ции: "Недоноски, капитуляция, и причем немедленная, предотвратит разгром наших сил. Если мы хотим снова поднять голову, то должны прежде всего сохранить ее..." - Видите, сохранить силы! Это, надо полагать, не абстрактная категория. Под силами подразумевается генералитет, офицерские кадры, обученная армия, промышленность, способная быстро возобновить производство оружия. В понятие "силы" входит и разведывательная сеть. Не случайно Янагита заинтересовался адресами резидентов. - Здесь вы ошибаетесь, господин подполковник. 19 августа перед Янагитой стояла очень примитивная задача - скрыться! Он заботился о пристанище. Рыбацкое судно, если бы оно оказалось у дайренских причалов, не могло болтаться все время в Даляньваньском заливе. Ему надо было рано или поздно выйти в Желтое море и искать берега. А берег без гостеприимной хижины все равно что вражеский форт. Кто даст приют японцу во время войны? Только свой человек. Его и намерен был искать Янагита. - Ну, хорошо... Предположим, Янагита обрел нужный ему приют где-то на островах. Что дальше? Можно было ответить: "Ничего!" Так, собственно, и хотел ответить Сигэки Мори. Бегство из Дайрена - грань, за которую он вступал в своих размышлениях и предположениях. Существовал, правда, еще сам Сигэки, спутник Янагиты, но его жизненный путь оканчивался где-то в волнах Желтого моря или ближе - Даляньваньского залива. Что стоило Сигэки упасть ненастной ночью за борт! Ничего не стоило. А со дна моря он не увидел бы уже ни своего шефа, ни берег, к которому пристало рыбацкое судно... И все-таки Сигэки не сказал подполковнику: "Дальше ничего". Не мог сказать. На какое-то мгновение он представил себе генерала, прогуливающегося по улицам Гонконга. Пусть Гонконга, какое имеет значение название города? Главное, прогуливающегося, беспечного, довольного собой. Представил себе и тотчас мысленно стер картину. Она показалась ему нелепой. Невероятной показалась. - Дальше, наверное, возвращение в Японию. У Янагиты в Токио семья. В Японии он немедленно бы предстал перед судом Международного трибунала. Зачем такое кольцевое движение к дому? Капитулировав, Янагита достиг бы той же цели без риска погибнуть в пути. "Дальше" не получалось. Вернее, получалось, но нелогично. Янагита не мог таким странным способом вернуться домой. Если же в самом деле собирался вернуться, то зачем было бежать из Дайрена? Зачем? Бесконечные "зачем?"! - Нет, дом не был его целью... - Тогда что? - Он уходил из этого мира. Трудное решение. Отвлеченное весьма. - Предположение? - Да. - Уходил как Янагита или только менял обличье? - Как Янагита. - Навсегда? - Видимо... Рассчитывался с прошлым, с тем, что составляло его жизнь и работу. - С собственным "я" тоже? - Естественно... - Значит, Янагита переставал быть разведчиком... Сигэки Мори дошел до конца по им же избранной тропе и понял, что оказался в пустоте. Он потерял Янагиту. Того Янагиту, который был знаком ему и доступен в своих намерениях и действиях. Был совсем другой человек. Нереальный. Неощутимый. - Нет, он не мог не быть разведчиком. Не мог... - От этого мы, собственно, и шли все время. Но если принять вашу гипотезу о расставании с прошлым, то для какой надобности сохранять частицу этого прошлого? Янагита брал с собой вас. Он сказал: "Вы мне понадобитесь там..." Выходит, он рвал не со всем, что связывало его с минувшим. Прошлое должно было служить будущему. - Лишь на короткое время. Я был приговорен. - Янагитой же? - Им. - Следовательно, он заметал следы. Какие-то следы, ни мне, ни вам не ведомые. А во имя чего они заметались? Вы предполагали тайну. Я тоже считаю, что была тайна, и весьма важная. Государственная тайна. Тайна японской секретной службы. И Янагита хотел унести ее с собой. В то самое будущее. Наш узел затянулся вопреки вашему желанию. Соединились концы, кажущиеся очень далекими... - Вы, наверное, правы, господин подполковник. - К сожалению... Янагита не разоружился и не собирался разоружаться. Прошлое ему необходимо для будущего. - И тайна тоже? - Тоже... Сигэки Мори поднес ладони к вискам и сжал их: - Не пойму, зачем она нужна ему там... в будущем. Подполковник встал из-за стола и прошелся по кабинету. Как и Сигэки, он испытывал тяжесть от бесплодных исканий и пытался освободиться от нее. - Янагита имел награды? - Множество. - Были особые, составляющие предмет его гордости? - Он любил орден Восходящего Солнца, носил его постоянно. - За что представлен? - Точно не знаю... За какие-то заслуги по Харбину. - Разведывательные? - Конечно... Говорили, будто Янагита осуществил крупную акцию в советском тылу. За нее получили награды несколько офицеров секретной службы, в том числе Итагаки и Доихара. - До войны? - Перед Халхин-Голом. На это наступление возлагали большие надежды. Янагита дважды вылетал в Токио с каким-то докладом. Он был вроде бы героем дня, к нему постоянно обращались работники генштаба и командующий Квантунской армией... Подполковник вернулся к столу, принялся перебирать рукой листки бумаги - это играли нервы. Тяжесть не спадала, но чувство было такое, будто вот-вот она спадет, и надо только изловчиться, сделать нужное движение. - Кто из офицеров Харбинской миссии или второго отдела штаба был причастен к акции Янагиты? Сигэки Мори повел плечами: - Никто... Мы что-то, возможно, делали, но не знали задачи. Определенных, связанных между собой усилий не было. Длительной была акция, началась еще до меня и продолжалась почти все время моего пребывания в Харбине. Ближе других к чему-то важному подошел Идзитуро Хаяси, мой друг. Была ли это частица той акции, судить трудно. Краешек тайны выскользнул однажды - это связано с появлением Маратова в Харбине. Но Маратов перебежал к нам уже после награждения Янагиты. Много позже. Должно быть, тут разные акции и разные секреты. - А если одна акция? - Почему вы так подумали? - Следы разных лет, которые заметал Янагита, чем-то схожи между собой. Вернее, схожи мотивы, понуждающие Янагиту действовать. Он убирает людей по одному признаку - кто знал или мог знать Сунгарийца. Верно? - Пожалуй, верно. - Значит, дело в Сунгарийце. В нем тайна. - Ну, это ясно. Только почему тайна так оберегается? Почему суживается круг посвященных? - Не суживается, а уничтожается. Не должно быть никого, помнящего "гостя" с левого берега. Даже помнящего! - Вы повторили мои слова, господин подполковник. - Повторил. Подполковник перестал перебирать бумаги, поднял голову и посмотрел на Сигэки Мори: - Мне казалось, что я пробивал свежую тропу, а она уже торена много раз. Странно... Может быть, тайна вовсе не в Сунгарийце, а в самом генерале? Вы приблизились к ней, и он принял меры защиты... Тяжести не было, вроде спала тяжесть, мысль легко устремлялась к цели, неясной пока, но заманчивой, угадываемой одним лишь чувством. - Без Сунгарийца нет тайны Янагиты, господин подполковник. - Сигэки Мори попытался удержать чужую мысль вблизи реального - Янагита убивал только тех, кто знал "гостя" с левого берега. Подполковник устало вздохнул; - Маратов знал Сунгарийца? - Лучше остальных... Он все знал, даже то, что не следовало знать. Я удивлялся, почему свой жребий Маратов вытянул последним. Деловой день миссии начинался в шесть утра - так предписывало военное положение. Я пришел в пять, только рассвело, а отделы миссии уже работали. Мне показалось, что никто не покидал здания со вчерашнего дня: сонные, измученные лица, угасшие глаза. Во всех кабинетах горел электрический свет - его не успели выключить. Посреди двора стояла санитарная машина. Человек в белом халате, распахнув переднюю дверцу, пытался взобраться на сиденье рядом с шофером. Его задерживал начальник миссии полковник Такеока. "Вы не можете так поступить, - говорил он горячо и с обидой. - Вы не должны так поступать... Я настаиваю..." Увидев меня, Такеока отпрянул от дверцы и смолк. Шофер только этого, кажется, и ждал, включил скорость, и машина, фыркнув, устремилась в ворота. Начальник остановил бы ее, не окажись я рядом, а тут ему пришлось смириться с потерей машины, и он лишь махнул безнадежно рукой. Я вытянулся и поприветствовал Такеюку как старшего по чину. Он не ответил. Посмотрел на меня настороженно, с испугом даже. И вдруг, не ожидая вопроса, сказал: - Приказ генерал-лейтенанта выполнен. Ему казалось, что я обязательно спрошу об этом. Для чего иначе я пришел в такой ранний час? Я не спросил, не мог спросить, так как не знал о приказе генерала. Вообще ничего не знал. Мне нужен был Андо. - Этот проклятый доктор не желает нам помочь. Никто не хочет марать руки. Только Такеока. Один Такеока! Он был возбужден и не совсем ясно понимал, что говорит и кому говорит. Я сделал вид, что в курсе событий, и, слушая торопливую, сбивчивую речь полковника, решал, как вести себя, как реагировать на откровения Такеоки. И тут ко мне пришла спасительная идея. - Три часа назад в восточном секторе сброшен советский десант, - сказал я. Это был удачный ход. Он выручил меня. Такеока забыл о враче - Три часа назад? - переспросил полковник. - Не может быть! Такого не может быть... Мое молчание рассеяло родившееся вдруг сомнение Такеоки. Он понял, что я информирован и сообщаю официальные данные. Я действительно знал о советском десанте и даже располагал сведениями о количестве сброшенных на Дайрен русских солдат. - Мы не слышали выстрелов, - досадовал полковник. - Ни одного выстрела не было в течение ночи. - Тут он почему-то осекся и посмотрел на меня испуганно. - Войскам дан приказ не оказывать сопротивления. Мы капитулируем... - Боже мой! - закачал головой Такеока. - Все в одну ночь... И еще этот проклятый доктор! Он кинулся в подъезд, и так стремительно, что я едва успел произнести: - Мне нужен Андо. Такеока не был способен что-либо воспринимать. Он, правда, остановился, но сделал это машинально, не отдавая себе отчета в том, что совершает. Остановился и посмотрел на меня недоуменно: - Почему Андо? - Таково поручение генерал-лейтенанта. На лице полковника отразилась мука. - Опять поручение генерал-лейтенанта. Ко времени ли все это? С одним не можем распутаться... - Мне нужен Андо, - повторил я. - Андо! - зло, словно ругаясь, а не произнося имя, гаркнул полковник. - Андо! Где Андо? Он распахнул дверь в коридор. Его должен был кто-то услышать. И, наверное, услышали: дежурная комната была рядом, справа от входа. Полковник повернулся ко мне и сказал: - Проклятие! Все перепуталось... Андо отправили... - Куда отправили? - В отель... В отель "Ямато"... Он вернется через час. Я кивнул. - К семи я буду здесь снова... Полковник равнодушно пожал плечами. Ему было абсолютно все равно. На его месте я, наверное, так же отнесся бы к чужим намерениям и желаниям. "Пропади все пропадом! - казалось, говорил Такеока. - Все в тартарары! И вы, и ваш Андо тоже!" В тартарары мне было еще рано - так я прикинул и направился к себе в штаб. Возвращаться без нужного Янагите списка, правда, не хотелось, генерал не принял бы меня, он приказал добыть адреса любой ценой, а должных усилий я не проявил в этом направлении. Вообще ничего не проявил, кроме обычного житейского любопытства - установил, что полковник Такеока взволнован и напуган. А что мне испуг Такеоки? Сейчас все напуганы. Конец! Поразмыслив так о судьбе начальника миссии и вообще всего человечества, я решил, что возвращаться в штаб рановато, и свернул на главную улицу. Побрел мимо закрытых дверей и калиток - город еще спал - к отелю "Ямато". "Почему бы мне не встретиться с Андо в отеле? - решил я, - Вне стен миссии, без опасения быть подслушанным всегда проявляющими интерес к словам посетителей сотрудниками Такеоки я сумею лучше объяснить этому маленькому человеку с наивными глазами желание штаба иметь списки резидентов на южном побережье Китая. Наконец я буду свободен в выборе средств воздействия. Намек на шефа наверняка прозвучит". Отель "Ямато" напоминал своих собратьев с таким же названием во всех городах Маньчжурии. Почему-то содержателям гостиниц очень нравилось это слово. Видимо, хитрые дельцы старались потрафить вкусам своих новых господ - японских офицеров и чиновников. Какой же это город без японского