, и солдат бежал рывками, подбадривая себя криком: -- Скорей!.. Скорей!.. Пуля кнутом обожгла левую щеку солдата. Боец выругался, зажал щеку ладонью и, не задерживаясь, устремился вперед. "Началось",-- прошептал он горячими, сухими губами, чувствуя, как что-то сильное поднимается у него в груди, делает его тело легким и упругим. "А генерал-то идет в полный рост. Как бы его..." Испугавшись собственных мыслей, солдат задержался и побежал рядом с Сизовым. За его спиной, быстро раскручиваясь, поскрипывала катушка. "Ура", прорываясь сквозь грохот боя, ширилось, разливалось по всему берегу, с шумом ударяясь о скалы, заглушая испуганно-торопливый треск немецких пулеметов и автоматов. Мелькали сгорбленные фигуры солдат, короткими перебежками продвигавшихся к селу. Снаряды уже рвались на пeскe, оставляя после себя маленькие воронки. С левого берега басовито ухала наша тяжелая артиллерия, грохотали "катюши". Появились первые раненые и убитые. Черными пятнами выделялись они на песчаном берегу, тускло освещаемом сочившимся сквозь тучу лунным светом. По песчаным увалам ползли линейные надсмотрщики, отыскивая повреждения провода. A на левом берегу уже появились понтонеры. Они спускали на воду первый паром. Возле него суетились солдаты, возбужденные стрельбой у Бородаевки. Дивизия завязала бой за плацдарм. 5 Сенька и Наташа лишь на рассвете отыскали группу Шахаева. Маленькая горстка людей находилась у самого берега, под кручей, среди огромных древних валунов. Кругом были видны воронки от снарядов. Шахаев был ранен в третий раз и теперь без сознания лежал среди камней. Возле него сидел санитар, оставленный, как потом стало известно, старшиной Фетисовым, рота которого высадилась в этом месте. Бой шел где-то уже наверху, далеко отсюда, и тут было спокойно. В пяти шагах от Шахаева лежал сапер Узрин, убитый вскоре после высадки на берег. Из отряда Шахаева невредимым остался только азербайджанец Али Каримов. Торопясь он стал рассказывать Наташе и Ванину подробности неравного боя. Впрочем, из его слов трудно было что-либо понять: русский язык Али знал плохо, а волнуясь, и вовсе коверкал его. Сенька не хотел обижать красноармейца, он внимательно его слушал, но в конце концов все же не вытерпел и перебил: -- Рассказываешь ты, Каримыч, горячо, но неразборчиво, как гусь. Лучше потом. И сам вижу, что туго вам пришлось. Но и нам досталось. Многих ребят уже нет, Каримыч,-- с несвойственной ему печалью повествовал Bанин, капитана-то Крупицына... убили. Нет больше его... Каримов выслушал эту весть с обидной для Сеньки апатией. На глазах Али за одну ночь умерли трое, и вот умирает четвертый. Ощущение горя как-то притупилось в нем. Осталось, однако, желание кому-то поскорее помочь, кого-то выручить, чтоб не было хоть в этот день еще одной смерти. Али забеспокоился. -- Старший сержант в медсанбат нада... операция нада. Скоро нада... умрит он... Последние слова Каримова вывели Сеньку из минутного оцепенения. -- Кто "умрит"?! Что зря бормочешь! -- и, подбeжав к Шахаеву, Ванин стал помогать Наташе перебинтовывать его. -- Лодку ищите, в медсанбат его быстро...-- взволнованно сказала девушка. Ванин и Каримов убежали к реке. Перебинтовав Шахаева, Наташа присела рядом с ним на небольшом круглом камне. Руки девушки перебирали теперь уже совсем белые волосы парторга. Шахаев негромко стонал, порой начинал о чем-то часто и страстно говорить на своем родном языке. В такие минуты большие потрескавшиеся губы его раскрывались -- Шахаев улыбался. Иногда он называл имена знакомых Наташе ребят. Затем вдруг начинал говорить по-русски. При этом раза два он невнятно произнес и ее имя. И оба раза девушка испуганно вздрагивала, тихо и осторожно снимала со своих колен его большую голову. А когда он умолкал, Наташа опять поднимала его к себе на колени и, низко склонившись над ним, дышала ему прямо в лицо, словно хотела своим дыханием удержать медленно уходившую от него жизнь. Изредка он открывал глаза. Черные и безумные, они были очень страшны, смотрели на нее дико и бессмысленно. Наташа скорее закрывала их своими руками. Она сильно обрадовалась, когда увидела на берегу Сеньку и Каримова. Те подвели откуда-то небольшую лодку. Часом позже Шахаев уже лежал на операционном столе в медсанбате, который, по странному стечению обстоятельств, находился как раз в том саду, откуда уходили за Днепр разведчики. Тут еще стояла хозяйственная часть разведроты во главе с Пинчуком. В тот же день Пинчук, Кузьмич, Михаил Лачуга, Сенька и Наташа переправились на правый берег. Днепр уже там и сям бороздили, не обращая никакого внимания на непрерывные бомбежки, огромные паромы. Они перевозили тяжелую артиллерию, машины с боеприпасами, танки и "катюши". Маленькие бесстрашные катера, сердито урча и разгоняя от себя водяные валы, быстро влекли за собой по два, а то и по три парома. Танки-"тридцатьчетверки", едва съехав с парома, на полной скорости мчались к селу, чтобы скорее укрыться от вражеских бомбардировщиков и снарядов. Над Днепром, высоко-высоко, стаями вились патрулирующие краснозвездные истребители; за Днепр, в сторону Бородаевских хуторов, за которые все еще шел бой, низко проносились эскадрильи штурмовиков. То и дело вспыхивали воздушные схватки. Кузьмичу удалось устроить своих лошадей вместе с повозкой на пароме, которым руководили знакомые саперы. Трофейных же, "Сенькиных", битюгов пришлось перегонять вплавь. Лачуга, в распоряжение которого поступила эта "иностранная" скотина, держал битюгов в поводу и, стоя на пароме, прикрикивал на них, позывно посвистывая, подбадривал. Животные испуганно раздували красные ноздри, с тяжким стоном плыли вслед за паромом. В Бородаевке разведчиков встретили майор Васильев и лейтенант Марченко. Они указали Пинчуку место, где надо было остановиться, а сами направились на НП генерала. Местом, на котором Пинчук должен был расположить свое хозяйство, являлась глубокая балка, откуда прошлой ночью переправившиеся полки выбили немцев. На дне балки в беспорядке стояли черные крытые брички, валялись кучи противогазов, рыжие солдатские ранцы, ящики с маленькими зенитными снарядами, пустые железные лотки из-под мин и множество зеленых противоипритных накидок. Стояла даже походная кухня, наполненная прокисшей и омерзительно пахнущей пищей. Под кухней, между больших колес, валялся немец в колпаке, забрызганном бурой кровью. Пинчук и Лачуга с отвращением оттащили в сторону труп немецкого повара, а потом выкатили на простор кухню и толкнули ее под откос; повозка с грохотом понеслась вниз, к обрыву, расплескивая по пути вонючую жидкость. -- Ось им так... Всих в тартарары, яки до нас с оружием... Пинчук злыми глазами проводил кухню, выругался и сплюнул. -- Вы что, товарищ Пинчук? -- испугался Лачуга, он никогда еще не видел Пинчука таким злым. Старшина не ответил. Очистив балку от разной дряни, они начали готовить обед. В это время на горе, за селом, рыдала медь оркестра. Там хоронили капитана Крупицына. Сенька быстро направился туда. Но он опоздал. Ему встретился опечаленный полковник Демин, за ним шли другие работники политотдела. Однако Семен все же подошел к могиле. Hа небольшом свежем холмике высился некрашеный кубический деревянный памятник. Надписи на нем еще не было. Сенька постоял немного в раздумье. Ему что-то хотелось сделать. Вынул из кармана карандаш и написал на памятнике: Здесь похоронен САША КРУПИЦЫН, наш замечательный комсомольский вожак и вообще настоящий парень Эпитафия ему не понравилась, но лучшего он придумать не мог. Последние слова "и вообще настоящий парень" он приписал после долгого размышления. По мнению Сеньки, они должны были объяснить все добрым путешественникам и потомкам. И пусть не взыщут: Сенька не был рожден поэтом. Стиснув в левой руке пилотку, Ванин медленно поплелся от могилы. Его обогнали мчавшиеся к Бородаевским хуторам запыленные и дышащие жаром танки -- там особенно сильно гудел бой. Невесело, сумрачно было на сердце у Сеньки в тот день. Слишком много смертей вдруг посетило их маленькую семью. Чуяло ли в ту минуту отважное сердце разведчика, что и его, Сеньку, не пощадит на заднепровской земле вражеский осколок?.. 6 Лейтенант Забаров с небольшой группой разведчиков, с двумя стрелковыми ротами и батареей Гунько находился в районе Бородаевских хуторов, в трех километрах западнее Днепра. Группа вела бой с немцами по соседству с третьим батальоном, который ночью подоспел к разведчикам на выручку. Только что была отбита -- с помощью прибывших от Днепра танков -- очередная, кажется уже четвертая за этот день, контратака немцев, и теперь разведчики отдыхали в глубоком яру, укрывшись от неприятельских бомб и снарядов. Сверху послышался шорох, посыпались земляные комочки. Разведчики подняли головы. К ним в овраг, тормозя ногами, катились Сенька, Пинчук, Кузьмич и, что особенно удивило Забарова, румын Бокулей. Кузьмич и Пинчук несли термосы с горячим украинским борщом. Пинчук кроме всего принес еще добрую весть, которую и сообщил немедленно. -- Выше голову, товарищи! -- торжественно начал он, как на митинге.-- Фашистам тут не продержаться. Начальник политотдела просыв передать: правее Днипро форсировала наша танковая группа. Так що денек-два продержаться, а там будэ легше. Я вот и пополнение привел! -- закончил Пинчук, указывая на смущенного румына.