Сборник документальных рассказов. Фронт без линии фронта

 
  • Сборник документальных рассказов. Фронт без линии фронта
  • ИЗДАТЕЛЬСТВО АГЕНТСТВА ПЕЧАТИ НОВОСТИ
  • ЮЛИУС ФУЧИК
  • x x x
  • x x x
  • ФРОНТ БЕЗ ЛИНИИ ФРОНТА


    •       1965 г. Сборник рассказов.
          OCR: Alx27


          ...Зиберт "взорвал" "Цитадель"...
          ...План "Барбаросса" -- в Кремле!..
          ...100 дивизий "Рамзая"...
          ...Руки вверх, генерал!"...
          ...Антициклон Либеля...
          ...Провал восьмидесяти семи...
          Вызов через двадцать пять лет...

    ИЗДАТЕЛЬСТВО АГЕНТСТВА ПЕЧАТИ НОВОСТИ



          От Издательства АПН

          Недавно созданное Издательство Агентства печати Новости выпускает литературу для иностранного читателя о различных сторонах жизни советского народа. Одной из задач Издательства АПН является подготовка и выпуск на иностранных языках книг, сборников и ежегодников, построенных на материалах, опубликованных в советской периодической печати.
          За последнее время в прессе появилось много документальных повестей и рассказов о выдающихся советских разведчиках. Эти материалы привлекли внимание зарубежной общественности, и Издательство АПН готовит часть из них к выпуску в свет на иностранных языках в сборнике "Фронт без линии фронта".
          Учитывая, что в книге собраны воедино самые различные материалы, рисующие дорогие советским людям образы чекистов-разведчиков, Издательство АПН решило выпустить этот сборник параллельно с иностранным изданием и на русском языке.

          "...Герой -- это человек,
          который в решительный момент
          делает то,
          что нужно делать
          в интересах человеческого общества".

    ЮЛИУС ФУЧИК



          Товарищ Зорге

          Документы,
          воспоминания,
          интервью
          о подвиге
          советского разведчика

          Рихард Зорге... Это имя так широко известно, что вряд ли книга о нем нуждается в рекомендации. Всего несколько слов.
          Это первая книга о Зорге, написанная в нашей стране. Ее авторы -- специальные корреспонденты газеты "Советская Россия" -- задались благородной целью: воссоздать правдивый облик героя, его друзей и близких в противовес шумной сенсации и всяким небылицам, которые сопутствовали имени Зорге на Западе.
          В эту небольшую книжку вложен большой труд: поиски и находки, изучение многих документов, беседы с десятками людей. Читатель впервые познакомится с воспоминаниями друзей героя, с его донесениями в Центр, с письмами жене -- Екатерине Максимовой и другими новыми фактами и материалами. Да, здесь факты, документы, воспоминания и интервью. Но они потрясают, ибо ярче всяких других слов рассказывают о необыкновенной жизни и трагической судьбе героя-разведчика, коммуниста товарища Зорге.
          Номер партбилета -- 004927.
          Время вступления в партию -- март 1925 года.
          Наименование организации, выдавшей билет,
          -- Хамовнический район, Московская организация.
          Личная подпись получившего на руки партбилет.
          подпись
          (Из партийной карточки Рихарда Зорге)


          Человек из легенды

          План "Барбаросса" -- план войны с Советским Союзом -- был одной из важнейших тайн гитлеровской Германии. О нем знали считанные люди. Этим планом определялась и точная дата начала войны. Дата -- тайна в тайне. И все-таки (теперь это известно) Сталина заранее предупреждали о 22 июня, но он пренебрег полученной информацией. Один из сообщавших, человек, на осведомленность которого можно было положиться, за три месяца до нападения фашистов на СССР раскрыл планы гитлеровского генштаба и назвал дату: 20--22 июня.

          Этим человеком был Рихард Зорге.

          Осенью сорок первого года под Москвой и зимой сорок второго в битве на Волге были остановлены и разгромлены отборные фашистские войска. В победном исходе грандиозных сражений, определивших дальнейший ход второй мировой войны, существенную роль сыграли свежие, отлично оснащенные сибирские дивизии. Они были переброшены с Дальнего Востока после того, как удалось установить, что в тот момент Советскому Союзу не угрожало нападение со стороны Японии. Серьезным основанием для этого послужило сообщение из Токио от человека, на осведомленность которого можно было положиться.

          Этим человеком был советский разведчик Рихард Зорге.

          О нем писали --
          Начальник штаба разведки Мак-Артура генерал Уиллоуби в документальном издании "Шанхайский заговор":
          "Перед самым нападением Японии на Пирл-Харбор в Токио было обнаружено и обезврежено мощное кольцо советских разведчиков. Группа, руководимая блестящим изобретательным Рихардом Зорге, совершала поистине чудеса. В течение восьми лет она действовала смело, решительно и успешно, работая на свою духовную родину--Советский Союз. Начав буквально на пустом месте, в стране, о которой он имел самое смутное представление, Зорге сумел создать самую блистательную организацию, которую когда-либо знала история японской контрразведки.
          В течение всех лет своей деятельности Рихард Зорге передавал в Москву бесчисленное множество важных сообщений, каждое из которых подвергалось с его стороны скрупулезному анализу и тщательной проверке. Руководители советской разведки и Красной Армии всегда были в курсе всех планов японских и германских вооруженных сил.
          Можно только поражаться тому, что, несмотря на постоянное недоверие, которое японцы питали ко всем иностранцам, несмотря на строжайшую слежку, установленную за ними, и меры предосторожности, предпринимаемые японской контрразведкой, ни гражданская полиция, ни жандармерия, ни другие органы государственной безопасности Японии не имели ни малейшего подозрения по отношению к Зорге или кому-нибудь из его довольно многочисленной группы.
          ... Все члены группы Зорге, как это ни покажется необычным, работали ради идеи, ради общего дела, а не ради денег. Те средства, которые они получали из Центра (по нашим понятиям весьма скромные), шли на оплату конспиративных квартир и переезды".
          Бывший шеф Центрального разведывательного управления США Аллен Даллес в книге "Искусство разведки":
          "Основным достижением группы Зорге было предоставление Сталину в середине 1941 года определенных доказательств, что японцы не имели намерений нападать на Советский Союз и концентрировали свои усилия против Юго-Восточной Азии и района Тихого океана, то есть затевали тактику Пирл-Харбора. Эта информация была равноценна многим дивизиям..."
          Английский литератор Чарлз Уайтон в книге "Величайшие разведчики мира":
          "Рихарда Зорге с полным на то основанием называют крупнейшим разведчиком периода второй мировой войны. Советский Союз и косвенно весь коммунистический лагерь многим обязаны этому русскому агенту, сумевшему на протяжении нескольких лет аккуратно информировать Москву едва ли не о всех тайных замыслах стран оси. Сведения, которые Зорге сообщал Советам в критическом 1941 году, помогли им удержать столицу и, вероятно, сыграли первостепенную роль в победе Красной Армии на берегах Волги восемнадцать месяцев спустя". Военное министерство США в документе "Меморандум для печати. Прилагается доклад штаба Дальневосточного командования. Разведывательная организация Рихарда Зорге":
          "Вероятно, никогда в истории не существовало столь смелой и успешной разведывательной организации. Начав с ничего в стране, в которой Зорге до этого никогда не бывал, он сумел развернуть самую всеобъемлющую и успешную разведывательную деятельность".
          Немецкий писатель Г. Кирст:
          "Разведчику необходимы знания, знания хозяйственной и политической жизни страны, которой он занимается. Зорге шел много дальше. Он был разведчик и исследователь одновременно. Он сам собирал, отбирал и оценивал факты. Он не составлял "мозаики", а давал анализ..."
          Мы прочли книги зарубежных авторов. И все-таки еще слишком мало знали о нем, а сами сведения были разрозненны и не очень правдоподобны, когда в одном из московских архивов в ответ на телефонный запрос сказали: "Приезжайте!" Скромная служащая в сером халате, откуда-то из глубин хранилища возникшая на пороге с папкой в руках, легко помогла нам преодолеть расстояние от легенды до повседневности. На стол заведующего легла учрежденческая фотокарточка лобастого молодого человека в вельветовой куртке и широком галстуке, заполненная его рукой анкета:
          "Профессия -- интеллигент.
          Призвание -- партийный работник.
          Профсоюз -- работников просвещения..."
          То, что казалось вымыслом, становилось реальностью. Легенда отступала. Жизнь во всей простоте, обыденности предъявляла на героя свои права. Это были прекрасные минуты! Ведь "земная" природа подвига едва ли не самое удивительное в подвиге.
          Прослеживая шаг за шагом необыкновенную судьбу этого человека, не раз испытываешь чувство, близкое к потрясению. Но те первые мгновения, когда заведующий архивом развязал матерчатые тесемки папки с надписью "Зорге", определили главную особенность нашего подхода к теме: документальность.
          Факты, приведенные в очерке, подтверждены документами, диалоги заверены живыми людьми, нашими собеседниками. Мы еще очень мало знали о нем, а каждый день приносил сведения, одно любопытнее другого. Мы позвонили по телефону генералу и попросили помочь в сборе материалов о Рихарде Зорге, Генерал согласился, но сказал, что сможет принять нас только на следующей неделе.
          -- Может быть, вы дадите поручение кому-нибудь из своих заместителей?
          -- Могу дать поручение, но полагал бы, что нам стоит встретиться. Я знал Рихарда Зорге и хорошо помню его...
          * * *
          -- Рихард Зорге? -- переспросил профессор-этнограф А. 3. Зусманович. -- Как же, я знал Зорге в двадцатые годы. Видел его нередко в библиотеке Немецкого клуба погруженным в книги. Слушал его выступления. Очень организованный аналитический ум. Он уже тогда производил впечатление незаурядного человека, и я предполагал, что Зорге станет крупным ученым.
          * * *
          -- А я всегда считал, что ему суждено внести свой вклад в развитие дипломатии,-- возразил сотрудник МИДа.-- Он прирожденный дипломат.
          * * *
          -- Так это был Зорге... Я знала его как Зонтера, сказала Елизавета Львовна Канфель.-- Это муж моей лучшей подруги.
          * * *
          -- Мы часто сталкивались в книжном магазине на Тверской, -- рассказал ученый Павел Христофорович Кананов.-- Он был страстный библиофил. Знаете, это угадывается по тому, как человек держит в руках книгу...
          * * *
          -- Хороший агитатор, умный социолог и очень мужественный товарищ, -- отозвался о Рихарде старый немецкий коммунист.
          * * *
          -- Зорге? Специалист по Японии? Читал его статьи. Знаю его отличные репортажи о японо-китайской войне, -- заметил журналист-международник.
          * * *
          -- Для нас он был Ика. Ну да, уменьшительное от Рихард,-- пояснила москвичка Вера Иосифовна Избицкая. -- Мы вместе встречали Новый год. Потом он куда-то уехал. Это правда, что он казнен в Японии?
          Так отвечали нам еще совсем недавно. И приходилось объяснять, почему нас интересует именно этот человек. Мы делились с каждым тем, что успели узнать у предыдущего. Мы рассказывали о подвиге коммуниста. И всякий, кто узнавал о жизни Рихарда Зорге, становился нашим союзником.
          Постепенно образ вырисовывался полнее, жизненнее и вступал в явное противоречие со многим из того, что мы уже успели прочесть о Рихарде Зорге в зарубежных источниках. Каждый из его буржуазных биографов пытался по-своему решить "загадку" Зорге, и каждый не мог преодолеть штампов и шаблонов, ставших для зарубежных произведений о разведчиках традиционными. "Разведчик-философ", "разведчик-фанатик", "разведчик-идеалист"-- все эти определения стали уже принадлежностью определенного сорта литературы. Но главная сущность личности Зорге, источники его мужества при этом ускользали... Сказать о нем "разведчик" -- значит почти ничего не сказать. Писать только о его удачливости, отваге, преданности долгу -- значит объяснить очень мало. Его буржуазным биографам не дано было раскрыть человека Рихарда Зорге.
          Все эти соображения и определили круг наших поисков, ограничив его преимущественно Москвой. Говорить о том, чего мы не знаем, не хотелось. Между тем Москва давала большие возможности для сбора совершенно нового материала. Ведь это город, которому, где бы ни находился Зорге, была посвящена его работа, город, откуда он ждал приветов и указаний, куда мечтал вернуться...
          Здесь живут люди, хорошо знавшие его. Здесь хранятся документы, наиболее точно и полно удостоверяющие его личность. Здесь, наконец, мы увидели его письма и донесения из Японии. Собрать эти материалы, подготовить их к печати, прокомментировать --сама по себе благодарная для журналиста задача. Ею и руководствовались авторы настоящего очерка. В нем читатель не найдет ни захватывающих дух приключений, ни мелодраматических страстей, ни баронесс и других очаровательных особ из свиты блестящего разведчика, но, может быть, нам удастся ответить на вопрос: "Кто вы, доктор Зорге?"
          Так кто же такой Рихард Зорге? Почему сейчас, через двадцать лет после гибели, его имя не сходит с печатных страниц? Чем притягательна эта личность?
          Есть человеческие судьбы, наиболее полно отразившие свое время. Такой была судьба Рихарда Зорге, потому что в ней слились воедино и героика, и трагизм многотрудной революционной эпохи, потому что в этой судьбе мы находим ответы на многие вопросы, волнующие людей и сегодня. Биография Зорге--биография сына своего времени. Человек неотделим от эпохи. Творя ее, он сам создается ею. Из способностей она формирует ум, из темперамента -- характер. Так возникает личность.
          Предоставим слово Зорге и его эпохе.

          Зорге, внук Зорге

          Сохранилось немало его фотографий. Но друзья утверждают, что ни на одном из снимков Рихард не похож по-настоящему на того человека, которого они знали.
          ...В ту зиму они собирались на Нижне-Кисловском у Кати Максимовой. Вина не пили, тогда это было не принято, пили чай с желтым сахаром, пели песни, спорили о спектаклях Мейерхольда и Станиславского, о театре "Семперанте", о Бетховене и Скрябине, о живописи.
          Один из гостей, широкоплечий парень в синем свитере, больше молчал, улыбался. Никто не удивлялся его молчаливости: он немец, хозяйка комнаты давала ему уроки русского языка. В те годы в Москве было много иностранных коммунистов, все сочувствовали их борьбе, и никто не расспрашивал о деталях. Здесь, на Кисловском, Рихард был своим среди своих. Потому и по сей день друзья сохранили в памяти спокойное, доброе, открытое выражение его лица, выражение, не схваченное фотообъективом.
          Он был несколько старше всех остальных. Четыре года назад он переехал в Советский Союз из Германии. Четыре года назад его приняли в ВКП(б), а до этого-- целая жизнь...
          Своим московским друзьям Рихард как-то шутливо заметил:
          -- Вообще-то я могу вполне считать себя азербайджанцем. Только вот беда -- ни слова по-азербайджански не знаю...
          Да, он действительно родился в Азербайджане, в селении Аджикенд, в семье инженера нефтяной компании. Рядом с селом раскинулось высокогорное озеро с поэтическим названием Гек-Гель. К нему ведет крутая, петляющая среди скал и зеленых пастбищ дорога. Бурная, в клочьях седой пены речушка. Виноград, обвивающий голые камни, заросли кизила и жимолости.
          Позже, в токийской тюрьме Сугамо, Рихард будет писать: "Мое детство прошло безмятежно, так же, как у многих моих сверстников из обеспеченных немецких семей... Единственное, что отличало его от детства других ребят, -- это сознание того факта, что я родился на Кавказе в России". И еще одна особенность семьи Зорге была известна юноше:
          "Я знал, что сделал для рабочего движения мой дед..."
          Действительно, фамилию Зорге мы встречали. В полное собрание сочинений Маркса и Энгельса включена
          их обширная переписка с другом и соратником по борьбе-- Фридрихом Альбертом Зорге.
          После разгрома революции 1848 года в Германии один из вожаков Баденского восстания Фридрих Альберт Зорге был приговорен к смертной казни. Ему удалось бежать. Он эмигрировал в Швейцарию, затем в Америку. Провинциальный учитель музыки, вскоре он стал известен, как выдающийся марксист, видный деятель международного рабочего движения. На Гаагском конгрессе I Интернационала Зорге избрали секретарем Генерального Совета. О ветеране Интернационала тепло отзывался Ленин.
          Переписка Маркса и Энгельса с Зорге длилась более двадцати лет и касалась самых разных сторон жизни. "Твой сын всем здесь понравился, -- писал Маркс Фридриху Альберту Зорге из Лондона 20 июня 1881 года, -- ...мы с ним примерно раз в неделю непринужденно беседовали часок-другой... Он вообще способный, дельный малый, к тому же хорошо образован, с приятным характером и, что самое главное, полон энергии".
          "Надеюсь, что твоему Адольфу повезет в новом деле. Ведь он знает его и достаточно энергичен, к тому же это дело не носит особенно спекулятивного характера, что в Америке так же опасно, как и здесь, так что я не вижу, почему бы ему не иметь успеха", -- через пять лет замечает Ф. Энгельс.
          Упоминание об Адольфе, беспокойство по поводу его не слишком, видимо, удачных коммерческих предприятий содержатся во многих письмах Энгельса и последующих лет. "Надеюсь... твой сын снова нашел работу,--пишет он 12 мая 1894 года, -- такой способный и опытный в делах молодой человек, который к тому же в результате практической деятельности, наверное, уже отделался от многих иллюзий, всегда сможет встать на ноги в Америке".
          Но Адольф уже не в Америке. Он поступает на службу в нефтяную компанию Ротшильда и едет в Россию.
          В ответных письмах Энгельсу и Марксу Фридрих Альберт высказывает огорчение тем, что сына захватил предпринимательский дух. Впоследствии Рихард Зорге был еще более категоричен в оценке Адольфа Зорге: "Отец на всю жизнь остался под впечатлением своей юности, когда только и разговоров было, что о силе и могуществе Великой Германской империи. Он был националист и империалист, страшно гордился своим состоянием и тем положением, которого ему удалось добиться..."
          Дед-революционер и отец-предприниматель... Семья Зорге как бы отразила две стороны главной тенденции времени: развитие капитализма и нарастание революционного пролетарского движения.
          Не отец, а дед станет для юного Зорге примером. Интернационал -- было написано на знамени деда. Интернационализм будет знаменем внука.
          Им не довелось лично узнать друг друга. Рихард растет в Германии. Фридрих Альберт живет в Америке. Однако все, что рассказывали о деде, не могло не восхищать мальчика, не волновать его пытливого воображения. Образ незаурядного человека, резкого и отзывчивого, непримиримого и великодушного одновременно, образ человека, для которого собственное благополучие ничего не значило в сравнении с добровольно принятой на себя задачей служения обществу, -- вся эта яркая личность так явно противостояла бюргерской посредственности погрязшего в материальных заботах буржуа, его благонамеренной ограниченности, культивируемой кайзеровской империей!
          Путь к деду лежал через океан... Много воды утечет, прежде чем полудетское восторженное поклонение, юношеская влюбленность перерастут в приверженность, единомыслие. Путь к деду лежал через мировую войну. Автор документальной книги генерал Уиллоуби видит жизненный путь Рихарда Зорге совсем по-другому, иначе представляя его начало и итог. Публикуя автобиографию Зорге, которую мы уже цитировали выше, мистер Уиллоуби комментирует: "Это редкая возможность... проследить за психологической эволюцией человека, который из молодого патриотически настроенного немецкого солдата превратился в орудие Кремля". Нет, эволюция Зорге была гораздо более сложной и совсем не такой, какой представляет ее этот автор, тут же, впрочем, опровергающий свои не слишком оригинальные логические построения фактами и документами своей же книги. Зорге думающий, действующий, говорящий, каким он предстает с ее страниц, меньше всего похож на "орудие". Да и начало было иным.
          "В школе я почти не выделялся среди своих одноклассников,-- вспоминал он. -- Учился неважно. Нередко нарушал дисциплину. В истории, литературе, философии и, конечно же, спорте я шел далеко впереди сверстников. Но что касается других наук -- здорово в них отставал. В пятнадцать лет во мне пробудился жгучий интерес к произведениям Гете, Шиллера, Лессинга, Клопштока, Данте и других "трудных" авторов, Я предпринимал отчаянные попытки осилить историю философии и труды Канта. Мой любимый период истории -- французская революция... Я разбирался в текущих гер-манских проблемах много лучше моих товарищей по учебе. За это меня прозвали премьер-министром".
          Как видим, "премьер-министр" не имеет четкой "политической платформы", когда в первые же дни империалистической войны добровольно уходит в армию и со школьной скамьи сразу попадает в окопы. А приняв участие в нескольких кровопролитных сражениях, пережив гибель фронтового товарища, получив первое ранение, Рихард начинает понимать бессмысленность и преступность развязанной капиталистами бойни. Его погибший друг, каменщик из Гамбурга, был первым социал-демократом, которого ему довелось встретить в жизни. Лежа в лазарете, Рихард вспоминал рассказы друга о тяжелом положении немецких рабочих, об их борьбе, и вместе с отвращением к войне в нем рос интерес к социальным проблемам.
          Неузнаваемо повзрослевший, приехал он домой на лечение. Не слишком внимательный прежде к материальной стороне жизни, новыми глазами вглядывался в безрадостный быт военной Германии. Нехватка продуктов. Чудовищно возросшие цены. Спекуляция... Вглядывался не только Рихард. Целое поколение переоценивало ценности. Во время короткой побывки он сдает экзамены в школе и поступает на медицинский факультет. Но его снова ждут окопные "университеты". На этот раз Рихард попадает на Восточный фронт.
          Еще одно ранение. И снова окопы. Вот что говорил сам Рихард Зорге об этих днях:
          "На Восточном фронте я познакомился с двумя солдатами, один из которых знал Розу Люксембург и Карла Либкнехта. Часами напролет мы спорили о том, где же выход для нашей страны. В это время меня ранило в третий раз, и очень серьезно. В госпитале, где я пролежал несколько месяцев, мне посчастливилось познакомиться с весьма образованной, интеллигентной сестрой милосердия и ее отцом, врачом госпиталя. Несколько позже мне стало известно, что они оба тесно связаны с радикальной фракцией социал-демократической партии Германии. От них я узнал о революционном движении в нашей стране, впервые услышал имя Ленина. Так был сделан мой выбор. Я решил связать свою жизнь и судьбу с революционным рабочим движением". Знавшая в те годы семью Зорге Доротея фон Дюринг, характеризует Рихарда как волевого, открытого, целеустремленного юношу. "Мы все любили Ику, -- вспо-минает она,-- и хотя не разделяли тех убеждений, с ко-торыми он связал себя позже, неизменно оставались в дружеских отношениях с ним... Он всегда был немного романтиком. У меня где-то хранится стихотворение, написанное рукой Рихарда. В нем есть строки: "Вечный странник, обрекающий себя на то, чтобы никогда не знать покоя..."
          У романтика была теперь ясная цель. Открытый, добродушный юноша научился ненавидеть.


          Рот Фронт

          Однажды, когда Рихард Зорге уже жил в Москве, ему привезли привет от Эрнста Тельмана.
          -- Я встречался с Тельманом, много говорил с ним,-- сказал нам человек, ездивший в двадцатые годы в Германию, -- Тельман высоко ценил Зорге. Он считал его одним из тех людей, на кого можно было положиться.
          ...Демобилизовавшись, Зорге продолжает образование в Кильском университете. К медицине его сердце уж не лежит. Он поступает на факультет социологии и политэкономии. Вступает в ряды независимой социал-демократической партии. Создает социал-демократическую организацию среди студентов и становится ее руководителем. Его часто видели на рабочих собраниях. Он выступал с лекциями перед военными моряками. В Киле он узнает о революции в России.
          Десять дней пролетарской революции в России потрясли весь мир. Все человечество с сочувствием, ненавистью, тревогой, опаской, восхищением вглядывалось в то, что происходит в стране, свергнувшей капитализм. Удивлялись всему. Парламентариям с пулеметными лентами на груди. Красногвардейцам в лаптях, противоборствующим броневикам Антанты. Ленину, "кремлевскому мечтателю", чьим сердцем и волей жила вся эта огромная, полудикая, непонятная страна. Но уже миллионы людей во всех концах земли сказали себе--"моя революция", уже подрастала в мире молодежь, которая с верой и надеждой ловила каждое слово Москвы.
          Париж. Молодой сорбоннский студент -- серб Бранко Вукелич просиживает ночи над работами Маркса и Ленина. Дня ему не хватает. Бранко немногим более двадцати, а за плечами демонстрации, забастовки, югославская тюрьма. Он уже успел выполнить несколько партийных поручений в Праге. Французская полиция не оставляет его в покое. Вукелич выступает в коммунистической печати, участвует в организации стачек. С братом и друзьями он часто бывает в маленьком парижском кинотеатре на Монмартре, где идут советские фильмы, а ночами наряду с марксистской литературой читает все, что удается достать о Советском Союзе.
          Токио. Те же книги изучает ровесник Вукелича японский студент Ходзуми Одзаки. Сын корреспондента газеты "Ници-ници симбун", еще в юности он стал убежденным пацифистом. Знакомство с революционной литературой в Токийском университете углубило взгляды Одзаки. Как и Вукелич, после окончания университета он становится журналистом, не скрывающим своих прогрессивных взглядов, своих симпатий к Советской России.
          Лос-Анжелос. Судьба забросила сюда одного из соотечественников Одзаки -- Иотоку Мияги. В Америке он закончил художественное училище и сблизился с левыми кругами. Выполняет различные партийные поручения... "Я не хочу сказать, -- говорил он позже об этом периоде своей жизни,-- что влияние моих друзей или чтение правдивой литературы для меня ничего не значили. Но особенно я был поражен действительными фактами, внутренними противоречиями американского капитализма, тиранией правящих классов и сверх всего--бесчеловечностью общественной дискриминации, жертвой которой являлись азиатские народы, Я заключил, что лекарство от всех этих зол -- коммунизм".
          Однажды в советском порту пришвартовалось германское судно "Нептун". В числе других моряков на нашу землю ступил коренастый, немного неуклюжий матрос. Он смотрел вокруг сначала с недоверием, потом с откровенным любопытством. В отличие от Вукелича, Одзаки и Мияги Максу Клаузену не пришлось много читать. Он не был интеллигентом. Юношей угодил в окопы, служил в войсках связи. После войны большую часть времени тратил на поиски работы, пока наконец в Гамбурге не нанялся на "Нептун". Нелегкая молодость заставила и Макса задуматься над тем, правильно ли устроен мир, нельзя ли его переделать. Ответ он получил, ступив на советский берег. "Я увидел бурный рост промышленности, колоссальные достижения русских и еще больше убедился в том, что только коммунизм может обеспечить людям счастье", -- вспоминал он позже о тех днях, когда все четверо они еще не знали друг друга. Но уже тогда их объединяла общая ненависть к войне.
          Нищая, разоренная войной и разрухой, осаждаемая кольцом врагов, Страна Советов находила в себе силы братски помогать тем, кто в этом нуждался. 14 ноября 1918 года от Белорусского вокзала столицы отправился первый эшелон с хлебом, который голодающая Россия посылала бастующим рабочим Германии. Хлеба не хватило, два вагона пришлось наполнить черными сухарями. А на другой день рабочие, красногвардейцы, крестьяне внимали словам своего вождя:

          "Всем совдепам, всем, всем. Сегодня ночью получены известия из Германии о победе революции в Германии. Киль сообщил по радио, что власть там в руках Совета рабочих и матросов...
          Предсовнаркома Ленин.

          "Правда" выходит под броскими шапками: "Корона Вильгельма упала в грязь. Это -- четвертая по счету!"
          "Вся Северная Германия в руках восставших рабочих, матросов и солдат."
          Хроника фиксирует каждый шаг германской революции:
          "Восстание в Киле имеет продолжение в Гамбурге...".

          Среди откликов -- приветствие рабочим Киля и Гамбурга от пролетарских организаций Нижнего Новгорода. Красноармейские митинги на фронтах.
          В событиях, за которыми следил Советский Союз и весь мир, участвовал Рихард Зорге.
          Во время демонстрации революционных матросов Киля его можно видеть в центре колонны; он выступает на импровизированных митингах перед моряками и портовыми рабочими, руководит уличными боями с полицией.
          После убийства в Берлине Карла Либкнехта и Розы Люксембург, после подавления кильского восстания центр революционного движения перемещается в Гамбург. Сюда переезжает и Зорге, отчасти для того, чтобы в здешнем университете завершить научную работу и защитить докторскую степень, а главным образом,--чтобы получить новое ответственное задание. В Гамбурге после слияния спартаковцев с независимой социал-демократической партией Германии активный революционер Рихард Зорге становится коммунистом. Отныне вся его партийная работа в Германии будет связана с деятельностью секретаря Гамбургской организации, а позже секретаря КПГ Эрнста Тельмана. Руководство партии дает Зорге несколько ответственных поручений.
          Первое было связано с контреволюционным капповским путчем. Власть в Берлине захватил крупный государственный чиновник Капп, сгруппировавший вокруг себя реакционеров и политических авантюристов, наемных убийц и генералов добровольческих корпусов. Правительство во главе с президентом Эбертом постыдно бежало в Штуттгарт. Спасти республику могли только трудящиеся. Среди бойцов вооруженной рабочей самообороны был и Рихард Зорге.
          В 1921 году ему поручают работу в Аахене. Это был центр пролетарского района. Зорге считает, что больше пользы он принесет, работая в массах. Посоветовавшись с партийным руководством, он переезжает в Аахенский горнорудный район, устраивается на шахту.
          "Наконец мне удалось найти место чернорабочего,-- вспоминал он позже. -- Это была тяжелая жизнь. Мне было трудно, в особенности из-за тех серьезных ранений, которые я получил на фронте. Но я никогда не жалел о принятом решении. Опыт и знания, которые я получил в те дни, оказались столь же ценными, как те опыт и знания, которые я приобрел в окопах".
          После оккупации Рейнской области войсками Антанты Зорге отправляется в Берлин. Затем товарищи посоветовали Рихарду перебраться во Франкфурт-на-Майне.
          Там он был выбран в руководство партийной организации города и начинает выступать в коммунистической печати. Возможно, что именно тогда Зорге завязывает связи с журналистскими кругами Франкфурта, связи, которые так успешно использует позже. В этом городе он был человек новый. Поэтому, после того как Компартия Германии оказалась под запретом, он осуществлял связь Центрального комитета в Берлине с местной парторганизацией. Ему направляли партийные фонды и пропагандистскую литературу. А когда в Саксонии произошло вооруженное восстание и была создана рабочая республика, именно Зорге по заданию ЦК партии поддерживал секретную связь с восставшими.
          Заканчивая рассказ о работе Зорге в Коммунистической партии Германии, нужно отметить главное: это были для него годы политического созревания.
          В 1925 году по совету руководителей КПГ Зорге едет в Советский Союз.
          Ему легко дышалось, хорошо работалось в Москве. Работоспособность его была неистовой, иначе не назовешь. Утром товарищи встречали Рихарда в дверях Института марксизма-ленинизма.
          -- Куда спешишь? Чем сейчас занимаешься?-- спрашивали его.
          -- Фридрих Энгельс,-- отвечал он. --Война. Энгельс о войне. Я должен успеть, понять...
          Днем он диктовал машинистке и только под вечер замечал, что та буквально валится от усталости. Спохватывался, извинялся -- пора отдыхать и... спешил в библиотеки, чтобы сесть за японские и китайские книги: его интересовал Дальний Восток.
          Рихард нередко чуть-чуть иронизировал над своей немецкой размеренностью, пунктуальностью, даже над своим извечным -- "я должен". Но с утра опять вставал, как по команде, делал зарядку, обливался холодной водой.
          Всегда бодрый, подтянутый, серьезный, он заражал окружающих своим трудолюбием и упорством. Впрочем, в полной мере свойственно ему было и чувство юмора, и широта натуры, и непосредственность, и способность увлекаться, загораться.
          "Как ты все успеваешь? -- спрашивали друзья. -- Как выдерживаешь такую нагрузку?"--"Я отдыхаю",--отвечал он совершенно искренне. Он уже бывал в заграничных поездках, уже складывалась жизнь москвича, аспиранта-вузовца, научного работника, казавшаяся ему отдыхом.
          У него в Москве было много друзей. В доме тринадцать по бывшему Гранатному переулку на первом этаже находилась квартира, в которой он часто бывал. Здесь жила семья Г. Б. Смолянского, революционера-профессионала, секретаря ВЦИКа в октябрьский период. Сын Смолянского -- Владимир Григорьевич, журналист -- помнит, как отец знакомил его с Рихардом.
          Ум и воля, которыми были отмечены черты тридцатилетнего Зорге, делали этого человека значительным. Он был высокого роста, крепко скроенный, светловолосый. Резко, круто очерченные брови, взгляд прямой, может быть, несколько суровый, решительная складка губ. Однако он не казался ни угрюмым, ни углубленным в себя.
          Он умел слушать других -- свойство, не присущее людям замкнутым, внутренне равнодушным. В эти минуты на его лице отражались все оттенки "сопереживания". Когда он улыбался, его светлые глаза становились чуть-чуть раскосыми. Это было неожиданно, и иногда собеседник удивлялся вслух. А он, посмеиваясь, говорил что-то насчет "русско-татарского" происхождения матери. Но вообще-то в своем грубошерстном свитере или желтоватой вельветовой куртке он все-таки выглядел иностранцем.
          В компании на Нижне-Кисловском он скоро совсем освоился. Ему нравились Катины друзья, молодая советская интеллигенция. Теперь он живо участвовал в общем разговоре, и все смогли убедиться, что молчаливый Ика сведущ в живописи и скульптуре, любит поэзию, по-немецки знает наизусть Гейне, а по-русски --многие стихи Блока.
          Он говорил все еще с сильным акцентом, и над ним добродушно посмеивались. Рихард был интересным рассказчиком, много знал, много видел, но иногда застывал среди фразы и беспомощно махал у виска рукой, подыскивая слово поточнее, и, не найдя его, обращался к Верочке Избицкой, знавшей французский, по-французски. Но чаще он обращался к Кате.
          Катя Максимова, хозяйка комнаты, казалась спокойной, сдержанной. Но друзья знали, что она способна на неожиданные решения. Выпускница Ленинградского института сценического искусства, которую ее педагог Л. А. Вивьен помнит как способную актрису, в двадцать девятом году вдруг заявила, что хочет пойти на завод, "в рабочую гущу". И пошла. Работала сначала аппаратчицей, потом -- бригадиром, мастером, начальником цеха завода "Точизмеритель". С Рихардом ее связывала больше чем дружба, и в 1933 году она станет его женой. Комната на Нижне-Кисловском-- первый его московский дом. Здесь в углу и после отъезда стояли его лыжи, сюда он свез книги.
          Но не забегая вперед, стараясь охватить взглядом всю калейдоскопическую сложность московской жизни тех лет, проследить московские маршруты и московские связи Рихарда Зорге, расскажем сразу же о самом важном. В Москве в конце двадцатых годов Зорге встретил Яна Берзина.
          ...Легендарный Берзин! Большевик-подпольщик, политкаторжанин, комиссар дивизии латышских стрелков в годы гражданской войны, человек, лично знавший Ленина и не раз упомянутый в ленинских статьях и письмах. Это был тот самый Берзин, которого партия, не колеблясь, посылала на самую трудную работу.
          Все, кто знал его, проникался к этому человеку любовью и уважением. Его влияние на Зорге было огромным. Те, кто видел их вместе, утверждают, что даже внешне они были чем-то схожи...
          Знакомство с Берзиным и открыло новую страницу жизни Рихарда Зорге, которая стала предметом внимания политиков, писателей, кинематографистов.


          Доктор социологии

          1929 год. Эта дата еще стоит на документах, связывающих его с Москвой. На читательском билете, членской книжке Немецкого клуба, письмах из Германии.
          Отныне подавляющая часть его документов и снимков будет воспроизводить облик корреспондента "Франкфуртер цейтунг" Зорге, основателя кафедры немецкой филологии в Токийском университете д-ра Рихарда Зорге, пресс-аташе германского посольства в Японии, главы нацистов немецкой колонии в Токио герра Зорге.
          Позже, когда его не станет, когда разведка Макартура опубликует обнаруженные в японских секретных архивах документы о казненном в тюрьме Сугамо советском разведчике Рихарде Зорге, пресса всего мира единодушно восхитится искусством, с каким он сыграл свою труднейшую роль. Его назовут человеком с тремя лицами. Его возведут в ранг величайших разведчиков мира, только лишь для того, чтобы низвести до ранга якобы себе подобных. Для него не пожалеют самых превосходных степеней, чтобы сделать всего лишь правофланговым в ряду уже известных истории героев тайной войны.
          При этом не забудут восхититься подготовкой высококвалифицированных разведчиков, организованной русскими. Пять лет в Москве его "обучали" -- чему? Секретам шифровки? Приемам джиу-джитсу? Не знаем. Не знаем, владел ли Зорге приемами джиу-джитсу, умел ли стрелять из любого кармана, А вот то, что он отлично владел другим оружием, не вызывает сомнений.
          С 1925 по 1927 год только в одном из издававшихся в Москве теоретических журналов опубликовано семнадцать серьезных статей И, Зорге, или Р. Зонтера (псевдоним), не считая двух книг, изданных примерно в то же время. В два месяца -- статья! И каждая содержит громадный фактический материал, свидетельствуя об обширной эрудиции автора, глубоком знакомстве с марксистской литературой, умении анализировать сложнейшие проблемы современности.
          Вот названия только некоторых из них: "Экономическая депрессия в Германии", "Таможенная политика Германии", "Своеобразный характер возрождающегося германского империализма", "Пан-Европа", "Восемь лет стабилизации мирового хозяйства", "Позиция Второго Интернационала в отношении послевоенного империализма", "Материальное положение пролетариата в Германии", "Советско-скандинавское профсоюзное единство", "Национал-фашизм в Германии", рецензии на книги
          Э. Рейнгарда "Империалистическая политика на Дальнем Востоке", Луи Фишера "Империализм нефти", Скотта Ниринга и Иозефа Фримана "Дипломатия доллара", Ф. Тенцлера "Из рабочей жизни Америки", Макса Адлера "Герои социалистической революции", Отто Нейрата "Хозяйственный план и расчеты натурой. О социалистическом строе и будущем человеке"...
          В Москве на партийном собрании среди вопросов, заданных Рихарду Зорге товарищами, был и такой:
          -- Ваше образование?
          -- Доктор социологии.
          Он получил эту степень в Гамбургском университете еще в 1919 году, защитив диссертацию "Имперские тарифы Центрального союза немецкого объединения потребителей".
          Через два года молодой ученый издал книгу "Роза Люксембург и накопление капитала". Сам он относился к этой своей работе скептически, называя ее "постыдным плодом своей писанины". Но на самом деле эта книга -- очень точное и ясное изложение сложных теоретических положений, выдвинутых выдающейся марксисткой. В московских библиотеках сегодня можно получить и брошюру "План Дауэса и его последствия", написанную Рихардом Зорге в 1925 году. Эту работу и следующую -- о германском империализме -- сам автор расценивает как серьезное исследование.
          Он был прозорливым политиком, некоторые его суждения и по сей день поражают точностью и дальновидностью. Иногда трудно поверить, что та или иная его статья написана не вчера, а почти сорок лет назад.
          Две страны занимают ум и сердце Зорге: Германия и Советский Союз. Но граница, которая их разделяет, отнюдь не та, что проходит между двумя государствами. Для интернационалиста Зорге это граница между империализмом и социализмом. Он пристально следит за развитием Германии, как империалистического государства.
          "Своеобразие германского капитализма заключается не только в том, что он обуздан другими державами... При стечении благоприятных для него обстоятельств в смысле мировой политической конъюнктуры германский империализм может еще пережить период подъема за счет своих капиталистических соседей", -- так пишет Рихард Зорге в статье 1926 года "Своеобразный характер возрождающегося германского империализма". Теперь мы знаем, какую политическую конъюнктуру
          он предвидел -- ту, что привела к власти Гитлера, что повлекла за собой Мюнхен и вторую мировую войну. Многим буржуазным политикам и обывателям казалось тогда, что Германия вычеркнута из списков мировых империалистических держав. Только коммунисты боролись против возрождающегося германского империализма. Зорге изучал литературу о войне. Как и ко всякому делу, к своей работе публициста и исследователя он относился в высшей степени добросовестно. Он прочитывал огромное количество книг, заполнял бесчисленные тетради выписками из статистических справочников, экономических обзоров, штудировал работы Энгельса о войне и материалы о Версальском мире, ежедневно прочитывал кипы немецких газет. Каждое положение его статей было результатом огромного труда и потому представляется особенно весомым. А он писал в той же статье: "Германия... в большей мере, чем какая-либо другая страна, склонна проводить политику разжигания и раздувания новых империалистических конфликтов. Таким образом, германская политика в силу ее интриганского характера косвенно подстрекает к будущим войнам..." Можно только удивляться тому, каким даром социального и политического провидения обладал этот человек. Еще в 1929 году за четыре года до прихода Гитлера к власти, в статье "Национал-фашизм в Германии" он пишет:
          "Если национал-фашизм в течение первого периода своего существования представлял собой террористическую группу, состоящую из деклассированных мелкобуржуазных элементов, студенчества, демобилизованного офицерства и люмпен-пролетариев, то во второй период... базис его составила мелкая буржуазия... Не может существовать никаких сомнений, что звучащие столь радикально демагогические агитационные фразы национал-социалистических опричников тяжелой индустрии должны только прикрывать их подлую цель: насильственное и кровавое подавление революционного рабочего движения и установление открытой диктатуры капитала". Опасность войны как угрозы мировому революционному движению, опасность войны против советских республик -- оплота революционного пролетариата -- волновала коммуниста Рихарда Зорге. Будущее для Зорге воплощалось в Советской России, в СССР. "Та роль, которую СССР теперь играет,-- писал он в 1927 году,-- вызвана тем, что революционные силы... фактически видят
          в СССР единственного союзника... СССР является единственной антиимпериалистической страной, от которой можно ожидать поддержки".
          Много лет спустя, уже находясь в японской тюрьме Сугамо, он повторил, что для него социализм и мир, Советский Союз и мир -- синонимы. "Главная моя цель заключалась в том, -- говорил он, -- чтобы защищать социалистическое государство, чтобы оборонять СССР, отводя от него различного рода антисоветские политические махинации, а также угрозу военного нападения".
          Начиная с 1927 года среди теоретических работ Зорге все чаще встречаются статьи о политическом и экономическом положении дальневосточных стран. Написаны они с той же основательностью, точностью и глубоким знанием, которые всегда отличали работы Зорге, Его внимание к Дальнему Востоку отнюдь не случайно.
          Многие острые противоречия империалистических держав сосредоточились на Дальнем Востоке, откуда исходила и непосредственная угроза Советскому Союзу. "В настоящее время должен быть решен вопрос о гегемонии американского, английского и японского империализма",-- пишет Зорге. И вывод, который он делает в статье 1927 года, определил, может быть, его судьбу революционера, его личную судьбу:
          "...Как раз на почве взаимоотношений в Азии обострились противоречия между тремя сильнейшими империалистическими державами, и война должна неизбежно наступить".
          Зорге был марксист и в силу своих убеждений ненавидел войну. К тому же Рихард Зорге был солдат, не в переносном, а в буквальном смысле этого слова. Он сам сидел в окопах, он сам стрелял и в него стреляли. Его глушили разрывами тяжелых снарядов, засыпали землей, травили газами и жгли огнеметами. Это его друзья умирали рядом, и это он, лично, он, солдат такого-то полка Рихард Зорге, стонал от боли и терял сознание, когда санитары тащили его по полю и врачи вытаскивали из него осколки.
          Он был на Сомме. На той французской реке, где с июня по ноябрь 1916 года убили 400 000 немцев, 360 000 англичан, 200 000 французов. И когда он в сдержанных выражениях, подобающих автору научной статьи, писал: "Война не является результатом злой воли или безумия, но результатом империализма. Устранить современную войну -- значит устранить империализм",-- можно поверить: к такому выводу его привели не только личные убеждения, но и личные чувства. Зорге выстрадал эту мысль. Она стала частью его жизненной программы, которую он с такой последовательностью, с таким мужеством отстаивал до конца.
          В хоре похвал советскому разведчику приходилось слышать и скептические голоса: революционер, ученый, и вдруг -- разведка,.. Что определило такой "странный" переход? Но в свое время еще больше скепсиса, если не сказать, яда, слышалось в нападках на Дзержинского, Берзина. Как же это, большевики-подпольщики, чистейшие из чистейших, пошли на работу в ВЧК! "...Это обывательские толки, ничего не стоящие",-- говорил об этих нападках Ленин. Он высоко ценил деятельность тех. органов, которые являлись "разящим орудием против бесчисленных заговоров, бесчисленных покушений на Советскую власть со стороны людей, которые были бесконечно сильнее нас". "Сейчас стоит вопрос о жизни и смерти... -- писала "Правда" в сообщении о покушении на В. И. Ленина. -- Пролетариат не любит подставлять другой щеки..."
          Еще у подростка Рихарда, увлекавшегося историей, были свои любимые периоды в развитии человечества. Более всего он преклонялся перед французскими революционерами. Позже он мог прочесть у Ленина: "Мы знаем, как во Франции в 1848 году расправлялись с пролетариями, и когда нас упрекают в жестокости, мы недоумеваем, как люди забывают элементарнейший марксизм". Рихард Зорге хорошо усвоил "элементарнейший марксизм". Он хорошо разбирался в том, какие ошибки погубили дорогую ему Парижскую коммуну. И зло, едко смеялся в своих статьях над новоявленными пацифистами и чистоплюями и над теми болтунами, кто верит, "будто одним голым констатированием действительности можно преодолеть действительность".
          Пролетарский гуманизм был всегда присущ ему, как дыхание. Нет, Зорге и после отъезда из Москвы не стал другим. И сам никогда не делил свою жизнь на "до двадцать девятого" и "после двадцать девятого"...
          "Я был прав", --скажет он на процессе в Токио.
          "Вторая мировая война, которая продолжается вот уже третий год, и в особенности война Германии с Советским Союзом подтвердили мою убежденность в том, что выбор, который я сделал двадцать лет назад, был правильным. Я говорю об этом, принимая во внимание все, что произошло со мной за последние двадцать пять лет, и в особенности то, что произошло со мной за последний год", -- так писал Зорге далеко от Москвы, в токийской тюрьме Сугамо, приговоренный к смертной казни.
          Теперь на Западе пытаются изобразить товарища Зорге послушным "орудием в руках Кремля". И в известном фильме, и в зарубежных романах за каждой операцией изобретательного разведчика нам хотят показать железную фанатичную волю красного генерала Белдина. Дело даже не в том, что этот мрачновато-таинственный Белдин совсем не похож на человечного, душевного Берзина, который был для Зорге другом, единомышленником, товарищем по борьбе. Дело в том, что шаг, который предпринял Рихард Зорге в 1929 году, меньше всего можно объяснить чьим-то влиянием или понуждением.
          "С какой бы меркой мы к нему ни подходили, -- признает автор книги "Величайшие разведчики мира" Чарлз Уайтон, -- нельзя не согласиться с тем, что человек он был выдающийся: доктор философии, наделенный недюжинным умом, в совершенстве знающий немецкий, английский, французский, русский, японский и китайский языки... Можно не сомневаться, что Зорге добился бы огромных успехов в любой области, какую бы он ни выбрал".
          Молодая республика давала огромный простор для применения разнообразных способностей Рихарда.
          Но он сам выбирает свой путь. Он берет на себя задание трудное, опасное, требующее повседневного героизма, задание, для выполнения которого придется мобилизовать весь свой опыт, все свои знания и способности. Складывающиеся исторические обстоятельства подсказывают ему выбор. Их повелительную силу испытал на себе не только Рихард Зорге, не он один.
          Жена югославского полковника, живущая с сыновьями в Париже, записала однажды в своем дневнике:
          "Мы возвращались с кинофильма "Броненосец "Потемкин". Сын держал меня под руку, шел молча. Неожиданно он сказал: "Вот ты видела, мама, этот чудесный и правдивый фильм. Хотела бы ты, чтобы было сбережено все, что во имя человечества и будущего достигнуто в Советском Союзе?" -- "Да, сын... потому что это -- твой мир..." -- ответила я. "А ведь Советский Союз со всех сторон окружен неприятелем, -- продолжал Бранко, -- весь мир вооружился против молодой пролетарской державы. Защищать СССР сегодня -- значит защищать себя и свою родину!" А вот строки из дневника ее сына, Бранко Вукелича: "Уже в 1929 году я был преисполнен желания принять непосредственное участие в защите революционных завоеваний Советского Союза".
          Почти через полтора десятка лет те же слова скажет на процессе в Токио обвиняемый Ходзуми Одзаки. Подлинный японский патриот, он понимал, что защита первого в мире социалистического государства отвечает интересам народа Японии.
          "Возложенная на нас миссия... -- подчеркнет на допросе и другой японский патриот Мияги, -- продиктована исторической необходимостью".
          Зорге острее и раньше многих почувствовал историческую необходимость своей миссии. Страна, ставшая ему родным домом, была окружена кольцом врагов. Они устраивали провокацию за провокацией, угрожали ее границам, стреляли в ее послов и дипкурьеров, злобно клеветали на нее в печати.
          Рихард к тому времени уже очень любил Маяковского и по-русски читал друзьям наизусть:

          В наших жилах --
          кровь, а не водица.
          Мы идем
          сквозь револьверный лай,
          Чтобы,
          умирая,
          воплотиться
          В пароходы,
          в строчки
          и в другие долгие дела.

          Да, ему нравилась тишина библиотек, он чувствовал вкус к путешествиям по каталогам, его влекла научная работа. Но письменный стол казался тогда укрытием. "Революция в России указала мне курс, которым должно было следовать международное рабочее движение. Я решил не только поддержать это движение теоретически и идеологически, но и стать активной частью его, -- напишет Зорге в автобиографии. -- Все, что я сделал позже, что определило весь мой последующий образ жизни, вытекало из этого решения".


          Шанхай--Берлин--Токио

          Кабинет генерала. На столе папки документов, атлас мира. Генерал листает бумаги, читает их, задумывается, надолго замолкает. Он вспоминает о товарище.
          Генерал и Зорге почти сверстники. Они примерно в одни годы познакомились с Берзиным. Теперешний генерал командовал тогда полком. Он выступал на совещании в Главном политическом управлении Красной Армии,
          и Берзин захотел узнать его поближе. Пригласил к себе, долго беседовал. Потом стал известен отзыв Берзина: хороший получится командир.
          -- Мы были с Рихардом в одной партийной организации,-- сказал генерал. -- Часто встречались с ним, беседовали, советовались. Ему первому из нас предстояла серьезная поездка за рубеж...
          И генерал подробно рассказал, что это была за поездка.
          В Китай Зорге прибыл как специальный корреспондент немецкого журнала "Дас зоциологише магазин" и представитель некоторых американских газет.
          Там деятельностью Зорге ряд лет непосредственно руководил мужественный и опытный человек. В иностранной литературе о советской разведке его называют обычно Алекс, поясняя, что его подлинную личность установить не удалось. Ну что ж, теперь мы можем не скрывать его фамилию. Это пламенный коммунист-ленинец, комиссар гражданской войны Лев Александрович Борович.
          Центр ждал от Рихарда Зорге точной информации о происках Японии в Китае. Армия Страны восходящего солнца уже открыто вторглась на территорию Маньчжурии, и можно было с уверенностью сказать, что на этом она не остановится...
          Вот где неистовая работоспособность Рихарда нашла себе применение! Чтобы держать руководство в курсе событий, нужно наладить сбор и передачу сведений. Зорге ездит из конца в конец огромного Китая -- из Ханькоу в Нанкин, из Нанкина в Мукден, из Мукдена в Кантон и снова в Шанхай. В поездках его часто сопровождает коренастый немногословный человек, новый шанхайский знакомый Макс Клаузен. Он работает простым механиком в гараже, а на досуге занимается радиолюбительством. В скромном любителе Зорге обнаружил специалиста высокого класса. Собранный его руками мощный коротковолновый передатчик казался по тем временам чудом техники: Макс легко наладил связь с советской радиостанцией, находящейся в районе Владивостока. Сравнительно небольшие по габаритам, его передатчики обеспечивали надежную связь на 2,5--3 тысячи километров.
          Шанхай -- Токио, недолгий рейс океанского лайнера; если море спокойное, поездка займет не более суток. Для Рихарда этот путь оказался длинным, тяжелым и полным риска: из Шанхая в Токио решено было добираться... через Берлин. Ему предстояло побывать в логове пришедших к власти фашистов.
          Дерзкая миссия! Но риск был оправдан. Руководители Зорге сознавали это, потому что в случае удачи... Нет, даже они не могли тогда предполагать, какие плоды принесет в будущем кругосветный вояж с заездом в Берлин.
          А пока Зорге приходится нелегко. Об этом свидетельствуют его берлинские донесения Центру:
          9 июня: "Положение мое здесь не очень привлекательно, и я буду рад, когда смогу отсюда исчезнуть".
          3 июля: "Интерес к моей личности становится чересчур интенсивным".
          Человек свободной профессии, журналист, испытывающий интерес к Дальнему Востоку, имеющий определенные познания в этой области и предлагающий свои услуги немецким газетам, -- фигура, сама по себе подлежащая тщательной проверке. А если за плечами активная деятельность в Германской компартии, знакомство с Тельманом, если не забыты книги Зорге, а их автор живет в Берлине и Франкфурте под своей фамилией...
          -- Вас это удивляет, -- говорит генерал, -- понимаю. Да, Рихард Зорге поехал в Берлин, а затем на нелегальную работу в Японию под своей фамилией, к тому же -- столь известной в Германии. Но Берзин исходил из реального положения вещей, не преувеличивая силы немецкой контрразведки. Фашисты только что пришли к власти, и им, в опьянении успехом, некогда было заниматься изучением биографии каждого. Расчет оказался верным, а конспираторские способности Зорге превзошли все ожидания.
          И снова, слушая рассказ генерала, нельзя не удивляться безудержной энергии, напористости Зорге, его беспощадной требовательности к себе. Другой бы свалился с ног от страшного нервного напряжения. А он жалуется в Центр: "Опротивело пребывать в роли праздношатающегося". И это в тот момент, когда ценой невероятных усилий ему удалось добиться серьезных успехов.
          Первой крупной удачей было заключение договора с "Франкфуртер цейтунг". Эта весьма авторитетная либерально-буржуазная газета пользовалась большим влиянием среди интеллигенции, хорошо читалась за границей. Она и при нацистах долго сохраняла свой солидно-благонамеренный облик, избегая крайностей крикливой гитлеровской пропаганды. Видимо, Геббельс надеялся использовать традиционную популярность "Франкфуртер цейтунг" в своих целях. Стать собственным корреспондентом газеты, в которой охотно сотрудничали видные журналисты, известные писатели, экономисты, было, разумеется, непросто. Помогли образованность Зорге, его культура и эрудиция.
          И вот 30 июля из Берлина пришло известие от Зорге: "Я не могу утверждать, что поставленная мной цель достигнута на все сто процентов, но большего просто невозможно было сделать, а оставаться здесь дальше для того, чтобы добиться еще других газетных представительств, было бы бессмысленно. Так или иначе надо попробовать, надо взяться за дело... Пока что могу лишь сказать, что предпосылки для будущей работы более или менее созданы".
          Этими предпосылками, помимо письменно заверенного договора с "Франкфуртер цейтунг", были соглашения с журналом "Технише рундшау" и голландской "Амстердам хандельсблат". Они и составляли самое ценное достояние пассажира, который 6 сентября 1933 года сошел с борта парохода на набережную Иокагамы.