отеля! Вестибюль был закрыт, и мне пришлось долго звонить, пока в застекленном проеме двери не показалась встревоженная физиономия дежурного. Он пялил на меня глаза и подавал какие-то знаки руками, что должно было означать его нежелание пускать кого бы то ни было в отель. Видимо, и сюда дошли слухи о высадке в Дайрене советского десанта. Я вынул комендантское разрешение на хождение по городу в ночное время и показал через стекло дежурному. Широкая цветная полоса поперек листка, означавшая право не считаться ни с какими запретами, возымела свое действие. Дежурный отпер дверь. - Пусть господин не сердится, - сказал он на плохом японском языке и перегнулся в поклоне. - Хозяин не велел никого пускать до восьми часов. Гости перепуганы... - Однако ты пустил на рассвете чиновника миссии. - Господин чиновник имел приказ. - Тебе нужен приказ? - Он у вас есть, господин. Я уже видел... Дежурный принял бумагу с цветной полосой за распоряжение высокого начальства. Глупый человек, над ним можно было посмеяться, будь подходящее время и подходящее настроение. Но подходящего настроения у меня не было. - Где чиновник миссии? - спросил я требовательно, как делают это люди, имеющие право повелевать. - В тридцать втором номере. - Кто с ним? - Никого. Гость, который приехал десять дней назад, ушел вечером и не вернулся. "Осматривает чужой номер, - понял я. - Похоже на обыск. Почему для этой цели выбрали Андо? Он никогда не участвовал в налетах и проверках, и тем более в арестах. Он слишком прост и наивен. Слишком человечен..." - Номер на втором этаже? - Да, господин... Только чиновник не велел никого пускать к нему. - Я его начальник. Дежурный поклонился, и это значило, что он не собирается вмешиваться в наши отношения и, как бы ни обернулось дело, сочтет себя слепым и глухим. - Лестница одна? - Две. Та, что справа, удобнее. Пусть простит меня господин, я не смогу проводить его в номер. Больная нога не позволяет мне двигаться... Он был хитер, этот китаец дежурный. Весьма хитер. Но я не обиделся на него. Меня вполне устраивало подобное лукавство. Не знаю, какой была лестница слева, но правая, по которой я шел и которую дежурный назвал удобной, скрипела под ногами как несмазанная телега, перила качались, и казалось, вот-вот сорвутся и полетят вниз вместе со смельчаком, отважившимся на них опереться. Я не оперся и тем самым спас себя и имущество отеля. На втором этаже, как и на первом, было тихо, коридор пребывал в сонном полумраке, и все двери были наглухо закрыты. Тридцать второй номер попался сразу. Я не стал стучать, чтобы не разбудить соседей, и рывком толкнул створку. Она с шумом распахнулась. Номер, очень скромный, даже бедный, предстал передо мной со всеми своими прелестями: старым потертым диваном, разномастными стульями и потемневшей от времени деревянной кроватью. Незастеленной кроватью. Тут уж вина была не гостиничной прислуги, а чиновника миссии Андо. Он рылся в простынях и матрасах, отыскивая что-то. Я застал его как раз в тот момент, когда он сунул свою лысую голову в ворох подушек и на свет божий глядели лишь его короткие ноги и та часть туловища, которую обычно не называют в официальных документах. Услышав стук двери, Андо вынырнул из вороха подушек и испуганно уставился на меня своими большими наивными глазами. Прежде чем вынырнуть, однако, он машинально схватился за кобуру и стал отыскивать пальцем кнопку. Это была запоздалая мера. Вряд ли посетитель, намеревавшийся напасть на чиновника миссии, стал бы ждать появления пистолета. Он ухлопал бы лысого Андо выстрелом в затылок. Естественно, узнав меня, Андо оставил в покое кобуру и растерянно произнес: - Господин капитан, как вы попали сюда? Я улыбнулся. Вид у Андо был забавный. Над ухом белело куриное перо, остатки волос на голове, обычно старательно зачесанные набок, торчали сейчас в разные стороны. - Подобный вопрос должен задать я. Это мой номер. - Ваш?! - Андо совершенно растерялся. - Дежурный сказал, что здесь жил... Нет-нет. Вы шутите, Сигэки-сан... Вы всегда шутите. - Шутил, дорогой Андо. И это было давно... Теперь мне отчего-то грустно. Я закрыл дверь и прошел в номер. - Не смотрите на меня так испуганно, Андо. Вам ничего не угрожает. Вообще с двух часов ночи никому ничего не угрожает, если не считать русского плена. Андо ничего не понимал и таращил на меня свои большие глаза. Ему хотелось сказать еще раз: "Вы шутите, Сигэки-сан..." Так мне показалось. Но он не сказал. Андо догадывался, что это не шутка. - Простите, господин капитан, я стал плохо разбираться во всем. Что происходит? - Если вас интересует судьба Дайрена, то она решена. Ночью высадился русский десант. Если не понятна причина моего появления здесь, уделите мне пять минут - и я объясню. Всего пять минут из тех тридцати, что остались в вашем распоряжении. В семь часов вы должны быть в миссии... - Вы все знаете, Сигэки-сан, - смутился Андо. - Не все. Ровно столько, сколько положено знать офицеру для особых поручений штаба Дайренского военного округа. А честно говоря, мне хотелось бы знать еще меньше. Например, не знать, что вы здесь, что приказ генерал-лейтенанта выполнен, что проклятый доктор не хочет марать руки... Я говорил, а глаза Андо расширялись и расширялись, и казалось, они вот-вот вылезут из орбит. Чужая осведомленность напугала его. Он, видимо, считал свое поручение сверх секретным и чрезвычайно ответственным, а тут - разоблачение! Мне стало как-то неловко за ту бесцеремонность, с которой я ворвался в тайну Андо. Но я ошибся. Бедный Андо меньше всего думал о себе. Он, оказывается, тревожился за полковника Такеоку и своих товарищей по миссии. - Доктор, значит, отказался... - произнес он со вздохом. - Что же теперь будет? Куда они денут труп? Труп! Вот почему осекся Такеока, когда сказал: "Мы не слышали выстрелов. Ни одного выстрела не было в течение ночи". Были выстрелы. Во дворе миссии выполняли тот самый приказ генерал-лейтенанта Янагиты, о котором сообщил мне десять минут назад полковник. Кого же они убили? Я был далек от мысли, что убит известный мне человек. Не только известный, но и связанный со мной своей тайной. Поэтому я довольно спокойно сказал Андо: - Куда-нибудь денут. Полковник Такеока найдет выход из положения. - Его надо предать кремации, - пояснил Андо. - Следы не должны остаться. Если русские обнаружат труп в миссии... Он боялся русских. Именно русских. И страх этот не был лишь страхом Андо. Что ему, рядовому чиновнику, до каких-то событий в миссии. Сам он не стрелял. Не мог стрелять. Андо просто не способен на такое. Это же казнь. Обыкновенное убийство по приказу начальника. Стреляли другие. Он даже не видел ничего. Спрятался в своей комнатке и зажал уши ладонями... - До сдачи Дайрена еще много времени, - успокоил я Андо. - Следы общими усилиями сотрут. Вы ведь тоже этим заняты. - Я кивнул на разбросанные по кровати одеяла и подушки. Андо мог смутиться, мог сделать вид, что не понимает меня, мог, наконец, кивнуть: да, мол, приходится заниматься чужим делом. Но Андо был наивен и доверчив, он сказал: - Здесь ничего нет... Третьего дня вещи перенесли в миссию. Он собирался этой ночью исчезнуть из Дайрена. Странное совпадение. И мы этой ночью намеревались покинуть город. Янагита намекал на близкий отъезд: "Будьте готовы каждую минуту!" Что еще можно подумать, услышав подобное предупреждение в конце дня? - И все-таки вы что-то искали. - Документы... Полковник подозревал, что они спрятаны в столе или кровати. - Для кого спрятаны? - Не знаю. Вероятно, для русских. Прислуга могла обнаружить и передать кому следует. - Сложная комбинация, - заметил я иронически. - Если существовала подобная идея, ее можно было осуществить другим, более надежным способом. Связаться с русскими в Дайрене несложно. - Может, не для русских... - Тем более. В городе масса коммерческих представителей, корреспондентов газет, просто иностранцев - отдай кому угодно. Зачем прятать документы в постель? Это же не деньги, прислуга бросит их в урну. - Я тоже так думаю. Мне очень хотелось узнать имя человека, занимавшего тридцать второй номер. Спросить у Андо я не решался. Нельзя было спросить. Что после этого стоил бы весь разговор, начатый мною так свободно и так уверенно, с такой претензией на полную осведомленность. Даже намек разоблачил бы меня, унизил, превратил в дешевого провокатора, и я пал бы в глазах доверчивого Андо. А я ценил этого человека, как-то по-своему даже любил. Пусть лучше обман. Уловка, к которой я прибег, оправдывалась необходимостью - мне надо было получить адреса явок. И Андо мог их дать лишь человеку, посвященному во все тайны военной миссии, знающему даже то, чего не знает полковник Такеока. - Теперь, когда вы убедились, что здесь ничего нет и не могло быть, - сказал я мягко, но с убежденностью, способной внушить доверие к произносящему такую фразу, - остается только вернуть вещам их первоначальное положение и поторопиться в миссию, где вас ждет господин полковник. Вероятно, ждет. Правда, я очень сомневаюсь, что после сообщения о высадке русского десанта он сочтет целесообразным тратить время на выслушивание доклада по поводу состояния тридцать второго номера отеля "Ямато". Надо заботиться не о мифических документах, спрятанных в этой постели, а о реальных, лежащих в сейфах миссии. Если они попадут в руки русских - это будет действительно страшно. И не только для полковника, но и для всей секретной службы. Поэтому давайте приведем в порядок номер и в оставшиеся минуты... - я посмотрел, как Янагита, на свои часы, - поговорим о более важных вещах... Пока я произносил свою чрезвычайно умную и убедительную, как мне казалось, речь, Андо смотрел на меня не отрываясь и шевеля губами. Он, видимо, считал, что я повторяю слова более высокого по званию человека, и поэтому боялся что-либо пропустить и тем лишить себя возможности выполнить точно волю начальника. Андо был чиновником. Всего лишь чиновником... - Я уполномочен передать вам личное распоряжение генерал-лейтенанта Янагиты, - продолжал я после небольшой паузы, чтобы Андо смог осознать и прочувствовать услышанное. - Лично мне? - спросил он с каким-то благоговейным трепетом. Спросил не потому, что усомнился в достоверности сообщения. Он верил мне, особенно сейчас. Ему хотелось еще раз услышать эту удивительную фразу - личное распоряжение командующего Дайренским военным округом. - Да, вам. Будь другое время, благополучное для нас, японцев, слова мои осчастливили бы не только Андо, но и человека более значительного и важного по своему положению. Но шло 20 августа, предпоследний день существования Квантунской армии, канун великого траура, и внимание генерал-лейтенанта к простому чиновнику могло восприниматься лишь как печальное недоразумение. Андо не понимал этого. Он был отключен от времени. Он жил в условном мире с неизменными категориями. Глаза его светились каким-то фантастическим огнем. Мне стало неловко, даже совестно от того, что я вызвал светлое чувство Андо ложью. Передо мною вроде бы было дитя, наивностью которого я воспользовался. Я подумал тогда: как дурен наш принцип эксплуатации лучших порывов человеческой души! Это была трудная для меня минута. Но она прошла. Что не проходит! Уже без волнения и раздвоенности чувств я изложил требование Янагиты о предоставлении штабу адресов секретных явок на островах и южном побережье Китая. Я боялся, что Андо воспротивится и задаст каверзный вопрос: почему свой выбор генерал-лейтенант остановил именно на нем? Андо не задал такого вопроса, он вообще не задал никаких вопросов. Внимание генерала разоружило его полностью. Он только извинился, предупредив о бедности своей картотеки: - У меня лишь один участок побережья... И тот передан Аримицу. Ненужная фамилия. Опасная в некотором смысле. Надо обойти Аримицу любыми путями. - Документация уничтожена! - солгал я или забежал слишком вперед. Возможно, в эту минуту секретная документация вместе с портретами императора уже горела во дворе миссии. - Вчера она была цела, - виновато посмотрел на меня Андо. - Я вручил ее Аримицу в конце дня. Чертов Аримицу! Он продолжал путаться под ногами. - В конце дня был жив и он... - Я кивнул вторично на разбросанные по номеру вещи. Кивок больше убедил Андо, чем все слова, произнесенные до этого мною. - Конечно, - вздохнул Андо. - Ваша память - единственный источник информации, - пустился я на лесть. - Единственный! Генерал так и сказал. Я, кажется, переборщил. Как бы Андо не почувствовал фальшивую нотку и не отрезвел разом. Тогда все пропало. - Листки картотеки перед вами. Вглядитесь, Андо! Слишком много внимания уделялось достоинствам этого маленького лысого человека с наивными глазами. Он взлетел. Впервые в жизни, возможно, увидел себя над обыденным и пошлым. Над Аримицу увидел. - Я хорошо помню свою картотеку, - улыбнулся Андо загадочно и даже торжественно.