-- Бокулею повоевать захотелось. Гуров отпустил его на денек. Хай, каже, проветрится!.. Все захохотали. Довольный произведенным эффектом, Пинчук засиял. В довершение всего он прочел в "Советском богатыре" стихи дивизионного поэта: Стой у Днепра, как у Волги стояли, И на Днепре, как и там, победи! Стихи понравились. Разведчики повеселели и принялись за обед. Однако поесть не пришлось. Сверху раздался тревожный голос наблюдателя: -- Идут!.. Все отлично понимали, кто там идет, потому что такой сигнал слышали за этот день в пятый раз. Гунько, зло сверкнув огоньками своих желтых глаз, пeрный выскочил из оврага, и через полминуты уже раздался сердитый залп орудий. Схватив автоматы, разведчики стали карабкаться наверх встречать пятую, и уж конечно не последнюю, немецкую контратаку. Кузьмич и Бокулей ползли вместо со всеми. Немного приотстав, взбирался с автоматом и Пинчук. А в небе уже делали круги "юнкерсы", и землю давил их неровный, переворачивающий душу стон. Впереди, метрах в пятистах, перемещались приземистые немецкие "тигры" и "пантеры", а между ними -- фигуры вражеских солдат. Вокруг них пахали поле наши снаряды. Немцы отвечали из минометов, укрытых в балках. Мины падали непрерывно. Их осколки с вибрирующим воем проносились над залегшими в кювете старого грейдера разведчиками и пехотинцами. Разведчики дружно открыли огонь из автоматов. По всему кювету, как шелуха от тыквенных семечек, желтели кучки стреляных гильз. Они попадали под колени бойцов и неприятно перекатывались. Грохот стоял невероятный. Впившись в стальные тела автоматов, разведчики выпускали одну очередь за другой. Сенька и Камушкин, которых Федор отослал помочь артиллеристам, подносили снаряды, отстреливались из автоматов, не давая немцам приблизиться к орудиям. -- Вася!.. Слышишь ты!.. Целься хорошенько!..-- скрипел зубами Ванин. Он уже давно был ранен осколком вражеской мины, и Наташа, которая перед самым боем тоже пришла сюда, несколько раз пыталась перевязать его, но он небрежно отмахивался от нее. Лицо его перекосила бешеная ярость.-- Бей их!.. Над вражеской пехотой стали разрываться бризантные снаряды. Вспыхивали седые лохматые шапки разрывов. Ряды атакующих редели, и все неувереннее становилось движение тех, кто продолжал еще по инерции бежать вперед. Слева и справа, накапливаясь в воронках от снарядов и бомб, готовились к атаке бойцы наших стрелковых полков. Позади них, в пологой балке, приглушенно урчали танки, разворачивались, принимали боeвой строй. Эскадрильи штурмовиков, волна за волной выплывавших из-за Днепра, как когда-то из-за Шебеки некого леса, кружились над полем боя, бомбя и расстреливая из пушек неприятельские танки. Надежно прикрытые истребителями, "илы" проносились так низко, что казалось, они вот-вот врежутся в землю. Забаров поднял разведчиков в атаку. Вместе со стрелками они побежали вперед. Выцветшие гимнастерки бывалых солдат быстро смешались с зеленым обмундированием молодых красноармейцев; они стремились быть поближе к ветеранам дивизии и воевали еще с той неловкой поспешностью, которой не увидишь у обретших степенную уверенность, почти беспечность, "старичков". Полк Баталина, поддержанный тяжелыми танками, ударил по правому флангу контратакующего неприятеля. Удар этот был так неожидан и силен, что немцы дрогнули и, теснимые советскими войсками, стали отходить вдоль Днепра, на север. Несколько вражеских танков и два немецких стрелковых батальона были перехвачены у реки, загнаны в овраг и полностью разгромлены нашей артиллерией и авиацией. Однако к вечеру противник бросил навстречу наступающим большую массу "тигров", и полк Баталина после тяжелого и кровопролитного боя вынужден был отойти на прежние позиции. A соседняя гвардейская дивизия была отброшена немцами вновь за Днепр. На третий и четвертый день повторялось то же самое. Немцы вводили в бой все новые и новые танковые полки. Особенно много было вражеской штурмовой авиации, делавшей бесчисленное количество боевых вылетов. Приднепровская степь почернела от разрывов бомб, снарядов и мин. Воздух пропитался тревожным и душным запахом большого сражения. В течение дня успех клонился то к одной, то к другой стороне. Бывали минуты, когда казалось, что гитлеровцам удастся прорваться к переправе. Некоторые их танки уже выползали к днепровским кручам, но в самую критическую минуту, когда положение представлялось солдатам уже безвыходным, наступал перелом. Десяток свежих танков, введенных в бой в строго рассчитанное время, решал дело, и враг отходил на свои прежние рубежи. Кое-где нашим даже удавалось на сотню метров расширить плацдарм, и это уже расценивалось как большая победа. Обе стороны несли большие потери. Паромы едва успевали отвозить раненых красноармейцев и поврежденные в бою танки и орудия. Над единственным понтонным мостом, наведенным уже во вторую ночь, через каждые тридцать минут появлялись многочисленные группы немецких бомбардировщиков, и над рекой, равнодушно катившей свои светлые воды к морю, вспыхивали жестокие воздушные бои. Неумолчно били зенитки... А в сводке Совинформбюро об этом было сказано так: "В полосе среднего течения Днепра наши войска успешно форсировали реку Днепр и захватили плацдармы в трех местах: севернее Киева, южнее города Переяслава и юго-восточнее Кременчуга. Немцы ведут против наших переправившихся через Днепр войск ожесточенные контратаки, которые отбиваются с большими для противника потерями. Наши войска шаг за шагом расширяют плацдармы". Генерал, казалось, равнодушно прочел сводку и, вернув ее адъютанту, приказал: -- Взять в штабе подробные сведения о потерях. Я должен знать, сколько солдат осталось в каждой роте. И выяснить, в каком полку начальник политотдела...-- Посмотрев назад, на задымленную саперами переправу, генерал добавил: -- Передайте майору Васильеву, чтобы вывел разведчиков из боя. Они мне нужны здесь. 7 Разведчики находились все в том же яру, что и три дня назад. Усталые и оборванные, многие раненые, они слушали сейчас торопливый, взволнованный и сбивчивый рассказ Забарова. То ли потому, что после всех вражеских контратак, которые пришлось отбивать разведчикам, он и его бойцы остались все-таки живы и это радовало и требовало вместе с тем душевной разрядки, то ли еще почему, только всегда молчаливый Федор вдруг разговорился и рассказал окружавшим eго удивленным разведчикам всю свою биографию. Родился Федор в 1917 году в небольшом рабочем поселке под Москвой. Родился, как потом рассказывали eму, ночью, в непроглядную темень. Когда мальчик во весь голос впервые заявил о себе, мать торопливо завернула его в теплое одеяло, вынесла на улицу и положила теплый сверток под чьим-то плетнем, а сама, растрепанная, испуганная мирским судом, сбежала из деревни. Федора подобрал богатый односельчанин, Федосей Прокофьев, у которого не было своих детей: сын был убит где-то под Перемышлем, а второго произвести на свет он уже не мог -- стар годами был. Однако с приемышем ему также не повезло. Мальчик прожил у него ровно восемь лет, до той поры, пока ему не сказали, что он подкидыш. Когда ему об этом во всех подробностях поведали соседские бабы, он в тот же день сбежал от приемного отца. Это было первое проявление непокорного и своенравного характера. О матери Федор узнал гораздо позже, и то очень немногое. Она работала батрачкой у одного кулака, сильная и гордая красавица. Куда девалась она после его рождения, ни он и вообще никто не знал. Ходили слухи: "Наложила руки на себя". Об отце же Забаров совсем не имел никаких сведений. Сказывали, будто солдат-дезертир. Но и то, пожалуй, больше понаслышке да по догадкам: много в те горькие времена было беглых солдатиков -- вот и говорили так. Покинув Федосея Прокофьева, Федор, однако, не уходил далеко от родных мест. В уездном подмосковном городишке для него подобралась теплая компания маленьких и отчаянных жуликов, которые первым долгом дали Федору кличку "Заборов", очевидно сообразуясь с происхождением их нового товарища. Эту кличку он носил до получения паспорта. Потом, претерпев незначительную поправку, она стала его постоянной фамилией- Забаров. Федор без особых трудов и быстро научился несложному ремеслу своих новых друзей. От природы смекалистый, он вскоре стал любимцем компании. Но первое время он получал от главаря -- Ваньки Тигра -- легкие и второстепенные поручения. Подходил, например, на базаре к какой-нибудь краснощекой и жадной торговке, вежливо осведомлялся насчет цены, потом, сделав удивленное лицо, означающее: "Вы с ума спятили, тетенька!", начинал долго торговаться. Тем временем другой оборванец таскал у нее из-под прилавка воблу. Когда операция заканчивалась, Федор любезно брал руку под козырек облезлой и грязной кепки, делал очаровательную улыбку и грациозно удалялся. Иногда он, подобно своему вожаку, просто-таки издевался над спекулянтками. "Сахарину, сахарину!" -- вопит какая-нибудь из них. А он подбежит и запыхавшимся голосом пресерьезно спросит: "Почем, тетенька, за пуд?" -- "Изыди, сатана, отседова! Какой тебе пуд?" -- отвечала разгневанная спекулянтка. "Так что же ты, тетка, орешь на весь базар из-за двух-то граммов?" -- кричал он и убегал. Затем он выполнял поручения и посложнее. Задирать торговок стали другие воришки, помоложе и менее опытные,-- словом, новички. Федор же заходил с одним из жуликов в железнодорожный буфет. Его приятель проникал на кухню, а Федор присаживался за столик, поближе к прилавку. Чтобы отвести от себя возможные подозрения, он то и дело посматривал на круглые желтые часы, висевшие над входом, и, горестно вздыхая, нарочно громко вопрошал: "Скоро, что ли, папа вернется?", "Дяденька, поезд когда отправится?" -- ласково обращался он к усатому соседу с блестящими пуговицами, опустошавшему пивные бутылки. Hо слух и зрение мальца были напряжены до предела. Слух уже улавливал голос Петьки Прыща: "Буфетчицу к начальнику!" А глаза пока что ничем не могли порадовать жулика: буфетчица оставалась на прежнем месте. И только после второго оклика Прыща она торопливо выбегала на кухню. А вернувшись, не обнаруживала в кассе выручки за целую смену. Маленький транзитный пассажир, не дождавшись своего запоздавшего папы, исчезал бесследно. Кончилось все это тем, что Забаров попал в детскую трудколонию имени Дзержинского. Окончив рабфак и затем на одном из предприятий получив специальность токаря, он был направлен по собственной просьбе на работу в Москву, на крупнейший автозавод. Вернувшись как-то домой, в отпуск, он встретил в поселке подругу еще по