          Линия фронта

          "Тот, кто в эти новогодние дни впервые попал на улицы Токио, мог вернуться домой, обрадованный великолепием красок, приведенный в восторг трогательно веселым, праздничным настроением японцев и слегка напуганный азиатским шумом Гиндзы -- главной торговой улицы Токио". Такой предстала перед журналистом японская столица, такой он однажды отобразил ее на страницах "Франкфуртер цейтунг".
          Его встречали на пресс-конференциях и в редакциях, в телеграфных агентствах и на официальных дипломатических приемах. Его видели на спектаклях театра "Кабуки" и в картинных галереях. Вскоре читатели "Франкфуртер цейтунг" отметили, что статьи корреспондента по Японии отличаются глубоким знанием экономики, политики и культуры. Он оказался большим эрудитом и глубоким журналистом, этот д-р Зорге...
          В короткий срок Зорге стал одним из лучших заграничных корреспондентов "Франкфуртер цейтунг", и это нас не удивляет. Еще в Германии, а особенно в Москве он приобрел достаточно высокую журналистскую квалификацию.
          Да, к газетной работе Зорге относился вполне серьезно, и материалы, опубликованные, как правило, на первой и второй полосах, а зачастую и на месте передовой статьи под инициалом "5", содержат глубокий экономический и политический анализ событий.
          Его формальная принадлежность к нацистской партии не наложила сильного отпечатка на статьи и репортажи во "Франкфуртер цейтунг". О нем говорят: блестящий журналист. Да, если иметь в виду не чисто словесную, литературную орнаментацию его статей, а их сущность. Статьи Зорге -- это статьи ученого, исследователя, бесстрастного на первый взгляд аналитика. Они суховаты, очень содержательны, но сама эта суховатость, обоснованность, удачно выбранный факт, точно найденное выражение говорят о своеобразном почерке журналиста Зорге.
          Может показаться странным, но в статьях во "Франкфуртер цейтунг" мы не нашли мест, где бы Рихарду Зорге приходилось совершать насилие над собой. Он, естественно, многого не договаривал, но то, что он говорил, было результатом объективного анализа и соответствовало истинному положению дел. Ему, видимо, вообще претила газетная трескотня и способность некоторых газетчиков легко принимать желаемое за действительное. В той же "Франкфуртер цейтунг" он вышучивал своих японских коллег, "постоянно воюющих друг с другом за "лучшую историю"... Воспеваются подвиги, совершаемые с помощью обнаженного меча или ружейного приклада, самопожертвование мелких отрядов "камикадзе" -- смертников... Начинает казаться, что читаешь самурайскую легенду".
          Но, разумеется, в своих статьях, зачастую очень полемических, он воевал не с журналистами. Эти статьи дают довольно ясную картину тех противоречий, которые существовали в японском обществе, противоречий между интересами японского народа, для которого война чужда и пагубна, и официальным внешнеполитическим курсом на милитаризацию. Можно только удивляться, то одна из крупнейших газет Третьего рейха предоставляла свои страницы для таких смелых по тем временам высказываний!
          К еще более решительным выводам на этот счет пришел кандидат исторических наук Ю. Орлов, изучающий деятельность Зорге-журналиста: "В своих корреспонденциях, -- пишет он, -- Зорге рассказывал о событиях, которые оказались прологом ко второй мировой войне. В них нашло свое отражение то, что внутренне переживал, но не мог открыто высказать Зорге: его ненависть к войне и фашизму. И хотя основным в деятельности Зорге была разведывательная работа, но и как журналист он оставался борцом за то великое .дело, за которое отдал жизнь".
          Марка "Франкфуртер цейтунг" обеспечивала ему твердое положение в обществе, но не избавляла от многих неприятностей, с которыми, впрочем, сталкивался любой иностранец, попавший в Токио.
          Условия, в которых пришлось работать в Японии, Зорге описал в одном из своих донесений: "Трудность обстановки здесь состоит в том, что вообще не существует безопасности. Ни в какое время дня и ночи вы не гарантированы от полицейского вмешательства. В этом чрезвычайная трудность работы б данной стране, в этом причина того, что эта работа так напрягает и изнуряет".
          Однажды в Токио приехал любящий путешествовать известный немецкий писатель Фридрих Зибург. Он попросил Зорге сопровождать его в поездках по Японии. Позже Зибург писал в своем очерке:
          "В тех двух или трех поездках в провинцию, которые совершили мы с Зорге, было много полицейских в униформе и в штатском, находившихся вблизи, контролировавших нас, втягивавших в разговоры чуть ли не насильно... В большинстве это были те вопиюще незаметные молодые люди, которые всегда с удовольствием принимали мои визитные карточки. Их я в первые же дни после приезда по настоятельному совету Зорге заказал в японской типографии. Служащий тайной полиции изучал обычно визитную карточку так, будто это стоящий документ, кивал довольный и исключительно вежливо просил разрешить ему задержать эту карточку... Мы с Зорге... ездили в Киото, в Нару и Ямаду, где осматривали священные гробницы. В поездах все время появлялись личности, которые заговаривали с нами на ломаном английском или немецком и просили наши визитные карточки. На вокзале в Ямаде нас остановила целая группа одетых в униформу полицейских; кланяясь и втягивая в себя воздух, они сфотографировали нас..." Зибург посмеивается и удивляется на каждом шагу. Зорге относится к слежке за собой вполне серьезно. Он не удивляется.
          Еще 7 января 1934 года Зорге сообщил в Москву: "Я особенно не боюсь больше постоянного и разнообразного наблюдения и надзора за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности шпика и применяющиеся каждым из них методы. Думаю, что я их всех уже стал водить за нос".
          Перед Рихардом Зорге стояла задача -- "глубокое врастание в немецкие круги". Этими "кругами" было прежде всего германское посольство в Токио. Спустя какое-то время его сотрудники стали считать за честь принимать у себя известного журналиста. Из многочисленных знакомств, завязанных Зорге, наиболее перспективным оказалось знакомство с Эйгеном Оттом.
          Полковник Отт приехал в Токио осенью 1933 года военным наблюдателем. Он должен был изучить политическую обстановку и к весне 1934 года подготовить доклад о результатах работы. Весьма осведомленный, имеющий широкие связи, корреспондент "Франкфуртер цейтунг" заинтересовал полковника.
          Уехав в Германию с докладом, Отт вернулся оттуда военным атташе. О том, как сложились его дальнейшие отношения с журналистом, можно судить по одному из донесений группы:
          "Когда Отт получает интересный материал или собирается сам что-нибудь написать, он приглашает Зорге, знакомит его с материалами, Менее важные материалы он по просьбе Зорге передает ему на дом для ознакомления, более важные секретные материалы Зорге читает у него в кабинете".
          29 апреля 1938 года "Франкфуртер цейтунг" сообщила своим читателям, что "новый посол в Токио генерал-майор Отт вручил императору свои верительные грамоты". Это было, пожалуй, самым крупным успехом в выполнении Зорге операции "врастания". Он получил неограниченный доступ к информации из первых рук.
          С тех пор они встречались ежедневно. Вместе просматривали по утрам дипломатическую почту, обсуждали текущие проблемы.
          Иногда Зорге оставался в посольстве на ночь, чтобы писать за Отта доклады его берлинскому начальству, а утром вновь, стараясь скрыть смертельную усталость, входил к послу в кабинет...
          А между тем, если поверить многочисленным писателям, очевидцам и неочевидцам, жизнь его в Токио протекала так:
          Из бара "Рейнгольд", где висели полотнища со свастикой, он в обнимку с глубоко декольтированными женщинами перекочевывал в ресторан "Фледермаус", где небыло полотнищ со свастикой, но был знаменитый шотландский виски. Приемы и гейши, прогулки на белоснежных яхтах и фотопленки в букетах роз, легкие победы и крепкое вино, неуловимый, вездесущий, таинственный -- таким обычно выглядит Зорге под пером зарубежных "популяризаторов".
          Это ложь. Никогда не существовало Рихарда Зорге, супермена и супершпиона. Рихард Зорге был другим. И в мелочах и в главном.
          Вот, скажем, как он сам объясняет секрет своего успеха в Токио:
          "Главными причинами, создавшими мое положение в посольстве, были мой большой запас общей информации, мои обширные знания Китая и детальное изучение Японии. Без этого, несомненно, никто из работников посольства не стал бы обсуждать со мной политические вопросы или просить у меня совета по секретным проблемам..." Или:
          "Я очень подробно изучал аграрную проблему, потом переходил к мелкой промышленности, средней и, наконец, тяжелой индустрии. Я, конечно, изучал также общественно-социальное положение японского крестьянина, рабочего и мелкого буржуа".
          "Я интересовался также развитием японской культуры с древних времен... Вдобавок к своей библиотеке я пользовался библиотекой посольства, личной библиотекой посла, библиотекой Восточно-азиатского германского общества..." Достаточно прочесть это, чтобы еще раз усомниться в правдивости образа, созданного "искусством" определенного рода. Портрет получился, мягко говоря, наполным, как если бы художник, сосредоточив весь свой дар на фраке, забыл написать глаза. Существенный пробел!
          К середине тридцатых годов в Токио сложилась и начала действовать группа Рихарда Зорге. В нее входили японский журналист и общественный деятель Ходзуми Одзаки, прибывший в Токио незадолго до Зорге, корреспондент французского еженедельника "Ви" и белградской "Политики" Бранко Вукелич, немецкий коммерсант Макс Клаузен и художник Мияги. С Клаузеном и Одзаки Рихард познакомился и подружился еще в Шанхае. С Вукеличем они быстро сошлись, как люди похожей судьбы. Мияги сразу понравился Зорге своей сдержанностью и требовательностью к себе. "Прекрасный парень, -- сообщал Зорге в Москву, -- самоотверженный коммунист, не задумываясь, отдаст жизнь, если потребуется. Болен чахоткой. Посланный на месяц лечиться, удрал..."
          Даже Уиллоуби вынужден отдать должное Зорге и его товарищам и признать, что "все члены группы Зорге работали не для денег, а исключительно ради идеи".
          Это были идейно зрелые люди, интернационалисты, видевшие смысл своей жизни в борьбе за мир, предотвращение кровопролития. И, думается, не случайно в 30-е годы судьба свела их в Токио.
          Тот же Уиллоуби и другие, кто писал о группе Зорге, не могли скрыть удивления: на протяжении восьми лет группа не имела ни одного провала по вине ее членов! И объясняли это подавляющим авторитетом Зорге в глазах помощников, его волевым превосходством, умением подчинить себе людей, заставить работать на себя. Дисциплина, основанная на страхе, на жестокости... Даже известный фильм Ива Чампи не исключает возможности угроз и насилия со стороны Зорге.
          Действительно, его авторитет был велик. Действительно; Зорге во многом превосходил своих более молодых сподвижников. Но это были авторитет и превосходство особого рода. Будучи идейным единомышленником Одзаки, Вукелича, Клаузена и Мияги, доктор социологии превосходил их образованностью, знаниями, способностью к анализу, теоретической зрелостью. Каждый из них самостоятельно пробовал изучать марксистскую теорию, и Одзаки, и Вукелич добились значительных успехов в том, в чем Зорге великолепно разбирался! Все они ненавидели войну, но никто из них не мог так глубоко обосновать свою ненависть, как Зорге. Все они симпатизировали Советской России, но никто так, как Зорге, не умел столь неопровержимо раскрыть роль СССР в борьбе трудового человечества за справедливое общественное устройство. Все они посвятили себя разведке, но только Зорге умел так верно, так глубоко определить высокий смысл их труднейшей, нечеловечески тяжелой работы. Зорге был для них источником мужества, и их рискованный труд приносил им огромное удовлетворение.
          Позже на допросе в тюрьме Мияги скажет, какую значительную роль в его личной судьбе сыграла встреча с немецким революционером Зорге. "Рихард Зорге был настоящим коммунистом, -- подтвердил и Клаузен, -- и ничто никогда не могло заставить его изменить своим убеждениям, своему долгу..." "Для меня это было высокой честью,--скажет Макс Клаузен через двадцать лет после гибели своего руководителя, -- общаться с этим выдающимся человеком и коммунистом. Рихард был чудесным парнем. Ради победы социализма он шел в логово зверя. Его верность интернациональному рабочему движению была неизмерима".
          Но, пожалуй, еще больше значил Зорге для Одзаки. Этот вдумчивый, серьезный человек, человек удивительной идейной и нравственной чистоты и взыскательности, обрел в "шпионе" Рихарде Зорге друга. Он больше, чем другие, был подвержен сомнениям. Ему казалось, что убеждения интернационалиста и тем более совместная работа с Зорге противоречат его глубокой любви к Японии, он мучился в поисках цельного мировоззрения. Зорге помог ему в этом. Вечно занятый Зорге не жалел времени для Одзаки. Их беседам, спорам, встречам не
          было конца. В итоге Зорге сумел убедить Одзаки в том, что преданность социалистическим идеям не исключает патриотизма, если речь идет о патриотизме подлинном, а не мнимом. Возможно, он прибегал к тем же доводам, которые потом приводил и на процессе: "Советский Союз не желает политических и военных столкновений с другими странами. Нет у него также намерений совершать агрессию против Японии... Именно эта идеологическая основа отличает нас от тех, кого обычно называют шпионами".
          Возможно, опираясь на свои московские статьи, утверждал, что социализм и мир, Советский Союз и мир -- неделимы. Так или иначе утонченный Одзаки, чьи письма к жене, изданные под названием "Любовь -- падающая звезда", и по сей день считаются в Японии образцом эпистолярной лирики, стал убежденным коммунистом, самым полезным, самым стойким соратником Зорге.
          Восемь лет слаженной безукоризненной работы без единого провала -- это объясняется единственно тем, что вся токийская пятерка была связана между собой отношениями рабочей дисциплины, партийного товарищества, взаимной критики и взаимного уважения, связана единой целью.
          ...Еще со времени оккупации Маньчжурии милитаристские круги Японии вынашивали планы вооруженного нападения на нашу страну. Один из таких планов японского генерального штаба назывался "План Оцу". В соответствии с ним большое внимание уделялось увеличению численности и вооружению Квантунской армии. Вот цифры, которые как нельзя лучше характеризуют эти агрессивные приготовления: на 1 января 1932 года численность Квантунской армии составляла 50 тысяч человек, в ее распоряжении было 40 танков, 300 орудий, 180 самолетов. К январю 1937 года численность армии увеличилась в 5 (!) раз. Возросло соответственно и вооружение -- 439 танков, 1193 орудия, 500 самолетов.
          Лихорадочно вооружается и Германия. По улицам Берлина, Гамбурга, Франкфурта, Аахена маршируют головорезы со свастикой. Едкая гарь рейхстага мешается с дымом книжных костров. Тельман брошен в тюрьму... Немецкие хозяйки перешли на маргарин, львиная доля государственного бюджета идет на пушки и самолеты.
          А между этими двумя -- восточным и западным -- очагами войны протянулась страна, где люди возводили плотины, встречали в полях трактора, радовались своим, непривозным станкам. Катя Максимова уже возглавила бригаду, ее подруга Лиза Канфель освоила новые, только что поступившие на завод аппараты, друзья по Нижне-Кисловскому Борис и Соня Гловацкие уехали с театром в Сибирь -- играть перед строителями, горняками, лесорубами.
          Два мира: тот -- с кострами из книг, и наш -- с огнями Днепрогэса, с добрым пламенем новых домен -- еще существовали бок о бок, но было ясно, что коммунизм и фашизм вот-вот сойдутся в смертельной схватке. В Испании они уже сошлись.
          Оглядываясь на трагические события, развернувшиеся на улицах Мадрида, в горах Гвадалахары, под небом Бильбао и Барселоны, с почти тридцатилетнего расстояния особенно четко видишь это разделение сил. Не случайно же в окопах интернациональных бригад встречаем мы упомянутых нами в начале очерка сегодняшних профессора, дипломата, журналиста-международника, Яна Берзина -- людей, в разное время знавших Рихарда Зорге, но, между прочим, так и не познакомившихся между собой. Не случайно со страниц книг о тех днях, из рассказов очевидцев перед нами встает образ смуглого, похожего на испанца советского командира, военного специалиста, полюбившего испанскую землю и готового защищать ее до конца. Это--генерал... Плечом к плечу с московскими друзьями Зорге в бригаде имени Тельмана сражались его соратники по Германской компартии, в тот же строй встали товарищи Бранко по Белграду, Парижу, Праге...
          По эту же сторону фронта, на самом переднем крае, сражались Рихард Зорге и его группа. И они собирались стоять насмерть.
          "Чтобы бороться с фашизмом, -- писал в "Испанском дневнике" Михаил Кольцов, -- вовсе не обязательно драться на фронте или даже приезжать в Испанию. Можно участвовать в борьбе, находясь в любом уголке земного шара. Фронт растянулся очень далеко. Он выходит из окопов Мадрида, он проходит через всю Европу, через весь мир. Он пересекает страны, деревни и города, он проходит через шумные митинговые залы, он тихо извивается по полкам книжных магазинов. Главная особенность этого невиданного боевого фронта в борьбе человечества за мир и культуру в том, что нигде вы не найдете теперь зоны, в которой мог бы укрыться кто-нибудь жаждущий тишины, спокойствия и нейтральности".
          В этом смысле лежащую на другом конце земли Японию никак нельзя было назвать "тылом".
          Возвращаясь из посольства под Новый год, Зорге не узнавал города. Токио, казалось, потускнел, даже Гиндза притихла. А как эти улицы были великолепны прежде, как сияли при свете праздничной иллюминации! И еще чего-то недоставало им... Зорге понял: нет над каждым входом традиционных украшений -- трех свежих сосновых веток, связанных у основания в пучок. Зорге нравился этот красивый новогодний обычай, он напоминал ему рождественскую елку его детства.
          Навстречу попадались прохожие. Они казались более унылыми и более трезвыми, чем обычно под Новый год. Значит, вновь созданная организация "духовной мобилизации" уже принялась за дело. Зорге улыбнулся: всевозможные ограничения, вызванные войной, агитируют против нее лучше всякой антивоенной пропаганды. Японцы ведь так любят в праздники сакэ, а японки -- пеструю одежду. А тут еще полиция объявила, что излишние праздничные пирушки и возлияния будут взяты на заметку, так как нежелательны по соображениям и экономики, и морали. Впрочем, многим и без того не до веселья: близкие на фронте, и неизвестно, кончится ли война в этом году... Нет, он не будет последним годом войны. Зорге утверждал это еще в статье "Настроение в Токио", отправленной во "Франкфуртер цейтунг" в ноябре.
          "Чего следует ожидать от исхода войны с Китаем? -- писал Зорге тогда. -- На то, что будет положен конец дальнейшей военной активности и даже дальнейшему, еще более усиленному вооружению, едва ли можно рассчитывать, сколько бы этого ни хотелось. Ведь уже сегодня общественности напоминают о том, что действительные противники Японии -- Советский Союз и Англия -- не намерены терпеть монопольного владычества Японии на Дальнем Востоке. Ведь в результате китайско-японской войны у них возникли еще более сильные противоречия с Японией, и что войну желательно было бы продолжить в том или другом направлении.
          Но то, что доставляемые в Японию на кораблях урны с прахом погибших, а также раненые и больные являются не только предметом патриотического воодушевления и готовности к героическому самопожертвованию, -- сколь бы ни были сильны эти чувства,--становится ясным каждому, кто видит, как близкие солдат молятся перед синтоистскими гробницами и буддийскими храмами за их благополучное возвращение, и кто читает в газетах об отнюдь не редких случаях самоубийства среди родственников погибших. Даже в разговоре японцы, за немногими исключениями, не скрывают того, что далеко не все они думают так, как тот отец, чье письмо к сыну-фронтовику с требованием непременно искать героической смерти было недавно опубликовано в газетах".
          Обстановка в Японии, международная обстановка определила задачи группы Зорге, которая должна была способствовать предотвращению войны Японии с Советским Союзом и выяснить характер отношений между Японией и Германией после того, как к власти там пришел Гитлер.
          С этим важным заданием группа, руководимая Рихардом Зорге, справилась блестяще. Его помощники распределили "сферы влияния".
          Особенно большими возможностями пользовался Одзаки. По воспоминаниям людей, близко его знавших, Одзаки отличал тонкий аналитический ум, высокая культура и образованность. Все эти качества в июле 1938 года обеспечили ему пост неофициального советника при тогдашнем премьер-министре принце Коноэ.
          Бранко Вукелич был близок к французскому посольству, много времени проводил в англо-американских кругах Токио. В 1938 году ему тоже удалось получить "повышение". Он становится представителем французского телеграфного агентства "Гавас". В его квартире на улице Сапай-те была оборудована фотолаборатория, откуда велись передачи на Москву.
          Известный к тому времени "официальный" художник Мияги широко использовал свои связи в кругах японского генералитета.
          Клаузен, по предложению Зорге, возглавил фирму "Макс Клаузен и К0" с оборотным капиталом в сто тысяч иен. К услугам этой фирмы, выполнявшей фотокопии чертежей и документов, прибегали представители крупнейших в Японии концернов, государственные учреждения и армия. Все это не снимало с Клаузена главных обязанностей радиста.
          Первой боевой проверкой группы стал Халхин-Гол. Эта провокация японской военщины была своеобразной разведкой боем с целью проверить прочность наших пограничных рубежей, боеспособность Красной Армии.
          На основании точной информации Рихард Зорге пришел к выводу, что Генеральный штаб японских вооруженных сил готовит против Монгольской Народной Республики внезапный удар силами танков и пехоты. Он заблаговременно поставил в известность свое руководство о готовящемся вторжении, в результате чего Красная Армия смогла помочь монгольскому народу подготовиться к ответному удару. Авантюра обернулась для японцев катастрофой. Были разгромлены отборные части, захвачены богатые трофеи. Победа на Халхин-Голе надолго отбила охоту у милитаристов Японии воевать с Советским Союзом.
          К 1939 году положение Зорге в германском посольстве особенно упрочилось. Эйген Отт предложил ему пост пресс-атташе.
          Это назначение лишало Зорге права сотрудничать в газетах. Но на помощь ему пришел полковник Мейзингер, который добился через министерство внутренних дел Германии, чтобы Зорге, помимо работы в посольстве, разрешили продолжать журналистскую деятельность.
          Полковник Мейзингер, представитель гестапо в Токио, был назначен на пост полицай-атташе. Приехав в 1940 году, он старался завоевать расположение наиболее влиятельного нациста немецкой колонии Зорге.
          До этого Мейзингер успел отличиться небывалыми зверствами в Варшаве. Даже в кругу гестаповцев они были из ряда вон выходящими. Мейзингера собирались предать суду, но затем отправили в Токио {Любопытный материал о Мейзингере появился в прошлом году в "Юманите", где приведено высказывание о нем бывшего шефа гитлеровской контрразведки Вальтера Шелленберга. "Коллега" оставил следующий портрет: "Мейзингер -- худший из банды убийц... Это было ужасное существо, человек с лицом широким и грубым, лысый и отвратительно безобразный. Я получил из Варшавы, где он служил, множество сведений о Мейзингере, подтвержденных чудовищными документами: никто не был столь жесток, развратен, бесчеловечен..."}.
          И не Мейзингера ли имел в виду Рихард, когда писал в Советский Союз: "Окружение здесь мне надоело так, что у меня вот-вот не хватит терпения..." Впрочем, терпения Зорге было не занимать, а от Мейзингера тоже можно было получить ценную информацию. "Атташе занят пропагандой достижений немецкой армии, -- сетует Зорге в одном из донесений, -- и не пишет докладов, известных вам".


          Катюша

          7 октября 1938 года Зорге сообщал своему руководителю:
          "Дорогой товарищ! О нас вы не беспокойтесь. И хотя мы страшно все устали и нанервничались, тем не менее мы дисциплинированные, послушные и решительные, преданные парни, готовые выполнить задачи нашего великого дела. Сердечно приветствуем вас и ваших друзей. Прошу передать прилагаемое письмо и приветы моей жене. Пожалуйста, иногда заботьтесь о ней..."
          ...Мы не знаем, слышал ли Зорге советскую песню, которая как раз в тот год разошлась по всему миру.
          Можно предположить, что и в Японии пели "Катюшу" и что он эту песню слышал. И наверное, вспоминал о жене, которая ждала, берегла его письма. Они приходили окольными путями, иногда на папиросной бумаге, и хотя были коротки и деловиты, но всегда полны заботы.
          "Моя любимая Катюша!
          Наконец-то представилась возможность дать о себе знать. У меня все хорошо, дело движется. Посылаю свою фотокарточку. Полагаю, что это мой лучший снимок. Хочется надеяться, что он тебе понравится. Я выгляжу на нем, кажется, не слишком старым и усталым, скорее задумчивым. Очень тяжело, что я давно не знаю, как ты живешь. Договоренность о деньгах для тебя должна быть отрегулирована. Пытаюсь послать тебе некоторые вещи. Серьезно, я купил тебе по-моему, очень красивые вещи. Буду счастлив, если ты их получишь, потому что другой радости я, к сожалению, не могу тебе доставить, в лучшем случае -- заботы и раздумья. В этом смысле мы с тобой бедняги".
          Екатерина Александровна, женщина сдержанная, спокойная, ничем не выдавала тревоги. Работала, училась. Когда на заводе ее спрашивали о муже, отвечала: "Работает на оборону". Ее мать, приезжавшая погостить, качала головой: "Несчастливая ты, Катя". Дочь улыбалась: "Ничего, мама, все устроится".
          "Не печалься, -- писал муж, -- когда-нибудь я вернусь и мы нагоним, все, что упустили. Это будет так хорошо, что трудно себе представить. Будь здорова, любимая!"
          И только наедине с подругой -- Верой Избицкой, Екатерина Александровна сокрушалась:
          -- Уж и не знаю, замужем я или нет. Встречи считаешь на дни, а не видимся -- годы.
          И вдруг он вернулся. Вера Избицкая работала тогда в "Интуристе". Они пришли к ней на второй этаж "Метрополя" Рихард и Катя, оба сияющие, возбужденные, и потащили ошеломленную Веру с собой. Рихард и слышать ничего не хотел:
          -- Нет, девочки, мой приезд нужно отметить!
          Они все вместе спустились в кафе. Рихард был весел, говорил, что по дороге избежал серьезной опасности. Ему показалось, что на пароходе какой-то нацист, знавший Зорге коммунистом, опознал его. Рассказывал он увлекательно, с юмором, и слушательницы не знали, где в этом рассказе правда, а где вымысел. Зато последующие слова его прозвучали вполне серьезно и были, как когда-то на Нижне-Кисловском, обращены только к Кате:
          -- Теперь-то я никуда не уеду, Катюшка, больше мы не расстанемся. Мне обещают работу в Москве, в Институте марксизма-ленинизма. Я ведь, знаешь, люблю свое дело.-- И было неясно, говорит он о той работе, которую оставил, или о той, которая ему предстояла. -- А пока мы с тобой поедем на юг. Я давно мечтал побывать на Черном море...
          Катя взяла на заводе отпуск и стала укладывать вещи. Друзья забегали только на минуту, понимая, что им хочется побыть вдвоем, вместе побродить по московским улицам.
          Столица жила недавним подвигом челюскинцев, стройкой метрополитена, рекордом донецкого шахтера Никиты Изотова. По ее улицам ходили новенькие, только что с завода двадцатиместные автобусы, в магазинах уже не требовали карточек и висели объявления о снижении цен. Мальчишки засматривались на летчиков -- шла пора воздушных рекордов и перелетов... Но рядом с информацией о строительстве шлюза на будущем канале Москва -- Волга, таблицами займа Второй пятилетки газеты печатали тревожные вести: съезд фашистов в Нюрнберге, сообщение ТАСС об антисоветских замыслах Японии...
          Через две недели Екатерина Александровна сама позвонила Вере.
          -- Приходи. Рихард уезжает. Я остаюсь.
          Это был его последний приезд в Москву. Он еще не знал, что никогда больше не вернется. Он не знал, что никогда не увидит Катю, Берзина, Боровича. Он снова отправлял письма, коротенькие записки, посылки.
          Письма на редкость простые, "домашние", написанные не для постороннего глаза. В них нежность, заботливость, мужская ответственность за судьбу близкого человека -- это все тот же Зорге с его мужеством, высоким чувством долга, душевной взыскательностью и суровой требовательностью к себе. 1936 г.
          Милая Катюша! Наконец-то я получил от тебя два письма. Одно очень печальное, видимо, зимнее, другое более радостное -- весеннее.
          Благодарю тебя, любимая, за оба, за каждое слово в них. Пойми, это был первый признак жизни от тебя -- после долгих дней, а я так жаждал этого.
          Сегодня я получил известие, что ты поехала в отпуск. Это должно быть прекрасно поехать с тобой в отпуск! Сможем ли мы это когда-нибудь осуществить? Я так хотел бы этого! Может быть, ты и не представляешь, как сильно...
          Здесь сейчас ужасно жарко, почти невыносимо. Иногда я купаюсь в море, но особенного отдыха здесь нет.
          Во всяком случае работы полно, и, если ты спросишь о нас, тебе ответят, что нами довольны и я не на последнем счету. Иначе это не имело бы смысла для тебя и для всех нас дома. {В СССР}
          Были здесь напряженные времена, и я уверен, что ты читала, об этом в газетах, но мы миновали это хорошо, хотя мое оперение и пострадало несколько. Но что можно ждать от "старого ворона", постепенно он теряет свой вид.
          У меня к тебе большая просьба, Катюша, пиши мне больше о себе, всякие мелочи, все, что хочешь, только больше. Напиши также, получила ли ты все мои письма за прошлый год.
          Ну, пока, всего хорошего! Скоро ты получишь еще письмо и даже отчет обо мне. Будь здорова и не забывай меня. Привет друзьям. Шлю сердечный привет, жму ' руку и целую. Ика.

          Август 1936 г.
          Милая К.!
          На днях получил твое письмо от 6.36. Благодарю за строчки, принесшие мне столько радости. Надеюсь, что ты хорошо провела отпуск. Как хотел бы я знать, куда ты поехала, как провела время, как отдохнула. Была ли ты в санатории по путевке твоего завода или моего учреждения, а может быть, просто съездила домой? На многие из этих вопросов ты не сможешь дать ответ, да и получу я его тогда, когда будет уже холодно и ты ' почти забудешь об отпуске. Между тем пользуюсь возможностью переслать тебе письмо и небольшой подарок. Надеюсь, что часы и маленькие книги, которые я послал, доставят тебе удовольствие.
          Что делаю я? Описать трудно. Надо много работать, и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде и после всех событий, имевших место здесь. Ты понимаешь, что все это не так просто. Однако дела мои понемногу двигаются.
          Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с утра до ночи.
          Я живу в небольшом домике, построенном по здешнему типу -- совсем легком, состоящем, главным образом, из раздвигаемых окон, на полу плетеные коврики.
          Дом совсем новый и даже "современнее", чем старые дока, и довольно уютен.
          Одна пожилая женщина готовит мне по утрам все нужное: варит обед, если я обедаю дома.
          У меня, конечно, снова накопилась куча книг, и ты с удовольствием, вероятно, порылась бы в них. Надеюсь, что наступит время, когда это будет возможно.
          Иногда я очень беспокоюсь о тебе. Не потому, что с тобой может что-либо случиться, а потому, что ты одна и так далеко. Я постоянно спрашиваю себя -- должна ли ты это делать? Не была ли бы ты счастливее без меня? Не забывай, что я не стал бы тебя упрекать.
          Вот уже год, как мы не виделись, в последний раз я уезжал от тебя ранним утром. И если все будет хорошо, то остался еще год.
          Все это наводит на размышления, и поэтому пишу тебе об этом, хотя лично я все больше и больше привязываюсь к тебе и более, чем когда-либо, хочу вернуться домой к тебе.
          Но не это руководит нашей жизнью, и личные желания отходят на задний план. Я сейчас на месте и знаю, что так должно продолжаться еще некоторое время. Я не представляю, кто бы мог у меня принять дела здесь по продолжению важной работы.
          Ну, милая, будь здорова!
          Скоро ты снова получишь от меня письмо, думаю, недель через 6. Пиши и ты мне чаще и подробней.
          Твой Ика.

          Октябрь 1936 г.
          Моя милая К.!
          Пользуюсь возможностью черкнуть тебе несколько строк. Я живу хорошо, и дела мои, дорогая, в порядке.
          Если бы не одиночество, то все было бы совсем хорошо.
          Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима по крайней мере, внешне красива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь живут почти под открытым небом.
          Когда я печатаю на своей машинке, это слышат почти все соседи. Если это происходит ночью, то собаки начинают лаять, а детишки -- плакать. Поэтому я достал себе бесшумную машинку, чтобы не тревожить все увеличивающееся с каждым месяцем детское население по соседству.
          Как видишь, обстановка довольно своеобразная. И вообще тут много своеобразия, я с удовольствием рассказал бы тебе. Над некоторыми вещами мы вместе бы посмеялись, ведь когда это переживаешь вдвоем, все выглядит совершенно иначе, а особенно при воспоминаниях.
          Надеюсь, что у тебя будет скоро возможность порадоваться за меня и даже погордиться и убедиться, что "твой" является вполне полезным парнем. А если ты мне чаще и больше будешь писать, я смогу представить, что я к тому же еще и "милый" парень.
          Итак, дорогая, пиши. Твои письма меня радуют. Всего хорошего.
          Люблю и шлю сердечный привет -- твой Ика.

          1 января 1937 г.
          Милая К.!
          Итак, Новый год наступил. Желаю тебе самого наилучшего в этом году и надеюсь, что он будет последним годом нашей разлуки. Очень рассчитываю на то, что следующий Новый год мы будем встречать уже вместе, забыв о нашей длительной разлуке.
          Недавно у меня был период очень напряженной работы, но в ближайшее время будет, видимо, несколько легче. Тогда же было очень тяжело. Зато было очень приятно получить от тебя и несколько строчек от В. Твои письма датированы августом и сентябрем. В одном из них ты писала, что была больна, почему же теперь не сообщаешь, как твое здоровье и чем ты болела. Я очень беспокоился о тебе. Поскорее сообщи о своем здоровье. За письма же сердечно благодарю. Я по крайней мере представляю, где и в каком окружении ты живешь. Месторасположение твоей квартиры, видимо, очень хорошее.
          Ты, наверное, удивишься, что у нас здесь сейчас до 20 градусов тепла, а у вас теперь приблизительно столько же градусов мороза.
          Тем не менее я предпочитал бы быть в холоде с тобой, чем в этой влажной жаре.
          Ну всего наилучшего, милая, мне пора кончать. Через два месяца получишь снова весточку от меня, надеюсь, что более радостную.
          Ты не должна беспокоиться обо мне. Все обстоит благополучно.
          Целую тебя крепко, милая К.

          1938 г.
          Дорогая Катя!
          Когда я писал тебе последнее письмо в начале этого
          года, то был настолько уверен, что мы вместе летом проведем отпуск, что даже начал строить планы, где нам лучше провести его.
          Однако я до сих пор здесь. Я так часто подводил тебя моими сроками, что не удивлюсь, если ты отказалась от вечного ожидания и сделала отсюда соответствующие выводы. Мне не остается ничего более, как только молча надеяться, что ты меня еще не совсем забыла и что все-таки есть перспектива осуществить нашу, пятилетней давности, мечту -- наконец получить возможность вместе жить дома. Эту надежду я еще не теряю даже в том случае, если ее неосуществимость является полностью моей виной или, вернее, виной обстоятельств, среди которых мы живем и которые ставят перед нами определенные задачи.
          Между тем уже миновали короткая весна и жаркое, изнуряющее лето, которые очень тяжело переносятся, особенно при постоянно напряженной работе. На еще при такой неудаче, которая у меня была.
          Со мной произошел несчастный случай, несколько месяцев после которого я лежал в больнице. Однако теперь уже все в порядке и я снова работаю по-прежнему.
          Правда, красивее я не стал. Прибавилось несколько шрамов и значительно уменьшилось количество зубов. На смену придут вставные зубы. Все это -- результат падения с мотоцикла. Так что, когда я вернусь домой, то большой красоты ты не увидишь. Я сейчас скорее похожу на ободранного рыцаря-разбойника. Кроме пяти ран от времен войны, у меня куча поломанных костей и шрамов.
          Бедная Катя, подумай обо всем этом получше. Хорошо, что я вновь могу над этим шутить, несколько месяцев тому назад я не мог и этого.
          Ты ни разу не писала, получила ли мои подарки. Вообще уже скоро год, как я от тебя ничего не слыхал.
          Что ты делаешь? Где теперь работаешь?
          Возможно, ты теперь уже крупный директор, который наймет меня к себе на фабрику в крайнем случае мальчиком-рассыльным? Ну, ладно, уже там посмотрим.
          Будь здорова, дорогая Катя, самые наилучшие сердечные пожелания.
          Не забывай меня, мне ведь и без того достаточно грустно.
          Целую крепко и жму руку -- твой И.
          Вскоре после отъезда мужа Екатерина Александровна переехала в просторную комнату на четвертом этаже большого дома. Она перевезла туда вещи Рихарда, его
          книги. Книг было много, только немецкие издания заняли целый шкаф. Зорге не знал, что никогда не увидит своей новой московской квартиры.
          "Очень часто я стараюсь представить ее себе, -- писал он из своего далека, -- но у меня это плохо получается".
          Он мечтал о доме и по-прежнему ободрял жену надеждой на скорую встречу. К маленькой посылке, переданной Екатерине Александровне однажды, была приложена записка от людей, которые привезли вещи, ко не могли с ней встретиться: "Товарищ Катя!.. Автоматический карандаш сохраните для мужа".
          На заводе Катю любили. В ту пору к ней в бригаду привели девчонку, сироту, совсем юную, приехавшую из глухой вятской деревни. Екатерине Александровне понравилось, что робкая, не умеющая ни читать, ни писать Марфуша однако же не усидела в няньках и уговорила свою хозяйку-художницу отвести ее в цех.
          Катя сама взялась за новенькую. Обучила ее работать на сложных аппаратах и поселила у себя, на Софийской набережной.
          В первое же утро Марфуша хотела подмести пол. Екатерина Александровна не позволила, прибрала в комнате сама и впредь запретила: "Садись-ка, милая, за тетради..." Учительница она была строгая, и Марфуша от букв довольно быстро перешла к слогам. А когда ученица овладела четырьмя правилами арифметики, Катя но радостях сделала ей подарок: в доме был большой полосатый плюшевый тигр, заграничная безделица. Марфуше игрушка нравилась. Однажды, проснувшись, она обнаружила тигра у себя под одеялом, ленточкой к нему был привязан отрез на платье и конфеты. Катя радовалась не меньше Марфуши.
          Вечерами они ходили в кино на Пятницкой. На обратном пути Екатерина Александровна заставляла Марфушу пересказывать картину и объясняла непонятные места. По воскресеньям ездили купаться в Серебряный бор...
          Видимо, рядом с наивной, румяной девчонкой Екатерина Александровна сама чувствовала себя моложе, счастливее. Она от души хохотала, когда, опустив в металлический ящик монету и услышав ответ автоматического "точного времени", вежливая Марфуша непременно отвечала: "Спасибо". В один из первых своих дней на Софийской набережной девушка увидела в окно Кремль и замерла: "Такой большой! И в год, чай, не обойдешь..." Катя решительно взяла с вешалки пальто: "Идем!" И они несколько раз обошли вокруг знаменитой стены.
          Родные Екатерины Александровны жили в Петрозаводске, и она, выросшая в большой и дружной семье, где было два брата и три сестры, очень скучала по ним. Один из братьев погиб во время финской войны, и Екатерина Александровна тяжело переживала утрату. Марфуша, как могла, ее утешала.
          Ночами Катя читала, а утром они, опаздывая на работу, бежали через мост к трамваю, иногда хватали такси. В машине Екатерина Александровна заставляла Марфушу есть печенье или бутерброд и... поедом ела себя, говоря, что не станет больше так поздно читать. Но вечером брала книгу и вновь читала до утра...
          -- Она сделала меня человеком, -- говорила нам впоследствии Марфуша. Марфа Ивановна Лежнина-Соколова. -- И специальность помогла приобрести и к книгам пристрастила на всю жизнь. Всю душу мне отдавала...
          Рихарда Зорге Марфа Ивановна не знала. Но помнит, как несколько раз его ждали. Однажды в доме накануне Первого мая гостила Катина сестра Муся, и они с Марфушей даже ушли ночевать к подруге: Екатерина Александровна была почему-то уверена, что на праздники прилетит муж...
          Он не приехал, не приезжал больше.
          -- Нам не довелось лично познакомиться с мужем старшей сестры, -- вспоминает Мария Александровна Максимова, работающая в Госплане Карельской АССР,-- но мне всегда казалось, что мы хорошо его знаем. Катя говорила, что он -- ученый, специалист по Востоку. Она считала мужа настоящим человеком, выдающимся революционером. Мы знали и о том, что он находится на трудной и опасной работе. Между прочим, однажды Рихард рассказал ей о неприятных минутах: проснувшись как-то в гостинице в чужом городе, он вдруг забыл, на каком языке должен говорить. Тут же, конечно, вспомнил, но осталась досада на себя: нервы сдают. Вообще-то, по словам сестры, он был очень спокойным, собранным, уравновешенным человеком. Перед отъездом Катя зашивала ему под подкладку большую пачку денег. "Вот какие большие деньги тебе доверяют",--заметила она. "Мне доверяют гораздо больше, чем деньги", -- улыбнувшись, не без гордости сказал Рихард. Катя никогда не сетовала на одиночество и ни на что не жаловалась.
          Сестры бережно хранят оставшиеся им от Екатерины Александровны вещи, фотографии. Особенно мы благодарны им за любезно предоставленные два портрета Рихарда Зорге, один -- подаренный Катюше перед отъездом, второй -- присланный из Токио, тот самый, где он выглядит "не очень старым и усталым, скорее задумчивым"... Есть и фотография маленького дворика и комнаты с японскими гравюрами и книжными полками, также присланные из-за рубежа. Думается, это токийская квартира Зорге на Нагасаки-мати, 30.
          Что еще сказать о Катюше? Жил человек и, казалось бы, не оставил по себе громкой памяти. Но вот, оказывается, есть Марфуша, считающая себя "произведением" Екатерины Александровны, И другие люди пишут нам в редакцию, заходят... И с ними она успела поделиться тем, чем была богата: самым лучшим из человеческих дарований--талантом человеческого общения, душевным теплом и чуткостью. Всегда исполненная внутреннего достоинства, она не была ни бойкой, ни шумной, совсем непохожей на тех, кого называют "заводилами", и все-таки всегда притягивала к себе других. Ее жизнь как будто не была так тесно, так значимо сплетена с эпохой, как жизнь Рихарда Зорге. Но и ее судьба, ее радости и печали несли на себе печать времени. Тяжело рассказывать грустную историю этих двух хороших людей. Тяжело говорить о женщине, что и в самые мирные дни жила солдаткой. Она писала мужу и оставляла письма у себя, потому что Рихарду можно было передать о ней лишь самые короткие весточки.
          "Милый Ика! Я так давно не получала от тебя никаких известий, что я не знаю, что и думать. Я потеряла надежду, что ты вообще существуешь.
          Все это время для меня было очень тяжелым, трудным. Очень трудно и тяжело еще потому что, повторяю, не знаю, что с тобой и как тебе. Я прихожу к мысли, что вряд ли мы встретимся еще с тобой в жизни. Я не верю больше в это, и я устала от одиночества. Если можешь, ответь мне.
          Что тебе сказать о себе. Я здорова. Старею потихоньку. Много работаю и теряю надежду тебя когда-либо увидеть.
          Обнимаю тебя крепко, твоя К."
          Это последнее письмо, которое написала мужу Екатерина Александровна. Она зачеркивала фразы, одни слова заменяла другими и не знала, что Рихард уже заключен в одиночную камеру токийской тюрьмы.
          Екатерина Александровна Максимова умерла 4 августа 1943 года в деревне под Красноярском. Она так и не узнала о величии подвига, совершенного Рихардом.
          Спустя год и три месяца был казнен Зорге. Он не знал, что Катюши уже нет в живых.
          Да, трудно об этом писать, хотя люди, о которых идет речь, не склонны были жаловаться на судьбу. И все-таки сказать об этом надо хотя бы для того, чтобы еще раз воздать должное их мужеству и мужеству многих других семей, живших в те годы по самым трудным законам эпохи. И еще для того, чтобы снова противопоставить жизнь вымыслу: в жизни все суровее, проще, но ведь это и есть подлинный героизм...


          Мы все те же

          -- В сороковом году, -- продолжает генерал, -- исполнилось пять лет с тех пор, как Зорге последний раз приезжал в Москву. У нас он был известен как Рамзай. Этим именем Зорге подписывал свои донесения, -- говорит генерал и вновь открывает папки, читает одно сообщение за другим. Теперь это документы архива, а всего четверть века назад каждый листок содержал сведения чрезвычайной важности, играл неоценимую роль в определении внешней политики первого в мире социалистического государства.
          Рихард Зорге не был разведчиком в обычном понимании этого слова. Он действовал как исследователь, как политик, как дипломат. Анализ событий, оценка происходящего, которые он проводил на месте, сделали бы честь государственному деятелю.
          Но для меня, когда я сегодня вчитываюсь в его письма, донесения, главное даже не в этом. Человек пишет, коммунист пишет...
          Январь 1940 года. "Дорогой мой товарищ, -- сообщает Зорге руководителю.-- Получив ваше указание остаться еще на год, как бы мы ни стремились домой, мы выполним его полностью и будем продолжать здесь свою тяжелую работу. С благодарностью принимаю ваши приветы и пожелания в отношении отдыха. Однако, если я пойду в отпуск, это сразу сократит информацию".
          Май 1940 года. "Само собой разумеется, что в связи с современным военным положением мы отодвигаем свои сроки возвращения домой. Еще раз заверяем вас, что сейчас не время ставить вопрос об этом".
          12 июля 1940 года. "Клаузен болен сердцем. Лежа в постели, он работает на рации".
          Между тем приближалось самое трагическое для Зорге и его товарищей время. Японская полиция усилила слежку. Работа усложнилась. Каждый шаг требовал огромных усилий и изобретательства.
          В то же время на деятельности группы не могла не сказаться та атмосфера недоверия, подозрительности, беззакония, которая была у нас в стране в период культа личности Сталина. Зорге не знал, что нет уже в живых его друзей -- Берзина, Боровича, впоследствии посмертно реабилитированных. Он не читал резолюций, которыми помечались некоторые из его донесений, в том числе и предупреждение о начале войны: "В перечень сомнительных и дезинформирующих сообщений".
          И все же Зорге не мог не почувствовать перемен. И однажды в его письме, по-прежнему деловом, содержащем строго отобранные факты и их анализ, проглянула усталость, грусть...
          "Макс, к сожалению, страдает столь серьезной болезнью, что нельзя рассчитывать на возвращение прежней работоспособности. Он работает здесь пять лет, а здешние условия могут подорвать здоровье самого крепкого человека. Сейчас я овладеваю его делом и беру работу на себя.
          Вопрос обо мне. Я уже сообщал вам, что, до тех пор пока продолжается европейская война, останусь на посту. Поскольку здешние немцы говорят, что война продлится недолго, я должен знать, какова будет моя дальнейшая судьба. Могу ли я рассчитывать, что по окончании войны смогу вернуться домой?
          Мне между делом стукнуло 45 лет, и уже 11 лет я на этой работе. Пора мне осесть, покончить с кочевым образом жизни и использовать тот огромный опыт, который накоплен. Прошу вас не забывать, что живу здесь безвыездно и в отличие от других "порядочных иностранцев" не отправляюсь каждые три-четыре года отдыхать Этот факт может показаться подозрительным.
          Остаемся, правда, несколько ослабленные здоровьем, тем не менее всегда ваши верные товарищи и сотрудники".
          Но великое дело, которому он посвятил себя, именно сейчас требовало от Рихарда всей его воли и энергии. Зорге продолжал действовать. Он работал, работал, и никогда еще его донесения не были так значительны!
          Главари Третьего рейха закончили разработку плана "Барбаросса". Рихард Зорге предупреждает:
          Март 1941 года. "Военный атташе Германии в Токио заявил, что сразу после окончания войны в Европе начнется война против Советского Союза".
          Май 1941 года. "Ряд германских представителей возвращается в Берлин. Они полагают, что война с СССР начнется в конце мая".
          19 мая 1941 года "Против СССР будет сосредоточено 9 армий из 150 дивизий",
          1 июня 1941 года. "Следует ожидать со стороны немцев фланговых и обходных маневров и стремления окружить и изолировать отдельные группы".
          15 июня 1941 года. "Война будет начата 22 июня".
          Сообщения из Токио, как и многие другие предупреждения о предстоящей фашистской агрессии, не были приняты во внимание Сталиным.
          22 июня гитлеровская Германия напала на нашу страну. Фашистские войска рвутся к Москве.
          Что думал, что чувствовал он в те дни?... Документы не дают ответа.
          Верно, еще сильнее тосковал по Москве, где оставались жена, друзья, наверное, тревожился за них. Наш собеседник, генерал, в это время руководит борьбой партизан в тылу врага на нашей территории. Зорге сражается в тылу врага на его территории. И Зорге наступал! Вот об этом документы говорят с полной достоверностью. Теперь главной задачей Рихарда Зорге стало определить позицию Японии на Дальнем Востоке.
          У него были на этот счет свои соображения. Он знал, какую телеграмму получил Отт от Риббентропа. "Предпримите все, -- говорилось в ней, -- чтобы побудить японцев как можно быстрее начать войну против России... Чем быстрее это произойдет, тем лучше. Наша цель, как и прежде, пожать руку японцев на Транссибирской магистрали и еще до начала зимы".
          Под председательством императора Хирохито второго июля состоялось секретное заседание тронного совета. Докладывали главнокомандующие армии и флота. Двумя днями позже Зорге узнал о принятых решениях: нападение на Индокитай, сохранение пакта о нейтралитете с СССР, но приведение в готовность достаточного количества войск, чтобы при удобном случае все-таки осуществить нападение. В августе после беседы с германским военно-морским атташе Венеккером Зорге выяснил, что военно-морские силы Японии имеют двухгодичный запас горючего, а войска и промышленность -- только на шесть месяцев. О больших сухопутных операциях в данный момент нечего и думать...
          И опять поражаешься способности Зорге анализировать факты. Значительная их часть могла быть доступна и другому влиятельному корреспонденту. Зорге добывал их вполне легальными методами. Это позволило ему во время процесса над его группой с полным основанием говорить: "Информация предоставлялась мне добровольно".
          И опять удивляешься не только прозорливости, но и неслыханной работоспособности этого человека! Непонятно, когда он отдыхает, когда садится за стол, чтобы отправить обязательную статью в газету, когда состав-
          ляет донесения, когда думает, анализирует? Судя по его же информации во "Франкфуртер цейтунг", он проводит дни на дипломатических раутах.
          В сентябре 1941 года в Токио праздновалась годовщина антиКоминтерновского пакта. Накануне вечером японское правительство устроило праздничный прием. Пресс-атташе германского посольства д-р Зорге присутствовал на этом приеме. На следующий день после обеда он был в числе трех тысяч гостей, собравшихся в самом большом зале Токио "Сибия". Во "Франкфуртер цейтунг" появилась очередная информация о торжествах, а в Москву было направлено тщательно проверенное донесение.
          "Японское правительство решило не выступать против СССР".
          Конец сентября 1941 года. "Советский Дальний Восток можно считать гарантированным от нападения Японии".
          В понедельник, 6 октября 1941 года на страницах "Франкфуртер цейтунг" в последний раз появляется инициал "S".
          Осталась неотправленной телеграмма в Москву:
          "Наша миссия в Японии выполнена. Войны между Японией и СССР удалось избежать. Верните нас в Москву или направьте в Германию".
          Его арестовали 18 октября 1941 года в доме на Нагасаки-мати, 30. Полицейские не могли не поразиться обилию книг -- тысяча томов! -- которые они увидели в квартире Зорге. На столике у кровати лежал томик стихов японского поэта XVI века Ранрана.
          Арест Зорге и его помощников расценивался японской контрразведкой как самая большая удача. Тридцать два сотрудника тайной полиции получили высшие ордена.
          В германском посольстве это событие произвело эффект разорвавшейся бомбы. Эйген Отт и полковник Мейзингер постарались преуменьшить свою роль в отношениях с советским разведчиком. Чтобы как-то объяснить неслыханный просчет всех, кто был в ответе за это, принялись сочинять о Рихарде Зорге разные небылицы. Так появились легенды о Зорге-сверхчеловеке...
          Следствие затянулось на несколько лет. Не так-то просто было осудить этих людей! Все совершилось бы гораздо скорее, если бы речь шла об обыкновенном "шпионе" и обычном "шпионаже". А обвиняемый, стоящий перед судьями, спокойно утверждал, что в его действиях не было ничего, что противоречило бы человеческой этике и человеческим законам. Вот что он говорил:
          -- Я не применял никаких действий, которые могли бы быть наказуемы. Я никогда не прибегал к угрозам или насилию.
          Я и моя группа прибыли в Японию вовсе не как враги Японии. К нам никак не относится тот смысл, который вкладывается в обычное понятие "шпион". Лица, ставшие шпионами таких стран, как Англия или Соединенные Штаты, выискивают слабые места Японии с точки зрения политики, экономики или военного дела и направляют против них удары. Мы же, собирая информацию в Японии, исходили отнюдь не из таких замыслов... Центр инструктировал нас в том смысле, что мы своей деятельностью должны отвести возможность войны между Японией и СССР. И я, находясь в Японии и посвятив себя разведывательной деятельности, с начала и до конца твердо придерживался этого указания.
          Конечно, я вовсе не думаю, что мирные отношения между Японией и СССР были сохранены на долгие годы только благодаря деятельности нашей группы, но остается фактом, что она способствовала этому.
          Он продолжал утверждать это и после того, как суд приговорил Рихарда Зорге и Ходзуми Одзаки к смертной казни. Остальные члены группы были осуждены на разные сроки тюремного заключения.
          Однако выйти на волю удалось только Клаузену. После поражения Японии его освободили американские оккупационные власти.
          Когда был вынесен приговор, дни Мияги были уже сочтены: в тюрьме он предпринял попытку самоубийства, остальное довершили палачи, особенно рьяно пытавшие раненого...
          Ненамного пережил товарища Бранко Вукелич. Его бросили в один из самых страшных японских концлагерей на острове Кокандо. Впоследствии сотрудники разведывательного отделения штаба Макартура, изучавшие японские архивы, писали, что Вукелич "проявил в заключении наибольшую храбрость, потому что, как явствует из заметок прокурора, последний не мог добиться от этого разведчика никакой информации... Он был тверд и потому подвергся страшным мучениям..." Скончался Вукелич в том же концентрационном лагере. Когда он умер, он весил тридцать два килограмма.
          Одзаки, как и Зорге, был заключен в камеру смертников. Его последние письма из тюрьмы Сугамо -- один из самых замечательных человеческих документов нашего века.
          "Ведь если вдуматься, -- писал Одзаки незадолго до казни, -- я счастливый человек. Всегда и повсюду я сталкивался с проявлениями людской любви. Оглядываясь на прожитую жизнь, я думаю: ее освещала любовь, которая была, как звезды, что сияют сейчас над землей, и дружба, сверкавшая среди них звездой первой величины".
          Как прекрасно выражено здесь мироощущение людей, сохранивших в условиях жестокого подполья нравственное здоровье и духовную высоту, людей, испытавших личное счастье, способных и перед казнью думать о звездах, людей, чья дружба подобна звезде первой величины!
          Второй приговоренный к смерти тоже потребовал в камеру бумагу. Все, кто писал о Зорге, цитировали его "мемуары". В них не было ни намека на покаяние, автор не выдавал никаких секретов, не известных тайной полиции Японии; зато в суховатой манере, последовательно и беспристрастно рассказывал свою жизнь. Все -- и враги, и в первую очередь друзья -- должны были знать, что Рихард Зорге умер коммунистом.
          ...7 ноября 1944 года. В этот день Советская страна отмечала 27-ю годовщину Октября. Первая с начала войны годовщина, которую вместе с Москвой встречали освобожденные Киев и Минск, Кишинев, Таллин и Рига. "Свершилось!--писала "Правда". -- Война шагнула за границы Советского Союза на территорию фашистской Германии". "Вражеская оборона прорвана, на дорогах таблички "разминировано", -- сообщал военный корреспондент из Восточной Пруссии. "Спокойно стоят в сумраке осеннего вечера московские дома, полосками светятся щели в окнах, а за окнами угадывается мирный быт, озаренный сегодняшним мирным торжеством",-- писал московский публицист.
          В праздничных номерах газет публиковался Указ о присвоении званий Героев Советского Союза группе советских разведчиков. В Указе по праву могла быть и фамилия Рихарда Зорге.
          В час, когда с ротаций сходили свежие газетные листы с сообщением о предстоящем салюте, в Токио уже было утро. В этот час в камеру смертников вошел Исидзимо -- начальник токийской тюрьмы Сугамо. Согласно японскому ритуалу, поклонившись, он спросил у заключенного его имя.
          -- Рихард Зорге.
          -- Ваш возраст?
          -- Сорок девять лет.
          Исидзимо объявил узнику, что сегодня смертный приговор будет приведен в исполнение. Осужденный, знавший японские обычаи, слегка поклонился в ответ. Хочет ли он что-нибудь добавить? Нет, ему нечего добавить.
          Ему нечего было добавить, он сделал все, что мог, даже больше, чем мог!
          Судя по тем документам, которые сохранились и были опубликованы американцами в годы оккупации, Рихард Зорге был казнен в той же камере, где незадолго до этого оборвалась жизнь Ходзуми Одзаки.
          Как свидетельствуют очевидцы, Зорге твердым шагом миновал тюремный двор и вошел в небольшую камеру. Там не было ни помоста, ни каких-либо ступенек. Лишь в голый каменный пол вделан люк. Зорге спокойно встал на него, спокойно позволил накинуть петлю. В 10 часов 20 минут по токийскому времени Зорге не стало. Он встретил смерть мужественно, как человек, выполнивший свой долг.
          ...Генерал закрывает папки с донесениями. Они вернутся на полки архива. Встанут рядом с другими документами, молчаливыми свидетелями мужества других отважных, словно сольются в общий подвиг. Ну что же, коммунист Рихард Зорге никогда не претендовал на исключительность.

          Зорге похоронили в общей тюремной могиле. Но японским друзьям после долгих хлопот разрешили предать его тело огню.
          В Токио на кладбище Тама над могилой Рихарда Зорге возвышается гранитный камень. На нем высечены слова: "Здесь покоится тот, кто всю свою жизнь отдал борьбе за мир".
          И мертвый, он продолжает удивлять. Где, когда, в какие времена, в какой стране на могиле иностранного разведчика высекали такие слова? Где, когда местом патриотических митингов в защиту мира становилось место, которое, казалось, должно было напоминать о разведке -- этом крайнем и жестоком выражении войны? А на могиле Рихарда Зорге такие митинги происходят вот уже двадцать лет. Где, когда писали об иностранном разведчике так, как пишет о Зорге японский историк Акира Фудзивара:
          "Главные мотивы действий группы Зорге определялись не только сознанием огромной важности порученной им разведывательной миссии. В международной обстановке того времени Зорге и его товарищи решали наиболее трудную задачу, как практически послужить делу борьбы за мир, и с высоким героизмом отдавались деятельности, которую они рассматривали как самую справедливую с точки зрения интересов человечества... Их идеология и деятельность, практически направленные к защите мира, ныне наконец могут быть оценены по достоинству".
          Именно потому, что Зорге был не обычный разведчик, именно потому, что не с мечом, а с миром он шагнул в наш сегодняшний день, память его дорога всему прогрессивному человечеству.
          В фильме "Кто вы, доктор Зорге?" вопрос о смерти героя остается открытым. "Мадам и месье! -- вспыхивала реклама перед началом сеансов в парижских кинотеатрах. -- Оглянитесь: не сидит ли рядом с вами высокий худощавый мужчина с проницательным взглядом серых глаз?" Картина во многом следует книге бывшего дипломата -- сотрудника немецкого посольства в Токио, ныне западногерманского писателя Ганса Отто Мейснера. Повествование ведется от лица Мейснера, который играет в фильме самого себя. "Зорге жив?--спрашивает он с экрана. -- А почему бы и нет? Такой переспорит и судьбу".
          "Зорге умер, -- возражает ему публицист Иорге Иессель из ГДР на страницах журнала "Фрайе Вельт". -- Те, кто его любил, могут оставить надежды. Те, кто его ненавидел, могут вздохнуть свободно. Но его никто не забудет -- ни друзья, ни, тем более, враги".
          К этому последнему мнению нельзя не присоединиться, как нельзя не согласиться с тем, что Зорге переспорил судьбу! Мы ничего не знали о Рихарде Зорге, теперь мы его знаем. Его имя упоминалось в связи с памятными датами; теперь, отрывая листки календаря, мы не можем не вспоминать о нем. Праздничные дни Октября будут напоминать нам и о его героической гибели, и о присвоении ему 5 ноября 1964 года высокого звания Героя Советского Союза.
          ... Он любил наши праздники. Поздравляя московских товарищей и сотрудников, он писал из Токио: "Мысленно я прохожу с вами по Красной площади". "Поздравляю с великой годовщиной Октябрьской революции, -- телеграфировал он 7 ноября 1940 года. --Желаю всем нашим людям самых больших успехов в великом деле".
          Во всемирных победах социализма есть частица и его подвига. Он работал на будущее. Нашей мирной жизнью, нашими сегодняшними трудами и радостями мы тоже во многом обязаны ему. Вот почему люди с благодарностью называют имена Рихарда Зорге и его товарищей. В Москве ребятишки идут в школу по улице Зорге, моряки Каспия ходатайствуют о присвоении передовому кораблю имени Зорге, народный поэт Азербайджана Сулейман Рустам посвящает ему стихи. У могилы в Токио собираются японские антифашисты. 20 января 1965 года газеты публикуют Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Бранко Вукелича, Макса и Анны Клаузен орденами Советского Союза. Все эти почести заслуженны, таким -- многогранным -- и должен войти Рихард Зорге в наш день.
          Пытаясь ответить на поставленный не нами вопрос "Кто вы, доктор Зорге?", мы не претендовали на создание всеобъемлющего портрета. Нам хотелось выявить лишь некоторые черты облика героя, которые, между тем, считаем главными.
          Повествуя о Рихарде Зорге, мы старались придерживаться мнения, высказанного однажды Юлиусом Фучиком: "Герои пролетариата очень просты и обычны. Их героизм заключается лишь в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент". Они не думали о славе, но вполне заслуживают того, чтобы сегодня о них сказали словами их пролетарского марша:

          Вы с нами, вы с нами,
          Хоть нет вас в колоннах...


          За неделю до войны

          Шофер одного из крупных чинов фашистской военной разведки Иоганн Вайс на самом деле является кадровым советским разведчиком. О его опаснейшей работе в самом гнезде диверсий и шпионажа гитлеровцев повествует роман видного писателя Вадима Кожевникова "Щит и меч", главу из которого мы публикуем.
          Прототипом Иоганна Вайса послужил выдающийся советский разведчик, известный под именем Рудольфа Абеля.

    x x x



          Было это шестнадцатого июня 1941 года.
          Теплая, ясная, июньская ночь. Глянцевитая поверхность прудов отражала и луну, и звезды, и синеву неба. Горько и томительно пахли тополя. А с засеянных полей, заросших сурепкой, доносился нежный медовый запах. Иоганн, не торопясь, вел машину по серой, сухой, с глубоко впрессованными в асфальт следами танков дороге.
          Проехали длинную барскую аллею, исполосованную тенями деревьев. Потом снова пошли незапаханные пустыни полей. А дальше начались леса, и стало темно, как в туннеле.
          Иоганн включил полный свет, и тут впереди послышалась разрозненная пальба, крики и глухой звук удара, сопровождаемый звоном стекла.
          Фары осветили уткнувшийся разбитым радиатором в ствол каштана автомобиль.
          Два офицера войск связи -- один с пистолетом, другой с автоматом в руках, -- бледные, окровавленные, вскочили на подножку и потребовали, чтобы Вайс быстрее гнал машину.
          Вайс кивком указал на Штейнглица.
          Майор приказал небрежно:
          -- Сядьте. И ваши документы.
          -- Господин майор, каждая секунда...
          -- Поехали, -- сказал Штейнглиц Вайсу, возвращая документы офицерам. Спросил: -- Ну?
          Офицеры связи, все так же волнуясь и перебивая Друг друга, объяснили, что произошло.
          Несколько часов назад какой-то солдат забрался в машину с полевой рацией, оглушил радиста и его помощника, выбросил их из кузова, угрожая шоферу пистолетом, угнал машину. Дежурные станции вскоре
          засекли, что где-то в этом районе заработала новая радиостанция, передающая открытым текстом на русском языке: "Всем радиостанциям Советского Союза двадцать второго июня войска фашистской Германии нападут на СССР"..,
          На поиски станции выехали пеленгационные установки, на одной из них были эти офицеры. Вскоре на шоссе они увидели похищенный грузовик и стали преследовать его, сообщив об обнаружении в эфир, но на повороте их машина по злой воле шофера или по его неопытности врезалась в дерево.
          Иоганн вынужден был прибавить скорость. Офицер, который сел с ним рядом, взглядывал то на спидометр, то на дорогу и, видимо, не случайно уперся в бок Иоганну дулом автомата.
          Азарт захватил и Штейнглица, и он тоже тыкал в спину Иоганна стволом "вальтера".
          Через некоторое время впереди показался грузовик-фургон, в каких обычно размещались полковые радиоустановки, и хотя это было пока бессмысленно, связисты и Штейнглиц выставили оружие за борт машины и стали отчаянно палить вслед грузовику.
          На подъеме грузовик несколько замедлил скорость. Машина Вайса стала неумолимо настигать его.
          И тогда Иоганн решил, что тоже устроит аварию и тоже на повороте, но постарается сделать это более искусно, чем погибший шофер: врежет машину не в дерево, а в каменные тесанные столбики ограждения. Достаточно смять крыло, и уже нужно будет остановиться, чтобы или сорвать его, или исправить вмятину над передним колесом, а грузовик за эти секунды преодолеет подъем.
          Он уже нацеливался половчее выполнить задуманное, как вдруг их опередил бронетранспортер. Из скошенного стального щита над ветровым стеклом судорожно вырвалось синее пулеметное пламя.
          Авария уже не поможет. Иоганн помчался на бешеной скорости, но транспортер не дал обогнать себя: пулеметные очереди веером прошивали дорогу, и Иоганн не решился подставить свою машину под пули. Пулеметная пальба сливалась с ревом мотора.
          И вскоре заскрежетали об асфальт металлические диски колес с пробитыми шинами, раздался грохот, и грузовик упал под откос. Все было кончено.
          Иоганн затормозил машину на том месте, где потерявший управление грузовик разбил ограждение из толстых каменных тумбочек и рухнул с шоссе в овраг, заросший кустарником.
          Теперь он лежал на дне оврага вверх колесами. Дверцы заклинило, и извлечь шофера из кабины не удалось. Штейнглиц воспользовался рацией на транспортере, чтобы сообщить капитану Дитриху о происшествии, касающемся того как контрразведчика.
          Иоганн предложил перевернуть грузовик с помощью транспортера. Водитель решительно возразил: сказал, что при такой крутизне спуска это невозможно и он не хочет стать самоубийцей.
          Вайс обратился к Штейнглицу:
          -- Разрешите?
          Майор медленно опустил веки.
          Приняв этот жест за согласие, Вайс отстранил водителя, влез в транспортер и захлопнул за собой тяжелую стальную дверцу. То ли для того, чтобы избавить от страданий человека, сплющенного в кабине грузовика, то ли для того, чтобы оказаться одному в этой мощной, вооруженной двумя пулеметами машине с тесным, как гроб, кузовом, -- он сам не знал зачем...
          Едва он начал спуск, как почувствовал, что эта многотонная махина уходит из повиновения. Вся ее стальная тяжесть как бы перелилась на один борт, словно машину заполняли тонны ртути, и теперь эта ртуть плеснулась в сторону, и ничем не удержать смертельного крена. И когда, включив мотор, Иоганн рванул машину назад, эта жидкая стальная тяжесть тоже перелилась назад. Еще секунда -- и машина начнет кувыркаться с торца на торец, как чурбак. А он должен заставить ее сползти медленно и покорно, чуть елозя заторможенными колесами в направлении, обратном спуску. Борясь с машиной, Иоганн проникался все большим презрением к себе. Зачем он вызвался? Чтобы по-дурацки погибнуть, да? Или покалечиться? Он не имел на это права. Если с ним что-нибудь случится, это будет самая бездарная растрата сил, словно он сам себя украл из дела, которому предназначен служить. И чем большее презрение к себе охватывало его, тем с большей яростью, исступлением, отчаянием боролся он за свою жизнь.
          Иоганн настолько изнемог в этой борьбе, что когда, казалось, последним усилием все же заставил транспортер покорно сползти на дно оврага, он едва сумел попасть в прыгающие губы сигаретой.
          Тем временем к месту происшествия подъехал Дитрих и два полковника в сопровождении охраны. И санитарная машина.
          Иоганн и теперь не уступил места водителю транспортера. И когда за грузовик зацепили тросы и мощный транспортер перевернул его, Иоганн подъехал поближе и, не вылезая на землю, стал наблюдать за происходящим.
          Солдаты, толкая друг друга, пытались открыть смятую дверцу. Иоганн вышел из транспортера, вскочил на подножку грузовика с другой стороны, забрался на радиатор и с него переполз в кабину, так как лобовое стекло было разбито. Человек, лежащий здесь, не проявлял признаков жизни. Иоганна даже в дрожь бросило, когда он коснулся окровавленного, скрюченного тела. Солдаты, справившись наконец с дверью, помогли отогнуть рулевую колонку и освободить шофера. Изломанное, липкое тело положили на траву. Лоскут содранной со лба кожи закрывал лицо шофера.
          Штейнглиц подошел, склонился и аккуратно поднял этот лоскут на лоб искалеченному человеку. И тут Иоганн увидел его лицо. Это было лицо Бруно.
          Водитель транспортера направил зажженные фары на распростертое тело.
          Санитары принесли носилки, подошел врач с сумкой медикаментов.
          Но распоряжались тут не полковники, а представитель контрразведки капитан Дитрих. Дитрих приказал обследовать раненого здесь же, на месте.
          Врач разрезал мундир на Бруно. Из груди торчал обломок ребра, пробивший кожу. Одна нога вывернута. Кисть руки разможжена, расплющена, похожа на красную варежку.
          Врач выпрямился и объявил, что этот человек умирает. И не следует приводить его в сознание, потому что кроме мучений это ему ничего не принесет.
          -- Он должен заговорить, -- твердо сказал Дитрих. И, улыбнувшись врачу, добавил: -- Я вам очень советую, герр доктор, не терять времени, если, конечно, вы не хотите потерять нечто более важное.
          Врач стал поспешно отламывать шейки ампул, наполнял шприц и снова колол Бруно.
          Дитрих тут же подбирал брошенные, опорожненные ампулы. Врач оглянулся. Дитрих объяснил:
          -- Герр доктор, вы позволите потом собрать небольшой консилиум, чтобы установить, насколько добросовестно вы выполнили мою просьбу?
          Врач побледнел, но руки его не дрогнули, когда он снова вонзил иглу в грудь Бруно. Иоганну показалось, что колол он в самое сердце.
          Бруно с хрипом вздохнул, открыл глаза.
          -- Отлично, -- одобрительно заметил врачу Дитрих. Приказал Штейнглицу: -- Лишних -- вон... -- Но врача попросил: -- Останьтесь. -- Присел на землю, пощупав предварительно ее ладонью, пожаловался: -- Сыровато. Штейнглиц снял с себя шинель, сложил и подсунул под зад Дитриху. Тот поблагодарил кивком и, склонясь к Бруно, сказал с улыбкой:
          -- Чье задание и кратко содержание передач? -- Погладил Бруно по уцелевшей руке. -- Потом доктор вам сделает укол, и вы абсолютно безболезненно исчезнете. Итак, пожалуйста...
          Вайс шагнул к транспортеру, но один из полковников, подкинув на руке пистолет, приказал шепотом: "Марш!"-- и даже проводил его к дорожной насыпи. Уже оттуда он крикнул охранникам:
          -- Подержите-ка парня в своей компании! Самокатчики в кожаных комбинезонах спустились за Вайсом, привели на шоссе, усадили в мотоцикл и застегнули брезентовый фартук, чтобы он не мог в случае чего сразу выскочить из коляски.
          В ночной тиши был хорошо слышен раздраженный голос Дитриха:
          -- Какую ногу вы крутите, доктор? Я же вам сказал -- поломанную! Теперь в другом направлении. Да отдерите вы к черту эту тряпку! Пусть видит... Пожалуйста, еще укол. Великолепно. Лучше коньяку. А ну, встаньте ему на лапку. Да не стесняйтесь, доктор! Это тонизирует лучше всяких уколов.
          Иоганн весь напрягся, ему чудилось, что все происходит не там, на дне оврага, а здесь, наверху... И казалось, в самые уши, ломая черепную коробку, лезет невыносимо отвратительный голос Дитриха. И не было этому конца.
          Вдруг все смолкло. Тьму озарил костер, запахло чем-то ужасным. Иоганн рванулся, и тут же в грудь ему уперся автомат. Он ухватился было за ствол, но его ударили сзади по голове.
          Иоганн очнулся, спросил.
          -- Да вы что? -- И объяснил, почему хочет вылезти из коляски. Один из охранников сказал:
          -- Если не можешь терпеть -- валяй в штаны! -- И захохотал. Но сразу, словно подавился, смолк.
          Через некоторое время на шоссе вылезли полковники, Дитрих и Штейнглиц. Дитрих попрощался:
          -- Спокойной ночи, господа! -- и направился к машине.
          Самокатчики освободили Вайса.
          -- Едем!--приказал Штейнглиц, едва Иоганн сел за руль. Оба офицера молчали. Тишину нарушил Дитрих -- пожаловался капризно, обиженно:
          -- Я же его так логично убеждал... Штейнглиц спросил:
          -- Будешь докладывать?
          Дитрих отрицательно качнул головой.
          -- А если те доложат? Дитрих рассмеялся.
          -- Эти армейские тупицы готовы были лизать мне сапоги, когда я предложил свою версию. Что может быть проще: пьяный солдат угнал машину и потерпел аварию.
          -- Зачем так? -- удивился Штейнглиц.
          -- А затем, -- назидательно пояснил Дитрих, -- что полковникам не избежать следствия, если бы, допустим, советский разведчик дерзко похитил полевую рацию и передал своим дату начала событий.
          -- Ну и черт с ними, пусть отвечают за ротозейство! Ясно -- это советский разведчик.
          -- Да, -- сухо проговорил Дитрих. -- Но у меня нет доказательств. И к чему они, собственно?
          -- Как к чему? -- изумился Штейнглиц. -- Ведь он же все передал!
          -- Ну и что ж! Ничего теперь от этого уже не изменится. Армия готова для удара, и сам фюрер не захочет отложить его ни на минуту.
          -- Это так, -- согласился Штейнглиц. -- А если красные ответят встречным ударом?
          -- Не ответят. Мы располагаем особой директивой Сталина. Он приказал своим войскам в случае боевых действий на границе оттеснить противника за пределы демаркационной линии и не идти дальше.
          -- Ну, а если...
          -- Если кому-нибудь станут известны эти твои идиотские рассуждения,-- строго оборвал майора Дитрих,-- знай, что у меня в сейфе будет храниться их запись.
          -- А если я донесу раньше, чем ты?
          -- Ничего, друг мой, у тебя не выйдет. -- Голос Дитриха звучал ласково.
          -- Почему?
          -- Твоя информация мной сейчас уже принята. Но не сегодняшним числом, и за ее злоумышленную задержку тебя расстреляют.
          -- Ловко! Но почему ты придаешь всему этому такое значение?
          Дитрих ответил томно:
          -- Я дорожу честью третьего отдела "Ц". У нас никогда не было никаких промахов в работе, у нас и сейчас нет никаких промахов. И не будет.
          Штейнглиц воскликнул горячо, искренне:
          -- Оскар, можешь быть спокоен: я тебя понял!
          -- Как утверждает Винкельман, спокойствие есть качество, более всего присущее красоте. А мне нравится быть всегда и при всех обстоятельствах красивым... -- И Дитрих снисходительно потрепал Штейнглица по щеке.
          Светало. Небо в той стороне, где была родина Иоганна, постепенно все больше и больше озарялось восходящим солнцем. Теплый воздух лучился блеском и чистотой. Через спущенное стекло в машину проникал нежный, томительный запах трав.
          Иоганн автоматически вел машину. Его охватило мертвящее оцепенение. Все душевные силы были исчерпаны. Сейчас он обернется и запросто застрелит своих пассажиров. Потом приедет в подразделение и снова будет стрелять, стрелять, только стрелять. Это -- единственное, что он теперь в состоянии сделать, единственное, что ему осталось.
          Рука Иоганна потянулась к автомату, и тут он как бы услышал голос Бруно, его последний завет: "Что бы ни было -- вживаться. Вживаться -- во имя победы и жизни людей, вживаться".
          Да и чего Иоганн добьется своим малодушием? Нет, это не малодушие, даже предательство. Бруно не простил бы его.
          Если бы случилось чудо, и Бруно остался жив, и его бы попросили оценить свой подвиг, самое большее, что он сказал бы: "Хорошая работа, хорошая работа советского разведчика, исполнившего свои служебные обязанности в соответствии с обстановкой". Он бы так сказал о себе, этот Бруно.
          Но почему Бруно? У этого человека ведь есть имя, отчество, фамилия. Семья в Москве -- жена, дети. Они сейчас спят, но скоро проснутся, дети будут собираться в школу, мать приготовит им завтрак, завернет в вощеную бумагу, проводит до дверей, потом и сама уйдет на работу.
          Кто ее муж? Служащий. Часто уезжает в длительные командировки. Все знают: должность у него небольшая, скромная. Семья занимает две комнатки в общей квартире. К младшему сыну переходит одежда от старшего, а старшему перешивают костюмы и пальто отца. И когда такие, как Бруно, погибают так, как погиб он, родственников и знакомых оповещают: скоропостижно скончался-- сердце подвело. И все. Даже в "Вечерней Москве" не будет извещения о смерти.
          Но на смену этому времени должно же прийти другое время. Пройдет много, очень много лет, прежде чем дети чекиста смогут сказать: "Отец наш..." И рассказ их прозвучит, как легенда, странная, малоправдоподобная, невероятная легенда о времени, когда это называлось просто: работа советского разведчика в тылу врага.
          Но не потом, а сейчас, сразу же изучат соратники погибшего обстоятельства его смерти. Для них его смерть-- рабочий урок, один из примеров. И если все, до последнего вздоха окажется логичным, целесообразным, запишут: "Коммунист такой-то с честью выполнил свой долг перед партией и народом".
          Но этот человек, которого называли Бруно,-- советский гражданин. Разве нет у него имени, отчества, фамилии?
          Где они, имена тех чекистов-разведчиков, которые отдали жизнь, как отдал ее Бруно, чтобы предупредить Родину об опасности? Где они, их имена? А ведь были люди, которым меньше повезло, чем Бруно. Их смерть была медленной. Хорошо продуманные пытки, которые они выносили, тянулись бесконечно долгие месяцы. А когда гестаповцам случалось иной раз и переусердствовать и приближалась смерть-избавительница, светила медицинской науки возвращали этих мучеников к жизни, что было ужаснее самой лютой смерти. И все время, пока тела их терзали опытные палачи, удары затихающего пульса глубокомысленно и сосредоточенно считали гестаповские медики. Сотой доли этих смертных мук не перенес бы и зверь, а они переносили. Переносили и знали, что этот последний их подвиг останется безвестным, никто из своих о нем не узнает. Никто. Гестапо умерщвляло медленно и тайно. И мстило мертвым устами засланных предателей, клевеща на них. И гестаповцы предупреждали свои жертвы об этом -- о самой страшной из всех смертей, которая ожидает их после смерти. Не знаю, из какого металла или камня нужно изваять памятники этим людям, ибо нет на земле материала, по твердости равного их духу, их убежденности, их вере в дело своего народа.
          Бруно! Иоганн вспомнил, как он подшучивал над своими недомоганиями, болезненностью, хилостью. Да, он был хилый, подверженный простуде, с постоянно красным от насморка носом. В каких же чужеземных климатах была когда-то выстужена кровь этого стойкого чекиста? А постоянные боли в изъязвленном тюремными голодовками желудке?
          Плешивый, тощий, вечно простуженный, со слезящимися глазами, с преждевременными морщинами на лице и в то же время подвижный и жизнерадостный, насмешливый. Как все это не вяжется с представлением о парадно-рыцарском облике героя! А конфетки, которые он всегда сосал, утверждая, что сладкое благотворно дейст-
          вует на нервную систему? Бруно! Но ведь он не Бруно. Может, он Петр Иванович Петухов? И когда он шел к себе на работу по улице Дзержинского, невозможно было отличить его от тысяч таких же, как и он, прохожих?
          И он, как другие сотрудники, многосемейные "заграничники", получая задание, рассчитывал на командировочные, чтобы скопить на зимнее пальто жене, и на прибавление к отпуску выходных дней, не использованных за время выполнения задания. Зарплата-то, как у военнослужащего, плюс за выслугу лет, как у шахтеров, или у тех, кто работает во вредных для здоровья цехах.
          Только, знаете ли, в знатные люди страны, как бы он там у себя ни работал, какие бы подвиги не совершал, ему не попасть: не положено.
          Объявят в приказе благодарность. Даже носить награды не принято. Не тот род службы, чтобы афишировать свои доблести, привлекать к себе внимание посторонних.
          Уважение товарищей -- таких же чекистов, сознание, что ты выполнил свой долг перед партией, перед народом,-- вот высшая награда разведчику,
          Иоганн знал, что если представится возможность, он кратко сообщит в Центр: "Посылая радиограммы о сроках нападения на СССР, погиб Бруно. Противник данными о нем не располагает". И все. Остальное -- "беллетристика", на которую разведчику потом указывают, как на растрату отпущенного на связь времени.
          Иоганн снова и снова анализировал все, что было связано с подвигом Бруно. Нет, не случайно Бруно оказался поблизости от их расположения. Он, вероятно, предполагал, что Иоганн способен на опрометчивый поступок и, узнав о дате гитлеровского нападения, может себя провалить, если поступит так, как поступил Бруно. Иоганн проник в самое гнездо фашистской разведки. Бруно это не удалось, и поэтому он счел целесообразным выполнить то, что было необходимо выполнить, и погибнуть, а Иоганна сохранить Бруно, наверное, рассчитывал, что о похищенной рации станет известно Иоганну, и тот поймет, что информация передана.
          Иоганн не знал, что Бруно хотел взорвать машину, чтобы не попасть в руки фашистов, но не успел: пуля перебила позвоночник, парализовала руки и ноги. Это не оплошность -- стечение обстоятельств. И когда выворачивали его сломанную ногу, топтали раздавленную кисть руки, жгли тело, он почти не ощущал боли. Никто не знал этого. Знал только Бруно. Боль пришла, когда задели его сломанный позвоночник. Она все росла и росла, и он не мог понять.-, как еще живет с этой болью, почему она бессильна убить его, но ни на секунду не потерял сознания. Мысль его работала четко, ясно, и он боролся с врагом до самого последнего мгновения. Умер он от паралича сердца. Сознание Бруно все выдержало, не выдержало его усталое, изношенное сердце. Иоганн снова увидел лицо Бруно с откинутым лоскутом кожи, его внимательный оживший глаз словно беззвучно доложил Иоганну: "Все в порядке. Работа выполнена". Именно "работа". "Долг" он бы не сказал. Он не любил громких слов. "Работа" -- вот самое значительное из всех слов, которые употреблял Бруно.
          -- Эй, ты!--Дитрих ткнул Вайса в спину.-- Что скажешь об аварии?
          Иоганн пожал плечами и ответил, не оборачиваясь:
          -- Хватил шнапсу, ошалел. Бывает...-- И тут же, преодолевая муку, медленно, раздельно добавил: -- Господин капитан, вы добрый человек: вы так старались спасти жизнь этому пьянице.
          Да, именно эти слова произнесли губы Иоганна. И это было труднее всего, что выпало на его долю за всю, пусть пока недолгую жизнь.