- В ней было всего двенадцать карточек. Они могли пропасть, сгореть, например. Такое бывает... - Вы зафиксировали мысленно, - поторопился я с выводом. - Они при вас... - Да. Я взял со стола лист бумаги, предназначенный для писем постояльцев, и подал Андо. Молча подал. Он догадался, для чего это сделано, и кивнул благодарно. - О номере не беспокойтесь, - предупредил я. - Мне доставит удовольствие навести здесь порядок. Внизу у стойки администратора я задержался, чтобы заглянуть в книгу гостей. Китаец-дежурный не выразил по этому поводу ни удивления, ни недовольства. Только сонно зевнул, подавая мне потертый в нижнем правом углу, запятнанный чернилами фолиант в ледериновой обложке. Открыл страницу с номером тридцать два и ткнул пальцем в нижнюю строку. Он был опытен, этот китаец-дежурный, он все понимал с полуслова. Под его кривым толстым пальцем я прочел: "Маратов Н. Из Токио, 9 августа 1945 г." Я прикусил губу, чтобы не вскрикнуть. Третий из пяти кончил свой путь этой ночью... Я не знал Маратова до тридцать восьмого года. Вернее, не слышал о нем. Это неудивительно: он находился в Благовещенске, я - в Харбине. Возможно, и позже до меня не дошли бы слухи об этом человеке, не разоткровенничайся мой друг Идзитуро Хаяси. Я уже упоминал его имя. Мы учились вместе в Токио на русском отделении института иностранных языков и оказались вместе в разведшколе. Потом судьба свела нас в одном отделе штаба Квантунской армии и поставила под начало Янагиты. Мы были молоды и тщеславны, мы желали многого, и многое нам было обещано временем. Япония зажигала свое белое солнце над Азией. И это не просто слово. Это история. Она творилась ради нашего счастья. Я собирался прославить себя на левом берегу Амура, Идзитуро - в Маньчжурии. Его сразу определили в Харбинский центр русской эмиграции, в так называемый БРЭМ, для контроля и координации действий амурского казачества. Мои планы изменились, я рассказывал об этом, планы Идзитуро остались прежними, и он успешно осуществлял их. Он шел быстрее меня к своей цели. Шел легче. Ему, как говорят, везло. Все называли Идзитуро удачливым. При его участии разрабатывались интересные операции. Какие - я не знал. Да и мало кто знал о работе БРЭМа. Создавались секретные школы, курсы, формировались группы, отряды, добывалось оружие. Идзитуро день и ночь был занят, и я редко видел его. В июле 1938 года Идзитуро вдруг оставил эмигрантов и обосновался в отделе под крылом Янагиты. Это тоже расценили как удачу. Полковник разрабатывал акцию особой важности и привлек к ней самых перспективных офицеров. Контролировал операцию непосредственно второй отдел генерального штаба. Хотя операцию готовили всего несколько человек, весь отдел жил ею. Напряженная таинственная обстановка взвинтила нервы, напрягла их до предела. Черт знает что лезло нам в голову. Какие только предположения не рождала разгоряченная фантазия! И конечно же, мы завидовали счастливчикам, причастным к такой важной акции. Я провожал восхищенным взглядом Идзитуро, когда он шел по коридору в свой кабинет или кабинет полковника, и мысленно произносил восторженные слова в его адрес. Идзитуро был на высоте, и эта высота была прекрасной. Несколько раз Идзитуро выезжал вместе с полковником на границу, и всегда это превращалось в какую-то загадочную церемонию. Возвращались они еще более важными, чем уезжали. Наконец группа исчезла вовсе. Произошло это в одну из осенних ночей, и мы решили, что она переброшена на левый берег. Мы ждали вестей, как ждут сводку с фронта. Радистов одолевали молчаливыми вопросами: "Ну как там? Что слышно?" Те отвечали тоже молча: "Ничего неизвестно. Да и будет ли известно? У нас и задания такого нет - слушать группу..." Интерес возрос: значит, операция под контролем самого генштаба, и лишь Токио в курсе дела. Группа вернулась на третий день и опять-таки ночью, когда никого в Центре не было. Утром мы узнали, что операция прошла успешно. По лицам офицеров догадались: они были важными и счастливыми. Идзитуро издали улыбнулся мне, как улыбаются своим поклонникам знаменитости после юбилея. Он даже не подошел ко мне. Таинственность, сопутствовавшая операции, царила еще некоторое время. Более любопытные и энергичные работники отдела узнали как-то, что Янагита привез с границы какого-то русского военного и что этот военный спрятан в одной из гостиниц Харбина, не то в "Нью-Харбине", не то в "Гранд-отеле". Русского охраняют офицеры штаба Квантунской армии, и главный опекун - Идзитуро Хаяси. Его приставили к русскому по личному распоряжению начальника второго отдела генштаба. Идзитуро подчинялся непосредственно Токио. Завеса таинственности спала внезапно. Воскресный номер токийских газет украшали сенсационные заголовки: "Перебежчик из Советского Союза!", "Важные сведения о военных приготовлениях русских!", "Маратов переходит границу", "Небывалый случай в практике секретной службы - портфель с государственной тайной СССР в руках японских разведчиков", "Маратов: "Я выбираю Страну восходящего солнца!". На первых страницах газеты поместили портрет самого перебежчика. Пресса торжествовала, репортеры захлебывались от восторга, превознося заслуги разведки. Надо было понимать, что весь Дальний Восток уже в руках Японии. Маратов стал популярной личностью. О нем говорили много, говорили долго. А он все жил в Харбине, и его охраняли офицеры штаба Квантунской армии. Боялись, что советская разведка обязательно выкрадет перебежчика и приведет в исполнение смертный приговор, который вынесен ему в Хабаровске военным трибуналом. Прогулки Маратов совершал в окружении телохранителей, и если он выражал желание пообедать в ресторане, его везли в "Бомонд", где вся обслуга была завербована японской секретной службой. Дважды он вылетал в Токио на собеседования с военным министром и начальником генерального штаба. Сопровождал его все тот же Идзитуро Хаяси, мой однокурсник. Однако там Маратова не оставили. Его резиденцией оставался Харбин, хотя считался он референтом генерального штаба и по логике легче выполнял бы свои обязанности, живя где-то в столице, а не на территории Маньчжоу-го. Видимо, в Харбине тогда решались главные военные вопросы, и решались при участии Маратова. Гроза должна была вот-вот разразиться. Мы все это чувствовали. Квантунская армия была приведена в боевую готовность. 29 июля, как известно, начались бои у озера Хасан. Разведка получила приказ активизировать все агентурные точки, на территории советского Приморья. Диверсионные группы перебрасывались на линию границы, чтобы по мере наступления наших войск очищать территорию от партизан и советских активистов. Воинственный пыл охватил всю Маньчжурию. Но через десять дней все угасло. 9 августа части Квантунской армии были разгромлены у озера и отступили. Прошел слух, что в неудаче повинен начальник штаба Квантунской армии, не сумевший воспользоваться сведениями, которые предоставил Маратов. Авторитет перебежчика поднялся. Он себя уже не считал простым пленником, обрел уверенность. Свита из офицеров отпала, остался лишь Идзитуро, который не охранял Маратова, а исполнял роль переводчика и посредника между вторым отделом генерального штаба и референтом по русским вопросам. По традиции Янагита считал Маратова своей собственностью и время от времени вызывал к себе для бесед. Лично я не видел референта у нас в отделе, должно быть, встречи происходили или в доме Янагиты или в номере гостиницы. Постепенно интерес к перебежчику потерял свою остроту, и его стали забывать, тем более, что никто из сотрудников с ним не сталкивался по работе и в услугах его не нуждался. Все дольше и дольше Маратов задерживался в Токио и все реже и реже появлялся в Харбине. Вместе с ним исчезал и Идзитуро. Дружба наша стала символической, прошлое занимало в ней больше места, чем настоящее. Мы не испытывали горячего желания встретиться, поговорить, излить друг другу душу. Охлаждению способствовала еще и обида, поселившаяся во мне. Хаяси обходился без меня и, возможно, даже тяготился необходимостью выражать симпатии к своему старому другу - так рассуждал я. Зачем же быть навязчивым? Наверное, не мне одному приходилось расставаться с прошлым и не я один терзался догадками и сомнениями. Юношеские привязанности уходили вместе с юностью. Это было грустно. Но неизбежно. Мысленно я простился с Хаяси. И вот совершенно неожиданно дружба наша ожила. Верно говорят, друзья познаются в беде. Беда настигла Идзитуро. Удачливому, везучему Идзитуро вдруг не повезло. То есть не то чтобы не повезло: дела его шли хорошо, он преуспевал во всем, что касалось службы. К нему переменилось отношение начальства, точнее, отношение Янагиты. Как-то в конце дня, когда я не то чтобы Идзитуро, уже почти забытого мною, никого вообще не ждал, в кабинет заглянул именно он. Притворив за собой дверь, Идзитуро сказал: - Мне очень нужно поговорить с тобой, Мори... Не будь появление его таким неожиданным и желание таким необъяснимым, я, наверное, ответил бы ехидной остротой насчет сказочного удонгэ, который цветет лишь раз в три тысячи лет. Но внезапность ошеломила меня, и я кивнул: - Садись! - Нет-нет, Мори... Не здесь. Разреши мне прийти к тебе домой. Или лучше встретимся где-нибудь в тихом месте. Это тоже было неожиданным и необъяснимым. Никогда прежде Хаяси не скрывал своей симпатии ко мне и не избегал встреч на людях. Все было новым. Я глянул в глаза Хаяси. И понял. Он был испуган. Панический страх привел его ко мне. Он искал защиты. Человек может напугаться, может потерять веру в себя. Это так естественно для живущего. Но для Хаяси? Не было силы, казалось мне, способной внушить страх моему другу. Он шел уверенно по жизни и ясно видел цель, к которой стремился. Хаяси знал, когда достигнет ее. Рядом с ним было легко и другим, мне, например. Чужая убежденность придает силы, окрыляет. Я хочу еще сказать, что Хаяси самой судьбой был определен ведущим для слабых и малодушных. Он был умен, смел, решителен и красив. Даже ростом своим Хаяси выделялся - ему невольно уступали дорогу, на него равнялись в строю. Я никогда не видел его со склоненной головой. Она всегда была гордо поднята. - Хорошо, - ответил я, - приходи "о мне домой или назови место, где мы сможем встретиться. - Я постучу к тебе в семь часов... В семь десять уже не жди. Садись на трамвай и езжай на Новоторговую. Дом двадцать девять. Вход со двора. Откинутая занавеска на втором окне от крыльца. Я увижу... Хаяси был разведчиком и конспиратором. Он умел быть кратким и точным даже в дружеском разговоре. Я хотел спросить, что все это значит, но не успел. Да и не надо было, наверное, спрашивать. Когда тебе назначают свидание таким тоном и в такой форме, вопросы неуместны Дверь хлопнула. Я увидел лишь плечи Хаяси, сутулые, как у старика, и примятый китель. Таким мы никогда не знали Идзитуро. В семь часов он не постучал. Не смог постучать. Днем, еще в моем кабинете, Хаяси знал, что не постучит. Слишком наивным было желание посетить друга в его доме, осторожная мысль сразу же отказалась от такого намерения, продиктованного взволнованным чувством. Моя квартира находилась почти в центре Харбина, недалеко от магазина Чурина, и любопытный глаз - а он всегда существует - обратил бы внимание на молодого офицера, идущего не совсем обычной дорогой. Этого глаза побоялся Хаяси. Что ж, он прав. Я сел в трамвай и через пятнадцать минут был на Новоторговой улице, в