детским играм Зину -- теперь студентку индустриального института, приехавшую на каникулы. Обрадовались этой встрече. Зина привела Федора к своей матери и отрекомендовала: -- Познакомься, мама. Мой друг Федор Забаров!.. -- Это что же, не Федосея ли сынок?.. Озорник-то? А? И, не дождавшись ответа, Зинина мамаша прошла в другую комнату. Федор, наскоро распрощавшись с Зинаидой Петровной, уехал. Раза два он получал от нее письма, в которых, однако, нe было ни малейшего намека на любовь. Несколько раз она забегала к нему на квартиру в Москве, но говорила по-прежнему сдержанно, только как со знакомым -- не больше. Посидит часок -- и уйдет. А он в душе и этому был рад. Москву он полюбил, завод стал его родным домом. А потом о нем заговорили в заводской газете как о стахановце. Забаров же становился все более задумчив и молчалив. Именно тогда на его лбу легли эти напряженные складки. Его редко видели в кино, на гулянках. О причине догадывались немногие: Федор учился. Его маленькая комната была завалена книгами. Каждую ночь он читал техническую литературу -- хотел стать инженером. Часто к нeму приходил парторг цеха и помогал в учебе. Утром, умывшись и немного перекусив, Федор спешил на завод. Тысячи разноголосых гудков плыли над столицей. Однажды в заводских воротах его встретила новость: начальником цеха к ним был назначен новый молодой инженер... Это была Зинаида Петровна Волгушева. Федор в замешательстве остановился, еще не зная, как отнестись к этому событию. В конце концов он решил, что все это произошло по чистой случайности: не из-за него же, в самом деле, она попросилась на этот завод!.. Она так и сказала: -- Я еще раньше, когда тебя тут не было, хотела попасть сюда. Так что ты не думай... -- А я и не думаю,-- ответил он. -- А почему ты не думаешь? -- обиделась она и ушла. Он посмотрел ей вслед, пожал плечами. В тот же день он выполнил пять дневных норм. "Пусть нос-то не особенно задирает. Инженер!" А она и не задирала нос. Часто подходила к его рабочему месту. Один раз, не выдержав, спросила: -- Так ты недоволен моим приходом в цех? -- Доволен. -- А почему ты доволен? -- Ну вот... опять. Кто же спрашивает об этом? И снова, обиженная, она ушла от него. Забаров шумно вздохнул. Надо было бы ему объясниться с девушкой как следует, но не решался: не знал, как отнесется Зинаида Петровна к его признанию. Когда она в следующий раз подошла к нему, Федор, хмурясь и краснея, заговорил быстро и сбивчиво: -- Вот что, Зина... Давай обсудим это... -- Ты о чем? -- вспыхнув, она резко повернулась и, не оглядываясь, пошла от станка. Потом началась война. Федор на третий же день ушел на фронт. С Зиной он даже нe простился. "Для чего ее видеть,-- думал он,-- не любит ведь. Теперь-то уже это ясно. Просто так -- знакомые". Правда, через две недели он получил от нее письмо. Но в нем опять никакого намека на любовь. Деловое письмо о заводе, об оставшихся на нем товарищах Федора. Зачем только она пишет ему о них? Будто сами не могут написать. Забаров так ей и ответил. А она в следующем письме его спросила: о ком же ей писать? О себе? Так это ему неинтересно... Что она -- смеется? О ком же ему хочется знать больше всего на свете, как не о ней?! Об этом он хотел написать ей немедленно. Но когда взял карандаш, вдруг передумал, будто испугавшись чего-то. После этого еще несколько раз собирался написать ей о своем большом чувстве, но так и не решился. Она, между прочим, писала: "Говорила же я тебе, что мой рассказ о моей особе будет для тебя неинтересен. Так оно и есть. Ты даже писать перестал". А как он будет писать ей? Любит, конечно, он ее здорово. А она?.. Забаров хорошо помнил, как Зинаида убежала от него, когда он пытался объясниться. Нет, не будет он ей писать, ни за что не будет!.. -- И сейчас не пишешь? -- спросил Гунько. -- Нет. -- Ну и дурак. Забаров лежал на дне оврага, вверх лицом, в расстегнутой и порванной во многих местах гимнастерке. На волосатой его груди проступало татуированное изображение орла, державшего в когтях какую-то жертву. После этой исповеди Федор здорово изменился: в глазах оттепель, сосредоточенность сменилась глубокой и тихой задумчивостью. Даже складок на лбу стало как будто меньше. Темно-русые мягкие волосы, откинутые назад, рассыпались по земле. -- Слушай, Федор, -- надевая на планшет резиновое кольцо, снова обратился к Забарову Гунько. -- А ведь ты зря ей не пишешь. -- Конечно, зря,-- неожиданно согласился Федор. -- Неделю тому назад получил от нее еще письмо... Он вдруг вскочил на ноги и, огромный в сгустившихся сумерках, взбудораженный, стал ходить по оврагу. Таким его видели впервые. Недалеко от бойцов, в том же рву, находилась с двумя детьми молодая темноволосая женщина. При налетах немецких бомбардировщиков она хватала ребятишек и, как клушка, укрывала их под собой. Сейчас она подошла к солдатам. -- Гляжу я на вас, товарищи красноармейцы, который уж день сидите тут. Проголодались, наверно. Пока тот нечистый не прилетел, сходили бы наверх. Погребок там есть возле моей хаты. В левом углу, под кадкой, сало зарыто. Покушали б. Сходите. Сама-то я боюсь. Детишки у меня... -- Спасибо. Мы сыты. Своим ребятам поберегите. -- Да я уж с ними как-нибудь перебьюсь. Сверху послышалась стрельба. Немцы, поддержанные танками, снова пошли в контратаку. Федор схватил автомат и широким шагом пошел впереди бойцов навстречу врагу. ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Большая танковая группа, форсировав Днепр южнее Кременчуга, внезапным ударом опрокинула неприятеля и, вырвавшись на оперативный простор, устремилась на юго-запад Правобережной Украины. Удар танкистов облегчил положение наших войск на бородаевском плацдарме. Гитлеровцы стали сдавать одну позицию за другой, и вскоре отступление немцев на этом участке фронта приняло характер бегства. Гвардейская армия, отстоявшая бородаевский плацдарм, преследовала их по пятам. Танкисты стремительно рвались вперед. Они все глубже и глубже вбивали клин во вторую линию вражеской обороны в Заднепровье. Головные танковые батальоны подходили уже к Кривому Рогу, когда случилось самое неприятное, что может только случиться с танкистами на войне: кончилось горючее, вышли боеприпасы. Оторвавшись на несколько десятков километров от пехоты, танки застряли в непролазной грязи, остановились и в довершение всего были отрезаны немцами у основания клина, где-то под Ново-Прагой. Гвардейскую сталинградскую армию спешно бросили на помощь танкистам. Смяв оборону противника, она вскоре соединилась с танковой группой. Дивизия генерала Сизова, входившая в состав этой армии, заняла оборону в районе Ново-Стародуба и Александровки. Штаб ее разместился в небольшом селении, носящем привлекательное название Веселая Зорька, хотя в нем было совсем не весело: немцы каждый день бомбили поселок. Прибыли сюда вечером, а устроились лишь к полуночи: не хватало домиков для размещения всех отделов и штабных подразделений. Разведчики сидели в глубокой балке, разделявшей поселок на две равные части, и нетерпеливо ждали возвращения Пинчука, который выхлопатывал помещение для своих бойцов; Марченко и Забаров находились у начальника. Из селения долетала соленая брань квартирьеров, рыскавших по дворам. Иногда подавал свой голос и Пинчук. -- Ну, куда, куда прется?.. Ось якый ты? -- увещевал он кого-то.-- Генерал приказав для розвидчыкив цю хату! -- врал, не стесняясь, напористый "голова колгоспу". Вскоре он вернулся и торжественно объявил: -- Найшов! Даже з банею. Помыемося добро!.. Поихалы, хлопци! Трогай, Кузьмич! Но пока Пинчук бегал за разведчиками, в облюбованный им двор въехал со своим хозяйством начальник АХЧ старший лейтенант Докторович. Борис Гуревич уже таскал в дом мешки с продуктами, а здоровенная и скандальная девка Мотя колола дрова для бани. Пинчук долго и безуспешно взывал к совести начальника, но Докторович и слушать не хотел. Как ни горько было Пинчуку, но скандалить он не стал: деятели АХЧ были могущественнее его экономически, и портить с ними дружбу не входило в расчеты старшины. Кроме всего прочего, Пинчук был в тот день в великолепном настроении: по дороге в Веселую Зорьку он встретил почтальона, и тот вручил ему два письма: одно -- от жинки и второе -- от Юхима, который писал о возрождении колхоза. Между прочим, Юхим сообщил Пинчуку, что саманный завод выстроить не удалось, и тут же назвал многочисленные причины, мешавшие осуществить идею Пинчука. Причины эти Петр признал несерьезными и во всем обвинял Юхима, по-прежнему считая его неспособным руководить артелью, но отличное настроение "головы колгоспу" сегодня от этого не испортилось. Воспользовавшись встречей с начальником АХЧ, Пинчук решил разведать возможность получения нового обмундирования -- в последних походах бойцы сильно пообносились. -- Як то будэ з куфайкамы, товарищ старший лейтенант? Холодно вже... В ответ он услышал обычные слова Докторовича: -- Мне дадут -- и я дам. Мне не дадут -- и я не дам. Начальник АХЧ излагал свою формулу таким тоном, что продолжать разговор на эту тему Пинчук не захотел. Кроме того, старшина роты знал, что Докторович никогда нe лгал. "Нет",-- сказал Докторович, значит, действительно нет. Потерпев неудачу в этом деле, Пинчук, однако, успешно провел переговоры с Мотей: он уговорил суровую девку принять разведчиков в "банный пай". __ -- Пусть только кто-нибудь из ребят поможет мне дров припасти,-- сказала она. -- А як же!.. Поможуть, поможуть!..-- обрадовался Пинчук и позвал Лачугу.