          Два года над пропастью

          Это была обычная школьная тетрадь в линейку, в серо-голубой обложке. Настолько обычная, что никто из нас поначалу не обратил на нее внимания. Но вот генерал Дроздов открыл ее первую страницу, и мы прочитали:
          "Прошу советских патриотов хранить эти записи, и, в случае моей гибели от рук врагов моей Родины -- немецких фашистов, с приходом Красной Армии передать их соответствующим органам. За что я и наша Родина будут вам благодарны". А на соседней странице очень твердым, очень спокойным и очень аккуратным почерком, как будто речь шла, скажем, о составлении списка на зарплату, было написано:
          "Завербованы и переброшены в СССР немцами". И дальше перечислялись фамилии, целый список из восьмидесяти семи фамилий, имен, отчеств и адресов предателей и шпионов.
          -- Если бы "Максим", которому, принадлежала тетрадь, сделал только это, то и тогда он мог бы считать свое задание выполненным, -- негромко и, как показалось нам, чуть торжественно произнес генерал.
          -- Что же это за тетрадь? Как попала к вам, кто ее хозяин? Жив ли он?
          -- Постараюсь ответить на все вопросы,--ответил нам генерал. -- Придется рассказать целую историю. Речь идет не о детективе, а об обыденной чекистской работе.
          О людях, про которых я буду рассказывать, в годы оккупации в Киеве ходили легенды. Но в силу особенностей разведывательного дела знают о них лишь немногие. Думаю, что вы будете первыми, услышавшими всю правду о "Максиме" и его группе.
          Эту историю можно было бы назвать "Два года над пропастью". Такой заголовок в какой-то степени отразил бы трудности и опасности, которые пришлось перенести группе советских разведчиков-чекистов, действовавших в глубоком тылу врага и удивительное мужество и презрение к смерти, которое выказали эти люди.


          Так это начиналось

          С чего начинается рассказ о разведчике -- с его детства? У Максима оно прошло где-то под Борисполем. Рос без отца. Батрачил, учился в школе, слесарил в МТС и никогда не помышлял о разведывательной работе в тылу врага.
          А может быть, рассказ о Максиме следует вести с той минуты, когда вступил он в первое соприкосновение с врагом? Но и это было бы не совсем правильно, потому что ее предваряли месяцы и годы учебы, пограничной службы, чекистской работы, смысл которой и заключался в том, чтобы первые минуты в тылу врага не отличались от всех других. Чтобы и тут разведчик чувствовал себя, ну, пусть не совсем как дома, но все же более или менее спокойно. Вот почему я бы начал с того дня, когда Иван Кудря стал "Максимом".
          Произошло это в первых числах августа 1941 года в Киеве. Немцы находились уже километрах в ста от столицы Украины. Кудрю вызвал полковник Славченко-- один из руководителей НКВД Украины.
          -- Как вы смотрите, Иван Данилович,-- спросил он, -- если мы оставим вас в Киеве?
          -- Я согласен,-- без колебаний ответил Кудря.-- В Киеве я работаю недавно, и меня здесь мало кто знает.
          -- Мы хотим перед вами поставить сложные задачи. Справитесь?
          -- Я коммунист, -- сказал Кудря.
          -- Другого ответа я и не ожидал от вас,-- сказал полковник и добавил,-- товарищ Максим.
          Так Иван Кудря получил новое имя. С того дня он перестал посещать наркомат, снял форму, стал носить украинскую сорочку и шляпу, запустил усы -- словом, изменил свою внешность.
          ...На днях я беседовал со Славченко. Теперь он генерал-лейтенант, давно не работает на Украине. Я спросил, почему выбор пал именно на Кудрю.
          -- Это был прирожденный разведчик, -- ответил он,-- хладнокровный, отважный, терпеливый, великолепно знавший язык, не терявший головы даже в самой сложной ситуации. Кроме того, Иван отлично умел уживаться с людьми, быстро завоевывал симпатии. Не знаю человека, который не был бы дружественно настроен к этому обаятельному, всегда улыбающемуся парню.
          Незадолго до оставления Киева в доме No 16 по Институтской улице появился Иван Данилович Кондратюк. Хозяйка квартиры -- Мария Ильинична, у которой он остановился, объяснила соседям, что он --преподаватель украинского языка и литературы из Харьковской области, с которым она познакомилась в Сочи в 1939 году во время отпуска; два года вела с ним переписку и вот теперь собирается выйти за него замуж. Он холостяк, а у нее, как знали соседи, муж был расстрелян в 1937 году.
          Кондратюк был, что называется, парень хоть куда: чернобровый, с вьющимися волосами, блестящими черными глазами, стройный -- настоящий украинский хлопец! Правда, небольшие усики чуть старили его, но это не мешало девушкам поглядывать в его сторону. Словом, за такого парня надо было не идти, а бежать замуж!
          Кондратюк боялся, что его могут призвать в армию, поэтому в Киеве почти не бывал, а прятался где-то у знакомых. Отец его, священник, был репрессирован несколько лет назад. Жил он без прописки и только после того, как из города эвакуировались соседи этой женщины, смог находиться у нее.
          И Кондратюк, и его невеста не торопились уезжать из Киева. Больше того, даже могло показаться, что они ждут прихода немцев.
          Был в этом доме еще один человек, который не очень скрывал своего нетерпения и радовался каждому продвижению немцев, -- Яков Данилович Лантух, шеф-повар по профессии, предатель по призванию. Это был единственный сосед, с которым Кондратюки водили дружбу.
          -- Эх, Ваня,-- говорил иногда Лантух,-- и заживем же мы с тобой скоро.
          Этот тип был благодарен Марии Ильиничне за то, что она помогла ему увильнуть от призыва в армию, уговорила знакомого из райвоенкомата немного подождать.
          Кондратюки запаслись продуктами, скупали муку, консервы, сахар, крупу и по ночам прятали в кладовке на антресолях. Лантух тоже принимал в этом участие. Кто-кто, а он-то умел припрятать съестное.
          -- Теперь достать бы литров десять подсолнечного масла,-- говорил он, развалившись вечером на диване у Кондратюков.-- Я бы спрятал его в баке для воды.
          Хитер был Лантух, изворотлив, но и он не подозревал, что под дермантиновой обивкой того самого дивана, на котором восседал, лежат завернутые в газету чистые бланки разных документов, что между пружинами устроен тайник, а в нем пистолет ТТ, что рядом в книжном шкафу, хранится том "Истории Украины" с зашифрованными явками разведчиков, коды и шифры для связи с радиоцентрами. И уж, конечно, в голову ему не могло прийти, что сын священника, расстрелянного большевиками, так нетерпеливо дожидающийся прихода немцев,-- разведчик -- чекист Иван Кудря.
          У каждого разведчика есть своя вторая биография, та, под которой он живет. Я бы сказал, что от подлинной она отличается главным образом тем, что знать ее разведчик обязан лучше. Можно запамятовать имя своей троюродной тети или, скажем, дату получения диплома. Но если это связано с биографией разведчика, то ни одного факта, ни одной детали, ни одного события или даты забыть он не имеет права. И паспорт на имя Ивана Даниловича Кондратюка, и толстая пачка писем -- его переписка с Марией Ильиничной, из которой было видно, как стремительно росло их чувство друг к другу, и даже повестка из райвоенкомата, призывавшая в армию их неприятного соседа и закрепившая их дружбу с ним,-- все это были детали созданной Максимом второй биографии, без которой его работа на оккупированной территории была бы затруднена.
          Что касается Марии Ильиничны, то она действительно была Марией Ильиничной Груздовой, вдовой репрессированного в 1937 году научного сотрудника Киевского университета. Ей тогда было 28 лет, она работала учительницей и жила с матерью мужа и шестилетним сыном в огромном многоэтажном доме по Институтской, который был известен среди киевлян, как "Дом Гинзбурга".
          Рассказывают, что когда ее попросили взять на квартиру Кудрю, она заплакала -- не от страха, а от сознания, что ей, жене человека, наказанного Советской властью, доверяют такое важное задание, как охрана жизни нашего разведчика. И она сделала все, что смогла, чтобы он успешно работал.
          Итак, Кудря стал Кондратюком и перешел на нелегальное положение. Мария Ильинична привыкла к своей новой роли. Свекровь ее недоумевала; зачем это невестке вдруг понадобилось выходить замуж. Лантух считал дни до прихода немцев, А в это время специальная группа чекистов быстро и незаметно подбирала Максиму
          помощников по подполью, готовила этим людям документы, продовольствие, деньги, оружие, шифры. И хотя Киев еще оставался советским, это была работа, требовавшая абсолютной осторожности и тайны -- одно лишнее слово могло провалить всю операцию.
          Чтобы вы имели представление, как это делается, я расскажу, как прятали радиоаппаратуру. Для нее нашли место на одной из окраин Киева -- в малоприметном ветхом домике, в котором жил старик-пенсионер Евгений Михайлович Линевич. Привлекать внимание соседей было нельзя, поэтому решили, что все должен проделать сам хозяин.
          Вечером, когда в соседнем доме укладывались спать, он копал в кладовой под полом яму. Через шесть ночей хранилище для рации было готово.
          Сложнее было завезти громоздкую радиоаппаратуру, особенно электробатареи, которые весили около пяти пудов. Старик предложил план. У него было разрешение на покупку кубометра дров и полтонны каменного угля. Ящик с батареями можно было установить в машине, засыпать углем, закидать дровами и перевезти в дом.
          Так и сделали.
          Прошло несколько дней, и дед точно в назначенный час выходит к трамвайной остановке: стоит, будто слушает радиопередачу, а сам посматривает по сторонам. Видит: идет знакомый с базара, в руках корзина с фруктами. Разговорились.
          -- Хорошо, что я вас встретил, Евгений Михайлович. Выручайте, занесите корзину Марье Ивановне, а то спешу,-- просит знакомый.
          -- Что же, поможем,--соглашается дед. Корзина оказывается очень тяжелой. Старик приносит ее домой, высыпает содержимое на стол: десять яблок, десять груш, шесть гранат, браунинг, два пистолета ТТ, сотню патронов.
          Все было сделано настолько аккуратно, так был продуман каждый шаг, что немцы потом даже и не подозревали, что в этом доме чекистами оставлена мощная радиостанция.
          Более того, забегая вперед, расскажу. Как-то они устроили обыск в доме Линевича. Офицер и два солдата заглянули в кладовку, где помещались замаскированная радиостанция и оружие. Старик стоял сзади ни жив, ни мертв. Но, увидев на полу и столе, на котором обычно устанавливалась для работы рация, куриный помет, трех белых породистых клуш и разный хлам, лежавший там для отвода глаз, немцы молча переглянулись и ушли. "Куриная маскировка", придуманная стариком, победила. Правда, в последнюю минуту один из фашистов вернулся -- заметил торчащий в щелке у двери кончик провода. Взялся за него рукой. Старик обмер, но не растерялся, сказал как можно спокойнее:
          "То, прошу пана, электрический звонок был. Сын проводил".
          Понял немец, нет ли, но вышел во двор, ничего не сказав. В действительности же кончик провода, за который он держался, был вводом антенны радиостанции: пятьдесят метров ее были проложены под плинтусом. Потяни немец сильнее за проводок, вытянул бы всю антенну и дошел бы до замаскированной аппаратуры. К счастью, этого не случилось.
          Не знаю, жив Линевич или нет, но хотелось бы пожать ему руку. Это был мужественный человек -- два года рисковал своей головой, охраняя рацию и оружие Кудри, и в полной сохранности передал нашим властям.
          19 сентября 1941 года наши войска оставили Киев и перешли на левый берег Днепра. Наступило безвластие. И тогда все, что таилось, прозябало, лелеяло надежду на возвращение старого, все, что двадцать лет вынашивало звериную злобу к Советам, ненавидело, боялось, выплеснулось на улицы. В городе начались грабежи. Враг номер два -- подлый, безжалостный и трусливый, привыкший хитро маскироваться под советского человека и потому опасный вдвойне -- впервые показал себя. Это из таких немцы выбирали полицаев и карателей, управдомов, следователей, провокаторов.
          Кудря шел с Марией Ильиничной по Крещатику и с болью наблюдал, как выползают наружу эти слизняки. Появились первые солдаты в темно-зеленой форме. Жалкая кучка стариков, одетых по-праздничному, направилась к Бессарабскому рынку, чтобы приветствовать представителей "нового порядка".
          Вернувшись домой на Институтскую, Кудря еще раз осмотрел квартиру. Все было в порядке. Документы, оружие, деньги были надежно спрятаны. Вечером он передал радисту текст первой радиограммы.
          Максим и его группа начали действовать.
          На следующий день был объявлен первый приказ немецкого военного коменданта: "Всем гражданам города Киева и его окрестностей немедленно, в течение 24 часов, сдать в комендатуру огнестрельное оружие, приемники и противогазы. За невыполнение -- расстрел!" Но принять радиоприемники в течение суток для немцев оказалось невозможным -- так их было много. Легенда о том, что в России нет радио, была опрокинута тем фактом, что даже пять дней спустя люди еще стояли, прислонившись к фасадам домов, и терпеливо ожидали очереди сдать приемники.
          24 сентября, когда склад уже был заполнен, в очередь встал плечистый коренастый мужчина лет сорока в простой рабочей одежде. Одним из последних вошел он в глубь магазина "Детский мир", где было устроено хранилище. Он аккуратно поставил свой приемник подальше от входа и ушел. А когда наступил комендантский час, и все жители Киева находились уже дома, в складе радиоприемников раздался взрыв. И тотчас же второй, еще более мощный удар потряс воздух. Это сдетонировала взрывчатка, хранившаяся в соседнем здании, где располагалась немецкая военная комендатура. Здание взлетело на воздух. Под обломками погибли сотни гитлеровских офицеров, работников комендатуры и гестапо. Сам комендант города Киева, подписавший приказ о сдаче радиоприемников, вылетел в окно. Чудом он остался жив: протез, который был у него вместо одной руки, самортизировал его падение.
          Первый подарок Максима и его товарищей фашистским захватчикам был преподнесен.
          Вслед за комендатурой в воздух взлетел кинотеатр, в котором немецким солдатам демонстрировали фильм о взятии гитлеровцами городов на востоке Франции. Главное было сделано -- все, кто находился в Киеве, почувствовали: немцы здесь только хозяйничают. Подлинным же хозяином был и будет советский народ.
          Гитлеровцы поняли, что Киев еще не покорился. Якобы для борьбы с пожарами они стали уничтожать самые красивые, самые лучшие здания в городе. К смерти был приговорен и "дом Гинзбурга", в котором жили Кудря и Мария Ильинична. Его оцепили солдаты, жителей выгнали на улицу. "Дом заминирован большевиками, немцы будут искать мины",--объявлял дворник, обходивший квартиру за квартирой.
          Был поздний вечер. Крещатик горел. Под взрывы, при свете зарева измученные и объятые ужасом люди до рассвета таскали свои вещи и детей на откосы и обрывы Днепра. Кудря и Мария Ильинична шли по улице, толкая перед собой детскую коляску, в которой лежал чемодан и кое-что из одежды -- все что они успели взять с собой. Они еще думали, что через день-другой вернутся на Институтскую. Когда подошли к зданию филармонии, где-то сзади раздался взрыв. Пламя взметнулось в небо. "Дома Гинзбурга" больше не существовало.
          Не существовало больше и оружия, шифров, паспортов, денег, адресов, продуктов --почти всего того, что с таким трудом подбирал себе Кудря для работы.
          Все надо было начинать сначала. И прежде всего искать ночлег. И тут ему помог Лантух. Расчет, который делал Кудря на то, что люди подобного типа при немцах обязательно выплывут и пойдут в гору, оправдался. Лантух познакомил Максима с Гусевым -- управляющим домом No 37 по Пушкинской улице, и Кудря получил небольшую отдельную квартиру в мансарде из двух комнат с кухней и кладовой.
          -- И чего вы выбрали эту,-- искренне недоумевал управдом.-- Брали бы внизу -- и просторнее, и теплее, и мебель есть...
          Он не догадывался, что "внизу" не было второго выхода на черную лестницу.
          Но слепая судьба разведчика готовила Максиму еще одно испытание. Оно пришло к нему на Пушкинской улице, в двух шагах от дома, где он поселился. Они возвращались к себе, когда Мария Ильинична увидела, как он вдруг помрачнел.
          -- Что с тобой? -- спросила она.
          -- Ничего,-- ответил Максим, глядя куда-то в сторону. Она посмотрела туда и увидела, что к ним быстро шагает какой-то одетый в полувоенный костюм коренастый мужчина лет сорока пяти с длинными украинскими усами.
          -- А, Иван Данилович,-- осклабился мужчина.-- Здравствуйте. Как живете-можете?
          -- Здравствуйте, Тарас Семенович,-- негромко сказал Кудря, пристально глядя ему в глаза.-- Ничего живу.
          -- Вот и свиделись,-- хихикнул усатый и достал из кармана повязку гестаповца.
          -- Подожди нас на углу, Мария -- попросил Кудря,-- Я сейчас приду.
          Случилось то, чего он опасался больше всего: его опознал враг. Он наткнулся на человека, которого сам допрашивал и больше того: освобождения которого, когда выяснилось, что улик против него нет, сам же и добился. Этот петлюровец-эмигрант, конечно, знал, что своей свободой обязан Максиму.
          -- Ну что же,-- сказал усатый,-- раньше вы меня допрашивали, теперь я буду допрашивать вас.-- И он поиграл повязкой.-- Я гестапо, могу вас арестовать, могу повесить. Вы тут остались работать?
          -- Конечно работать,-- рассмеялся Кудря,-- а не смотреть на тебя.
          Они молча посмотрели друг другу в глаза. Максиму показалось, что гестаповец чуть иронически улыбается. "Негодяй,-- подумал он.-- Смейся, смейся, но мне ты ничего не сделаешь, побоишься". А вслух он спокойно и рассудительно сказал:
          -- Не пугайте меня гестапо, Тарас Семенович. Это не в ваших интересах. Я тоже кое-что знаю о вас.
          Усатый насторожился:
          -- Что именно?
          -- Ну, вы достаточно рассказали нам в свое время.
          Главное для разведчика -- самообладание. Это единственное оружие, которое у него всегда в руках. Кудря дал гестаповцу понять, что даже здесь, на территории, занятой врагом, он сильнее.
          -- Вас повесят,-- сказал он как можно спокойнее,-- лишь только СД получит сведения, которыми я располагаю.
          В глазах усатого промелькнула растерянность.
          -- Вы не сделаете этого,-- тихо сказал он.-- Я служу у немцев не потому, что предан им, а ради украинского народа.
          -- Вы верите в победу немецкого оружия? -- с усмешкой спросил Кудря.
          -- Не очень, но верю,-- откровенно сказал Усатый.
          -- Не хитрите, Тарас Семенович, Я вас хорошо знаю. Вы должны понимать, что армия, которая не щадит даже детей, которая грабит и угоняет народ в рабство, плохо кончит. Вы знаете о Бабьем Яре?
          Усатый кивнул. Уже весь Киев говорил о том, как шевелилась земля над рвами, в которых штабелями лежало 55 тысяч расстрелянных.
          -- Я там был,-- сказал Усатый.-- Такое же творилось и в Виннице.
          Он прикрыл глаза руками, словно стараясь отделаться от чего-то очень тяжелого.
          -- Восемнадцатый год, как вы знаете, и то не принес лавров немецким оккупантам на Украине,-- продолжал Кудря.-- А сейчас положение не то. Украинская земля будет гореть под ногами оккупантов еще жарче, чем в гражданскую войну. Взрыв военной комендатуры -- это только цветочки.
          Усатый задумался, потом осторожно сказал:
          -- Ладно, не бойтесь, я вас не выдам.
          -- А я этого и не боюсь,-- усмехнулся Кудря.-- Больше того, я рад встрече с вами и рассчитываю, что вы поможете нам.
          -- Вряд ли,-- покачал головой Усатый.
          -- А вы подумайте,-- сказал. Максим.
          -- Хорошо, подумаю.
          -- Тогда давайте встретимся завтра.
          И они договорились о встрече.
          Рисковать бездумно -- глупо, но рисковать для дела необходимо. Без риска, умного, оправданного, разведчик успеха добиться не может. Да, гестаповец мог выдать Кудрю в любую минуту, но он шел на вторую встречу с ним потому, что Усатый наверняка знал такое, что интересовало нашу разведку. И кроме того, Максим в случае успеха имел бы своего человека в одном из важных немецких разведывательных органов.
          И все же, направляясь к Тарасу, он сказал Марии Ильиничне:
          -- Ты понаблюдай, не следит ли кто за нами. Если увидишь что-нибудь подозрительное, вынь носовой платок.
          Тарас ждал на бульваре, в том месте, где договорились. Поздоровались, посидели немного на скамейке. Мимо прошла Мария Ильинична, в руках -- ничего.
          -- Ну что ж, погуляем? -- предложил Кудря. Они встали и пошли к центру города.
          Прошло несколько дней, прежде чем Усатый наконец решился помогать Максиму.
          -- Мы сейчас зайдем в подъезд,--как-то сказал он,-- я передам некоторые заметки об агентуре, которую готовят по заданию шефа для заброски в ваш тыл. Это главным образом предатели, оставшиеся на оккупированной территории.
          Учтите, что сейчас немецкую разведку очень интересуют потенциальные возможности Советской Армии. Поэтому основная агентура получает задания проникать поглубже -- на Урал, в Сибирь. Много шпионов засылается в Москву, Подмосковье, Поволжье. Для этого в специальных школах готовят шпионов из числа бывших военнопленных. Самая крупная школа -- в Варшаве, она проходит под шифром "Штаб Валли". В ней готовятся группы по три-пять человек. Их засылают на территорию Советского Союза почти еженедельно.
          Может быть, я ошибаюсь, но по моим наблюдениям, какая-то часть людей идет в эти школы с одной целью-- вернуться на родину. Учтите и это.
          Они вошли в подъезд.
          -- Мне сюда,-- сказал Тарас.-- Тут живет моя знакомая. Третий этаж, квартира семь, Ганна Григорьевна. При утере связи обратитесь к ней. Она наша, полтавчанка.
          Потом он вынул из кармана пачку сигарет. -- Курите -- предложил он, передал ее Кудре и тихо добавил: -- По этим фамилиям их надо разыскивать. Когда Максим пришел домой и внимательно осмотрел пачку, то оказалось, что по краям коробки с внутренней стороны были сделаны какие-то надписи. Он достал лупу и прочитал имена руководителей двух крупных разведывательных групп, переброшенных на территорию Советского Союза. Против одной фамилии было написано: Мск, против другой -- Члб. Кудря понял -- речь шла о Москве и Челябинске.
          Максим тут же закодировал текст для передачи в радиоцентр. Потом записал на папиросной бумаге только ему понятными знаками эти фамилии и спрятал в тайник.
          Впоследствии, переписанные им в серую школьную тетрадь, они и открыли тот самый список шпионов и предателей, о котором шла речь вначале.
          На следующий день они увиделись снова и Тарас рассказал о том, что в Борисполе находится военный аэродром, забитый самолетами "Ю-86", а в районе Дарницы -- еще пятьдесят бомбардировщиков и что немцы усиленно восстанавливают аэродром в Броварах. Но самое интересное, о чем он сообщил Максиму,-- это то, что вокруг Винницы, неподалеку от шоссе Винница-Житомир, ведется строительство особо секретных подземных сооружений.
          -- Почему вы считаете эти сооружения секретными?-- спросил Кудря.
          -- Потому, что ни один из военнопленных, работающих на этом строительстве, больше не вернется в свой лагерь,-- лаконично пояснил Тарас.
          Кудря только зубами скрипнул, но промолчал.
          -- Вам, наверное, деньги нужны? -- спросил Тарас после паузы.
          -- Нет,-- отказался Кудря. Он не хотел показывать Тарасу, что советский разведчик нуждается в деньгах. Они попрощались.
          -- Будьте осторожны,-- предупредил его Тарас.-- Каждый день к нам поступают заявления на коммунистов и работников НКВД. Я по возможности стараюсь уничтожать их, но, поймите, все заявления я порвать не могу.
          С первых же дней немецкой оккупации Киев был наводнен шпиками и провокаторами. Парки, скверы, базары, частные столовые, погребки и вообще все места, куда могли заходить киевляне, находились под постоянным наблюдением. В городе действовали гестапо, немецкая полиция, украинская полиция, немецкая военная комендатура, у всех домов были расставлены дежурные из управдомов и дворников, которые обязаны были следить за тем, чтобы посторонние не заходили в дом и не оставались на ночлег. Хождение по городу разрешалось с 7 утра до 6 вечера. Каждый день производились облавы, осмотр чердаков и подвалов. Особенно усилились они после взрыва комендатуры.
          Добавьте к этому, что в руках у гестапо были фотографии некоторых украинских чекистов: случалось, что агенты, заброшенные на нашу территорию, фотографировали людей, выходивших из здания НКВД. Вероятно, располагали они и фотографией Кудри. И хотя он изменил внешность, все равно каждый шаг его был сопряжен с опасностью быть опознанным.
          Но день за днем рано утром Кудря выходил из дому, не спеша шел на базар, где узнавал последние городские новости, оттуда в киоск за газетами (он вел подшивку всех выходивших в Киеве газет, собирал журналы, брошюры), в парк Шевченко, на Подол, в рабочие районы, столовые.
          Максим искал. Ему надо было установить адреса оставшихся в городе преданных нам людей. Не надо забывать, что при взрыве "дома Гинзбурга" погибли не только оружие, деньги и паспорт, но и "ключи", с помощью которых он имел доступ к другим разведчикам,-- их адреса и пароли.
          Но искал не только Максим. Десятки и сотни советских людей, горевших ненавистью к врагу, жаждали встречи с ним. И вот однажды, когда он направился на очередную встречу с Тарасом, на Прорезной увидел плечистую, чуть сутуловатую фигуру Алексея Елизарова-- знакомого львовского чекиста. Они расцеловались.
          -- Как хорошо, что мы встретились,-- сказал Елизаров.-- У меня есть люди для тебя, Иван. Великолепные люди...
          Если вы смотрели документальный фильм "Атом помогает нам", то уже немного знакомы с Елизаровым -- он один из создателей этой картины. Елизаров -- ныне киноработник, а тогда, в 1941 году, это был молодой способный лейтенант, с успехом выполнивший несколько сложных заданий. Это ему, кстати, было поручено взорвать мосты через Днепр. Уходил Елизаров из города последним. Маленький отряд его был окружен, разбит, и он попал в Дарницкий лагерь для военнопленных. Здесь он вспомнил об артистке Киевского оперного театра Раисе Окипной. В дни обороны города она помогла чекистам ловить диверсантов, сигналивших по ночам гитлеровским летчикам. Елизаров нашел возможным переслать ей записку и на следующий день увидел Окипную у ворот лагеря. Вечером Елизаров и двое его товарищей -- чекистов были на свободе.
          Они спрятались на квартире у подруги Раисы Окипной -- тридцатисемилетней золотоволосой красавице Евгении Бремер, немки по происхождению. Она была женой коммуниста, павшего жертвой навета в 1937 году. Немцы знали, что муж Бремер репрессирован, и считали ее своей "фольксдейч". Но, несмотря на те блага, которые они ей предоставили, и ту травму, которую нанесли ей в 1937 году, она оставалась преданнейшим Советской власти человеком.
          Представьте себе вечер в киевской квартире в первые дни оккупации. Темно -- взорвана электростанция. С сумерками город погружается в тишину. Слышны только шаги патруля. Вдруг -- крик, выстрелы: какой-то несчастный застигнут на улице в комендантский час.
          В комнате Бремер за столом сидят трое чекистов. Разговаривают шепотом, прислушиваясь к шагам на лестнице. Вот все замерли: кто-то подошел к двери, щелкнул замок. Входит высокий офицер в форме железнодорожных войск.
          -- Заходите, Георг,-- говорит по-немецки Евгения,-- не стесняйтесь.-- Лица ее гостей вытягиваются.
          -- Не робейте, ребята -- подбадривает их хозяйка.-- Он ни слова по-русски не понимает. А ну, Георг, скажи: "Их бин балда".
          Георг старательно выговаривает незнакомое слово, повторяет.
          -- Видите, я вас не обманываю,-- усмехается Евгения.-- Занимайтесь своим делом, ведите себя как можно естественнее.
          И она, посадив немца рядом с собой, рассказывает ему, импровизируя на ходу, что это ее племянник и двое его товарищей, которые работают на новый порядок. Пришли навестить, но из-за комендантского часа задержались.
          -- А ты ведь не собирался так рано вернуться? -- спрашивает она.-- Что-нибудь случилось?
          -- Партизаны подорвали колею,-- угрюмо отвечает немец.
          Хозяйка шутит по этому поводу, а Елизаров укоризненно говорит.
          -- С огнем играешь, Женя.
          -- Надо быть смелее,-- отвечает она.-- Если скиснешь-- будут подозревать, погибнешь...
          Вот какой она была -- Евгения Бремер, советская разведчица, работавшая в группе Кудри. Это она вместе с Раей Окипной переодела, обеспечила документами и вывела из Киева девятнадцать советских офицеров! С поразительным хладнокровием пронесла она через Дарницкий мост, мимо часовых, охранявших его, мешок с хворостом, в котором был спрятан радиоприемник, и при этом кокетливо улыбалась немецким солдатам, приветствуя их на родном языке. Вечерами, окруженная высокопоставленными "друзьями" из числа гитлеровских офицеров, руководивших железнодорожной службой, она вела остроумную светскую беседу, осторожно вытягивая сведения о военных перевозках, графике поездов, о специальных группах и эшелонах. Работа крупнейшего железнодорожного узла Украины находилась под контролем наших разведчиков.
          Под стать Евгении была и Раиса Окипная. Черноокая красавица-украинка с длинной косой, уложенной вокруг головы, смуглолицая, чем-то похожая на испанку.
          Эта обаятельная женщина с успехом выступала в Киевском оперном театре. Подношения, цветы, аплодисменты. Многие видные гитлеровские офицеры и генералы старались быть в ее обществе, не стесняясь, беседовали в ее присутствии о своих делах. А один венгерский генерал даже просил ее руки. И никто, включая и специально подосланных гестапо агентов, не догадался, что она разведчица.
          -- Ты говоришь, Окипная работает в театре? -- переспросил Максим Елизарова.
          -- Да, причем немцы к ней явно благоволят.
          -- У меня есть сведения, что на днях в оперном театре украинские националисты собираются провозгласить какую-то декларацию. Сможет она провести нашего человека в театр?
          Это было за несколько дней до 24-й годовщины Октября, и Максим решил, что хороший взрыв, который прогремел бы в зале, когда там соберутся украинско-немецкие подонки, напомнит оккупантам и их прислужникам, кто действительный хозяин на украинской земле.
          Окипная достала Елизарову документы о том, что он бухгалтер оперного театра, и обещала провести подрывника. Требовалось много взрывчатки, ее собирали по всему Киеву. Максим подобрал боевиков, было подготовлено место для заряда. В связи с той операцией Кудря отложил день ухода Елизарова и его группы через линию фронта.
          За несколько дней до взрыва Кудря собирался пойти к подрывнику. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, нет ли "хвоста". Как будто все было в порядке. Но на здании, где раньше красовались гитлеровские и нацио-
          налистические желто-блакитные флаги, остались только флаги с черной свастикой. "Неспроста это", подумал Кудря. Действительно, неспроста. Немцы решили дать понять своим холуям, чтобы те не зарывались, и запретили намеченное сборище в театре.
          В тот же день Кудря узнал от Тараса, что в ночь на 7 ноября в Киеве готовится большая облава на коммунистов.
          Эту новость он передал Елизарову.
          -- Вам придется уходить,-- сказал Максим.
          -- Хорошо,-- ответил Елизаров.
          -- Теперь слушай внимательно. Передай Центру, что мы никогда не упадем духом. Скажи, что "Терпелиху" я не смог найти; сгорел адрес. Материальная помощь нужна, но я ее не прошу. Если люди придут, то я их обеспечу. Места встречи и пароли те же, кроме "дома Гинзбурга". Никаких личных просьб у меня нет, кроме одной: сообщи жене и сыновьям, что жив, здоров, работаю там, куда меня послала партия. Никогда их не забываю.
          Они расцеловались.
          Максим легализовался. Чтобы не вызвать подозрений он поступил в медицинский институт и утром с учебниками в руках шагал на лекции.
          -- Так я и врачом незаметно стану,-- говорил он шутя Марии Ильиничне.
          Дела его шли хорошо. Он устроил одного из преданных людей заместителем головы районной управы, другого -- в транспортный отдел городской управы. Его человек уже работал в гестапо. И даже на случай отхода немцев у него была возможность послать с ними хоть до Берлина надежного разведчика. Его люди работали в железнодорожных мастерских, в гараже генерального комиссариата, где они уничтожили тридцать немецких легковых автомашин, обслуживавших гитлеровских чиновников и офицеров.
          Рая Окипная завоевала доверие начальника полиции юга России -- полковника Грибба. Она и Женя Бремер имели связи со штабом венгерского командования и сблизились с шефом украинской полиции в Киеве майором Штунде. К заместителю генерального комиссара Киевской области фон Вольхаузену тоже была устроена экономкой наша разведчица. Через нее поступала очень интересная информация.
          Но самое главное было то, что людям Максима удалось наладить связь с товарищами из партийного подполья. Это дало возможность создать в Киеве и пригороде семь диверсионных групп. Через работавшего в городской полиции преданного нам человека по фамилии Черный все люди были обеспечены оружием.
          Как-то, заглянув к своей знакомой, пожилой украинке, Максим застал ее в слезах.
          -- Что с вами? -- спросил Кудря.
          -- От радости,-- ответила женщина.-- Первый раз в этом аду плачу от радости. Взгляните, Иван Данилович.-- И она протянула ему небольшой листок, отпечатанный на тонкой бумаге. Кудря прочитал сначала один, потом второй раз: к населению Украины со словами правды и надежды обращался секретарь ЦК Коммунистической партии Украины.
          -- Как будто весточку от сына получила,-- сказала женщина, вытирая слезы.
          Кудря решил перепечатать и распространить эту листовку. Так он и сделал. И хотя это не предусматривалось заданием, он стал заниматься и листовками.
          Эта работа была не менее опасной, чем работа разведчика. Прежде всего надо было получить материал. А для этого необходимо было наладить регулярное слушание московских радиопередач, что каралось расстрелом. И все же каждый день, лишь только немецкий офицер-железнодорожник Георг выходил из дома, Женя Бремер включала его приемник, слушала Москву, записывала сводку и передавала Кудре. Максим писал текст листовки, а Женя печатала ее на машинке "тиражом" в 300 экземпляров.
          Это было опасное занятие. Соседи могли обратить внимание на стук машинки, донести в гестапо. И они переносили машинку с одной квартиры на другую. Через связных и разведчиков Кудря распространял листовки в Киеве и ближайших селах.
          Но были у Максима и серьезные неудачи.
          Возвращаясь домой, Кудря заметил, что за ним следят. Он оглянулся: вблизи -- никого. Улица казалась пустынной: два-три человека на весь квартал. Старуха катит тележку с тряпьем, пожилой усатый украинец тащит корзину. Тихо, спокойно.
          -- Нервы, -- подумал Максим.
          И все же шагнул в ближайший подъезд. Старуха прокатила тележку. Украинец прошагал мимо. Максим вышел из подъезда. У входа стоял невысокий красивый парень и разглядывал номер дома.
          -- Владик,-- удивился Максим,-- ты что здесь делаешь?
          -- За тобой гонюсь,-- усмехнулся парень.
          Максим знал его -- Владик Корецкий был футболистом одной из львовских команд.
          -- Что же ты здесь делаешь? -- настойчиво переспросил Максим.
          -- То же, что и ты,-- негромко ответил Владик. Максим с удивлением посмотрел на Владика и сказал:
          -- Я попал в окружение и был в плену, откуда удалось освободиться.
          -- Знаешь, Иван,-- сказал Владик,-- я тебе не верю. Во всяком случае считаю необходимым помочь тебе, хотя бы деньгами: я получил в НКВД для работы, и будет правильно, если ты воспользуешься частью. Могу помочь и людьми --имею хорошего радиста.
          Да, радист был нужен Максиму. Дело в том, что радиосвязь с Центром была нарушена. Весь запас сухих батарей, с таким трудом спрятанный у Линевича, уходил на вызовы главрации, а ответа не было. Вдобавок оба радиста попали по доносу управдома в поле зрения полиции. Максим решил переправить их через линию фронта, передав с ними накопившиеся у него сведения.
          -- Радист? -- переспросил Максим.-- Откуда он у тебя?
          -- Из партизанского отряда.
          Они договорились встретиться на Крещатике в кабачке, куда Владик обещал привести радиста.
          Кудря знал от Усатого, что немецкая контрразведка широко создает различные лжепартизанские группы. Делалось это для того, чтобы выявлять побольше советских патриотов и уничтожать их.
          Поэтому на встречу он шел с опаской. Мария Ильинична закуталась в платок, накинула старое пальтишко и на всякий случай шла метрах в тридцати сзади. Вот и погребок на Крещатике, который держали "два кавказца" Шато и Вассо. Кудре было известно, что немецкая контрразведка устраивала там встречи со своей агентурой.
          У входа стояли высокий мужчина в сером пальто и девушка в белом берете. Мужчина держал ее под руку и что-то нашептывал на ухо. Девушка посмеивалась. Мужчина чуть посторонился и пропустил Кудрю. В накуренном помещении сидело несколько посетителей. В углу за небольшим столиком курил Корецкий.
          -- Где же твой радист? -- тихо спросил Максим.
          -- Еще не пришел,-- ответил Владик. "Тут что-то неладно",-- подумал Максим.
          -- Я принес тебе деньги, пятнадцать тысяч. На, возьми их.
          Максим взял пакет с деньгами, сунул в карман и направился к выходу.
          -- Обрати внимание на серое пальто,--бросил он, проходя мимо Марии Ильиничны.
          И тут она увидела, как девушка в белом берете поспешила за Максимом в сторону Бессарабского рынка, чуть не сбив ее с ног. Мужчина остался у входа. Заметил это и Максим. Он проворно нырнул в базарную толпу и стал зигзагами пробираться на другой конец рынка. Белый берет заметался из стороны в сторону.
          Украинским чекистам после освобождения Киева пришлось встретиться с женщиной в белом берете. Это была Ядвига Квасневская, которая на допросах показала, что Корецкий жил у нее на квартире, выдавал себя за работника НКВД. Кудрю же он охарактеризовал, как завербованного гестапо, за которым надо последить.
          Но продолжим рассказ. Как-то Кудря шел по бульвару Шевченко и снова наткнулся на Корецкого. Тот шел с двумя гестаповцами. Выхватив пистолеты, они бросились за Кудрей. Не теряя ни секунды, Максим нырнул в проходной двор.
          Появляться на улицах Киева ему стало еще опаснее.
          Через несколько дней Корецкого повстречала Мария Ильинична. Рядом с ним шагал какой-то элегантно одетый мужчина. Незаметно следуя за ними, она пришла во двор многоэтажного серого дома на Кузнечной улице. Здесь жила знакомая Марии Ильиничны -- немка Зауэр.
          -- Кто тот, элегантный? -- спросила ее Мария Ильинична.
          -- Русецкий,-- ответила Зауэр.-- Следователь полиции.
          К дому подъехала военная автомашина, из нее вышли два гестаповских офицера и с ними высокий седоватый красивый старик в солдатской немецкой шинели. По тому, как вытянулись офицеры, пропуская старика, как сразу затих двор, Мария Ильинична поняла, что это крупный гитлеровский чиновник.
          Она еще не знала тогда, что случай привел ее в один из центров немецкой разведки на Украине, работавший в тесном контакте со штабами, зашифрованными как "Валли" и "Орион", и что старик в солдатской шинели -- руководитель центра, майор Миллер, он же Мейер он же Антон Иванович Мильчевский, крупный немецкий шпион, много лет проживший в нашей стране.
          Что касается Владика, то в тетради Максима появилась уверенная запись: "Владик Корецкий, он же Заремба,-- агент гестапо".
          Немецкая военная разведка "Абвер" была очень опытный, коварный и предусмотрительный противник. "Абвер" мог заслать своего человека в чужую страну и только через много лет, когда положение шпиона становилось достаточно надежным и прочным и никому уже в голову не приходило подозревать его в чем-либо, дать ему задание активно включиться в работу. И когда немцы оккупировали нашу территорию, естественно, что мы столкнулись со многими неожиданностями. Люди, которые, казалось бы, ничего общего не могли иметь с нашим врагом, оказывались в его рядах. Их было не много, но зато они были очень опасны.
          Я представляю, как удивились честные советские люди, жившие в Умани, когда вслед за передовыми немецкими частями в городе появился их земляк -- солидный, уважаемый инженер-мукомол Антон Иванович Мильчевский, к которому гитлеровские офицеры почтительно обращались "майор Миллер". Этот человек был разоблачен чекистами еще в 1936 году как немецкий шпион. Но полностью вся деятельность его выявлена не была. Он бежал в Японию, оттуда перебрался в Германию и во время второй мировой войны возглавил один из разведывательных пунктов генерального штаба гитлеровской армии. С ним-то и предстояло Максиму вести невидимую дуэль.
          Не надо думать, что на оккупированной территории немецкая разведка афишировала свою работу, что, скажем, у входа в ее учреждения висели вывески или, на худой конец, стояли вооруженные часовые. Нет, гитлеровские шпионы даже у себя дома зачастую использовали для своей черной работы всякого рода прикрытия -- всевозможные фирмы, магазины и квартиры.
          ...На очередной встрече с Максимом Евгения Бремер предупредила его:
          -- В Киеве работает некий Миллер, крупный руководитель военной разведки.
          -- Откуда это известно?
          -- Сушко передает. Мария Васильевна Сушко, пенсионерка, старая коммунистка, из-за болезни не могла эвакуироваться. Бремер привлекла ее для работы в группе Максима. Это была рассудительная, трезво оценивавшая события, не боявшаяся никаких трудностей и опасностей подпольной работы женщина.
          -- Очень интересно, -- сказал Кудря, -- пусть Мария Васильевна опишет внешность этого Миллера, достанет адрес.
          Через несколько дней Максим знал, что Миллер высокого роста, седоватый, лет пятидесяти, одевается в солдатскую шинель, по-русски говорит без акцента. Ад
          рес? У него было сразу три адреса, и один из них -- Кузнечная, 4/6.
          Опять Кузнечная!
          -- Помните тот серый дом, куда привел вас Корецкий?-- спросил Кудря у Марии Ильиничны. -- Вы должны поселиться в нем.
          Задание было сложным. Попасть в этот дом было не легче, чем в атомное ядро. И не только потому, что "ядро", а точнее, змеиное гнездо, в которое наметил проникнуть Максим, было защищено хитроумнейшей системой запоров и отталкивало все и вся, что казалось чужим, а в основном потому, что в Киеве были тысячи домов, а проникнуть надо было именно в этот, что сразу вызывало подозрение.
          Решено было обратиться к знакомой немке Зауэр. Вместе с Марией Ильиничной Зауэр пошла к управдому.
          -- Я вас очень прошу, -- обратилась она к нему,-- помогите моей приятельнице устроиться. Ведь в доме есть свободные квартиры.
          Управдом, хотя и раболепствовал перед немцами, не соглашался.
          -- Я вас отблагодарю,-- шепнула Мария Ильинична и положила на стол конверт с деньгами.
          Прикинув на глаз толщину пакета, управдом обещал подумать.
          Первый шаг был сделан. Второй шаг Мария Ильинична сделала, когда зашла в просторный кабинет начальника жилищной управы Киева Скоротынского. Он встал из-за стола, и церемонно поклонившись, поцеловал ее руку.
          -- Рад, что мы снова встретились. Чем могу служить? Они поговорили о знакомых, о последних городских
          новостях, о том, что с работой трудно и с квартирой тоже нелегко. И тут Мария Ильинична дала понять, что за взятку все же можно достать квартиру.
          -- Как? -- заинтересовался Скоротынский,--где? И он заставил ее рассказать все.
          -- У честной украинки вымогают деньги!--шумел Скоротынский.-- Я не позволю этого у себя в районе.
          Он хотел показать перед ней свою власть, подчеркнуть, что он тоже что-то значит.
          -- Управляющего домом 4/6 по Кузнечной, -- распорядился он по телефону,-- немедленно снять с работы. Да, я уже подобрал кандидатуру...
          И в тот же день немец, шеф управления, подписал бумагу, которой Мария Ильинична Груздова назначалась управляющей домом 4/6, по Кузнечной улице.
          Не успела еще она как следует обосноваться на новом месте, как там уже появились радиоприемник, оружие, пишущая машинка, листовки. Стесняться особенно было нечего -- они получили в свое распоряжение самую безопасную в городе квартиру. Во всяком случае, так они считали.
          Каждый день Максим приходил сюда и, устроившись поудобнее у окна, наблюдал за всем, что происходило во дворе. А интересного для разведчика здесь было много.
          Приезжали с фронта крытые автомашины с людьми в гражданской одежде. Быстро поднявшись по лестнице, они проходили в квартиру Миллера. Это были его агенты. Уходили они обычно с наступлением темноты. Но не все: Миллер круто обращался со своими агентами и порой, заподозрив их, зверски пытал. Трупы закапывали ночью здесь же, во дворе.
          В квартире Миллера -- она была напротив квартиры Марии Ильиничны -- агенты получали последние инструкции, тут их снаряжали в дорогу, одевали, отсюда в тех же крытых машинах вывозили на аэродром, расположенный в 40 километрах от Киева, аэродром настолько секретный, что даже не все генералы немецкой армии имели туда доступ.
          Максим уже знал многих людей Миллера в лицо, и не только знал, но зафиксировал на пленке. Теперь оставалось выяснить их имена.
          Помочь в этом мог только один человек -- Анна Пиман, ближайшая сотрудница и сожительница Миллера.
          И он решил подобрать ключи к этой миловидной особе и попытаться привлечь на свою сторону. Не буду задерживаться на том, как проходила эта сложная операция, скажу лишь, что она удалась. Пиман согласилась помогать нашим чекистам. Это был серьезный успех.
          Уже на другой день Максим узнал о том, что в Житомире, в здании, расположенном рядом с госпиталем, находится ряд учреждений германского генерального штаба, что в Фастове, за мостом, немцы устроили крупное бензохранилище и что мост там охраняют чешские солдаты, настроенные антифашистски. И самое главное -- теперь ему были известны имена всех тех, кого Миллер переправлял в наш тыл. Больше того, у Максима возник смелый план переброски своих людей на автомашине немецкой военной разведки на левый берег Днепра, поближе к линии фронта.
          В квартире Миллера постоянно находилась некая Виктория Густовская, тридцатилетняя полная брюнетка, у которой майор жил еще в бытность мукомолом в Умани. Она могла многое рассказать о Миллере и его подчиненных. Мария Ильинична решила познакомиться и с ней.
          Несколько раз заводила она с Густовской разговор и наконец узнала, что та мечтает о собственном пианино. Груздова вспомнила, что на складе домоуправления, где немцы хранили награбленную мебель, было пианино.
          -- Хотите,-- предложила ей Мария Ильинична,-- я выдам со склада?
          Густовская не удержалась от соблазна, поделилась разговором с Миллером, и тот вызвал к себе Марию Ильиничну.
          У двери с табличкой "Вход запрещен" ее встретил рослый рыжеватый унтер.
          -- Подождите здесь, -- указал он на диван.--Шеф сейчас выйдет.
          Она и не спешила; села, осмотрелась: журнальный столик, несколько стульев, вешалка, кресло -- обычная обстановка обычной квартиры.
          Наконец Миллер вышел и любезно поздоровался с Марией Ильиничной.
          -- Правда, что вы могли бы дать Виктории пианино?
          -- Да, хоть сейчас.
          Он постарался подчеркнуть свое расположение.
          -- Заходите, буду рад вас видеть.
          Потом она не раз бывала в квартире Миллера -- в его кабинете, в комнате Густовской и в других комнатах, но ни разу ей не удалось заглянуть в помещение, расположенное рядом с кухней: там помещалась секретная радиостанция.
          Как домоуправ, она имела свободный доступ во все квартиры и не раз "случайно" попадала на встречи их хозяев со своей агентурой. Жители дома обязаны были сдавать ей свои фотокарточки, одну из которых она отдавала Максиму, а тот вместе с Митей Соболевым их переснимал.
          Она сумела настолько войти в доверие к Миллеру, что тот, следуя ее советам, даже распорядился арестовать за "распространение листовок" преданного немецкого пса-- следователя Русецкого, того самого, к которому приходил Владик Корецкий.
          Однажды Миллер пригласил к себе Марию Ильиничну, долго расспрашивал ее о родственниках и друзьях, живущих в советском тылу, о Москве, интересовался названиями улиц столицы, на которых ей приходилось бывать, знакомыми москвичами; прощаясь, спросил, не хотела бы она поехать на пару месяцев в Варшаву. О своей беседе Мария Ильинична рассказала Максиму.
          -- Он вербует тебя в шпионскую школу,-- засмеявшись, сказал Максим.-- Готовься к поездке в Москву. Соглашайся.


          Главное -- не терять головы

          Квартира, в которой Мария Ильинична поселилась по заданию Максима, нужна была для работы. Жить в ней Максиму было опасно, да и ей тоже. Одна, в пустых комнатах, в доме, набитом гестаповцами. Чьи-то шаги на лестнице. Где-то стреляют, кто-то кричит, прощаясь с жизнью... В такие ночи она особенно остро ощущала никогда не покидавшее ее чувство тревоги -- тревоги не за себя, а за Максима, за жизнь которого она отвечала перед своим народом. Ей иногда казалось, что сейчас вот, пока она тут одна в безопасной пустой квартире на Кузнечной, за ним пришли гестаповцы или возле дома уже устроена засада и некому его предупредить.
          Но приходило утро, она бежала домой, а его там уже не было. Как всегда спокойный, тщательно выбритый, элегантно одетый, он уже шагал на очередную встречу с одним из своих разведчиков, потом ехал куда-то на Подол инструктировать подпольщиков, а спустя немного времени его видели на конспиративной квартире, где он слушал передачу московского радио и редактировал листовки. Кому-то он помогал деньгами, кому-то -- оружием. С одними обсуждал, как лучше организовать диверсию в железнодорожном депо, с другими -- как устроить своего парня в городскую комендатуру. А после этого под вечер с видом человека, решившего основательно развлечься, направлялся к театру и ожидал там с букетом цветов приму киевской оперы Раису Окипную. И никому не приходило в голову, что за те несколько минут, что они весело смеясь, беседовали у входа в театр, Раиса сообщает ему важные сведения, почерпнутые из бесед с высшими гитлеровскими чиновниками.
          И так день за днем.
          И все это в городе, где жизнь человека не стоила ничего, где убивали прямо на улице, без суда и следствия, только потому, что кому-то твоя внешность показалась подозрительной.
          Каким же мужеством должен был обладать этот человек, чтобы так спокойно час за часом вести свою опасную работу! Как-то Максим попал в облаву, его потащили в полицейский участок. Несколько минут он висел на волоске, но по дороге удалось бежать. Две недели потом он жил в квартире у Евгении Бремер.
          Они постоянно ходили над пропастью. Однажды и Мария Ильинична чуть не сорвалась в нее и не увлекла за собой Максима...
          Только они установили в квартире на Кузнечной второй радиоприемник -- первый работал плохо, как немцы учинили там обыск. Груздова была на улице, когда увидела, что дом оцепили солдаты.
          Обыск уже шел на третьем этаже. Черный ход, к счастью был только в том блоке, где находилась ее квартира. Открыв "черную" дверь, она сняла туфли и в одних чулках кинулась к дивану, где были спрятаны оба приемника. Вытащила их в подвал и засыпала опилками. Побежала опять наверх. Голоса, шум уже рядом -- обыск идет в соседней квартире. Схватила в охапку пистолеты, документы и опять в одних чулках вниз по лестнице. Возвратилась-- немцы уже ломятся в ее дверь. Что делать? Открыть? Вызовет подозрение. Она надела туфли и вышла во двор. Зубы у нее стучали, когда она поднималась по парадной лестнице в свою квартиру. Но она постаралась как можно спокойнее спросить:
          -- В чем дело?
          -- Прошу открыть дверь,--резко ответил офицер, руководивший обыском.
          Дверь была на трех замках. И сейчас, когда опасаться уже было нечего, она неторопливо открыла их один за другим и провела в квартиру гестаповцев. Обыскали. Ничего не нашли.
          Случай спас Марию Ильиничну от гибели, а группу -- от провала.


          Фирма "Коваленко и компания"

          Максим получил полное представление о всех укреплениях в районе Киева, о минных полях и заграждениях, о военных штабах и частях, о настроении и внутренней борьбе отдельных группировок среди гитлеровцев и их прихвостней. Он знал, где и какие находятся шпионские школы и кто ими руководит, на руках у него были фотографии агентов, засланных Миллером в наш тыл, а в тетради появлялись новые и новые их имена. И тут его постигла беда: великолепно организовав дело, он не мог передать в Центр ни одного донесения; рация не работала. Правда, он продолжал время от времени поддерживать связь по рации Соболева, но и там случилась неприятность.
          ...Во второй половине октября 1941 года в Киеве, на улице Ленина, в доме No 32, открылся крупный комиссионный магазин. Реклама, которая широко публиковалась в газетах, извещала жителей, что "Киевский торговый дом О. О. Коваленко" всегда имеет в большом выборе золотые вещи, бриллианты, часы, антикварные изделия, букинистические книги, меха, ковры, картины...
          Торговые дела хозяина шли успешно. В города, где грабеж населения был узаконен властями, его заведение процветало и в некотором роде было "биржей ценностей" Киева. Скоро начали циркулировать слухи, что Коваленко -- вовсе не Коваленко, а барон Мантейфель, тщательно скрывавший до оккупации свое подлинное имя, что все его родственники проживали в Германии, были богатыми людьми, и он остался их единственным наследником.
          Слухи оказались верными. Коваленко дал распоряжение своим двенадцати служащим называть его только бароном фон Мантейфелем. Новый "фон" жил очень богато, со вкусом одевался, носил бриллиантовые кольца. Он получил в центре города дорогую квартиру, обставил ее ценной мебелью, коврами, старинными картинами, фарфором и имел двух домашних работниц. В гостях у него часто бывали офицеры гестапо и жандармерии, видные украинские националисты. Нередко навещала его и прима киевской оперы Раиса Окипная, к которой он явно благоволил. Если она заходила в магазин, он подчеркнуто приветливо принимал ее в кабинете, угощал вином, сам отбирал для нее чулки, перчатки или какие-либо безделушки.
          Время от времени Коваленко открывал у себя новые отделы -- то знаменитых художников, то старинных икон, начал поторговывать и редкими рукописями. Так что ничего удивительного не было в том, что однажды к нему явилась некая женщина и, представившись как наследница старинного дворянского рода Шангирей, близкого к Лермонтовым, предложила ему несколько десятков подлинных писем поэта.
          Удивительным было другое -- то, что ответил ей хозяин магазина.
          -- Это большое богатство, -- бережно поглаживая письма холеными пальцами, сказал барон, настолько большое, что я бы не советовал вам продавать их сейчас. Повремените немного, милая, валюта стабилизируется, тогда я дам вам за эти рукописи то, чего они стоят...
          Ответ более чем странный для комиссионера, не брезгавшего ничем в погоне за прибылью. И узнай об этом гестаповцы, они бы внимательнее следили за тем, кто носил имя Коваленко. Но мягкие интеллигентные манеры барона, его происхождение, заверенное печатью с орлом и свастикой, поначалу ни у кого не вызывали подозрений. Что касается Максима и Марии Ильиничны, то для них барон фон Мантейфель был просто Алексеем-- человеком, активно помогавшим нашей разведке. Мария Ильинична частенько бывала у него в магазине.
          Обычно хозяин, увидев ее в зале, радушно сияя улыбкой, проводил ее к себе в кабинет.
          -- Зачем сегодня пришла?
          -- Срочно нужна копирка.
          Алексей лезет в стол за копиркой. В это время в . кабинет входит немецкий офицер. Барон мягко улыбается, поднимаясь ему навстречу. Он бегло говорит по-немецки, расспрашивает о чем-то офицера, что-то советует. Оказывается, немец решил заказать себе кольцо с бриллиантом. И. проводив клиента с той же мягкой радушной улыбкой, говорит Марии Ильиничне:
          -- Одна сторона дела выполнена. Теперь приступим к другой... И достает из стола пачку копирки.
          Алексей был такой же "крышей", как и Мария Ильинична, только более эффектной, и прикрывал он не Кудрю, а Митю Соболева, и не только прикрывал, но и обеспечивал его деньгами, оружием, связью и зачастую документами. Однако весной 1942 года неожиданно для всех барон был арестован гестапо. Арестовали его якобы за незаконную продажу золота. Правда, спустя десять дней он был освобожден. Но у Максима было такое правило: если человек побывал в гестапо, дел с ним больше не иметь. И это было верно, потому что за "бароном", как оказалось потом, вели непрерывное наблюдение пять агентов гестапо и абвера. Вдобавок выяснилось, что радист "барона" также вызывался в гестапо. Пользоваться его рацией Кудре было нельзя.
          Последняя ниточка, связывавшая его с Центром, порвалась.
          И Максим решил идти в Москву. В попутчики он выбрал себе Жоржа Дудкина, бывшего работника Киевского уголовного розыска, парня атлетического телосложения и отчаянной храбрости. Руководство группой на время отсутствия он передавал своему помощнику Мите Соболеву, старому чекисту, работавшему в органах еще с 1918 года.
          Он был готов ко всему и придумал хороший предлог на тот случай, если по дороге его схватят гестаповцы. Иван Кондратюк, сын священника из Мерефы, расстрелянного Советской властью, идет в Харьков, чтобы восстановить свои права на наследство. На базаре он накупил всякой мелочи -- камешков для зажигалок, крестиков, карандашей, чтобы кормиться, продавая их крестьянам. На всякий случай в подкладку зашил золотые монеты.
          Было начало апреля, но в полях еще лежал снег, и Днепр стоял скованный льдом. Зима в тот год была на редкость долгой и холодной. Вдвоем с Дудкиным они тайно перешли на левую сторону Днепра.
          И надо же так случиться, что через несколько дней в дом Марии Ильиничны постучались и, назвав условный пароль: "Чи здесь живе Иван Данилович?",-- вошли двое наших разведчиков. Это украинские чекисты позаботились о Максиме и прислали ему денег. А когда они попрощались, в дверь снова кто-то тихонько стукнул. Мария Ильинична открыла. На пороге стоял грязный оборванный мальчик и держал в руке смятую бумажку.
          -- Ты что?
          -- Вам от Ивана Даниловича.
          Ноги у нее подкосились, когда она прочитала несколько слов, наспех написанных карандашом: "Я задержан. Ты, как жена, можешь меня выручить". Она отогрела и накормила мальчика, и он рассказал, что Иван Данилович был схвачен жандармами где-то в 80 километрах от Киева, избит и брошен в Дарницкий лагерь, где находится в специальном отделении полевого гестапо.
          Живыми оттуда не выходили.
          Две старухи -- мать Груздовой и ее свекровь, и она сама всю ночь обсуждали, что делать. Решили: надо выручать. Иного мнения был Соболев: нельзя идти на явную смерть. Мария Ильинична сама отдавала себя в руки гестапо, могла быть провалена вся организация.
          Она еще раз обдумала все и рассудила так: я отвечаю за жизнь Ивана. Раз он просит -- значит, надо.
          Рассказ Груздевой о том, как она выручала Максима, мы воспроизводим с ее слов.


