ер такой-то, на конвейер стану я. Своим путешествием в Сахалян я сам подталкиваю себя к конвейеру, взбираюсь на него. Он движется, как этот противный сахалянский поезд! Меня удивляло, почему Янагита не убирает Маратова. Логично было бы прежде избавиться от источника, от первого звена, которое начинает цепь, а потом уже крошить остальные звенья. Может быть, не понадобится столько жертв? Достаточно одной. А Янагита не трогал Маратова. Или не мог тронуть, не имел силы, или боялся вызвать этим интерес к событию. Вернее всего, не мог. Маратов находился под защитой генштаба, защитой всей секретной службы, пришлось поэтому заключить союз с перебежчиком, добиться у него заверений, что ни одно слово, произнесенное в особняке, не будет повторено еще где-нибудь. Никогда. А свидетели смолкнут. И не только те, что слышали Маратова, но и те, что знали истину. Видимо, Катя знала. В Сахалян поезд прибыл днем, часа в три. Стоянка длилась минут сорок, затем поезд возвращался назад. Мне этого было достаточно, чтобы позвонить в город и переговорить с Катей. Я надеялся, что она уже в отеле и подойдет к телефону. План мой был построен именно на этом разговоре. - Я слушаю! Несколько минут ожидания: пока взяли трубку, пока искали официантку, а она, конечно, не отыскивалась, пока она шла к телефону, я стоял у аппарата и подавлял нервный озноб, который явно осиливал меня. Не помню другого случая, когда бы так мучительно долго длилось пустяковое время. От двух этих слов: "Я слушаю!" - зависела и моя, и ее судьба. Даже жизнь, пожалуй. Не окажись сейчас Кати в отеле, я вынужден был бы принять к исполнению план Янагиты. - Это Катя? - спросил я приглушенным голосом. Волнение мне мешало не только говорить, но и дышать. - Да, - ответила она, и мне почудилась в тоне тревога. Едва-едва уловимая. - Мне нужно быть уверенным, что это действительно вы. Назовите свое настоящее имя! В трубке, кроме неясного шелеста, ничего не улавливалось. Катя молчала. - Настоящее имя! - повторил я. - Кому это нужно? - спросила Катя после раздумья. Если бы я знал ее кличку или агентурный номер, то легко бы вызвал ее доверие к себе, но я не знал ни того ни другого. Не дал мне этих ключей Янагита, умышленно, наверное, не дал, чтобы потом не всплыли улики. Катя не должна была знать, что исполняющий приговор - сотрудник секретной службы. - Нужно Маратову... - Как? Она вскрикнула, или мне так показалось. Испуг, во всяком случае, звучал в ее вопросе. Я оглянулся: нет ли кого рядом, способного услышать фамилию перебежчика? Произнес четко: - Маратову! Что-то щелкнуло на другом конце провода, и послышались гудки. Катя бросила трубку. Сумасшедшая! Она убила себя этим. Себя и меня. Растерянный, я стоял перед аппаратом и слушал отбойные гудки. Что делать? Что можно было вообще делать, когда в самом начале план действий разлетался в прах? Я снова набрал номер отеля. Наивная попытка задержать или догнать звонком убегавшую Катю. Она убегала, в этом не было сомнения. Убегала, охваченная паническим страхом. Видимо, я не рассчитал удара. Заряд, заложенный в фамилию Маратов", оказался сильнее, чем можно было предполагать. Он сразил Катю. А мне казалось, что сообщение о Маратове лишь заинтересует ее, возможно насторожит. И только. На звонок не ответили. Или у аппарата никого не было, или Катя нарочно не брала трубку. Скорее всего, никого не было. Катя поняла, что говорит не Маратов - акцент легко выдавал во мне японца. Вот это-то и напугало официантку. Ей подавали сигнал бедствия. Кто именно - не играло роли. Важное, чрезвычайно важное открытие сделал я для себя. Катя, оказывается, имела отношение не только к Сунгарийцу, но и к Маратову, вернее, к тому, что знал Маратов. Невероятное сплетение обстоятельств. Нити сходились в один огромный узел. И его пытался разрубить Янагита. Что же все-таки делать? План мой, продуманный еще в Харбине, состоял из довольно простых элементов. Я должен был проверить звонком официантку и в зависимости от ответа решить: вернуться ли мне в Нуньцзян этим же поездом или остаться в Сахаляне. Зачем возвращаться? Да из соображений конспирации. Мне нельзя было показываться в городе, особенно в центре, чтобы агентура Комуцубары не засекла, меня и потом не связала мое появление в Сахаляне с переменой в судьбе Кати. Остаться же я мог лишь в том случае, если официантки международного ресторана не окажется в городе и ее придется поджидать. Ни первое, ни второе не совпадало с конкретной