-- Давай, Михаил, нарубай дров. Битюгов я сам распрягу. Ужин варить не будэмо. Консервы выдам хлопцям -- и все. Действуя от имени начальника штаба и даже от имени самого генерала, Пинчук сравнительно легко выдворил из крайней хаты бойцов транспортной роты какого-то полка, остановившихся проездом и не особенно торопившихся покинуть пределы Веселой Зорьки, хотя делать им тут было явно нечего. Последнее обстоятельство, должно быть, и явилось веской причиной того, что транспортники без скандала сдали свои позиции. В распоряжении разведчиков оказалась маленькая, но в общем довольно уютная хатка, такой же малюсенький дворик и единственный хлевушок. Поместиться в хате все не смогли. Пришлось "освоить" и хлевушок. Бойцы натаскали в него свежей соломы и улеглись. Коней привязали к повозкам. Кузьмич вытащил из мешка сухие попоны и укрыл от дождя своих лошадей. Для битюгов у него нашлось два серых трофейных одеяла. Кузьмич долго еще не уходил со двора, хотя Наташа уже несколько раз выбегала из хаты и звала его пить чай, до которого он был большой охотник. Когда разведчики, помывшись в бане, улеглись спать, вернулась хозяйка дома. Она подошла к Пинчуку, все еще возившемуся со своим добром во дворе. -- Товарищ красноармеец!.. Это мой дом. Я убегала в Зеленое, боялась, что немцы опять Веселую Зорьку займут. Как мне быть теперь? -- В одной руке молодая женщина держала маленького хлопца, а в другой веревку, на которой вела толстобрюхую корову. Пинчук некоторое время молчал, озадаченный, видимо, ее приходом. -- Ну, будэмо знакомы. Пинчук! -- сказал он наконец. -- Татьяна. Они поздоровались. -- Що ж мани робыть з вамы?.. Пидэмо в хату. Во замерзне хлопець. Як зовуть тэбэ, эй, хлопче?.. -- Витей,-- бойко ответил мальчуган и тут же сообщил: -- Мой папа тоже красноармеец! Он вернется домой и звезду мне даст. А еще пистолет -- во! Дядя, а у тебя есть пистолет?.. Дай подержу!.. -- Ишь ты, якый вояка!.. Потим покажу. Иды з мамою до хаты, бо сопли змерзнуть. И ты, Татьяна, иды. Корову я сам в хлив поставлю. Бона що, тильна? -- Стельная. К рождеству должна... Из хлевушка пришлось выселить сладко похрапывавших бойцов, чтобы водворить туда его законную владелицу -- корову. Кузьмич, узнав об этом от хозяйки дома, вышел во двор и принес Буренке охапку доброго душистого сена. Буренка благодарно припала к нему своей белой, обслюнявленной мордой. Хлев быстро наполнился запахом этого добродушного животного. Старый солдат долго стоял возле коровы, прислушиваясь к ее шумным вздохам и жадно втягивая носом с детства знакомый аромат кормов и парного молока. Он положил ладони на высокий бок Буренки и почувствовал под руками глухие, быстрые толчки. -- Скоро...-- таинственно прошептал он, и пронзительная грусть вторглась в его сердце. Как давно оторван он от милого крестьянского труда! С какой жадностью и упоением пометал бы он сейчас сено на колхозном лугу! Старик ощутил знакомую, расслабляющую теплоту у глаз и закусил левый ус. Живо представилось ему далекое селение, затерянное в бескрайней сибирской тайге, все, что было святым для него, навечно дорогим и незабываемым. Теперь там зима. Сосны и дома покрыты снегом. Сугробы, сугробы, сугробы кругом. И нет им конца. Снег скрипит под ногами, бьется белой пылью из-под копыт резвых двухлеток, выпущенных на прогулку. Водопой. Длинная долбленая колода, бархатно замшелая внутри. От воды курится легкий холодный пар. Из ноздрей жеребят -- тоже. Стоят в безветрии дымы над убранными во все белое домами. От правления колхоза идут мужики, женщины. Озабоченно толкуют о своих делах. В снежном вихре кувыркаются ребятишки, Кузьмичова слабость... Старик вздрогнул, очнувшись, забормотал сердито: -- Раскис, дуралей... Вышел во двор. Постоял немного и направился в хату. В доме никто не спал. Разбуженные хозяйкой, разведчики наперебой предлагали ей свои услуги. Больше всех почему-то усердствовал Вася Камушкин. Для женской части обитателей хаты была отведена печь. Разведчики расстелили на ней свои плащ-палатки, в головы положили куртки. Витька сидел на руках у комсорга и уплетал солдатский хлеб. Мальчик ел его с величайшим наслаждением, потому что это был не обыкновенный, мамин, хлеб, а красноармейский! -- Пойдешь, Витька, с нами немца бить, подарю тебе вот эту картину! -- Камушкин вырвал из альбома лист и подал его мальчугану. Там был изображен бой разведчиков с гитлеровцами. Витька пришел в восторг от рисунка. -- А я знаю, кто это! -- и он ткнул пальцем в картинку. -- Кто? -- Вон тот большой дядя, который на полу,-- сообщил Витька, указывая на вернувшегося недавно от Васильева лейтенанта Забарова. -- Верно, Витя, он. -- Когда я вырасту с того дядю, тоже буду бить,-- сказал Витька. -- Кого же ты будешь бить тогда? -- Фашистов! Разведчики рассмеялись. -- Когда ты, хлончина, вырастешь, может, и бить ужо некого будет,-- сказал Кузьмич и старчески вздохнул. -- Как сказать, может быть, и найдется кого...-- возразил Камушкин, неожиданно ставший серьезным и сумрачным. Утром собрались проведать Шахаева. Он находился в медсанбате. Вася Камушкин побежал в редакцию за свежей газетой. Встретившись с Верой возле полевой почты, он узнал от нее о судьбе Сеньки: Ванин, раненный еще на Днепре, находился теперь в армейском полевом госпитале. Вера на попутных машинах ездила к нему. Сенька сказал ей, что "припухать" ему осталось в госпитале недолго, попробует выписаться быстрей, а если врачи воспротивятся -- убежит. Передавал всем привет, спрашивал, не слышно ли чего об Акиме,-- грустит он о нем. Ему все кажется, что Аким жив. Справлялся и о Наташе, здорова ли и как себя чувствует. Сенька считал, что он и перед ней виноват. Вместе с солдатами к Шахаеву пришла и Hаташа. Медсанбат располагался в двух километрах от Веселой Зорьки, в молодом дубовом лесу, огороженном со всех сторон глубокой канавой. Дежурная сестра провела разведчиков в палатку, где лежал парторг. На ходу она сообщила Наташе: -- Ваша кровь, товарищ Голубева, ему очень помогла. Теперь опасность миновала. Он уже хорошо разговаривает, может сидеть. В госпиталь эвакуироваться наотрез отказался. Врачи хотели его все-таки отправить, но начальник политотдела вступился, велел лечить на месте... Шахаев спал. Разведчики хотели было уйти, но он проснулся, остановил их, осунувшийся, посмотрел на ребят счастливыми глазами. Признался: -- Думал, забыли совсем. Обидно стало. Горько даже как-то... Вот штука какая...-- он говорил с паузами, видно, еще кружилась голова, а в черных раскосых глазах -- воспаленный, но живой и, как всегда, умный, проницательный блеск.-- А ведь в сущности-то вы не виноваты. Не было у вас времени -- и не пришли... А я так... слабость дурацкая... Эгоизм глупый. Над собой сжалился. Нехорошо,-- строго осудил он себя и вдруг спросил: -- А где же Ванин, Камушкин? О Сеньке ему тут же все рассказали, а насчет Камушкина успокоили: "Прибежит сейчас, за газетами пошел". Наташа стояла в сторонке. Ей почему-то было неловко смотреть на парторга, стеснялась. Она вспомнила, как на Днепре, потеряв сознание, он называл ее имя. Шахаев тоже немного смущался от ее присутствия. -- А я тут политинформацию провожу,-- рассказывал он, обращаясь к разведчикам.-- Скучно без дела. Да и народ вокруг интересный. Bчера один рядом лежал... руку ему отрезали... из новеньких. Спрашивает меня: "Рассказали бы вы нам, как это получилось, что в сорок первом году нас так здорово поколотили немцы. А ведь до войны говорили, что наша армия самая сильная, и вдруг аж до самой Москвы... А вот зараз мы их колошматим. Неужто мы после таких потерь сейчас сильнее стали?.." Вопрос, как видите, серьезный. А мне, признаться, говорить трудно было. Да и чувствую, что не могу объяснить толком. Мочи нет, да и разучился. А хотелось ответить... Шахаев не договорил. Тихая и грустная улыбка тронула его большие сухие губы. Разведчики ждали, что он скажет еще. -- Объяснил... но, кажется, плохо. Не понял меня вроде тот безрукий... И все же приятно: люди наши много думать стали... Вот, наверное, этот паренек раньше не задумывался над таким вопросом, а сейчас... словно он лично отвечает перед всем миром и все должен знать. Это...-- помолчал немного и закончил убежденно: -- Хорошо! В палатку вбежал взъерошенный и сияющий Камушкин. -- Товарищи, слушайте, что я вам прочту,-- выпалил он не переводя дыхания и даже позабыл поздороваться с Шахаевым.-- Новость-то какая! Не дождавшись приглашения, Вася быстро развернул газету и торжественно, с дрожью в голосе начал читать: -- "Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза..." Тут Вася сделал интригующую паузу, посмотрел сначала на Забарова, потом на парторга и, убедившись, что пауза сделала свое дело, продолжал: -- "...гвардии подполковнику Баталину Григорию Ивановичу, гвардии подполковнику Тюлину Петру Васильевичу, гвардии капитану Крупицыну Александру Петровичу, гвардии старшему лейтенанту Гунько Петру Ивановичу". Далее Камушкин пропустил несколько фамилий и прочел лишь подчеркнутые им: -- "...гвардии лейтенанту Забарову Федору Федосеeвичу, гвардии старшему сержанту Шахаеву Шиме Сахаевичу". Указ подписали,-- закончил Вася с той же торжественностью: -- "Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. Калинин. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин. Москва, Кремль". И ликующий комсорг передал газету Шахаеву: -- Почитайте, пожалуйста! Забаров наклонился к парторгу, и вместе они стали рассматривать газету. Потом Вася передал им приветствия командира дивизии и начальника политотдела: . "Желаем вам успеха в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в личной жизни. Вся страна гордится вами, товарищи!" -- А генералу не присвоили разве? -- Как же, и ему присвоили! -- сказал Камушкин и пояснил: -- Про это в центральных газетах напечатано. Шахаев бережно сложил газету и бумажку с приветствием, спрятал их под одеяло, закрыл лицо руками и положил голову на подушку. Забаров крупными шагами ходил по палатке. По брезенту хлестали холодные капли дождя. Ветер свистел в оголенных сучьях, раскачивая молодые деревца. За лесом стучали зенитки. Слышались раскаты бомбовых разрывов -- третьи сутки кряду немцы бомбили большое село Зеленое, где теперь размещался штаб гвардейской армии. На разбитом грейдере ревели тягачи, танки, выбивались из последних сил грузовики. В лесу пахло грибами и шиповником, а также молодой дубовой корой. Медсанбат жил по-будничному. Из операционной доносился спокойный и грубоватый голос хирурга. Повинуясь этому голосу, сновали по палатам сестры и санитары. Смерть бойца на поле боя хоть и печальное, но все же обычное явление. К ней там привыкли, она никого не удивляет. Смерть в медсанбате -- это уже чрезвычайное происшествие. Тут с ней борются, и, когда в этой борьбе она все-таки оказывается победительницей, люди, работающие в медсанбате, долго не находят себе места. "Умер в медсанбате..." Hет горше этой вести! -- Не могли спасти человека,-- с болью и досадой говорят в таких случаях фронтовики. Признаться, такого печального известии ожидали разведчики и о Шахаеве. А он выжил!.. Выжил... и никогда не узнает, чья кровь помогла ему победить в тяжелой борьбе со смертью. А врачи забудут: мало ли у них доноров... -- До свиданья, товарищ старший сержант! Выздоравливайте поскорее... Девушка протянула ему свою маленькую руку. Шахаев чуть тронул ее и отпустил. -- До свиданья, Наташа. Спасибо, что пришла... К границе вместе пойдем!.. Разведчики вернулись в Веселую Зорьку. Там их ждала новость: лейтенант Марченко получил назначение в стрелковый батальон и ожидал Забарова, чтобы передать ему роту. Встретил он Федора холодновато, поздоровался через силу. -- Поздравляю, Забаров, с Героем... -- он сунул свою тонкую нервную руку в огромную и горячую ладонь Федора. -- Ухожу в батальон капитана Бойко, адъютантом старшим. Разведчиков приказано сдать тебе. Ты ведь теперь Герой, а я что... Заходи в гости, за Александровкой стоим... Забаров сделал вид, что не чувствует холодка в голосе Марченко, и принял поздравление, как будто оно шло от чистого сердца. -- Спасибо, товарищ лейтенант. Как твоя рана? -- Пустяки. Заживет... -- Что ж, собрать разведчиков, будете прощаться? -- Не надо, -- отрезал Марченко.-- Давай принимай... -- А чего ее принимать? -- удивился Забаров. -- Я и так... ее хорошо знаю, -- он хотел сказать: "Я и так ею давно командую", но сдержался -- не хотелось ссориться напоследок. Кроме того, ему было даже жаль прежнего своего начальника: как-никак, а ведь Марченко был когда-то очень хорошим офицером. Забаров хотел было дать лейтенанту несколько полезных советов, но не стал делать этого, зная, как не любит Марченко нравоучений. "Пропадешь ты, друг милый, ни за что! Оторвался от всех, идешь стороной, не прислушиваешься, что говорят о тебе, не видишь, что делается вокруг. Споткнешься, упадешь. Больно будет..." -- думал Забаров, пристально всматриваясь в поджарую фигуру Марченко. -- В роте все в порядке. Так что можно формальности пособлюдать, -- сказал Федор. Марченко даже обрадовался этому: меньше канители! -- Что ж, тогда все! -- он отвернулся от Забарова и направился в хату, куда только что вошла Наташа. Bызвал ее в сени. -- Прощай, Наташа, ухожу!..-- сказал он, взяв eе за обе руки. -- Куда же вы? Марченко ответил. Потом долго молчали. -- Значит, нет?.. -- спросил Марченко и посмотрел ей в глаза. -- О чем это вы?.. -- испугалась Наташа. Он ответил взглядом -- печальным и требовательным. Девушка выдержала его взгляд, поняла все и испугалась еще больше. -- Как же можно... так?.. Как же?.. -- и заплакала злыми слезами. Марченко побледнел. Ему стало ясно, что это -- конец, точка. Он резко оттолкнул ее от себя и выскочил на улицу. Долго шагал, не зная куда. И только на другой стороне селения вспомнил, что его вызывал к себе начальник политотдела. Марченко направился прямо к нему. Демин принял его немедленно, но, предложив стул, попросил обождать -- полковник разговаривал с капитаном Гуровым. На широком крестьянском столе перед ними лежала карта Румынии. "Зачем она им понадобилась?" -- подумал Марченко. Профессиональное любопытство старого разведчика не давало ему покоя, и он пододвинулся поближе к столу. По лицу Демина, бледному и нахмуренному, было видно, что он чем-то недоволен, серые глаза его часто поднимались на инструктора. -- Я же просил вас, товарищ Гуров, отметить на карте все графские и боярские усадьбы. Почему вы этого не сделали? -- строго, но, впрочем, спокойно спросил Демин. -- Неужели вы не понимаете, как это для нас важно? Гуров, по всей вероятности, действительно не понимал, а потому и ответил: -- Я считал, что это мы разметим потом, товарищ полковник... -- Они мне необходимы теперь, -- сухо сказал Демин.-- Завтра же приготовьте мне их. Привлеките к этому делу Бокулея. Он тоже кое-что подскажет. Парень, видать, толковый. Не забудьте также отметить на карте рабочие районы Румынии. -- Слушаюсь, товарищ полковник! -- Ну, а теперь можете идти. Передайте работникам политотдела, что вечером -- совещание. Пусть вызовут замполитов из полков. "Неужели к переходу границы готовятся?" -- с трепетом подумал Марченко. Гуров свернул карту и вышел. Марченко не выдержал и спросил: -- В Румынию собрались, товарищ полковник? Далеко загадали. Демин коротко, но внимательно посмотрел на лейтенанта. -- Почему же далеко? Это наш завтрашний день. Я вас, собственно, и вызвал затем, чтобы предупредить: вы ведь теперь будете планировать вместе с комбатом бои. Но, планируя, не забывайте, что приближаемся к самому ответственному и трудному рубежу. Судя по всему, нам придется перенести свои военные действия за границы нашей земли. Это накладывает на нас огромнейшую ответственность. Там, на чужой земле, на каждого нашего солдата будут смотреть как на представителя нового мира. Он, советский солдат, должен принести не только освобождение народам Европы, но и святую правду о своей великой Родине. Пусть он пройдет по чужим землям как знаменосец всего передового, светлого, разумного... Демин говорил негромко. На его щеках появился слабый румянец. -- Не забывайте же об этом, готовьте солдат к великой миссии! -- не повышая голоса, добавил начподив. В продолжение всего разговора он ни разу не напомнил лейтенанту, что тот отстранен от командования разведротой и заменен Забаровым. Напротив, Демин усиленно подчеркивал большую ответственность работы старшего адъютанта батальона. Марченко оценил это и с благодарностью смотрел на начальника политотдела. -- Спасибо, товарищ полковник!.. -- взволнованно проговорил лейтенант. -- Я не забуду ваших слов!.. До свиданья!.. -- До свиданья! Главное -- побольше находитесь среди солдат. Прислушивайтесь к их разговорам, больше заботьтесь о них. Марченко ушел, и Дeмин остался один. Вспомнил, что еще с утра к нему приходил старшина разведроты. Смущенно сопя и теребя свисающие усы, безмерно счастливый, Тарасович попросил начальника политотдела: -- От жинки письмо получив, товарищ полковник. Може, прочтете?.. И дочка теж... -- Обязательно прочту, Петр Тарасович! -- взволнованный не меньше Пинчука, ответил Демин. И вот только сейчас он торопливо извлек из конверта листок. Перед глазами побежали незнакомые, но до боли сердечной родные строчки. Живы-здоровы. Ждут своего батьку. А это что? Стихи, сочинила Пинчукова дочурка? А ну!.. Папы нету дома И нe может быть, Потому что папа Должен нефцев бить. Не "нефцев", девочка, а немцев, фашистов!.. Дай-ка мы поправим... вот теперь так!.. Демин на минуту задумался. Вдруг, ощутив теплоту под глазами, засуетился, замигал ресницами, растерянно поглядел вокруг себя и почувствовал, что нe может больше оставаться в своей комнате. Быстро одевшись, он направился в политотдел. На улице мела поземка. Колючие снежинки впивались в лицо. Полковник, сильно нагнувшись и борясь с ветром, твердо ставил свои короткие ноги, стараясь идти быстрее. Он торопился... 2 Сенька Ванин на попутной машине возвращался из госпиталя в свою дивизию. Его физиономия сияла довольной плутовской ухмылкой. А ведь совсем недавно ему пришлось пережить немало неприятных минут. Начальник госпиталя, тучный седовласый подполковник, хотел было направить выздоравливающего гвардии ефрейтора Ванина Семена, как это полагалось, в армейский запасной полк. Сенька до глубины души был обижен этим и устроил начальнику настоящую обструкцию. Но, сообразив, что этот крик души к добру не приведет, Ванин скорехонько перестроился: -- Да вы знаете, товарищ подпол ковник медицинской службы, какая у нас дивизия! -- чуть нe плача, продолжал он. -- Ведь она -- заслуженная, я ее ветеран!.. А вы меня в какой-то там запасной... И начальник госпиталя уступил. Как ее... эту вашу дивизию... э... зовут? -- проворчал он в свои обвисшие, как у Пинчука, усы и позвал писаря. -- Значит, так, -- начал Сенька с великим удовольствием. -- Пишите: Гвардейская Красноградская ордена Ленина, дважды Краснознаменная... Но начальник госпиталя охладил Сеньку. -- Номер какой? -- равнодушно спросил он. Сенька сообщил номер дивизии. Затем, взяв направление, пробкой вылетел из госпиталя и помчался к регулировочному пункту. Недалеко от линии фронта он покинул машину, свернул на проселочную дорогу, закурил и торопливой легкой походкой пошел в свою дивизию. Гонимые ветром перекати-поле перебегали ему дорогу. Кое-где Ванин шагал прямиком, сокращая путь. Откуда-то выскакивали сонные зайцы, стлались над зеленым ковром озими, которая, чуть прихваченная заморозком, хрустела под ногами бойца. Кое-где попадались трупы немецких солдат. С них неслышно снимались древние вороны и улетали на другое место. Встречались также брошенные врагом автомашины и бронетранспортеры с кучами пулеметных лент и рыжими солдатскими ранцами в кузовах. Сенька по привычке подходил к машинам. Однако за последнее время к трофеям он сильно охладел. Сейчас он прихватил только из одной машины немецкий автомат с запасом патронов, сказав при этом: -- Ковпаку пригодится. Сенька почему-то был глубоко убежден, что все трофейное оружие обязательно отправляется к партизанам, орудовавшим в тылу врага. Проверив исправность подобранного оружия, Сенька зашагал дальше. Вскоре он повстречался с одним красноармейцем. Тот бежал с каким-то поручением в штаб корпуса. Ванин спросил его, как всегда спрашивают в таких случаях встречающиеся фронтовики: -- Из какого хозяйства, пехота? Боец, немного помявшись, назвал номер соседней дивизии. Сенька тоже не стал секретничать. -- Знаю вашу дивизию, -- сказал боец улыбаясь.