          Смелость города берет

          Лишь рассвело, я бросилась к Лантуху -- помните нашего соседа, который так нетерпеливо дожидался немцев? "С Иваном несчастье, выручайте!" -- и рассказала ему, что немцы забрали много студентов мединститута, в том числе и Ваню, бросили в Дарницкий лагерь и должны вывезти в Германию и что якобы я уже была в лагере и мне посоветовали подать заявление на имя коменданта, подписанное людьми, знавшими Кудрю с положительной стороны.
          -- Ай-ай-ай, -- развел руками Лантух,-- такого щирого украинца забрали. Нет, Ивана Даниловича мы не отдадим.
          И он побежал к соседям, сочинил бумагу, сходил в

          домоуправление, и скоро я с листом, в котором свидетельствовалась полная благонадежность Ивана Даниловича Кондратюка, летела домой.
          Идти в лагерь -- это недалеко от Киева -- я решила не одна, а со свекровью Прасковьей Яковлевной: пусть товарищи узнают, что со мной случится. Добрались до Дарницы, подошли к охране. По правде сказать, руки, ноги дрожат, но иду. Прошу полицаев:
          -- Пустите к коменданту.
          -- Не велено.
          -- Даю пятьсот рублей.
          -- Проходи.
          Вхожу в кабинет коменданта. Чувствую, внутри все похолодело. Но ничего, беру себя в руки. Рассказываю, что разыскиваю Ивана Кондратюка,-- он шел на родину, в Мерефу, и, как мне известно, попал сюда.
          -- Можете говорить по-русски,--усмехается немец.-- Я долго жил в вашей стране. Так вы говорите, Кондратюк ваш муж?
          -- Муж.
          -- Какой же он муж, если уверяет нас, что у него нет жены.
          Я даже растерялась.
          -- Как это нет? -- спрашиваю. --Я его жена, вот и документы.
          И тут меня осенило.
          -- Пусть он сам мне это скажет, -- говорю я с возмущением и с ходу разыгрываю сцену ревности: дескать, если муж меня бросил, то хочу слышать это от него, а не через немецкого коменданта.
          Немец с явным интересом посмотрел на меня. Что поделаешь, женская логика -- странная вещь.
          -- Хорошо, -- недоверчиво говорит комендант,-- предположим, что он действительно ваш муж. Расскажите, как он был одет, что было у него с собой?
          -- Одет в теплое полупальто, зимнюю шапку, в карманах-- камешки для зажигалок, зажигалки, крестики. Брал, чтобы менять на хлеб.
          -- А часы у него были?
          -- Да, золотые, наручные.
          -- А еще что было у него?
          Я мучительно припоминаю: кажется, все сказала, что еще? И тут вспомнила:
          -- Еще были золотые монеты.
          -- Где вы их взяли?
          -- Достались по наследству от моего отца, расстрелянного большевиками.
          И только тогда, когда я сказала про эти золотые руб-
          ли, я почувствовала, что комендант начинает верить мне. Верить, но еще не доверять.
          Нельзя терять времени, и я бросаюсь к нему:
          -- Умоляю, разрешите мне свидание с Иваном. Как же так, Советская власть нас преследовала, теперь вы, наши освободители, начали...
          Но слова мои не очень действуют.
          -- Вспомните,--снова обращается ко мне немец -- какое белье было у вашего мужа?
          Как же не вспомнить, когда я сама на дорогу штопала Максиму рубашку!
          -- Голубое, на правом рукаве ниже локтя штопка.
          -- Хорошо, -- неожиданно говорит немец, -- свидание я разрешу, но отпустить не могу.
          И он распорядился, чтобы привели Ивана.
          Я содрогнулась, когда увидела его. Он был страшно грязный, оборванный, в чужих рваных ботинках. И тут словно какая-то сила подняла меня и толкнула ему навстречу. Кинулась ему на шею, начала целовать, плакать.
          -- Боже, почему ты здесь?! -- реву я в голос. -- За что нас так преследуют всю жизнь! -- а сама тихонько спрашиваю:
          -- Что делать дальше?
          Он так же тихонько отвечает:
          -- Проси.
          Увели Ивана. Бросил он на меня взгляд -- долгий, понимающий, словно бы прощался со мной, с товарищами. И я опять кинулась к немцу. Сую ему в руки характеристику, подписанную Лантухом.
          -- Прочтите, герр комендант, и вы увидите, какой это замечательный человек.
          -- Вижу, вижу, -- говорит не так сухо, как раньше, комендант. -- Вы хорошие люди, но есть же среди украинцев и плохие, коммунисты, партизаны, потому и к вашему Ивану такое отношение.
          Тут вошел какой-то пожилой офицер в форме "СС", видно, начальник коменданта. Они поговорили о чем-то по-немецки; я почувствовала, что речь идет обо мне и эсэсовец соглашается с комендантом.
          -- Мы бы отдали вам Ивана, -- сказал комендант, когда эсэсовец вышел, -- но документы на него уже отправлены в пересыльный пункт.
          Это значило, что я опоздала,-- завтра Ивана повезут в киевское гестапо. Я взмолилась.
          -- Разрешите мне самой пойти за ними. Я думаю, что там тоже есть благородные люди.
          И комендант разрешил.
          Все складывалось так удачно, что я даже не верила своему счастью. Мы со свекровью отправились в пересыльный пункт. Немец-офицер распечатал пакет, удивленно покачал головой, но ничего не сказал, отдав мне бумаги Ивана.
          Вышел ко мне Иван. Вернули ему одежду.
          -- А золото вы должны оставить,-- предупредил комендант. -- Приказ фюрера.
          Иван, как только мы отошли от лагеря, сказал:
          -- Надо скорее освобождать Жоржа. Пропадет. Здесь у него слишком много знакомых.
          Дудкин работал раньше в этом лагере и за отказ выехать в Германию был приговорен к расстрелу. Но ему удалось бежать. Чтобы его не узнали, по совету Кудри он обмотал лицо шарфом и старался не выходить из барака.
          Максим в тот же вечер разработал план освобождения Жоржа. Идти за ним должна была Женя Бремер. Она получила пропуск за Днепр и явилась в лагерную комендатуру. Женя была "фольксдейч", и разговор с ней был иным. Ее приветливо встретили, особенно когда узнали, что она пришла сюда в поисках сына -- "бедного немецкого мальчика Адольфа, мобилизованного большевиками, который сейчас томится в лагере вместе с этими ужасными украинцами".
          План Максима удался. "Бедного Адольфа" искали офицеры, фельдфебели, солдаты и, конечно, не нашли. Женя плакала и, уже прощаясь, как-то вскользь, словно бы вспомнив что-то не очень важное, обронила, что здесь сидит еще один украинец, невинный человек, муж ее подруги немки, и назвала фамилию Жоржа. Дудкина выпустили из лагеря. Еще один выкарабкался из пропасти. Выкарабкался, чтобы назавтра опять шагать над бездной.


          Снова оперный театр

          У Кудри был большой праздник -- связь с Центром все же удалось установить. К нему прилетели из Москвы два связиста. С ними он передал важные сообщения Центру. Между прочим, он докладывал, что первого мая одна из его групп организовала крушение эшелона с боеприпасами и войсками на перегоне Киев--Жмеринка, а вскоре еще более крупное крушение в Дарнице. Он сообщал также и о других диверсиях, в том числе и о том, что им удалось обрезать тормоза и пустить с откоса к Подолу трамвай, переполненный немецкими офицерами. Через несколько дней Максиму стало известно, что в Виннице заканчивается строительство каких-то очень важных сооружений. Он вспомнил разговор с Тарасом. Надо было наконец выяснить, чем там занимаются немцы. "Пожалуй, придется поручить это Рае",--подумал он. Когда-то она пела в Винницком театре, у нее было там много знакомых, и если учесть ее связи с высшими гитлеровскими кругами Украины, то лучше Раисы для такого задания никто не подходил.
          -- Найдите предлог для поездки в Винницу, -- попросил ее Максим на очередной встрече.
          -- Завтра же начну хлопотать, -- коротко ответила она.
          Максим тогда еще не знал, что посылал ее в логово Гитлера, в секретную штаб-квартиру фюрера, которая была построена неподалеку от Винницы, и что одно лишь слово "Винница" вызовет повышенный интерес гестаповцев к его разведчице.
          Через несколько часов после того как Рая осторожно намекнула шефу, что хотела бы дать концерт в своем родном городе, один из руководителей службы "СД" Киева вызвал к себе в кабинет особо секретного агента -- "Нанетту".
          -- Постарайтесь сблизиться с Окипной,-- сказал он.-- Нам нужно знать, кто ее окружает, с какой целью она едет в Винницу, что она думает о нас.


          Где живет студент?

          -- Окипная? -- переспросила Нанетта. -- Прима оперы? Кармен?
          -- Именно она,--кивнул гестаповец. -- Очень нас интересует. И особенно ее окружение.
          Офицер порылся в бумагах, достал анкету Окипной.
          -- Она из Винницы. Отец -- священник Копшученко. Был репрессирован советскими властями. Сейчас живет вместе с ней. Чкалова, 32...
          Рая медленно шла по улице Короленко к театру. Кто-то тихонько тронул ее за руку. Невысокая, коренастая, черноглазая, довольно миловидная женщина с интересом разглядывала ее.
          --Здравствуйте,-- улыбнулась женщина.-- Не узнаете?
          -- Нет. Кто вы?
          -- А я вас хорошо знаю, -- продолжала улыбаться женщина. -- Вы Рая Окипная, наша винничанка, дочь Копшученко. Теперь вы знаменитость, от вас в восторге киевляне. А ведь когда-то мы были знакомы!
          Рая попыталась вспомнить, видела ли она прежде это лицо. Нет, не видела.
          -- Простите,-- сказала она.-- Не припоминаю.
          -- Что поделаешь, война, -- вздохнула женщина. -- В каждой семье горе, люди даже о близких забывают...
          Когда Рая рассказала Максиму о своей новой знакомой, он заинтересовался:
          -- Говоришь, заведует лабораторией городской поликлиники? Узнай, что за человек. Нам бы она очень пригодилась.
          Люди Кудри достали в полиции новые паспорта, пропуска, справки. Нужны были химикаты, чтобы изменить в документах фамилии.
          Через несколько дней Рая заметила у входа в театр свою новую знакомую.
          -- Буду сегодня вас слушать,-- сказала Ната.-- С трудом достала билет у знакомого врача-немца.
          -- Заходите ко мне после спектакля,-- пригласила ее Рая.-- Пойдем вместе домой.
          Такого изысканного общества, какое собралось в тот вечер у Окипной, Ната еще не видела. За столом -- а он был накрыт по тем временам роскошно -- сидели штандартенфюрер СС, оберштурмбанфюрер, он же личный адьютант шефа СС Киева, мадьярский генерал Франц Карлович, еще несколько офицеров, директор оперного театра и какая-то красивая блондинка, великолепно говорившая по-немецки. Гости поднимали бокалы за великую Германию, за новый порядок, за фюрера. А когда встали из-за стола, багровый от вина генерал, весь вечер сидевший рука об руку с Раей, открыл крышку фортепьяно и попросил что-нибудь спеть. Ходили слухи, что он уже сделал Рае предложение, и она якобы не ответила отказом...
          На другой день к Нате в лабораторию пришел длинный бесцветный немец, переводчик СД.
          -- Шеф интересуется, как идут дела.
          Через час Нанетта докладывала гауптману Грюсту:-- По-моему не имеет смысла терять времени на ее разработку.
          И она подробно рассказала о вечеринке у Раи.
          -- И все же продолжайте наблюдать,-- выслушав ее, сказал немец.
          Третьего мая Рая пела в "Кармен".
          -- Хочешь пойти? -- спросила она Нату.
          -- Конечно!
          В ложе Ната сразу обратила внимание на очень красивого молодого человека с букетом роз. В антракте он встал первым и, извинившись, вышел в фойе. Ната поднялась за ним, прошла за кулисы и в роскошной уборной Окипной увидела своего соседа.
          -- Знакомьтесь,-- сказала Рая,-- Ваня, поклонник моего таланта и будущее светило медицины.
          -- Великовозрастный студент,-- пошутил Ваня. "Пожалуй, действительно великовозрастный" -- подумала Нанетта.
          -- Медицина -- новая профессия Вани. Раньше он был учителем, кажется, под Харьковом. Так, Ваня? -- вставила Окипная.
          "Для провинциального учителя ты недостаточно прост", -- отметила Нанетта и в тон ему сказала:
          -- Сейчас мы все меняем специальности. Я ведь врач, мое дело лечить. А вот работаю в лаборатории...
          В следующем антракте они походили по фойе. Ната рассказывала о себе: вся жизнь в детях -- их у нее трое -- и в работе. Нигде не бывает. С немцами старается не встречаться.
          -- Вы единственная моя знакомая,-- сказал Иван,-- которая избегает немцев,-- и, засмеявшись, добавил -- а вот Рая -- та без них просто жить не может...
          -- Среди друзей Окипной лишь один украинец -- некий студент медицинского института Иван,-- докладывала шефу Нанетта.
          -- Продолжайте наблюдать,-- снова распорядился Грюст.
          День за днем втиралась Нанетта в доверие к Раисе. Вместе ходили к портнихе, по магазинам. По просьбе Раи Нанетта принесла ей химикаты, раздобыла медицинскую справку об освобождении ее друга-студента от занятий. Однажды даже предложила ключи от своей пятикомнатной квартиры.
          -- Я вижу, тебе нравится мой коллега-медик. Встречайтесь у меня.
          Рая улыбнулась, ничего не сказала, но ключ взяла. Все, что удалось узнать Нанетте за это время -- фамилию студента: Кондратюк.
          -- Обязательно выясните адрес,-- коротко распорядился Грюст. Доложите через два дня.
          Иван и Рая обычно приходили к Нанетте днем, когда та была на работе, и через час-другой уходили. Тонкими уловками, хитрыми вопросами старалась Нанетта вытянуть адрес Ивана или хотя бы какие-нибудь его координаты. Но это ей не удавалось. Через несколько дней она явилась в гестапо. Переводчик Ганс, встретив ее у входа в кабинет, предупредил:
          -- Адрес узнала? Нет? Лучше не попадайся шефу под руку...
          Грюст разозлился:
          -- Студент с такой фамилией институт не посещает! Установите, наконец, где он живет, с кем поддерживает связь! Без этого не являйтесь ко мне!
          Нанетта устроила у себя вечеринку. Повод? Десять лет со дня окончания института. Пригласила Раю, Ивана и их друзей -- красавицу-блондинку Женю и Жоржа. Все было очень скромно. Вспоминали старое, довоенное. Девушки вздыхали: "Эх, в сороковом году разве мы бы так справляли твой юбилей, Ната!" Вполголоса спели "В далекий край товарищ улетает", "Широка страна моя родная"...
          Ничего нового она не узнала.
          ...А Иван продолжал свою опасную работу. Вместе с Митей он составил план диверсий. Часто он приходил домой веселым, говорил Марии Ильиничне:
          -- Ну, Марийка, наши не дремлют! Сегодня кто-то утопил на Днепре полицейские катера...
          И она догадывалась, что "кто-то" был Максим и его товарищи-боевики.
          Иван достал номер "Правды". Он решил выпустить листовку, изложив в ней содержание передовой статьи, обращенной к населенно оккупированных территорий. Несколько дней вместе с Раей они печатали листовку на квартире Наты.
          Как-то днем та заглянула домой, чтобы уточнить, что делают Иван и Рая в ее отсутствие. За дверью что-то тихо говорили, потом она услышала приглушенный металлический стук, словно тяжелые капли падали в ведро. Она прильнула к двери. Легкий шорох, Рая о чем-то спросила Ивана. Тот негромко ответил. Тишина. "Целуются",-- подумала Ната и снова услыхала, как падают капли. И тут она поняла: работает пишущая машинка.
          Когда под вечер она пришла домой, Иван все еще был там. Посидели немного, поговорили, и он решил осторожно ввести ее в курс дела.
          -- Ты говорила, что хотела бы помогать партизанам,-- сказал он, внимательно глядя ей в глаза. Так вот, мы здесь, у тебя, печатали листовку -- воззвание к людям, которых отправляют в Германию. Мы написали, что все обещания немцев -- обман, что в Германии их ждет каторга, что Коммунистическая партия обращаете" к людям с призывом уходить в подполье, в леса, к партизанам.
          И он протянул ей номер "Правды".
          -- Что ты делаешь, Иван! -- хотелось крикнуть нам, когда мы читали в "Деле Максима" отчет об этом эпизоде.-- Берегись! Сейчас, когда ты беседуешь с ней, в тюрьме умирает ее муж -- украинский журналист, коммунист, подпольщик, а в это время к ней на свидания приходит гестаповец Шарм -- тот самый, который на допросах истязает ее мужа. Скоро она станет особо доверенным агентом СД в Виннице, а потом в Судетской области.
          Наверное, все это было куда сложнее, чем представляется нам сегодня по документам...
          -- Ну и попадет тебе сегодня,-- сказал Нанетте переводчик Грюста.
          Она усмехнулась и прошла мимо. Гауптман смерил ее холодным взглядом:
          -- Где живет Иван?
          -- Скоро узнаю, -- поспешила ответить Нанетта и доложила о "Правде", о листовке.
          Грюст подскочил на стуле.
          -- Я не ошибался относительно "студента"!--просиял он.-- Это крупная партийная птица! Что же, поспешим... Еще, пожалуй, скроется.
          Он вызвал еще одного гестаповца -- Шарма, и вчетвером они разработали план ареста Ивана и Раисы.
          -- Возьмем их у тебя на квартире,-- сказал Шарм Нанетте.-- Пригласи их к себе и задержи до пяти часов. И никому ни слова...


          Последний день свободы

          Есть строки, которые нелегко писать. Например, эти строки. Перед нами сидит пожилая, расплывшаяся женщина в строгом черном платье. Поправляя красноватой, в старческих жилках рукой седые пряди, она начинает свой рассказ. Мы знаем, что будет в конце его. И все же еще верим во что-то, надеемся на какое-то "а вдруг"...
          Женщина эта -- Нанетта, платный агент СД, член нацистской партии, предательница, изменница Родины.
          Мы нашли ее 2 апреля 1963 года в глухом селе Поволжья. Она работает заведующей аптекой. Очень постарела. Очень подурнела. Помнит ли Раю Окипную? "Еще бы, мы так дружили". ...А Ивана, студента-медика? "Как же, как же, он мне был дорог, как товарищ. Я всегда хорошо относилась к нему".
          При этом глаза ее глядят на нас так доверчиво, лу-
          чатся такой добротой, а улыбка так искренне грустна, что становится ясно: раскусить эту гадину было очень трудно.
          Она и сейчас играет перед нами. Трет виски, подносит к глазам платок. Слезы у нее, правда, настоящие, но текут они, как по заказу.
          Очень медленно, очень осторожно ведет она свой рассказ. Вот его запись, конечно, очищенная от фальши.
          ...В воскресенье, пятого июля 1942 года, к Нанетте пришли Рая и Иван. Она постаралась как можно лучше принять их. Смеялась, шутила, угощала.
          Нанетта: Но я знала, что судьба их решена, что через несколько часов они будут арестованы, и немного нервничала.
          Корреспондент: Почему вы нервничали?
          Нанетта: Мне было неприятно, что вся эта история произойдет у меня на квартире.
          Корреспондент: Вы имели возможность без особых для себя последствий предупредить Окипную и Ваню об опасности?
          Нанетта: Безусловно имела.
          Корреспондент: Почему вы этого не сделали?
          Нанетта: Их судьба меня не интересовала.
          Она улыбнулась своей мягкой улыбкой и тем же тихим, добрым голосом добавила такое, от чего мы содрогнулись:
          -- Заметив, что я обеспокоена, Окипная стала спрашивать, что случилось, почему я волнуюсь и скрываю от нее свои переживания. Ваня также подсел ко мне и по-дружески успокаивал. Своим участием они поставили меня в такое положение, при котором я должна была как-то объяснить мое волнение, иначе у них могли возникнуть подозрения.
          Продумывая с Грюстом, как проникнуть в группу Ивана, мы решили, что следует сообщить Окипной о том, что гестапо арестовало моего мужа. Это должно было обеспечить мне большее доверие со стороны Окипной. Я решила тогда воспользоваться этой версией. "Какое же у меня может быть настроение, Раечка, -- всхлипывала я, -- если в гестапо истязают моего мужа!"
          Я рассказала им, что кто-то предал моего мужа-подпольщика и он попал в руки СД. На глазах у Окипной появились слезы. Она бросилась успокаивать меня. А Иван сказал:
          -- У нас есть знакомые в гестапо. Мы сделаем все, чтобы вернуть тебе мужа. Ты зря скрывала от нас, что он арестован...
          -- Мы поможем тебе деньгами, -- добавила Рая.-- Но больше видеться, вероятно, не удастся. За твоей квартирой наверняка следят. Будем встречаться в театре.
          В пять часов дня в дверь постучали. Это были гестаповцы. Через отверстие в почтовом ящике я увидела Шарма и Ганса.
          -- Подождите, -- шепнула я,-- еще не время. Корреспондент: Почему вы так сказали?
          Нанетта: В одной из комнат моей квартиры в это время находился отец мужа. При нем нельзя было арестовывать.
          -- Ко мне пришли следователи СД, которые ведут дело мужа,-- объяснила я Ивану.
          Окипная встревожилась и заявила, что им придется сейчас уйти. Они перешли в другую комнату, а я открыла дверь и провела гестаповцев в столовую. Через полчаса после того, как Максим и Рая ушли от Нанетты, в квартиру священника Копшученко вбежала женщина.
          -- Только что -- сказала она, задыхаясь, -- на Сенном базаре арестовали Раю!..
          Это была пианистка оперного театра, случайно оказавшаяся поблизости. Почувствовав за собой слежку, Рая подошла к ней и шепотом сказала:
          -- Идите к Жене и передайте, что за мной следят. Тут же к Рае подошел какой-то молодой человек
          в коричневом костюме и повелительным тоном приказал следовать за ним.
          Заметив погоню, Иван метнулся в сторону и ускорил шаг. Где-то здесь был дом, где жил Лантух, Ваня бросился в подъезд, вышел через ворота в другой двор, оттуда-- в соседний переулок. Сзади никого не было. "Оторвался",-- с облегчением подумал он и направился к дому Лантуха. Поднялся на третий этаж, открыл дверь, сделал несколько шагов.
          -- Стой! -- крикнули ему. -- Не шевелись!
          Он обернулся. Два гестаповца направили на него пистолеты. Из комнаты вышел перепуганный Лантух.
          -- Зачем вы сюда пришли? -- спросил фашист.
          -- К знакомому,-- пожал плечами Иван.
          -- Вы знаете этого человека? -- повернулся немец к Лантуху.
          Тот кивнул.
          -- Обыскать!
          Максима обыскали. Нашли под рубашкой два десятка листовок -- тех, что они печатали с Раей. Его увели. Вечером Максима и Раю зверски избили.
          -- Я им устроил "концерт"! -- похвалялся Грюст перед Нанеттой, когда она прибежала в СД узнать, как закончилась "Операция". -- Займись остальными.
          Теперь над пропастью оказались Женя Бремер и Жорж Дудкин.
          Корреспондент: Их арест был проведен также при вашем участии?
          Нанетта: Конечно. Шестого июля ко мне пришел молодой человек в темных очках. Это был Жорж.
          -- С Раей беда, -- сказал он. -- У Владимирского собора вас ждет Женя. Идемте...
          Они вместе вышли на улицу и отправились к собору. Жорж по одной стороне, Нанетта -- по другой. По дороге она успела забежать в СД и подошла к Жене с четырьмя гестаповцами.
          -- Руки вверх! --скомандовал Грюст. Женя грустно покачала головой и спросила:
          -- Когда же ты успела привести их, Ната?
          Нанетта не отвечала и только загадочно улыбалась. Гестаповцы окружили арестованных и повели на улицу Короленко. Около Прорезной улицы Жорж выхватил из кармана нож и бросился на одного из немцев. Тот отшатнулся.
          -- Девчата, бегите! -- крикнул Жорж, отвлекая на себя гестаповцев. Немцы открыли стрельбу. Им бросились на помощь проходившие по улице солдаты. Жорж бежал, лавируя, чтобы не задели пули. Потом вскарабкался на водосточную трубу, полез на крышу. Грюст кинулся за ним, но напоролся на нож.
          А Женя? Силы оставили ее, у нее начался сердечный припадок. Она упала на тротуар и все спрашивала: "Ушел? Ушел?" Прохожие говорили ей: "Беги скорее, никого нет". Но Женя лежала, не двигаясь, и все смотрела вверх, пока Жорж не скрылся.
          Потом она встала, шатаясь как пьяная, и побрела по улице. Тут подошли два немца и повели ее в гестапо, откуда она уже не вышла.
          -- Жаль, что упустили этого длинного, -- сказал Нанетте гауптман.-- Но я уверен: он еще придет к тебе.
          Жорж больше у нее не появлялся. Что было дальше с Максимом, Раей и Женей, мы пока не знаем. Живых свидетелей нет, протоколы их допросов и приговор еще не найдены, а стены камер, где они провели последние часы, молчат.
          Может быть, Нанетта знает что-нибудь об их судьбе?
          Нанетта: Как-то в конце августа ко мне пришел Шарм -- он допрашивал Ивана -- очень злой и усталый. "Что с тобой?" -- спросила я. "Сегодня четыре часа всеми способами допрашивали твоего студента. Молчит".
          Лесть, провокации, шантаж, пытки -- все было пущено в ход, чтобы заставить Максима говорить. Его бросили в камеру к предателю. Но и там он молчал. Тело его было черным от побоев. Он называл себя Иван Кондратюк -- это было единственное, что удалось вытянуть из него.
          В течение трех месяцев день за днем Максима, Женю и Раю таскали на допросы. Жизнь для них стала непрерывной пыткой. Едва они приходили в себя, их уже ждали гестаповцы.
          Нанетта: Однажды мне устроили очную ставку с Раей. Я должна была подтвердить, что Окипная привлекала меня к работе в подпольной группе.
          Корреспондент: А она вас действительно привлекала?
          Нанетта: Нет, конечно. Но когда Шарм в ее присутствии спросил меня об этом, я ответила: "Да, привлекала".
          Рая отвернулась и сказала:
          -- Я думала, ты мне друг.
          Я заплакала. Шарм отвел меня в соседнюю комнату и спросил:
          -- Ты действительно так переживаешь?
          -- Как человека мне ее жаль, как политического преступника -- нет, -- ответила я.
          Она и тут солгала: ей было жаль совсем другого, и мы поняли это, когда задали следующий вопрос.
          Корреспондент: Как выглядела Окипная?
          Нанетта: Она была истерзана, избита. Волосы ее, обычно уложенные в косы вокруг головы, теперь лежали на плече. Одежда разорвана... На ногах у нее были мои туфли...
          И Нанетта поспешила уточнить.
          -- Она взяла их у меня перед арестом и денег так и не отдала...
          Что чувствуем мы, беседуя с этой женщиной? Примерно то же, что чувствует человек, наступивший на дохлую змею! Отвращение и брезгливость.
          Очень мужественно вела себя в тюрьме Женя Бремер. Ей удалось передать на волю записку, в которой сообщалось имя той, что отдала их в руки гестапо. Кто-то видел, как 7 ноября 1942 года Женю и ее мать вместе с другими заключенными посадили в автомашину, выехавшую по направлению к Бабьему Яру...
          Вот, пожалуй, и все, что нам достоверно известно о последних днях Максима, Раи и Жени.
          Умерли они молча, не раскрыв ни одного имени. Организация сохранилась и под руководством Мити Соболева продолжала работу.
          Теперь несколько слов о Нанетте. Читатель, вероятно, заметил, что мы не называем ее фамилии. Не назы-
          ваем, хотя знаем все пять, которые она имела. Дело тут не в ней, а в ее детях, ведь им ничего не известно о предательской роли матери. Их молодые жизни щадим мы, веря, что они вырастут настоящими советскими людьми. Что касается самой Нанетты, то она была осуждена советским судом на длительный срок заключения.

          "Неделя"
          Указ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
          О присвоении КУДРЕ И. Д. звания ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
          За выдающиеся заслуги в создании и руководстве подпольной разведывательной организации в городе Киеве, мужество и отвагу, проявленные в борьбе против немецко-фашистских захватчиков в период Великой Отечественной войны 1941--1945 гг., присвоить КУДРЕ ИВАНУ ДАНИЛОВИЧУ звание Героя Советского Союза посмертно.
          Председатель Президиума Верховного Совета;, СССР А. Микоян
          Секретарь Президиума Верховного Совета СССР
          М. Георгадзе


          Москва вызывает "Этьена"

          Этот рассказ о неиссякаемом мужестве, патриотизме и величии духа советского человека создан на основе газетных материалов советской прессы, открывших нам имя крупнейшего советского разведчика, действовавшего в довоенный период в странах фашистского блока, Льва Ефимовича Маневича.

    x x x



          Время было душное, предгрозовое: уже захлебывалось речами радио, маршировали по улицам колонны молодчиков со свастикой на рукаве, на площадях городов, гордившихся тысячелетними университетскими традициями, горели костры из книг. Коричневая чума фашизма расползалась по Европе. И уже тогда у самых истоков политических и военных секретов врага стояли советские люди. Люди особой закалки, беспримерного мужества и незаурядного таланта. Нелегкой жертвы требовала от них Родина: опаснейшая работа, жизнь среди врагов, подложный паспорт, вымышленная биография, чужое имя. А те, кто знал их подлинные имена, были наперечет. Москва вызывала этих своих солдат по псевдонимам. Среди других Москва вызывала "Этьена".
          Элегантный, состоятельный иностранец появился в шумном европейском городе как раз в предвоенные годы. Широкая эрудиция, несомненное знание экономики и техники, умение держать себя с каким-то особенным достоинством -- все это быстро завоевало ему авторитет в деловых кругах. Никто не знал, что "видный промышленник", одинаково свободно говорящий почти на всех европейских языках, принятый, как "свой" в салонах фабрикантов и финансистов, регулярно передает в Москву ценнейшие сведения о росте фашистской армии, развитии милитаристской экономики, об исследовательских работах по созданию нового оружия. Особенно важными для Красной Армии были сверхсекретные данные о военно-воздушных силах и военной промышленности, которые доставал "Этьен".
          Между тем политическая атмосфера становилась все напряженнее, работать было день ото дня труднее. "Этьен" долго избегал слежки огромного аппарата немецкой контрразведки. Но вот один из иностранцев, передававших разведчику некоторые сведения, был арестован. Не выдержав изощренных пыток, арестованный согласился участвовать в полицейской ловушке.
          В условленное время в назначенном месте "респектабельный делец" ждал встречи со "светским приятелем". "Приятель", пришел не один. Так был арестован "Этьен".
          -- Приведите арестованного, -- коротко бросил в телефонную трубку немецкий контрразведчик. Понимающе переглянувшись с сидевшими за столами Коллегами, контрразведчик добавил: -- Этого... инженера-предпринимателя...
          Несколько глаз выжидательно уставились на дверь. Еще бы: запахло крупной удачей. Гестапо удалось схватить явного иностранного разведчика. Вначале ,был арестован один из его помощников. Под воздействием пыток он смалодушничал и навел контрразведку на этого разведчика. Правда, арестованный выдал себя за простого предпринимателя-инженера. Но они-то полагают, что это не так. По их мнению, он ведет разведку в пользу Советского Союза. Многое теперь решит предстоящий допрос. Любой ценой нужно вырвать у арестованного признание, что он советский агент. Какое тогда можно будет раздуть громкое дело против СССР! Перед контрразведчиками мерещились на газетных полосах сенсационные заголовки о судебном процессе над советскими разведчиками, разоблачительные заявления политических деятелей.
          Вот и арестованный. Рослый, с крупными чертами лица, с залысинами на выпуклом лбу он спокойно подошел к столу.
          -- Ваше подлинное имя и кем вы сюда засланы?
          -- Я уже говорил, и по паспорту видно, кто я, откуда и чем занимаюсь...
          -- Не сочиняйте, -- перебил его контрразведчик. -- Мы знаем, вас забросила советская разведка. Иначе зачем было интересоваться, например, сведениями о нашей авиации?
          -- Просто интересовался техникой, -- арестованный чуть усмехнулся, разведя руками. -- Повторяю, я ведь инженер...
          -- Хватит! Сознавайтесь, что вы из России и работаете на нее. Не осложняйте свое положение. А сознаетесь-- выпустим на свободу.
          Но арестованный был непреклонен. Снова допрос. Потом еще и еще угрозы и уговоры, издевательства и заигрывания. Но этот человек неизменно твердит одно и то же, не выдает ни одного из своих товарищей. Он, говорится в заключении следствия фашистской контрразведки по этому делу, иностранной национальности, но к какой стране принадлежит, не было возможности выяснить. Предпринятое по этому поводу расследование позволяет считать, что данные им о себе сведения неверны.
          По некоторым имеющимся уликам можно подозревать, что он русский... Однако он все это отрицал...
          Наконец состоялся столь необходимый для гестапо и контрразведки процесс. Но ожидаемого эффекта не получилось. Позже стало известно: разведчик и там был тверд и мужественен, ничего не сказал.
          Было предпринято несколько попыток вызволить разведчика из застенка -- они оказались безуспешными. Фашисты надежно стерегли своего неизвестного узника. Верные люди, предварительно смазав все узлы чиновничьего аппарата, предложили разведчику подать прошение о помиловании. Но советский человек, коммунист, полковник Лев Ефимович Маневич -- таково было настоящее имя и звание неизвестного -- ответил: "Не подобает писать такие прошения члену нашей партии и красному командиру. Какой пример подам я политзаключенным?" Он и в этот момент не думал о себе.
          Шла Великая Отечественная война. Узника переводили из одного концлагеря в другой. Маутхаузен, Мельк, Эбензее... В одном из лагерей, воспользовавшись неразберихой с документами вновь прибывших заключенных, разведчик назвал себя советским военнопленным полковником Старостиным. О чем вспоминал он тогда, произнося перед гестаповцами имя далекого друга. О схватках гражданской войны? О полуголодных и самых счастливых курсантских годах в Москве? Кто ответит на это теперь?
          О тех далеких днях рассказывает сегодня жена разведчика.
          .. Просторная комната современной московской квартиры залита ярким светом электрической люстры. За столом, заваленным письмами и фотографиями, сидит пожилая, седовласая женщина с открытым русским лицом, живыми темными глазами. Надежда Дмитриевна Маневич -- жена Льва Ефимовича. Она тоже долгие годы была кадровым офицером, служила в Генеральном штабе, ушла в отставку в звании подполковника.
          -- Познакомилась я с Левой еще в гражданскую войну,-- голос Надежды Дмитриевны чуть глуховат от волнения. Родом он из Гомельской губернии, сын мелкого служащего. Был мобилизован в царскую армию, служил Рядовым, старшим разведчиком стрелкового полка. В апреле 1918 года добровольно вступил в Красную армию, а через полгода стал коммунистом. Тогда-то я впервые и увидела его. Помню, приезжает на станцию, где я служила, молодой агитатор из политотдела. Со-
          брался народ. Как горячо говорил Лева про Советскую власть, с каким пылом призывал громить Колчака. На всю жизнь запали в сердце его слова. Потом я слышала от Якова Никитича Старостина, тоже старого большевика, про такой случай. В двадцатом году меньшевики подняли восстание башкир в нескольких селах. Старостину поручили мобилизовать членов партии. Маневич сам первый пришел к нему, в политотдел: посылай на подавление восстания. Старостин назначил его командиром отряда. Когда отряд прибыл на место восстания, Маневич пошел к восставшим, а перед этим дал указание своему заместителю начать выступление, если он не вернется. Силой своего слова он убедил людей сложить оружие. Политотдел на своем заседании отметил геройское поведение Маневича. В гражданскую войну он был военкомом бронепоезда, командиром коммунистического отряда, работал в штабе корпуса. Воевал с муссаватистами, кулацкими бандами, Колчаком. Маневич и после войны остался в армии. Учился в Военной академии имени М. В. Фрунзе, где несколько лет был секретарем одной из парторганизаций. В 1924 году Маневич окончил академию. Человек исключительных способностей, блестяще знавший военную технику, он очень увлекся авиацией. Снова началась учеба. На этот раз в Военно-воздушной академии. Летать приходилось помногу, но Маневич долго скрывал это от меня -- не хотел волновать. Все открылось случайно: как-то его доставили домой в разодранном летном комбинезоне, обмороженного-- самолет потерпел аварию, пилот полз по снегу.
          Он мог стать отличным летчиком, видным военачальником. Партия послала Льва Маневича туда, где его талант, мужество и знания были нужнее всего, -- он стал безымянным солдатом тайного, невидимого фронта.
          Несколько раз разведчик выезжал за границу, выполняя специальные задания. Он действовал с беспримерным самообладанием, решительно и самоотверженно.
          -- Пойми, это очень нужно!--сказал Маневич, прощаясь перед последним своим отъездом.
          Конец войны застал полковника Старостина -- Маневича в лагере Эбензее. На востоке немецкие дивизии стремительно откатывались назад под ударами Красной Армии. На западе наступали союзники. Это время не забудет никто из тех, кому довелось его пережить. Наступила весна победы над фашизмом! Даже в лагерных бараках повеяло воздухом свободы. А полковник Старостин умирал. Сказались годы заключения, пыток, нечеловеческих лишений. Но даже сгорая от туберкулеза,
          этот человек находил в себе силы сражаться: он -- вожак лагерной организации антифашистов. И буквально накануне собственной смерти полковник спас от гибели своих товарищей.
          ...По тревоге военнопленных выгнали из бараков. Истощенные, едва державшиеся на ногах, оборванные люди выстроились на плацу. Комендант, окруженный офицерами и автоматчиками, объявил: всех военнопленных решено перевести из лагеря в шахту, чтобы уберечь от возможных бомбардировок авиации.
          Тихий ропот пронесся в толпе узников.
          До конца войны оставалось несколько дней. Вот-вот к лагерю Эбензее , созданному по приказу гестапо в одном из красивейших уголков Австрии, должны были подойти американские войска. И даже мысль оказаться сейчас глубоко под землей и не видеть солнца в канун своего освобождения из гитлеровской неволи показалась узникам чудовищной. Но лишь один из них знал в этот момент о коварном плане гитлеровцев. Лагерный переводчик успел сообщить ему, что как только пленные спустятся в заброшенную шахту, она будет взорвана.
          Худой, с запавшими щеками, этот узник -- полковник Старостин-Маневич мало чем отличался от других военнопленных. Быть может, лишь чуть лихорадочнее блестели его глаза да жестче обозначалась складка в уголках крепко сжатого рта. Но не только товарищи по лагерю, даже комендант знал несгибаемую силу воли этого медленно умирающего от туберкулеза человека. Знали, что прошел он через все муки Маутхаузена и других фашистских лагерей, видел, как замучили гитлеровские палачи его соотечественника -- генерала Дмитрия Карбышева. А некоторые знали и другое. Для них, коммунистов, этот человек был здесь, в гитлеровском концлагере, секретарем подпольной организации. Вот почему многие ждали сейчас, что скажет он, их комиссар.
          Тяжело переставляя ноги, Старостин сделал несколько шагов вперед, глубоко вдохнул воздух, и на плацу спокойно прозвучал его громкий голос:
          -- Мы все, как один, умрем здесь, но не пойдем в шахту!--Он дважды повторил эти слова по-русски. Затем так же громко и спокойно произнес их на немецком, французском, итальянском и английском языках. И столько убежденности было в страстной и короткой речи советского полковника, что все военнопленные поняли: палачи готовят провокацию. Спускаться в шахту нельзя. И все они, как один, заявили: "В шахту не пойдем!". И не пошли.
          Спустя несколько дней, 6 мая 1945 года, узники Эбензее были освобождены американскими войсками. Их разместили в гостинице "Штайнкугель" на берегу реки Зее. Здесь они встретили День Победы, здесь написали первые письма на родину и впервые за многие годы мучений смогли по-человечески поесть, уснуть...
          А полковнику Старостину становилось все хуже и хуже. Сказалось огромное нервное напряжение последних дней. 3 самые тяжкие минуты он всегда находил в себе силы ободрить и поддержать других. Но теперь, когда все страшное осталось позади, силы начали покидать его, он медленно угасал... Однажды вечером у него хлынула горлом, кровь. Его товарищ по лагерному бараку советский офицер Грант Айрапетов бросился на помощь
          другу.
          Старостин слабо улыбнулся, покачал головой:
          -- Теперь, кажется, мне ничего не поможет... Я верю тебе... Слушай и запомни... Я не Старостин. Я -- "Этьен"... Будешь в Москве, доложи обо мне. Все расскажи...
          Мы продолжаем разговор с женой героя.
          -- Надежда Дмитриевна, не сохранились ли у вас какие-нибудь письма?
          -- Конечно, он писал мне. Часто--ведь он был такой внимательный. Замечательные письма -- о людях, о будущем, о нашей дочке. О любви... Я берегла все-все, целый большой чемодан писем, а потом война, октябрь 41-го, эвакуация. Сказали: двадцать минут на сборы, с собой можно взять только пару белья. Я знала: его письма оставлять нельзя. Помню: поспешно хватала их охапками из чемодана и совала, совала в печку. Лицо залива-пи слезы, из открытой печки валил дым, а я все жгла, жгла, жгла... Поверьте, мне очень трудно так сидеть и говорить. Вот случайно уцелела одна открыточка. Он написал ее дочке Тане. Последняя, которая пришла перед его арестом.
          "Тутусь, тебе исполнилось 9 лет. Мои поздравления. Посылаю тебе мою фотографию, ты мне напиши, нравится ли она тебе. А твоей карточки у меня нет -- мамуся не присылает. Будь здорова. Целую крепко".
          Обычная теплая семейная открытка. Только вот подписи нет, и фотографии, конечно, тоже. Вместо нее на обратной стороне смешной рисунок человечка со скрипкой.
          -- Он очень любил музыку. Сам хорошо играл. Сейчас говорят о твердости, несгибаемой воле. Да он обладал железным характером. И вместе с тем это был добрый и нежный человек. Страстно любил книги, цветы, детей, жизнь...
          Любил жизнь... Мы узнали имя Льва Маневича лишь сейчас, в год двадцатилетия победы над фашизмом. Москва снова вызвала "Этьена" -- на этот раз для высокой награды.

          Указ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
          О присвоении звания ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА полковнику МАНЕВИЧУ Л. Е
          За доблесть и мужество, проявленные при выполнении специальных заданий Советского правительства перед второй мировой войной и в борьбе с фашизмом, присвоить полковнику МАНЕВИЧУ ЛЬВУ ЕФИМОВИЧУ звание Героя Советского Союза посмертно.
          Председатель Президиума Верховного Совета СССР
          А. Микоян.
          Секретарь Верховного Совета СССР
          М. Георгадзе.

          Зимой 1942 года была сформирована специальная оперативная группа, предназначенная для выполнения особых заданий командования в глубоком тылу врага. Во главе группы стали кадровые советские разведчики, имеющие большой стаж работы в разведывательных органах -- Дмитрий Медведев и Александр Лукин.
          Ниже публикуются их воспоминания о боевых действиях отряда.


          Валя казачка

          Новый, 1943 год принес разведчикам специального чекистского отряда под командованием Героя Советского Союза Д. Н. Медведева много работы. Это было время, когда бомбы, снаряды, мины который месяц подряд кромсали стены легендарного города на Волге. Фотография универмага на площади Павших борцов, из подвала которого советские автоматчики вывели два десятка гитлеровских генералов и генерал-фельдмаршала Паулюса с поднятыми руками, еще не обошла газеты всего мира. Но судьба многотысячной окруженной группировки немецких войск уже была предрешена.
          Из истории величайшего сражения известно, какие отчаянные усилия предприняло фашистское командование, чтобы вырвать армию Паулюса из железного кольца советских дивизий. Специально с этой целью в декабре на участке фронта протяженностью в шестьсот километров по приказу Гитлера была создана группа армий "Дон" под командованием генерал-фельдмаршала фон Манштейна. Гитлеровцы перебрасывали войска к Волге из Франции и с других участков Восточного фронта.
          Ежедневно разведчики нашего чекистского отряда собирали в оккупированных еще Ровно и Здолбуново множество ценной информации о передвижении фашистских войск и планах командования вермахта.
          Как это часто бывает в разведке, возникли трудности со связью -- своевременной доставкой добытых сведений нашему командованию. Отряд располагался от Розно на расстоянии, которое связные могли преодолеть в лучшем случае лишь за сутки. Да и путь был сложный, тяжелый, опасный. Вот почему решили послать в Ровно радистку, которая передавала бы информацию прямо из города. Мы понимали, что рация продержится не больше двух недель -- ее запеленгуют, -- но эти две недели могли быть решающими.
          Выбор командования пал на Валю Осмолову, которую отчасти за происхождение, а скорее за характер, чекисты прозвали Казачкой. Валя, дочь старого красного партизана времен гражданской войны, была хорошей радисткой и бесстрашным человеком. Еще до войны она стала одной из первых девушек-парашютисток. В немецкий тыл Валя прыгнула в составе одной из первых групп разведчиков отряда. По выработанному в штабе отряда плану Казачка должна была остановиться в доме No 6 по улице Франко, принадлежавшем Ивану Тарасовичу Приходько -- старшему брату одного из лучших наших разведчиков, Николая Приходько.
          Дом Ивана Тарасовича был одной из основных и ценнейших наших конспиративных квартир, на которой не раз останавливался Николай Кузнецов, работавший в Ровно под именем "обер-лейтенанта Пауля Зиберта". Жена Ивана Приходько -- Софья Юзефовна была по происхождению немкой, ее отец в первую мировую войну оказался в русском плену и остался жить в Ровенской области. Пользуясь этим обстоятельством, Иван выхлопотал у гебитскомиссара Ровно документы так называемого фольксдойче, то есть местного жителя немецкого происхождения. Это давало ему довольно значительные привилегии. Гитлеровцы считали фольксдойче своей опорой в оккупированных странах, покровительствовали им. По этой причине дом No 6 по улице Франко был у гестапо вне подозрений. Невзирая на ежедневную опасность, грозившую и им и их детям за связь с чекистским отрядом, Иван и Софья по нашему указанию заранее распространили среди ближайших соседей слух, что ждут к себе "невесту" Николая Приходько. Доставить радистку в Ровно поручили Николаю Кузнецову и "жениху" Николаю Приходько.
          Готовились к поездке тщательно. Наши расторопные снабженцы раздобыли по такому случаю шикарную бричку на мягких рессорах, уложили в нее несколько охапок сена, постелили дорогой ковер. Под сеном аккуратно разместили портативную рацию, питание к ней, гранаты, автоматы, взрывчатку. Девушку снабдили и хорошим по тем временам гардеробом: модными платьями, туфлями, парфюмерией и прочими принадлежностями женского туалета. Подруги-радистки сделали Вале давно забытую прическу мирного времени.
          Особое рвение во всех этих приготовлениях проявил комсорг отряда москвич-парашютист Валентин Семенов, вообще-то к операции никакого отношения не имевший. Но ни для кого не было секретом, что отважный командир нашего эскадрона конных разведчиков в последнее время пользовался каждым поводом, чтобы завернуть к "чуму", где жили девушки-радистки. И не только обязанности секретаря комсомольской организации непреодолимо тянули его туда. Изобретательный и хитрый разведчик, Валентин, увы, в делах сердечных был простодушен, что, впрочем, вполне естественно в двадцать лет... Дмитрий Николаевич Медведев сочувствовал Валентину и делал вид, что не замечает его возле брички, где полагалось находиться лишь лицам, причастным к делу.
          Наконец все было готово. Обер-лейтенант Пауль Зи-берт помог своей элегантной спутнице подняться в экипаж, сам сел рядом. Место на козлах занял "жених" -- Николай Приходько в форме солдата вермахта.
          Провожаемые добрыми напутствиями и тоскливыми взглядами комсорга, разведчики тронулись в путь. Через несколько часов добрые кони подкатили бричку к мосту через реку Горинь. Мост небольшой, проехать его -- пустяковое дело. Но теперь, зимой, его покрыл тонкий коварный ледок. Он-то чуть и не стал причиной трагедии... Испугавшись чего-то, кони неожиданно рванули, понесли и перевернули бричку. Кузнецов, Валя и Приходько, не успев даже понять, что произошло, оказались выброшенными в снег. Сам по себе эпизод в другое время мог бы закончиться лишь общим хохотом. Но разведчикам было не до смеха: все содержимое брички -- рация, батареи питания, автоматы и прочее -- вывалилось... прямо под ноги оторопевшим от изумления немецким фельджандармам, охранявшим мост.
          Быть может, мне бы пришлось поставить точку в этом месте рассказа, если бы Николай Иванович Кузнецов не обладал драгоценнейшим для разведчиков даром -- не теряться ни в какой неблагоприятной ситуации и мгновенно находить единственно правильное решение. И не только находить, но и мастерски приводить в исполнение. И на этот раз хладнокровие не изменило ему. Прежде чем фельджандармы пришли в себя, он вскочил на ноги, выхватил парабеллум, направил его на Валю и обрушился на немцев с бешеной руганью:
          -- А что вы глазеете, бездельники? Это задержанная русская партизанка. Ну-ка, пошевеливайтесь, да поживее!
          Немецкая армия недаром славилась своей слепой, бездумной дисциплиной. Ослушаться офицера, а тем более проверить его документы никто и не подумал. Суетясь и мешая друг другу, фельджандармы кинулись выполнять приказание. Когда все было подобрано и уложено, обер-лейтенант грубо толкнул Казачку (видел бы это Валентин Семенов!), а нерасторопного кучера Николая Приходько для большей убедительности чувствительно ткнул кулаком, справедливо рассудив, что его здоровью это не причинит особого ущерба. И снова в путь. Вскоре разведчики подъехали к дому Ивана Приходько.
          Началась работа...
          Попытки немецких войск освободить 6-ю армию окончились плачевно. Группировка Манштейна была отброшена. Весь январь части Красной Армии добивали гитлеровцев в самом городе. 31 января немцы капитулировали.
          Советская Армия перешла в решительное наступление. Началось освобождение Кавказа, Верхнего Дона, Украины. Наши разведчики в Ровно и Здолбуново работали теперь круглосуточно. Десятки зорких глаз прощупывали каждый эшелон: танковая дивизия из Франции... пехотная дивизия из Голландии... моторизованная из-под Ленинграда... Валя выходила на прямую связь с Москвой каждые несколько часов. Сеансы длились от пятнадцати до тридцати минут.
          Николай Кузнецов, который уже давно пользовался квартирой Ивана Приходько, теперь нередко принимал здесь же своих приятелей. Его не совсем пренебрежительное отношение к хозяевам в глазах соседей оправдывалось тем, что супруги Приходько считались фольксдойче. В эти дни он чаще обычного заходил домой-- и не только для того, чтобы занести Вале листки с очередными разведданными. Нужно было приободрить девушку, защитить ее, если вдруг понадобится.
          Предусмотрительность нашего замечательного разведчика была не излишней, беспокоился он не зря. Уже через несколько дней гитлеровцы засекли, что в городе интенсивно работает подпольный радиопередатчик. На улицах Ровно появились неуклюжие высокие автомобили с радиопеленгаторами. Квартал за кварталом обшаривали они город, нащупывая ту единственную точку, откуда радиоволны уносили за тысячи километров ценную информацию.
          Начались облавы. И вот однажды грузовики с солдатами появились в районе улицы Франко. Врывались в дома, рыскали по всем закоулкам, переворачивали мебель, заглядывали в подвалы и погреба. Правда, никого не арестовывали. Видимо, в гестапо по "почерку" неизвестного радиста поняли, что работает профессиональный связист, специально подготовленный и наверняка хорошо законспирированный.
          Дошла очередь и до дома No 6. Громыхая сапогами, в квартиру Ивана Приходько ввалились несколько солдат под командой фельдфебеля и.... вытянулись в струнку. За столом в гостиной, потягивая яичный ликер, беседовали эсэсовский офицер в черном мундире и пехотный обер-лейтенант. Эсэсовец был самый настоящий -- хорошо известный в городе сотрудник гестапо гауптштурмфюрер фон Диппен, один из ближайших "друзей" Пауля Зиберта.
          Фельдфебель выбросил руку в приветствии.
          -- Где-то в ближайших домах работает русский передатчик, господин гауптштурмфюрер, -- доложил он фон Диппену, как старшему по званию.
          Эсэсовец снисходительно махнул рукой:
          -- Ищите. Желаю удачи.
          Солдаты ушли. Кузнецов налил фон Диппену новую чашку кофе.
          День за днем Валя Казачка снова и снова выходила в эфир. Снова и снова летели в далекую Москву точки и тире...
          И вот однажды...
          Шел срочный внеочередной сеанс. Из разных источников поступили сведения, позволяющие предполагать, что на Украину из Западной Европы спешно перебрасывают лучшее в фашистской армии крупное соединение -- заново вооруженный, отдохнувший танковый корпус СС.
          Чтобы остановить Красную Армию на границах Украины, немецкое верховное командование спешно создало новую группу армий. Командующим группой Гитлер назначил все того же генерал-фельдмаршала Манштейна. В середине февраля Гитлер решился на крайний шаг: лично прибыл в Запорожье, где провел совещание с высшим генералитетом. Фюрер требовал остановить любыми средствами Красную Армию и перейти в контрнаступление.
          Некоторые данные, касающиеся указанных событий, и должна была передать Валя Казачка во время внеочередного срочного сеанса связи с Москвой. Сосредоточенная и строгая, Валя прильнула к аппарату. Николай Иванович Кузнецов, чтобы не мешать напряженной работе радистки, рассеянно листал страницы какого-то ил-люстрированного немецкого журнала, время от времени поглядывая в окно. Только что вернувшийся из Здолбу-нова Николай Приходько воспользовался случаем, чтобы хоть полчаса отдохнуть на диване. И вдруг Николай Иванович вскочил со стула:
          -- Гости!
          Действительно, по противоположной стороне улицы шли к дому два офицера -- из числа друзей "обер-лейтенанта Пауля Зиберта". Один держал в руках большой бумажный сверток.
          Сами по себе гости не были опасны, но только не во время передачи, которую нужно было завершить любым путем. А сейчас... Стоило незванному пришельцу толкнуть дверь в соседнюю комнату -- провал нашего лучшего разведчика, замечательной радистки и ценнейшей конспиративной квартиры был бы неминуем.
          Не отрывая руки от ключа, девушка вопросительно посмотрела на Кузнецова. Прерывать исключительно важный сеанс из-за визита двух "приятелей" Кузнецов не мог.
          -- Быстро раздевайся -- и в постель. Рацию под кровать. Ключ -- под одеяло. Ты больная. Понятно? Николай -- на кухню. Будь наготове...
          Через минуту Валя была в кровати. Хладнокровной девушке все было понятно, кроме одного. Что делать с наушниками? Они не ключ, которым можно работать и под одеялом, -- их место на голове!...
          Но Кузнецов уже стремительно возвращался из соседней комнаты с ватой и бинтом.
          -- Ты очень страдаешь, у тебя болят зубы, ты даже не можешь говорить. Понятно?
          На миниатюрные наушники, чтобы заглушить их комариный писк, наложены толстые ватные тампоны. Поверх тампонов плотно намотан широкий бинт, потом шерстяной платок. Валя сразу стала похожа на ребенка, заболевшего свинкой.
          Кузнецов, быстро закончив "перевязку", знаками показал девушке, чтобы она продолжала работать.
          Через полминуты в дверь уже стучали посетители. Открыл Пауль Зиберт:
          -- Ба! Кого я сижу! Мартин, Клаус! Хорошо, что заглянули. Я как раз думал, как проведу вечер. Всегда рад друзьям.
          -- Вот и я так думал, -- оскалился долговязый гауптман Клаус -- что нет офицера гостеприимнее в этом проклятом городе, чем Пауль Зиберт. Кстати, мы не с пустыми руками. Принимайте!
          И, разорвав бумагу, он водрузил на стол четыре бутылки яичного ликера и закуску. Началась пирушка. Вдруг обер-лейтенант Мартин заметил на вешалке, возле двери в соседнюю комнату женские вещи... Он радостно загоготал:
          -- Нет, вы только подумайте, у него в гостях дама, а он даже не покажет ее друзьям! Ну-ка приглашайте сюда свою красавицу!
          -- Да какая там красавица! -- отмахнулся Кузнецов.-- Родственница моих хозяев, больная. Ну ее, только испортит компанию.
          Но разошедшихся приятелей, разогретых выпивкой, удержать было невозможно. С грохотом отодвинув стулья, пьяно ухмыляясь, Мартин и Клаус направились к двери в комнату, где работала на рации Валя Казачка. Катастрофа... Даже ликвидация обоих гитлеровцев не спасла бы "обер-лейтенанта Зиберта" от разоблачения. Но выбора больше не было. Не спуская глаз с офицеров, Николай Иванович сунул руку в карман брюк и осторожно снял с предохранителя "вальтер", с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. Зажав в ладони рукоятку пистолета, замер за кухонной дверью Николай Приходько...
          Поначалу Клаус был галантен:
          -- Быть может, фрейлейн будет настолько любезна, что оденется и почтит наш стол своим присутствием?
          Валя в ответ только глухо простонала, изобразив на лице гримасу крайнего страдания.
          -- Ох, зубы, понимаете, зубы, ферштейн? Клаус уже ничего не "ферштейн".
          -- Прошу, прошу, фрейлейн...
          У Вали все оборвалось внутри -- ведь все это время она продолжала непрерывно работать на ключе!
          -- Зубы болят, зубы! Не могу я! -- Из глаз Вали покатились крупные слезы.
          -- Про-о-шу вас... фрейлейн...
          Еле сдерживая себя, Кузнецов с трудом оттащил Клауса от кровати.
          -- Ну, что вы привязались к несчастной девочке? Зачем она нужна нам со своим кислым видом?
          Мартин, не такой пьяный, поддержал Зиберта и помог увести приятеля.
          Спустя некоторое время Николай Иванович под предлогом, что ему утром рано вставать, выпроводил опасных и навязчивых гостей. Вздохнув с облегчением, прошел в комнату девушки.
          -- Все в порядке, Валюша, можешь вставать. Девушка сидела на кровати и, прижав руку к лицу,
          продолжала охать:
          -- Зу-у-бы!
          Николай Иванович рассмеялся:
          -- Они уже ушли. Маскарад окончен!
          -- Зу-у-бы! Болят! По правде...
          У изумленного Кузнецова опустились руки. Случилось невероятное: у Вали Осмоловой от огромного нервного напряжения действительно разболелись совершенно здоровые зубы! Впервые в жизни.
          Шестнадцать дней работала Валя Осмолова в квартире Ивана Приходько. Когда обстановка стала крайне опасной, мы отправили Валю обратно в отряд. Задачу она выполнила.
          Все мы--и Валя Казачка, и Николай Иванович Кузнецов, и руководители отряда, и рядовые разведчики -- радовались, когда вскоре услышали по радио сводку Сов-информбюро о разгроме армий генерал-фельдмаршала фон Манштейна.
          Николай Приходько героически погиб 22 февраля 1943 года. Ему было поручено срочно доставить пакет из отряда разведчикам в Ровно. В десяти километрах от города Николая задержал немецкий патруль. Он выхватил из повозки автомат и уложил десять фашистов. Раненный, Николай погнал лошадей в Ровно. Возле села Великий Житень его уже поджидала засада: тридцать солдат, подоспевших на грузовике. Николая снова ранили. Но, отстреливаясь, отважный разведчик убил еще шесть фашистов. Понимая, что гибнет, Николай привязал секретный пакет к противотанковой гранате и бросил ее в подползающих врагов. И только после этого выпустил себе в висок последнюю пулю... Николаю Приходько посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза...
          А коммунисты Валя Казачка и ее муж, отважный разведчик Валентин Семенов, ныне живут в Норильске. И профессии у них самые мирные...