доме номер двадцать девять. Я не узнал Хаяси. За эти несколько часов он сник еще больше. Его рука была холодна, словно жизненные силы уже истаяли. - Ты уверен, что за тобой не следили? - спросил он, когда дверной замок щелкнул и занавеска на окне опустилась, отделив нас от остального дома легкой цветастой тканью. - Нет, - признался я. - Мне просто не пришло в голову таиться. - Напрасно... Впрочем, не думаю, что генерал так быстро сориентируется. Хаяси говорил о вещах, которые в обычной обстановке показались бы мне нелепыми, даже вздорными. На шутку это не было похоже, слишком таинственно и взволнованно все произносилось. Здесь же, в чужом доме, при закрытых дверях и опущенной занавеске нелепость приобретала оттенок реальности. Друг мой чувствовал опасность. Она существовала и была, видимо, неотвратимой. - Это моя новая конспиративная квартира, - объяснил Хаяси. - Она еще не зарегистрирована в отделе, и сюда никто не додумается прийти. Я не знал, что отвечать Хаяси. Все было непонятным, необъяснимым и, главное, неожиданным. Отсутствовало какое-то звено, связывающее прошлое и настоящее, а без такого звена я не мог принять нового Хаяси, его тревоги и опасения. Сам же он не чувствовал разрыва и говорил со мной как со сведущим человеком. - Мы успеем обо всем потолковать... В углу стоял диван, старенький, покрытый серым чехлом, я опустился на него и откинул голову на спинку. Этим мне хотелось показать Хаяси, что я устал от всей этой загадочности и мне тяжело. - Мори! - Ну? - Я знаю, ты не можешь мне помочь, да и никто не в состоянии помочь человеку, выброшенному на скалу волнами... - Хаяси стоял около дивана и смотрел мне в глаза, будто проверял, насколько я близок к тому, что чувствует он сейчас. Тревогу уловил. И только. Мне по-прежнему было все непонятно и оттого тягостно. - Сколько бы я ни прижимался к скале, они снова смоют меня. Или сам брошусь в море. Ожидание нестерпимо... Я сказал: - Тебе не нужна помощь... Все умирают в одиночку, так уж заведено. Но не ошибаешься ли ты, вынося себе приговор? Что за вина твоя, Хаяси? Он опустился на диван рядом со мной и обхватил ладонями собственные колени. Ему надо было сосредоточиться. - Мы, японцы, в последнюю минуту всегда торжественны... - Наверное, все люди такие... Мир очищается от мелочей, когда видишь его уже издалека. - Это страшно, Мори. Перед тем как поведать причину - а я был уверен, что Хаяси для этого и позвал меня, - друг мой стал говорить о следствии, то есть о своих страданиях. Утешить его вряд ли мог кто-либо, тем более я, не знающий, куда и чем нанесен удар. Я молчал. - ...И страшно не потому, что надо переступить порог небытия, а потому, что, переступив его, вызовешь насмешку людей. Никто не узнает, почему это сделано. Прибегнут к домыслу, а домысел может быть и грязным. Слышать проклятия даже там больно. Я хотел бы оставить свидетеля здесь... Ты можешь быть моим секундантом? Хаяси говорил не о дуэли. Обряд харакири требует присутствия секунданта, который в последний момент помогает самоубийце расстаться с жизнью без долгих страданий. Я вздрогнул. Такого еще никто не предлагал мне. Да и не в просьбе было дело. Хаяси должен был умереть на моих глазах. Мой товарищ, единственный близкий человек на чужбине. - Нет! Хаяси посмотрел на меня с удивлением и обидой. Он расценил мое "нет" как предательство, как измену клятве. Невысказанной клятве: в настоящей дружбе не клянутся, она где-то в душе. У нее нет слов. Только - чувство. - Ты отказываешься? - грустно произнес он. - Ты, Мори? Я взял его руку и сжал ее: - Да... отказываюсь. Я не могу быть свидетелем того, чего не понимаю и что задернуто пологом. - Надо приподнять полог? - усомнился в искренности моего желания Хаяси. - Может быть... - И тогда ты решишься? Он обвинил меня в малодушии и даже трусости, как мне показалось. Я не предполагал, что это лишь дружеское предостережение. - Да, - как можно тверже произнес я: пусть не думает, что товарищ его трус. - Вместо одной ты предлагаешь принести небу две жертвы? - Слишком много пояснений, дорогой Хаяси, - бросил я вызов. - Можно подумать, что за твоим пологом сама преисподняя. - Ты же знаешь, по соседству с храмом всегда живет дьявол. - И все же люди ходят в храм. Видя, что меня не переубедить, вернее, не сломить моего упрямства, Идзитуро прибег к угрозе: - Я оказался на той самой скале, потому что случайно прикоснулся к тайне, даже не прикоснулся - она коснулась меня сама, без моего желания. Теперь я должен толкнуть ее к тебе, сделать своего друга несчастным. Ты требуешь этого? Конечно, я не этого требовал. Несчастье не украсило еще ни одну жизнь, и никто не протягивал руку, чтобы в нее положили в виде милостыни горсть страданий. Я хотел разделить боль друга, остановить камень, брошенный в него. Если бы даже камень этот поранил меня. - Требую! - сказал я. Не так твердо, как в первый раз, и не так громко, но все же сказал. И Хаяси, должно быть, почувствовал уверенность в моем тоне. Он поднялся с дивана и прошел к окну. Мне подумалось, что Хаяси проверяет, нет ли кого у стены, или хочет поправить занавеску. Я ошибся. Ни того ни другого он не сделал. Его больше не интересовало чужое любопытство. Он, кажется, забыл об опасности. Около самого окна Хаяси повернулся и стал прохаживаться по комнате. Руки его переплелись на затылке, словно бы поддерживали голову или унимали боль. Боль, наверное, была... - Мори, - произнес он тихо, как бы издалека и с каким-то чувством, - ты должен простить меня. Мне казалось, что я один... Теперь мне легче. Я не отозвался. Не хотел спугивать павшую на Хаяси решимость. - Теперь я могу откинуть полог... Из Токио шифрованной телеграммой сообщили, что некая М., находящаяся на лечении в Карлсбаде, встретилась с советником японского посольства и просила установить связь с ее мужем в Благовещенске. Второй отдел генштаба, учитывая необычность и важность этой просьбы, поручал секретной службе штаба Квантунской армии через агентурную сеть установить контакт с мужем госпожи М. Привлекать к операции агентуру было рискованно: вдруг это провокация и надежные, осевшие в Благовещенске люди окажутся раскрытыми? Поэтому задачу возложили на японское консульство. Там тоже сидели разведчики. Встреча состоялась, и второй отдел получил необходимое подтверждение. Муж госпожи М., находящейся на лечении в Карлсбаде, выразил желание перейти границу с секретными документами. Для осуществления этой акции была создана оперативная группа. Ее возглавил полковник Янагита. Одним из оперативных членов группы стал Идзитуро Хаяси, молодой сотрудник отдела. 25 июля 1938 года группа выехала к границе для встречи перебежчика. Заставу привели в боевую готовность. Наряды пограничников отвели за контрольную полосу и разоружили, чтобы по наивности кто-либо не открыл огонь во время проведения операции. Штабную машину укрыли в небольшом леске возле заставы. На рассвете 26 июля группа стала на вахту. Четыре бинокля взяли под прицел небольшую проселочную дорогу, пролегавшую по ту сторону границы. В десять утра должен был появиться перебежчик. Но десять - это ориентировочный срок. Человек мог прийти раньше и мог опоздать - граница живет своими законами, которые, увы, подвластны случайностям. В десять он не появился. Не было его и в одиннадцать, и в двенадцать. Янагита начал нервничать. Потребовал; чтобы связались с отделом по телефону и выяснили, не поступило ли какое распоряжение о перенесении срока или перемене места встречи. Отдел ответил: не поступило Тогда Янагита заподозрил обман со стороны самого "гостя": передумал или струсил. Он вылез из машины и принялся кружить по леску. Прошел еще час. Не спавшие ночь офицеры с трудом одолевали дрему. Шофер уже посапывал, положив голову прямо на баранку. В начале второго сонную идиллию нарушил рокот мотора. По дороге, что пролегала за линией границы, бежал крытый брезентом автомобиль. Бежал торопливо, не собираясь задерживаться у невысокой сосны, обозначенной в схеме операции как ориентир. Здесь для "гостя" было открыто "окно". Янагита навел на машину бинокль и стал следить за ней. Слева сидел какой-то военный в форме командира, кто был вторым, полковник не разглядел - водитель заслонял его лицо. Машина пролетела на большой скорости мимо сосны и исчезла за сопкой. Янагита разочарованно опустил бинокль и снова принялся кружить по леску. Минут через пятнадцать тот же мотор затарахтел над сопками - машина шла уже в противоположном направлении. Скорость была сбавлена. Около сосны движение совсем замедлилось, и машина встала. Из нее вышли двое; невысокий коренастый мужчина в полувоенной фуражке - он сидел за рулем - и второй, повыше, тонкий, без головного убора, с полевой сумкой через плечо. Второй обошел автомобиль, отстегнул крышку сумки, вынул листок бумаги, поставил ногу на ступеньку и, используя колено как столик, написал что-то короткое. Несколько минут ушло у него на всю эту процедуру. Первый, прислонясь, к капоту машины, ждал. Курил. Второй сложил листок и подал первому. Тот, не глядя, положил записку в карман кителя, сел за руль и дал газ. Машина понеслась по дороге, поднимая тучи пыли. У сосны остался человек с полевой сумкой .. - Приготовиться! - скомандовал Янагита. - Ни в коем случае не применять оружие. Если даже это провокация. Он сел в штабную машину рядом с шофером. Жестом указал, куда ехать. Машина развернулась, обогнула заросли кустарника и, покачиваясь на выбоинках и бугорках, двинулась к контрольной полосе. Человек с полевой сумкой продолжал стоять у сосны. Он почему-то медлил, то ли не знал, кто в машине и куда она направляется, то ли ждал чего-то. Это был он, перебежчик. Приметы совпадали: сухощавый, с копной черных волос на круглой голове, с маленькими усиками под самыми ноздрями. Он чем-то напоминал популярного артиста кино. Машина шла уже вдоль контрольной полосы к узкому просвету, что светлел между вспаханными участками. Шофер вел ее на малых оборотах, подчиняясь руке Янагиты. Взгляд Янагиты в это время был прикован к человеку с сумкой, фиксировал каждое его движение. И остальные офицеры смотрели на перебежчика. Чего-то ждали от него или чему-то удивлялись. Может быть, выдержке, с которой тот осуществлял свой план. Надо было бежать. Оторвать себя разом от чужой земли - она была ему уже чужая, если он решился на измену. Почему-то никто не подумал о чувствах, способных жить в этом человеке. Все-таки он расставался с прошлым и даже настоящим, с тем, что называется отчизной. А они не думали об этом. Не предполагали даже такое. И были правы, возможно. Повернуть назад он не мог. Жена его в этот час попросила убежища в японском посольстве, и, если бы он вернулся, ей предстояло одной поехать в Токио. Поехать, но не доехать. Посол сегодня же получил бы предписание - лишить госпожу М. убежища и публично объявить об этом. Остальное для нее и для него развернулось бы по логической схеме: попытка измены уже измена. А судьба предателя одинакова во всем мире. Он не повернул. Но он медлил. И Янагита не понимал, почему это делается. Рука его по-прежнему лежала на локте шофера и сдерживала движение машины. Нервы полковника сдавали. Каждую минуту на участке могли появиться советские пограничники и пресечь акцию. Они могли стрелять, пока перебежчик находился на их территории. Могли убить его. А труп, если бы даже он оказался на маньчжурской земле, не нужен никому. Труп всего лишь труп. Идзитуро Хаяси рассматривал перебежчика в бинокль. Какими бывают предатели? Не потом, когда освоятся на новом месте, приобретут типичный облик эмигранта, растворятся в массе им подобных. А сейчас, в минуту измены. Перед последним шагом. Не похожи ли на смертника, идущего к эшафоту? Нет. Перебежчик был спокоен. Издали, во всяком случае, так казалось. Не суетился, не совершал нелепых поступков. Стоял и смотрел, как двигалась вдоль контрольной полосы штабная машина. Не торопил ее знаками. Или был чертовски выдержан или слишком уверен в себе, в своем будущем. Потом только Идзитуро понял, что человек с сумкой ждал момента, когда машина подойдет к условной линии и риск попасть под выстрелы сократится