ситуацией. Катя находилась в Сахаляне, но уехать я не мог. Разговор по телефону ничего не дал. По существу он не состоялся. Единственное, что я выяснил: Катя в городе, голос ее звучал по телефону. И в то же время ее могло уже не быть здесь. Она исчезла, точнее, исчезала, причем самым фантастическим способом. Растворялась. В течение часа я обстреливал звонками город, пока наконец не услышал голос портье: - Да-да... Международный отель. Тщедушный голосок, произносящий громкое, претенциозное название: международный! - Попросите Катю! - Ее нет, господин. - Найдите! - Как же я найду ее, если час назад она уехала. - Что? - Уехала. - Она не могла уехать час назад, потому что именно час назад я разговаривал с ней по телефону. - Вот после вашего звонка она и уехала. Вы же сами сказали Кате, что сестра ее при смерти. У меня чуть не сорвался возглас удивления: "Ничего я не говорил! Никакой Катиной сестры не знаю! Да и есть ли на свете такая сестра?" Но пришлось сдержаться. - Так-так, - подтвердил я. - А где же она сейчас? - Кто? - Катя... - Это вам лучше знать, господин хороший, где Катя. Сами говорили с хозяином, сами посадили ее в фаэтон и еще велели Степану гнать лошадей быстрее... Теперь уже не удивление, а растерянность пала на меня. Исчезновение Кати было действительно фантастичным. - Ты спутал, любезный, - сказал я. - За Катей приезжал мой друг. Мужчина средних лет в сером кепи... Я рисовал портрет Сунгарийца. Другого у меня не было, да и не пришел другой на ум. Почему-то отъезд Кати я связал с "гостем" с левого берега. - Средних лет, верно, но кепки не было. - Должно быть, оставил в фаэтоне? - Да нет, он держал в руках фуражку. - Успел купить... Быстр... Значит, уехали уже? - Почитай, час, как уехали. Прямо по Нань-Да-цзе к Восточным воротам... "Зачем к Восточным воротам? - недоумевал я. - При чем тут Восточные ворота? Это где-то у мусульманской мечети. Через Восточные ворота можно попасть лишь в Айхунь. Там нет железной дороги и от берега Амура сравнительно далеко". - Спасибо, любезный, - сказал я и повесил трубку. После разговора с портье мне стало немножко легче. Я даже повеселел: Катя исчезла из Сахаляна, и с меня снималась тяжелая обязанность решать ее судьбу. Одно было огорчительным - необходимость сообщить генералу о случившемся. Но эту неприятную миссию я отложил на конец дня. Сколько мне подарено часов и минут? Вечерний поезд отходит из Сахаляна в десять вечера. Целых шесть часов. Богатство. Я отправился в город. Теперь-то мне нечего было бояться агентов Комуцубары. Появление мое в Сахаляне не связано с судьбой официантки международного ресторана. Я - свободен. Погода была отличная. Осень только что сняла свой багряный наряд, и низкорослые маньчжурские осины стояли обнаженные, словно на молитве. Облака то закрывали солнце, то распахивали настежь голубые окна, и по холмам плыли сизые и желтые полосы. Блеклая трава то вспыхивала ярко, то гасла. Я шел сначала вдоль полотна, а потом через Южные ворота, ведущие на Сандногоу, выбрался на дорогу. Сахалян у городской стены похож на околицу села: пустыри, одинокие домишки с палисадниками, огороды. Даже сквозная, пересекающая Сахалян с юга на север до самого Амура улица Ай-Дун-лу начинается с огородов, с грядок капусты, лука, картофеля. Я не хотел ни о чем думать, поэтому отвлекал свое внимание на все, что встречалось на пути, любовался осенним пейзажем, заставлял себя, когда вокруг было пустынно и скучно поднимать глаза и следить за плывущими облаками, за игрой света и тени. И все же я не мог не думать. Не избавился я там, у телефонного аппарата, от Кати и всего, что было с ней связано. Я не собирался ее убивать. Все эти дни до отъезда в Сахалян я только тем и занимался, что изобретал способ безболезненного ухода официантки международного ресторана из поля зрения Янагиты... Варианты были самые разнообразные, вплоть до отказа от исполнения приговора вообще. Я даже пытался заболеть и с этой целью приобрел лекарство, способное нарушить временно функции сердца, но тут же отказался от такого хода. Янагита расценил бы мою болезнь как проявление трусости или, того хуже, как саботаж. А саботаж - это уже вызов, за которым последуют меры против слишком смелого подчиненного. Какие меры? Такие же, как и против моего друга Идзитуро. Надо было найти такой способ, чтобы Катя сама исчезла. Слово "исчезла" не совсем точно выражает мое желание. Самоубийство исключалось. В данном случае это было бы тем же