          Операция "Цитадель"

          В так называемых "шпионских" повестях и кинофильмах нередко рассказывается о том, как сверхловкий разведчик путем необыкновенно хитроумных операций узнает дату или место подготовляемого наступления, сообщает об этом своему командованию и тем самым срывает планы врага.
          Но в жизни так не бывает. И никакой, даже самый удачливый разведчик не может решить судьбу крупного сражения в современной войне. Знать дату или место готовящегося наступления еще далеко не достаточно. Опыт Великой Отечественной войны показал: чтобы подготовить современную наступательную операцию, необходимо подтянуть к определенному участку фронта огромное количество живой силы, танков, орудий, различной боевой техники, боеприпасов, одним словом, привести в движение сотни тысяч людей на обширнейшей территории, подчас в тысячах километров от намеченного пункта. Только в случае более или менее полной осведомленности обо всех этих передвижениях во вражеском тылу командование получит реальную пользу от сообщения разведчиков о дне наступления. Ясно, что регулярно и как можно чаще сообщать так много сведений о событиях, происходящих одновременно в самых различных пунктах вражеского тыла, один разведчик не может. Для этого необходимо иметь хорошо законспирированную, надежную, четко работающую разведку, в первую очередь на железных и шоссейных дорогах и линиях связи.
          Это нужно оговорить для того, чтобы читатель правильно понял, как нам стало известно о подготовке гитлеровцами крупного наступления под кодированным названием "операция Цитадель".
          ...31 мая 1943 года в Ровно около двухэтажного особняка остановился щегольский экипаж. Из него вышел элегантный, подтянутый офицер. Железный крест первого класса и значки ранений показывали, что это заслуженный фронтовик.
          В комнате охраны его ожидала невысокая худенькая девушка. Поздоровавшись с ней, офицер подошел к окошку и спросил у дежурного эсэсовца:
          -- Пропуска для обер-лейтенанта Пауля Зиберта и фрейлейн Довгер готовы?
          Да, все было в порядке. Официально обер-лейтенант Пауль Вильгельм Зиберт добился приема у самого рейхскомиссара Украины, гаулейтера Восточной Пруссии Эриха Коха, для того, чтобы просить его отменить распоряжение об отправке на работу в Германию своей невесты, местной уроженки из фольксдейче Валентины Довгер. Истинной же задачей нашего разведчика Николая Кузнецова было уничтожение кровавого палача украинского народа Эриха Коха. В кармане его серого офицерского Френча лежал заряженный пистолет на боевом взводе. Долгими часами разведчик учился стрелять из него навскидку, не целясь. На козлах щегольского экипажа в качестве кучера сидел Николай Гнидюк. Под козлами -- автомат и гранаты. На прилегающих улицах дежурили другие разведчики, чтобы обеспечить Кузнецову уход после выполнения акта возмездия.
          Аудиенция состоялась. Однако охрана Коха была столь продуманной, что уничтожение фашистского наместника оказалось совершенно невозможным. Даже в собственном кабинете уполномоченного представителя фюрера около кресла для посетителя лежали настороже две огромные, натасканные на людей, овчарки, за спиной обер-лейтенанта замерли эсэсовцы, готовые схватить при малейшем движении.
          Такого поворота Кузнецов не ожидал. Почтительно отвечая на ленивые безразличные вопросы рейхскомиссара, он лихорадочно перебирал в голове всевозможные планы. Но стрелять нельзя. Даже сунуть руку в карман не дадут -- разорвут. С горечью Николай Иванович должен был смириться с неудачей.
          Позже Кузнецов говорил, что, знай он наперед об условиях аудиенции, он все-таки сумел бы убить Коха, пожертвовав собственной жизнью. Это можно было бы сделать, взорвав спрятанную на теле мину или противотанковую гранату.
          Я убежден, что если бы отважный разведчик вторично оказался на приеме у Коха, он бы, не колеблясь, пошел бы на самопожертвование...
          Между тем разговор принял довольно интересный оборот. Поначалу Кох был хмур. Он явно не одобрил выбора лейтенанта.
          -- Стыдитесь, обер-лейтенант, -- назидательно говорил рейхскомиссар, -- кадровый германский офицер, а хлопочете о девице сомнительного происхождения.
          -- Фрейлейн Довгер чистокровная арийка, господин рейхскомиссар, -- почтительно возразил Кузнецов, -- ее отец, человек преданный фюреру и великой Германии, убит партизанами.
          -- Ну, ладно, ладно, -- Кох лениво махнул рукой. Подтянутый фронтовик, кавалер Железных крестов
          обеих степеней, видимо, снискал чем-то милость рейхскомиссара. Отвечая на вопросы, Кузнецов с лихорадочной быстротой соображал, как ему лучше использовать неожиданное расположение одного из ближайших подручных фюрера.
          Ненависть к фашистскому палачу переполняла советского разведчика. Горечь от сознания неудачи мешала сосредоточиться. Величайшим усилием воли он удерживал себя от желания попытаться совершить все-таки безнадежную и самоубийственную попытку стрелять в Коха.
          -- Откуда вы родом, обер-лейтенант? -- продолжал, свои вопросы Кох.
          -- Из Восточней Пруссии, господин рейхскомиссар.
          -- Из Пруссии? Значит, мы с вами земляки, ведь это мое гау {область}. А кто ваши родители?
          -- Отец, он, правда, давно умер, был управляющим имением князя Шлобиттена, вблизи Эльбнига, господин рейхскомиссар. Я сам, до поступления в военное училище, служил помощником нового управляющего.
          -- Постойте, постойте, -- задумался Кох. Вдруг он, оживший, повернулся к генералу, находившемуся в комнате.-- А ведь я вас, кажется, помню! Помню! В тридцать пятом году я охотился в тех местах и обедал в замке Шлобиттена. Теперь я припомнил, что разговаривал тогда с управляющим и его помощником. Значит, это были вы?
          -- Так точно, господин рейхскомиссар, это был я,-- скромно признался Кузнецов. И добавил: -- Для меня большая честь, что вы запомнили этот случай. У вас редкая память!
          Произошло чудо. Кох "узнал" в советском разведчике помощника управляющего крупным имением! Чудо было тем более удивительным, что Кузнецов никогда в жизни не бывал в Восточной Пруссии вообще, в имении Шлобиттена в частности.
          Подобрев, Кох стал разговаривать с обер-лейтенантом гораздо дружелюбнее. Угостил отличными египетскими сигаретами. (Даже с собой дал в подарок коробку!) Спросил уже вполне доброжелательно:
          -- Где вы были ранены, Зиберт?
          -- Под Курском, господин рейхскомиссар. В связи с ранением вынужден временно, до полного выздоровления, служить в тылу. С нетерпением жду возвращения на фронт.
          -- О, скоро вы получите удовлетворение за свою рану. Фюрер готовит большевикам сюрприз как раз в том районе.
          От неожиданности Кузнецов чуть не привстал на стуле. Не может быть -- или он ослышался?
          Нет, это действительно произошло. Сам рейхскомиссар Украины и гаулейтер Восточной Пруссии Эрих Кох в случайном разговоре с каким-то обер-лейтенантом выболтал военную тайну о намечаемой гитлеровской ставкой важной операции!
          Едва ли Кох подозревал, что его беседа с одним из обычных посетителей с точностью до одного слова в тот же вечер стала известна вначале командованию нашего отряда, а затем в Москве.
          Кузнецов запомнил вскользь брошенную реплику разговорившегося сверх меры близкого к Гитлеру гаулейтера. Не оставило ее без внимания и командование отряда. Узнала о ней и Москва.
          В начале лета мы снова вспомнили о хвастливой фразе Коха. Сводки о движении через Здолбуновский узел, которые нам ежедневно доставлял Авраамий Иванов, служивший на железной дороге, и другие разведчики, свидетельствовали, что гитлеровцы стягивают к району Курской дуги огромное количество живой силы, техники и боеприпасов.
          Однажды наши разведчики установили, что на это направление гитлеровцы кружным путем перебрасывают свои дивизии даже из-под Ленинграда. Затем чрезвычайно ценную информацию мы получили из другого, довольно неожиданного источника.
          Как-то партизаны Красноголовец, Клименко и Попков глубокой ночью вышли на линию, чтобы заминировать первый выходной путь со станции. По ряду соображений выбрали место вблизи переезда. Залегли в глубокой канаве вдоль линий, снарядили мину, проложили шнур.
          Оставалось только, как говорят портные, "пришить к пуговице костюм" -- уложить незаметно мину под рельс.
          Но сделать это оказалось невозможным-- вблизи переезда немцы установили высокую мачту с мощной электрической лампой, заливающей ослепительным белым светом пространство диаметром в добрых 100 метров. Вылезать из канавы под такой фонарь было просто самоубийством. Раньше, чем друзья успели бы что-либо сделать, их наверняка заметила бы охрана.
          Досадуя на собственную оплошность, подпольщики были вынуждены отложить минирование.
          -- Ну, завтра я до тебя доберусь, чертова лампа, -- пригрозил фонарю Леонид Клименко.
          Неподалеку от фонаря стояла будка сторожа. Дмитрий Красноголовец его немного знал и решил зайти на огонек, поговорить о том, о сем, может, удастся разузнать что-нибудь интересное.
          Сторож оказался из словоохотливых. Без особенного труда Красноголовец выяснил все, что ему было нужно. В частности, старик рассказал подпольщику, что за день в сторону фронта проследовало 15 эшелонов с танками.
          -- И скажи на милость, -- удивлялся сторож, -- что это за танки такие? Как есть желтые...
          "Как есть желтые" танки заинтересовали не только Красноголовца, но и командование отряда. На железкой дороге немедленно установили круглосуточное наблюдение, результаты которого оказались очень интересными.
          Выяснилось, что немцы срочно перебрасывали на Восточный фронт под Курск несколько танковых дивизий из Африки, из армии Роммеля. Фашистское командование так спешило, что танки даже не перекрасили из "африканского", песочного цвета в обычный грязно-зеленый.
          Подтверждалось переданное Николаем Кузнецовым сообщение -- верховное немецкое командование готовит в скором времени крупную наступательную операцию под Курском.
          Эти данные мы немедленно довели до сведения Москвы. Со своей стороны, разумеется, постарались еще более активизировать сбор сведений.
          Что же касается злополучного фонаря, то Клименко сдержал свою угрозу и на следующий же день разбил его из обыкновенной рогатки, чтобы не мешал.
          ... Несколько лет назад, читая воспоминания о второй мировой войне бывших гитлеровских генералов Типпельскирха и Цейтлера, я с удовольствием нашел в них признание, что гитлеровцы еще в 1943 году поняли, что секрет тщательно подготовляемой операции "Цитадель" был заблаговременно раскрыт командованием Красной Армии.


          Битва на рельсах

          Уже весной 1943 года здолбуновская подпольная группа выросла в крупную, разветвленную организацию, хорошо законспирированную, имеющую своих людей везде и всюду. Среди железнодорожников -- рабочих депо, машинистов, стрелочников, станционных служащих-- были подобраны решительные, отважные патриоты, готовые по первому сигналу вступить в битву на рельсах.
          И сигнал был дан.
          Первым объектом подполья стало паровозное депо. Его фактическим "хозяином" была группа железнодорожников-- партизан. Она так наладила "ремонт" паровозов, что их простой измерялся колоссальной цифрой в несколько десятков тысяч паровозо-часов; фактически из всего подвижного состава немцы могли использовать не более половины. Вторая половина вечно ремонтировалась.
          Затем последовали взрывы Взлетали в воздух стрелки, подъемные краны, семафоры и прочие железнодорожные сооружения.
          Из отряда в Здолбуново мы переправили большое количество маленьких, но мощных магнитных мин новейшей конструкции. Вражеские эшелоны стали лететь под откос через несколько часов после того, как они миновали границы станции...
          ...Вдоль состава, груженного боеприпасами, не спеша идет человек в старой, лоснящейся спецовке. Он держит молоточек на длинной ручке. Через каждые несколько шагов человек нагибается, и тогда раздается звонкое тук-тук. Звук чистый -- значит, скат в порядке. Осмотрщик идет дальше.
          С тормозных площадок вагонов за ним рассеянно следят часовые. Грязно-серые мундиры, грубые сапоги с нерусскими широкими голенищами, глубокие горшки касок. На шее болтаются автоматы. Вся станция забита охранниками: в черных гестаповских мундирах и серо-зеленых общеармейских, вовсе без мундиров -- в штатском. Кажется, от их колючих взглядов не укроется ничего. И все-таки укрывается. Они, например, проглядели, что у осмотрщика вагонов под спецовкой тяжелая плитка магнитной мины.
          Улучив благоприятный момент, рабочий молниеносным движением пришлепывает ее под буксу. Мина "приклеивается" намертво. Этот эшелон на фронт не попадет. Часовые на тормозных площадках с непременными губными гармошками в карманах -- уже мертвецы.
          Осмотрщик идет дальше. Тяжелая плитка больше не оттягивает спецовку, и на душе легко...
          Особенно "не везло" эшелонам с нефтепродуктами, которые вывозили из Румынии в 25-тонных цистернах. Большого взрыва не требовалось: наш осмотрщик или сцепщик цеплял всего одну мину, достаточно было только взорваться одной цистерне, как летел в воздух весь состав с горючим. А нефть была в гитлеровской Германии одним из самых дефицитных продуктов.
          Тогда немцы пошли на хитрость -- стали через каждые две-три цистерны с горючим цеплять пустые цистерны или со смазочными материалами. Теперь мина уничтожала лишь две-три цистерны -- достигнув порожняка, огонь уже не распространялся дальше.
          Разгадав эту уловку врага, подпольщики стали попросту расходовать больше мин.
          Магнитные мины, применяемые для диверсий, были замедленного действия и срабатывали через несколько часов после установки. Чаще всего это происходило, когда минированный эшелон был где-то между Шепетовкой и Казатином. Поэтому немцы решили, что там действует крупный партизанский отряд, и направили в район Шепетовки карательный отряд. Естественно, что поиски там нашего отряда завершились неудачей.
          Зато военный комендант станции Здолбуново был доволен -- на его территории взрывов не происходило. Правда, однажды оказался нарушенным и его покой, когда Александр Попков заминировал эшелон с солдатами на первом пути. По всем признакам эшелон должен был без промедления следовать на фронт, но по неизвестной причине его оставили в Здолбунове до следующего утра. Взрыв произошел глубокой ночью. И хотя одна мина сама по себе не причинила большого вреда, поскольку поезд не двигался, а стоял на месте, паника на станции поднялась неимоверная. Повсюду метались полуодетые, обезумевшие от ужаса гитлеровские солдаты. Слышались исступленные крики: "Партизаны! Партизаны!"
          Потом началась пальба. Действительно, справедлива поговорка, что у страха глаза велики. Перестрелка "с партизанами" длилась полчаса. Когда она, наконец, прекратилась, "доблестная" германская армия не досчиталась в своих рядах нескольких десятков солдат и офицеров.
          Случалось, что мин не хватало. В таких случаях наши люди находили другой выход. Перед отправкой поезда осмотрщик вагонов подсыпал в буксу песок или вместо масла заливал каустическую соду. Такие вагоны загорались в пути.
          И все же, несмотря на то, что многие поезда, проходившие через станцию Здолбуново, взрывались, терпели в пути аварии и не доходили до фронта, воинские эшелоны с живой силой и техникой продолжали следовать часто. Надо было принимать другие меры к задержанию поездов, более действенные.
          Остроумный и эффектный способ устраивать серьезные диверсии придумал главный кондуктор Яков Тыщук, пожалуй, самый пожилой из подпольщиков. Тыщук был старым красногвардейцем, активным участником гражданской войны, еще в те годы сражавшийся на бронепоезде под Львовом и Ровно. Даже в условиях оккупации он бережно хранил почетную грамоту с благодарностью за боевые заслуги.
          Метод старого железнодорожника был прост. В один прекрасный вечер, когда поезд, который он обслуживал, остановился на несколько минут в Славуте, Тыщук вышел из вагона размять ноги. Его внимание привлек воинский эшелон с живой силой, стоявший на соседнем пути. Тыщук -- степенный, благообразный, со свистком на груди и цветными флажками в руке -- спокойно прошел вдоль всего состава и незаметно снял оградительный сигнал с хвостового вагона. Потом так же хладнокровно вернулся на свое место.
          Катастрофа разразилась буквально через несколько минут: вновь прибывший на станцию поезд врезался на полном ходу в воинский эшелон. Против известной железнодорожной поговорки на сей раз не был виноват даже стрелочник, который действительно не мог видеть оградительного огня, означающего, что данный путь уже занят. Впоследствии Тыщук не раз повторял этот, казалось, бесхитростный, но результативный прием.
          Опыт славутской диверсии с успехом применяли и другие подпольщики. Воспользовался им однажды и машинист Игнат Шершун, разбив на маневровых путях воинский эшелон, с которого перед этим собственноручно снял хвостовой фонарь. Кроме Шершуна, на паровозе находился немецкий машинист, поэтому фашисты ничего не заподозрили.
          Кстати, подпольщики-железнодорожники научились отлично использовать для маскировки своей деятельности присутствие на паровозах немецких машинистов. И делали это порой весьма своеобразно. Скородинский, например, взорвал свой паровоз, а потом избил немца-машиниста, за что немедленно получил 15 суток ареста. Жандармам, расследовавшим причину взрыва, и в голову не пришло, что его виновник находится... в тюрьме. Когда Скородинский отбыл наказание, следствие уже прекратили.
          Все усилия гестапо нащупать следы подполья -- а в его существовании фашисты, конечно, не сомневались -- успеха не имели. Правда, однажды едва не стряслась беда с Николаем Гнидюком. Наша явка -- дом братьев Шмерег имел общую калитку с соседним домом, где жили две девицы легкого поведения. В доме напротив снимал квартиру осведомитель гестапо. Он заприметил, что через калитку часто входит красивый молодой парень, хорошо одетый -- не местный. Заподозрив что-то неладное, он донес в гестапо, решив, что, по-видимому, незнакомец посещает пресловутых девиц.
          Дня через три Коля в очередной раз остался ночевать у братьев Шмерег. Внезапно часов в 12 ночи его поднял на ноги треск пулеметной очереди. Метнувшись к окну, Коля увидел темные силуэты гитлеровцев.
          -- Эх, попался! -- с досадой Гнидюк скрипнул зубами. Но сдаваться ни он, ни семья Шмерег не собирались. Поднявшись на чердак, они приготовились к последнему бою. Михаил Шмерега спешно приматывал к ящику с толом бикфордов шнур, чтобы, когда кончатся патроны и ворвутся фашисты, взорвать дом. Около двери застыла с тяжелой противотанковой гранатой в руке Анастасия Шмерега, с автоматами наготове стали рядом Николай Гнидюк и Сергей Шмерега.
          Но драться на этот раз не пришлось. Выглянув в слуховое окно, Гнидюк присвистнул от изумления. Фашисты со всех четырех сторон вели пальбу из пулеметов и автоматов по соседнему дому. А то, что никто из подпольщиков не имел к нему отношения, Коля знал точно.
          Когда гитлеровцы ворвались в квартиру ошалевших от ужаса злополучных девиц, то нашли там, кроме них, двух собственных солдат! Один из них был убит, второй тяжело ранен. Разъяренные гестаповцы немедленно арестовали своего осведомителя и, как стало известно позднее, расстреляли его за "дезинформацию".
          Фашистский террор в Здолбуново усиливался с каждым днем. Все усилия гитлеровцев напасть на след хорошо законспирированной подпольной организации ни к чему не приводили. И гитлеровцы обрушили свою ярость на мирных жителей. Стены домов, заборы облеплялись все новыми приказами: "Запрещается... Запрещается... Запрещается". За нарушение -- смерть.
          Все чаще и чаще гестаповцы водили по Короткой улице осужденных на расстрел. Казни совершались недалеко от цементного завода.
          Расстреливал людей обычно один и тот же гитлеровец, специально для этого приезжавший на мотоцикле из Ровно. Весь город ненавидел этого профессионального палача и убийцу.
          Как-то к Красноголовцу пришел Константин Шорохов, необычайно строгий и серьезный.
          -- Вот что, Дмитрий, -- сказал он после некоторого раздумья,-- не знаю, как ты посмотришь, но этого гада, что повадился наших людей убивать, я уничтожу, как бешеную собаку.
          Красноголовец не возражал, но предложил тщательно продумать план покушения.
          -- Да я уже все продумал, -- ответил Константин.
          -- Ну, тогда выкладывай.
          Когда Костя "выложил", Красноголовец решил, что тот или его разыгрывает, или просто спятил. Но Шорохов совершенно серьезно повторил, что намерен убить Ганса-- так звали палача -- обыкновенным... камнем.
          -- Да брось ты дурака валять, -- рассердился, наконец, Дмитрий.
          -- А ты не нервничай,--усмехнулся Шорохов, -- пойди лучше во двор, я тебе кое-что покажу.
          И показал. Красноголовец только ахнул.
          Оказалось, что Шорохов уже целый месяц тренировался в метании камней и достиг в этом занятии результатов необыкновенных. Булыжником весом примерно в два килограмма он с 25 метров без промаха попадал в консервную банку.
          Пораженный Красноголовец вынужден был разрешить Шорохову совершить акт возмездия оружием, позаимствованным из арсенала первобытных охотников на мамонтов.
          На Короткой улице находился городской ветпункт, где работал санитаром подпольщик Андрей Фомин. Как-то вечером он увидел, что мимо дома по направлению к цементному заводу прошло несколько полицаев с лопатами на плечах рыть ямы. Это означало, что назавтра, будут расстрелы. Фомин немедленно предупредил Шорохова.
          Ганс обычно ездил к месту казни по Пионерской улице, которая имела три крутых поворота. Около одного из них, притаившись за живой изгородью, и устроил утром засаду Константин Шорохов. У ног сложил несколько заранее подобранных по руке булыжников.
          Ждать пришлось недолго... Часов в десять вдалеке послышался треск мотора. Константин сжался пружиной. В кулаке -- увесистый кругляш. Подпрыгивая на ухабах, из-за поворота вырвался мотоцикл. Как всегда, Ганс гнал машину на третьей скорости.
          Подпустив фашиста метров на десять, чтобы бить наверняка, Шорохов со всей силой, на которую был способен, метнул булыжник. Месяц упорной тренировки не пропал даром. Камень, словно пущенный пращой, угодил Гансу точно в лоб. Будто наткнувшись на невидимое препятствие, Ганс вылетел из седла и врезался головой в стоящий на повороте фонарный столб. Мотоцикл, потеряв управление, круто вильнул в сторону и свалился в кювет.
          Не дожидаясь пока кто-нибудь подоспеет к месту происшествия, Шорохов скрылся.
          Дерзкое убийство палача не вызвало против ожиданий подпольщиков никаких репрессий со стороны гитлеровцев. По-видимому, они решили, что Ганс погиб по собственной вине из-за неосторожной езды. Установить же истинную причину его смерти было просто невозможно.
          К большой его досаде, Шорохову больше не довелось применить своего замечательного умения, так блестяще доказанного на практике.


          Прозоровский мост

          Летом 1943 года разгорелось одно из крупнейших сражений Великой Отечественной войны. Активизировали свою деятельность в тылу вражеских войск и партизаны. По всей оккупированной территории выходили к железнодорожным линиям народные мстители, уничтожая вражеские эшелоны.
          Медведеву и мне было ясно, что в этой обстановке нам следует ждать нового, важного задания из Москвы. И оно не замедлило поступить. Приказ был лаконичен -- отряду предписывалось любой ценой взорвать единственный двухколейный железнодорожный мост через реку Горинь между Здолбуново и Шепетовкой. Немцы буквально дрожали над ним, и не без основания -- его уничтожение прервало бы снабжение фашистской армии в самое неподходящее для гитлеровцев время. Признаться, мы уже и сами об этом не раз подумывали, но учитывая чрезвычайную сложность диверсии, не спешили. Теперь откладывать было уже нельзя. Приказ есть приказ.
          Мост оказался крепким орешком, и чтобы раскусить его, нужно было изрядно поломать голову. Непосредственную охрану моста несла рота солдат. Со стороны обоих выездов угрожающе уставились в небо стволы зенитных орудий. Опытные глаза наших разведчиков насчитывали там же несколько тщательно замаскированных минометных батарей и два десятка пулеметных гнезд. По ночам через каждые 10--15 минут над мостом взлетали осветительные ракеты и опускались на парашютиках, заливая окрестности ослепительно белым мертвенным светом. Дежурные пулеметчики то и дело выпускали в сторону леса длинные очереди. О том, чтобы подойти к мосту со стороны въездов, не могло быть и речи. Нужно было искать какое-то другое решение, чтобы уничтожением моста подвести естественный итог боевой и разведывательной деятельности нашего отряда в районе Здолбуново.
          Обо всем этом шла речь в землянке Медведева, когда в июле он собрал в лагере всех, до чьего сведения счел нужным довести приказ Москвы.
          -- В первую очередь, -- обратился Дмитрий Николаевич к Гнидюку, -- я рассчитываю на здолбуновское подполье. У вас хорошие связи, знакомство. Все это нужно использовать. Нельзя терять ни одного дня.
          Наконец, все пришли к выводу: мост можно взорвать, только сбросив на него мину с поезда. Для этого требовался снаряд большой разрушительной силы, весом в 40--50 килограммов.
          -- Имейте в виду, что с выполнением этого задания надо спешить. Учтите, что взрыв моста поручен одновременно и другим отрядам и группам, -- предупредил Медведев.
          Поручить Коле с его неистощимой фантазией столь важную операцию значило вызвать к жизни десятки планов, подчас совершенно невероятных. Но я не сомневался, что, как это уже не раз случалось, Гнидюк, умеющий использовать в нужных целях самую крохотную зацепочку, найдет правильное решение. После таких слов Медведева Гнидюк не мог спокойно ждать времени отправки в Здолбуново. Коля действительно, как он мне впоследствии говорил, боялся, что Прозоровский мост взорвут без него. Пришлось эту задачу ему решать на месте, в Здолбуново.
          Изготовить мощную мину нашим специалистам было проще простого. Но как доставить ее на мост? Гражданским лицам проезд во всех поездах в направлении Шепетовки без специального пропуска категорически запрещался. Тщательно -- до деталей -- продуманная система контроля исключала полностью возможность проезда "зайцем", без документов.
          И все же решение было найдено и утверждено командованием отряда.
          ... Николай Гнидюк после ухода от Шмерег долго не мог найти себе в Здолбуново подходящего жилья. В городе шли беспрерывные облавы и проверки. Квартиру нужно было найти немедленно. По совету Жоржа Жукотинского Николай решил обратиться к Пилипчукам. Сестру Владека Ванду он тоже хорошо знал. С этой жизнерадостной, крепкой девушкой, выглядевшей старше своих лет, Николай познакомился при довольно необычных обстоятельствах.
          Придя как-то в Ровно к своему дальнему родственнику, нашему подпольщику, Ванда застала там нашего разведчика "пана Болека"--Михаила Макаровича Шевчука. Шевчук, всегда старавшийся завязать на всякий случай лишнее знакомство, напросился к Ванде в гости.
          Ванда растерялась: про этого "пана Болека", коренастого, плотно сбитого человека, говаривали недоброе, считали, что он работает в гестапо.
          Отказать "пану Болеку" -- Шевчуку девушка не решилась -- на то у нее были свои основания -- и согласилась, хотя и не очень охотно, принять гостя.
          -- Вот и отлично, панна Ванда, -- весело воскликнул Шевчук, -- на днях непременно навещу.
          Действительно, не прошло и недели, как к скромному домику Пилипчуков на Долгой улице подкатил легковой автомобиль.
          За рулем сидел партизан Иван Белов. На заднем сидении небрежно развалились "пан Болек" и "пан Багинский".
          С тех пор Гнидюк стал часто захаживать к Ванде. Постепенно девушка прониклась к нему некоторым доверием, хотя и не забыла, что с молодым преуспевающим коммерсантом ее познакомил, как со своим другом, "гестаповец пан Болек". Она надеялась, что в известной степени приятельские отношения с Шевчуком и Гнидюком в трудную минуту смогут избавить ее от серьезных неприятностей. Дело в том, что еще в 1942 году Ванду насильно отправили в Германию. В Ковеле, бросив свой чемодан на произвол судьбы, девушка бежала из эшелона и со многими приключениями вернулась домой.
          Страх, что этот факт может стать известным немецким властям и заставлял Ванду принимать у себя в доме "пана Болека" и "пана Багинского".
          Когда симпатия к жизнерадостному, открытому парню брала верх над недоверием, Ванде казалось, что ее подозрение о характере связи между Гнидюком и Шевчуком лишены оснований, что это всего лишь деловое знакомство.
          Неизвестно, сколь долго длилось бы это недоразумение, если бы Гнидюк, убедившись, что на девушку можно положиться, не признался ей, что он является разведчиком-партизаном.
          С этого дня Ванда Пилипчук, как и ее старший брат Владек, стали нашими разведчиками, одним из звеньев в сложной цепи здолбуновского подполья.
          В последнее время Гнидюк как-то не встречался с Вандой, и поэтому немудрено, что в домике на Долгой улице его ожидал сюрприз.
          В гостиной за накрытым столом рядом с Вандой сидел представительный мужчина лет сорока пяти в черном мундире. Гнидюку прямо-таки везло на знакомство с гестаповцами! Не поведя бровью, Николай щелкнул каблуками и представился:
          -- Ян Багинский, двоюродный брат панны Ванды. С кем имею честь?
          Гестаповец несколько растерялся, но на приветствие ответил, назвавшись Генеком Ясневским, сотрудником специального отдела гестапо по охране железнодорожных объектов.
          "Польщенный" таким знакомством, Гнидюк постарался как следует напоить гостя. С каждой рюмкой настороженность Ясневского таяла, уступая место хвастливой болтливости и самолюбованию. Гнидюк слушал, восторгался подвигами гестаповца, сочувствовал трудной службе пана Ясневского и делал для себя кое-какие выводы. Неожиданно ухажер Ванды впал в слезливый тон. От бравады не осталось и следа.
          -- Вообще, пан Багинский, -- он доверительно нагнулся к Николаю,--чтобы я очень любил немцев, -- так это не так. Я такой же добрый поляк и католик, как и вы. Вы же знаете, как они платят в гестапо. Кабы не гроши... Но если вы думаете, что их дают даром, то ошибаетесь. Мне дали такую должность, что еле жив остался во время налета партизан. Теперь, правда, после ранения служу на самой станции.
          Наконец, Генек встал, силясь взять себя в руки. Ванда встревоженно взглянула на Николая. Тот, также взглядом, успокоил ее.
          -- Пан позволит проводить его до улицы? -- и он подхватил отяжелевшего гестаповца под руку. "Пан" позволил.
          А у самой калитки вдруг зашептал Гнидюку, обдав его спиртным перегаром:
          -- А знаете, что я еще скажу вам, так не такие уж умники, эти партизаны. Будь я на их месте, показал бы немцам, пся крев!
          Когда Николай вернулся в дом, Ванда рассказала ему, что гестаповец влюблен в нее по уши, уговаривает ее выйти за него замуж, обещая все земные блага и даже достать "синеву с неба". Ей он противен, но она водит его за нос, так как он спасает ее от угонов в Германию.
          Гнидюк сообщил об Ясневском в отряд. Мы дали Николаю указание постараться извлечь пользу из Генека, используя его жадность к деньгам и влюбленность в нашу разведчицу.
          Очень скоро одуревший от любви гестаповец согласился, конечно, не бескорыстно, давать разные сведения. Разумеется, ему не сообщили, для кого. В присутствии Гнидюка и Ванды Ясневский стал на колени перед иконой "матки боски", поклялся, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не изменит панне Ванде, выполнит любые ее поручения, никого не выдаст, и подписался под присягой.
          Ясневский, вероятно, считал Гнидюка представителем польского эмигрантского правительства в Лондоне, так как неоднократно распинался перед ним в своей преданности Речи Посполитой.
          Без особого труда мы стали регулярно узнавать от него планы гестапо, даты облав, ночные пароли, расположение секретных постов, имена и адреса секретных агентов.
          А в один, как говорят, прекрасный день Николай и Ванда потребовали от Генека помочь им во взрыве моста. Ясневский начал уверять их, что для своей невесты он все сделает и, подумав, сказал, что один из его секретных агентов проводник Михаль Ходаковский из фольксдойче, пьяница, готовый за деньги продать кого угодно, пожалуй, пойдет на это дело. На следующее утро Ясневский сообщил Гнидюку, что за 2 тысячи немецких марок (что равнялось 20 тысячам оккупационных марок) Ходаковский согласен при переезде через мост с тамбура своего вагона сбросить мину.
          Командование отряда одобрило этот план и дало для начала 10 тысяч оккупационных марок. Позднее выяснилось, что "честный патриот" Ясневский вручил своему подручному только половину полученных им денег.
          Когда план действий был окончательно разработан, Гнидюк поручил Ванде перенести из дома Шмерег на квартиру Жукотинских необходимое количество взрывчатки.
          Утром девушка отправилась по указанному адресу на улицу Ивана Франко. Около нужного дома остановилась. Поднялась на крыльцо. На стук ей отворила дверь худощавая женщина средних лет.
          Смерив Ванду с головы до ног настороженным взглядом, женщина (это была Анастасия Шмерега) неприветливо спросила:
          -- Что нужно?
          Холодный тон не смутил Ванду: на оккупированной территории постоянная настороженность никому не казалась чем-то необычным. Отчетливо произнесла заученные слова пароля:
          -- У вас продается новое платье?
          Не удивившись, совершенно безучастным тоном Анастасия назвала отзыв.
          -- Да. Вам оно подойдет.
          Девушка вошла в дом. Убедившись, что на улице никого нет, Анастасия плотно затворила за ней дверь.
          В комнате с плотными занавесками на окнах находились уже трое мужчин -- братья Шмереги и Дмитрий Красноголовец. Ванде указали на стоящий на полу коричневый чемодан.
          -- Донесешь?
          -- Донесу,-- беззаботно ответила Ванда, взялась за ручку и зарделась, поняв опрометчивость своих слов; чемодан оказался тяжеленным: весом около пятидесяти килограммов.
          Шмереги и Красноголовец выжидающе молчали. Они прекрасно понимали, что чемодан с взрывчаткой слишком тяжелый груз даже для такой крепкой дивчины, как Ванда. Однако другого выхода не было. Эти трое готовы были выполнить любое задание, но перенести чемодан со смертоносным оружием через весь город должна была именно Ванда, а не кто-либо другой. Так полагалось по утвержденному плану. И они молчали.
          Крепко зажав в мгновенно вспотевшей ладони кожаную ручку, девушка, не говоря ни слова, шагнула к двери. Все облегченно вздохнули: эта донесет.
          Выйдя на улицу, Ванда невольно зажмурила глаза от слепящих лучей щедрого украинского солнца, Яркость лучей его ощущалась настолько осязаемо, что на секунду девушке показалось, что они насквозь пронизывают бурый чемодан, раскрывая редким прохожим тайну его содержимого.
          Когда наваждение спало, Ванда решительно двинулась по направлению к дому Жукотинских. Путь на Длугу улицу был для нее действительно долгим. Тяжелый чемодан оттягивал плечо, пальцы немели. Когда они почти разжимались, девушка меняла руку. Усталость даже притупила чувство опасности. Девушка не знала, что боковыми улицами, сзади, справа, слева, идут незнакомые ей люди, готовые, в соответствии с приказом командования, защитить ее с оружием в руках.
          -- Могу я просить панну об услуге? -- резкий мужской голос с немецким акцентом словно толкнул ее в грудь. Охнув, девушка опустила чемодан на землю. Широко расставив ноги в лакированных сапогах, перед ней стоял немецкий офицер с погонами обер-лейтенанта и Железным крестом первого класса на мундире.
          Из-под козырька низко надвинутой фуражки на Ванду не мигая смотрели, как ей показалось, бесцветные, словно оловянные глаза. Ванда почувствовала, как внезапно пересохло горло, в груди словно застрял комок, и ни протолкнуть его, ни выдохнуть.
          Офицер небрежно бросил к козырьку два пальца и вежливо спросил на том уродливо немецко-польско-украинском жаргоне, который употребляли оккупанты для "общения" с местными жителями:
          -- Как пройти на Длугу улицу?
          С трудом взяз себя в руки, Ванда указала дорогу. Даже заставила себя кокетливо улыбнуться. Поблагодарив, офицер зашагал прочь той нагло-деревянной походкой, которой обладает только одно племя на земле-- кадровых прусских офицеров.
          Взглянув на мерно покачивающуюся, обтянутую узким серым френчем спину удаляющегося фашиста, девушка облегченно вздохнула и, смахнув со лба капельку пота, снова взялась за ручку чемодана.
          Так Ванда Пилипчук в первый и последний раз в жизни встретилась с Николаем Ивановичем Кузнецовым. По плану операции "обер-лейтенант Пауль Зиберт" специально приехал в Здолбуново, чтобы выручить Ванду в случае, если другая охрана не сможет отвести от девушки беду.
          Чемодан со взрывчаткой был благополучно доставлен в дом Жукотинских. Здесь он попал в умелые руки Николая Гнидюка и Жоржа, которым предстояло окончательно снарядить мину.
          В разгар работы в комнату неожиданно вошли мачеха Жоржа и жена Марыся -- сестра Ванды. Разразилась семейная сцена.
          -- В доме нечем рубашки постирать,-- бушевала Марыся,-- а у него целый чемодан мыла! Хоть бы один кусочек в дом дал!--И в адрес бедняги Жоржа посыпались горькие упреки.
          Оказывается, женщины приняли желтоватые, лоснящиеся бруски тола, разложенные на полу, за... мыло, весьма дефицитный в условиях оккупации продукт. С большим трудом Николай и Жорж успокоили разошедшихся женщин, заверив их, что "мыло" чужое, что скоро у них будет свое и т. п.
          Мария Жукотинская и Марыся вышли. Николай, держась за живот, беззвучно хохотал. Жорж сидел мрачный. Ему было явно не до смеха.
          Успокоившись, Коля похлопал друга по колену:
          -- Ладно, не волнуйся. Не съедят тебя твои домочадцы. А мыла я вам привезу. Давай кончать дело.
          Снаряженная мина была в конце концов вручена Генеку Ясневскому, а тот в 7 часов утра следующего дня передал ее на глазах у Ванды Михалю Ходаковскому. Несмотря на ранний час, Михаль был уже изрядно навеселе, хотя держался на ногах довольно твердо и заверял Гене-ка, что ничего не перепутает.
          -- Как бы не струхнул твой пьянчужка, -- шепнула Ванда своему "жениху" Генеку, -- давай проедем с ним пару остановок.
          Так и сделали. На каждой станции Ванда и Генек подходили к вагону Михаля (третьему от паровоза) и проверяли, все ли в порядке. Михаль успокаивающе махал им рукой. Движения его были неуверенные: за два перегона он явно успел несколько раз приложиться к бутылке с самогоном, без которой он никогда не отправлялся в рейс.
          С первым же встречным поездом Ванда и Генек направились в обратный путь.
          Михаль Ходаковский, несмотря на все опасения, выполнил свое обещание. 12 августа 1943 года в два часа дня, когда эшелон проходил сквозь гулкий пролет железнодорожного моста через Горинь, он сбросил чемодан с миной ударного действия... Оглушительный взрыв расколол воздух... Мост перестал существовать. Хвостовые вагоны с грохотом полетели в реку вместе с гитлеровскими офицерами и солдатами, танками и орудиями, спешно отправляемыми на Восточный фронт.
          Когда Ванда и Генек прибыли в Здолбуново, в городе царила паника. На станции метались охрипшие от ругани жандармы и гестаповцы, спешно отряжались аварийные команды, пронзительно выли сирены. А через некоторое время стали прибывать открытые платформы и машины с раненными при взрыве гитлеровцами.
          В течение двух недель фашисты, стянув к Горини с обеих сторон аварийные поезда, растаскивали обломки моста и вагонов, вытаскивали из воды трупы убитых.
          Поначалу гестапо решило, что диверсию учинили солдаты из охраны, разбежавшиеся от страха по окрестным лесам. Их стали разыскивать и расстреливать на месте.
          Но потом фашисты напали все же на правильный путь. Михаль Ходаковский, сильно обожженный при взрыве, попал в госпиталь. Какой-то сердобольной солдат--сосед по палате -- предложил ему стаканчик-другой шнапса. Охмелев совершенно, Михаль расхвастался, что мост взорвал он, а мину ему дал "Генек с Костельной улицы".
          Пьяная болтовня не осталась незамеченной: на квартиру Ясневского ринулись гестаповцы. Но там они никого не застали: расставшись на станции с Вандой, дрожащий от страха Генек ринулся подальше, куда глаза глядят. Проклиная свою любовь, "лондонское правительство" и собственную дурость, "жених" забрел на городское кладбище, где забился в какой-то старый склеп. Здесь, полуживой от страха, он отсиживался до тех пор, пока его не разыскали наши разведчики.
          Узнав от ничего не подозревавших соседей, что пан Генек встречался с девушкой Вандой Пилипчук, гестаповцы немедля устремились к ней.
          Ванду спасла чистая случайность: просто она выглянула из окна на улицу как раз в ту секунду, когда из-за поворота показались черные мундиры гестаповцев. Не раздумывая, девушка выпрыгнула в другое окно, выходящее в соседский сад, и окольными путями добралась до Жукотинских. Тут она встретилась с Николаем Гнидюком.
          Как выяснилось позднее, немцы не стали даже обыскивать дом Пилипчуков -- так они были уверены, что "девчонка" не имеет никакого отношения к взрыву. (Между тем в печке они могли бы найти две противотанковые гранаты, что наверняка поколебало бы их уверенность). Гестаповцы взяли лишь фотографию Ванды, чтобы разыскать по ней девушку, которая, по их расчетам, могла бы раскрыть местонахождение своего "жениха".
          На рассвете Авраамий Иванов встретился с Вандой около багажного отделения станции, усадил ее в пустой товарный вагон, проводил до станции Клевань, а оттуда на "маяк".
          На "маяке" Ванда пробыла трое суток, а затем вместе с доставленным туда Генеком под охраной роты Маликова добралась в отряд. В пути не обошлось без приключений: около села Руды Красной произошла очередная стычка с бандой украинских националистов.
          Рота потерь не понесла.
          Авраамий Иванов, вернувшись в Здолбуново, передал Гнидюку записку от Ванды с просьбой предупредить об опасности близких. Той же ночью обе семьи -- Пилипчуков и Жукотинских оставили город и ушли в отряд. Утром в их дома и квартиры нагрянули гестаповцы, но никого не застали.
          Так было выполнено ответственное задание Москвы.


          Возмездие

          Эрих Кох... Пауль Даргель... Герман Кнут... Эти имена были хорошо известны в Западной Украине, временно захваченной гитлеровцами. Главари гитлеровской шайки со своими подручными грабили, душили, уничтожали все живое на украинской земле. Одно упоминание этих имен вызывало содрогание и ненависть. С их именами связаны застенки и виселицы, рвы с заживо погребенными, грабежи и убийства,тысячи и тысячи погибших, ни в чем не повинных людей.
          Эрих Кох. являясь одновременно рейхскомиссаром Украины и гаулейтером Восточной Пруссии, в Ровно бывал только по нескольку дней, наездами, а остальное время проводил в Кенигсберге, где у него были собственные заводы и фабрики. Пауль Даргель, правительственный президент, заместитель Коха по "политическим делам", почти безвыездно находился в Ровно. Лишь время от времени он вылетал в Киев, Николаев, Днепропетровск или Другие города, чтобы на месте направлять "деятельность." своры гитлеровских правителей. Руководство сетью националистических банд исходило тоже от Даргеля.
          Николай Иванович Кузнецов уже давно готовился совершить акт возмездия над гитлеровскими главарями на Украине. В начале сентября, в течение нескольких дней, мы подробно обсуждали план действия.
          Перед уходом из лагеря, прощаясь со мной, Кузнецов передал мне запечатанное в конверте письмо.
          -- Это на всякий случай. Сберегите,-- сказал он и пожав мне руку, быстро ушел.
          Я посмотрел на письмо. На конверте было написано только четыре слова: "Вскрыть после моей смерти".
          Валя Довгер к этому времени уже работала в рейхе-комиссариате. Она должна была изучить распорядок дня Даргеля: когда он приходит на работу, когда уходит, все его приметы. Это поручение Валя тщательно выполнила. Она рассказала Кузнецову все подробности, даже провела его по маршруту, где обычно проходил Даргель. При этом сказала, что Даргель ежедневно выходит из рейхскомиссариата в 14 часов 30 минут и при нем всегда адъютант с кожаной папкой красного цвета. Самого Даргеля Николай Иванович видел только раз на параде, когда тот выступал с речью, и надеялся на свою память.
          Это было 20 сентября. Шофер ровенского гебитскомиссариата, военнопленный Калинин, предоставил Николаю Ивановичу новенькую легковую машину "оппель-капитан" -- личную машину гебитскомиссара.
          На эту машину за шофера сел Струтинский, одетый в форму немецкого солдата, и седоком -- Кузнецов, все тот же лейтенант Пауль Зиберт.
          Даргель жил в особняке на одной из главных улиц, которую немцы назвали Шлоссштрассе.
          На этой улице жили только высшие немецкие чиновники. Там не разрешалось ходить украинцам и полякам. Только немцы могли здесь появляться.
          В полной готовности Кузнецов и Струтинский поехали на машине по маршруту, где ходил Даргель. Время было выбрано такое, когда Даргель должен был идти из рейхскомиссариата в свой особняк. Успех решала минута.
          Стоять на улице с машиной и ждать было рискованно. У особняка Даргеля постоянно дежурил один фельджандарм. На улице Шлоссштрассе их было несколько. Кроме того, за две минуты до выхода Даргеля из рейхскомиссариата появлялись жандарм в чине фельдфебеля и агент гестапо в штатском. Они шли впереди Даргеля, просматривая, нет ли чего подозрительного.
          Кузнецов и Струтинский решили устроить дежурство в переулке, откуда был виден выход из рейхскомиссариата. Точно в 14 часов 30 минут из парадного хода рейхс-
          комиссариата вышел генерал и с ним адъютант в чине майора, с красным портфелем под мышкой.
          -- Они,-- сказал Кузнецов.-- Коля, газ!
          Машина быстро догнала обоих гитлеровцев. Кузнецов вышел из машины с револьвером в руке, подошел сзади к Даргелю и его адъютанту. Те, заслышав шаги, обернулись. Кузнецов в упор трижды выстрелил в генерала, потом в его адъютанта, и когда те упали, он еще по разу выстрелил в них.
          Кузнецов прыгнул в машину. Струтинский дал полный газ, и она вмиг скрылась из виду.
          Все это произошло в течение каких-нибудь двух минут.
          При выстрелах люди, которые шли по улице, кинулись врассыпную. Произошло это во время обеденного перерыва, и людей было много.
          Окна домов захлопнулись. А когда все опомнились, машины и след простыл.
          Кузнецов был уже у нас в лагере, когда, дня через два после этого, разведчики Куликов и Галузо принесли из Ровно немецкие и украинские газеты. Николай Иванович с нетерпением схватил газеты, начал читать и... обомлел. Оказывается, убит был не Даргель, а имперский советник финансов доктор Ганс Гель и его адъютант Винтер. Гель совсем недавно приехал в Розно, чтобы выкачивать налоги с населения.
          -- Ай, Николай Иванович, как же это вы опростоволосились! -- сказал я Кузнецову.
          -- Наваждение, определенное наваждение! Я отчетливо помнил лицо Даргеля. Опять же этот адъютант с красным портфелем. Что все это значит?-- не переставал удивляться Кузнецов.
          Как после выяснилось, Гель действительно был похож на Даргеля. А поскольку Кузнецов только один раз видел его, он мог ошибиться.
          Но ошибка эта была исправимой...
          Через десять дней после убийства Геля Кузнецов и Струтинский снова приехали в Ровно. Кузнецов теперь уже был в чине гауптмана -- капитана (обер-лейтенанта в немецкой форме разыскивали).
          На "оппеле", перекрашенном в черный цвет, стоял другой номер. Также среди белого дня, в 14 часов 30 минут, на том же самом месте Кузнецов метнул противотанковую гранату в Даргеля и его адъютанта. Оба они упапи. Небольшой осколок гранаты попал в левую руку Николая Ивановича. Но это не помешало ему быстро сесть в машину.
          На этот раз опасность была большая. Недалеко стояла немецкая дежурная машина. Струтинскому пришлось проехать мимо нее. Гестаповцы метнулись к своей машине, но шофер, видимо, перепугался и никак не мог завести мотор. А когда завел, черный "оппель" уехал уже далеко.
          Началась погоня. На окраине города гестаповская машина уже была видна Кузнецову.
          -- Сворачивай влево! -- крикнул он Струтинскому, заметив, что впереди них идет такой же "оппель" черного цвета.
          Струтинский свернул в переулок, потом в другой. Погони не было видно.
          Гестаповцы продолжали гнаться за "оппелем", но не за тем, где находились наши товарищи.
          Уже за городом немцы поймали "преступников". Они нагнали черный "оппель" и открыли по нему стрельбу. Пуля попала в покрышку, и "оппель" на полном ходу, резко повернув в сторону, свалился в кювет. Из машины гестаповцы вытащили полумертвого от страха немецкого майора, избили его и увезли в гестапо.
          Кузнецов и Струтинский благополучно вернулись на "зеленый маяк", а оттуда в лагерь.
          Но, как выяснилось позже, Даргель не был убит. Граната попала в бровку тротуара, осколки и взрывная волна ударили главным образом в обратную сторону. Дар-гель был оглушен и тяжело ранен, и его тут же вывезли в Берлин. Карьера правительственного президента кончилась.
          А из Берлина вскоре последовал приказ о снятии начальников ровенского гестапо, фельджандармерии и многих видных сотрудников этих учреждений.
          Шум, поднятый в связи с этими актами возмездия, радовал советских людей: и здесь, во вражеском тылу, шла расплата с гитлеровскими захватчиками!
          Гитлеровцы, назначенные на освободившиеся посты, тоже не помогли оккупантам.
          А на "зеленом маяке" вновь началась подготовка. Здесь только что перекрасили недавно уведенную из гаража рейхскомиссариата машину "мерседес". Машина еще не высохла, когда Кузнецов и Струтинский уселись а нее, чтобы ехать в Ровно.
          -- В один приличный день заметят, что краска свежая, вот и попадетесь,-- предупреждал Коля Маленький.
          -- А мы поедем побыстрее, вот краска и просохнет,-- отвечал ему Струтинский.
          Блестя свежей краской, "мерседес" с Кузнецовым и Струтинским подъехали к Ровно. У заставы их остановили.
          -- Хальт! Ваши документы!
          Кузнецов предъявил документы на себя и на автомашину. Их пропустили. Но проехав квартал -- снова застава:
          -- Хальт! Ваши документы.
          -- Позвольте, у нас только что проверяли! Жандарм доверительно пояснил:
          -- Извините, но сегодня на каждом шагу будет проверка. Мы ловим бандитов, одетых в немецкую форму.-- И, просмотрев документы Кузнецова, он добавил: -- Пожалуйста, проезжайте.
          -- Коля, сворачивай в ближайший переулок. Эдак где-нибудь да нарвешься,-- сказал Кузнецов Струтинскому.
          Проехав квартал, Струтинский свернул в переулок. На углу Николай Иванович остановил "мерседес" и вышел на мостовую.
          -- Коля, смотри за главной улицей, а я буду помогать немцам.
          Через несколько минут Кузнецов остановил проезжавшую машину.
          -- Хальт! Ваши документы!
          Проверил и пропустил. Потом видит -- идет вторая машина. Он поднял руку. Машина остановилась
          -- Хальт! Ваши документы! Ему отвечают:
          -- Господин капитан, у нас уже три раза проверяли!
          -- Извините, но сегодня на каждом шагу будут проверять. Мы ловим бандитов, одетых в немецкую форму.
          Не успела отъехать эта, показалась новая.
          -- Хальт! Ваши документы! -- грозно приказывает Кузнецов.
          -- Не беспокойтесь, господин капитан,--говорит один из пассажиров, показывая гестаповский жетон,-- мы ловим того же бандита. -- И, улыбнувшись иронически: что ж, мол, дружок, своих не узнаешь, поехали дальше.
          Два часа проверял Кузнецов документы, пока Коля Струтинский не сказал ему, что на других улицах заставы уже сняты. Тогда они сели в свою машину и спокойно поехали.
          Когда-то на параде Кузнецов и Валя видели на трибуне необыкновенно толстого человека. Это был генерал Кнут, заместитель рейхскомиссара Украины по общим вопросам и руководитель грабительской конторы "Пакет -аукцион".
          Грабеж населения был профессией Кнута: все достояние конторы "Пакетаукцион" состояло из награбленного. Сам Кнут наиболее ценное отбирал для себя лично. На этом деле он так разбогател и так разжирел, что ему трудно было ходить. Выглядел он точь-в-точь, как большая свиная туша.
          Контора "Пакетаукцион" помещалась близ железной дороги, на улице Легионов. На этой улице, недалеко от конторы, Кузнецов, Струтинский и Ян Каминский остановили свою машину. Ждать им пришлось недолго. С немецкой точностью ровно в шесть часов Кнут выехал из конторы.
          Каминский приподнялся и, когда машина Кнута поравнялась, бросил в нее противотанковую гранату.
          Переднюю часть машины разнесло: потеряв управление, она ударилась в противоположный забор.
          Николай Иванович и Струтинский открыли огонь из автоматов. И после этого умчались.
          Геля немцы хоронили пышно, с венками, с ораторами. Газеты были заполнены некрологами и статьями. О покушении на Даргеля тоже много шумели. А вот о Кнуте нигде ни единого слова не было ни сказано, ни написано. Как будто его и не было на свете, как будто ничего не случилось!
          Кнут был убит, но немцы решили об этом молчать. В самом деле: они "хозяева", они установили "новый порядок", они "непобедимы", а их главарей среди белого дня на улицах Ровно, в столице оккупированной Украины убивают партизаны! К тому же поймать виновников не удается. Лучше уж молчать. И без того создана невыносимая обстановка: на улицу не выйдешь не только ночью, но и днем.


          Ровно--Москва--Тегеран

          Из своих новых знакомых Николай Иванович особенно дорожил фон Ортелем. Они часто бывали вместе. Обстановка в казино, где они обычно встречались, располагала к откровенностям. Вскоре лейтенант Зиберт очень близко узнал майора гестапо Ортеля, а майор гестапо в свою очередь коротко познакомился с лейтенантом Зибертом. В их беседах не содержалось никаких служебных тайн, равно как не было и нескромных вопросов, -- ничего такого, что могло бы насторожить опытного, видавшего виды майора гестапо. Это были невинные разговоры о жизни, о женщинах, даже об искусстве, в котором оба они, как оказалось, понимали толк. Именно эти невинные разговоры привлекали Кузнецова больше, чем если бы речь шла о вопросах, интересовавших его, как разведчика, С фон Ортелем он этих тем избегал. И не только потому, что чувствовал в нем опытного разведчика, с которым приходилось быть настороже, но и потому, главным образом, что в фон Ортеле Кузнецова интересовало другое: то, что не могло попасть ни в какие донесения, ни в какие радиосводки, передаваемые в Москву. И это другое Кузнецов ловил жадно и упорно. Как-то, разговорившись о России, фон Ортель бросил фразу о "загадочной русской душе". Эту затрепанную фразу Кузнецов слышал много раз. И вероятно он пропустил бы ее мимо ушей, если бы его не интересовала душа самого фон Ортеля. Эта душа была для Кузнецова действительно загадкой, и он задался целью ее постичь.
          Вечером Кузнецов встретился с Ортелем. Тот казался озабоченным, то и дело поглядывал на часы. Наконец он поднялся и сказал, что спешит.
          -- Куда вы, майор? Посидите. Вечно у вас дела!
          -- Поезжайте лучше на фронт, Зиберт. -- Фон Ортель дружески похлопал приятеля по плечу.
          -- Насколько я знаю, там не очень весело.
          -- Все же лучше, чем в этой тыловой дыре.
          -- Почему в таком случае ты сам не едешь?
          -- Я еду, -- сказал Ортель.
          Так Кузнецов узнал, что фон Ортель готовится к отъезду. Куда могут его послать? На фронт? Едва ли, такой, как он, нужен немцам в тылу. В другой город на оккупированную территорию? Нет, это тоже исключено. Кузнецов терялся в догадках. Главное предположение было основано на том, что Ортель прекрасно говорит по-русски. Неужели он отправляется к нам, в наш тыл? Спросить? Но Кузнецов взял себе за правило -- самому никогда ни о чем не спрашивать.
          Фон Ортель ушел.
          Очередная встреча произошла в казино на "Немецкой" улице. Впервые разговорились, что называется, по душам. Началось, как всегда в таких случаях, с какой-то пустяшной темы, и незаметно они подобрались к вопросу, который давно обоих волновал.
          Зиберт оставался верен своему обыкновению ни о чем не спрашивать. И его собеседник ценил в нем эту скромность.
          -- Послушай, Пауль, -- предложил он вдруг, -- а что если тебе поехать со мной? О, это идея! Клянусь богом, мы там не будем скучать!
          -- Из меня плохой разведчик,--уклончиво сказал Кузнецов.
          -- Ха. Я сделаю из тебя хорошего!
          -- Но для этого нужно иметь какие-то данные, способности...
          -- Они у тебя есть. Ты любишь хорошо пожить, любишь удовольствия нашей короткой жизни. А что ты скажешь, если фюрер тебя озолотит? А? Представляешь -- подарит тебе, скажем, Волынь или, того лучше, земли и сады где-нибудь на Средиземном море. Осыплет тебя всеми дарами! Что бы ты на это сказал?
          -- Я спросил бы: что я за это должен сделать?
          -- Немного. Совсем немного. Рискнуть жизнью.
          -- Только-то?! -- Кузнецов засмеялся. -- Ты шутишь, Ортель. Я не из трусов, жизнью рисковал не раз, однако ничего за это не получил, кроме ленточек на грудь.
          -- Вопрос идет о том, где и как рисковать. Сегодня фюрер нуждается в нашей помощи... Да, Пауль, сегодня такое время, когда надо помочь фюреру, не забывая при этом, конечно, и себя...
          Пауль молча слушал.
          И тогда фон Ортель сказал ему, наконец, куда он собирается направить свои стопы. Он едет на самый решающий участок фронта. Тут Пауль Зиберт впервые задал вопрос:
          -- Где же он, этот решающий участок? Не в Москве ли? Черт возьми, мне все равно, где он!
          -- За это дадут тебе, Зиберт, лишний железный крестик. Нет, мой дорогой лейтенант. Решающий участок не там, где ты думаешь, и не на парашюте нужно туда спускаться, а приехать с комфортом на хорошей машине и уметь носить штатское.
          -- Не понимаю. Ты загадываешь загадки, Ортель? -- в голосе Кузнецова прозвучала ирония.-- Где же тогда твой "решающий" участок?
          -- В Тегеране,-- с улыбкой сказал фон Ортель,-- именно здесь и соберется Большая Тройка -- Сталин, Рузвельт, Черчилль... И фон Ортель сказал, что он ездил недавно в Берлин, был принят генералом Мюллером и получил весьма заманчивое предложение, о смысле которого Зиберт, вероятно, догадывается. Впрочем, он может сказать ему прямо: предполагается ликвидация Большой Тройки. Готовятся специальные люди. Если Зиберт изъявит желание, то он, фон Ортель, похлопочет за него. Школы -- в Копенгагене. Специально готовятся террористы для Тегерана. Разумеется, об этом не следует болтать.
          -- Теперь ты понимаешь, наконец, как щедро наградит нас фюрер?
          -- Понимаю, -- кивнул Зиберт. -- Но уверен ли ты, что мне удастся устроиться?
          -- Что за вопрос? Ты узнай сначала, кому отводится главная роль во всей операции.
          Зиберт промолчал.
          -- Мне!-- воскликнул фок Ортель и рассмеялся. Сам довольный неожиданностью признания.
          Он был уже порядком пьян.
          Не прошло и часа после приезда Кузнецова в отряд, как нами уже была передана в Москву радиограмма с подробным его отчетом и с описанием примет фон Ортеля.


          Продолжение следует

          На Мельничной улице, у ворот особняка, который занимал командующий особыми войсками на Украине генерал Ильген, всегда стоял часовой. "В один приличный день" около этого особняка назойливо стал вертеться мальчишка в коротких штанах и с губной гармошкой. Несколько раз он попадался на глаза часовому.
          -- Што ты тут шукаешь?
          -- Так, ничего.
          -- Геть! Це дом генеральский, тикай. Як спиймаю, плохо буде!
          Мальчик убежал, но из-за угла он продолжал наблюдать за домом.
          Вскоре к особняку подошла Валя с папкой в руках.
          -- Здравствуйте! Не приезжал господин генерал?,-- справилась она у часового.
          -- Нет.
          -- А кто там? -- И Валя взглянула на дом.
          -- Денщик.
          -- Я пройду и подожду генерала. Для него срочный пакет из рейхскомиссариата.
          Валя не раз приносила Иль гену пакеты, и часовые знали ее.
          В особняке ее встретил денщик, который начал работать у Ильгена лишь несколько дней назад.
          Валя это хорошо знала, но, сделав удивленное лицо, сказала:
          -- Я из рейхскомиссариата. А где же старый денщик?
          -- Та вже у Берлини!
          -- Зачем он туда поехал?
          -- Поволок трофеи. Прошу, фрейлейн, до хаты, там обождете.
          -- Нет, я дожидаться не стану. Мне тут надо отнести еще один срочный пакет. На обратном пути зайду. Генерал скоро будет?
          -- Должен быть скоро.
          Сказав часовому: "Я скоро опять зайду", Валя ушла. За углом она увидела мальчика.
          -- Беги скорее и скажи, что все в порядке. Пусть едут!
          Коля Маленький стремглав побежал на квартиру, где его с нетерпением ждали Кузнецов, Струтинский, Каминский и Гнидюк. Все они были одеты в немецкую форму.
          -- Валя сказала, что можно ехать, все в порядке! -- выпалил он.
          -- Хорошо. Беги сейчас же на "маяк". В городе сегодня опасно оставаться. Беги, мы тебя догоним, -- сказал Кузнецов.
          -- Тикаю! Прощайте, Николай Иванович!
          Коля замешкался минутку, потом подошел к Кузнецову и поцеловал его в щеку.
          -- Ай, стыд какой! Ты же не маленький! --смеясь, заметил тот и сам поцеловал Колю. -- Беги скорее!
          Через несколько минут они уже были у особняка Ильгена. Кузнецов, в форме гауптмана, первым вышел из машины и направился к особняку.
          Часовой, увидев немецкого офицера, отсалютовал:
          -- Господин гауптман, генерал еще не прибыл.
          -- Знаю!-- резко кинул ему по-немецки Кузнецов и прошел в особняк.
          Следом за Кузнецовым шел Струтинский. В передней сидел денщик и дремал.
          -- Я советский партизан,-- отчетливо сказал ему Кузнецов.-- Хочешь остаться живым -- помогай. Не хочешь -- пеняй на себя.
          Денщик опешил: немецкий гауптман... партизан! Дрожа и стуча от испуга зубами, он бормотал:
          -- Да я зараз с вами... Мы же мобилизованные, поневоле служим...
          -- Ну смотри!
          Обескураженный денщик, все еще не веря, что немецкий офицер оказался партизаном, застыл на месте.
          -- Как твоя фамилия? -- спросил Кузнецов.
          -- Кузько.
          -- Садись и пиши,-- приказал Кузнецов.
          Под диктовку Николая Ивановича денщик написал: "Спасибо за кашу. Ухожу к партизанам. Беру с собой генерала, Кузько".
          Эту записку положили на видном месте на письменном столе в кабинете генерала Ильгена.
          -- Ну, теперь займемся делом, пока хозяина нет дома,-- сказал Кузнецов Струтинскому.
          Николай Иванович и Струтинский произвели в особняке тщательный обыск, забрали документы, оружие, связали все это в узел.
          Струтинский остался с денщиком, а Николай Иванович вернулся к часовому. Около того уже стоял Гнидюк. Кузнецов, подходя, услышал:
          -- Эх, ты! -- говорил Гнидюк. -- Був Грицем, а став Фрицем.
          -- Тикай, пока живой,-- как-то вяло и неуверенно отвечал часовой.-- Какой я тебе Фриц!
          -- А не Фриц, так помогай партизанам!
          -- Ну, как договорились?-- спросил подошедший сзади Кузнецов.
          Часовой резко повернулся к нему.
          -- Гауптман тоже? выпучив глаза, спросил он.
          -- Тоже, тоже! -- Идем со мной! -- скомандовал Кузнецов.
          -- Господин офицер, мне не положено ходить в дом к генералу.
          -- Положено или не положено, не важно. Ну-ка, дай твою винтовку. -- И Кузнецов разоружил часового.
          Тот поплелся за ним в особняк.
          На посту за часового остался Коля Гнидюк.
          Из машины вышел Каминский и начал прохаживаться около дома.
          Все это происходило в сумерках, когда еще было достаточно светло и по улице то и дело проходили люди.
          Через пять минут из особняка вышел Струтинский, одетый в форму часового, с винтовкой, и стал на посту. Гнидюк пошел в особняк.
          Все было готово, но Ильген не приезжал. Прошло двадцать, тридцать, сорок минут. Ильгена все не было.
          Часовой, который стоял на посту, а сейчас сидел в передней особняка, опомнившись от испуга, сказал вдруг Кузнецову:
          -- Может произойти неприятность. Скоро должна прийти смена. Давайте я опять стану на пост. Уж коли решил быть с вами, так уж помогу.
          -- Правда, должна быть смена? -- спросил Кузнецов денщика.
          -- Так точно, -- ответил тот.
          Гнидюк позвал Струтинского. Снова произошло переодевание, часовой пошел на пост и стал там под охраной Каминского, а Струтинский сел в машину.
          В это время подъехал Ильген. Он быстро вышел из машины, отпустил шофера и направился в дом.
          -- Здоров очень, трудно будет с ним справиться. Пой-ду на помощь, -- сказал Струтинский Каминскому, когда увидел генерала Ильгена.
          Как только денщик закрыл дверь, в которую вошел Ильген, Николай Иванович, наставив на него пистолет, сказал раздельно:
          -- Генерал, вы арестованы! Я советский разведчик. Если будете вести себя, как полагается, останетесь живы.
          -- Предатель!--заорал во всю глотку Ильген и схватился за кобуру.
          Но в это время Кузнецов и подоспевший Струтинский схватили Ильгена за руки:
          -- Вам ясно сказано, кто мы. Вы искали партизан -- вот они, смотрите!
          -- На помощь...-- заорал снова Ильген.
          Тогда его повалили, связали, заткнули рот платком и потащили. Когда вталкивали в машину, платок изо рта выпал, и он снова заорал.
          Часовой подбежал.
          -- Смена идет!-- крикнул он Кузнецову.
          Николай Иванович поправил китель и, кинув на ходу: "Заткните ему глотку", пошел навстречу подходившим людям.
          Но это не была смена -- шли четыре немецких офицера. Кузнецов подошел к ним, показал свою бляху (пригодился "личный трофей") и сказал.
          -- Мы поймали партизана, одетого в немецкую форму, который хотел убить генерала. Позвольте ваши документы.
          Те дали документы. Бляха, взятая когда-то у гестаповца, обязывала офицеров подчиниться. Николай Иванович записал в свою книжку их фамилии и сказал:
          -- Вы трое можете идти. А вас, господин Гранау,-- обратился он к четвертому, -- прошу вместе с нами поехать в гестапо.
          По документу Кузнецов увидел, что Гранау был личным шофером рейхскомиссара Эриха Коха. "Пригодится",-- подумал он.
          Когда Гранау подошел вместе с Кузнецовым к машине, Каминский и Гнидюк по знаку Николая Ивановича быстро втолкнули его в машину и обезоружили.
          "Оппелек", который вмещал только пять человек, повез семерых.
          Оставив Ильгена и Гранау на "зеленом маяке", Кузнецов немедленно вернулся в Ровно.
          Ночью и в особенности утром в городе поднялся страшный шум! Немцы сбились с ног в поисках партизан. По улицам ходили патрули, жандармы рыскали по квартирам.
          Но в то время, когда немцы высунув языки искали "преступников", а часовой и денщик на "зеленом маяке" рассказывали нашим ребятам о том, как они вчера испугались, а потом помогали связывать Ильгена, Кузнецов, развалившись в кресле, сидел в приемной Функа, заместителя Коха, главного судьи на Украине.
          Альфред Функ имел гитлеровское звание: "оберфюрер СС". До назначения на Украину он был "главным судьей" в оккупированной немцами Чехословакии и безжалостно расправлялся с чешскими патриотами. Прибыв на Украину, Функ продолжал свое кровавое дело. По его приказам поголовно расстреливали заключенных в тюрьмах, в концлагерях, казнили тысячи ни в чем не повинных людей.
          Недавно, в связи с убийством Геля, Кнута и ранением Даргеля, Функ издал приказ о расстреле всех заключенных в ровенской тюрьме. Тогда и было решено казнить этого палача. В подготовке участвовал Кузнецов, Струтинский, Каминский и парикмахер, у которого каждое утро брился Функ.
          Кузнецов знал, что через пятнадцать минут придет Функ. В приемной была только секретарша, и с ней Николай Иванович завел разговор о погоде. Разговаривая, он то и дело поглядывал через окно на улицу, где прогуливался Ян Каминский.
          А Каминский наблюдал за занавеской парикмахерской. Согласно выработанному плану, парикмахер должен был отодвинуть занавеску, когда побреет Функа и он отправится в помещение главного суда. Каминский, в свою очередь, должен был снять фуражку и почесать себе голову, когда Функ пойдет из парикмахерской в здание суда.
          -- Я вас буду ждать в шесть часов на углу Фридрихштрассе и Немецкой. Мы славно проведем время. Придете? -- спрашивал Кузнецов секретаршу.
          -- Да, приду.
          В этот момент Кузнецов заметил сигнал Каминского.
          -- Не найдется ли у вас стакан чаю для меня? Безумная жара!-- попросил он секретаршу.
          -- Одну минутку, господин гауптман, я сейчас принесу.
          Когда секретарша вернулась, в приемной уже никого не было. Она удивленно пожала плечами и села за свой стол. Тотчас же вошел Функ. Буркнув секретарше "гутен морген", он прошел в свой кабинет.
          Через минуту там раздались два выстрела. Испуганная секретарша вскочила. Но тут она увидела, что из кабинета вышел гауптман и, не глядя на нее, скрылся на лестнице.
          В помещении главного суда было много народу. Выстрелы всполошили всех, но Кузнецов, никем не заподозренный, вышел на улицу. У самого подъезда стояли только что подъехавшие две машины с гестаповцами и фельджандармами. Гестаповцы вышли из машины и с удивлением смотрели на второй этаж здания, где раздались выстрелы.
          Кузнецов остановился рядом с ними и тоже удивленно, как и те, посмотрел на окна главного суда. Когда раздались крики "Убили, ловите!" и все бросились к зданию, Кузнецов пошел за угол, потом во двор, прыгнул через один забор, другой и очутился около своей машины, где за рулем сидел Струтинский.
          Каминский со своего поста наблюдал, как гестаповцы и жандармы, оцепив дом, лазили по крыше и чердаку в поисках партизана, а затем вывели из помещения суда десятка два людей, в числе которых были и немецкие офицеры, увезли их в гестапо.
          А Кузнецов и Струтинский были уже далеко за городом.
          "Стокгольм. По сообщению газеты "Афтенбладет", на улице Львова среди бела дня неизвестным человеком, одетым в немецкую форму, были убиты вице-губернатор Галиции доктор Бауэр и высокопоставленный чиновник Шнайдер. Убийца не задержан".
          Николай Иванович узнал, что вице-губернатор Галиции Бауэр будет в театре проводить совещание высших представителей немецкой власти. Кузнецову удалось проникнуть в зал во время совещания. Он посмотрел на Бауэра, сидевшего в президиуме, затем вышел и стал ждать неподалеку от театра. Совещание кончилось, и из театра стали выходить немцы. Вышел и Бауэр вместе со своим секретарем, сел в поданную машину и уехал. Следом за ним поехал на своей машине и Кузнецов. Он выследил, где живет Бауэр.
          На следующий день машина Кузнецова неожиданно "испортилась", когда проезжала по улице Ивана Франко мимо дома Бауэра. Белов вышел из машины и начал копаться в моторе. Кузнецов тоже вышел из машины и громко на немецком языке стал ругать шофера:
          - Всегда у вас машина не в порядке! Вы лентяй, не следите за нею. Из-за вашей лени я опаздываю...
          Продолжая возмущаться, он незаметно поглядывал на противоположную сторону улицы, где около красивого особняка стояла комфортабельная машина.
          Ровно в десять утра из особняка вышли двое и направились к машине. Шофер выскочил из кабины и услужливо открыл дверцу. Но в эту минуту Кузнецов подошел к машине.
          -- Вы доктор Бауэр?-- спросил он, обращаясь к одному из них.
          -- Да, я Бауэр.
          -- Вот вы мне и нужны.
          Несколькими выстрелами он убил Бауэра и его секретаря. Затем бросился к своей машине. Пока он бежал, Каминский и Белов открыли огонь по часовому, стоявшему у особняка.
          Видимо, Кузнецов, памятуя историю с Даргелем, решил сперва спросить у Бауэра фамилию, чтобы не ошибиться.
          С бешеной скоростью машина пронеслась по улицам Львова и выехала за город. Километрах в двадцати от Львова, у села Куровцы, машину остановили жандармы. Гестаповец-майор долго рассматривал документы Кузнецова, и, внимательно вглядываясь в пассажира, стал требовать дополнительные документы. Николай Иванович понял, что ждать хорошего нечего, и через открытую дверь машины дал очередь из автомата. Майор и четыре жандарма были убиты.
          Позади, на шоссе, показалась погоня... Белов нажимал: 100, 110, 120 километров... Но тут беда -- кончилось горючее...
          Последние сведения о Кузнецове были найдены в бумагах львовского гестапо. При разборе захваченных документов гестапо была найдена копия телеграммы-молнии, адресованной в Берлин. В ней говорилось: "Строго секретно.
          Берлин. В Главное управление имперской безопасности для вручения группенфюреру и генерал-лейтенанту полиции Мюллеру -- лично.
          1-IV-1944 года отрядом жандармов были захвачены в лесу и при сопротивлении убиты три советских парашютиста. По документам полиция установила личности трех убитых.
          1. Руководитель группы имел фальшивые документы на имя обер-лейтенанта немецкой армии Пауля Зиберта, родившегося якобы в Кенигсберге. На удостоверении была его фотокарточка, где он снят в немецкой форме.
          2. Поляк Ян Каминский.
          3. Шофер Белов.
          Речь идет несомненно о тщательно разыскиваемом нами советском партизане..."
          Дальше в телеграмме приводится перечень уничтоженных Кузнецовым врагов.
          Так погиб Николай Иванович Кузнецов, наш боевой товарищ, проведший ряд неслыханно смелых операций по уничтожению представителей немецких оккупационных властей и сеявший смятение в рядах озверелых врагов нашей родины.
          Когда стало известно о гибели Кузнецова, мы с товарищами вскрыли его письмо. И вот этот конверт снова в моих руках.
          "Вскрыть после моей смерти. Кузнецов. 24 июля 1943 года. Завтра исполняется одиннадцать месяцев моего пребывания в тылу врага. 25 августа 1942 года в 24 часа 05 минут я опустился с неба на парашюте, чтобы мстить беспощадно за кровь и слезы наших матерей и братьев, стонущих под ярмом германских оккупантов.
          Одиннадцать месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром германского офицера, пробирался в самое логово сатрапа -- германского тирана на Украине Эриха Коха.
          Теперь я перехожу к действиям. Я люблю жизнь, я еще молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью, я сделаю это. Пусть знают фашисты, на что способен русский патриот и большевик. Пусть они знают, что невозможно покорить наш народ, как невозможно погасить солнце. Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны. "Пускай ты умер, но в песнях смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету..." Это мое любимое произведение Горького. Пусть чаще читает его наша молодежь.
          Если будет нужно, я пойду на смерть с именем Родины!
          Ваш Кузнецов".
          Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 5 ноября 1944 года Николаю Ивановичу Кузнецову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.