до минимума. Машина свернула в просвет и двинулась прямо на перебежчика. Казалось, она пересечет ту самую линию, что прочертил мысленно человек с сумкой, и окажется на советской территории. Этого не случилось. Машина встала в каком-то метре от черты, и Янагита распахнул дверцу. Наверное, так было оговорено. Или полковник просто напомнил о необходимости действия. Теперь пора было бежать. Человек с сумкой должен был пригнуться, вобрать голову в плечи и помчаться что еоть духу на ту сторону. А он застегнул спокойно сумку, поправил на плече ремень, оглянулся, чтобы удостовериться, нет ли кого поблизости, и, убедившись, что один на дороге, неторопливо пошел к машине. Это было удивительно. Янагита повел плечами, пораженный такой выдержкой. Через какие-то секунды линия была пересечена. Человек с сумкой остановился у машины, молча вынул из кармана платок и вытер лоб. Лицо его было бледным до синевы. И губы дрожали. Он пережил все, что переживает смертник. Полковник протянул ему руку. Сказал по-русски: - Здравствуйте, Маратов! Перебежчик кивнул и попытался улыбнуться. Улыбки не получилось. Губы как-то мучительно скривились, и офицеры услышали нервный шепот: - Еще бы минута... Когда группа отъезжала от контрольной полосы, на той стороне показалась машина, крытая брезентом, та самая, что доставила перебежчика. Она резко затормозила у сосны. Из кабины выскочил человек в полувоенной фуражке. Растерянный и испуганный, он оглядел дорогу, отыскивая, видимо, своего приятеля, и тут наткнулся на убегающий в лесок японский штабной лимузин. - Стой! - закричал он истошно. - Стой, тебе говорят! Лимузин, конечно, не остановился. Да и зачем было ему останавливаться, когда весь смысл происходящего заключался в том, чтобы скрыться поскорее, унося похищенное на границе? Тогда человек в полувоенной фуражке выхватил из кобуры наган и в порыве отчаяния выстрелил. Раз, другой. В воздух, естественно. Понимал человек: пуля, упавшая на ту сторону, сотворит зло не тем, кто бежал сейчас в лес, а тем, кто охраняет границу у сосны. Провокацией назовут выстрел и обольют грязью советских воинов. Прокричат на весь мир об угрозе с Севера. И человек только выплеснул огнем нагана свое отчаяние. Потом он вернулся к машине, уронил голову на капот мотора и застыл так. Может быть, он плакал, а может, черно, не выбирая слов, ругался... Первый допрос Маратова состоялся в этот же день, вернее, в эту же ночь в штабе Квантунской армии. Допрос назвали секретным совещанием. Наверное, это и было совещание, потому что на нем присутствовали начальник штаба и его заместитель. Идзитуро Хаяси выполнял роль переводчика. Русским языком владели почти все присутствовавшие, но их познания не были так глубоки, чтобы разговаривать свободно с перебежчиком. На столе лежала карта одного из приграничных советских районов, и начальник штаба требовал от Маратова точных сведений о дислокации частей ОКДВА. У начальника штаба был какой-то план, и этот план выверялся с Маратовым. Конечно, перебежчику не выкладывали секретов, но он мог догадаться и наверняка догадался, что готовится какая-то операция с применением танков и артиллерии. Идзитуро Хаяси, переводя вопросы командующего и начальника штаба, например, легко расшифровал задачи совещания и сделал для себя вывод: близка война! Он ошибся лишь в сроках. Ждал в августе - она началась в июле, ровно через три дня. Идзитуро некогда было приглядываться к Маратову и анализировать его способности: слишком напряженно шла работа, он едва успевал переводить вопросы и ответы. Но все же какие-то впечатления остались от той ночи. Маратов обладал хорошей памятью, многое знал и легко ориентировался в самых сложных ситуациях. Ум у него был живой, острый. Сбить с мысли каким-либо неожиданным вопросом Маратова никому не удавалось. А вот других он сбивал. И это производило впечатление. Перебежчик всем понравился, и за Маратовым с первого же дня закрепилась репутация мыслящего и, главное, полезного человека. Янагита, присутствовавший на совещании, принимал похвалы, адресованные Маратову, на свой счет: он добыл его, ему принадлежал вроде бы этот полезный человек. Когда командующий отмечал обстоятельный ответ Маратова, Янагита благодарно склонял голову. Совещание окончилось где-то в четыре часа утра. Янагита попросил Идзитуро Хаяси проводить Маратова до отеля и позаботиться о том, чтобы "гость" хорошо отдохнул. - С этого часа, - сказал полковник, - вы будете всегда рядом с ним. Так Идзитуро Хаяси стал тенью Маратова. Ему хотелось понять человека с усиками. Тень иногда любопытна. Задавать вопросы, не связанные с интересами штаба Квантунской армии, неудобно, да и небезопасно. У Маратова слишком внимательные глаза. Он тоже изучает и анализирует. Потом спросит Янагиту: "Меня допрашивают по вашему распоряжению?" Или только с намеком, это у него хорошо получается: "Мой юный друг желает получить образование в русском духе..." И Янагита объяснит Идзитуро его обязанности. Объяснит в приказе, после чего "юного друга" откомандируют в другой город и забудут вернуть. Он попытался проникнуть внутрь Маратова при закрытых дверях, то есть без вопросов, только приглядываясь, анализируя, строя догадки. Газетная шапка "Маратов: "Я избираю Страну восходящего солнца!" показалась ему фальшивой. Конечно, человек с усиками избрал Японию, но выбор его был весьма ограничен. Вообще выбора не было. Куда он мог податься из Благовещенска? Не в Австралию же! И не в Америку! О Европе и говорить нечего. Граница пролегала рядом. Появилась возможность бежать. И он побежал. Итак, Маратов не избирал. Не манили его лазурные берега, не импонировал душевный склад японцев. Когда на второй день начальник штаба Квантунской армии устроил обед в честь "гостя" и приказал обставить комнаты в японском стиле, Маратов отнесся к меблировке без интереса, он не заметил редких вещей, специально для этого случая принесенных из квартиры командующего. То же самое повторилось и в Токио. Прогулка по Гинзе, посещение театра Кабуки, ужин в обществе гейш не произвели на перебежчика никакого впечатления. Он был далек от Японии, хотя и находился в Японии. Он был вообще человеком без определенных симпатий и привязанностей. Вещи он оценивал с точки зрения их практической целесообразности. И, конечно, стоимости. Дорогое он легко отличал, если даже внешне оно выглядело скромным. Это огорчило Идзитуро. Обидело почему-то. Он знал, что Маратов перешел границу во имя политических целей, он менял строй. Но где-то в глубине души могла жить симпатия к людям, которых он избрал своими будущими согражданами. Ну за их трудолюбие, ум, наконец, за экзотическую раскосость глаз, такую необычную для европейцев. За что-то... Существуй такое тепло в душе Маратова, Идзитуро, пожалуй, простил бы ему многое: и голую расчетливость, и эгоизм, и даже вероломство. Последнее если не простил бы, то, во всяком случае, оправдал желанием человека найти свой дом под солнцем. Но тепло душевное никак не обнаруживалось. Возможно, его не было вовсе. Как же тогда жил человек? А он жил. Не любя, не пытаясь понять окружавшее его, не утруждая сердце сочувствием к чужой боли, он шел вместе со всеми по дороге, не знакомой ему и, в общем-то, не нужной. Она была удобной, и все. Этого оказалось достаточно для Маратова. "Зачем ты пришел к нам? - спрашивал мысленно перебежчика Идзитуро. - Или не пришел, а просто зашел, чтобы, передохнув, пойти дальше. Куда? Есть ли земля, которую ты назовешь своей?" Были ли у Маратова идеалы? Этого не знал Идзитуро. Перебежчик часто говорил о каком-то политическом учении и называл себя троцкистом. Что исповедовали люди, принявшие это учение, к какой цели они шли? Существовал ли бог, свой, особенный, вечный, которому они молились? И где он находился: на небе или в земле? Идзитуро, слушая Маратова, почему-то рисовал себе темный лабиринт без конца и без надежды. Выйти к солнцу из него нельзя было. А Маратов шел... Возможно, Идзитуро был так требователен к Маратову, потому что не любил его. Не принимал его сердцем, так же как Маратов не принимал сердцем соплеменников Идзитуро. Они были чужими. Иногда Идзитур'о ловил взгляд Маратова, остановившийся на японском лице. Что-то насмешливое, пренебрежительное было в этом взгляде и, главное, печальное. Печаль разочарования или сожаления. Может быть, даже досады. За себя, за необходимость брать хлеб из рук японцев, служить им. Прозвучало даже раздражение. Это когда Квантунская армия оставила озеро Хасан, откатилась под ударами советских войск. Начальник штаба изобразил отступление как тактический ход и преподнес его Маратову. Тот скривился: - Я так и понял... Как хлестнул Идзитуро этот ответ! Маратов отказывал японцам в талантливости. На Новый год, который отмечали в чудесном местечке близ Камакуры, офицеры пригласили Маратова. Штабному начальству хотелось познакомить перебежчика с японскими обычаями. В двенадцать часов раздался первый удар храмового колокола, и все благоговейно смолкли. Ударов должно было быть сто восемь, последний, сто восьмой, извещал об окончании старого года и исчезновении всех неприятностей прошлого. Это были торжественные, возвышенные минуты. И вот где-то на двадцатом ударе Маратов зевнул. Скучно, уныло, опоганивая чувства людей. Заметил ли кто это оскорбительное проявление равнодушия, Идзитуро не знал, но он заметил, и ему стало не по себе. Сто восемь ударов храмового колокола запомнились навсегда. Особенно тот, двадцатый... Как-то Идзитуро спросил Маратова: - А что с тем человеком? Маратов не понял: - С каким человеком? - Что вернулся на машине к сосне... Его судили? - Надо полагать. - Кто он вам - друг, родственник? - Подчиненный. - Он умер? - Не думаю. Тюрьма всего лишь. - Но он же невиновен? - Какое это имеет значение? Ветер сбивает с ног тех, кто нетвердо стоит или не видит, откуда налетает вихрь. Идзитуро тоже не видел, откуда налетает вихрь. Он просто не предполагал о его существовании. Он был наивен. Последний разговор произошел в загородном особняке Янагиты. У генерал-майора (в тридцать девятом году Янагите присвоили новый чин) был для конфиденциальных встреч такой особняк. Что-то вроде дачи в японском стиле. Здесь он принимал гостей, с которыми не следовало показываться на людях, - штаб-квартира и даже отель всегда у кого-нибудь на примете, а здесь полная изоляция. Последнее время Маратов для бесед с генералом приезжал только на дачу. Он был важным лицом и претендовал на внимание и почет. Главное, он был нужным лицом. Токио отпускал Маратова в Маньчжурию лишь после настоятельных просьб штаба Квантунской армии. С Янагитой он держался на равных и разрешал себе иногда даже подтрунивать над шефом маньчжурской секретной службы. В тот день они обсуждали план заброски диверсионных групп в Приамурье. Второй отдел намечал цикл таких ударов по советскому тылу с помощью эмигрантских организаций. Разведшколы готовили в различных городах группы подрывников и террористов, которые должны были дезорганизовать работу транспорта, связи, обезглавить советские и партийные органы. Янагите хотелось узнать у Маратова, насколько крепок советский тыл. и какие средства защиты против диверсий там существуют. Проще говоря, он искал уязвимые места, и места эти должен был указать Маратов. - Назовите мне пункты высадки групп и схему движения по территории! - потребовал перебежчик. - Ориентировочно? - Нет, точно. В противном случае я не смогу назвать препятствия, с которыми столкнутся группы в том или ином месте. Это требование ущемляло как-то Янагиту, и он сразу принял оборонительную позу: - Хорошо... Я покажу на карте маршрут и назову цель. Но тогда вы будете ответственны за безопасность операции. - Ответственность за безопасность операции лежит на том, кто ее разработал. Я же призван только оценивать ее. Янагита вспыхнул. Его умение думать и действовать ставилось вроде бы под сомнение. - Предоставьте нам эту возможность оценивать, - осадил "гостя" генерал. - Нам по силам такая миссия. От вас же требуется консультация... - Беспредметная... Маратов не желал сдаваться и имел на это какое-то основание. И поддержка, видимо, была