убийством, только совершенным руками жертвы. Исчезнуть, то есть стать недосягаемой для меня, для второго отдела штаба Квантунской армии, для Янагиты. Но как исчезнуть с территории, контролируемой секретной службой? Перемена места не поможет - найдут в любом городе, любом селении Маньчжурии. Перебраться в Китай? Но там слишком мало русских, а те, что есть, хорошо известны, новый человек сразу обратит на себя внимание и будет выдан властям. Даже отбросив сложность пребывания в собственно Китае, не избавишься от сложной задачи переезда туда. Не птица ведь - подняться и улететь. Когда в мыслях своих я доходил до момента исчезновения Кати из Сахаляна, возникала та самая каверзная задача: куда и как? Не решив ее (для себя хотя бы), я не мог применить план, разработанный мною. Он был прост. Принудить Катю к бегству. Принудить угрозой разоблачения, предупреждением об опасности, наконец, намеком на существование смертного приговора. Любая из этих угроз способна была, на мой взгляд, спугнуть агента. Но она же могла поставить его и в безвыходное положение. Куда бежать? Западня. Единственный выход - самоубийство. Вот что меня останавливало. Отсутствие крыльев. Катя не могла улететь. Смерть. Янагита точно знал, что ожидает агента в Сахаляне, он не строил никаких иллюзий. Убейте! И все. Так даже легче для жертвы. Она возвращается домой ночью. Она спокойна: усталый человек равнодушен ко всему. Она идет по глухой улице, ничего-ничего не ожидая. И в это время ей стреляют в затылок. Именно в затылок. "Так проще умирать и, главное, быстрее, - говорил Янагита. - Ни стона, ни крика. Единственный звук - выстрел. Только не промахнитесь!" Впрочем, Янагита не навязывал ничего, кроме самой необходимости уничтожить. Способ - на выбор исполнителя. Пугать Катю, следовательно, было рискованно. Существовала еще другая опасность. Катя могла, окажись она непричастной к тайне Маратова, раскрыть провокацию перед Комуцубарой. Тогда обвинение пало бы на меня и на Янагиту, человека, давшего указание. Вообще, провокация всегда несет в себе опасность разоблачения. Надо быть абсолютно уверенным, что поразишь цель. Точно знать, какая цифра мишени уязвима. Не все ведь пробиваются. Я имею в виду наше дело... Я избрал Маратова. О, как пришлось помучиться, прежде чем "цифра" эта раз, и два, и три выпадала при жеребьевке. Ведь доводов особых не было. Интуиция. Или предложение. "Если Сунгариец, - думал я, - то почему бы и не Маратов?" Поставил на Маратова. Потом мысль о Кате. О том человеке, которого я хотел сохранить. Просто сохранить, без каких-либо прав на него в будущем и без надежды увидеть когда-либо. Я не знал, где она и жива ли. Крыльев все-таки у нее не было. Бежать - это еще не значит убежать. Но часы и дни ей подарены. Если даже двигаться по кругу, то возвращение к исходной точке наступит лишь через определенное время - все зависит от длины круга и скорости движения. С Катей был кто-то - мне портье назвал мужчину с фуражкой, - это меняло положение. Хотя этим "кто-то" мог оказаться всего лишь друг, близкий друг, ни на что не способный, кроме сочувствия. Выехать из Сахаляна он поможет А дальше? Я исключал, что друг Кати такой же, как и она, агент, скажем, агент Комуцубары или выше - второго отдела штаба Квантунской армии. Никто из людей, связанных с нами, не взял бы на себя роль гида в путешествии по железному кольцу. Роль смертника. Все складывалось трагически. Наступал момент, когда агент не нужен или когда он мешает естественному ходу событий Избежать гибели Катя не могла - это было ясно. Но не я прикасался к ней в критическую минуту. Кто-то другой. Или что-то другое. В конце дня из конторы уездного управления я позвонил в Харбин. Моего звонка ждали, и я хорошо слышал в трубке грубое дыхание Янагиты. - Мне не удалось встретить пароход из Мохэ, - сказал я. Это была условная фраза. - Он ушел за несколько минут до моего приезда в Сахалян. На другом конце провода прозвучало что-то похожее на хрип. Так Янагита выражал свое недовольство. - Когда вернется? - Пароход закончил навигацию. Теперь уже не хрип, а стон бился в трубке. Янагита едва сдерживал себя: - Догоните! - Не знаю расписания. - Узнайте! Приказ должен быть выполнен Тарабарщина, которой мы пользовались, не давала мне возможности объяснить шефу, что произошло в Сахаляне, поэтому Янагита, рисуя себе воображаемую картину, свирепел. Он отбросил условность и заговорил так, будто никакой конспирации не было и мы находились