          "РВ-204" уходит в полночь

          Герой документальной повести В. Михайлова Николай Артурович Гефт, талантливый инженер, специалист по судовым двигателям, добровольно вступает на трудный и опасный путь разведчика. Заброшенный самолетом в июне сорок третьего года в Одессу, Гефт появляется на Одесском судоремонтном заводе, утверждает себя как знающий дело опытный инженер и добивается неограниченного доверия оккупантов. Созданная им на заводе подпольная группа советских патриотов ведет разведку и осуществляет крупные диверсии на германских военных судах. Николай Гефт находится между двух огней -- опасности разоблачения и ненависти к нему советских людей.
          В этих сложных условиях он проявляет исключительное мужество, находчивость, смелость и с честью выполняет свой патриотический долг.

          "Дорогие мои Анка, Вовик и Котик!
          Ну вот и кончилось мое вынужденное безделье. Отправляюсь в путь, в пекло, в суровое испытание!.."
          В час, когда в далеком казахском селении Анна Гефт вскрыла конверт, в тот самый час четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок третьего года с ростовского аэродрома поднялся с выключенными огнями "ЛИ-2", на борту которого был Николай Гефт.
          В кабине самолета их четверо.
          Валерий Бурзи -- кряжистый крепыш лет двадцати пяти. Николай знал о Бурзи немного: инженер-электрик, работал до войны в отделе главного энергетика Судостроительного завода в Николаеве. Бурзи предстоит прыгать с парашютом под Херсоном.
          Нина Шульгина -- интересная молодая женщина, похожая на грузинку, и Александр Красноперое -- ей под стать, видный, рослый мужчина.
          Шульгина и Красноперое в оккупированной Одессе будут изображать молодоженов. В вещевом мешке "молодого" угадывалась рация, чему Николай искренне завидовал.
          Они были замкнуты и углублены в себя. Каждый скрывал тревогу и неизбежное чувство страха за исход ночно-
          го прыжка, за достоверность версии своего появления в тылу врага, за надежность документов...
          Николай еще раз мысленно проверил свою легенду:
          "В бою под Чугуевым, двадцать седьмого февраля, сдался в плен. Был в лагере военнопленных. Заболел брюшным тифом. Находился на излечении в немецком госпитале. После выздоровления, как лицо немецкой национальности, отправлен к месту постоянного жительства, в Одессу, о чем свидетельствует маршбефель {Маршбефель (нем.) -- маршевое удостоверение, командировочная.} с подписью и печатью".
          "Достовернее не придумаешь. Документы в порядке, -- думал Николай, -- но поверят ли в эту легенду чиновники "Транснистрии"? {"Транснистрия" (рум.) -- "Заднестровье", так оккупанты называли временно оккупированную территорию СССР между Днестром и Бугом.}. А почему бы им не поверить? Меня, заместителя главного инженера Нефтефлота, четвертого октября сорок первого года выселили с семьей в Казахстан. Инженер, специалист по судовым двигателям -- механик пимокатной артели! Мог я затаить обиду? Конечно, мог! Только и ждал удобного случая... И вот, в бою под Чугуевым, двадцать седьмого февраля... Такая подленькая история может растрогать до слез офицера гестапо!" Николай не терял чувства юмора.
          Он достал из бокового кармана гимнастерки госпитальное заключение и с досадой заметил, что оно просрочено. Должны были вылететь первого, задержала техника.
          Самолет сильно тряхнуло. Погасла лампа в плафоне. Бурзи поднял шторку и увидел в иллюминаторе яркие вспышки зенитных орудий.
          -- Пересекаем линию фронта, -- пояснил Бурзи. Они шли с набором высоты. Альтиметр, висящий над дверью в летную кабину, показывал четыре тысячи триста метров.
          Плафон снова загорелся, освещая тусклым светом кабину, скамьи по бокам и четверых людей, таких неуклюжих и малоподвижных, с парашютами и вещевыми мешками. Мерно гудят моторы, свистит ветер в закрылках.
          "Интересно, получила Аня мое письмо от первого июня?-- снова думает Николай. -- Теперь не скоро я смогу написать..."
          Самолет начал резко снижаться. Стрелка альтиметра падала.
          На переборке вспыхнула сигнальная лампочка.
          Валерий Бурзи поднялся, проверил лямки парашюта, вещевого мешка и молча простился.
          В кабину вошел бортмеханик, открыл замок люка и выжидательно стал смотреть на сигнал.
          Наступила томительная пауза. Но вот лампочка мигнула и погасла.
          Сквозь откинутую крышку люка вместе с ревом моторов в кабину ворвалась упругая волна воздуха.
          Бурзи шагнул в открытый люк, и тьма поглотила его...
          Бортмеханик закрыл дверку и ушел.
          Самолет развернулся и, набирая высоту, лег на новый курс.
          "Теперь уже недолго", -- подумал Николай.
          Он зримо представил себе карту Одессщины, в этих местах он когда-то бывал. Широкая, нисходящая к морю равнина между Тилигульским и Куальницким лиманами.
          Некоторое время самолет шел с набором высоты, но вот стрелка альтиметра снова начала падать: две тысячи двести... две тысячи... тысяча восемьсот...
          Вспыхнула сигнальная лампочка.
          В кабину вошел бортмеханик.
          Прощаясь, Николай поднял руки в пожатии. Шульгина и Красноперов ему ответили.
          Лампочка, мигнув, погасла.
          Николай вдел руку в резинку кольца и шагнул в бездну...
          -- Раз... Два... Три... -- считал Николай.
          Автомат сработал безотказно. Гефта основательно тряхнуло -- парашют раскрылся, и падение замедлилось. Но при рывке оборвалась лямка вещевого мешка; скользнув по спине, мешок сорвался вниз... Земля еще не проступала из мрака. Под ним -- ни огня, ни отблеска... Что ждет его там, на земле?
          Черная громада возникла неожиданно и стала надвигаться все быстрей и быстрей. Он чувствовал идущее навстречу ему теплое дыхание земли, запах сена...
          Последние метры были мгновенны.
          Он попытался встать на ноги, упал, больно ударившись коленями, но тут же вскочил и, погасив парашют, оглянулся. Где-то затявкала собака, лениво ответила другая. Недалеко было селение. Он сложил парашют, туго стянул его стропами и, отгребая ладонями, стал ножом ковырять землю: саперная лопата осталась в мешке.
          "Не могу же я бродить по полю до самого света?! -- Думал Николай. -- А что если не найду? В мешке личные вещи, черт с ними, но деньги! С собой только пятьдесят марок..."
          Надежно закопав парашют, он встал, но, сделав несколько шагов, почувствовал боль в коленях.
          "Ничего, разойдусь, -- подумал он. -- Надо искать в радиусе километра, не больше", -- и двинулся полем. Но уже через несколько минут Николай понял, что в этой кромешной тьме искать вещевой мешок по меньше мере бессмысленно, а к рассвету надо быть как можно дальше от места приземления.
          Примерно через час Николай вышел к хутору немецких колонистов Карлсруэ. В доме примаря {Примарь (рум.)-- в данном случае сельский староста.} он застал румынского жандарма и предъявил свои документы.
          Маршбефель и немецкая госпитальная справка вызвали почтительное отношение, жандарм даже показал по карте маршрут на Одессу.

          Николай шел по городу, избегая оживленных улиц, при виде жандармских патрулей сворачивал в подворотни, пережидал... С каким-то странным чувством неверия в реальность того, что он видел, читал названия улиц: короля Михая I, Гитлера, Антонеску, вывески с фамилиями частных владельцев... Ему встречались сверкающие галунами румынские офицеры с дамами и денщиками, несущими покупки. Какие-то шумные, верткие дельцы времен Фанкони... Смешение языков и наречий... Он шел по своей родной Одессе, городу, где прошли его детство и юность, зачастую не узнавая улиц, так они изменились...
          -- Если не ошибаюсь, господин Гефт!
          С протянутой рукой к нему шел пожилой человек в нарядном, хорошо сшитом костюме песочного цвета с пухлым, желтой кожи портфелем в руке. На груди его был железный крест второй степени.
          -- Евгений Евгеньевич?! --удивился Николай.
          Это был Вагнер, его преподаватель по Институту инженеров водного транспорта.
          -- Не помню кто, но мне сказали, что Советы сослали вас в Сибирь... С женой и детьми... Вы в Одессе? Как это вам удалось?
          С подобающим выражением лица Николай произнес:
          -- Вырвался из ада... Перешел линию фронта, попал в Харьков, болел... И вот теперь, как лицо немецкой национальности, оказался на месте своего постоянного жительства... Только вчера прибыл.
          -- А семья? -- сочувственно спросил Вагнер.
          -- А семья, -- повторил Николай и, махнув рукой, отвернулся, -- не спрашивайте...
          -- Может быть, я смогу быть вам полезен? Знаете что, -- Вагнер взглянул на часы, -- у меня еще есть полчаса времени. Зайдем в бодегу! {Бодега (рум.)-- закусочная, третьеразрядный ресторан.}
          Они свернули с Полицейской на Ришельевскую, зашли в бодегу и заняли столик. День был жаркий. Вагнер заказал пиво.
          Приняв почтительную позу, Николай произнес, не жалея патоки:
          -- Простите, Евгений Евгеньевич, я должен был это сделать раньше. От всей души поздравляю вас с высокой наградой!
          Поглаживая пальцами крест, Вагнер сказал по-немецки:
          -- Служу великой Германии!.. Они чокнулись кружками и выпили.
          -- Так вот, милый Гефт, я заместитель начальника "Стройнадзора". Чтобы была понятна наша структура, я вкратце вас информирую. Во главе оберверфштаба -- адмирал Цииб. В системе штаба -- "Стройнадзор", который осуществляет контроль за ремонтом и строительством судов. Во главе "Стройнадзора" по одесским мастерским баурат {Баурат (нем.) -- староста.} Загнер. Я его заместитель. Мне известно, что на судоремонтном заводе есть нужда в инженерах... Хотите? Могу дать рекомендацию.
          -- Благодарю вас, Евгений Евгеньевич! Как только удастся получить аусвайс и оформить прописку, я воспользуюсь вашим любезным предложением. Простите, администрация на заводе румынская? -- спросил Николай.
          -- Да, румынская, но кто же их принимает всерьез!
          -- Не говорите, Антонеску отхватил территорию от Днестра до Буга, наконец, Одесса, порт...
          -- Это небольшая компенсация за Трансильванию! -- перебил его Вагнер. -- Мозговая кость за верную службу хозяину! И если хотите, румыны не вывезут из "Транснистрии" и десятой доли того, что Германия выкачает из Румынии. -- Вагнер покровительственно улыбнулся: -- Так-то, молодой человек!
          Вагнер имел весьма представительную внешность: седые виски, холодные серые глаза, массивный с горбинкой нос и руки, главное, руки -- холеные, белые, с большим золотым кольцом-печаткой на безымянном пальце.
          -- Если, господин Гефт, вам понадобится помощь, можете на меня рассчитывать, -- закончил Вагнер, поднялся и протянул руку.
          Размахивая портфелем, не спеша, Вагнер двинулся вверх по Ришельевской.
          Оформив легальное положение, Николай отправился на Мечникова, 2, в Управление "Стройнадзора",
          Чтобы внушить большее уважение к своей персоне, Вагнер продержал его в приемной около часу, но в кабинете поднялся Николаю навстречу, был очень любезен, тут же написал отличную характеристику и рекомендацию на имя директора завода инженера Купфера.
          -- Купфер -- румынский немец, -- предупредил его Вагнер, -- но ярый румынофил. Отлично владеет русским. Если у вас возникнут какие-либо трудности, обращайтесь прямо ко мне.
          Но трудностей не возникло. Шеф завода, как его здесь называли, инженер Купфер дал приказ о зачислении Николая Гефта старшим инженером по механической части.


          Сражение начинается

          Ровно в семь часов утра Николай был в Управлении "Стройнадзора". Каждый рабочий день начинался с оперативного совещания в кабинете морского строительного советника Загнера. На "говорильне", как мысленно окрестил эти совещания Николай, завод принимал заказы на ремонт судов от Морской транспортной службы --"Зеетранспортшелле".
          В этот день присутствовали: майор Загнер -- человек с красным бугристым лицом, в очках с золотой оправой, в форме СС; его заместитель Вагнер -- самодовольный, одетый в безукоризненный серый костюм, с крестом на груди; шеф завода Купфер; главный инженер завода Петелин; главный механик Сакотта и Николай Гефт.
          В начале совещания майор Загнер передал заказ на ремонт одного бота марки "РО" 12-й гафеншуцфлотилии {Гафеншуцфлотилия (нем.)-- охраннопортовая}, двух ботов серии "Д" 30-й деляйтфлотилии {Деляйтфлотилия (нем.)-- охраннокараванная}, одного катера 9-й флотилии Очакова и двух судов 4-й флотилии фишкутеров из Ак-Мечети. Майор уточнил сроки ремонта судов, подписал требование на материалы и, остановив невидящий взгляд на Купфере, сдерживая раздражение, по-немецки сказал:
          -- Объясните, шеф: почему в ковше завода четыре недели стоит сторожевой корабль "ПС-3", принадлежащий германскому военному флоту? Работы по установке двигателя должны были быть закончены к первому июня! Вчера меня вызывал по этому вопросу начальник оберверфштаба адмирал Цииб. Я не желаю краснеть перед командованием из-за вашей нераспорядительности!
          Николай написал записку и передал ее через стол Вагнеру.
          Купфер поднялся с кресла и, глядя в окно на бегущие облака, по-румынски начал что-то неторопливо говорить..
          -- Прикажете, господин шеф, пригласить переводчика?! -- перебил его Загнер. -- Потрудитесь говорить по-немецки!
          Проглотив обиду, Купфер перешел на немецкий. Корректно так же тихо, не повышая голоса, он долго объяснял причину задержки монтажных работ. По Купферу, выходило так, что на заводе нет специалистов по двигателям этого типа, что машина получена некомплектной, в связи с чем целый ряд деталей приходится изготовлять на месте...
          Во время длинного монолога Вагнер подошел к баурату с запиской Гефта и, наклонившись, что-то тихо ему сказал.
          Баурат согласно киснул головой, оставил записку у себя и перебил Купфера:
          -- Все ясно, господин шеф. Ответственным по установке двигателя на "ПС-3" назначите инженера Гефта! Даю вам три дня срока. Двадцать пятого июня я сам приеду на ходовые испытания!
          Николай заметил ироническую улыбку инженера Петелина, за этой улыбкой скрывалось: "Посмотрим, инженер Гефт, как с этой задачей справишься ты. Смотри, не сломай себе шею!".
          Мысленно Николай принял вызов Петелина, он знал, что с главным инженером предстоит еще не одна схватка впереди. Этот, с позволения сказать, русский инженер только при оккупантах защитил диплом. С прилежанием, достойным лучшего применения, он в совершенстве изучил румынский язык. В качестве главного инженера, Петелин старался больше, чем Купфер, пустить завод на полную мощность. Он издевался над рабочими, подвергал их незаслуженным наказаниям и штрафам. Все это Гефт узнал за краткое время, что был на заводе.
          Из Управления "Стройнадзора" Гефт выехал на машине с Купфером, Сакоттой и Петелиным.
          В машине Купфер по-русски, примиряюще сказал:
          -- Я очень сожалею, господин Гефт, что вам не дали времени осмотреться, но... -- он развел руками. -- Говорят, с корабля на бал, а у вас с бала на корабль...
          -- Если то, что сейчас произошло, можно назвать балом! -- вставил Петелин.
          В здании дирекции Гефту отвели кабинет на втором этаже с окнами на механический цех, электростанцию и эллинг. Где-то там, за всеми этими сооружениями, было море, перечеркнутое линиями причалов.
          Николай снял трубку телефона и попросил механическим цех. Услышав визг и грохот работающих станков, он потребовал:
          -- Шефа механического цеха!
          -- Кто говорит? -- по-немецки спросил кокетливый женский голос.
          -- Старший инженер по механической части Гефт! -- ответил он также по-немецки.
          -- Одну минуту! Я сейчас разыщу шефа. Иван Александрович где-то на территории. Что передать?
          -- Прошу его зайти ко мне!
          Николай положил трубку и в ожидании подошел к окну.
          Он знал Ивана Александровича Рябошапченко еще бригадиром, познакомился с ним на практике. В сороковом году они случайно вместе отдыхали в гагринском санатории водников. Рябошапченко пробился в люди, как сам говорил, из учеников слесарного дела, кажется кончил годичную школу в Кронштадте, плавал на линейном корабле машинистом, у него ясная голова и золотые руки. С кем сейчас Иван Рябошапченко? Сделал при оккупантах карьеру, из бригадиров -- в начальники цеха?! Неужели служит румынам на полусогнутых, как Петелин?
          Его размышления прервала девушка, стриженая блондинка со смазливым личиком. Пестрое узкое платье подчеркивало ее пышные формы. Явно кокетничая, она сказала:
          - Шеф на эллинге, он сейчас придет. Я секретарь. Немцы меня зовут Лизхен!
          "Секретарь начальника механического цеха... Странно, зачем подобная должность? Разве что для немецкой информации!" -- подумал Николай, но вслух сказал:
          -- Отлично, Лизхен! -- и протянул ей руку. -- Николай Артурович Гефт! Благодарю за оперативность!
          В кабинет вошел Рябошапченко, и Лизхен, бросив Николаю многообещающий взгляд, выпорхнула из кабинета.
          После ее ухода оба они почувствовали какую-то неловкость. Поздоровались, как старые знакомые, молча постояли у окна, затем Гефт сказал:
          -- Да, Иван Александрович, я вас не поздравил....
          -- С чем? -- удивился Рябошапченко.
          -- С должностью начальника ведущего цеха!..
          -- Знаете, Николай Артурович, от этой должности я, как от чумы, бежал... Не помогло. Петелин поставил обязательное условие, Я полгода не работал, семья шесть человек, нужда, каждый хочет есть. Торговать не умею, в доносчики пойти -- совесть не позволяет...
          -- Кстати, -- перебил его Гефт, -- что это за девица у вас в секретарях?
          -- Секретарь!.. -- усмехнулся Рябошапченко. -- Табельщица она, но ей такая должность не к лицу. Сверху поставили. Она по-немецки бойко лопочет, ну и вообще... К немцам добрая...
          -- Расскажите, Иван Александрович, что там у вас с "ПС-3"? В каком состоянии дизель? -- Гефт перешел к столу. -- Чья бригада работает на монтаже? Почему затянули срок?
          Слушая доклад, он пытливо разглядывал начальника цеха. Выполнение его миссии во многом зависит от этого человека, от того, с кем он будет в этой борьбе.
          А Рябошапченко, чувствуя на себе пристальный взгляд инженера, нервничал. От волнения у него сохло во рту. Обстоятельно информируя о работах по установке двигателя, он часто умолкал, чтобы собраться с мыслями. Думая, по привычке двигал желваками, вытягивал губы, словно собираясь засвистеть, и поджимая их вновь.
          -- Вы говорите, что работает бригада Берещука? -- перебил его Гефт. -- Ну что же, давайте, Иван Александрович, пройдемся на корабль...
          Они вышли из кабинета и спустились вниз.
          Рябошапченко был пониже Николая ростом, поэтому, разговаривая с ним, он задирал голову. Его темно-карие глаза, прищуренные от яркого солнца, смотрели на Гефта с внимательной хитрецой.
          Незаметно они дошли до пирса, где был ошвартован немецкий сторожевик
          Николай прикинул на глаз тоннаж корабля: шестьсот, не больше. Посмотрел вооружение: одна зенитная пушка, две двадцатимиллиметровых, спаренный пулемет и бомбосбрасыватели.
          "Досадно, что такую щуку придется выпустить в море -- подумал он, спускаясь вместе с Рябошапченко в машинное отделение.
          Бригада Михаила Берещука встретила их появление настороженным молчанием. К работе еще не приступили, один покуривал, другой суконкой шлифовал зажигалку, третий читал, двое завтракали.
          Гефт поздоровался с бригадой и приступил к осмотру. Придирчиво, педантично он исследовал все части двигателя, от центровки до топливных насосов высокого давления. По тому, как он это делал, рабочие поняли, что перед ними не механик Сакотта, а инженер, отлично знающий свое дело.
          Изредка Гефт задавал скупые вопросы бригадиру.
          "Разумеется, значительная часть монтажа выполнена,-- пришел он к заключению. -- Но как выполнена?! За такую работу в прежнее время я бы с треском снял бригадира!"
          Николай Гефт помнил бригадира по первому знакомству с заводом в студенческие годы. Уже тогда Берещук был одним из лучших специалистов по судовым двигателям, он вырос здесь, в этом цехе, сложился в мастера, тонкого знатока корабельного сердца.
          "Что же это? Нарочитая небрежность? -- думал Гефт. -- Если бы я мог запросто сказать Берещуку: так, мол, и так, дорогой человек, нужно, понимаешь, мне нужно, чтобы двигатель работал! Но ведь не скажешь!.. Надо становиться к машине самому и шаг за шагом преодолевать сопротивление. Каким же я буду подлецом в глазах этих людей!" -- но вслух, вытирая руки ветошью, он сказал:
          -- У меня такое впечатление, что осталось сделать не так уж много: закончить центровку, ликвидировать пропуски во фланцах маслопровода, опрессовать, отрегулировать топливные насосы, форсунки и наладить пусковую систему. На всю эту работу нам дано три дня. Руководство я беру на себя.
          -- Три дня!? -- ахнул Берещук.
          -- Да, Михаил Степанович, три дня. Я сделаю точные замеры клиньев, а вы, шеф, -- обратился он к Рябошапченко, -- лично проследите за тем, чтобы в цехе снимали прострожку с самым минимальным допуском. Пойдемте, Иван Александрович, наверх поговорим...
          Они поднялись на верхнюю палубу, присели на люк-решетку.
          Посвистывающий в ковше буксир замолчал, и в наступившей тишине они ясно услышали снизу, из машинного отделения, сказанное кем-то в сердцах:
          -- Вот немецкая шкура! Выслуживается, стервец! -- голос был густой, басовитый.
          Не сдержав улыбки, Николай взглянул на Ивана Александровича:
          -- Серьезные ребята у Михаила Степановича!
          -- Это не со зла... -- забеспокоился Рябошапченко.-- Конечно, голодно, жить трудно, некоторые вот мастерят зажигалки -- и на рынок... Тут ничего не сделаешь... А работают они добросовестно...
          О добросовестности рабочих Гефт не спорил, он только что убедился в наличии у рабочих совести.
          Прошло два трудных, напряженных дня.
          Николай вкладывал в установку двигателя всю свою силу, все знания человека, истосковавшегося по настоящему делу. Он сам руководил центровкой двигателя, проверил зазоры между стрелами на фланцах валов коленчатого и гребного. Строго рассчитывал клинья и следил за тем, как их пришабривали, подгоняя на месте. Он сам отрегулировал пусковую систему и перебрал редукционный клапан. Наблюдал за опрессовкой топливных насосов и форсунок. И если бы не окружающая его атмосфера неприязни и недоверия, Николай от этой работы получил бы искреннее удовлетворение, но он знал, на что идет, и был готов ко всему.
          К концу третьего дня они опробовали двигатель в работе, тщательно отрегулировали нагрузку по цилиндрам, проверили все навесные агрегаты. Машину можно было предъявить к сдаче на ходовых испытаниях.
          Завтра, двадцать пятого июня, точно в срок, назначенный Загнером, сторожевик отдаст швартовые и выйдет в море.


          Между строк

          В полной темноте на ощупь Николай открыл дверь, пошарил по столу руками, нашел лампу и зажег. С тех пор как бомбили Плоешти, на электростанции не хватало горючего.
          В комнате было тихо, но в ушах еще плыл звонкий гул двигателя. Ходовые испытания затянулись. Неожиданно на корабль прибыл адмирал Цииб в сопровождении майора Загнера. Ходили в порт Сулин и вернулись в Одессу поздно вечером.
          Николай достал из-под подушки кофейник, завернутый в газету. Кофе был чуть теплый. Налил кружку и почти залпом выпил.
          Перед ним лежала клеенчатая тетрадь конспекта по богословию, он перевернул обложку и прочел.
          "Беседа первая. Голос церкви -- голос божий".
          Из бокового кармана он извлек великолепную авторучку, полученную сегодня на ходовых испытаниях в подарок от эсэсовца Загнера, снял колпачок и написал на первой странице:
          "Кто ищет истину -- найдет ее в светлой православной
          церкви. Николай Гефт. Одесса, 25 июня 43 г.".
          Затем, отложив авторучку, он открыл флакон с желто-вато-бурой жидкостью, обмакнул перо, прочел первые строки конспекта: "Святой Киприан говорит, бог устроил церковь, чтобы она была хранительницей откровенных истин..."-- и между строк написал:
          "Удалось не только легализоваться, но и проникнуть в военно-морскую часть гитлеровцев. Собрана значительная информация. Но данный мне на связь Яков Вагин выбыл с нашим транспортом в дни эвакуации. Остается последняя надежда -- рация Саши Красноперова. В случае крайней необходимости мне было дано разрешение на связь с Красноперовым. Думаю, что такая необходимость наступила. Если же не удастся передать информацию по рации "молодоженов", придется переправить ее через линию фронта со специально посланным человеком. С этого дня я буду заносить в эту клеенчатую тетрадь всю собранную информацию:
          Раздел первый: "Структура германских военно-морских сил..."
          Было около четырех часов утра, за окном уже брезжил рассвет, а Николай все еще писал отчет:
          "Петелин -- сознательный враг. Это не приспособление к обстоятельствам. Он как бы нашел себя в атмосфере злобной антисоветчины. Ярче всего об этом свидетельствует его выступление на банкете в честь "освобождения Одессы от большевиков".
          "Только теперь русская интеллигенция вздохнула свободно,-- говорил Петелин. -- Только сейчас мы чувствуем счастье свободы и за это благодарим наших спасителей Румынию и Германию!"
          Отложив перо, Николай заметил, что наступило утро. Он поднес близко к окну клеенчатую тетрадь, проверил ее страницы при дневном свете -- доклада, написанного между строк конспекта по богословию, не было, он словно и не был никогда написан.
          Отодвинув кровать, Николай спрятал за плинтус раствор желтой кровяной соли. Разделся, лег и тут же уснул.


          Перчатка поднята

          На утренней "говорильне" у баурата отсутствовал шеф завода Купфер, его заменяли инженеры Сакотта и Петелин, но майор Загнер к ним и не обращался. Безоговорочно доверяя Гефту, все заказы стройуправления баурат направлял на завод через него.
          -- Завтра с утра в заводской ковш придут сторожевые катера "Д-9", "Д-10" и военный буксир "Ваграин". Заказ на переливку рамозых и мотылевых подшипников. Срок исполнения -- десять дней. Инженер Гефт, напишите заявление на выдачу вам под отчет трех тысяч марок на баббит и бронзу, -- распорядился Загнер.
          Гефт здесь же на листке из блокнота написал заявление, и баурат наложил резолюцию.
          По тому, как майор, сбычившись, водил головой, словно хотел выдернуть шею из тугого воротничка, можно было предположить, что у него скверное настроение.
          "Проигрался в покер, не сварил желудок или неважные сводки с Восточного фронта? -- гадал Гефт.
          -- Получена телеграмма из Сулина с борта быстроходного эсминца "П-187"...--после длительного молчания сказал Загнер.
          "Так вот оно что! Быстроходный эсминец! Будет гром из тучи!" -- подумал Гефт. И гром не замедлил:
          -- Инженер Петелин, акт подписывали вы?
          -- Я, господин баурат.
          -- Когда эсминец вышел из ремонта?
          -- Приблизительно неделю назад...
          -- Точнее!
          -- Десятого июля, -- подсказал Гефт.
          -- Так что же, позвольте вас спросить, подшипники не выдерживают одной недели эксплуатации?! -- Загнер уже не сдерживал своего раздражения. -- Вот! -- он швырнул Петелину бумагу. -- Примите рекламацию! Эсминец будет доставлен на перезаливку подшипников портовым буксиром. Какой позор! Немецкий военный корабль на буксире, как баржа, как... Как черт знает что! -- бугристое лицо Загнера потемнело от гнева.
          -- Совершенно очевидно, что баббит низкого качества! -- подлил масла в огонь Вагнер.
          -- Я сам видел баббит... -- начал оправдываться Петелин.
          -- Чем же, позвольте вас спросить, можно объяснить телеграмму?! -- перебил его баурат.


          В "зверинце Вагнера"

          "На заводе создана организация сопротивления, патриотическая подпольная группа. Основная задача: саботаж и диверсии на военно-морских судах оккупантов.
          Начальник группы -- я, Гефт Николай Артурович.
          Мой помощник -- начальник механического цеха Рябошапченко Иван Александрович, человек наблюдательный, живого и острого ума. Большой специалист своего дела. Пользуется авторитетом среди рабочих.
          Вовлечены Рябошапченко и подчиняются только ему:
          1. Слесарь механического цеха Тихонин Василий Лукьянович, смелый, находчивый двадцатилетний парень. Люто ненавидит оккупантов. К недостаткам надо отнести некоторую горячность, свойственную молодости.
          2. Друг Василия Тихонина -- бригадир механического цеха Мындра Иван Яковлевич, осторожный человек, с хитрецой. Прост в обращении с людьми. Исполнителен. Ярый враг оккупантов. Его недостаток -- нерешительность, но во всяком случае не трусость.
          3. Бригадир механического цеха Берещук Михаил Степанович, сложившийся кадровый рабочий, отличный мастер, рассудителен, спокоен, дисциплинирован. Пользуется влиянием в цехе. Человек советски настроенный.
          Кроме этих трех человек Рябошапченко привлек к исполнению заданий, не посвящая их в существо дела, еще трех рабочих механического цеха.
          Второй человек, вовлеченный мною в группу, -- начальник медницкого цеха Гнесианов Василий Васильевич. Человек очень осторожный, храбрым его не назовешь, алчный, но в то же время, как это ни странно, патриотически настроенный. Ненавидит румыно-немецких оккупантов.
          Гнесианов использовал двух рабочих своего цеха для выполнения отдельных заданий, не посвящая их в обстоятельства дела".
          Третий час ночи. Окна плотно закрыты ковром--светомаскировка. Это хорошо: даже заглянув в окно, никто не увидит маленькую керосиновую лампочку и в ее зыбком свете человека, склонившегося с пером над клеенчатой тетрадью.
          Николай пишет свой отчет между строк конспекта по богословию.
          "Третий человек, вовлеченный в группу, связанный также непосредственно со мной, -- студентка медицинского института Покалюхина Юлия Тимофеевна. Эта девушка обладает незаурядным даром разведчицы, у нее острая зрительная память. Она наблюдательна. Хорошо сопоставляет факты и логически мыслит. Умеет слушать и мало говорит. Смелая и настойчивая.
          Четвертый человек, вовлеченный в группу, связанный также со мной, -- инженер-радист Берндт Артур Густавович, человек советски настроенный. Саботировал свой призыв в немецкую армию. Обладает слабой инициативой, подвержен частой смене настроений, но исполнителен и точен. Непримиримый противник гитлеровцев.
          Подпольная патриотическая группа создана и приступила к действию.
          Диверсия на военно-сторожевых катерах типа "Д" и военном буксире "Ваграин":
          На четырех военно-сторожевых катерах и буксире подшипники залиты старой выплавкой с содержанием баббита не более восьми процентов. В результате этого: катера "Д-9" и "Д-10" совершили только по одному переходу до порта Галац и снова поставлены на ремонт. Катер "Д-6" на буксире доставлен в ковш завода. Буксир "Ваграин" потерял ход на ответственном переходе с баржей, груженной боеприпасами. Судьба буксира неизвестна.
          Прибыл на ремонт "Райнконтр" -- буксирное судно, вооруженное скорострельной пушкой и спаренным пулеметом. Адмирал Цииб дал сжатые сроки и требует высокого качества ремонта. Объясняется это тем, что "Райнконтр" должен отбуксировать две баржи металлического лома и на обратном пути доставить в Одессу воинские части, перебрасываемые гитлеровским командованием с запада.
          Адмирал требует качества, мы об этом позаботимся..
          В ночь на 19-е были расклеены листовки с текстом сводки Совинформбюро от 15 июля.
          С рассветом возле листовок собрались значительные группы граждан. Весть о победном продвижении советских войск на запад быстро распространилась по городу.
          Нашу "пробу пера" надо считать удачной. Основная задача: добыть пишущую машинку".
          Николай отложил перо и взглянул на часы -- три утра, а в восемь надо быть на заводе. Он спрятал флакон с раствором желтой кровяной соли, погасил лампу и лег, но уснуть не мог.
          Мысль его настойчиво работала над решением задачи с "Райнконтром". Он придумывал разные варианты и отбрасывал их один за другим.
          Когда сквозь узкие щели между оконной рамой и ковром просочились первые, еще робкие краски рассвета, он подумал: "Решим на месте с Рябошапченко!" -- и неожиданно крепко заснул.
          Ровно в восемь Николай был на заводе. Рябошапченко он застал в конторе, но здесь же была и Лизхен. Увидев Гефта, она улыбнулась и поправила на лбу "завиток", так назвали в Одессе пришедший с Запада модный локон.
          -- Иван Александрович, пойдем на эллинг, -- хмуро бросил Гефт (он не выспался) и вышел из цеха
          На эллинге стоял бот марки "РО" 12-й охраннопор-товой флотилии. Они по лесенке поднялись на палубу бота и вошли в рубку. Здесь можно было свободно поговорить, не опасаясь быть подслушанным.
          -- В Оберверфштабе удалось узнать, -- начал Гефт,-- что "Райнконтр" должен взять на буксир две баржи с железным ломом, рейс до Линца. На обратном пути буксир доставит эсэсовскую часть из Арденн, кажется, из Эхтернаха.
          -- Что будем делать?
          -- Надо, чтобы "Райнконтр" остался в Одессе. Мощный буксир, заменить его нечем...
          -- Нацелить Гнесианова на подшипники -- в Браиле или Белграде их перезальют, и только...
          -- Нет, это не пойдет. А что, если при укладке валов и монтаже муфт переднего и заднего хода допустить небольшое смещение?..
          -- Будет обнаружено на первом же ходовом испытании, и твой авторитет у немцев полетит к чертовой бабушке!
          -- Нет, Иван Александрович, на ходовых испытаниях к одной машине встану я сам, к другой бригадир... Кого ты думаешь поставить?
          -- Надо бы Михаила Степановича, но после истории с баржей "Мозель"...
          -- Что за история?
          -- Два дня назад -- меня не было, я ходил в порт на приемку -- Сакотта вызвал Михаила Степановича и поручил ему надеть руль на самоходную баржу "Мозель". Берещук посмотрел--вал не подходит к сектору. Приказал вал отпилить. Надели сектор, но клиновую шпонку не забили. Ночью слегка штормило, петли поднялись из проушин, и руль пошел ко дну. Сегодня спустился водолаз, но руля не нашел.
          -- А Берещук признался, что не забил клиновую шпонку?
          -- Зачем признаваться? Забил. Бригада подтверждает. Плохо, говорит, охраняете объекты! Это Берещук румынскому инженеру...
          -- Скажи, какой молодчага! Так кого же на "Райнконтр"?
          -- Думаю, бригаду Ляшенко...
          Евгений Евгеньевич был в расстроенных чувствах: он сегодня с утра повздорил с бауратом.
          -- Понимаете, Николай Артурович, -- жаловался он,--майор -- легкомысленный, беспечный человек. Покупка материалов проводится бесконтрольно, счета оформляются кое-как. Наличие металла в цехах не контролируется... По отчетам румынской администрации план перевыполнен, в то же время ни одно судно не вышло из ковша в срок! Я вам очень доверяю, вы талантливый инженер и человек, преданный рейху, но... Вы меня понимаете.
          -- Думаю, Евгений Евгеньевич, что оккупационные марки стоят рейху ровно столько, сколько стоит бумага, на которой они напечатаны. Поэтому Загнеру марок не жалко. Тысячей больше или меньше -- лишь бы дело шло!
          -- Да, да, пожалуй, вы правы. Кстати, сегодня у меня круглая дата. Я приглашаю вас на пирушку... Вот адрес, -- он вырвал из блокнота листок. -- Будут интересные люди. Приходите!
          Гефт поблагодарил.
          Вечером Николай торопился: он хотел быть у Вагнера одним из первых, чтобы познакомиться с каждым приглашенным отдельно.
          Дом в Колодезном переулке он нашел сразу. На парадной двери проступал темный квадрат от дощечки прежнего владельца квартиры. В бельэтаж вел широкий марш с цветными витражами и баллюстрадой затейливого чугунного литья. Не питая особой надежды на то, что звонок работает, он нажал кнопку, но звонок отозвался. Послышалась мелкая дробь каблучков, и дверь распахнулась.
          На пороге стояла миловидная женщина с утомленным лицом, одетая хоть сейчас на эстраду.
          -- Здравствуйте!--сказала она по-немецки. -- Я -- Берта Шрамм. Вы Николай Гефт?
          Николай поклонился.
          -- Евгений Евгеньевич ждет. Пойдемте, я провожу вас.
          Закрыв за ним дверь, она пошла вперед. Они миновали большую столовую в готическом стиле с камином. Бросив взгляд на сервированный стол, Гефт насчитал четырнадцать приборов. Из столовой они вышли в холл и свернули вправо, здесь был кабинет. На отдельном столике бутылки с настойками и ликерами, рядом в палисандровой коробочке -- сигареты. За стеклами большого, во всю стену, приземистого шкафа книги -- русская и немецкая классика.
          Навстречу поднялся Вагнер:
          -- Рад вас видеть, молодой человек! Вы первый!
          -- Евгений Евгеньевич, простите, но у меня еще много дел! -- по-немецки сказала Берта и вышла из кабинета.
          -- Я поспешил, чтобы поздравить вас первым, -- Николай крепко тряхнул руку хозяина. -- Примите мой скромный подарок!..
          Осторожно Вагнер принял фарфоровую собачку. Его холеные пальцы с какой-то особой лаской прошлись по статуэтке. Бережно он поставил ее на стол, сделал шаг назад, наклонил голову, любуясь, и сказал:
          -- Вы знаете мою слабость! Настоящий "Копенгаген!" Большего удовольствия вы доставить не могли. Спасибо, Николя, Можно, я буду звать вас Николя? Я старше вас, гожусь вам в отцы.
          -- Пожалуйста, Скажите Евгений Евгеньевич, кто эта дама, Берта Шрамм? -- спросил он.
          -- Это хозяйка, если хотите, экономка квартиры, одна из всех. Нет, нет, квартира не моя! -- пояснил он, заметив удивление Гефта.-- Это холостяцкая квартира для развлечений. Она принадлежит в одинаковой мере и мне, и адмиралу Циибу, и майору Загнеру, и капитану Ришу -- словом, здесь хозяйничают несколько чинов немецкого флота. У этой квартиры забавная история: ее занимал один из янкелей,--врач, -- Вагнер назвал известную в Одессе фамилию. Двадцать третьего октября сорок первого года патриоты великой Германии в состоянии справедливого гнева вытащили этого голого иудея из постели на улицу и распяли, как Христа, прибив гвоздями к забору, а под ноги ему укрепили дощечку с двери: "Принимает от 10 до 2-х." Труп висел на заборе несколько дней.
          Образно представив себе эту "забавную историю", Николай почувствовал приступ тошноты. Его выручил звонок в прихожей.
          -- У меня к вам просьба, Евгений Евгеньевич...-- сказал он.-- Я у вас впервые, никого из ваших друзей не знаю. Прошу меня познакомить, хотя бы в общих чертах...
          -- Сегодня у меня дорогой гость,-- Иоганн Вольф-Гросс, мой дальний родственник. Полковник, офицер генерального штаба, здесь в инспекторской поездке. Очень светский, вежливый, а главное -- осведомленный человек. Гросс всегда знает что-то такое, чего не знает еще никто! Я вас с ним познакомлю. Затем Илинич Михаил Александрович, крупный инженер, кончил Одесский индустриальный, очень тонкого ума господин. В начале войны был мобилизован советскими, уехал, а вернулся в Одессу в конце сорок второго офицером вермахта! Награжден фюрером четырьмя орденами. Был главным редактором газеты в оккупированном Орле, часто пишет в нашей газете, его псевдоним -- Михаил Октин. Ну, кто еще? Да! Олег Загоруйченко! Боксер, президент общества "Ринг", драчун, но веселый человек и...
          В кабинет вошел новый гость. Это был высокий, крупный человек, с маленькой головой и брезгливым выражением лица -- профессор химии Хайлов.
          -- Михаил Федорович,-- представился он Гефту, поставив на стол корзину цветов.
          Разговор стал общим, пока не появился новый гость-- офицер генерального штаба в форме СС.
          Совсем не по-родственному, Вагнер бросился к нему навстречу, угодливо пожал протянутую руку и по-немецки представил Хайлова, затем Гефта:
          -- Наш самый талантливый инженер! Ярый сторонник рейха! Верный слуга фюрера!
          -- Господин Вагнер ко мне очень добр, -- также по-немецки сказал Николай, внимательно рассматривая эсэсовца и в то же время пытаясь уйти от тяжелого взгляда его серых глаз со склеротическими веками.
          -- У вас хорошее берлинское произношение! -- похвалил его Иоганн Вольф-Гросс, он ни слова не понимал по-русски.
          Вагнер занимал профессора Хайлова, так как тот не владел немецким, а Гефт разговаривал с Вольф-Гроссом:
          -- Вы, господин полковник, давно из Берлина?
          -- Что-то я вижу там, не анисовую? -- спросил полковник.
          -- Пожалуйста! -- пригласил Гефт эсэсовца к столику.-- Анисовую?
          Вольф-Гросс оживился и, кивнув головой, сказал:
          -- Вы спрашиваете, когда я выехал из Берлина...-- сделав паузу, он опрокинул рюмку в рот. -- Неделю... Неделю тому назад...
          -- Как настроение в штабе? В ставке фюрера? -- снова наливая рюмки, спросил Гефт.
          -- Ве-ли-ко-леп-ное! -- отчеканил полковник и, только проглотив вторую анисовой, добавил: -- Отчего бы ему быть плохим?! Операция на Востоке по выпрямлению фронта не вызывает опасений. Боевое счастье с нами.-- он поманил Гефта пальцем и, понизив голос, сказал.-- Фюрер кует новое чудо-оружие! Под ударом этого оружия Англия капитулирует, и мы всю мощь нашего оружия бросим против Советов!
          -- Господин полковник, я понимаю, военная тайна, но я инженер, поймите меня... Чудо-оружие -- это сверхмощная пушка Круппа?
          -- Пушка -- экспонат исторического музея.
          Гефт налил снова рюмки анисовой и, чтобы полковник не подумал, что его спаивают, выпил сам. Расчет оказался верным. Вольф-Гросс выпил рюмку и вытер слезу на склеротическом веке. В его глазах появился блеск.
          -- Крупповская пушка! -- усмехнулся он, взял Гефта за лацкан пиджака, привлек его ближе и конфиденциально сказал -- Чудо-оружие! В Пенемюнде ракеты подняли свои острые рыла на неприступный Альбион. Поверьте мне, инженер, один удар -- и Англия капитулирует! Что Крупп? Над решением этой задачи работают десятки немецких концернов: "Рейнметалл-Борзи", "АЭГ", "Тиссен-Хитон", "Сименс", ну и конечно "Крупп"...
          Берта Шрамм ввела в кабинет даму, очень тонкую, плоскую, одетую в золотисто-парчовое платье с большим вырезом сзади и спереди. Ее крупный рот был откровенно накрашен.
          -- Знакомьтесь, прима-балерина нашего театра оперы и балета Гривцова, -- представил ее Вагнер.
          Скользнув равнодушным взглядом по плоскому бюсту и острым ключицам балерины, полковник отвернулся.
          Хайлов поцеловал Гривцовой ручку, и, закатывая глаза, шепнул ей на ухо какую-то пошлость.
          Через некоторое время в кабинет вошла еще одна дама, жгучая брюнетка лет тридцати, -- это была Ася Квак, жена Мавромати, хозяина пивной "Гамбринус". Женщину сопровождали двое: компаньон ее мужа -- племянник итальянского консула Москетти и боксер Олег Загоруйченко. Только их представили присутствующим, как появился врач-гомеопат Гарах, в смокинге, со свастикой в петлице. Этот откровенный фашист приветствовал всех жестом римских легионеров.
          Последним пришел Илинич, человек с неподвижным, словно застывшим лицом и живыми, проницательными глазами. Его тонкогубый, макиавеллиевский рот и массивный подбородок выдавали в нем человека жестокого и скрытного.
          -- Должен был быть еще господин Мавромати, но он просил не ждать его: дела, ничего не поделаешь. Господа, прошу к столу.
          Усилиями Берты Шрамм замешательство за столом было ликвидировано. Николай оказался справа от Илинича и слева от Берты. Он пытался ухаживать за своей дамой, в то время как дама прилагала все усилия, чтобы очаровать сидевшего с нею рядом Вольф-Гросса.
          Напротив Николая была Ася Квак, по правую ее руку-- Загоруйченко, по левую -- Москетти. Напротив Илинича -- профессор Хайлов. Стол обслуживали два официанта из ресторана для немцев "Фатерланд", оба в смокингах с черными бантиками -- гомеопат Гарах среди них выглядел третьим.
          После того как гости выпили за юбиляра, за победу немецкого оружия, за фюрера и за "нашу очаровательную хозяйку", за столом стало шумно.
          Николай с интересом прислушался к разговору между Илиничем и профессором Хайловым:
          -- Если не ошибаюсь, профессор, -- говорил Илинич, -- после начала войны с Германией вы по заданию Артиллерийского управления занимались взрывчатыми веществами. Насколько мне не изменяет память, вам не удалось поставить производство гремучей ртути и взрывателей?
          -- Совершенно верно. Я затянул решение практических вопросов до сентября сорок первого. Но пригласили профессора Лопатто, и моя тысяча и одна хитрость полетели в тартарары!
          -- Эдуард Ксаверьевич Лопатто?
          -- Вы его знаете?
          -- Я работал с ним на суперфосфатном. Где же он теперь?
          -- Преподает в университете...
          -- Беспартийный коммунист!
          -- Он вас интересует?
          На вопрос профессора Илинич не ответил.
          Боясь растерять добытые сведения, Николай раскланялся и вышел из столовой. В прихожей его нагнала Берта и, прощаясь, прижалась к нему:
          -- Мне кажется, что вы не такой, как все... Приходите, Николай!.. Хорошо? Я все время на людях, но устала от одиночества...
          "Пренебречь этим знакомством не следует,-- думал он по дороге домой. -- Это женщина знает много и может быть полезна".
          Дома Николай засел за отчет и подробно записал всю собранную в "зверинце Вагнера" информацию.
          На судоремонтном заводе по-прежнему изобретательно и смело действовала патриотическая группа. Стоимость работ на "Антрахте" перевалила за полмиллиона марок, но переоборудование судна не двинулось вперед. Тысяча восемьсот метров цельнотянутых труб охлаждения камер были уложены бригадой Гнесианова вопреки проекту. Буксирный пароход "Райнконтр" после вторичного ремонта с русской командой на борту вышел в Николаев, но поднял белый флаг и направился к Кинбурнской косе, под прикрытие советской артбатареи. На пароходе "Драч" бригада Полтавского установила инжектор и донку, но пароход не вышел из ковша и на буксире был отведен в Констанцу. Десятки военных судов германского флота после ремонта вернулись вновь на завод. Одни -- с покореженной муфтой, другие -- с расплавленными подшипниками, кормовыми втулками...
          Гефт искал новые формы диверсий, но круг сужался, оставалось одно -- взрывчатка. Во что бы то ни стало надо было достать взрывчатку или наладить ее производство. Единственный человек, который мог помочь, был профессор Лопатто. Гефт виделся с Эдуардом Ксаверьевичем не раз, между ними прочно поселилось доверие.
          Николай нанял извозчика и поехал к профессору Лопатто. На звонок ему открыл Эдуард Ксаверьевич:
          -- Чем я могу быть вам полезен?
          -- После того как наши войска захватили Армянск, группировка немецкой армии в Крыму отрезана. Снабжение Севастополя возможно только морем. Мы должны нанести чувствительный удар по немецкому флоту. Для успешной диверсии необходима взрывчатка, мины с тепловым взрывателем, замаскированные под каменный уголь...
          Профессор Лопатто поднялся с кресла и, потирая подбородок, прошелся по кабинету. Он был озабочен.
          -- Давайте чертеж, укажите размеры...
          -- Кроме того, подберите подходящий кусок угля и проточите в нем отверстие... Я сейчас набросаю вам...-- Профессор сел за стол и пододвинул к себе лист бумаги.


          Тактика меняется

          Когда Гефт вернулся к себе в кабинет, на столе лежала записка. Он узнал руку секретаря дирекции.
          "Майор Загнер вызывает в "Стройнадзор" к десяти часам утра шефа Купфера и старшего инженера Гефта".
          Николай едва успел сделать чертеж мины, поставить размеры и проинструктировать Рябошапченко, как за ним зашел шеф, и они отправились в "Стройнадзор".
          Загнер был чем-то озабочен, но против обыкновения говорил, не повышая голоса, сухо излагая обстоятельства дела:
          -- Сегодня во второй половине дня у заводского пирса ошвартуется быстроходный эсминец "РВ-204". Этот корабль выполняет особое задание и непосредственно подчинен командованию в Киле. На эсминце надо сменить рамовые подшипники. Работа должна быть выполнена отлично. За качество ремонта персонально отвечают шеф Купфер и инженер Гефт. Приемные испытания будет проводить адмирал Цииб. Срок исполнения -- три
          дня. Вот две тысячи марок на баббит... -- Напишите, герр инженер, расписку.
          Получив расписку, Загнер проверил ее, положил на стол и придавил пресс-папье.
          -- Так вот, господа, многое зависит от того, как будут выполнены работы на "РВ-204". В последнее время жалобы на дирекцию завода поступают пачками. Мы склонны провести расследование. Этим вопросом заинтересовался оберфюрер Гофмайер. Все ясно?
          -- Как будто все, -- ответил Купфер.
          -- Можете идти! Инженер Гефт, задержитесь! Когда Купфер вышел из кабинета, майор Загнер сказал.
          -- Вы немец, и мы вам доверяем. -- Он плотно прикрыл дверь и подошел к карте. -- Вы знаете, что крымская группировка немецкой армии отрезана?
          -- Знаю, господин майор.
          -- Командование вынуждено снабжать наши войска в Севастополе морем. Эсминцу "РВ-204" поручено конвоировать самоходные баржи с людским пополнением. Говорю это вам для того, чтобы вы поняли всю важность, всю ответственность стоящей перед вами задачи и то огромное доверие, которое вам, как фольксдойчу, оказывает Германия! Хайль Гитлер!--вскинув руку, закончил Загнер.
          -- Хайль Гитлер! -- ответил Гефт.
          -- Я уверен, что пятнадцатого декабря, в двадцать
          четыре ноль-ноль, "РВ-204" уйдет на выполнение задания. "Пятнадцатого в полночь. Успеет ли Лопатто?" -- быстро подумал Николай, но сказал:
          -- Даю слово, господин майор, "РВ-204" уйдет пятнадцатого ровно в полночь!
          -- Я верю вам! -- закончил Загнер и протянул руку.
          Когда он пришел на третий пирс, здесь уже были шеф Купфер, механик Сакотта, главный инженер Петелин и, к удивлению Николая, профессор Вагнер с толстой и белой, как оплывшая стеариновая свеча, немкой в затейливой шляпке, отделанной гроздями винограда.
          Вагнер подошел к Гефту и, указывая широким жестом на подходивший к пирсу эсминец, сказал с расчетом, чтобы его услышала немка;
          -- Какой красавец! Фрау Амелия фон Троттер, разрешите представить талантливого инженера!..
          Гефт назвал себя.
          Не отрывая взгляда от корабля, немка протянула Николаю пухлую, взмокшую от волнения руку.
          -- Что вам, профессор, известно об этом корабле?-- спросил Николай.
          -- Восемь торпедных аппаратов, -- охотно ответил Вагнер, -- шесть орудий калибра сто двадцать семь миллиметров, десять скорострельных зенитных пушек. Скорость -- тридцать узлов. Был построен в Киле в тридцать восьмом году. Командует корвет-капитан Фридрих фон Троттер, член национал-социалистической партии...
          -- Как же эсминец, построенный в Киле, оказался на Черноморском бассейне?--спросил Николай.
          -- В тридцать восьмом году с визитом дружбы эсминец пришел в Констанцу. Дальнейшее -- результат чисто немецкого предвидения...
          Низко сидящий, хищно вытянутый по корпусу двухтрубный эсминец был действительно красив. Отрабатывая внешним винтом, тихо, но очень точно, корабль коснулся пирса. Матросы соскочили на пирс и завели швартовые.
          По спущенному трапу поднялись на корабль фрау фон Троттер, Вагнер и Купфер. Остальные остались на пирсе.
          Увидев здесь же, среди встречающих, Лизхен, Николай молча кивнул Рябошапченко и пошел к механическому цеху.
          Оболочка наполнителя и капсюль взрывателя были выполнены отлично. Рябошапченко подобрал и кусок угля, распилил его пополам и сделал углубление.
          -- Три дня! Всего три дня в нашем распоряжении... Успеть бы, Иван Александрович!
          День прошел в осмотре двигателя "РВ-204" и в составлении дефектной ведомости.
          Вечером, едва дождавшись времени, когда, по его расчетам, он мог застать Лопатто дома, Николай нанял извозчика и поехал на Мясоедскую.
          Открыл ему дверь профессор.
          Николай развязал пакет, сказав: -- Надеюсь, что рекламации не будет!
          Лопатто взял в руки корпус наполнителя и капсюль, внимательно осмотрел их и улыбнулся:
          -- Золотые руки! Признаться, Николай Артурович, я питаю какую-то страсть к рабочим рукам умельца. Если бы не упорство моей жены, я поставил бы у себя в кабинете токарный станок...
          -- Эдуард Ксаверьевич, обстоятельства складываются так, что... Словом, эта "игрушка" необходима срочно...
          -- Какой тоннаж судна? -- спросил профессор Лопатто.
          -- Около двух тысяч тонн...
          Взвесив на руке оболочку наполнителя, профессор в раздумье сказал:
          -- Должно быть достаточно...--помолчав, Эдуард Ксаверьевич снова спросил: -- Два дня можете подождать?
          -- Послезавтра в это время?
          -- Хорошо. Приходите послезавтра.
          Лопатто проводил Николая в прихожую и запер за ним дверь.
          Через день в шесть часов, захватив с собой портфель, Николай поехал на извозчике к Лопатто. Дверь ему открыл Эдуард Ксаверьевич и на его немой вопрос ответил:
          -- Ваш заказ выполнен, -- добавил с усмешкой: -- Думаю, рекламации не последует...
          Профессор достал из ящика письменного стола сверток, перевязанный бечевкой
          -- Вот вам "гостинец". Запас сырья в лаборатории оказался довольно значительным, можете заказывать детали.
          -- Профессор, я вам не буду говорить высокие слова благодарности. Большое спасибо...
          -- Не стоит...
          -- Задерживаться мне у вас с таким "гостинцем" не следует, да и ждет у подъезда извозчик...
          -- Понимаю.
          Лопатто проводил его в прихожую и открыл дверь.
          Приехав на завод, Николай направился прямо в механический к Рябошапченко. Лизхен не было, и они могли говорить свободно.
          -- Ты задержал с утренней смены Тихонина? -- спросил Николай.
          -- Да. Поначалу парень полез в бутылку, но, когда я его познакомил с задачей, пришел в телячий восторг. Ушел обедать, вернется ровно к восьми.
          Николай развернул сверток, внимательно осмотрел кусок угля и положил его на топливо возле печи. Кусок ничем не отличался от других, разве что был крупнее.
          -- Здесь мелочь со штыбом. На эсминце я видел отборный уголь. В бункере он не будет прыгать в глаза.
          -- Ты прав, Иван Александрович. Уберите его с глаз подальше. Теперь слушай: после ходовых испытаний эсминец возвращается в ковш и швартуется у третьего пирса. Технические эксперты проходят, так сказать, для наведения глянца, в машинное отделение. Тихонин задерживается, спускается ниже и бросает взрывчатку в бункер. Ясно?
          Ясно, Николай Артурович. В общих чертах я Тихонина проинструктировал. Он будет в бушлате нараспашку, а взрывчатка под тельняшкой, заправленной в брюки...
          -- Не долго доставать?
          -- Почему? Выпростать тельняшку из-под ремня, и все!
          -- Ну, смотри. Тебе виднее. Парень волнуется?
          -- Он отчаянный. Для него чем опаснее, тем интересней. Он же романтик! Просил настоящего дела...
          Время близилось к восьми.
          Спрятав "гостинец" в топливо возле печи, они направились к третьему пирсу.
          На "РВ-204" ждали только адмирала Цииба.
          Здесь были: баурат Загнер, капитан Риш, шеф Купфер, профессор Вагнер и несколько незнакомых военных из "Зеетранспортштелле".
          Прямо к пирсу подошел черный "Хорх" адмирала.
          Цииб вышел из машины и поднялся по трапу. Горнист на эсминце сыграл "захождение". Корвет-капитан Фридрих фон Троттер отдал рапорт. На форстеньге подняли адмиральский флаг.
          Члены комиссии, в том числе Гефт, взошли на корабль.
          Трап убрали. Боцман объявил снятие со швартовов.
          Медленно, отрабатывая левой машиной, эсминец отваливает носом от пирса. Отданы кормовые швартовые. На малых оборотах двух машин эсминец медленно, но со все нарастающим ходом, отлично лавируя в заводском ковше, выходит в открытое море. Машины работают безукоризненно.
          Спустя минут тридцать на ходовой мостик вызвали Гефта.
          Глядя на инженера, словно отчитывая за нерадивость, адмирал сказал:
          -- Ремонт выполнен отлично! Со стороны главного механика -- никаких претензий! Я объявляю вам, герр инженер, благодарность и подаю рапорт командованию о награждении вас Железным крестом третьей степени за безупречную службу военно-морским силам Германии.-- Цииб протягивает инженеру руку. -- Еще раз благодарю вас! Хайль Гитлер!..
          -- Хайль Гитлер! -- вскидывает руку Николай Артурович.
          С поздравлениями к инженеру подходят баурат и Вагнер.
          Совершая эволюцию, корабль разворачивается и идет к заводскому ковшу.
          Из разговора с Вагнером Николай узнал, что эсми-
          нец доставит их к третьему пирсу и уйдет к главному причалу "Зеетранспортшелле", откуда с транспортом выйдет курсом на Севастополь ровно в полночь.
          -- Я бы хотел, господин майор, с комиссией технических экспертов в последний раз взглянуть на работу двигателей...
          -- Да, да, конечно. Это ваше право. Я сейчас договорюсь с корвет-капитаном. -- Загнер оставил их и поднялся на ходовой мостик.
          Корабль подходит к пирсу.
          Еще издали Гефт увидел Рябошапченко, Гнесианова, мастера Ляшенко и в бушлате нараспашку Васю Тихонина.
          Эсминец ошвартовался у пирса. Подали трап. Комиссия заводских экспертов поднялась на корабль и вместе с Гефтом начала спускаться в машинное отделение. Последним шел Василий Тихонин; он спустился еще ниже, в котельное отделение. Здесь были два кочегара. Один из них смотрел иллюстрированный журнал, другой мылся из шланга забортной водой.
          Тихонин поздоровался, но немцы не обратили на него внимания.
          Парень достал из пачки сигарету, выбросил из топки уголек, прикуривая, поднял рубаху и незаметно выронил на горку топлива свою ношу. Но, вспомнив наставление Рябошапченко: "Подальше забрось, чтобы эсминец не подорвался у пирса!", Тихонин нагнулся, поднял кусок угля и швырнул его в дальний угол бункера.
          Подан трап.
          -- Желаю отличного плавания! -- прощаясь с корвет-капитаном, сказал Гефт и спустился на пирс. Здесь он снова встретился с фрау Амалией фон Троттер. На этот раз она узнала его и поклонилась, одарив вежливой улыбкой.
          Николай сел в "Хорх" адмирала, который любезно предложил подвезти его на Дерибасовскую.
          Совершенно обессиленный, он открыл дверь, не раздеваясь, лег на кровать и уснул мертвым сном, но ровно в двенадцать проснулся, сел и прислушался...
          В это время на выполнение задания уходил "РВ-204".
          Утром Николай перехватил извозчика и поехал в "Стройнадзор".
          "К баурату или его заместителю, -- подумал он и, Решив, постучал к Вагнеру.
          -- Какое несчастье!... -- встретил его в дверях Вагнер, обнял и усадил на диван. --Вы уже слышали?
          -- Нет. А что случилось? -- внешне сохраняя спокойствие, спросил Гефт.
          -- Четырнадцатого в семнадцать часов пятьдесят семь минут на траверзе мыса Тарханкут взорвался эсминец "РВ-204". От детонации начали рваться боеприпасы на самоходной барже. Взрывом был поврежден второй транспорт с пополнением, дал крен и пошел ко дну. Удалось спасти несколько человек...
          -- Почему произошел взрыв? -- спросил Гефт.
          -- Говорят, что эсминец подорвался на мине. Корпус буквально раскололся надвое и затонул в течение нескольких минут.
          Николай поехал не на завод, а домой, на Дерибасовскую, и записал в "расход" эсминец и две самоходные баржи с боеприпасами и пополнением.