там, в Токио. Развалившись в кресле, он свысока смотрел на Янагиту. Много воды утекло за год, Маратов был уже не тот, которого Янагита подобрал на границе. Он сам, кажется, способен был "подобрать" шефа секретной службы в критический момент. Генерал понял это. - Вот схема. - Он протянул карту с нанесенными на ней синим и красным карандашами линиями движения групп, Синие линии - к цели, красные - от цели. - Одно направление, - бросил коротко Маратов. - Что? - Красные стрелки можете перечеркнуть. Отхода не будет. Некому будет отходить. - Маратов взял со стола карандаш и жирными кругами обвел конечные пункты: - Здесь - кольцо. Перестреляют, как зайцев. Первый поселок, который им встретится, зафиксирует движение, и группу уже встретят, вернее, отрежут от границы. Они, сами того не зная, будут втягиваться в мешок. Останется только завязать его. Циничный тон, которым Маратов излагал итоги операции, оскорбил Янагиту. Он, конечно, понимал, что перебежчик прав. Наверное, прав, хотя правота ничем не доказывалась, только утверждалась. Но признать чужую правоту, значит, расписаться в собственной беспомощности. - Схема опробована, - заметил Янагита. - Покойниками? - Маратов позволил себе хихикнуть. Это было уже слишком. Янагита взорвался. - Что?! - почти крикнул он. Первая нота прозвучала очень высоко, вторая - ниже, третья - совсем низко. В одном слове отразилась борьба генерала с самим собой. Дав поначалу волю чувствам, он тут же приглушил их. Нельзя было перед Маратовым показывать свою слабость. Но упущенное не вернешь. Маратов все понял и отметил про себя, что спокойствие хозяина показное, он с трудом владеет собой. Не больно хорошо, видно, идут его дела с засылкой диверсантов. Но бередить чужую рану не стал - рискованно. Стер с лица ехидную улыбку и нарисовал что-то схожее с огорчением и сочувствием. В глазах, однако, продолжала искриться насмешка. - Вы же помните, как закончила свой путь группа Радзаевского... Остался жить только тот, кто поднял руки. - Не только... - Янагита подавил гнев и уже спокойно реагировал на колкие слова Маратова. Может, и не подавил, а лишь упрятал поглубже, чтобы робеседник не замечал раздражения. - Кому нужно было, тот остался жить... - За колючей проволокой, - снова не удержался от насмешки Маратов. - За стенами штаба Дальневосточной армии! Гнев, оказывается, не угас и не слишком глубоко был, видно, припрятан, иначе не загорелся бы снова так быстро Янагита и не бросил бы в отместку Маратову эту фразу. Одним ударом сразить хотел собеседника. - За стенами? - переспросил Маратов. - Да, за стенами. У самых сейфов, которые так старательно охраняются! Не сразил. Не так-то легко было повалить Маратова. Слишком много знал этот перебежчик. Впрочем, на его осведомленность и рассчитывал Янагита, произнося свою загадочную фразу. Короткое замешательство. Генерал, кажется, попал в цель. Маратов бросился на поиск информатора, пробравшегося в штаб ОКДВА. Бесплодный поиск. Бесплодный поиск. Агент был слишком хорошо законспирирован, даже японцы не знали его настоящего имени. Не без удовольствия следил Янагита за поиском Маратова. Теперь настал его черед смеяться над собеседником: "Ну, каково быть в положении поверженного?" - Не Большого ли Корреспондента вы имеете в виду? - спросил Маратов. В самом вопросе уже прозвучала какая-то ирония. Недозволенная ирония. "Большой Корреспондент" - одна из великих акций японский секретной службы. Два эти слова должны произноситься с благоговением. - Да, Большого Корреспондента, - торжественно повторил Янагита. Он был на высоте и оттуда, с высоты, смотрел на побежденного Маратова. - Что ж... Неопределенно прозвучало это "что ж". Вроде бы признавал Маратов успех Янагиты и самой секретной службы и вместе с тем сомневался в чем-то и этим сомнением как бы умалял значение успеха. Опускал Большого Корреспондента на ступеньку ниже, а может, и вообще снимал с той лестницы, на вершину которой вознес его Янагита. Могло и другое побудить Маратова произнести это многозначительное и настораживающее "что ж". Боязнь сокрушить самого Янагиту. Не агента секретной службы Японии, а одного из руководителей этой секретной службы, заместителя начальника второго отдела штаба Квантунской армии. На самой кромке обрыва стоял Янагита, и надо было лишь толкнуть его, чтобы с криком ужаса полетел он в бездну. Янагита почувствовал себя на кромке. Слишком стремительный взлет всегда близок к критической грани, за которой уже не устремление вверх, а падение. Такое же стремительное. И тем более опасен этот предел. Внизу бездна. Янагита знал о ее существовании, но никогда не вглядывался в беспредельную пустоту, не видел себя падающим. И вот перебежчик понудил его к этому своим неопределенным "что ж". Но прежде всего надо было убедиться, что Маратов искренен, что тут честная игра, а не тактическая уловка, желание посеять сомнение в душе Янагиты, убить радость победы. Весь разговор сегодня - хождение по шипам. И шипы ставит Маратов. Он ухмыляется, когда его собеседник натыкается на острые иглы. Вот это-то и ожесточило Янагиту. Он пренебрег опасностью, забыл о кромке, на которой остановил его Маратов, остановил загадочностью фразы. Ринулся по этим шипам, чтобы скорее одолеть колючую, наносящую боль полосу. - Вот именно - "что ж"! Мы достигаем цели, когда это необходимо... - Реальной цели? - не то спросил, не то уточнил Маратов. - Ощутимой... Большой Корреспондент вскрыл русские сейфы! - Ему было легко это сделать, - опять усмехнулся Маратов и тем наконец столкнул собеседника с кромки. Кажется, зашумела под ногами Янагиты осыпь. Но он не понял этого. - Большой Корреспондент - важное лицо в штабе Дальневосточной армии... Маратов откинулся на спинку кресла и захохотал. Вот тут Янагита понял, что падает. Он попытался уцепиться руками за выступы обрыва, но выступов не было. Не было ничего, способного остановить падение. - Ваш Большой Корреспондент... Для полного уничтожения Янагиты, для разрушения величественного изваяния Большого Корреспондента Маратов назвал известную фамилию. Колосс японской разведки медленно рассыпался. - Выйдите, капитан! - закричал Янагита. Идзитуро Хаяси был в комнате. Он не мог не быть здесь Он - тень Маратова. И вот Янагита отрывал эту тень. - Сейчас же выйдите! Идзитуро встал - он сидел в углу под желтым японским фонариком, выполнявшим роль торшера, и просматривал журналы, - встал и пошел к двери, бледный, отрешенный, испуганный. Путь в несколько шагов был долгим, мучительно долгим и для Идзитуро, и для Янагиты. За дверью Идзитуро остановился, обхватил голову руками и зашептал: - Что же теперь будет?.. Что будет? В номере отеля, куда Идзитуро привез ночью своего подопечного - тень рставалась тенью, - Маратов сказал: - Забудьте, друг мой, что слышали сегодня в доме Янагиты... Я пошутил... Пришла в голову шальная мысль позлить новоиспеченного генерал-майора. Идзитуро молчал. Он не знал, как отнестись к словам перебежчика. Ему все еще было страшно. - Вы еще молоды, - добавил Маратов, - и мне не хотелось бы видеть вас несчастным... Заставьте себя позабыть все... Идзитуро кивнул. Это было признание собственной обреченности. - Обещайте! - попросил Маратов. - Хорошо. Через два дня Маратов вернулся в Токио. Один. Капитана Идзитуро Хаяси впервые оставили в Харбине. Не по его просьбе. Ему нашлась срочная работа: подготовка диверсионной группы к выброске на левый берег Амура. Группу готовили на окраине Харбина в лагере "Хогоин", который официально именовался "Научно-исследовательским отделом". Шесть человек должны были перейти государственную границу в районе маньчжурского погранпоста, что в шести километрах северо-западнее селения Раддэ, и углубиться на советскую территорию. Пятеро диверсантов - из эмигрантского отряда "Бункай", шестой - Идзитуро Хаяси. До этого японских инструкторов не бросали за кордон. Они лишь готовили группу и иногда сопровождали до пограничной полосы. Впервые инструктор переступал рубеж. И им оказался Идзитуро. Объяснений не требовалось. Да никто и не собирался давать их. Надо уметь самому делать выводы. И Идзитуро сделал. - Ну вот, полог откинут, - закончил Хаяси свой печальный рассказ. - Ты увидел тайну, которая принадлежала всего трем людям. Теперь нас четверо. Четверо! Простая смена цифр. Для арифметической задачи требуется лишь крестик после тройки, и за знаком равенства появится новое число. Если бы так было и после нашей встречи с Идзитуро. До знака равенства стояли числа, связанные с тайной, а после него - жертвы. Мы молчали. За стеной стихали звуки города, погруженного в темноту ночи. Харбин засыпал. - Прости меня, - сказал Хаяси после долгой безмолвной минуты. - Моего мужества оказалось мало для испытания. Я побоялся остаться один на один с несчастьем... Это были последние слова Хаяси. Он больше не просил меня стать секундантом. Простое, человеческое победило в нем офицера разведки. Наверное, оно побеждало не раз... И все же ему было стыдно. Он закрыл лицо руками и так застыл перед окном. В темноте. Я не видел его лица, а ему казалось, что оно освещено... - Вы сказали: "Не знаю, стоило ли мне умирать из-за какого-то резидента, как умер мой друг Идзитуро Хаяси. Наверное, не стоило..." Он умер? - Группа не вернулась с операции. В ее задачу входило спровоцировать инцидент в районе полицейского поста 207. На другой день газеты сообщили о нарушении советскими вооруженными силами маньчжурской границы. Диверсанты из отряда "Бункай" были одеты в красноармейскую форму и легли под пулями наших же пограничников. Мне потом сказали, что боя и не было. Группу просто расстреляли из пулеметов, когда она возвращалась на свой берег. Так было задумано. Вот этого Идзитуро не знал... Мне бы хотелось, чтобы время сохранило память о моем друге. Наивное желание, не правда ли? Великое само утверждает себя в веках. Рожденные героями бессмертны. Даже если след, оставленный ими, окрашен кровью. Идзитуро был только солдатом, японским солдатом. Умри он в бою с врагом, боги вознесли бы его на небо. Но его убили свои. Братья! Не знаю, к какому перечню благодеяний отнесена такая жертва. Видимо, ни к какому. Или это глупая смерть. Хаяси наступил босыми ногами на змею. Может ребенок наступить на змею или взять ее в руки? В росной траве - а жизнь иногда схожа с росной травой, зеленой и нежной, - мы не видим ничего, кроме буйства весны. И вдруг - яд! Если бы ноги наши не были босы. Если бы! Но пройти через жизнь, ни разу не обнажив себя, не дав телу насладиться радостью общения с весной! Кто способен на это? Кому отдана жизнь? Богине солнца Аматэрасу? Силам, творящим свет и красоту мира? Мне хотелось думать, что смерть Хаяси была продиктована высшей необходимостью. Только какой? Камень, устилающий дорогу, дает возможность идти вперед, достигать цели. Идзитуро стал камнем дороги будущего. Это прекрасно! Так я думал как японец. Изменить себя мы не вправе, иначе перестанем быть солдатами императора. А мы рождены ими. Счастье в том, чтобы не сомневаться в собственных убеждениях. А я стал сомневаться. Сомнения принес Янагита. Как ни пытался я закрыть перед ним дверь, ничего не помогало. Он проник, а может быть, и не проник, а находился внутри и время от времени давал о себе знать. Как умный ястреб, Янагита прятал свои когти. Лишь иногда они обнажались, чтобы вонзиться в жертву. Как-то я подумал: не этому ли богу отдана жизнь моего друга? Кто же такой Янагита? Почему он требует жертв? На чей алтарь они кладутся? Его ли только или самой Аматэрасу? Он посредник между людьми и небом. Высокое сравнение, не правда ли? Оно может показаться даже кощунственным, если верить в небо и считать его обителью богов. Но когда видишь, что Янагита неуязвим, Янагита вечен, а сам ты беззащитен и смертен, ты фонарь на ветру, который можно легко задуть, кощунственное отбрасывается. Свет Хаяси именно так померк на великом ветру. Мне хочется, чтобы друг мой, умирая, был убежден в этом. Проще расставаться с жизнью, видя себя хотя бы песчинкой в вихре событий. Горе, если Хаяси в последнюю минуту отверг великое и понял, как понял позже я, что не было над нами неба. Не