не у телефонных аппаратов, отдаленных друг от друга половиной Маньчжурии, а сидели у него в кабинете и беседовали с глазу на глаз. - Сделайте невозможное, переверните Сахалян, достаньте ее из-под земли. Из-под земли, слышите! - В таком случае я вынужден буду раскрыть себя. - Запрещаю. - Как же мне поступить? - Выполняйте приказ. - Не могу. Янагита оторопел: - Что это значит? Я все еще пытался держаться в рамках конспирации: - Парохода не будет. Не будет - понимаете? - Никогда? - Кажется... В трубке послышалось что-то похожее на вздох облегчения. - Хорошо. Действуйте сообразно обстоятельствам. Я ждал конца Кати. Все зависело теперь от времени, и только от времени Но где ждать? Приказ Янагиты забросил меня в чужой город. Он мог, конечно, мгновенно стать своим, стоило лишь объявить в любом отеле, кто я. Да и без объявления меня приняли бы, предоставили кров - везде наши агенты, везде слуги Комуцубары. Они знают капитана Сигэки. Должны знать. За что же иначе получают эти бесчисленные господа деньги? Свой и чужой Сахалян. В эту минуту чужой. А на улице вечер, осенний вечер с тьмой и холодом. Я иду на вокзал, беру билет и сажусь в поезд. Сажусь не потому, что мне хочется совершить прогулку по железной дороге (это, кстати, не прогулка, если иметь в виду наши поезда и пейзаж за окном вагона), не потому, что хочу покинуть навсегда Сахалян, просто надо немного отдохнуть и согреться. Утром с этим же поездом или другим, идущим на север, к Амуру, я вернусь в Сахалян... Вернусь, чтобы бродить по его улицам. Ждать, ждать, ждать... Недели мне показалось достаточно для завершения операции. Странной и страшной операции. А понадобилось всего три дня. Каждое утро я сходил с поезда и звонил в отель. В одно и то же время и одним и тем же голосом произносил: - Катя вернулась? Мне отвечали: - Не вернулась. И снова: - Не вернулась. Не вернулась... И вдруг: - Вернулась! Я не поверил. - Катя-официантка? - Катя-официантка. Ответ был таким невероятным, что я растерялся. Всего, всего ожидал, но не этого. Меня могли обругать, мне могли просто не ответить: назойливость кого не выведет из себя. Но такое! Тон, которым был произнесен ответ, показался мне странным. Словно не те слова говорили, которые следовало. И зло как-то все прозвучало, с досадой. Но это тонкости. Их можно не принимать в расчет, к тому же аппарат порой искажает голос. Я был ошарашен самим фактом - Катя вернулась - и второпях прибег к самому обычному: - Попросите ее к телефону. Теперь там, в отеле, растерялись. Или не растерялись, а просто утратили дар речи. Ни звука! Я кашлянул, чтобы напомнить о себе, и тогда в трубке раздался всхлип. Глухой, сдавленный, который сразу не разгадаешь. Нужно вслушаться и лишь тогда поймешь: плачет мужчина. - Что такое? - закричал я. - Нет Кати... - Как нет? - Утопла... Амур ночью принес ее к берегу... В тот же день я позвонил в Харбин и сообщил о смерти Кати-Заложницы. Янагита выслушал донесение, ни разу не перебил меня и не задал вопроса. Когда я кончил, он сказал: - Возвращайтесь, капитан. Вы устали, наверное... Вот и все. Вечером я вернулся в Харбин. Подполковник долго, очень долго молчал. Взгляд его, рассеянный и задумчивый, был обращен к шторе, заслонявшей комнату от яркого, южного солнца. Опаленная лучами ткань горела розово-оранжевым пламенем. Пламя было спокойным. Оно не пыталось охватить штору волной огня, не тревожило полосы, перечеркивающие ткань сверху вниз симметричными рядами, а терпеливо и уверенно прожигало ее. Розово-оранжевое пятно вроде бы занимало подполковника, помогало ему думать и чувствовать, собирать воедино разрозненное и противоречивое. - Это было все же убийство, - произнес он наконец. - Возможно, - согласился Сигэки. - Вы говорили, что самоубийство - это то же убийство, только совершенное руками самой жертвы. - Да, так, наверное, и было, если считать, что человек наложил на себя руки, если есть доказательства насильственного ухода из жизни: огнестрельная рана, яд в крови, след петли на шее или еще что-то другое. - Топятся без следов на теле, - заметил подполковник. - Согласен, следов действительно не было. Но ведь когда бросают за борт или сталкивают с обрыва, следов не бывает, если, конечно, жертва не сопротивлялась... - Она могла сопротивляться? - Способна, во всяком случае. - Вы сказали: следов действительно не было. Вы осматривали труп? - Нет, только видел его на расстоянии шага. Осматривала полиция и врач госпиталя. Комуцубара