          Тридцать шесть часов из жизни разведчика

          Это повесть о советском разведчике, который всю Великую Отечественную войну работал во вражеском тылу. Ее герой не вымысел автора. Обо всем, что написано в книжке, рассказал автору чекист-полковник, фамилию которого еще нельзя назвать.
          В этой небольшой повести только один эпизод его работы, только тридцать шесть часов героизма, продолжавшегося годы. Но и события двух дней могут многое поведать о твердости и прочности того душевного материала, из которого сложен характер советского человека.

          Убит под Берлином

          Нелепый, в сущности, случай грозил провалом. Капитан Шварцбрук лежал мертвым на дне кузова "карманного грузовика". Осколок или, может быть, пуля угодила ему прямо в голову. Даже крови почти не было. Обер-лейтенант Либель посмотрел на желто-черный километровый столб возле шоссе: "До Берлина 30 километров". Дорога была пустынной. Да и кто бы сейчас обратил внимание на одинокий военный фургон у обочины и офицера возле него. Мало ли что? Может быть, водитель вышел осмотреть груз или проверить скаты.
          Либель захлопнул заднюю дверцу крытого грузового фургона. Вот же угораздило этого капитана: прошел весь Восточный фронт, несколько операций в тылу у русских -- и на тебе! Убит под Берлином, за сотни километров от фронта. Судьба? Обер-лейтенант задумчиво стянул с рук узкие замшевые перчатки и сел в кабину. Вставил ключ зажигания.
          Но куда же все-таки ехать? Сколько сейчас времени? Всего половина первого. Значит в запасе остается максимум час -- полтора.
          Обер-лейтенант Либель вспомнил все события этого утра с самого начала. Около девяти его вызвал непосредственный начальник -- руководитель одного из отделений Центра военной разведки подполковник Мельтцер. Рядом с ним у стола, над которым висел большой портрет Гитлера, сидел знакомый Либелю офицер службы безопасности "СД" Иоахим Клетц, "чертов полицай", как называл его про себя обер-лейтенант. Бывший инспектор из уголовной полиции Гамбурга, Клетц в последние месяцы сделал неплохую карьеру.
          Еще совсем недавно он служил в подземной резиденции Гитлера под зданием имперской канцелярии. Команда, ведавшая безопасностью фюрера, состояла из бывших детективов уголовной полиции. На этот ответственный пост штурмбаннфюрер сумел попасть благодаря "решительности и арийской непреклонности", которую он проявил в борьбе с белорусскими партизанами. У Клетца не было бы никаких серьезных шансов на дальнейшее выдвижение, если бы...
          20 июля 1944 года в личной ставке Гитлера "Волчье логово", за сотни километров от Берлина, грянул взрыв. Полковник фон Штауффенберг, участник заговора высших офицеров и генералов вермахта, пронес в портфеле бомбу замедленного действия. Она взорвалась во время оперативного совещания. Сам Гитлер отделался нервным потрясением, однако многим эсэсовцам и офицерам службы безопасности "СД" эта история принесла немалую пользу. С того дня Гитлер окончательно перестал доверять даже своему генеральному штабу и центру военной разведки -- абверу. По его приказу "СС" и "СД" были поставлены над всеми военными ведомствами.
          Вот тогда-то штурмбаннфюрер Клетц, получив к своему чину добавление "обер", и появился как "чрезвычайный уполномоченный" "СД" в абвере, в отделе "Заграница". Именно в этом отделе давно и благополучно служил обер-лейтенант Либель, отрабатывая свое право не быть посланным на фронт.
          Способности бывшего полицейского инспектора в роли соглядатая развернулись в полной мере. С самого первого дня Клетц стал подозревать в измене всех, начиная с начальника отдела подполковника Мельтцера и кончая вестовыми. Оберштурмбаннфюрер совал свой перебитый где-то в гамбургских трущобах нос во все дела, выискивая "шпионов". Внимание бывшего сыщика привлек и исполнительный обер-лейтенант Либель.
          Обязанности Либеля были довольно сложными. Они требовали ловкости и умения заводить и поддерживать нужные знакомства. Он должен был, как говорят немцы, "проходить сквозь стены", потому что его функции не всегда укладывались в рамки служебных инструкций и предписаний. По долгу службы он встречал и расквартировывал в Берлине секретных агентов абвера перед их отправкой в русский тыл и, как доверенное лицо разведки, ведал снабжением их деньгами, документами и даже гардеробом.
          Добыть квартиру, продовольствие, одежду в Берлине в то время, осенью 1944 года, было нелегко. Но надо сказать, что обер-лейтенант справлялся со всем этим неплохо. Подполковник Мельтцер был им доволен.
          -- Мой Либель в Берлине может все, -- говорил он офицерам абвера.-- Если вам нужны гаванские сигары или подлинный головной убор полинезийского вождя, он и это достанет! Кроме того, у него огромные связи -- там... -- При этом Мельтцер делал значительные глаза, указывая в потолок. --Немножко легкомыслен. Да это и понятно: старый холостяк, со странностями. Но абсолютно преданный и знающий человек. Между прочим, он рисует -- и совсем недурно, -- я видел несколько его картин. Наверное, их хватило бы на небольшую выставку.
          Вот с этих-то картин и начался конфликт Либеля с Иоахимом Клетцем. Вскоре после появления оберштурмбаннфюрера в отделе "Заграница", как-то вечером он остановил Либеля в коридоре и, явно желая блеснуть знанием личных дел сотрудников, сказал:
          -- Я советую вам, господин Либель, в следующий раз составлять свои финансовые отчеты менее поспешно. Я понимаю, это скучно, ведь заполнять отчеты совсем не то, что рисовать картинки. -- Он засмеялся, считая, что пошутил.
          Правда, финансовые отчеты никак не входили в компетенцию оберштурмбаннфюрера "СД", но "проклятый полицай" лез во все.
          Либель помолчал, а затем, когда Клетц кончил смеяться, ответил:
          -- Интерес к живописи нисколько не мешает мне нести службу, господин оберштурмбаннфюрер. Кстати говоря, ею занимаются иногда и великие люди.
          Клетц понял: Либель намекал на Гитлера, который в начале своей карьеры рисовал декорации.
          Однако полицейский инспектор был не из тех, кто лезет в карман за словом.
          -- Я хорошо знаю, чем занимаются люди, и великие и рядовые, -- отрубил он. -- Это моя профессия!
          С тех пор оберштурмбаннфюрер, носивший на мундире крест с дубовыми листьями за карательные экспедиции, не раз в присутствии Либеля заводил разговоры о "людях, которые не нюхали фронта", и даже о людях, которым "следовало бы понюхать фронт".
          Либель никак не реагировал на эти прозрачные намеки и только про себя окрестил оберштурмбаннфюрера Клетца "чертовым полицаем".
          В то утро, когда Либель явился в кабинет Мельтцера, присутствие там Клетца могло означать, что дело имеет чрезвычайную важность. В руках у Мельтцера Либель увидел телеграмму.
          -- Прошу вас, господин обер-лейтенант, встретить, соблюдая все правила конспирации, человека, о котором здесь идет речь,--сказал подполковник, протягивая Либелю телеграмму. -- Поместите его в одной из наших квартир. Затем доложите мне и... -- Мельтцер сделал паузу, -- оберштурмбаннфюреру Клетцу. Пароль -- "Циклон":
          -- Слушаюсь, господин подполковник, -- ответил Либель. Он взял телеграмму и собрался было идти, как со своего места грузно поднялся Клетц.
          -- Задержитесь на минуту, мой дорогой господин Либель,--сказал он, подходя к офицеру вплотную.-- Я хотел бы предупредить вас, что человек, которого вы встретите, вскоре отправится в тыл к русским для выполнения очень ответственного задания. Кроме того, он фрон-то-вик, -- Клетц демонстративно подчеркнул это слово. -- Я прошу вас как следует позаботиться о нем. Не давайте ему повода для жалоб. Доложите сегодня в четырнадцать часов.
          -- Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер, -- выдавил Либель.
          Клетц с деланной улыбкой смотрел на него в упор, слегка наклонив вперед лысеющую голову.
          Подымаясь по лестнице из подземного бункера, где помещались в то время служебные и даже жилые комнаты абвера, он развернул телеграмму. В чей говорилось, что некий капитан Шварцбрук в 12.00 прибывает экспрессом в Берлин из Дрездена. Либель взглянул на часы. Было уже девять. Правила конспирации запрещали встречать агентов на вокзале. Нужно снять капитане с поезда на последней станции перед Берлином.
          Либель заправил свой малолитражный фургончик "оппель" и на полной скорости выехал к станции Зоссен.
          Машина миновала пустынные перекрестки, на несколько минут ее задержала пробка у опрокинувшегося во время ночной бомбежки трамвая. Да, к осени 1944 года жизнь в Берлине все более походила на кошмарный сон. Огромный город непрерывно вздрагивал от ударов авиации союзников. Уже целые кварталы лежали в развалинах. Разбитые витрины и окна, словно подслеповатые глаза, глядели на улицы, некогда щеголявшие чистотой. На одном из углов, над развалинами Либель увидел полотнище, на котором коричневыми буквами были выведены слова: "Мы приветствуем первого строителя Германии -- Адольфа Гитлера", -- это потрудились сотрудники ведомства пропаганды. "Ну что ж, -- подумал Либель, -- еще полгода, и этот "строитель" превратит Берлин в груду развалин".
          ... По сторонам загородного шоссе бежали ряды посаженных по линейке деревьев. Машина прошла через пригородные поселки, мимо чистых домиков под крутыми черепичными крышами. Раздумывая о своем, Либель едва не налетел на полосатый шлагбаум с надписью: "Ремонт. Объезд три километра". Дорога впереди основательно разбита, это снова следы бомбежки. Времени оставалось в обрез. Либель дал полный газ. Перед мостом через канал снова остановка. Заградительный отряд.
          -- На ту сторону нельзя, господин обер-лейтенант! -- тревожно отрапортовал молодой ефрейтор из отряда фольксштурма.
          По сторонам шоссе уже стояло с десяток машин, скрытых в тени кустов. Вдали, за каналом, стелился дым, оттуда доносился грохот зенитных батарей:
          -- Какого черта! -- Либель с досадой ударил кулаком по баранке. -- Кто у вас тут старший, позовите!
          Юнец куда-то исчез и вскоре появился со стариком в форме фельдфебеля. Только что созданные той осенью отряды фольксштурма состояли из призывников семнадцати и шестидесяти лет. Старик, внимательно прищурив дальнозоркие глаза, долго разглядывал удостоверение Либеля.
          -- Абвер! Он из абвера! -- зашептались стоявшие рядом мальчишки в солдатской форме.
          Наконец старик уразумел, в чем дело, и лихо взял под козырек.
          -- Но ведь там, должен вам доложить, господин обер-лейтенант, как вы сами слышите, налет авиации... На станцию Зоссен... Это весьма опасно!
          Либель усмехнулся.
          -- На фронте еще опаснее, фельдфебель!
          Шлагбаум поднялся, и обер-лейтенант на полном ходу повел машину через мост. Еще с насыпи он увидел подымавшееся за дымным облаком пламя. Горела станция, а в полутора километрах от нее (Либель отлично определял на глаз расстояние), сбавляя скорость, подходил дрезденский экспресс. Свернув с шоссе, обер-лейтенант повел машину по какой-то лужайке прямо навстречу поезду. И в этот момент послышался свист бомбы, раздался взрыв. Либель остановил машину и выскочил из кабины.
          Основная часть самолетов -- это были американские тяжелые бомбардировщики--уже прошла на Берлин. Но два самолета отстали и теперь атаковали станцию Зоссен и подходящий поезд. Крупнокалиберные пули грохнули по крышам вагонов.
          Оттуда в панике выпрыгивали люди. Обер-лейтенант, не видя и не слыша ничего вокруг, кинулся к четвертому вагону. С трудом он пробился сквозь встречную толпу и втиснулся в купе. На диване сидел высокий загорелый человек в мундире капитана вермахта, одной рукой он прижимал к щеке носовой платок, другой держал большой черный портфель. Стекло в окне было разбито.
          -- "Циклон"! -- сказал полушепотом Либель, автоматически подымая руку в приветствии.
          Человек поднялся, не отнимая руки от лица.
          -- Возьмите мой чемодан, -- сказал он. -- Портфель я понесу сам, в нем документы. О черт, как это некстати! Меня огрело осколком стекла. Посмотрите, что там? Он отнял руку.
          -- Пустяк, -- сказал Либель. -- Вам наложат шов. Немного рассечена щека. Идемте!
          Взяв одной рукой чемодан, другой поддерживая капитана, Либель помог ему выбраться из вагона.
          Они почти сбежали по насыпи и направились к машине. Американские самопеты разворачивались невдалеке на второй заход.
          Обер-лейтенант помог высокому Шварцбруку влезть в фургон "оппеля".
          -- Что, не нашлось другой машины? -- спросил капитан, втискиваясь в кузов.
          -- Инструкция требует, господин капитан, чтобы машина была закрытой и чтобы вас никто не видел. Мы поедем по городу,--ответил Либель. -- Прошу вас, быстрее, самолеты возвращаются.
          -- Да, они теперь не отвяжутся. Штурмовать пассажирский поезд, -- это для них неплохое развлечение.
          Либель захлопнул дверцу, и под щемящий душу оглушительный треск новых очередей сел за руль.
          На автокроссе с препятствиями Либель наверняка занял бы не последнее место. Сквозь всю суматоху, царившую на станции, он сумел пробраться на шоссе. Машину кидало из стороны в сторону, обезумевшие от страха люди бросались прямо под колеса, что-то сильно ударило по кузову то ли снаружи, то ли изнутри. Наконец, по сторонам снова замелькали липы. Промелькнул мост, бросились врассыпную от машины мальчишки из фольксштурма. Фургон вышел из-под огня. "Ну, что вы скажете теперь относительно тыловиков, господин Клетц?"
          Обер-лейтенант остановил машину. Нужно посмотреть, как там гауптман Шварцбрук? Пожалуй, надо бы сделать ему перевязку. Как всякий запасливый немец, Либель в то время возил с собой аптечку. Он достал ее из-под сиденья и отправился к задней дверце. На крашенном металле борта обер-лейтенант увидел свежую пробоину. С замирающим сердцем он открыл фургон. Капитан Шварцбрук лежал на дне кузова. Либель, затаив дыхание, осмотрел его. Мертв, Вероятно, это произошло, когда машина уходила со станции. Дурацкий случай!
          Случай-то случай, но это грозило обер-лейтенанту Либелю многими неприятными последствиями. Теперь у оберштурмбаннфюрера Клетца были все основания дать возможность тыловику "понюхать фронт". Тем более что свидетелей гибели капитана Шварцбрука не было. "Чертов полицай" наверняка может назначить следствие. Все это никак не входило в планы обер-лейтенанта Либеля, тем более, что он вовсе и не был ни Карлом Либелем, ни настоящим обер-лейтенантом. В секретных списках советской разведки перед его простой русской фамилией стояло совсем другое воинское звание: "Полковник".
          Либель призадумался. В запасе у него всего час-пол-тора. Но вот он принял решение и на своей машине, внезапно превратившейся в катафалк, помчался к Берлину.


          Вы ошиблись, господин фельдмаршал

          Генерала Кребса -- начальника штаба сухопутных войск -- с утра одолевало растущее чувство раздражения, в причинах которого он, впрочем, побоялся бы признаться и самому себе.
          Ночью он вернулся в Берлин из новой ставки в Гессене, около города Цигенберга, где вместе со всем составом генерального штаба вермахта принимал участие в совещании.
          В подземном зале вокруг большого стола собрались фельдмаршалы и генералы. До начала совещания шли негромкие разговоры. Внезапно все стихло. Из потайной Двери вошел фюрер. Минуту его взгляд блуждал по залу, он словно нюхал воздух. Затем, слегка волоча правую ногу, подошел к единственному креслу и сел, сильно сутулясь.
          Кребс отметил, что левая рука фюрера стала подергиваться еще сильнее со времени прошлого совещания.
          Сразу же после того, как генерал-полковник Йодль доложил о приближении Советской Армии к границам рейха, Гитлер, следивший за его докладом по карте, резко выпрямился, с силой бросив на стол толстый цветной карандаш. Глаза его вспыхнули знакомым всем угольным блеском.
          -- Высшие силы, -- медленно начал он, -- придут на помощь великой Германии. Русская армия погубит себя с первых шагов по нашей земле! Тогда пробудятся все силы нации! Тогда только мир узнает тотальную войну!-- Голос его достиг верхней точки. Гитлер, казалось, старался перекричать самого себя. Бледное лицо стало зеленоватым. -- Я снова поведу свою армию на Восток!
          В подземном бункере стало тихо. Было слышно, как где-то рядом капает вода. "Должно быть, умывальник, -- подумал Кребс. Он оглядел генералов, которые стояли, захваченные порывом фюрера. Фельдмаршал Кейтель снял старомодное пенсне и, близоруко щурясь, немного испуганно смотрел на Гитлера.
          После глубокой паузы фюрер продолжал:
          -- Мировую историю можно делать только в том случае, если на деле станешь по ту сторону трезвого рассудка и вечной осторожности, все это нужно заменить фанатичным упорством. Только враги и трусы, -- он снова начал с низкой ноты, -- могут сомневаться в нашей победе. Военный и промышленный потенциал империи использован далеко не полностью... Моя армия несокрушима, мы получим... -- Голос его снова оборвался. Я отдал приказ о новых мерах, --тихо закончил он и резко повернулся.
          Кребс заметил, как фюрер быстрым движением забросил за спину дрожавшую руку. Затем он вышел из бункера. Речь фюрера произвела на Кребса тягостное впечатление. "Видимо, это правда,--подумал он, -- что доктор Морелль, личный врач фюрера, увеличил число возбуждающих уколов до шести в день. Гитлер, кажется, действительно тяжело болен".
          Минуту царило молчание.
          -- Господа, -- сказал Кейтель, надевая пенсне. -- Исходя из данных с перегруппировке сил противника, а также из общего военного и политического положения...
          "До чего же мерзкий голос и манера говорить", -- подумал Кребс.
          -- ... надо считать, -- продолжал Кейтель, -- что русские, вероятно, сконцентрируют свои главные силы на южных участках фронта. Удара следует ожидать прежде всего в Галиции...
          После Кейтеля слово попросил генерал из группы "Центр". Он утверждал, что русское наступление развернется на севере, именно -- в направлении границ Восточной Пруссии.
          Кейтель устало улыбнулся и сделал плавный жест рукой, словно бы отодвигая от себя какую-то невидимую преграду.
          -- Я предварительно консультировался с фюрером, господа. Русские будут наступать именно на юге. И потому все контрмеры, предусмотренные нами, надлежит предпринять в первую очередь на южных направлениях фронта.
          Совещание вскоре закончилось. И вот после бессонной ночи, качки в самолете генерал Кребс наконец в Берлине, в главном штабе сухопутных сил.
          Раздражение все еще одолевало его. События развивались с неотвратимостью падения авиабомбы, уже вылетевшей из открытого люка.
          "Ожидать удара на юге.. -- вспомнил Кребс. -- Ну нет, мой дорогой фельдмаршал. "Фанатичное упорство", о котором говорил Гитлер, требует не ожидания, а активных действий. Вы рано записали себя в спасители отечества. Фюрер отказался уже от многих подобных полководцев. Если мы не можем наступать на фронте, то это еще ровно ничего не значит!"
          Кребс взял со стола свежий номер газеты "Фелькишер беобахтер".
          В глаза ему бросились строки, выделенные в передовой жирным шрифтом: "Фюрер не смог бы сохранять железное спокойствие, если бы не знал, что он может бросить на чашу весов в решающий момент".
          Доктор Геббельс имеет в виду "секретное оружие"-- ракеты "Фау". Да, характер войны изменится. Старые фельдмаршалы не умеют вести тотальную войну, им придется уступить свое место таким, как он, Кребс.
          Следуя духу времени, генерал подготовил свое секретное оружие. Это был план "Циклон".
          Кребс встал из-за стола и отодвинул штору у огромной карты Восточного фронта. Ломаная красная линия начиналась у Баренцева моря. На юге она выступала крутой подковой.
          Линия фронта. Вряд ли кто-нибудь в ту осень 1944 года мог бы подсчитать, на скольких картах в мире она была отмечена. Но все они в ту осень рассказывали об одном. Если бы могли ожить условные обозначения на этих картах, то можно было бы увидеть, как в Баренцевом море, скалывая намерзший за ночь на палубе лед, шли в атаку на своих кораблях матросы советского Северного Флота и как сквозь болота Полесья, протаскивая на плечах тяжелые орудия, двигались с боями советские солдаты белорусских фронтов. Как под солнцем южных степей город за городом отбивали у врага советские танкисты. Извиваясь под ударами красных стрел, линия фронта отползала на запад. Советская Армия освобождала от врага последние десятки километров родной земли.
          Но был еще и другой фронт, о котором не писали в газетах. Его линию невозможно было увидеть. Бои на этом фронте не гремели взрывами бомб и залпами артиллерии. Сражения шли в едва уловимом треске и шорохе ночного радиоэфира, в приглушенном гуле одиноких самолетов, на большой высоте обходивших стороной военные объекты и большие города. Выстрелы и взрывы иногда звучали и здесь, но не они были решающими. Очень часто небольшой клочок бумаги со столбиком цифр оказывался сильнее атаки танковой дивизии, а два слова, брошенных вполголоса, решали судьбу армий. Генерал Кребс делал теперь ставку именно на этот фронт.
          Циклон -- так называют метеорологи зону низкого атмосферного давления. Бесшумно скользя над землей, циклоны несут грозы и бури. Это слово было избрано для того, чтобы обозначить секретный план диверсионных операций в тылу советских войск.
          Еще в начале лета 1944 года генерал Кребс обсуждал план "Циклон" вместе с его авторами -- генералом Рейн-хардом Геленом и звездой гитлеровского шпионажа и диверсий Отто Скорцени. Элегантный, похожий на молодого адвоката Гелен и двухметровый, с лицом, иссеченным шрамами, громила Скорцени развернули тогда перед Кребсом заманчивую картину: аккуратно запланированные убийства, поджоги, взрывы мостов и железнодорожных узлов, распространение провокационных слухов. Все это было слито воедино.
          Отборные диверсионные отряды абвера должны проникнуть в тыл советских войск на всем протяжении фронта. Они нанесут удар по коммуникациям, посеют в тылу террор и панику.
          С тех пор над детальной разработкой этого плана тщательно работали и генеральный штаб сухопутных сил (ОКХ), и военная разведка абвер, и служба безопасности "СД". Теперь наступило время действовать.
          Подойдя вплотную к карте, Кребс вглядывался в район лежащий глубоко за линией фронта, на его южном участке Предгорья Карпат. Здесь "Циклон" нанесет свой первый удар. Вот у этой точки с неимоверно трудным славянским названием уже собрана первая боевая группа абвера. Сейчас особенно важно, чтобы первые диверсии произошли именно на юге.
          "Посмотрим, что вы скажете, господин фельдмаршал -- подумал Кребс, -- когда "Циклон" пройдет для начала по южным тылам русских. Они не смогут наступать. И все ваши прогнозы не оправдаются. А там -- осенняя распутица, зима. Главное -- выиграть время для переговоров с американцами. Союзники сами не испытывают большого восторга от русских побед на фронте".
          Генерал припомнил все, что ему было известно о группе "Циклон-Юг". В нее, судя по докладам Мельтцера, вошли отличные разведчики, имеющие большой опыт тайной войны в России. Руководителя ее рекомендовал лично генерал Гелен. Сейчас группа ждет только командира и приказа действовать. Да, время наступило, пора начинать операцию!
          Кребс резким рывком задернул штору на карте.
          Фюрер, наконец, оценит его преданность и изобретательность, тогда недалеко и до фельдмаршальского звания. Сняв телефонную трубку, он набрал номер отдела "Заграница" абвера. К телефону подошел вездесущий Клетц.
          -- Слушаю вас, господин генерал, -- ответил он. -- Подполковника Мельтцера сейчас нет, но я тоже в курсе всех дел.
          -- Доложите, как идет подготовка плана "Циклон -- Юг", -- внутренняя связь позволяла генералу говорить, не опасаясь, что его подслушают. -- Необходимо ускорить начало операции именно на южном участке.
          -- Мне, как представителю службы безопасности, известно, господин генерал, что командир группы "Циклон-Юг" капитан Шварцбрук час тому назад уже прибыл в Берлин. Послезавтра, как это предусмотрено планом, он будет направлен за линию фронта. Мне известно также, господин генерал, что эта операция проводится совместно. Точнее -- абвером под руководством службы безопасности.
          -- Это не имеет особого значения, важен результат, -- сказал Кребс, поморщившись от многословия уполномоченного.
          -- Разумеется, господин генерал, но я получил некоторые указания от обергруппенфюрера Кальтенбруннера...
          Неуместное упоминание о начальнике полиции и службы безопасности, которого побаивались даже генералы, прозвучало как вызов. Однако Кребс сдержался. У него было правило -- не портить отношений с людьми, причастными к "СД", в каком бы ранге они ни состояли.
          -- Постарайтесь выполнить все его указания, как можно лучше,-- ответил Кребс.-- Что же касается капитана Шварцбрука, то он должен вылететь немедленно. Пусть подполковник доложит мне, когда все будет готово, Я приеду на аэродром проводить их.
          Кребс повесил трубку. Похоже на то, что могущественная служба безопасности "СД" пытается взять в свои руки инициативу и руководство этой операцией. Ну нет, такой номер не пройдет. Абвер пока еще официально подчинен генеральному штабу. Несмотря на неприятный осадок от этого разговора, Кребс чувствовал некоторое удовлетворение. Итак, офицер, посланный Геленом, прибыл. Как его фамилия? В настольном календаре Кребс записал: "Капитан Шварцбрук".


          Готов подтвердить под присягой

          Подполковник Мельтцер быстро шагал по коридору-- бетонной трубе, соединявшей подземные бункеры штаба абвера. Немногие из знавших Вальтера Мельтцера заметили бы, что он взволнован. Старый разведчик умел скрывать свои чувства.
          Собственно говоря, здесь, в бетонном подземелье, и не от кого было скрывать их. Однако привычка. Мельтцер подошел к знакомой двери кабинета уполномоченного службы безопасности Клетца. Оберштурмбаннфюрер читал какой-то документ, и, когда к столу подошел Мельтцер, он, как бы невзначай, прикрыл его папкой.
          -- Вы чем-то встревожены, дорогой подполковник?-- спросил Клетц.
          В другое время Мельтцер непременно отдал бы должное проницательности Клетца, но сейчас он сказал без обиняков:
          -- Да! Мне только что позвонил обер-лейтенант Пи-бель. На станцию Зоссен произведен налет американской авиации. Шварцбрука на месте не оказалось.
          -- Что значит не оказалось? -- спросил Клетц, и Мельтцер увидел на его лице то самое выражение, которое когда-то приводило в трепет даже отпетых гамбургских бандитов.
          -- Его нет в числе убитых, -- поспешил сказать Мельтцер, -- я проверял на станции. Убитых всего трое. Одна женщина и два офицера.
          -- Так где же он? -- Клетц встал.
          -- Поисками его сейчас занимается Либель. Я уверен, он найдет...
          -- Вы уверены! -- А знаете ли вы, дорогой подполковник, что в портфеле у Шварцбрука документы, связанные с операцией "Циклон-Юг!" Это вам известно?! -- Клетц быстро овладел собой и снова сел. Наступила пауза.
          -- Послушайте, это невероятно! Полчаса назад я сказал генералу Кребсу, что Шварцбрук уже прибыл в Берлин!
          Мельтцер отметил про себя: "Оказывается, ты хотел выслужиться? Поделом! Теперь мы связаны одной веревочкой". А вслух сказал:
          -- Так вот почему я получил распоряжение о немедленной отправке Шварцбрука! Нам остается только помочь обер-лейтенанту Либелю. Я уверен, он справится с делом. Кстати, он просил у меня фотографию или словесный портрет Шварцбрука. Надеюсь, служба "СД" располагает ими? Это облегчит поиски.
          -- У меня нет ни того, ни другого, -- уже совсем растерянно сказал Клетц. -- Вы ведь знаете: это человек Гелена. Пришлось привлечь некоторых новых людей. Он находился в ведении фронтовых разведывательных групп. Здесь его никто не знает. Я немедленно запрошу его личное дело, а пока пусть Либель действует. Пусть учтет: если он не найдет Шварцбрука, фронта ему не миновать!
          Мельтцер, собиравшийся уходить, остановился: теперь он чувствовал себя гораздо увереннее,
          -- Я не хотел бы, господин оберштурмбаннфюрер, нервировать сейчас нашего офицера. Он и сам достаточно взволнован. Я слышу это по его голосу. Либель чрезвычайно исполнительный человек.
          -- Где он сейчас, этот Либель?
          -- На станции Зоссен.
          -- Но ведь теперь уже половина третьего! Хорошо, я сам позвоню туда.
          Военный комендант станции Зоссен, услышав, что с ним говорит оберштурмбаннфюрер службы "СД", переложил трубку из руки в руку.
          Этого мне еще только не хватало, -- сказал он в
          сторону. -- Да, господин оберштурмбаннфюрер, этот
          офицер обращался ко мне за списком убитых, совершенно верно, кажется, Либель. Слушаюсь, окажем ему полное содействие, слушаюсь.
          Он повесил трубку и выглянул в окно. Да вот он, этот обер-лейтенант, бродит по перрону среди пассажиров разбитого экспресса.
          Комендант одел фуражку и вышел на перрон. Наклонившись к самому уху Либеля, он сказал:
          -- Чем я мог бы помочь вам, господин обер-лейтенант? Мне только что звонили из "СД".
          Либель быстро обернулся.
          -- Помочь? Пожалуйста, у меня еще нет полного списка раненых.
          -- У меня его тоже нет, господин обер-лейтенант.
          -- Но, полагаю, вы хотя бы знаете, в какие госпитали они направлены?
          -- Разумеется.
          -- Затем мне нужен кондуктор четвертого вагона.
          -- Все кондукторы здесь, у начальника станции. Идемте. -- По дороге комендант разглядывал идущего с ним офицера. "Должно быть, из "СД" или из абвера". Красивое волевое лицо, скандинавский орлиный нос, стройная фигура спортсмена. Тип настоящего арийца. На вид лет тридцать --тридцать пять. В серых глазах его комендант увидел острую тревогу.
          -- Вы кого-то ищете, господин обер-лейтенант? -- наконец спросил он, не сумев подавить любопытства.
          Серые глаза в упор взглянули на коменданта.
          -- Да, исчез родственник одного очень важного лица. Очень важного! -- добавил обер-лейтенант.
          Сказано это было таким тоном, что у коменданта похолодела спина.
          Кондуктор четвертого вагона оказался невысоким плотным старичком со старомодными седыми усами, торчавшими в стороны пиками.
          -- В пятом купе? -- переспросил он. -- В пятом купе... -- кондуктор потрогал свои усы. -- У меня отличная память, несмотря на возраст. В пятом купе... Это где ехал высокий черный капитан? Я хорошо помню, он никуда не выходил от самого Дрездена. А с ним двое штатских. Постойте... одного из этих штатских ранило прямо на насыпи, это пожилой господин в клетчатом пальто, его отправили в госпиталь с первой партией.
          -- А капитан? -- спросил Либель.
          -- Капитан, по-моему, он... нет, я боюсь сказать вам точно, ведь в тот момент, вы сами понимаете... Я не помню, куда делся капитан. Но мне кажется, он не был ранен и уехал на попутной машине.
          Либель поблагодарил старика. При содействии коменданта Либелю нетрудно было выяснить, куда направлена первая партия раненых.
          По дороге от станции к Берлину он снова остановился у поста фольксштурма. Поговорив с фельдфебелем, обер-лейтенант выяснил, что у того записаны номера всех машин, прошедших через пост к Берлину. Либель похвалил его и списал номера машин, прошедших от станции Зоссен за полчаса от двенадцати до двенадцати тридцати. Интуиция разведчика подсказала ему, что такой список может пригодиться. Искать так искать, по всем правилам.
          Через полчаса Либель уже сидел в госпитале у постели пожилого господина, о котором говорил кондуктор:
          -- Да, конечно, я помню офицера, -- сказал раненый, -- он был молчалив. Но я хорошо помню его лицо.
          -- А что произошло во время бомбежки? Видите ли, капитан--мой родственник, я должен был встретить его...
          -- Вы знаете, как только начался налет, я совершенно не помню, как очутился на насыпи. Потом эта нога, я упал. А капитан, мне кажется, побежал дальше. Боюсь утверждать, но мне помнится, он уехал на грузовом автомобиле. Хорошо помню, что в сторону Берлина.
          -- Номер или цвет машины вы не запомнили? --спросил Либель, доставая блокнот.
          -- Ну что вы, господин обер-лейтенант! До того ли мне было? Впрочем, вы можете спросить поточнее у моего соседа по купе господина Гарднера, он ведь не был ранен. Я дам вам его телефон. Это мой хороший знакомый.
          Еще через полчаса Либель был уже на другом конце Берлина, в районе Карлсхорст, основательно потрепанном бомбардировками. Среди разбитых кварталов он с трудом отыскал дом, в котором жил знакомый господина в клетчатом пальто. Он отсиживался в бомбоубежище под домом. Это был высокий краснолицый здоровяк с большими голубыми глазами навыкате. "Ну, уж ты-то испугался больше всех", -- подумал Либель и, взяв здоровяка под руку, сказал:
          -- Я к вам по чрезвычайному делу, господин...
          -- Гарднер, -- рявкнул краснолицый.
          -- Видите ли, мне нужно выяснить некоторые обстоятельства этой ужасной катастрофы. Мне рекомендовали вас как человека с большим самообладанием. Другие совсем растерялись от страха.
          -- К вашим услугам, -- господин Гарднер еще больше выкатил глаза.
          -- С вами в купе ехал офицер, капитан.
          -- Совершенно верно.
          -- Когда началась бомбежка и вы выходили из купе, капитан был впереди вас?
          -- Отлично это помню, я в тот момент нисколько не растерялся.
          -- А затем, у меня есть сведения, что капитан выбежал на шоссе и уехал к Берлину на попутной машине...
          -- Точно так! -- Гарднер убежденно закивал голо-вой. -- Он еще помахал мне рукой.
          -- Вы готовы, если понадобится, подтвердить это?
          -- Ну, разумеется! Хоть под присягой. Я, знаете ли, в тот момент пожалел, что у меня в руках не было оружия, я непременно сбил бы этот самолет, он шел совсем низко. Честно говоря, если бы не настояли родственники, я никогда не спустился бы в бомбоубежище. А вот однажды...
          Либелю пришлось еще с четверть часа слушать рассказ о "подвигах" господина с голубыми глазами. Наконец он вежливо перебил его:
          -- Простите, господин Гарднер, но меня ждут дела. Я непременно заеду к вам еще разок.
          Было ровно семнадцать часов, когда Карл Либель вошел в уцелевшую на углу аптеку и снял телефонную трубку. Каким-то чудом телефон среди развалин еще действовал.
          -- Господин подполковник, я напал на след. Как с фотографией или приметами?.. Ах, вот оно что! Ну, будем надеяться. Слушаюсь.
          Не торопясь, он вышел из аптеки. Серый фургон ожидал его за углом. Либель сел в кабину, включил зажигание и задумался. Итак, уже пять часов, как Шварцбрука нет в живых, а его ждут и абвер, и "СД", и даже штаб сухопутных сил. Теперь есть свидетели, которые, пожалуй, подтвердят, что капитан Шварцбрук уехал со станции живым и невредимым.
          Клетц и Мельтцер нервничают. Наверное, на них нажимает начальство. Безусловно, нужно учесть и то, что между абвером. "СД" и штабом сухопутных сил началась грызня. Каждый из начальников хотел бы присвоить себе честь организатора операции "Циклон". Ведь план разрабатывался совместно, однако делиться славой они вряд ли захотят.
          Какую пользу для дела можно извлечь из всего этого?
          Разведчик почувствовал себя игроком, которому на шахматной доске дают возможность сделать выгодный на первый взгляд ход. Но решение еще не пришло. Ведь игра идет не деревянными фигурками. Кое-что уже сделано. Но это еще подготовка к решительному ходу. Пока что он будет искать. Капитан Шварцбрук уехал в Берлин? Хорошо. Значит не должно остаться никаких следов.
          Человека в столице найти не так-то легко. Нужно только сделать так, чтобы начальство не теряло надежды, иначе гестаповцы сами могут взяться за поиски. Можно ли быть уверенным, что в Берлине действительно никто не знает Шварцбрука? Если бы это было так, то тогда... Но прежде всего -- следы.
          Обер-лейтенант вышел из машины и стал рассматривать пробоину в кузове. Но не может же он оживить капитана!
          -- Прошу вас предъявить документы! -- К фургону подходил эсэсовский патруль. Двое рядовых и рослый роттенфюрер в каске, с автоматом на груди.
          Либель достал из кармана удостоверение. Унтер-офицер рассматривал его. Солдаты обошли машину, один из них взялся за ручку дверцы кузова.
          -- Кто вам дал право на обыск? -- резко спросил обер-лейтенант. -- Это машина абвера!
          Роттенфюрер, возвращая удостоверение Либелю, взглянул на него, как на новобранца.
          -- Мы осматриваем все машины без исключения. Этот район объявлен на чрезвычайном положении, господин обер-лейтенант! Здесь много разрушенных магазинов, вывозить отсюда ничего нельзя. Мы действуем именем фюрера!
          -- Хайль Гитлер! -- сказал обер-лейтенант.
          -- Хайль! -- отозвались эсэсовцы.
          Либель все еще стоял, загораживая собой дверцы. Эсэсовцы выжидающе смотрели на него.
          -- Вот что, роттенфюрер, -- сказал Либель после паузы. -- Я выполняю особое задание руководства "СД" и, следовательно, мог бы послать вас ко всем чертям...
          Верзила взялся за автомат.
          -- Но я понимаю, разбитые дома, мародерство... У вас тоже служба. Можете заглянуть в фургон.
          Роттенфюрер ухмыльнулся:
          -- Вот так-то оно будет лучше! -- Он открыл дверцу и заглянул внутрь. Фургон был пуст.
          Либель угостил солдат сигаретами и поехал дальше.


          "Циклон" зарождается в предгорьях

          Осень в Прикарпатье еще только началась, она уже ощущалась и в яркой голубизне сентябрьского неба и в промозглом дыхании утренних туманов.
          "Покуда солнце взойдет -- роса очи выест", -- вспом-
          нилось Миколе Скляному. Запахнув как можно плотнее видавший виды кожушок, он пробирался через росистые кусты. Холодные обжигающие капли лезли за шиворот.
          -- Спасибо еще, эта баба кожух одолжила, а то в абверовском пиджаке и вовсе бы богу душу отдал! Вот пройдешься километров пять туда, да столько же обратно сквозь чащобу, да ночь в лесу посидишь. Старуха, хоть и ведьма, а выручила.
          Скляной поднялся наконец на вершину заросшего лесом и кустарником холма, отсюда было видно далеко вокруг. По сторонам, словно стадо мохнатых зеленых медведей, громоздились один на другой холмы. Спокойно все, будто нет и не было никакой войны, будто в двухстах километрах к югу и на западе не ревел тысячами орудий фронт. Да, вот оно как обернулось. Быстро катился фронт на запад. А здесь, на занятой советскими войсками территории, уже восстанавливалась нормальная жизнь.
          Над холмами послышался неторопливый стрекот самолета. Скляной спрятался под ветвями ближайшего дуба. Низко над землей шел "У-2", почтовый или разведчик. Там, вверху, его уже озаряло вставшее солнце, красные звезды переливались на плоскостях. Микола проводил его настороженным взглядом. Носил когда-то и он такую же звезду на пилотке. И назывался тогда красноармейцем. Как будто недавно это было: всего три года назад, а кажется -- прошла целая вечность. Сколько событий: плен, лагерь, потом отряд карателей и школа гестапо под Винницей. Да, далеко он ушел от красной звезды. В плен Микола сдался по доброй воле. Ему, редкостному радиомастеру из Львова, война с фашистами казалась тогда вовсе посторонним делом. Но, хлебнув лагерной жизни, он решил, что ему выгоднее полностью перейти на сторону гитлеровцев, чем мучиться в лагере. Так он попал в диверсанты. И вот уже полтора года страх перед расплатой гонит его все дальше и дальше по этой дороге. Теперь он опытный, бывалый радист-диверсант.
          Нынешняя операция не нравилась Скляному -- слишком далеко их забросили за линию фронта. Правда, и группа не мала, тридцать человек. Но что такое даже три десятка абверских агентов, дерущихся с упорством обреченных? Чекисты не из робких. Скляной это знал.
          Микола посмотрел на восток, еще километра полтора осталось до лагеря группы. Наметанным глазом с вершины холма он проложил путь сквозь кусты и, осторожно цепляясь за ветви и стволы, стал спускаться с крутого склона. Ноги скользили по мокрой траве.
          Хорошо, хоть не каждый день нужно приходить в группу. За всю неделю, что группа в сборе, он являлся всего два раза. Живет Микола, затаившись на глухом хуторе, у жадной неразговорчивой старухи. Впрочем, он сразу нашел с ней общий язык, предложив ей на выбор немецкие марки, польские злоты и советские рубли. Старуха долго думала, а потом взяла за постой сразу в трех валютах.
          -- Хоть что-нибудь да останется, -- заключила она. Когда Скляной рассказал об этом временному командиру группы лейтенанту Крюгеру, тот долго хохотал:
          -- По-моему, она ведьма! На русских хуторах всегда живут ведьмы, присмотрись-ка к ней!
          Однако ведьма приняла Миколу совсем неплохо и даже вот одолжила ему старый кожух, который так греет холодными ночами, когда Скляной, сидя часами в лесу у переносной рации, вылавливает из далекого эфира позывные радиостанции абвера.
          Сегодня ночью он получил особенно важное указание с добавлением немедленно передать его лейтенанту Крюгеру. Вот из-за этого и пришлось спозаранку тащиться сквозь мокрый кустарник.
          "Покуда солнце взойдет -- роса очи выест", -- снова вспомнилось ему.
          -- Ох, выест, -- вздохнул Скляной и услышал негромкий оклик сзади из-за кустов:
          -- Стой!
          Скляной вздрогнул и остановился, подняв руки вверх.
          -- Ложись.
          Скляной лег, стараясь проглотить тугой комок, подступивший к горлу. Что-то уж очень чисто голос говорит по-русски. И только, когда человек вышел из-за кустов, страх прошел. Лейтенант Роденшток тоже узнал Скляного.
          -- Что это ты на себя нацепил, Иван?--спросил лейтенант. В группе все немцы звали Скляного Иваном.
          -- Это русский кожаный пиджак, -- ответил Микола. -- Ведите меня к господину лейтенанту Крюгеру. Я получил важную радиограмму сегодня ночью. Приказано передать ее немедленно. А вы напугали меня, очень уж чисто говорите по-русски.
          Роденшток довольно улыбнулся. Они прошли между кустов к хорошо замаскированному лагерю диверсионной группы. Да, Скляной с каждым днем все больше убеждался, что отряд подготовлен отлично. Самые боевые и опытные диверсанты вошли в группу. Пятеро из них отлично говорили по-русски и уже не раз бывали в советском тылу. Скляному стало ясно, что их группе командование придает особое значение. Это чувствовалось и по тому, как неусыпно следила радиостанция абвера за позывными группы. "А раз так, -- думал он, -- и у меня тоже есть возможность сделать карьеру. Дай-то бог!"
          Подходя к Крюгеру, Скляной, уже вполне оправившись от недавнего испуга, приосанился. Широкоплечий рыжеволосый Крюгер, одетый в линялую советскую гимнастерку, галифе и кирзовые сапоги, сидел на поваленном дереве, выгребая из котелка завтрак--распаренный концентрат.
          Увидев Скляного, он отложил котелок.
          -- Что-нибудь есть, Иван?
          -- Точно так, господин лейтенант, получена радиограмма о предстоящем прибытии командира группы. Велено передать вам лично, вот... -- он протянул Крюгеру бумажку со столбиком цифр. -- Дальше я не расшифровал. Это по вашему личному коду.
          -- Хорошо!--сказал Крюгер.-- Подождите, я прочту. Скинув свой кожух, Скляной расстелил его в стороне
          у дерева и прилег. Уже сквозь дремоту он услышал взволнованный голос Крюгера. Тот звал Роденштока и еще кого-то.
          -- Ну, слава богу, -- говорил Крюгер, -- наконец-то кончается наше бездействие. Молниеносный рейд, а там два месяца отдыха в тылу. Послезавтра к нам прибывает командир группы. А вы знаете, кто им назначен? Капитан Шварцбрук. Отто Шварцбрук.
          -- Мне эта фамилия ничего не говорит, -- отозвался Роденшток.
          -- Ну что ты! А я знаю его отлично, с ним не пропадешь! Это отличный специалист. Он работал у Скорцени.
          -- Фирма солидная. Когда он прибывает?
          -- Послезавтра.
          -- Ну что ж, Шварцбрук, так Шварцбрук.-- Хорошо, конечно, если знаешь командира.
          Сказать по совести, Роденшток был не очень доволен этим знакомством. Конечно, теперь Крюгер станет вторым человеком в группе, а он и сам мог бы рассчитывать на эту роль...
          Обратно Скляной уносил в потайном кармане свернутую трубочкой бумажку с зашифрованной радиограммой В ней сообщалось, что группа готова встретить капитана Шварцбрука. Местом явки был назначен хутор, где обосновался со своей рацией Скляной. Все равно сразу после прибытия капитана придется уходить в другое место. Обратный путь через кустарник еще больше измотал Скляного, но, вспомнив свои мечты о карьере, он завалился в сено спать лишь после того, как передал ответную радиограмму.


          Куда же вы пропали, капитан!

          Над Берлином тоскливо ныли сирены очередной воздушной тревоги. На центральных улицах было остановлено движение. Где-то в центре начался пожар. Карл Либель остановил машину. Придется из-за этих союзников пешком пройти пару кварталов. Он взглянул на часы: без двадцати восемь.
          "Ну и денек, -- подумал обер-лейтенант, -- пролетел, как миг единый!" Усталость уже давала о себе знать. Он зашагал по краю мостовой вдоль тротуара. В быстро темневшем небе шарили лучи прожекторов, вспыхивали красные звездочки разрывов зенитных снарядов.
          Навстречу Карлу бежали две растрепанные женщины. Та, что постарше, волочила по асфальту край одеяла, свисавшего с плеч. Она ежеминутно наступала на него, путаясь и повторяя одно и то же:
          -- Боже мой, я совсем забыла, боже мой...
          -- Быстрее, мама, -- подгоняла ее молодая, -- до метро еще далеко, и я опоздаю на работу...
          Либель учтиво посторонился, давая женщинам дорогу. Да, им тоже нелегко! Может быть, теперь они поймут, что такое война? Поймут и расскажут детям, чтобы те запомнили на всю жизнь...
          Либель подходил к Фридрихштрассе. В самом центре города в небо поднималось пламя.
          "Еще немного -- и бомба попала бы в Имперскую канцелярию", -- подумал Либель и посмотрел на серое здание, над подъездом которого была укреплена огромная эмблема гитлеровского рейха. Орел, раскинув крылья, вцепился когтями в лавровый венок. Либель видел эмблему и раньше. Днем в полированных перьях орла -- маленьких зеркальцах нержавеющей стали -- отражалась вся жизнь улицы. Редкие автомашины (бензин забрал фронт), редкие прохожие (людей тоже забрал фронт). Сейчас, в зареве близкого пожара, перья орла вспыхнули красным отсветом. Казалось, орел ожил, его хищный глаз уставился на город, на бегущих людей, словно он выбирал очередную жертву. Либель усмехнулся. "Ну, уж если и до тебя добралась война, не усидеть тебе на своем месте".
          В двух кварталах от рейхсканцелярии, окруженный аккуратным зеленым газоном, стоял небольшой газетный киоск. На его стенке среди реклам и объявлений висел большой плакат: человек с поднятым воротником в темных очках и шляпе поднес палец ко рту. "Тсс! -- гласила надпись. -- Молчи! Тебя может подслушать вражеский шпион!" Около киоска возился, запирая дверь, газетчик с черной повязкой на глазу. Либель подошел к нему. Мимо сновали люди.
          -- Добрый вечер, Фред, что, уже есть вечерний выпуск?
          -- Господин обер-лейтенант! В такое время! Я закрываю. Ну хорошо, -- газетчик взял у Либеля, сложенную вчетверо бумажную марку.
          -- Это необходимо сегодня, -- тихо сказал офицер. Газетчик молча кивнул головой и, открыв дверь, нырнул в свой киоск.
          -- Вот все, что есть,--сказал он через полминуты, выходя из дверей и протягивая обер-лейтенанту вечерний выпуск "Берлинер цейтунг".
          -- Спасибо, Фред, до свидания!
          -- До свидания, господин обер-лейтенант, сдачи, как обычно, не нужно?
          -- Заеду завтра!
          Либель, засунув газеты в карман, почти бегом вернулся к своему фургону. Он медленно поехал по темной улице. Только через полчаса ему удалось выбраться из лабиринта центра города. Обер-лейтенант остановил свою машину около небольшого домика на окраине. На улице не было ни души. Загнав машину в гараж под домом, Либель поднялся на крыльцо. Дверь открылась изнутри без стука.
          -- Ты что-то уж очень долго, Карл, куда ты пропал? -- спросил молодой мужской голос.
          -- Ищу Шварцбрука, -- ответил Либель, -- понимаешь, этот капитан исчез совершенно бесследно!
          Они шагнули из темноты передней в светлую, хорошо обставленную комнату, окна которой были завешены плотными светомаскировочными шторами. Либель хорошо знал эту квартиру. Ее хозяин Михель Лемке, или "Мишель", как его называли друзья, был одним из немногочисленных помощников полковника в его трудной и опасной борьбе. Биография этого двадцативосьмилетнего немца была проста. Двадцати лет, после того как фашисты казнили его отца-коммуниста, он бежал в Испанию. Сражаясь в рядах Интернациональной бригады, он знал, что бьется не только за свободу этой солнечной страны, но и против фашизма, который стал его врагом на всю жизнь.
          Потом был переход через Пиренеи, лагерь во Франции, побег, еще один нелегальный переход границы. Под чужим именем в июне 1941 года он попал в армию на Восточный фронт и уже в сентябре под Ленинградом сдался в плен советским солдатам. В Советском Союзе ему удалось встретиться с друзьями из Интернациональной бригады. С большой охотой он взялся за работу в советской разведке. Несколько заданий в прифронтовой полосе, а затем его перебросили в Берлин для связи с группой Карла Либеля.
          Мишель был потрясен, когда впервые узнал, кто скрывается за маской немного развязного и пронырливого обер-лейтенанта из абвера. Он увидел, какую неоценимую роль в борьбе против фашизма играет тайная работа этого человека. И при всем этом Либель обладал искусством быть всегда в тени, оставаться незаметным. Вскоре после приезда в Берлин Мишель должен был вернуться обратно в Москву. Но потом планы изменились. Либель сумел пристроить его в Берлине в типографию, добыв Мишелю все документы инвалида войны. Иногда обер-лейтенант использовал его квартиру, чтобы на день-два поселить в ней очередного абверовского агента. Благодаря частым посещениям обер-лейтенанта соседи Мишеля считали, что он человек, связанный то ли с гестапо, то ли с каким-то еще секретным фашистским учреждением.
          Вместе с газетчиком Фредом и другими участниками группы Мишель выполнял поручения Либеля, обеспечивая ему постоянную связь с Москвой. Так продолжалось уже почти полгода.
          Когда сегодня утром Либель привез к нему домой в знакомом фургоне труп капитана, Мишель понял, что происходят чрезвычайные события. Он знал, что его друг относится к тому высокому классу разведчиков, которые умеют работать без стрельбы и тайного вскрытия сейфов. Либель не уходил от риска, но предпочитал рисковать с уверенностью в успешном окончании дела.
          Оставшись утром один и просмотрев документы в портфеле Шварцбрука, Мишель понял, что "игра" и на сей раз стоит свеч.
          Подойдя к окну, Либель поправил светомаскировку.
          -- Где этот капитан?
          -- Все там же, -- Мишель кивком головы указал на Дверь соседней комнаты. -- К сожалению не ожил.
          -- Теперь это было бы уже излишне, Мишель. Фигуры расставлены, и его позиция на доске должна быть
          именно такой. Мы с тобой обязаны поставить мат в один ход абверу, "СД" и штабу сухопутных сил.
          -- Так в чем же дело? -- улыбнулся Мишель.
          -- У тебя найдется старый костюм? -- спросил внезапно Либель.
          -- Конечно. Зачем тебе? Хочешь прогуляться в штатском?
          -- Это не мне, а господину капитану. Принеси, пожалуйста!
          Либель вошел в соседнюю комнату. В углу, прикрытый ковром, лежал труп капитана Шварцбрука, которого он с таким усердием искал сегодня по всему городу. Разведчик отбросил ковер. С минуту он смотрел на капитана. Сколько преступлений было на совести этого человека? Карательные экспедиции по белорусским и украинским селам. Расстрелы, виселицы, пытки. Жаль, конечно, что не удалось передать его прямо в руки советской контрразведки. "А там вас ждали даже больше, чем ждут сейчас в абвере, капитан Шварцбрук!" -- подумал Либель.
          -- Ты так и не трогал его с тех пор, как я привез? -- спросил он вошедшего Мишеля.
          -- Конечно, нет, я занимался его портфелем. Там много интересного. -- Мишель стоял уже рядом с потрепанным костюмом в руках.
          -- Да, вы почти одного роста. Ну, давай переоденем его.
          Старый костюм Мишеля пришелся Шварцбруку в самый раз. Теперь капитан нисколько не напоминал того бравого офицера, каким он еще недавно сошел с поезда.
          Либель порылся в своих карманах.
          -- В нашем деле надо быть запасливым. Давно уже у меня припасены хорошие документы. Вот. --Он достал потрепанный паспорт и еще какую-то книжечку и вложил их в боковой карман пиджака Шварцбрука. -- Если верить документам,-- сказал он,--перед нами тело мирного берлинского жителя Ганса Шумахера, погибшего при бомбежке. Похож?
          -- Похож, -- подтвердил Мишель.
          -- Теперь надо доставить его на место происшествия.
          -- А ты не думаешь, что Шварцбрука, когда его найдут, могут опознать?
          -- Думаю, что нет. Видишь ли, Шварцбрук все время был в ведении фронта. Все его личные дела там. Клетц пытается сейчас запросить их. Но, я думаю, у него ничего не выйдет. Ведь ты знаешь, какая у них там сейчас неразбериха.
          -- А кто-нибудь лично знает Шварцбрука в Берлине? -- быстро спросил Мишель.
          -- Этого я еще не выяснил до конца. Однако нам надо спешить. У меня есть кое-какие соображения... Да, вот последняя радиограмма из Москвы, расшифруй, пожалуйста, к моему приезду. Либель развернул только что купленный им около рейхсканцелярии выпуск вечерней газеты. Внутри к одной из страниц была прикреплена еле заметная крошечная записка с рядом цифр.
          Вдвоем с Мишелем они спустили тело Шварцбрука через люк на кухне в гараж. Через несколько минут Либель уже ехал по улице в своем фургоне, в кузове которого, как и утром, лежал убитый капитан.
          Машина снова шла в объявленный на чрезвычайном положении Карлсхорст, в район разрушенных кварталов. Либель проехал знакомую аптеку. А вот и эсэсовский пост. Напрягая зрение, обер-лейтенант вглядывался в маячившие впереди фигуры. Неужели успели смениться? Нет! Тот же верзила роттенфюрер вышел в сумерках на середину мостовой и поднял руку.
          -- Запрещено, въезд закрыт!
          -- А! Это вы опять, роттенфюрер? -- Либель, не заглушая мотора, высунулся из кабины. -- Надеюсь, второй раз вы не будете обыскивать машину? Вы уже убедились, что я не мародер?
          Эсэсовец опустил руку.
          -- Кто это там? -- От стены отделилась еще одна фигура.
          -- Спокойно, Вальтер,-- ответил долговязый,-- это тот обер-лейтенант из абвера. Мы его уже проверяли. Пусть едет!
          Роттенфюрер отошел в сторону и махнул рукой. В сгущавшихся сумерках Либель въехал в разбитые бомбардировкой кварталы. Он свернул в переулок, заваленный обломками. Запах гари и тления стоял здесь. Видимо, квартал был разбит совсем недавно. Ни жителей, ни прохожих. Пожалуй, подходящее место. Эсэсовцы выгнали отсюда всех и охраняют входы и выходы из района.
          Взвалив на плечи Шварцбрука-Шумахера, Либель потащил его к дому, у которого еще уцелел парадный подъезд. Внутри было совсем темно.
          Сорванные с петель двери, какая-то рухлядь валялись на лестнице. Он прислушался. Где-то в глубине полуразрушенного дома в мертвой тишине, видимо, уцелели часы с многодневным заводом. Мерные удары, похожие на звон далекого колокола, поплыли над развалинами. Девять раз. Надо спешить!
          Сгибаясь под тяжестью ноши, Либель поднялся на несколько ступенек, лестница обрывалась, внизу чернел подвал. Осторожно, стараясь не шуметь, Либель спустил туда убитого капитана. "С этим кончено,--подумал он.-- Через несколько дней, не раньше, здесь найдут Ганса Шумахера".


          Каждый решает по-своему

          Генерал Кребс вернулся в штаб лишь под вечер, разбитый после дневного сна. С тяжелой головой он принялся за чтение сводок. Все говорило о том, что русские готовят новый удар на юге. Судя по темпам подготовки, наступление могло начаться буквально со дня на день. Генерал задумался. Он снова вспомнил о группе "Циклон -- Юг".
          Сейчас именно в эти дни, самое благоприятное время для действий на юге. Русские подтягивают в тылу резервы. Урал шлет технику: эшелон за эшелоном. Для Кребса это не было чудом. Перед войной он работал в Москве помощником военного атташе. И именно знание России, которым он всегда гордился, помогло ему стать начальником генерального штаба сухопутных сил. Кребс вполне наглядно мог представить себе, как из глубины Сибири, которую некоторые верхогляды из вермахта считали ледяной пустыней, выходили и вступали в бой все новые и новые советские дивизии. Россия -- "колосс на глиняных ногах", как называли ее пропагандисты доктора Геббельса, -- превзошла его страну в производстве военной техники. Но генерал Кребс понимал, что это еще не последнее слово Советов. Он вспомнил афоризм канцлера Бисмарка: "Русские долго запрягают, но быстро ездят". Это было сказано еще в прошлом веке...
          "Однако еще не все потеряно, -- подумал генерал.-- Сейчас надо выиграть время. Англичане и американцы в конце концов испугаются растущей мощи СССР, а тогда..."
          Его размышления перебил телефонный звонок. Генерал услышал в трубке голос Эрнеста Кальтенбруннера -- начальника имперской полиции службы безопасности "СД", правой руки всемогущего Гиммлера.
          -- Только что я имел беседу с фюрером, генерал, он возлагает самые большие надежды на план "Циклон". Я сказал фюреру, что на южном участке фронта этот план уже начал осуществляться. Я не ошибся?
          -- Разумеется, нет. Не позже завтрашнего вечера мы уже получим первые сообщения от группы "Циклон-- Юг",-- ответил генерал.
          Кребс и Кальтенбруннер поговорили о других делах. Но в конце разговора начальник "СД" снова напомнил:
          -- Так в ставке будут ждать сообщений о "Циклона". Положив трубку, Кребс задумался. Значит, исполнять этот план должны армейские силы, а сливки будут снимать "СД"! Ну ничего, он еще найдет возможность доказать, что операцию организовал лично он, Кребс, и больше никто. Но прежде всего следует ускорить ее начало.
          Он приказал своему адъютанту телефонограммой запросить штаб-квартиру абвера, когда капитан Шварцбрук будет направлен в русский тыл.
          Прочитав телефонограмму, оберштурмбаннфюрер Клетц схватился за голову. Мельтцер, узнав в чем дело, взволнованно заметался по бункеру.
          -- На протяжении нескольких часов Кребс уже дважды спрашивает об этом капитане. А где же ваш Либель? -- спросил Мельтцера оберштурмбаннфюрер. -- Человек, а тем более офицер -- это не иголка в сене! В свое время в Гамбурге мы находили любого за два часа. А сейчас уже восемь!
          -- Но вы забываете нынешнюю обстановку. Либель тоже достаточно опытный человек. Вы еще мало знаете людей абвера.
          -- Я когда-нибудь докажу вам обратное, дорогой подполковник.
          -- Не уверен! Пока что вы своим поспешным докладом поставили и себя и нас в неловкое положение. В нашем распоряжении остается максимум три-четыре часа. А где Шварцбрук?
          -- Это я вас должен спросить! Препирательства продолжались довольно долго.
          Мельтцер был в душе доволен тем, что Клетц попал в неловкое положение. Это послужит ему уроком, не будет соваться не в свои дела. Подполковник был твердо уверен в том, что со Шварцбруком ничего серьезного не приключилось. Если бы капитан погиб во время бомбежки, то первый же санитар или патрульный, увидев труп офицера, немедленно доложил бы об этом по начальству. Безусловно, капитан жив. Может быть, он сошел по ошибке на одну станцию раньше, а может быть, не дожидаясь Либеля, уехал в Берлин. Мельтцер был уверен, что не позже завтрашнего утра Шварцбрук даст о себе знать.
          Если бы заглянуть в мысли оберштурмбаннфюрера Клетца, то в них можно было бы обнаружить полный сумбур. Он понимал только одно: если Шварцбрук в ближайшие три-четыре часа не будет найден, то ему, Клетцу, угрожают большие неприятности. Он вовсе не был уверен, что Либель сможет найти исчезнувшего офицера, и с каждой минутой становился все раздражительнее, забыв о своей полицейской вежливости.
          Мельтцер наслаждался этим, зная, что оберштурмбаннфюрер у него в руках. Он начал намекать на то, что мог бы уже сейчас доложить об исчезновении Шварцбрука генералу Кребсу.
          Старинные часы на стене кабинета пробили девять.
          Мишель встретил Либеля с расшифрованной радиограммой в руках.
          -- Москва просит немного задержать вылет командира группы "Циклон -- Юг". Но мне и самому не понятно, как долго мы сможем тянуть с этими поисками. Может быть, мы предложим им наш план?
          -- Не спеши, я передал сегодня кое-что Фреду, мне кажется, что тебе сейчас представляется удобный случай вернуться к нашим. Однако надо все хорошо обдумать. Экспромты хорошо играть на рояле, а мы с тобой не пианисты.
          Либель взял записку с шифром и аккуратно сжег ее над пепельницей.
          -- Но ведь пока все складывается в нашу пользу? -- Мишель подсел ближе к столу.
          -- А ты знаешь такую русскую пословицу: "Семь раз отмерь -- один раз отрежь"? Давай-ка сначала отмерять. Начнем сверху. Тащи портфель Шварцбрука.
          Они склонились над столом, разбирая содержимое портфеля. Их интересовало все: и письма, и мелкие записки, и копии счетов. Здесь лежал и пакет на имя подполковника Мельтцера. План "Циклон" не был, конечно, новинкой для Либеля. Через знакомых офицеров он знал его и в общих чертах и кое-что из деталей. Он, например, слышал, что эпизод "Циклон -- Юг" был задуман неплохо. Его авторы учли, что по дорогам Украины в глубь советской территории в то время постоянно шли колонны немецких военнопленных. Под видом такой колонны и должна была двинуться по советским тылам эта группа диверсантов абвера. Начальником конвоя должен был стать Шварцбрук, переодетый в форму старшего лейтенанта МВД. Либель и Мишель нашли в портфеле удостоверение войск МВД на имя Вилиса Дутиса с фотографией покойного капитана.
          -- Значит, Шварцбрук с акцентом говорил по-русски, они, видать, хотели выдать его за латыша,-- сказал Либель.
          -- И я тоже говорю с акцентом,--заметил Мишель. В отдельном пакете лежали красноармейские книжки,
          продовольственные аттестаты, требования для перевозки по железной дороге.
          Все было сделано чисто. Либель долго с профессиональным любопытством разглядывал документы.
          -- Все сработано на подлинных советских бланках. Трудно придраться, --сказал он.
          Была в портфеле и карта, на которой нетерпеливый капитан Шварцбрук уже отметил едва заметным пунктиром маршрут группы.
          -- Да, -- сказал Либель.-- вывод можно сделать такой: к этой группе сейчас приковано внимание начальства, потому что она первое звено всего плана "Циклон". Вот почему Шварцбрука засылают через Берлин. Выгодно ли нам, если эта группа сразу провалится? Сменят начальство, могут сменить и меня.
          Либель встал и прошелся вдоль стола.
          -- Я сегодня чертовски устал. Давно я не попадал в такой сложный переплет.
          -- Может, хочешь кофе?--Мишель отправился на кухню. А Либель сел в кресло и задумался. Чем они сейчас располагают: есть свидетельские показания кондуктора и этого Гарднера о капитане, есть еще список машин, который можно проверить.
          -- Но все это не главное, не главное... -- сказал он вслух.
          -- Что не главное. Карл? -- откликнулся из кухни Мишель.
          -- Да то, над чем мы с тобой ломаем голову. Главное, что нет Шварцбрука. Остались лишь мундир и портфель.
          -- Но ведь Клетц и Мельтцер пока не знают об этом.-- Мишель разливал кофе в большие чашки. Снова наступило молчание.
          -- Да, -- наконец сказал Либель, -- надо выиграть время. Мы тоже не знаем, что они намерены теперь предпринять. Кстати, который час? Уже десять? Мне надо доложить о том, как идут поиски Шварцбрука. Он вышел в соседнюю комнату к телефону.
          Оставшись один, Мишель взял со стола удостоверение на имя Вилиса Дутиса и долгое время разглядывал фотографию.
          Вскоре вернулся Либель.
          -- Клетц требует, чтобы я немедленно явился к нему. Я поеду. -- Обер-лейтенант переложил пистолет из заднего кармана в боковой.-- А ты приготовься к нашему первому варианту, о котором мы говорили утром. Жди звонка!