во имя ясной синевы его мы погибли. Пулеметная очередь, пронизавшая всех шестерых, могла отрезвить его... В последнюю минуту. Горестно, если так... - Он, кажется, намеревался покончить с собой... Правильно я понял смысл вашего разговора с Идзитуро Хаяси на конспиративной квартире? - Это было бы протестом - наложить на себя руки. - Протест - итог раздумий. Что-то, значит, изменилось в представлениях вашего друга о пути, которым он шел. - Ничего не изменилось. Хаяси обвинил себя в невольном прикосновении к тайне и избрал смерть как наказание за эту оплошность. - Фанатическая убежденность в непогрешимости господина? - Да. - Печальный пример... Впрочем, вы, кажется, относите это к отличительному качеству японского разведчика. Особый тип офицера секретной службы - так вы назвали его? - Почти... - А как же быть с вашими сомнениями? - Я - плохой разведчик... Я уже признался в этом вначале. - Разрешите не согласиться с вами, господин Сигэки. То, что вы разгадали необычность Сунгарийца, свидетельствует как раз о противном... - Сомнения родились помимо моей воли. Не особенно-то хотелось вступать в конфликт с господином, как вы назвали Янагиту, и навлекать на себя его гнев. К тому же он мог оказаться не один. Несколько господ... Много... - Сомнения могли родиться и у Идзитуро, и тоже помимо его воли. - Для этого ему нужно было дожить до 20 августа. - Не так уж много... Несколько лет. - Несколько лет - это целый век, если говорить о событиях. Великий взлет и великое падение! - Не думаю, чтобы в вашем прозрении главную роль сыграли эти события. Пять человек, посвященных в тайну, - вот круг, из которого вы пытались выйти. Трагический круг. В нем все решалось. Смерть Идзитуро - начало пути к сомнениям - Нет, не начало. Сострадание не способно пробудить протест, оно вызывает лишь скорбь и отчаяние. - Разве вы, думая о друге, не задавали себе вопрос: "Зачем?" - Не помню... Наверное, не задавал. Да и надо ли было его задавать? Ответ давно известен - высшая необходимость. - А мне кажется, душевная боль - начало размышлений о причинах страданий человека. - Если они известны, нет надобности искать новые. О тайне я, верно, думал. Но пока без сомнений. Вопрос "зачем?" возникал, по-видимому, но он относился к тайне. Во имя чего оберегается она? Что в ней? Это было только любопытство. И еще - страх. Когда притрагиваешься к неведомому, сердце сковывает холод. - И все же вы притронулись? - Меня каждый раз подталкивал Янагита. Идзитуро оказался случайным свидетелем разговора о Сунгарийце и Большом Корреспонденте и тем ввел себя в роковой круг. Я оказался в нем по желанию шефа. Помните мои злоключения в Сахаляне? В тот вечер я следил за Сунгарийцем. Вместе с маршрутом гостя с левого берега я принес Янагите имя его спутницы - официантки международного ресторана. Через два месяца после гибели Идзитуро Хаяси шеф предложил мне отыскать Катьку-Заложницу и ликвидировать ее. Вот когда вопрос "зачем?" стал донимать меня. Я соединил смерть друга с приговором Кате, или, как она звалась по-настоящему, Любови Шелуновой. "Способ изберите сами, - сказал Янагита, - только будьте осторожны - она красива". Янагита мог дать распоряжение о ликвидации Кати-Заложницы той же военной миссии, как сделал это с Маратовым, но почему-то не воспользовался такой возможностью. Он считал, что я плохо знаю официантку или совсем не знаю, и потому предостерег об опасности... Не смотрите на меня так, я не убивал официантку. Нет-нет! Я не смог бы это сделать. Вы понимаете? Никогда бы не смог .. - Но приказ!.. - Приказ был выполнен... Не важно как, но выполнен. Агент Комуцубары перестал существовать... АТАМАН СЕМЕНОВ И ОФИЦИАНТКА РЕСТОРАНА "БОМОНД" Да, Янагита считал, что я не знаю Любови Шелуновой. Его ввели в заблуждение мои недоуменные вопросы и та ошибка с опознанием спутницы Сунгарийца, которую я принес ему ночью в номер отеля. Что ж, на какое-то время это избавило меня от преследований шефа. Вначале я только присматривался к Кате как сотрудник второго отдела и иногда как посетитель ресторана "Бомонд". Первое было запретным. Не полагалось офицеру разведки интересоваться чужим агентом, тем более агентом своего начальника. Второе даже поощрялось, поскольку симпатии сотрудника секретной службы не выходили за пределы самой секретной службы. Я почему-то отдавал предпочтение запретному, то ли в силу своей склонности к психологическим анализам и, следовательно, к поискам ответа на всевозможные "почему?" и "зачем?", то ли из желания делать все наоборот - дух противоречия живет во мне с детских лет. Всегда мне хотелось возразить другим, и, даже соглашаясь (бывает так, что нельзя не согласиться), свой ответ я начинал со слова "нет". Что-то, в общем, заставляло меня шагать по запретной тропе. Конечно, никто не видел меня на ней - я приходил в "Бомонд" как самый обыкновенный посетитель. Вопросов Кате не задавал, даже не садился за ее стол. Любопытство мое удовлетворяли завсегдатаи ресторана, эмигранты-офицеры, считавшие за честь ответить на вопрос японца, заданный к тому же на русском языке. Это был осведомленный народ. У некоторых запас всяких историй был настолько велик, что вызывал постоянную потребность излить его, облегчить свою душу. От завсегдатаев "Бомонда" я узнал о существовании второго имени у Кати - Заложница. Они растолковали и смысл его. А вот имени человека, продавшего Катю хозяину "Бомонда", не помнили. Это не мешало им, однако, смело фантазировать и присваивать "торговцу живым товаром" титулы и чины. Кто утверждал, что покровителем Кати был граф Смолич, кто - князь Беспалов. Назывались и другие князья и графы. Баронов, правда, не было. Где они сейчас, эти князья и графы, словоохотливые завсегдатаи сказать затруднялись. Или слабо знали географию, или у них не хватало воображения. Но то, что покровители исчезли именно в ту ночь, когда получили деньги за Катю, подтверждали все без исключения. Со свойственным мне упрямством я доискивался до истины: куда же все-таки девались покровители Кати? В каком хотя бы направлении исчезли? Вопрос заставлял моих собеседников пожимать плечами. Кое-кто кивал неопределенно, но не на север. Север почему-то исключался. Запад - тоже. Что-то вроде юго-востока. Один произнес твердо: "В Австралии он!" Почему в Австралии? Многозначительно поднятые брови, как многоточие, уводили в туманную неизвестность. Австралия не объяснялась. Все далекое необъяснимо, иначе оно перестанет быть загадочным. Назвавший Австралию просто высказал предположение о судьбе эмигранта, которому вдруг повезло - он добыл деньги. А где их истратить, как не в барах полуамери-канского пятого материка? Назвавший сам охотно продал бы Катю, приведись такая возможность, и подался бы от этой горькой и смрадной жизни на край света, за океан, на какой-нибудь коралловый риф... Спустя год, а может и больше в том же самом "Бомонде" я разговорился с совершенно незнакомым мне человеком. Очень странным человеком. Он был совершенно лыс и гол лицом - ни единого волоса, если не считать седых, весьма пышных бровей. Но не в лысине и не! в бровях была его странность. И даже не в удивительной округлости всех черт - шарообразный лоб, яблоковидные щеки, блюдцеподобный подбородок. Он ничего не ел, только пил. Вот в чем была его странность. Пил короткими и редкими глотками, смакуя вино и поглядывая на посетителей. Увидев Катю, он сказал в пустоту, ни к кому не обращаясь: - Дочь холуйствует, а отец проматывает деньги в карты... Это было что-то новое и, главное, совсем невыдуманное. Страшно похожее на правду. Я спросил: - У нее есть отец? Круглый человек оказался колким: - У кого нет отца! Увы, все от какого-то происходят... Мой вопрос прозвучал глупо, я понял это и стушевался: - Я хотел спросить: ее отец жив? - Да. Этого пройдоху ничто не берет. Боюсь, что уже не успею бросить горсть земли в его могилу. "Колет, не щадя никого, - отметил я про себя. - И похоже, что колет в уязвимое место". - Если бы даже успели, - заимствовал я у лысого насмешливый тон, - трудно, находясь в Харбине, бросить горсть земли в могилу где-то в Австралии. - В Австралии?! Ха-ха! - скривил губы лысый. - Австралийским кенгуру явно повезло. Он в Дайрене, всего лишь в Дайрене. А до Дайреиа я как-нибудь доберусь на своих больных ногах. Ради такого случая можно пренебречь даже подагрой. Не любил Катиного отца лысый. - Удивительно, - признался я. - А мне говорили, что ее отец или жених, не помню уж, сбежал куда-то за океан. Продал дочь и сбежал. - Продал, верно. Он не то что дочь, душу черту продаст, лишь бы денежки, золотишко... А вот бежать ему незачем. От кого бежать? Они с племянником тут хозяева. Лысый интриговал меня своими неожиданными открытиями. О каких-то важных лицах, известных в Маньчжурии, говорил он. - И не вспоминает о дочери? - выразил я недоумение и тем попытался приблизить лысого к именам этих лиц. - У него этих дочерей! По всему Приморью... Генерал от бабьих юбок... В одних исподниках драпал от красных... С какой-то печи стащил его ординарец, а то бы так голоштанным и попал в ЧК. - Здесь он появился с дочерью? - вернул я лысого к началу разговора. - Привез ее кто-то из Благовещенска на радость папеньке. - Похожа на отца? Лысый хихикнул. Видимо, вопрос мой прозвучал как издевка. - На генерала похожа лишь старая калоша и то, если поносить ее лет двадцать... Вы что, не видели никогда дядюшку атамана? Бог мой! Я действительно не видел дядюшку атамана Семенова - теперь стало ясно, что лысый говорит именно о нем. Самого атамана я встречал не раз и в Харбине, и в Порт-Артуре, и в Дайрене. Если атаман внешне схож со своим дядей, то не так уж тот безобразен. Лысый из ненависти к генералу мог сравнить его черт знает с чем. Хотя есть ли что унизительней старой калоши, ношенной двадцать лет? - Не видел, - признался я. - То-то... Не советую смотреть. Когда мне приходилось лицезреть генерала, я спешил сплюнуть. А плюю я, учтите, только на жаб и мокриц. Все же я посмотрел на генерала Семенова. Не в тот, естественно, вечер и не в ту неделю. Не было надобности. Да и желания тоже. Разговор со странным посетителем "Бомонда", развеселившим меня своими неожиданными сравнениями и еще более неожиданными заключениями, не породил любопытства к личности генерала. Исчезла таинственность, так занимавшая меня прежде. А без таинственности не существовала и сама Катя. Мне даже подумалось, что говорил лысый о ком-то другом. Интерес к амурской казачке пробудился вновь после намека Янагиты на какую-то близость ее к Сунгарийцу, "давнюю дружбу", как сказал полковник. Мне захотелось узнать, откуда все-таки появилась черноволосая официантка "Бомонда". Объяснить это свое любопытство теперь мне трудно, но какое-то объяснение, наверное, существовало. Задела меня, должно быть, Катя красотой своей или судьбой необыкновенной. Правда, рвения особого и торопливости в поисках истины я не проявлял. Так, при случае выспрашивал эмигрантов, ловил случайно брошенные фразы, связанные чем-то с историей "Бомонда" или прошлым генерала Семенова. Но вот дела миссии привели меня как-то в Дайрен. Я оказался рядом с атаманом на одном банкете. За вином и закусками разговорились. Я выразил сожаление, что не знаю его дядюшки, по слухам, весьма любопытного и, главное, оригинального человека. Вина было выпито немало, и я разрешил себе некоторую вольность, восхитился красотой дочери генерала. Атаман сделал удивленное лицо: - Не послал бог. Все сыновья! Сказано это было просто и искренне. Мне ничего другого не оставалось, как смущенно примолкнуть. Атаман, наливая новую рюмку, заметил мое смущение и усмехнулся: - Небось полковник Кратов просветил вас? Я не слышал прежде такой фамилии, но догадался, что атаман говорит о лысом господине из "Бомонда". - Он чего не наплетет, - продолжал атаман. - Эту Катьку-Заложницу всем сватали, даже управляющего КВЖД Хорвата не обошли... - Не было, выходит, у нее папеньки? - Здесь не было... Папенька ее расстрелян большевиками в Зее в двадцать втором году. Отец Фотий, может, слышали? Хотя вряд ли! Не так уж знатен и велик, чтобы сюда его славу занесли. Выдал он нам подпольных