тоже был в морге. Он первым приехал и опознал Катю. За ним опознали остальные. Меня в морг пускать не хотели, пришлось вопреки запрету шефа показать документы. Подействовало. Труп был в ужасном состоянии, если так можно сказать о трупе. Тело и лицо изуродовано до неузнаваемости, видимо, несчастную несло издалека, и каждый камень, каждый корень касался тела - ранил, рвал, бил... - Да, тут следов не обнаружишь, - покачал головой подполковник. - Как же Комуцубара опознал Катю? - Не понимаю... - И остальные опознали? - В один голос. Так официально было зафиксировано в протоколе жандармского управления. - Вам показали его? - Нет, зачем же! Но дежурный подтвердил, а этого вполне достаточно. - Вы тоже подтвердили? - Конечно... Я подтвердил еще до того, как осмотрел труп. Причем сделал это охотно - мне надо было как можно скорее избавиться от поручения шефа. Неожиданное происшествие даже обрадовало меня... Настороженно, с каким-то разочарованием во взгляде посмотрел подполковник на Сигэки Мори. По-новому посмотрел, будто это был совсем другой, незнакомый человек, вдруг оказавшийся рядом. - Вы, кажется, симпатизировали этой женщине? - "Какой женщине? - Которая оказалась в морге... На лице Сигэки Мори отразилось крайнее недоумение. Он вроде бы не понимал подполковника или считал сказанное им каким-то нелепым заблуждением. - Я не знал ее прежде... Никогда не знал. Да, перед подполковником был совсем другой человек, по какому-то странному совпадению именовавшийся Сигэки Мори, капитаном японской армии. - Катька-Заложница... Любовь Шелунова! - напомнил подполковник. - Это была не Люба, - просто и почему-то виновато произнес Сигэки. - Как то есть? Вопроса этого можно было не задавать. Вопросы вообще не нужны были. Подполковник понял это и улыбнулся смущенно: он вроде бы участвовал в заговоре капитана и хитрость его разгадал лишь сейчас, в самом конце. Чтобы как-то оправдать эту свою несообразительность, он пожурил Сигэки. - Но вы же сообщили Янагите, что труп опознан. - А что было делать, когда опознание зафиксировано протоколом и подписал его сам Комуцубара. Всем необходима была смерть Катьки-Заложницы. - И вам в том числе? - Мне - в первую очередь. - Так кто же все-таки утонул? - Не знаю... Волосы у несчастной были не Катины, и не походила она на русскую, китаянка, вернее всего... Крутил ее Амур неделю, а то и больше, а Катя исчезла три дня назад, даже два, если быть точным... И уехала-то она в сторону Суня, а это вниз по течению - не мог Амур вернуться на запад... УТРО ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ Прошло еще двадцать четыре часа. Уже не нужные ни мне, ни тем тысячам японцев, что находились в Дайрене. Короткая война, невероятно короткая для нас, заканчивалась. Меркло то самое белое солнце, которое мы зажгли на континенте с верой в его вечный свет. Горе и отчаяние пало на нас. Уйти из жизни - вот о чем думали многие. И уходили. Еще до того, как стрелка часов завершила свой второй круг - а это было где-то за полночь - генерал вспомнил обо мне и прислал шофера с приказом спуститься вниз, к машине. Мы все-таки покидали Дайрен. Все-таки. А я надеялся, что Янагита отменит свое решение, откажется в последнюю минуту от безумной затеи. Утром я передал ему адреса резидентов на южном побережье и по недовольному взгляду его догадался, что он колеблется. Далекие и ненадежные были адреса. Рисковать не следовало. Янагита рискнул. Мы спустились вниз. Маленькая штабная машина стояла на противоположной стороне улицы в тени деревьев. Было темно, а под деревьями и того темнее, и я с трудом отыскал ручку дверцы, вернее, нащупал ее. Почему-то она открылась сама - Осторожнее! - услышал я голос шефа. - На сиденье передатчик, не свалите его. Даже передатчик. Побег обставлялся по всем правилам. Почему-то этот дурацкий передатчик успокоил меня. Чувство обреченности, которое было со мной все эти дни, вдруг исчезло, и я обрел на какое-то время уверенность в будущем. А что, если страшное не случится, не поглотит меня бездна?.. Протиснувшись с трудом на свое место, сзади генерала, я устроился поудобнее и затих. Пусть судьба решает, жить мне или не жить. А почему бы не жить? Мне в эту минуту хотелось довериться Янагите. Заурчал мотор, и машина, не зажигая фар, покатила по темной улице. Августовский рассвет был близок, но он не угадывался еще в цвете неба и очертаниях домов - бесконечная чернота, густая, душная. Черноту эту одолевала упрямо наша камуфлированная штабная машина, чем-то похожая на ночного жука. Я никогда не видел улицы Дайрена такими тревожно пустынными: ни реклам, ни фонарей, ни единого светлого пятнышка. И конечно, ни души. Понятно, военное время, комендантский час. Но патрули могли бы быть. Могли бы остановить машину, спросить: куда, зачем? Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь остановил нас или хотя бы проводил взглядом, и потом, когда наступило бы время и любопытные люди поинтересовались нашей судьбой, назвал бы улицу, по которой мы проезжали, покидая город, вспомнил бы час и минуту. Мы исчезали. Навсегда. В этом я был уверен. Я прощался с Дайреном. Пусть он не был моей родиной, но он назывался по-японски... Мы долго кружили по ночному городу. Будто Янагита нарочно петлял, сбивая кого-то со следа, или осуществлял свой хитроумный план. Как потом оказалось, мы просто не могли выбраться прямой дорогой к порту - ее уже перекрыли русские, поэтому приходилось окольными путями выбираться из Дайрена. Уже рассвело, когда машина наконец достигла окраины. Впереди тянулась серая лента шоссе, еще покрытая тенью, и за ней - море. - Мы ищем советское командование... - сказал генерал. Первый раз в эту ночь я услышал голос Янагиты. Он был незнакомым, словно говорил совсем другой человек. Это меня поразило. И еще поразили слова "мы ищем советское командование". Значит, сдаемся в плен. Янагита переменил свое решение. Можно ли этому верить? Машина выбралась на шоссе и сразу стремительно ринулась вперед. Ветер зашумел в бесчисленных щелях брезентового покрытия. И тут снова я услышал голос Янагиты. Как прежде, спокойный, жесткий, со злобинкой. - ...если спросит русский патруль... - Он просто закончил фразу, которая меня удивила вначале. - Вы ответите патрулю, - подчеркнул Янагита. - Я русского языка не знаю. Запомните - не знаю! Я запомнил. Янагита - нет. Не проехали мы и километра в сторону залива, как на шоссе возник, словно вырос из-под земли, русский автоматчик: - Стой! Тормоза дико взвизгнули, и машина замерла. Я едва не ткнулся лбом в спину шефа. Тяжело, вразвалку к нам подошел автоматчик и, небрежно козырнув, сказал: - Нельзя! Чтобы мы поняли, повел ладонью влево и вправо. Это означало, что двигаться по шоссе запрещено. Нам, японцам, естественно. Янагита сдержался бы, не окажись перед его глазами огромная ладонь, двигающаяся влево и вправо. А тут не сумел -- Я еще никогда в жизни не видел, чтобы солдат задерживал генерала. Автоматчик пожал широкими, массивными плечами. Сказал, извиняясь: - Война... Нам надо было сдаться этому солдату и закончить разом все, и войну в том числе. Или повернуть назад, в город, еще куда-нибудь повернуть, если это "куда-нибудь" совпадало с планами Янагиты. А мы стояли и ждали чего-то. Я вспомнил фразу шефа, что мы ищем русское командование, и с опозданием решил воспользоваться ею. Вылез из машины - генерал заботливо уступил мне дорогу, склонившись в сторону водителя, - и сказал: - Генерал имеет поручение штаба Дайренского военного округа связаться с советским командованием. Укажите нам направление для следования. Автоматчик снова повел ладонью влево и вправо: - Нельзя. Я повернулся к Янагите и произнес по-японски - Вам отказывают в проезде по шоссе. Впервые в глазах генерала я увидел испуг. Они бывали разными: строгими, колкими, жестокими, насмешливыми, равнодушными, спокойными, отчужденными, но испуганными - толь ко сейчас. Не знаю, что напугало Янагиту. Запрещение в проезде к морю или мое откровенное "вам". Я как бы отстранился от генерала. Он понял это. Дверца машины была распахнута: меня ждали, мне приказывали вернуться на свое место. Мотор нетерпеливо урчал, напоминая о необходимости торопиться. И вот тут произошло невероятное в моей судьбе. Я почувствовал себя свободным. От всего! Руки мои вцепились в пряжку ремня, на котором висел пистолет, и стали его отстегивать. На глазах у генерала. Он зажмурился от ужаса: - Капитан! Окрик не остановил меня. Автоматчик тоже с недоумением и настороженностью смотрел на торопливые движения моих рук. Мотор вдруг взвыл от напряжения - шофер, подчиняясь приказу генерала, дал полный газ и крутанул машину почти на месте. Когда ремень был снят, машина уже неслась на предельной скорости назад, в город. Легкая пыль поземкой стелилась по шоссе... Я протянул пистолет солдату и символически - в этом уже не было практической надобности - поднял руки. - Ты что? - растерянно произнес .автоматчик.