          Иоахим Клетц совершает подвиг

          Вызвав Либеля, Клетц грохнул трубкой об аппарат и заметался по бункеру.
          Вот когда начался настоящий спектакль! Мельтцер, устроившись поудобнее в кресле, молча наблюдал его. Иоахим Клетц в следующие полчаса успел израсходовать весь обширный запас ругани, который ему удалось накопить во время его полицейской службы в гамбургских трущобах. Он начал уже повторяться, когда в дверях бункера появился бледный и серьезный обер-лейтенант Либель. Клетц замолчал. При подчиненном он снова овладел собой.
          -- Докладывайте все и насколько возможно подробнее,-- сказал он.-- Что вы сделали, чтобы найти Шварцбрука?
          Обер-лейтенант неторопливо рассказал обо всем, что произошло на станции Зоссен.
          -- Таким образом, -- закончил он, -- я убежден, что в этой панике гауптман Шварцбрук, не дожидаясь меня, уехал в Берлин.
          -- Кто это может подтвердить? -- Клетц переходил уже на тон допроса.
          -- Кондуктор четвертого вагона, затем раненый в госпитале и -- наиболее категорически -- господин Гарднер, адрес которого я могу вам представить,-- Либель подошел к столу и положил перед Клетцем листок из блокнота.
          Клетц взял его и спросил:
          -- Ну, а что же вы предприняли дальше, обер-лейтенант?
          Либель устало улыбнулся.
          -- Дальше, господин оберштурмбаннфюрер, дело времени. Видите ли, там у самой станции есть пост фольксштурма. Старичок фельдфебель и с десяток мальчишек, но они делают полезное дело, у них записаны все номера машин, которые проходят через их пост в Берлин. В интересующий нас отрезок времени прошло двенадцать машин. Семь из них я уже разыскал, но пока безрезультатно. Вы вызвали меня в тот момент, когда я уже почти нашел восьмую.
          Мельтцер торжествующе посмотрел на Клетца. Ну что? Каковы люди абвера?!
          -- Должен вам сказать, -- продолжал Либель, -- что фотография или словесный портрет гауптмана значительно облегчили бы мне поиски, сэкономили бы время. Я бы показал фотографию водителям или мог бы им рассказать, как этот Шварцбрук выглядит.
          -- Я уже говорил вам, Либель, -- голос Клетца снова обрел вкрадчивость, -- что у нас нет его портрета. Я пытался найти здесь человека, который лично знаком с Шварцбруком, но и такого не оказалось. Он находился в ведении фронтовой разведки. Пробовали связаться с фронтом, но ведь сейчас такое время! -- Клетц безнадежно махнул рукой. -- Я прошу вас только учесть, что в нашем распоряжении остается часа три-четыре. По приказу генерала Кребса Шварцбрук должен вылететь не послезавтра, а сегодня ночью.
          -- Я думаю, что нам не следует ничего скрывать от нашего офицера, -- сказал молчавший до сих пор Мельт-цер, обращаясь к Клетцу. Тот молча кивнул головой. -- Сегодня днем господин оберштурмбаннфюрер по ошибке доложил генералу Кребсу, что Шварцбрук уже в Берлине и благополучно отдыхает. Вы понимаете теперь всю сложность положения?
          Либель вместо ответа вытянулся в струнку. Клетц тоже встал, одергивая на себе мундир.
          -- Я поеду на розыски с вами, Либель,--сказал он. -- Я покажу вам, как нужно работать! Давайте сюда список номеров машин!
          Обер-лейтенант натянуто улыбнулся и достал из кармана еще один листок из блокнота.
          -- Буду рад случаю поучиться у вас, господин оберштурмбаннфюрер. Прошу прощения, я только выпью стакан воды, у меня пересохло в горле.
          Клетц и Мельтцер склонились над списком. Первые семь номеров в нем были вычеркнуты.
          -- Эти я уже проверил, -- сказал Либель, заглядывая через плечо. Никто из них капитана не видел.
          -- Кому принадлежат остальные пять?
          -- Этого я еще не выяснил.
          Клетц посмотрел на Либеля с явным сожалением.
          -- Из вас, обер-лейтенант, никогда не вышло бы порядочного полицейского детектива. Вы брали по одной машине? Так вы будете искать капитана еще двое суток. Запомните, господа, -- Клетц обращался уже и к Мельтцеру, -- даже самый простой сыск не обходится без анализа!
          Мельтцер кашлянул и отвернулся. А Либель с заинтересованным лицом присел к столу.
          Клетц набрал номер телефона полицейского управления. Облокотившись на стол, Либель видел, как он записывал на листке фамилии и адреса владельцев машин, иоель с неподдельным интересом узнал, что первые две машины легковые, и одна из них принадлежит врачу, другая адвокату, затем в списке следовал грузовик, обслуживавший фирму "Братья Заукель", потом фургон из ресторана и кабаре "Медведь" и, наконец, грузовик компании "Нектар" (производство пищевых концентратов). Поговорив с полицией, Клетц задумался.
          -- Может быть, нам все-таки подождать? -- спросил Мельтцер. Я думаю, к утру Шварцбрук появится.
          -- Во всяком случае, мы ничего не теряем, если попробуем,-- отозвался Либель. -- Господин оберштурмбаннфюрер имеет опыт в таких делах.
          -- Ну, в таком случае действуйте, господа, желаю успеха. -- Мельтцер вышел.
          Клетц оторвался от своих записей.
          -- Смотрите, Либель!--лицо его разгорелось, он явно чувствовал себя в ударе. -- Свидетели говорили о грузовике, значит первые две машины не в счет.
          -- Это интересно,-- сказал Либель.
          -- Анализируем дальше,-- Клетц поднял палец.-- Капитан едет в Берлин. Он приезжает, что-то задержало его. Что может задержать фронтового офицера в столице?
          -- Интрижка? -- осторожно спросил Либель.
          -- Вы судите по себе!.. Куда мы должны сейчас ехать?
          -- В гараж фирмы "Братья Заукель". Так я думаю.
          -- К чертям собачьим! -- Клетц вспылил. -- Да у вас действительно нет ни грана здравого смысла и логики! Ведь, кажется, ясно, что настоящий фронтовик, попав в Берлин, прежде всего захочет комфорта. Капитану подвернулась машина из "Медведя!" Едем туда! -- приказал категорически Клетц. Он достал из ящика стола пистолет и принялся заряжать обойму.
          -- Вот хорошо, что вы мне напомнили, господин оберштурмбаннфюрер, мой фургон тоже нужно зарядить, то есть, я хотел сказать, заправить, в баке нет ни капли.
          -- Хорошо, только быстро!
          Либель вышел. Не спеша он поднимался по ступенькам из бункера. На часах было одиннадцать. Он сел в машину и поехал к заправочной колонке.
          Вернулся он только через сорок минут. У входа в бункер его ожидал Клетц. Он был раздражен.
          -- Почему вы так долго, Либель?!
          -- Пришлось разыскивать бензин, в нашей колонке нет, но мне все-таки удалось достать. Кроме того, надо было достать и масло.
          Наконец, Либель и Клетц выехали на темную и пустынную набережную Шпрее. Было уже без четверти двенадцать.
          -- Что вам говорили свидетели о внешности капитана? -- спросил Клетц.
          -- Он, кажется, высокого роста, темные волосы, довольно молод. Затем, у него в руках черный портфель. Он не расстается с ним. Кстати, вас не смущает, господин оберштурмбаннфюрер, что Шварцбрук отправился сразу в такое людное место, как "Медведь", а как же конспирация?
          -- Фронтовику можно многое простить, Либель, вы забываете, что это боевой офицер. В конце концов он отправится в русский тыл. А это сложнее, чем заехать в "Медведь".
          -- Все-таки у меня мало надежды, -- вздохнул Либель и повернул машину в темный переулок.
          -- Куда это вы? Нам нужно прямо, -- сказал Клетц.
          -- Там закрыт проезд. Все эти проклятые бомбежки! Только еще через час, после долгих блужданий по улицам, фургон Либеля остановился, наконец, у затемненного подъезда кабаре "Медведь".
          Кабаре доживало свои последние ночи. Со следующей недели по приказу министра пропаганды Геббельса все кабаре и театры Берлина закрывались. Поэтому в тот вечер в "Медведе" было особенно людно.
          Уже в вестибюле Либель отметил про себя, как преобразился Клетц. Куда делась его обычная медлительность? Ноздри перебитого носа бывшего сыщика расширились. Он был похож на матерую гончую, взявшую след.
          -- Идемте прямо в зал, -- тихо бросил он Либелю. -- Гараж от нас не уйдет!
          Иоахима Клетца не надо было учить, как действовать в подобных обстоятельствах. В своей жизни он провел немало облав в таких заведениях. И хотя человек, которого он искал, по-видимому, не собирался бежать или сопротивляться, обстановка заставила его ощутить знакомый азарт.
          Первый же вопрос, который он задал старшему кельнеру, заставил того проглотить любезную улыбку.
          -- Где здесь запасной выход?
          Вот там, господин оберштурмбаннфюрер, -- вполголоса ответил старший кельнер, и на лице его появилась кислая мина. "Боже мой! Опять облава. В такой вечер!"
          Идите и встаньте там. Прикажите только после того номера дать полный свет в зале. И при свете -- самый боевой номер программы, понятно?
          Кельнер отправился выполнять приказание. Клетц и Либель оглядывали зал.
          На сцене, выхваченной из полумрака светом прожекторов, певец явно непризывного возраста исполнял известный романс.
          В зале, казалось, никому не было дела до эстрады. Примерно две трети публики составляли офицеры с дамами и без дам. Клетц внимательно осмотрел столик за столиком, но в полутьме все офицеры казались похожими один на другого.
          Наконец певец кончил благодарить Марию-Луизу. 8 зале вспыхнул полный свет и тут же грянул джаз. По эстраде маршировали девицы в щегольских сапогах и военных фуражках. Раздались аплодисменты. Некоторые офицеры встали. Теперь Клетц уже не таился. Оставив Либеля у дверей, он пошел по проходу между столиками, дойдя до сцены, он повернулся и пошел обратно, кивнув головой старшему кельнеру.
          -- Пригласите ко мне вон того офицера, третий столик справа, скажите ему, что его спрашивают из "СД".
          Офицер, к которому обратился кельнер, вздрогнул, быстро встал, что-то сказал своей спутнице и чуть ли не бегом подскочил к Клетцу. Он был молод, высок, с коротко подстриженными темными волосами.
          -- Капитан Вагнер! -- коротко отрекомендовался он, приветствуя офицеров. -- Чем могу служить?
          Клетц с досадой провел рукой по щеке, бросив быстрый взгляд на Либеля, -- тот был явно расстроен.
          Клетц задал капитану несколько ничего не значащих вопросов и отпустил.
          -- Нет, я рискну потерять здесь еще полчаса, -- сказал Клетц.
          Либель взглянул на часы, было половина второго.
          -- Я так и думал, вряд ли капитан пойдет в такое людное место, -- сказал Либель и увидел, как раздулись ноздри у Клетца. Он снова подозвал кивком кельнера.
          -- Кто провожает гостей в отдельные кабинеты?
          -- Сегодня я сам, господин оберштурмбаннфюрер, у нас уже мобилизовали в фольксштурм пять человек.
          -- Не было ли среди гостей высокого капитана?
          -- Довольно молодой, с темными волосами?--осведомился кельнер. -- Я сам проводил его в кабинет номер восемь. Он и сейчас там с дамой. Просил не беспокоить его.
          С Клетцом произошло нечто невообразимое. В одну секунду он будто вырос сантиметров на десять.
          -- Показывайте, где кабинет, -- справившись с волнением, сказал Клетц.
          Кельнер пошел впереди. Дверь восьмого кабинета оказалась закрытой.
          -- Что нужно?-- ответил на стук резкий мужской голос.
          -- Откройте, господин капитан, служба безопасности!
          Дверь отворилась. У порога стоял высокий молодой офицер. Увидев Клетца, он сделал шаг назад и впустил его в кабинет. На диване лежал большой черный портфель. За накрытым столом сидела красивая белокурая женщина в вечернем платье.
          -- Я хотел бы поговорить с вами наедине, капитан, -- сказал Клетц. Капитан выглядел раздраженным, он сдерживался, поглядывая на Либеля, стоявшего в дверях.
          -- Ну хорошо, -- сказал он. -- Фрау Берта, прошу извинения, выйдите на минуту, это, видимо, недоразумение.
          -- Меня зовут Эрна, -- фыркнула блондинка. -- Ты, милый, забыл все от страха! -- Она схватила со стола свою сумочку и, шурша платьем, вылетела в коридор, толкнув Либеля. Обер-лейтенант вошел в кабинет, плотно закрыв за собой дверь.
          -- Капитан Шварцбрук, если не ошибаюсь,--сказал Клетц. -- Я очень рад, что мы вас нашли!
          Капитан подскочил к дивану и, схватив портфель, другой рукой выхватил пистолет.
          -- Не двигаться! Кто вы такие?
          -- Успокойтесь, капитан, я оберштурмбаннфюрер Клетц, особый уполномоченный при отделе "Заграница", а это обер-лейтенант Либель.
          Капитан поднял пистолет.
          -- Документы на стол!
          -- А вы молодец, Шварцбрук, -- улыбаясь, сказал Клетц, -- я не понимаю только, как вас, такого осторожного человека, занесло в это заведение. Но, впрочем, я не обвиняю вас, оставим это между нами. "Циклон"!.. Либель, предъявите капитану удостоверение.
          -- Не надо, -- сказал капитан. -- Достаточно пароля. Но послушайте, как вы меня нашли?
          В разговор вступил Либель.
          -- Это только благодаря проницательности господина оберштурмбаннфюрера,--сказал он. -- Видите ли, я Должен был вас встретить на станции Зоссен...
          -- Но там такое получилось, -- уже дружелюбнее заговорил капитан, -- хуже, чем на фронте. Мне подвернулась попутная машина, и я уехал. Однако ведь вылет назначен на послезавтра, зачем вы меня искали? -- капитан снова насторожился.
          -- Вы должны вылететь немедленно, Шварцбрук, есть приказ генерала Кребса.
          -- Но ведь у меня нет еще снаряжения...
          -- Все уже готово, -- вставил Либель,--вы получите снаряжение у меня. А необходимые документы, надеюсь, уже у вас?
          -- Да, документы у меня. Кроме того, я привез пакет на имя подполковника Мельтцера. Но его я имею право вручить только лично...
          -- Хорошо, -- сказал Клетц, сияя от удовольствия. -- Подполковник Мельтцер, очевидно, прибудет прямо на аэродром. Сейчас два часа. В четыре мы встретимся на аэродроме. Обер-лейтенант, вам хватит времени, чтобы заехать за снаряжением? Поезжайте, я созвонюсь с Мельтцером.
          -- В таком случае до скорой встречи, господин оберштурмбаннфюрер.
          Клетц проводил капитана и Либеля до машины. А сам поспешил к телефону.
          -- Я нашел Шварцбрука, дорогой Мельтцер! Ну для меня это оказалось не очень трудной задачей. Да, я думаю, вы не станете возражать, я отправил его вместе с Либелем прямо на аэродром. На этот раз вы можете спокойно докладывать господину генералу.


          Над фронтом ночь

          Темная сентябрьская ночь стояла над фронтом. Но война не знает различия между днем и ночью. Под светомаскировкой по обе стороны линии фронта военная жизнь шла своим чередом.
          Со скрытыми огнями в кромешной темноте мчались к фронту, тревожно постукивая на стыках рельсов, эшелоны. Где-то при свете коптилок в блиндажах склонялись над картами командиры советских дивизий, отмечая путь пройденный и тот, который еще предстоит пройти в нелегких боях. Где-то, закрывшись с головой маскировочной плащ-палаткой, ползли в ночной поиск солдаты-разведчики.
          Ночной эфир над фронтом был наполнен радиосигналами. Они летели, то замирая, то сплетаясь в сплошной клубок точек и тире, голосов, цифр...
          Освещенный зеленым огоньком своей рации, быстро работал ключом берлинский газетчик Фред. И, выбирая его сигналы из путаницы голосов, их принимал чуткий приемник под Москвой, на радиостанции Центра советской разведки. Под карандашом шифровальщика еле слышные сигналы превращались в строчки:
          "Корреспондент 75 сообщает координаты группы "Циклон--Юг", начало операции ускорено. Начнется завтра. Повторяю: начало завтра..."
          В предгорьях Карпат, за двести километров от линии фронта, в советском тылу, на заброшенном хуторе, вздрагивая от ночного холода и страха, включил свою портативную рацию и Микола Скляной.
          Снова, как и все эти дни, центр абвера ответил немедленно, и лейтенант Крюгер, сидевший рядом с радистом, продиктовал:
          -- "Командира группы принять готовы. Все в порядке". -- И, подождав, пока Скляной закончит передачу, добавил по-русски: -- Ну что ж, раньше, так раньше. Меньше эшелонов пройдет к фронту. Так, Иван?
          ...А по темному загородному шоссе из Берлина на секретный военный аэродром мчалось несколько машин со светомаскировочными синими подфарниками. Люди в первой машине -- сером фургоне с военным крестом на борту -- неторопливо переговаривались.
          -- ... И тут, Мишель, представляешь себе, Клетц говорит: "Я еду с вами"!
          -- Да, момент не из приятных. Но почему ты выбрал "Медведя"?
          -- Ты знаешь, я не выбирал. Ведь у меня был список машин, и среди них значился номер грузовика из "Медведя". Клетц захотел туда съездить. Ну, а потом я подумал, что будет лучше, если он сам тебя найдет.
          -- А как ты сумел позвонить мне?
          -- Это было не сложно. Я поехал заправлять машину. Труднее было протянуть полтора часа, чтобы дать тебе время доехать до "Медведя". А ты хорошо держишься. Но смотри не перехватывай. Мельтцер опытнее Клетца. Ты хорошо переклеил фотографию на удостоверении. Пришлось повозиться?
          -- Твоя школа. К твоему звонку я был уже готов.
          -- Продумай еще раз каждое слово. И вот еще что: обязательно сразу же после приземления свяжись с нашими. Они предупреждены. Теперь помолчим. Перед дорогой...
          Километрах в трех от фургона, нагоняя его, шел "оппель-капитан". На заднем сиденье подполковник Мельтцер говорил Клетцу:
          -- ...но ведь и обер-лейтенант Либель принимал участие в поисках!
          -- Ваш Либель птенец в таких делах. Он искал бы еще двое суток. В Гамбурге у нас бывали и не такие случаи.
          Мельтцер замолчал, и внезапно простая догадка озарила его. Ну конечно! Как он раньше этого не понял? У Клетца есть своя связь с капитаном Шварцбруком. Наверное, Шварцбрук сообщил Клетцу, что прибыл и отдыхает в "Медведе". Оберштурмбаннфюрер и капитан разыгрывали всю эту историю, как по нотам. Вот почему Клетц так уверенно поехал в кабаре. Этот бывший полицейский не так прост, как кажется, с ним необходимо быть осторожнее!
          -- Я думаю, -- сказал Мельтцер, -- что для всех нас будет лучше забыть эту историю с поисками. Приказ отдан-- мы его исполняем в срок. Я благодарен и Либелю и вам.
          Клетц не ответил. Он загадочно, как показалось Мельтцеру, улыбнулся.
          Еще в двух километрах позади бесшумно летел по асфальту огромный лакированный "хорх". Генерал Кребс, откинувшись на мягкое сиденье, молчал, углубленный в свои мысли. Ему не о чем было разговаривать ни с адъютантом, ни с шофером. Он думал только о том, что его личное присутствие на аэродроме даст ему потом право говорить, что он, а не кто-нибудь другой, своими руками организовал эту операцию.
          У самого въезда на аэродром "оппель-капитан" нагнал фургон. Обе машины рядом, словно принимая парад, проехали вдоль строя ночных бомбардировщиков, стоявших на краю летного поля, и повернули в сторону, где на бетонной ленте уже рокотал, прогревая моторы, "юнкерс-290".
          Пока солдаты из аэродромной команды перегружали из фургона в самолет последнюю часть снаряжения для группы, четыре человека, стоя поодаль, разговаривали.
          -- Да, вы заставили нас поволноваться, капитан, мы беспокоились, а здесь еще начальство перенесло вылет.
          -- Я этого не знал, господин подполковник, имею же я право хоть немного отдохнуть? Мне всю войну не приходилось бывать в Берлине.
          -- Вам не к чему оправдываться, дорогой капитан,-- вставил Клетц, -- как представитель "СД", я могу удостоверить, что с вашей стороны нет никакой вины. Виноват обер-лейтенант Либель, который не сумел вовремя встретить вас.
          -- Я прошу вас, господин оберштурмбаннфюрер, не придавать этому значения. Обер-лейтенант, кажется, помог найти меня. Кто же знал, что вылет перенесут?
          -- Согласен с вами, дорогой капитан, но у каждого из "ас есть свои обязанности.
          -- Я должен передать вам пакет, господин подполковник. Вот он... А это я беру с собой. Портфель мне больше не нужен. Обер-лейтенант, возьмите его на память о нашей встрече. О! Кажется, прибыло начальство?
          К самолету легко подкатил лакированный "хорх".
          -- Да, это сам генерал Кребс, пойдемте, я вас представлю ему,-- сказал Мельтцер.
          Генерал, выйдя из машины, прервал официальный доклад подполковника:
          -- Все это я уже знаю, подполковник, нам надо спешить. Капитан Шварцбрук!--Он вгляделся в лицо офицера, сделавшего шаг вперед. -- Я кое-что слышал о вас, капитан, ведь вы были участником спасения Муссолини, когда его вырвали из рук мятежников летом прошлого года?
          -- Так точно,генерал.
          -- Мне приятно с вами познакомиться. Почему вы до сих пор в мундире?
          -- В русскую форму я переоденусь в самолете, русский мундир на плечах -- большая тяжесть, господин генерал!
          Подполковник Мельтцер шепнул Либелю:
          -- Он умеет разговаривать с начальством, этот капитан.
          Кребс продолжал:
          -- Я приблизил срок вылета по личному указанию фюрера. Сейчас наступило самое удобное время для действия вашей группы... Помните, что основной удар надо нанести по коммуникациям. Мосты, тоннели, железнодорожные узлы. Ясно? Желаю вам удачи, капитан! И помните, что обо всех действиях вашей группы будут докладывать лично фюреру. Хайль Гитлер!
          -- Хайль Гитлер! -- отозвались офицеры, вскидывая руки.
          Генерал повернулся к Мельтцеру и Клетцу.
          -- Прошу вас, господа, лично проследить за радиосвязью с группой в течение ближайших суток.
          Отдав это распоряжение, Кребс, считая, что его миссия здесь окончена, уехал.
          -- В свою очередь, желаю вам счастливого пути, господин капитан, -- сказал Мельтцер. -- Надо спешить. Рассвет уже близко.
          -- Счастливо оставаться, господа, до свидания, оберлейтенант!--сказал Мишель, пожимая руки. -- Надеюсь, мы еще встретимся, и у нас будет больше времени для разговора.
          Командир группы легко поднялся по трапу в кабину самолета. Офицеры отошли к своим машинам. "Юнкере" взревел и побежал по взлетной дорожке. Две маленькие звездочки от выхлопов мотора еще некоторое время виднелись в ночном небе, но вскоре и они растаяли на востоке.
          -- Отличный парень, этот капитан,-- сказал Клетц, открывая дверцу машины.
          -- Если бы все офицеры вермахта были такими, мы давно бы одержали победу, -- ответил Либель.
          Клетц остановился.
          -- Что вы хотите этим сказать, обер-лейтенант?
          -- Только то, что капитан Шварцбрук образец настоящего солдата фюрера, господин оберштурмбаннфюрер.
          -- Не мешало бы кое-кому из абвера брать с него пример,-- сказал Клетц. --Эти люди рискуют жизнью... Да, между прочим, я все-таки узнал, кто лично знает Шварцбрука. Это лейтенант Крюгер. Он сейчас временно возглавляет диверсионную группу "Циклон--Юг".
          Либель резко повернулся и отошел к своей машине.
          -- Прошу прощения, мне надо осмотреть мотор. Я сегодня совсем загонял свой фургон.
          Открыв крышку капота, Либель навалился грудью на крыло машины. Он старался сдержать себя, но какая-то мгновенная слабость сковала тело. Он крепко стиснул пальцами лицо: вот они, эти экспромты. Как он мог не учесть такого поворота? Если бы суметь вовремя предупредить об этом Мишеля. Нужно что-то предпринять, и немедленно. Иначе провал!
          Он протянул руки к мотору, бесцельно шаря по нему, точно там, в лабиринте горячего металла, был спрятан ответ на новый вопрос, вставший перед ним.
          За спиной проскрипел голос Клетца:
          -- Давайте быстрее, обер-лейтенант. Пора ехать. Я очень сожалею, дорогой подполковник, но не могу поехать с вами на радиостанцию. У меня еще куча дел.
          Либель резко выпрямился.
          -- Все готово, можно ехать. Позвольте, господин подполковник, я поеду на радиостанцию вместе с вами? Хочется довести дело до конца.
          Либель снова чувствовал во всем теле необычайную легкость, будто бы и не было позади этих напряженных часов. Мельтцер пересел в его машину.

          Совершенно секретно
          Начальнику отдела контрразведки "СМЕРШ" майору МЕЛЬНИЧЕНКО Б. Т.
          В дополнение к ранее данным указаниям приказываю закончить операцию по захвату группы "Циклон--Юг" сегодня не позднее 18 часов. План операции остается без изменений. Следует обратить особое внимание на безопасность прибывшего сегодня командира группы, имеющего документы на имя ст. лейтенанта МВД В. Дутиса. Немедленно после задержания указанное лицо должно быть изолировано от участников диверсионной группы и доставлено ко мне лично.
          Генерал-майор БЫСТРОВ.


          Поединок на хуторе

          Лейтенант Крюгер сидел в халате за столом и неторопливо хлебал из большой глиняной миски молоко с накрошенным туда хлебом. После концентратов это нехитрое крестьянское блюдо казалось ему райской пищей. Напротив него, подперев голову руками, сидел Микола Скляной. Над ним весь угол занимали черные, в серебре иконы. Лейтенант, медленно двигая челюстью, разглядывал их. Оба они не спали всю ночь, ожидая прибытия капитана Шварцбрука. По инструкции сразу же после приземления капитан должен был явиться сюда, на этот удаленный от дорог и деревень хутор. Однако прошел уже полдень, а новый командир все еще не появлялся.
          -- Иван, -- сказал Крюгер, -- а ты знаешь, что в Европе очень ценятся старые русские иконы? Когда я был в Париже, то вот за это, -- он указал на угол, -- можно было бы приобрести целое состояние.
          -- У нас во Львове можно было бы достать кое-что и поинтереснее. До войны, конечно. Сейчас вряд ли что осталось,--Скляной вздохнул. -- Господин лейтенант, вас не беспокоит, что его все еще нет? Может быть, господин капитан отправился прямо в отряд?
          -- Это исключено, -- Крюгер допил остатки молока прямо из миски. -- Шварцбрук должен прибыть сюда. Наверное, его немного отнесло ветром. А потом у него кое-какой груз. Он должен его где-то спрятать... А куда ты дел старуху?
          -- Запер в погребе.
          -- Я ведь приказал тебе убрать ее.
          -- Мне не хотелось стрелять, здесь очень далеко слышно.
          -- Можно было бы и без стрельбы. Ну ладно. Нечего тебе рассиживаться, иди-ка посмотри вокруг.
          Скляной нехотя взял из-под лавки советский автомат, одернул кургузый, выгоревший штатский пиджак и, тяжело шаркая сапогами по глиняному полу, вышел из хаты.
          Лейтенант слышал, как скрипнула калитка в изгороди. Он больше не мог сопротивляться одолевшему его сну. -- Пятнадцать минут, -- убеждал он себя, не больше. Это после еды. Черные иконы в серебряных оправах расплывались перед ним. Лейтенант положил голову на стол и уснул, как будто провалился в темную, душную яму. Снился ему Берлин. Он идет с капитаном Шварцбруком по Унтер ден Линден. Они тащат огромный ящик с иконами.
          ...Скляной засел в кустах неподалеку от единственной заросшей травой дороги, ведущей на хутор. Ему было не до сна. Одолевала смутная тревога. Что-то уж очень долго нет командира группы. А ну как его схватили при приземлении? Тогда всем им будет конец. Капитан, конечно, ради своего спасения выдаст всю группу. Может быть, удрать сейчас, пока он здесь один? А куда пойдешь? Скляной задумчиво смотрел на дорогу, спускавшуюся с холма. И вдруг он вздрогнул. Прямо по тропе вдоль кустов шел человек в форме советского офицера. Он шел свободно, не таясь. За плечами у него был вещевой мешок, какой Микола и сам носил когда-то.
          Скляной схватил автомат, потом отложил его. Высокий молодой офицер с полевыми погонами старшего лейтенанта подходил все ближе. Радист поднялся из-за кустов. Увидев Скляного, офицер остановился.
          -- Ну, что смотришь, парень, -- спросил он, улыбаясь,-- не знаешь, где здесь живет лесник Семен Макарович?
          На сердце у Скляного отлегло, это был пароль для встречи.
          -- Семен Макарович уехал во Львов, будет через три дня,-- ответил он. Здравствуйте, господин Шварцбрук, давно вас ждем.
          -- Тише ты, как тебя зовут?
          -- Иван,-- сказал Скляной.-- Пойдемте скорее в хату, там вас ждет лейтенант Крюгер.
          -- А откуда ты знаешь мою фамилию?
          -- Лейтенант сказал, он ведь воевал вместе с вами!
          Мишель остановился, внимательно глядя на "Ивана". Тот тоже встал.
          -- Ну порядки здесь у вас! Не слишком ли много разговоров?--Он перешел на немецкий язык.-- По-немецки понимаешь?
          -- Научился, -- ответил Скляной.
          -- Ну, хорошо, идем, сейчас устроим сюрприз лейтенанту.
          -- Какой сюрприз? -- Скляной робко улыбнулся.
          -- Увидишь, только не забегай вперед! Возьми мой рюкзак.
          Мирно беседуя, они дошли до хутора. В хате они увидели лейтенанта Крюгера, который все еще крепко спал, положив на стол свою лохматую голову.
          -- Он что, пьян?--спросил шепотом Мишель.
          -- Нет, просто не спал ночью.
          Мишель подошел к Крюгеру и потряс его за плечо. Крюгер вскочил на ноги.
          -- Вы крепко спите, лейтенант, а спать не время! Крюгер таращил глаза. Перед ним стоял незнакомый человек. Рядом, скрывая усмешку, переминался с ноги на ногу Скляной.
          Крюгер быстро пришел в себя, рука его непроизвольно схватилась за пистолет.
          Но офицер крепко придержал руку.
          -- Кто вы? -- спросил Крюгер, пытаясь вырвать руку.
          -- Я капитан Шварцбрук, если вам угодно, -- улыбаясь, ответил офицер. Крюгер отскочил к стене, схватив со стола автомат.
          -- Это не Шварцбрук, Иван, кого ты привел?! -- закричал он.
          -- Успокойте свои нервы, лейтенант. "Циклон распространяется на восток!"
          Услышав условный пароль, Крюгер не выстрелил. Скляной не очень понимал, что происходит.
          -- Руки вверх!--скомандовал Крюгер. -- Быстрее, быстрее! Вот так! А теперь выкладывайте: кто вы такой? Вы не капитан Шварцбрук. Я знаю его лично!
          Мишель улыбнулся.
          -- Вы меня обрадовали, лейтенант Крюгер. Если бы вы не оказали мне такой встречи, вам пришлось бы плохо. Ваш радист уже внушил мне подозрение, признав во мне Шварцбрука.
          -- Говорите ясней!
          -- Разумеется, я не капитан Шварцбрук. Но таково решение командования. В Берлине появилось подозрение: не успели ли русские подменить вашу группу. Если бы и вы признали во мне Шварцбрука, то сами понимаете... Крюгер медленно опустил автомат.
          -- Я шел на риск, конечно, но теперь все в порядке. Шварцбрук примкнет к нам по пути. А пока командование группой поручено мне.
          -- Я ничего не знаю об этом!
          -- В том-то все и дело. Узнаете. Ладно, откройте мой рюкзак, там есть фляга с французским коньяком. Мне его подарил перед отлетом генерал Кребс.
          Осведомленность и манера говорить несколько успокоили Крюгера. "Черт знает, что они там, наверху, могут накрутить? -- подумал он. -- Хотя, конечно, чтобы прикрыть от риска Шварцбрука, может быть..."
          -- Неужели вы думаете, Крюгер, -- продолжал Мишель,-- что если бы я шел к вам не по своей воле, то наш разговор все еще продолжался бы? Вас уже давно бы схватили.
          Крюгер был в растерянности. Нет, конечно, он не поверил. Но стрелять тоже не решался. А вдруг это правда? Очень уж уверенно держит себя этот человек. И потом такой чистый берлинский выговор...
          -- Но где гарантия, что вы говорите правду? И почему я должен передать вам командование группой?
          -- Гарантией будет прибытие Шварцбрука через три дня, а пока, дорогой Крюгер, вам придется подчиниться.
          Но Крюгеру очень не хотелось расставаться со своей ролью командира.
          -- Ваше имя и звание, -- спросил он.
          -- Обер-лейтенант абвера Фридрих Боле, а по документам старший лейтенант конвойных войск МВД Вилис Дутис. -- Мишель достал из кармана кителя удостоверение. Крюгер внимательно осмотрел его. На фотографии был человек, называвший себя Боле.
          Микола Скляной тем временем достал из рюкзака большую флягу. Повесив автомат на плечо, он пошарил по полке, прикрытой занавеской, и обнаружил там несколько огромных отлитых из зеленого стекла рюмок, оставшихся в хате с лучших времен.
          Три рюмки он поставил на стол. Гость сразу же подошел к столу, и, взяв флягу, наполнил рюмки. Крюгер по-прежнему стоял у стены, держа автомат в опущенной руке. Микола не решился присесть к столу раньше лейтенанта и тоже остался стоять. Офицер сел на лавку спиной к Скляному и поднял рюмку.
          -- Ну, кажется, можно поздравить меня с прибытием. Да что вы в самом деле? В конце концов я застал вас спящим, лейтенант, и мог сделать что угодно, чего же вы боитесь? Сразу чувствуется, что вы из фронтовой разведки. В абвере бывают и не такие комбинации!
          Но Крюгер не спешил. Он действительно не был искушенным и опытным разведчиком. Его роль в операциях в основном всегда сводилась к диверсиям. Если нужно было подорвать мост или железнодорожную линию, тут Крюгер не стал бы ни у кого спрашивать совета. А в этой ситуации он никак не мог разобраться.
          -- Иван, -- обратился он, наконец, к Скляному, -- пойди и немедленно запроси Центр. Передай такую радиограмму... --он задумался. -- Как бы это сформулировать? Дай бумагу, -- он черкнул несколько цифр на листке. -- Вот.
          -- Слушаюсь, господин лейтенант!
          -- Я буду здесь, -- Крюгер взглянул на прибывшего офицера. Тот спокойно поставил на стол рюмку.
          -- Первую радиограмму должен передать я,-- сказал Мишель. -- Кроме того, отныне, как командир группы, только я буду передавать радиограммы. --Он встал из-за стола.
          -- Ни с места!-- закричал Крюгер, снова подымая автомат.-- Извините, господин обер-лейтенант, сначала вы проверяли меня, а теперь я проверяю вас. Я не выпущу вас живым до того, как мне ответит Центр. Иван, отправляйся немедленно!
          Скляной, словно обрадовавшись возможности убраться из этой комнаты, где с минуты на минуту того и гляди начнется перестрелка, быстро вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
          -- Учтите лейтенант, что ответственность за промедление с началом операции вы берете на себя.
          Крюгер молчал. Через некоторое время он сам спросил у Мишеля:
          -- Вы давно из Берлина?
          -- Вылетел сегодня ночью. Слушайте, сколько времени уйдет на этот ваш запрос?
          -- Я думаю, не больше часа.
          -- А сколько идти до группы?
          -- Об этом мы поговорим позже.
          Мишель прикидывал: если час уйдет на запрос и еще хотя бы час пути до группы, то все будет в порядке,-за это время чекисты уже успеют оцепить район. Хорошо, что он последовал совету Карла и после приземления установил связь с советской контрразведкой. Группа не выйдет отсюда. Но теперь в опасности Либель. Нельзя проваливать группу в открытую. Они могут успеть сообщить. Надо любой ценой вывести из строя рацию. Но как? Этот рыжий бандит наверняка будет стрелять, если
          начать сопротивляться. Надо чем-нибудь отвлечь его внимание.
          Он сделал настороженное лицо и поднял руку.
          -- Внимание, Крюгер, вы слышите? -- И вдруг Мишель сам, к своему удивлению, услышал сдавленный женский крик, доносившийся откуда-то будто из-под земли...
          Однако Крюгер спокойно ответил:
          -- Боюсь, что вскоре в этом доме еще кто-нибудь закричит.
          Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.


          Радист узнает почерк

          Дежурный радист приемной радиостанции абвера под Берлином принял вахту по связи с группой "Циклон--Юг" ровно в полдень. Проверив точность настройки на диапазон, обер-ефрейтор Тоске нацепил наушники и, приняв удобную позу, приготовился слушать. Рядом с ним уже шестой час непрерывно по собственной инициативе дежурил обер-лейтенант Либель. Он вызвался и здесь помогать Мельтцеру. Вахта постоянной связи с группой была похожа на рыбную ловлю в незнакомом месте. Не известно, в какой именно момент клюнет. Пока что из эфира доносился только обычный треск и шорох атмосферных разрядов. Днем помех было больше. Тоске для развлечения постарался представить радиста группы. Россию он видел только на картинках и в кино, поэтому она представлялась ему длинным рядом серых деревянных изб. Радист "Циклона" с автоматом на плече должен был, наверное, скрываться в подвале именно такого дома. Вот, прислушиваясь к шагам наверху, он включает питание рации, берется за ключ...
          Тоске вдруг и в самом деле услышал тонкое, искаженное дневными помехами попискивание, условные позывные "Циклона". Он откорректировал волну и, подождав вызова, ответил трижды условными сигналами. Да, это был "Циклон--Юг". Радист группы мог бы передавать и другие сигналы, но дежурный на радиостанции Центра все равно узнал бы его.
          У каждого радиста при работе на ключе есть свой "почерк", такой же определенный, как и тот, которым человек пишет на бумаге. Всех своих клиентов, засевших где-то в русском тылу, Тоске отлично узнавал по почерку, да, это безусловно "Циклон -- Юг".
          -- "Циклон--Юг" вызывает, -- сказал обер-ефрейтор Либелю. -- Приготовьтесь записывать.
          -- "Циклон--Юг", -- сказал радист,-- просит подтвердить изменения в плане операции. Следует ли передавать командование прибывшему вместо командира. Выйду на связь через 15 минут, 15 минут. Я "Циклон -- Юг". -- Сняв наушники, Тоске посмотрел на Либеля.-- Вы все поняли?
          -- О, да! -- ответил Либель. Он взял бланк с записью и зашагал по коридору.
          В соседнем с аппаратной кабинете у большого стола сидел, о чем-то разговаривая с офицером радиостанции, подполковник Мельтцер. Либель подошел к подполковнику.
          -- Ну, наконец-то, "Циклон--Юг" отвечает. Вот радиограмма.
          -- Что там? -- спросил Мельтцер.
          Либель прочел так, как он записал, слово в слово. "Циклон" просит подтвердить изменения плана операции, следует ли передать командование прибывшему".
          -- Дайте-ка радиограмму, -- Мельтцер два раза прочел бланк расшифровки. -- Что это значит? Разве ему раньше не было дано распоряжений? Какие изменения?-- Мельтцер в недоумении перевернул бланк и посмотрел на него с обратной стороны.
          -- Я, кажется, догадываюсь, господин подполковник,-- заговорил Либель. -- Мне Шварцбрук говорил еще по дороге сюда, что они не очень ладили в свое время с лейтенантом Крюгером. Видимо, Крюгер сомневается в его полномочиях. Кроме того, лейтенант, вероятно, имеет в виду время начала операции. Он почему-то не согласен начинать раньше на сутки. Наверное, не успел подготовиться.
          -- Ах, вот оно что. Черт бы побрал всех этих карьеристов. Нашли время и место для выяснения отношений. И это хваленые фронтовые разведчики! С нашими такого не бывает. Либель, запишите текст ответной радиограммы:
          "Все полномочия переходят к прибывшему командиру группы. Операцию начать немедленно. Доложить об исполнении". Кроме того, спросите у них, когда они смогут доложить о начале операции.
          Либель быстро записывал.
          -- Вы, наверное, смертельно устали, обер-лейтенант,--сказал Мельтцер.-- Сдайте радиограмму и поезжайте отдыхать. Вы за минувшие сутки как следует поработали.
          -- Я хотел бы остаться здесь, с вами, господин подполковник.
          "Парень явно хочет взять реванш",--подумал Мельтцер.
          -- Ну хорошо, обер-лейтенант, можете остаться. Что это вы носите пистолет в боковом кармане?
          -- Я положил его туда еще днем, во время поисков Шварцбрука, да так и забыл.
          Через полчаса поступила новая радиограмма "Циклона".
          -- Вот теперь это похоже на стиль Шварцбрука!-- воскликнул Либель, подавая бланк Мельтцеру.
          "Циклон распространяется. Первая сводка будет дана завтра утром".
          Подполковник взял телефонную трубку.
          -- Это подполковник Мельтцер, из абвера, соедините меня с генералом Кребсом. -- Прикрыв рукой трубку, он сказал Либелю: -- На этот раз первым доложу я, а не Клетц. -- И, подтянувшись, отрапортовал в телефонную трубку: -- Докладывает подполковник Мельтцер, господин генерал. "Циклон распространяется". Первая сводка будет получена завтра утром... Благодарю вас, господин генерал!
          Либель с большим трудом довел машину от радиостанции до Берлина. На набережной Тирпиц, у штаб-квартиры абвера, он высадил Мельтцера, а сам поехал домой. Что происходит сейчас там, у Мишеля? "Циклон--Юг" не должен провалиться немедленно. Если группа исчезнет, то это вызовет серьезное подозрение. С другой стороны, положение Мишеля в группе тоже рискованное. Одно только успокаивало Карла Либеля: у Мишеля рядом друзья. Они помогут.
          Либель приехал домой, лег в постель и усилием воли заставил себя уснуть. Неизвестно, что еще впереди. Нужно быть свежим, готовым ко всему. За долгие годы работы во вражеском тылу он привык управлять своими чувствами.
          А на далеком хуторе в Прикарпатье в этот час события приобретали новый оборот.
          В тот момент, когда послышался крик, Мишель лихорадочно обдумывал свой следующий шаг. Этот Крюгер из тех головорезов, что может в любую минуту выпустить в него всю обойму своего "вальтера".
          Напряжение росло. Выручил Скляной. Он ворвался в хату с шифровкой. Расшифровав радиограмму Центра, Крюгер, улыбаясь, спросил Мишеля:
          -- Простите, господин обер-лейтенант, не имеете ли вы отношение к группенфюреру {Группенфюрер -- генерал-лейтенант "СС" Эрнст Боле -- один из руководителей "СС" гитлеровского рейха.} господину Эрнсту Боле?
          -- Я его близкий родственник,--сухо ответил Мишель.
          -- Вам уже приходилось бывать в России?
          -- Конечно!
          -- В таком случае, я очень рад нашему знакомству. И еще раз прошу прощения за неласковую встречу.
          -- Пустяки, служба прежде всего. Однако кто это там так кричит?
          -- Это хозяйка хутора, старуха, мы заперли ее в погребе. Иван, я же приказал тебе ее ликвидировать!
          -- Минутку, лейтенант, теперь командовать буду я. Старуха может нам еще пригодиться. Иван, приведи ее сюда. Надеюсь, вы не говорили при ней по-немецки?
          -- Я ее даже не видел, -- ответил Крюгер. "Старуха" оказалась женщиной лет около пятидесяти.
          На ней был тот самый кожух, который она ссужала несколько часов назад Скляному. Увидев людей в советской военной форме, она сразу же заговорила.
          -- Где же это видно, паны офицеры, чтобы совать людей в подвал. Змей!--Она погрозила кулаком Скляному.-- Дезертир проклятый. Добрались до тебя!
          Мишель засмеялся.
          -- Наш товарищ поступил, конечно, неправильно. Но он не дезертир, гражданка. Вы что, одна здесь живете?
          -- Совсем одна, -- ответила женщина, -- мужа в сорок первом году забрали в армию. Два сына было. Один в партизаны ушел, другой не знаю куда. -- Она замолчала, опустив глаза.
          -- Он служил в полиции? -- спросил Крюгер.
          -- Кто же его знает, где он служил. Полгода уж нет. Одна с хозяйством управляюсь. Да и хозяйства оставалось: корова, лошадь, да куры.
          -- Не так плохо для этого времени, -- сказал Мишель.-- Вы хотите, чтобы муж и сыновья вернулись?
          -- А как же не хотеть?
          -- Тогда надо помочь нам. Вы должны запрячь лошадь и проводить нас до станции.
          -- Нет такого права, чтобы лошадей отбирать, -- закричала женщина.
          -- Мы не отбираем. Вы поедете с нами,--спокойно и настойчиво сказал Мишель. -- А со станции возьмете лошадь обратно.
          -- Не поеду, хоть стреляйте, не поеду.
          Крюгер поднял пистолет. Но "обер-лейтенант Боле" задержал его.
          -- Учтите, гражданка, ваш муж и сын советские солдаты, ваш долг помочь нам.
          Женщина постояла молча, потом слезы потекли у нее по щекам. Она повернулась и, вытирая глаза концом платка, пошла запрягать лошадь.


          На четвертом километре

          Майор Мельниченко приказал водителю остановить машину. Навстречу по дороге строем по три двигалась небольшая колонна немецких военнопленных, Впереди, сзади и по сторонам шло несколько советских солдат-автоматчиков. Немцы были оборванные, грязные, обросшие трехнедельными бородами. За спинами у многих топорщились бурые от грязи вещевые мешки. Позади конвоя шагал высокий старший лейтенант в форме войск МВД и рядом с ним рыжий широкоплечий сержант с автоматом и трофейным "парабеллумом" на боку. Еще дальше, шагах в тридцати, тащилась крытая брезентом телега с высокими бортами, управляла которой женщина в рваном кожухе. Рядом с ней тоже сидел автоматчик -- остроносый парень в меховой кубанке.
          Майор вышел из машины, два офицера и водитель остались на месте.
          -- Стой!--скомандовал майор. -- Начальник конвоя ко мне!
          Старший лейтенант, придерживая прыгающую на боку полевую сумку, подбежал к нему и старательно взял под козырек:
          -- Старший лейтенант Дутис, -- представился он.
          -- Что за команда?
          -- Конвоируем на ближайшую станцию группу военнопленных в количестве двадцати восьми человек!
          -- Документы.
          Рыжий сержант насторожился и подошел поближе. Старший лейтенант, открыв полевую сумку, достал бумаги.
          -- Так вы из хозяйства товарища Медведева? -- Он с интересом посмотрел на старшего лейтенанта. -- Сами что, из Латвии?
          -- Так точно, товарищ майор!
          -- Почему вам не дали транспорт?
          -- На этих вояк, товарищ майор, транспорт расходовать? Пешком пройдутся. А мы люди привычные.
          Майор внимательно просмотрел документы, вернул их старшему лейтенанту. Он прошел вдоль колонны и направился к телеге. Старший лейтенант и рыжий сержант сопровождали его.
          -- Разрешите колонне следовать дальше, товарищ майор, путь далекий, -- попросил старший лейтенант.
          -- Добро, пусть идут. Что в телеге?
          -- Оружие, товарищ майор, трофеи! Сержант, ведите колонну, я нагоню. Рыжий неуверенно повернул назад.
          Майор приоткрыл край брезента. Взглянул на вороненые новенькие автоматы и снова закрыл. Достав портсигар, он предложил старшему лейтенанту папиросу. Старший лейтенант охотно взял, но не закурил, а сунул в карман.
          -- А это что за женщина? -- майор указал на хозяйку хутора, сидевшую на телеге.
          -- Местная жительница, товарищ майор, хозяйка ближнего хутора, помогла нам. Будет сопровождать нас до станции, чтобы забрать свою лошадь.
          Молчавшая до сих пор женщина, услышав, что разговор идет о ней, вдруг соскочила с козел.
          -- Вот вы мне скажите, пан офицер, обратилась она к майору. Где есть такой закон, чтобы отбирать лошадей? Разве советские солдаты так поступают?!
          Майор смутился.
          -- Лошадь вам вернут, не беспокойтесь.-- Он повернул к машине.
          Группа уж проходила мимо машин. Пленные в упор разглядывали сидевших в ней офицеров.
          Майор и старший лейтенант вместе дошли до машины. Когда взревел мотор, старший лейтенант тихо сказал:
          -- Юго-запад, от хутора пять километров. В пещере радист, а на самом хуторе... Счастливого пути, товарищ майор, добавил он громко, увидев, что к ним снова подходит рыжий.
          -- Желаю успеха, старший лейтенант!--Майор дал знак ехать. Мишель оглянулся на Крюгера, тот был совсем рядом. "Черт бы его побрал, этого рыжего бандита, -- подумал Мишель. -- Как не вовремя он подошел! Нужно было еще сказать майору о Роденштоке, который остался на хуторе для связи со Скляным. Это может теперь спутать все карты. Конечно, лейтенанту вряд ли удастся уйти". Мишель готов был побежать следом за машиной. Может быть, придумать какой-нибудь благовидный предлог и вернуться на хутор самому? Нет, нельзя оставлять группу. Она может изменить маршрут.
          -- Ну что? -- спросил он Крюгера. -- Натерпелись страха?
          -- Чепуха, надо было захватить машину.
          -- И поднять тревогу на всю окрестность? Нет, лейтенант, у вас мало опыта в таких делах. Вот вы говорили, что следует пристрелить женщину, а видите -- в ее сопровождении мы выглядим гораздо убедительнее. Крюгер молчал.
          -- Теперь я совершенно уверен в надежности своих документов. Интересно, как там этот ваш Иван? Он верный человек?
          -- Вы, кажется, могли убедиться в этом,-- ответил Крюгер и, ускорив шаг, обошел группу. Он зашагал впереди.
          Оставшись один позади строя, Мишель достал папиросу, которой его угостил майор, разорвал гильзу и незаметно вынул из нее записку. "Захват группы намечен на четвертом километре". Мишель сунул бумажку в карман. Сколько еще до этого четвертого километра?
          Дорога виляла между холмами, поросшими лесом. Откуда-то издалека донеслось еле слышное гудение паровоза. Навстречу прошла колонна грузовиков. Сидевшие в них советские солдаты кричали пленным:
          -- Гитлер капут!
          Какой-то молодой боец, перегнувшись через борт крикнул Крюгеру;
          -- Эй, сержант, подбрось-ка нам парочку, мы с ними потолкуем!
          Крюгер сжал кулаки.
          "Уже недалеко, -- подумал он. -- Судя по карте, мы выйдем как раз к тоннелю. Здесь до ночи должна остаться первая диверсионная группа". Теперь он покажет этому берлинскому обер-лейтенанту, на что способен Крюгер. Первый же эшелон, взорванный внутри тоннеля, прерывает движение по этой дороге не меньше, чем на десять дней. Пока русская контрразведка будет искать диверсантов в этом районе, грянут взрывы у моста через Днестр и еще дальше в русском тылу.
          А в это время майор Мельниченко с младшим лейтенантом Черниковым и старшиной Лобановым уже подъехали к хутору, где скрывался Скляной со своей рацией. Поставив машину перед хатой, они вошли во двор.
          -- В хате, наверное, никого нет,-- сказал лейтенант,-- нечего даже заходить.
          -- А где же хозяйка? -- поинтересовался Лобанов, заглядывая в дверь.
          -- Они взяли ее с собой. Это ведь она обращалась ко мне. Надо перехватить радиста в пещере.
          Пробираясь сквозь кусты, они двинулись к тому месту, где еще утром находился лагерь группы, оставив у машины водителя. Все они хорошо знали эти места. Еще перед войной здесь была погранзона той самой заставы, которой командовал тогда еще старший лейтенант Мельниченко.
          Наконец шедший впереди старшина Лобанов дал знак остановиться.
          -- Вон за теми кустами та самая пещера, товарищ майор. Это я как сейчас помню,-- сказал старшина.
          -- Тогда так,-- майор передал свою плащ-палатку старшине,-- обходи сверху, а мы с младшим лейтенантом пойдем прямо. Мы его вызовем, тут и возьмем. Только учтите, товарищи, брать надо живым, чтобы ничего не успел. Понятно?
          Бесшумно раздвигая кусты, старшина пополз вправо. Немного погодя так же неслышно вперед двинулись майор и младший лейтенант. За кустами виднелось темное отверстие пещеры.
          -- Давай,-- майор тронул за плечо младшего лейтенанта. Черников застонал так убедительно, что майор вздрогнул и с тревогой посмотрел на товарища. Младший лейтенант улыбнулся и застонал еще раз так, будто жить ему осталось полминуты. Кусты у входа в пещеру дрогнули. На площадке появилась согнутая фигура Скляного с автоматом, прижатым к животу.
          -- Кто здесь? -- прерывающимся от испуга голосом спросил он.-- Кто здесь? Стрелять буду!
          Он не успел еще окончить последнюю фразу, как сверху, развернув в воздухе плащ-палатку, на него прыгнул старшина Лобанов.
          В ту же секунду выскочивший из кустов майор ударом ноги отбросил в сторону выбитый из рук радиста автомат. Черников бросился в пещеру.
          Оглушенный внезапным ударом, Скляной лежал ничком.
          -- Не пришиб ли ты его, старшина? -- сказал майор. Они вдвоем перевернули Скляного. Лицо его было бледно. Он словно рыба, вытащенная на берег, ловил ртом воздух.
          -- Жив подлюга,-- констатировал Лобанов. Младший лейтенант вынес из пещеры рацию, упакованную в ранец.
          -- Здесь все в порядке,-- сказал он, -- еще не успели развернуть.
          -- Когда очередной сеанс связи? -- спросил майор. Скляной поднял на него непонимающие глаза. Майор
          повторил вопрос. Радист молчал.
          -- Ошалел слегка, -- заметил Лобанов, -- во мне ведь без малого шесть пудов будет. Он приподнял Скляного и посадил, прислонив спиной к дереву.
          -- Ну, давай, давай,-- обратился к диверсанту он,-- "не ферштеешь", что ли? Некогда здесь с тобой!
          -- Рус, русский я, -- вдруг выдохнул Скляной. -- Русский, -- и добавил торопливо:
          -- Вечером связь в двадцать один час. Граждане, все скажу, только... Оцепенение его прорвалось вдруг слезами.
          Чекисты терпеливо ждали. Наконец Скляной замолчал, шмыгая носом и утираясь рукавом.
          Радист покорно поднялся. Сотни раз за последние годы в страшных своих снах он видел этот момент. В своем воображении он убегал, отстреливался, погибал... Но все прошло значительно проще. Заплетающимися ногами он двинулся вперед. Как же это? На секунду блеснула мысль: "А может быть, и эти из абвера, проверяют?" Но взглянув на сопровождавших его офицеров, на выражение лиц, по выгоревшей форме, по каким-то еще едва уловимым приметам Скляной понял -- эти настоящие...
          ...Каково же было удивление чекистов, когда, подойдя к хате они не нашли своей машины. У самого порога они наткнулись на распростертое тело сержанта-шофера. Черников и Лобанов склонились над ним. Сержант был мертв, он получил смертельный удар чем-то тяжелым в затылок.
          -- Кто это сделал? -- сурово спросил майор у Скляного.
          Микола упал на колени:
          -- Я не виноват, господин майор, клянусь богом. Это, наверное, лейтенант Роденшток,-- он оставался на хуторе для связи.
          ...Роденшток гнал машину на предельной скорости. "Козел" прыгал на ухабах. В голове диверсанта уже сложился ответный план действий. Когда Роденшток увидел подходившую к хутору машину с советскими офицерами, он подумал, что это случайность, и затаился на сеновале.
          Однако, услышав слова майора о пещере и о том, что к нему "обращалась хозяйка", Роденшток понял их по-своему. Стрелять он побоялся и решил действовать осторожно.
          Спустившись с сеновала, он выждал, пока водитель вышел из машины и, подкравшись к нему сзади, ударил растерявшегося сержанта прикладом автомата по голове. Теперь -- быстро нагнать колонну! Взять с собой командный состав группы -- и к фронту. Можно было бы, конечно, удирать и одному, но Роденшток решил, что вдвоем или втроем будет вернее.
          Навстречу Роденштоку шла колонна грузовиков. Про-
          скочив мимо них на полной скорости, лейтенант заметил, что последняя машина разворачивается. Он хотел свернуть, но шоссе вошло в узкую теснину между двумя холмами, мелькнул мимо чудом уцелевший километровый столб с цифрой четыре. И в этот момент он увидел впереди группу. Позади нее все так же медленно тянулась телега.
          "Общую тревогу подымать нельзя,-- мелькнуло у Роденштока. В машине поместится еще три-четыре человека. Кого же взять? Конечно, Боле, Крюгера и еще двоих в советской форме".-- Поравнявшись с телегой, он остановился.
          Увидев Роденштока, диверсанты остановились.
          -- Что произошло, Роденшток? -- спросил Мишель, подходя к нему.
          -- Нас предала старуха,-- лейтенант старался говорить как можно тише.-- Пусть люди идут дальше. Садитесь. Скажите им, что мы поедем вперед.
          -- Это невозможно, -- ответил Мишель.
          Сзади на шоссе послышался рокот приближающихся грузовиков. Роденшток бросился к захваченной машине, собираясь удрать в одиночку.
          Диверсанты забеспокоились. Рыжий Крюгер в недоумении обернулся. Надо было что-то предпринять и сделать это немедленно.
          Мишель решился.
          -- Предатель! -- крикнул он по-немецки и, выхватив пистолет, выстрелил лейтенанту в затылок.
          Колонна смешалась в беспорядочную толпу, диверсанты бросились к телеге с оружием. Мишель вскочил на подножку машины, вырвав автомат у солдата, сидевшего в телеге.
          -- Ни с места, прекратить панику,-- срывая голос закричал он по-немецки и в этот миг увидел, как раздвинулись кусты по сторонам дороги. На шоссе, замыкая группу в тесное кольцо, выходили советские автоматчики. Из кустов глядели стволы пулеметов.
          -- Бросить оружие,-- приказал по-немецки чей-то властный голос.
          Один из первых швырнул на асфальт свой автомат лейтенант Крюгер.
          ...В условное время, в девять часов вечера, дежурный радиостанции абвера под Берлином услышал позывные группы "Циклон--Юг"... Радист быстро записывал. "Сегодня днем на дороге к Черновицам уничтожена машина с группой советских офицеров во главе с полковником. Через тоннель в сторону фронта за три часа прошло два эшелона с техникой, готовимся к операции No 1,
          сообщу в шесть часов утра".
          Радист немедленно передал шифровку в отдел "Заграница". Принял ее обер-лейтенант Либель. Когда он доложил об этом подполковнику Мельтцеру, тот сразу же позвонил генералу Кребсу.
          -- Благодарю, подполковник,-- сказал генерал.-- Прошу вас и впредь немедленно информировать меня. Кроме того, составьте список отличившихся в подготовке операции. И пожалуйста не передавайте это дело в руки "СД". "Циклон--Юг" -- это наша заслуга.-- Затем Мельтцер позвонил Клетцу.-- Поздравляю вас, господин обер-штурмбаннфюрер, операция "Циклон-Юг" началась. Да. Можете не беспокоиться, я уже доложил об этом генералу.
          Положив трубку, Мельтцер сказал Либелю:
          -- Вы получаете сутки отпуска, дорогой обер-лейтенант, кроме того, можете рассчитывать на награду.
          -- Благодарю вас, господин подполковник, я готов на все для моей родины.
          Либель вышел на вечернюю берлинскую улицу, освещенную заревом пожаров.
          Прошло только тридцать шесть часов с того момента, когда он отправился встречать капитана Шварцбрука на станции Зоссен. И вот одержана первая победа в очередном сражении без выстрелов.
          Получив радиограмму "об успешных действиях группы", полковник понял, что произошло за линией фронта. Теперь радист группы "Циклон--Юг" будет трудиться не за страх, а за совесть, передавая радиограммы под диктовку советских контрразведчиков.
          Не исключена, конечно, возможность того, что "СД" попробует проконтролировать. Ну что же, он постарается помочь и контролерам разделить участь диверсантов из группы "Циклон--Юг".
          Он остановился на перекрестке. Прямой, как стрела, проспект уходил на восток. Может быть, это только показалось ему, что в потемневшем небе уже видны зарницы приближающегося фронта. Сколько пройдет еще месяцев и дней, пока над поверженной германской столицей взовьется знамя Победы, водруженное советскими воинами. Много дней, тысячи часов, подобных только что пережитым. Но эти тридцать шесть не прошли даром-- сегодня он помог приблизить день победы над фашизмом.
          Либель быстро зашагал по улице. Сутки отпуска, щедро подаренные Мельтцером, будут как нельзя более кстати. Впереди много дел. Операция "Циклон" ведь еще только начинается. Но и он сам пока еще не использовал
          всех возможностей своей группы.
          Размышления полковника прервал стук солдатских сапог. Навстречу шел патруль. Солдаты старательно отдали честь офицеру. Он ответил. Затем прошел по проспекту еще несколько кварталов и свернул в переулок.
          Там его ждал "Фред".

          Еще не все имена героев, отдавших жизнь в той суровой борьбе, известны нам. Некоторые из них нельзя назвать до сих пор. Но Родина их помнит. Настанет день -- и она перечислит их всех, каждому из них отдав дань глубочайшей благодарности.

          Оглавление
          Стр.
          5 И. Дементьева, Н. Агаянц, Е. Яковлев Товарищ Зорге
          61 В. Кожевников За неделю до войны
          73 В. Дроздов, А. Евсеев Два года над пропастью
          115 Москва вызывает "Этьена"
          127 А.Лукин Валя Казачка
          Операция "Цитадель"
          Битва на рельсах
          Прозоровский мост
          153 Д. Медведев Возмездие
          Ровно--Москва--Тегеран
          Продолжение следует
          169 В. Михайлов РВ-204 уходит в полночь
          199 Д. Морозов Тридцать шесть часов из жизни разведчика

    ФРОНТ БЕЗ ЛИНИИ ФРОНТА



          Составитель Лаврик М.
          Редактор Личак Н.
          Художественный редактор Герасимук Л.
          Технический редактор Дружинина Л.
          Сдано в набор 28.5.65.
          Подписано в печать 18.6.65.
          Б04912. Тираж 300.000 экз. Зак. 3418. Изд. No 366.
          Издательство Агентства печати Новости.
          г. Куйбышев (обл.). тип. изд-ва "Волжская коммуна",
          Сызранская, 201