коммунистов, ну мы их и порубали под рождество. Большевики потом дознались, кто выдал, и засудили батюшку. Без нас уже... А Катька вроде младшая дочь. У Фотия их было пять или шесть... Красавицы все. - Вроде? - Что вроде? - Вроде бы дочь... - Ах, да! Так ведь в Зее кто ее видел? - Атаман поправил свои нафабренные усы и молодцевато вздернул большую угловатую голову: - Среднюю помню. Тоже черноволосая с этаким бюстом. - Он хихикнул и изобразил руками что-то объемное. - Ольгой, кажется, звали. Да, Ольгой. Другой Ольги не знаю... Рождество-то у батюшки справляли. Ольга все плакала, просила взять ее с собой: "Вы, говорит, уедете за Амур, а нам как здесь? Пропадем". А куда взять, если жен и тех едва спасли... - Младшую все же прихватил кто-то? - Не мы... В двадцать третьем князь Астахов привез девчонку. Назвал дочерью отца Фотия. Ну назвал, кто спорить станет. Мог и наследницей русского престола назвать, тут всякие были. А отец Фотий известен. Великомученик! Дочь приняли во всех домах Харбина. Князь при ней как жених. Помолвлен вроде бы. Князь мне, честно говоря, не по душе пришелся. Ветрогон, картежник. Мы все грешны, любим и винцом и картишками побаловаться. А тот из-за стола не выходил. Пока не просадит все - не встанет. Иногда выигрывал, конечно, но редко. Мой дядька тоже картежник, азарта ему не занимать, но против Астахова - дитя. Тот играл запойно, до черноты в глазах. Страшновато смотреть было, как он метал банк. Руки тонкие, белые, трясутся, словно в лихорадке. От колоды, кажется, так к пистолету и потянутся. Жизнь-то его была постоянно на волоске, с такой страстью по земле не ходят. С генералом он последнюю колоду распечатал. Гол был князь, без копейки. Дядька поднялся из-за стола - конец! А Астахов кричит: "На движимое ставлю!" В шутку, а может, всерьез пустил кто-то слух, будто у князя рысак чистопородный, не то выигранный в карты, не то полученный за долги. О рысаке подумали тогда все, и генерал тоже подумал. Сел на место и стал тасовать: отчего не рискнуть на коня? Забава, да и деньги немалые. Кто был в комнате, сгрудились у стола. Ждут. Азарт неописуемы". Секунды, однако, ожидание только и длилось. Сгорел князь на четвертой карте. Думали, застрелится тут же. Нет. Побелел лишь. "Прости!" - прошептал. Кому? Генералу ли, чести своей. Утром все выяснилось. Приехал к дядьке с невестой. "Вот, говорит, генерал, проигранное. Бери!" Ну, дядька в амбицию. Обман! Как смел играть на живого человека? Бесчестье! Прогнал князя. Что бы, вы думали, тот сделал? Заложил невесту владельцу "Бомонда" и расплатился с генералом. Весь Харбин ахнул. Каков Астахов! Он и верно был бесподобен. Девку продал, как при Екатерине... Атаман опять поправил усы, придавил кончики к щекам, серым, одутловатым, словно прилепил к стене обветшалой. - Выкупить обещал через месяц. Ей ли или тому же хозяину "Бомонда", бог знает. Только не выкупил. Сгинул. В ту же ночь. Видели, как он на французский пароход садился в Порт-Артуре. Подался куда-то на юг. В Европу отсюда французские суда не ходили. Или в Сайгон или самое дальнее до Реюньона и Мадагаскара. Думаю, зацепился где-то на островах. Оттуда уже не возвращаются. Так Катька и осталась в "Бомрнде"... Конечно, не будь у генерала семьи, может, и взял бы выигрыш. Но не те времена. За Амуром все наши свадьбы кончились. А теперь... - атаман притуманил томно взгляд, - теперь уж поздно... Хотя... - Он засмеялся как-то утробно, и все грузное тело его затряслось. - Выпьем, капитан, за это "хотя"... Выпили. Я заметил как бы между прочим, без интереса, справедливости ради: - Настоящее имя ее Любовь? - Любовь?! Ах, да... Это в "Бомонде" придумали Катьку - иностранцам легче выговаривать. В Маньчжурии все официантки Катьки и Нюрки: "Катька, иди сюда! Катька, принеси! Катька, подай..." Иностранцев атаман напрасно приплел. Не слышал я ни разу, чтобы англичанин, или француз, или тот же немец называл официантку Катькой. Мы, японцы, верно, так называли, но в моем присутствии Семенов постеснялся бросить тень на хозяев Маньчжурии. - Теперь она выкупилась, - сказал я. - Да-да... с вашей помощью. Благородное дело... Благородное дело... Слова свои атаман подкрепил улыбкой, неопределенной весьма: она означала одновременно и сочувствие, и одобрение, и намек. Знаем, мол, зачем выкупили девку. Все знаем. Конечно, Семенов знал. Он занимался слежкой и тайны наши разгадывал легко: ведь половина, а то и больше сотрудников секретной службы состояла из членов всяческих белогвардейских организаций, которые возглавлял атаман Семенов Это была общая торговля тайнами. Продажа и перепродажа "товара" не считалась чем-то запретным и тем более зазорным. Секреты сбывали в два-три адреса. В зал вошел высокий сухой старик в казачьей форме. - Генерал, к нам! - помахал рукой атаман. - Сюда, сюда!.. Сейчас я представлю вас, капитан, - повернулся ко мне Семенов, - своему дядюшке, или, как вы изволили его назвать, папаше Катьки-Заложницы, простите, Любови Фотиевны... - Атаман опять засмеялся, и обрюзгшее тело его снова заколыхалось. Старик прошел между столами, гордо неся свою маленькую голову, украшенную редкими волосиками, старательно зализанными на левую сторону и таким хитрым способом прикрывающими плешь. Впрочем, плеши, возможно, и не было, просто мне показалось, что сквозь волосяную драпировку просвечивает что-то бледно-розовое. Возле нас старик остановился и, как ворон с ветки, посмотрел на меня, определяя, что я собой представляю и как ко мне следует относиться. - Вот, генерал, - сказал улыбаясь атаман, - прошу любить и жаловать - капитан Сигэки. Я поднялся и склонил голову в поклоне. - Очень рад, - машинально произнес генерал и кивнул коротко. Будто клюнул. Как ворон. Мы сели. Атаман разлил вино. Теперь троим. - Очень рад, - повторил генерал. Это прозвучало тостом, и мы выпили. - Капитан интересуется прекрасным полом, - сказал атаман, теперь без улыбки, однако тон его был игривым и произнесенное следовало считать как вступление к шутке. - Очень приятно, - кивнул-клюнул генерал. Он не понимал, чего от него хотят, и ждал пояснений. В противоположность своему племяннику дядя не был настроен игриво и, кажется, вообще не обладал веселым нравом. Лицо было сосредоточенно-холодным, взгляд надменным и пустым. Все больше и больше Семенов-старший напоминал мне ворона, только не мрачно-черного, а серо-розового, потертого, облезлого, старательно приглаживающего свои скудные перышки. - И какой из представительниц прекрасного пола, как бы вы думали, интересуется господин Сигэки? - продолжал атаман. - Вот именно - какой? - не пытаясь отгадать, машинально повторил генерал. Он явно пренебрегал обязанностью думать. - Дочерью отца Фотия! - Очень приятно, - кивнул дядюшка, полагая, что вопрос решен и надо выразить к этому свое отношение. - Но вы не спрашиваете, какой из дочерей интересуется капитан. - Полагаю, что нетактично любопытствовать насчет чужих симпатий. Это дело личное. Так сказать, мужская тайна. - Не совсем, генерал, - вмешался я. - Меня ввел в заблуждение слух, пущенный завсегдатаями харбинского "Бомонда". - "Бомонд" неплохой ресторанишко, - изрек генерал, будто разговор шел не о дочерях преподобного отца Фотия, а о злачных местах Маньчжурской империи. - Вина там настоящие... Французские. - А официантки? - подсказал атаман. - Особенно эта, Катька, амурская казачка... Поведет глазом... - Катька? Какая Катька?.. - генерал сморщил лоб. И без того узкий, тот стал совсем ничтожным, вроде полоски гофрированной бумаги. Племянник все же понудил бедного дядюшку к размышлению: - Ну Катька, младшая дочь покойного отца Фотия... Морщинки мгновенно расправились, и лоб принял свой обычный вид. Только матовость не вернулась. Над бровями заблестели бусинки пота - трудную работу задал племянник дядюшке. Генерал церемонно вытянул из кармана платок и вытер лицо. - Никакой Катюши у отца Фотия не было. - А Люба была? - Люба была, но не из "Бомонда". Придумал Астахов и Фотия, и дочь его, и самого себя. - Как же так, генерал! - взмолился атаман шутливо, правда, и изобразил на лице деланное огорчение. - Князь Астахов известен. - Князь Астахов, верно, известен, а вот сын его... Не помню сына... Если вот только побочный. - Когда метали банк, вы признавали его прямым. - Так за карточным столом все прямые: король и слуга равны. Было бы на что играть. - Вот, господин капитан, - развел руками атаман, - изничтожил всех генерал. Строг и недоверчив. Упаси бог попасть под его начало! - А откуда такое убеждение, что Люба из "Бомонда" - не дочь отца Фотия? - спросил я генерала. Что-то смутило меня в сумбурных утверждениях атаманова дядюшки. Морщинки снова набежали на узкий лоб генерала. Снова ему приходилось думать. - А потому, - после долгой паузы объяснил генерал,- что дочь должна знать своего отца... Спросил я однажды ее: "Была, говорю, у дражайшего батюшки твоего занятная родинка на щеке, и рос из нее черный волос. Батюшка как взволнуется, так принимается крутить его. Только вот запамятовал, на какой щеке. Вроде бы левой рукой крутил..." "На правой, - ответила Любка, - на правой". - А родинка-то была на левой! - захохотал атаман. - Хитрец генерал... Хитрец... Генерал выждал, пока племянник утихнет, налил себе вина в рюмку. Посмотрел сквозь золото напитка на люстру, полюбовался, выпил и сказал: - Не было никакой родинки у отца Фотия. Потом поставил рюмку, твердо поставил. Звонко стукнула она о стол и тем как бы завершила рассказ. - Ну, генерал! - прошептал восхищенно племянник. - Кто бы мог подумать! - Да, - согласился я, - ловко... В ту минуту вся эта сценка показалась мне искренней и, главное, остроумной. Только позже впечатление изменилось. Я подумал, что господа Семеновы разыграли передо мной спектакль. Хорошо разыграли. Что стоил восхищенный шепот атамана: "Ну, генерал!" Сколько раз, поди, они повторяли рассказ о родинке отца Фотия и сколько раз восхищался талантом своего дядюшки атаман. А в самом деле, была ли Люба дочерью священника из Зеи? Существовал ли сам отец Фотий? Правдой из всего сказанного племянником и дядюшкой была, видимо, лишь история с проигрышем князем своей невесты. И еще донос отца Фотия и расправа с подпольщиками в Зее. Множество всевозможных загадок вынес я из встречи с господами Семеновыми. Самой трудной и мучительной для меня была загадка самой Катьки-Заложницы. Связали почему-то Катю с отцом Фотием, с князем или псевдокнязем Астаховым, с дядюшкой атамана Семенова, с Комуцубарой и, наконец, с Сунгарийцем. С Сунгарийцем связал уже я, шагая в ночном Сахаляне по следу "гостя" с левого берега. В тот момент мне не было известно, что Катька-Заложница имела какое-то отношение еще и к пресловутому тайному агенту второго отдела итальянцу Амлето Веспе. Все эти точки соприкосновения официантки "Бомонда" с самыми разными событиями и самыми разными людьми собирались в какой-то страшно запутанный узел противоречий. Любовь Шелунова была необъяснима. И вот в такой момент прозвучал приказ ликвидировать Катьку-Заложницу! Ликвидировать загадку. Для меня загадку. Она находилась в Сахаляне. Всю дорогу я сидел у окна вагона и смотрел на мелькавшие за стеклом унылые картины осенней Маньчжурии: поблекшие склоны сопок, чахлые рощицы, серые селения. Может быть, все выглядело иначе - светило солнце, зеленели холмы... Может быть! Не помню. Не видел ничего. Была осень, это знаю, потому и говорю об унылом пейзаже. Все казалось грустным и тревожным. Я пребывал в каком-то мучительном оцепенении. У меня было много времени, чтобы подумать о смысле происходящего. Катю убирали, потому что она знала Сунгарийца. Убирали вслед за Идзитуро Хаяси. Значит, ночная встреча Маратова и Янагиты явилась началом целой серии смертных приговоров. Я тоже знал Сунгарийца, знал Идзитуро, знал Катьку-Заложницу. Не нужно быть слишком догадливым, чтобы понять, какова моя судьба. Янагита еще не нащупал нить, связывающую меня с Идзитуро, не предполагал о существовании нашей дружбы. Но поиск приведет его к этой нити, и он нащупает ее. Потребуется лишь время, какие-то месяцы или недели. Когда не станет агента по имени Катька-Заложница или агента ном