- Ты что, парень? - Капитан японской армии Сигэки Мори сдается в плен. Он отстегнул кобуру, вынул мой новенький, с полной обоймой, пистолет, осмотрел с любопытством и сунул в карман шаровар. У меня почему-то страшно билось сердце и ноги подкашивались. Я опустился на край кювета, обхватил голову руками и засмеялся. Странно как-то, с нервным ознобом, - Ты что? - опять спросил солдат. Я глотнул слезу. Кажется, я плакал. - Ничего... Просто конец... СНОВА ИМПЕРАТОР ПУ И, ТЕПЕРЬ УЖЕ ТОЛЬКО СОБЕСЕДНИК. НАСТОЯЩЕЕ ИМЯ СУНГАРИЙЦА. ЧТО ДОЛЖЕН БЫЛ УЗНАТЬ ДОИХАРА И ЧЕГО ОН НЕ УСПЕЛ УЗНАТЬ В холле уже зажгли вечерний свет. Матовые лампы, предназначенные для замены солнца, почему-то напоминали холодные луны: все было серебряно-голубым. Серебряно-голубым было и лицо императора. Он казался неживым в своем черном костюме и белоснежной манишке. Весь лунный свет ламп сосредоточился на высоком аскетическом лбу и впалых щеках императора, и кожа его, и без того бледная, стала еще бледнее. Большие синеватые веки смежились, свидетельствуя о полной утрате сил. Он часто уходил вот так во время беседы в другой мир, и Язеву становилось страшно, и он или кашлем или громким шелестом газеты, которая была у него в руках, пытался вернуть императора в реальность. Но это было только забытье. Он оставался здесь, рядом с Язевым, все слышал и все чувствовал. Он думал. В уединении. Легкий кашель собеседника заставил его оторваться от дум. - Их накажут? Их - это главных японских военных преступников. Император говорил о своих бывших хозяевах только с помощью местоимений: он, они. Он все еще боялся их и требовал от Язева заверений в том, что они больше не вернутся на континент. - Безусловно. - И Доихару? - допытывался император. Доихара Кендзи, "японский Лоуренс", казался императору неуязвимым. Майор это знал и старался успокоить собеседника: - И Доихару. Император смежил веки, застыл под мертвым светом ламп. Так продолжалось бы долго. Язев углубился в газеты - а их было немало на столике, - Пу И отправился в путешествие по другому миру, а мир тот велик. Но чтение и путешествие прервались самым неожиданным образом. В холл вошел седой мужчина в костюме служителя отеля и направился через зал к майору Язеву. Именно к нему, потому что в этом углу холла, кроме императора и майора, никого не было, и маленький поднос из черного лака, который мужчина держал в правой руке, был направлен, как острие копья, точно в майора. - Срочный пакет, - сказал служитель, когда оказался перед Язевым, и протянул с поклоном поднос. На подносе лежал пакет с адресом на английском и русском языках. - Благодарю. Служитель еще раз поклонился и пошел назад через холл Пакета ждал Язев. Ждал с того самого дня, как сообщил о разговоре с Доихарой Кендзи. Пальцы торопливо сорвали наклейку и вытянули из конверта небольшой лист с текстом, напечатанным на машинке. Язев пробежал его глазами, мгновенно, кажется, и лицо его так же мгновенно изменило свое выражение Вначале было огорчение, даже досада, потом удивление. И наконец - радость! - Поярков Борис Владимирович, - прошептал взволнованно Язев. - Кто бы мог подумать! Сунгариец - Поярков. Ваше величество!.. Император вздрогнул, открыл глаза и уставился удивлен но на майора. - Ваше величество, победа! Император закивал, ничего-ничего не понимая, но соглашаясь с майором. Если тот радуется, значит, действительно победа. Контрразведчик вел какой-то бой, не ведомый никому здесь, но бой трудный и Долгий. Мог победить. Должен был победить. И победил.  * Часть II. "БУСИДО-МИРАЖ" *  БЛАГОВЕЩЕНСК ХАБАРОВСК ХАРБИН ТОКИО ДЕЛО ТРЕТЬЕ. ГОСТЬ ИЗ ФУЦЗЯДЯНЯ ТЕПЕРЬ ЭТОТ ДОКУМЕНТ МОЖНО ВСТРЕТИТЬ В УЧЕБНИКЕ ИСТОРИИ, А В СВОЕ ВРЕМЯ ОН БЫЛ ДОБЫТ С РИСКОМ ДЛЯ ЖИЗНИ Доклад генерала Танака императору Хирохито: "Для того чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того чтобы завоевать мир, мы должны сначала завоевать Китай. Если мы сумеем завоевать Китай, все остальные малоазиатские страны, Индия, а также страны Южных морей будут нас бояться и капитулируют перед нами. Мир тогда поймет, что Восточная Азия наша, и не осмелится оспаривать наши права... Овладев всеми ресурсами Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, стран Южных морей, а затем и завоеванию Малой Азии, Центральной Азии и, наконец, Европы. Но захват контроля над Маньчжурией и Монголией явится лишь первым шагом, если нация Ямато желает играть ведущую роль на Азиатском континенте... ...