-- Это ведь про нее говорят: "Мимо-Харьковская, возле-Полтавская, около-Кременчугская, Непромокаемая, Непросыхаемая..." Сенька возмутился: -- Знаешь что, ты, краснобай!.. Но у солдата была такая пребезобидная физиономия, что Сенька сразу заметно остыл: -- Ну вот что, непросыхаемый, пока я тебя не изувечил, иди своей дорогой! Иди, иди, не то отмолочу и плакать не разрешу! -- серьезно добавил он. Но, отойдя от бойца, Сенька вдруг рассмеялся. Понравилось ему это "Непросыхаемая, Непромокаемая". Большая правда была в этих словах. В самом деле, за всю войну дивизия, в которой служил Сенька, ни разу не отводилась на переформирование. На переднем же крае ее редко сменяли. А если сменяли, то вовсе не затем, чтобы отводить на отдых, а для переброски на другой, более тяжелый, хотя часто малозаметный участок фронта. -- "Непромокаемая, Непросыхаемая!.." Придумают же, черти! -- завидовал Сенька солдатскому остроумию, убыстряя и без того бойкий шаг. Ему встретился еще один красноармеец, помоложе первого. Опытным взором бывалого солдата Сенька оценил: зелен, из новичков... и ватные брюки сползают, тонкозадый еще. Солдат оказался из "хозяйства" Сизова. Они присели на пеньке, завернули папироски. Ванин нe вытерпел и попросил красноармейца сообщить полное наименование дивизии, втайне думая о том, не украсилось ли ее название каким-либо новым орденом или городом. Но, кроме номера и гвардейского звания, красноармеец ничего больше не знал о дивизии. И Ванин вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать ему о боевых заслугах дивизии, как иногда хочется поведать все о своем большом и умном друге. Он вынул из вещевого мешка карту с пометками взятых ими населенных пунктов и стал рассказывать о всех походах, в которых участвовала дивизия, о том, как пришла к ней гвардейская слава, как на ее знамени засверкали орден Ленина и два ордена Красного Знамени. -- Вот тебе и Непромокаемая, Непросыхаемая!..-- заключил он, обнимая одной рукой не понявшего последних слов бойца. Сенька умолк. Он хотел еще что-то добавить значительное, но не хватило красноречия. Однако лицо его, ставшее вдруг не по-обычному серьезным, честное и лукавое солдатское лицо говорило лучше всяких слов. Оно светилось тем негасимым светом, который исходит только из глубины чистого и горячего сердца. Ванин заметил в кармане красноармейца фронтовую газету. Не спрашивая разрешения, вынул ее, развернул и перво-наперво прочел "От Советского Информбюро". -- Неплохо, -- заключил он. Потом отыскал информацию о действиях союзников. Она была, как всегда, очень скудна. -- А ну, посмотрим, что они делают! Много ли ярдов отмахали? -- и лицо его приняло дурашливое выражение. Прочел нарочито громко, словно декламируя: -- "Продвижение войск союзников в Италии, Лондон. Штаб войск союзников в Северной Африке сообщает, что ввиду плохой погоды и произведенных противником разрушений на фронте английской 8-й армии операции ограничивались действиями патрулей". Ничего себе воюют. Штаб загорает где-то в Сахаре, а войска в Италии ждут, когда дождичек перестанет... А нам и плохая погода как будто впрок. Опять Первый Украинский больше ста населенных пунктов освободил вчера. -- Сравнил! Так то ж мы!.. -- не выдержал красноармеец, которому, судя по выражению его лица, такое сопоставление показалось даже оскорбительным для Красной Армии. Сенька не стал спорить со своим случайным собеседником. -- То, что они неважные вояки, давно всем известно, -- охотно подтвердил он. -- Но тут, дружок, если пораскинуть умом, другое вытекает: они, союзнички-то наши, черт бы их забрал совсем, не торопятся еще и потому, чтобы мы побольше повоевали с немцами да силы свои поистратили. А кончится война, они тут как тут: извольте-ка подчиниться нам -- у нас сила сохранилась!.. -- Сенька скорчил страшную рожу, пытаясь изобразить Черчилля, и ему, кажется, удалось это.--Дураки они!.. Разве сталь не становится прочней от огня! -- закончил Ванин и, гордый, торжественный, начал прощаться с бойцом. -- Ну, ладно, будь здоров, приятель! -- весело сказал он, явно довольный тем, что повстречал такого горячего единомышленника в оценке поведения союзников. Самой интересной, однако, была третья встреча. Идя прямиком, по бездорожью, Ванин вдруг заметил, как на поле шевельнулся сноп соломы. Почуяв в этом недоброе, он снял с плеча автомат и стал медленно и осторожно подходить к подозрительному месту. Вскоре он различил полу не в меру длинной потрепанной немецкой шинели и, надувшись, отчаянно крикнул: -- Хальт!.. Хенде хох!.. Сноп отлетел в сторону, и перед Сенькой предстал замурзанный, тощий и перепуганный фашист. Он послушно задрал вверх руки, глядя на Сеньку маленькими слезившимися глазами. Губы его, синие от холода, мелко дрожали. -- Какой же ты., жалкий!.. -- сквозь зубы процедил Ванин, с величайшим презрением осматривая врага. Коротким, привычным движением вскинул автомат. Подняв его на уровень побледневшего от безумного страха лица немца и вдруг вспомнив что-то, быстро опустил оружие. Гоняя под скулами желваки, Ванин прохрипел: -- Счастье твое, фриц!.. Попался бы ты мне в другом месте! -- повесив автомат на плечо и показывая рукой в сторону Веселой Зорьки, он резко скомандовал: -- Ком!.. Ком!.. Шнель, говорю, ну!.. Немец понял и послушно зашагал вперед, все время оглядываясь. -- Да не трону!.. Топай! Ишь как смерти-то боится!.. Перед этим Сенька обыскал пленного и нашел в его кармане небольшой лист бумаги, наполовину исписанный. "Гуров переведет, что там написано", -- решил он. Ванину не хотелось возиться с немцем, но он все-таки довел его до Веселой Зорьки и сдал инструктору политотдела. -- "Языка" привел вам, товарищ капитан, из нашего тыла!..-- сказал Сенька и, передав найденный в кармане пленника недописанный лист, попросил: -- Переведите, товарищ капитан. Любопытно, что он там накропал... Гуров перевел конец письма. -- "На всем пути отступления от Белгорода, -- жаловался кому-то немец, -- наша дивизия несла большие потери. Солдаты хотели как можно скорее перебраться на правый берег Днепра. Каждый считал, да и командиры в этом уверяли, что спасение возможно только там, за рекой. Офицеры говорили, что через этот водный рубеж не пройдет ни один русский солдат". -- Ишь ты -- "не пройдет". А вот прошли! -- выпуклые глаза Ванина загорелись. -- Недаром генерал так торопил нас к Днепру. Знал наш комдив замысел фашистов!.. Значит, провалился ваш вал... а? Что жо ты молчишь?.. Эх ты, вояка! -- Ванин энергично сплюнул и быстро распрощался с Гуровым. Уже у порога вспомнил: -- А Бокулей где?.. Скоро, глядишь, до его Румынии дотопаем. Вот оно как обернулось!.. Выйдя от капитана, Ванин быстро отыскал свою роту. Его появление было встречено восторженно: скучно было разведчикам без Сеньки. -- А где Камушкин? -- первым долгом спросил Ванин и закричал:-Рядовой Камушкин, ко мне! С того момента, как Вася привлек Сеньку к комсомольской работе, между ними завязалась крепкая дружба. -- В доме он, а зачем нада? -- спросил Али Каримов, глядя на Сеньку своими вечно удивленными глазами. -- А какое ты имеешь право задавать такие вопросы старшим? -- заметил Сенька и прошел в хату. То, что он там увидел, сильно рассмешило его: Вася, встав на четвереньки, возил на своей спине хохочущего мальчугана. Счастливая мать издали любовалась этой забавой. -- Себя в коня преобразив, -- продекламировал Сенька. -- Здорово, Репин!.. Камушкин, осторожно сняв со спины Витьку, подбежал к Сеньке. -- Вернулся? -- Такие вопросы, Вася, можно и не задавать, поскольку это уже очевидный факт. Капитальный ремонт закончен, и гвардии ефрейтор Ванин возвращен в строй. В дивизии прибавился еще один активный штык... Ну, как дела? Рассказывай. -- Спасибо. А у тебя? -- Я уж доложил, хотя по уставу первым должен докладывать ты, Вася, потому как рядовой... В разведку частенько ходите? -- Hе очень. Генерал отдыхать приказал. Вот, говорит, будем подходить к границе, тогда не дам вам отдыха!.. -- Ну, а как он? -- Кто? -- не понял комсорг. -- Комдив-то наш?.. -- Живой-здоровый. Героя присвоили. -- Да ну?! -- А ты разве не слыхал? Не только ему. Шахаев с Забаровым тоже стали Героями Советского Союза. Крупицыну посмертно присвоили... -- Да, товарищ капитан!.. Не дождался ты великой награды, жалко... А где парторг?.. Все еще в медсанбате?.. Пойду сейчас туда, поздравлю Шахаева!.. Ну, а генерал-то, что он, как? -- допытывался обрадованный Сенька. -- Статью напечатал в "дивизионке". Учит в ней солдат, как надо преследовать отступающего противника. У него, генерала-то, голова!.. -- Ученый он, известное дело! -- быстро подтвердил Сенька. -- Говорят, он и стихи пишет. -- Ну, это брехня! -- словно оскорбившись на комдива, решительно возразил Ванин. -- Будет он такими пустяками заниматься! Это наш Аким... Сенька сразу же осекся и замолчал. Как раз в эту минуту со двора раздался истошный крик: -- Воздух! "Ничего себе встреча!" -- мелькнуло в голове Сеньки. Они вместе с Камушкиным выскочили на улицу. Немецкие самолеты уже делали широкие, снижающиеся круги над Веселой Зорькой. Разведчики выскочили на огород и попрятались в щелях. Прыгнул в маленький окоп, вырытый около дома, и Вася Камушкин. Татьяна выбежала во двор в тот момент, когда первый самолет уже пошел в пике, оглушая окрестность нестерпимым воем. Молодая женщина металась с мальчуганом на руках. С перепугу он даже не плакал. Бледная и растрепанная, как большая птица, она бросалась из стороны в сторону, ища убежища. -- Таня!.. Танюша!.. -- Камушкин выскочил из своей щели и силой толкнул туда женщину с ребенком. Самому ему теперь укрыться было уже негде. Он упал на землю, уткнув голову в неглубокую ямку. В тот же миг прогрохотало несколько взрывов. Запах взрывчатки поплыл над огородом. Когда бомбежка кончилась, разведчики увидели, что Камушкии засыпан землей. Его быстро откопали. Бледного, почти без признаков жизни, Васю отнесли в хату. Наташа стала оказывать ему первую помощь. Он долго не приходил в сознание. Татьяна ни на секунду не отходила от него. А когда комсорг открыл глаза и на его конопатом лице разлился робкий румянец, она впервые утерла слезы и, счастливая, улыбнулась. -- Спасибо тебе, Вася... Мой милый!.. -- Зачем это, Татьяна Васильевна! -- искренне удивился Камушкин. Он еще никак не мог понять, что же, собственно, произошло. Среди голых вишневых деревьев, изгрызенных осколками, стоял, поджав одну заднюю ногу, рыжий, раненный осколком бомбы битюг Михаила Лачуги. Он косил подернувшийся сумеречью глаз на повара, тщательно целившегося из револьвера в его большую, тяжелую голову. А к вечеру кто-то вихрем промчался по двору с ошеломляюще-радостной вестью: -- Киев освобожден! И тут как-то все вдруг вспомнили, что это произошло 6 ноября, то есть накануне праздника. -- Ось який подарок к великому дню, -- радовался, как дитя, Пинчук. В комнату, где Камушкин налаживал радиоприемник, устремилась вся рота. Вернулся наконец из медсанбата и Шахаев, -- это усилило праздничное настроение. Маленькая, уютно прибранная хатка с земляным полом наполнилась неприхотливыми гостями. Сияющая Татьяна протискивалась между ними, приглашала: -- Рассаживайтесь, ребята, рассаживайтесь!.. Можно вот на лавку и на кровать, что ей сделается... Вот стулья, берите! Может, покушали б сначала... -- О нас не беспокойся, хозяйка, -- сказал Сенька. -- Покуда харч свой имеем, наркомовский. По бабушкиному аттестату питаемся только в крайних случаях, в наступлении, когда наши интенданты подвозить не успевают, в кюветах торчат со своими машинами... В голубоватой коробке приемника раздался пискливый, комариный звук: "пи-пи-и-и-и". Вася, зачинив два карандаша и устроившись у края стола, положил перед собой замызганный блокнот. Несмотря на то что голова его все еще немного кружилась, он решил во что бы то ни стало записать хоть отрывки из праздничного доклада. Навалившись друг на друга, разведчики сгрудились, приготовились слушать. Ждали. Кто-то выразил опасение: -- Может, в этом году не будут передавать?.. Ему не дали договорить, зашумели: -- Это почему же? -- Вот выдумал тоже! -- Нет, обязательно будут! -- Да я просто так сказал, -- оправдывался усомнившийся. Вышедшая было на улицу Татьяна быстро вернулась: -- Что вы, ребята, слушать собрались? -- Москву, Танюша! -- ответил Камушкин и почему-то покраснел до корней волос. -- Москву?! -- женщина чуть не вскрикнула от крайнего изумления. -- Боже ты мой!.. Ребята, дорогие мои, пропустите меня поближе!.. Сколько уж мы не слышали ее!.. -- Проходите, проходите сюда, Татьяна Васильевна, -- солдаты расступились, давая место хозяйке. Пинчук, стоявший рядом с ней, почувствовал, как руки женщины мелко дрожат. В приемнике зашумело, золеная лампочка замигала чаще. -- Тише... тише!.. -- сказали все вместе, предостерегающе поднимая руки. -- Сейчас начнется... Кончик карандаша прыгал на белом листе камушкинского блокнота, словно выклевывал что. В хате воцарилась напряженная тишина. Приглушив дыхание, бойцы прислушивались к трогательной мелодии позывных, согревшей их сердца. Наконец после долгих оваций, морским прибоем доносившихся сюда, на некоторое время в приемнике стихло, стоял лишь ровный шум ламп да изредка прорывался нетерпеливый кашель. И вдруг раздался далекий голос Сталина. Разведчики нe заметили, как хату окружила плотная толпа колхозников. Во всех окнах торчали курносые мордочки ребятишек. Люди теснились, переспрашивали друг друга о плохо расслышанном. Кто-то неосторожно надавил на стекло, и оно со звоном полетело на пол хаты. Татьяна даже не обернулась, она смотрела только на приемник, перебирая руками курчавый чуб сидевшего у нее на коленях ребенка. В разбитое окно просунулась лохматая седоволосая голова какого-то деда; разинув беззубый рот, он дышал прямо в затылок примостившегося у окна Сеньки. Передача уже давно закончилась, а у дома Татьяны все еще толпился народ. Старшина Пинчук, примостившись на бревне, возле хлевушка, уже степенно беседовал с тем кудлатым старичком, который нечаянно выдавил стекло. Трудно сказать, когда они познакомились. Только Петру уже было известно, что дед этот -- бывший инспектор по качеству в своей артели. -- Почему же "бывший"? -- говорил ему Петр. -- Ты и зараз являешься им. Тильки пора за дело браться, диду. Насчет семян позаботьтесь. Весна незаметно приде. -- Где их сейчас взять, сынок, семян-то?.. Разве государство какую ссуду даст. -- Государство-то даст, диду. Но трэба и самим принимать меры. Ты вот пройди по колгоспникам, кажи им, -- пусть по одному зернышку соберут и принесут в колгоспный амбар. Никто не пожалее... -- А ведь, пожалуй... завтра с утра и начну. -- Обязательно начни. Пинчук говорил громко и почти в самое ухо старику, так как во дворе все еще стоял шум. Разошлись по своим домам за полночь. А утром в хату к Татьяне явился старикан, с которым вчера беседовал Пинчук о дeлaх артели. Дед был явно во хмелю. Потоптавшись у порога и тщательно вытерев о половицу большие солдатскиe ботинки, густо смазанные солидолом, он приблизился к хозяйке: -- Ты уж прости меня, старого дурня, Татьяна Васильевна, невзначай... вот те крест!.. Малец толкнул, паршивый бесенок!.. А окно я сам вставлю. -- Заметив в хате Пинчука, колдующего над строевой запиской, дед обратился к нему: -- А насчет того, товарищ, не беспокойся. Завтра же приступаем. С председателем я уже имел разговор. Он согласный. Завтра, прямо с утра... А ныне вроде неловко, праздник дюже великий... А вам, ребята, спасибо от всего нашего колхоза. Порадовали вы нас!.. -- старик поклонился разведчикам и вышел, солидно покряхтывая в сенцах. Сенька видел в окно, как он, подпрыгивая, пошел по улице, неся под мышкой свой суковатый посох. -- Гляньте, товарищи, как нарезает дедок! И про посох забыл, дует -- ног под собой не слышит!.. Сказав это, Сенька вдруг поднял нос и принюхался. -- Чего это вы там затеяли, Татьяна Васильевна? -- спросил он хозяйку, хлопотавшую возле печки.-- Не для нас ли стараетесь? -- А для кого же? Для вас, -- просто ответила Татьяна. Разглядев в ведре, стоявшем у порога, мокрые перья, Ванин сообразил, что произошло, пока они спали. Сенька еще вчера, слоняясь по двору, видел двух пестрых курочек, которые важно прохаживались по мякинной завалинке и безмятежно клевали замазку в окнах. Вот их-то и порешила ради праздника вконец растроганная молодая хозяйка. -- Ну, уж это вы зря! -- лицемерно обижался Сенька. -- Последних курей перевести!.. Неслись, наверное, пеструшки... -- Живы будем -- наживем. Садитесь. Развeдчики расселись тесным кружком, по-семейному. В предвкушении сытного обеда шумно заговорили. Мишка Лачуга, торжественный, как на свадьбе, метал на стол разные кушанья. Ему помогала хозяйка. Солнечные зайчики играли на сияющих лицах бойцов. Забаров шепнул что-то на ухо Пинчуку, и тот на цыпочках, словно боясь разбудить кого-то, вышел из хаты. Сенька подмигнул сидевшему рядом с ним Камушкину. Вася посмотрел на Ванина и, встретившись с его зелеными играющими глазами, покачал головой. Ребята переглянулись и сразу, точно по команде, расхохотались. Пинчук вернулся с несколькими запотевшими флягами. Разлили водку по жестяным кружкам. Солдаты оживились, зашумели. Вот она, боевая, дружная семья, -- вся в сборе. "Только... только его нет среди них. И никогда, никогда не будет..." Наташа почувствовала, что может разрыдаться, и, тихо выйдя из-за стола, почти бегом направилась к двери. Выскочив на улицу, она дала волю своим слезам. Девушка плакала и не слышала, как кто-то вышел вслед за ней. Чьи-то теплые руки осторожно легли на ее вздрагивающие узкие плечи. Она обернулась и увидела Шахаева... 3 Зима наступала медленно и осторожно. Сначала она выслала далеко вперед свои боевые разъезды -- резкие, пронизывающие ветры. Они шарили по рощам, прощупывали каждую полянку, а ночью, вырвавшись в степь, лихо носились, гоняя, точно зайцев, перекати-поле; стремительным кавалерийским наскоком влетали в села и хутора; заскакивали в солдатские окопы и, обнаглев, срывали с какого-нибудь зазевавшегося солдатика заношенную пилотку. И, будто разведав хорошенько и убедившись, что противник ее слаб, зима ринулась в общее наступление и в одну ночь стала полновластной хозяйкой огромных степных просторов; снег, уже не опасаясь, валил валом, быстро возникали белые насыпи и курганы. На завалинках хат, около задернутых искуснейшими рисунками окон, запрыгали синицы, беспокойно зачирикали воробьи. По солдатским окопам с подвывом металась поземка, обжигая щеки бойцов колючими, мельчайшими снежинками. Поскучнели вишневые сады, роптали под злым ветром нагие яблони, беспомощно взирая на то, как гложут их сочную кору острые, точно бритва, желтоватые резцы опушившихся зайцев. Из глубокой, заросшей кустарником пади выводила свой обматеревший выводок старая волчица. Зима сделала хищников смелей. В течение декабря гвардейская армия -- в ее состав входила и дивизия генерала Сизова -- предприняла операцию, которую в официальных сводках обычно называют боями местного значения. В результате многодневных изнурительных схваток с врагом за отдельные населенные пункты, высоты, дороги и многочисленные в этих местах посадки и небольшие рощи советские войска подошли к Кировограду -- крупному областному и промышленному центру Украины. Здесь армия остановилась и стала готовиться к штурму города. Дивизия Сизова разместилась в большом селении Верблюжка. На этом рубеже встретила Новый год. Разведчиков Забарова почти не посылали в поиск. Их выручали другие разведчики, которые в те дни действовали весьма успешно. Солдаты лейтенанта Забарова разучивали новый Государственный гимн, отдыхали, получали теплое обмундирование. Докторович распорядился отпустить разведроте все, что полагалось по зимнему плану. При этом он не забыл заметить: -- Мне дали -- и я выдаю... Пинчук вовсю расхваливал хозяйственный ум начальника АХЧ. Похвалил он и кладовщика -- рядового Дрыня, но скоро убедился, что сделал это совершенно напрасно. Завскладом вещевого имущества Иван Дрынь был человеком на редкость прижимистым и всегда старался всучить БУ* вместо нового обмундирования. На этот раз он в скупости превзошел даже самого себя: вопреки распоряжению начальника, Дрынь пытался подсунуть разведчикам поношенную экипировку. Сенька, пришедший на склад вместе со старшиной, разозлился на кладовщика, однако сдержал себя и попытался убедить скупого хозяйственника политическими доводами. *Бывшее в употреблении. -- Ты только подумай, Ваня, -- говорил он вкрадчиво. -- Ребята мы не из последнего десятка в дивизии. И генерал нас который раз уже награждает. Героев всегда надо поощрять. К тому же -- скоро граница. Может, придется на чужую землю вступить. Принарядиться полезно, чтобы, значит, не ударить и грязь лицом. А ты суешь нам, прости за выражение, этакое старье... Политическое сознание у тебя не на должном уровне, вот что я тебе скажу!.. Но лучше бы Сенька этого не говорил. Последние его слова испортили все дело. Сам того не подозревая, он нанес неслыханную обиду заведующему складом: Иван Дрынь вовсе не считал себя отсталым в политическом отношении и несказанно огорчился заявлением Семена. Он поднял на Ванина свое курносое, веснушчатое лицо и, багровея, проговорил: -- Ты меня нe учи, ишь политрук какой объявился! Я сам могу тебе политбеседу прочесть. Вот получай, что дают, и уматывай, а то и этого не дам. Тоже мне -- герой!.. Знаю я вас! С Веркой-почтарихой... Сжав кулаки и сощурив свои кошачьи глаза, разведчик вплотную подошел к обидчику. -- Ну вот что... ты... -- начал он сквозь стиснутые зубы, подбирая слова похлеще и повыразительнее. -- Ты не больно-то ерепенься, нафталинная твоя душа!.. Вот попрошу майора Чернышева, начальника четвертой части, чтобы он тебя в разведку послал вместе со мною. Я погляжу, какой из тебя герой выйдет... Положение обострялось. Благоразумный и степенный Пинчук попробовал успокоить спорщиков. -- Брось, Семен, чого ты пристав до чоловика, -- дипломатически начал он, беря возмущенного Ванина за руку. -- Иван и сам пойме, що для нас така обмундировка не подойдет... Пинчук старался не скандалить с хозяйственниками: так или иначе ему приходилось часто иметь с ними дело. -- Бачыш, дорогой, -- продолжал Петр как можно дружелюбнее. -- Мабуть, мы и вправду за границу пидем. Так що одеть нас нужно як следуе... Трудно сказать, что больше всего подействовало на Дрыня: Сенькина ли угроза пожаловаться майору Чернышеву или слова Пинчука. Скорее всего и то и другое. Только Дрынь сразу смягчился. -- Так бы и сказали. А то обзывать всякими словами, -- примирительно проговорил он, забирая обратно полинявшие телогрейки и ватные шаровары. -- Какие номера нужны? На склад пришел сам Докторович. Расщедрившись, он выдал разведчикам еще и белые полушубки, которые зимой могли с успехом заменять им маскировочные халаты. Пинчук поблагодарил начальника АХЧ. Как бы там ни было, а разведчиков в управлении дивизии помаленьку баловaли eго, начиная от генерала и кончая Борисом Гуревичем. Много писала о подвигах лихих разведчиков газета, у каждого из них в кошельке хранилось до десяти газетных вырезок. Даже редакционный шофер и тот сильно подружился с разведчиками. Теперь они почти все дымили из пестрых мундштуков, сделанных золотыми руками добрейшего Лавры. В день выдачи обмундирования у разведчиков произошло событие, о котором потом долго говорили солдаты. Кузьмич, хлопоча возле своих лошадей, потерял тренчик от нового ремня. Пинчук устроил старику настоящий разнос. Только сейчас разведчики могли полностью оценить всю мудрость своего старшины в вопросах экономики. -- Що такэ есть тренчик? -- спрашивал он сконфуженного ездового. -- Тренчик -- цэ кусок кожи. В Червоний Армии, мабуть, служат зараз миллионы чоловик. И як що каждый из бойцов потеряет по одному тренчику -- цэ обойдется держави в тысячи волив. Скильки стоят тысячи водив? Миллионы рублив же. А скильки трэба на выделку кожи? Тэж миллионы... От тоби и тренчик!.. Беречь надо народное имущество! Так и в присяге сказано, яку ты принимав, Кузьмич! -- заключил он и, довольный тем, что произвел достаточный эффект своими "волами" на разведчиков, пригладил вислые усы. После этого Пинчук приказал отделенным построить во дворе всех новичков. -- Заниматься будэмо! -- объявил он и вывел солдат за село, в заснеженную степь. Там он заставил бойцов бегать, ползать по-пластунски, прятаться в снегу. То и дело покрикивал: -- Назад!.. Повторыты!.. Старшина проявил такое усердие, что под конец занятий солдаты взмокли. -- Завтра с утра знов начнем! -- пообещал он, уводя разведчиков в расположение роты. -- А может, товарищ гвардии старшина, не стоит... -- пробормотал Сенька, который теперь уже был отделенным командиром, но Пинчук так на кого посмотрел, что тот сразу же притих. -- Оно конечно. Учеба, она на пользу... Как воздух, нужна солдату, -- попробовал исправить свою оплошность Ванин. И все-таки Сенька не понимал, почему это вдруг Пинчук решил "помуштровать" бойцов, -- ведь раньше с ним этого не случалось. -- Молодежь учить трэба, -- твердил старшина. Петр не счел нужным объяснять Семену, как пришел он к этому мудрому выводу. А было это так... Несколько дней тому назад позвал Пинчука к себе Забаров и неожиданно для него объявил: -- Знаешь что, старшина, а ведь ты нe полностью выполняешь свои обязанности. -- Як цэ?.. Не розумию. -- Петр, очевидно, был поражен этим заявлением: на его взгляд, он делал все, что требовалось от старшины. -- Хозяйственные дела ты ведешь безупречно. Тут, как говорят, у тебя комар носа не подточит, -- продолжал лейтенант, посматривая темными глазами на сникшего вдруг Пинчука. -- Но это еще не все. Ты читал вот эту книжку? -- командир листал страницы Устава внутренней службы. -- Читав. Много разив читав. -- Значит, плохо читал, -- продолжал Забаров строго. -- Послушай. Вот в этой статье устава говорится, что старшина является прямым начальником сержантов и солдат роты и отвечает: за правильное несение службы солдатами и сержантами, за дисциплину и поддержание установленного внутреннего порядка и за сохранность оружия, боевой техники, боеприпасов и имущества в роте. В отсутствие офицеров роты старшина является заместителем командира роты. Видишь, какой ты большой начальник. -- У меня, товарищ лейтенант, было хозяйство и побольше, -- глухо и обиженно заметил Пинчук. -- Может быть, -- спокойно продолжал Забаров. -- Но вот в уставе еще сказано, что старшина обязан лично проводить занятия с солдатами роты. Что ты на это скажешь? Проводишь ты такие занятия?.. Нет. То-то же! А учить бойцов мы обязаны и на войне, используя для этого каждый свободный час. -- То правда, -- быстро согласился Пинчук и досадливо дернул себя за свисающий ус. -- Ось як получилось нэ добрэ!.. Позабував, старый хрен!.. Спасибо, товарищ лейтенант, що напомнили!.. Несколько часов подряд не выглядывал Пинчук из своей хаты и только поздно вечером пришел опять к командиру роты. Положил перед ним разграфленный и заполненным лист бумаги. -- Что это? -- удивился Забаров. -- Расписание занятий на завтра. -- Вот это дело! -- похвалил лейтенант и, внеся некоторые поправки, утвердил расписание. С тех пор Пинчук не пропускал ни одного свободного часа, чтобы не позаниматься с солдатами. Как-то с восхищением признался Шахаеву: -- Лейтенант-то наш, мабуть, у генерала учився! Як вин меня ловко пиймав! На уставе... а? Що ты на цэ скажешь?.. Голова у него добрэ приделана!.. -- А ты, наверное, на него обиделся тогда? -- спросил парторг. -- Першу минуту -- да. А як вин мне растолкував, в чем я промах допустил, тоди що ж обижаться. Правду каже!.. Скоро, мабуть, в новое наступление пидэмо, готовить солдат надо к тому. Так що лейтенант прав. Проморгав я трохы!.. В начале января, туманным и морозным утром, началось новое наступление. Разведчики двигались вместе с саперами. Две полуторки у саперов были полностью загружены указками с буквой "С" -- начальной буквой фамилии командира дивизии. Сенька изловчился и тут: он устроился в кузове одной из машин и мысленно вычислял, хватит ли этих указок до границы. Решил, что без малого хватит. Дивизии на этот раз пришлось наступать прямо на город. И несколько дней спустя она была упомянута в приказе Главнокомандующего по случаю освобождения Кировограда. Наступление не приостанавливалось и ночью. Разведчики все время двигались вперед. Только рация комсорга Камушкина соединяла еще их с живым и непрерывно катившимся вслед за ними огромным и сложным организмом дивизии. Наташа с санитарной сумкой через плечо шагала рядом с парторгом. Как-то во время короткой остановки она, не глядя на Шахаева, словно для себя, сказала: -- А ведь я очень плохо поступила тогда. -- Это ты о чем, Наташа? -- спросил он ее. -- Разве так можно. Испортила вам весь праздник. Разревелась как дурочка. Как это нехорошо!.. -- Это же вполне естественно, Наташа! На твоем месте любой не выдержал бы. Мы собрались вместе, веселимся, а Акима нет. Нет, ты ничего плохого не сделала, Наташа. У тебя хорошее, большое сердце!.. -- Это вы успокаиваете меня, -- быстро перебила она парторга. -- А поступила тогда я нехорошо и не могу простить себе этого. Забаров приказал двигаться дальше, и Наташа с Шахаевым замолчали, но шли по-прожпему рядом. В одну лунную рождественскую ночь забаровцы вступили в большое русское село Калиновку. Сенька присмотрелся к домикам, повел носом и обрадованно воскликнул: -- Хлопцы, здесь Русью пахнет!.. Пахло кренделями и еще чем-то очень вкусным. Хотя в окнах и не было света, но по всему чувствовалось, что в домах