В программу нашего национального роста входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить наши мечи с Россией на полях Монголии в целях овладения огромными богатствами Северной Маньчжурии. Пока этот скрытый риф не будет взорван, наше судно не сможет пойти быстро вперед". А ЭТА КОРОТЕНЬКАЯ ИНФОРМАЦИЯ БЫЛА "ОБРОНЕНА" НА БАНКЕТЕ У БЕЛОГВАРДЕЙСКОГО ГЕНЕРАЛА ФЕОКТИСТОВА РЕЗИДЕНТОМ АНГЛИЙСКОЙ РАЗВЕДКИ В КИТАЕ ЛОУ "Этапы японской операции: I - оккупация Маньчжурии, II - захват пунктов: Жэхэ - Хэбэй - Чахар - Суйюань - Шэнси - Шаньси и Шаньдун, III - захват Шанхай-Ханчжоуского района, закрытие входа в Китай по р.Янцзы, IV - поход на СССР (Дальний Восток). Дата оккупации Маньчжурии: сентябрь-ноябрь 1931 г.". ПЕРВЫЙ ЭТАП Японское информационное агентство распространило по всему миру сообщение о "провокациях" в Маньчжурии, вынудившее Японию ввести войска в этот район. Вот как описывает события агентство: "Вечером 18 сентября 1931 года в предместьях Мукдена группа китайских солдат под командой бандитского генерала Чжан Сюэляна, сына покойного бандитского генерала Чжан Цзолина... заложила мину на японской железной дороге... К счастью, недалеко от этого места оказались б японских солдат под командой лейтенанта Кавамото, прямого потомка самураев из рода, насчитывающего сорок восемь поколений. Убедившись, что поезд приближается и что никакая человеческая сила не может предотвратить катастрофу... лейтенант Кавамото воззвал к божественной власти. Повернувшись в сторону Японии, он призвал на помощь Аматэрасу Омиками. Его смиренная и горячая молитва была услышана. Достигнув разрушенного полотна, поезд поднялся в воздух, пролетел над опасным местом, плавно опустился и продолжал свой путь..." Через два дня поступило донесение Академика, в котором давалась действительная картина событий. Вот оно: "Взрыв железнодорожного пути произошел после того, как поезд прошел, и был устроен с единственной целью - сделать фотоснимки, которые подтверждали бы официальную версию о происхождении инцидента. Японские войска, стоявшие у Ляояна, Инкоу и Фынвангена, за день до инцидента получили приказ, в котором им предлагалось выступить на Мукден в 3 часа дня 18 сентября, то есть за семь часов до взрыва. К четырем часам утра 19 сентября, то есть всего через шесть часов после взрыва, на стенах домов в Мукдене уже были расклеены тысячи печатных листовок, направленных против маньчжурского правительства и обвинявших последнее в том, что оно якобы совершило нападение на японскую железную дорогу. 18 сентября такая листовка была уже передана редактору одной белогвардейской газеты с припиской, содержащей предложение опубликовать ее для блага белых эмигрантов. (Японцы тайно обещали создать эмигрантское правительство в Маньчжурии). По приказу из Токио весь китайский технический персонал подлежал уничтожению, поэтому за неделю до взрыва в Мукден прибыл японский технический персонал для замены китайских инженеров на Мукденском арсенале". ДОИХАРА СЧИТАЛ, ЧТО НЕ ОСТАВЛЯЕТ СЛЕДОВ. ОН БЫЛ ДАЖЕ УВЕРЕН В ЭТОМ Генеральный консул в Шанхае Мураи министру иностранных дел Сидэхара Передано вечером 2 ноября 1931 года. 2 числа с. м. китайская газета напечатала телеграмму из Тяньцзиня, сообщающую, что полковник Доихара прибыл тайно в Тяньцзинь. Газета пишет, что Доихара был доставлен в Тянъцзинь японскими агентами на небольшой паровой лодке и сейчас планирует способ похищения императора Сюань Туна Телеграмма No 513, посланная генеральным консулом в Тяньцзине Кувасима министру иностранных дел Сидэхара Тяньцзинь, 12 ноября 1931 года (6-й год эры "Сева") Вчера, 11 числа, в 3 часа дня небольшой военный катер отправился с японской и французской концессий вниз по реке. На его борту находилось несколько человек в гражданском платье в сопровождении четырех или пяти солдат. Предполагают, что на катере был похищенный император Сюань Тун Телеграмма No 96, посланная генеральным консулом в Инкоу министру иностранных дел Сидэхара Инкоу, после полудня 13 ноября 1931 года (6-й год эры "Сева") От капитана "Имадзи-мару" я узнал, что полковник Доихара возглавлял заговор бегства императора из Тяньцзиня... Император был тайно увезен в машине с концессии и доставлен на пристань, где группа под охраной, вооруженной двумя пулеметами, погрузилась на катер, направившийся в Тагу, оттуда все пересели на "Имадзи-мару". В предыдущей телеграмме сообщалось, что император переоделся здесь в китайский костюм. Это не соответствует действительности. Он одет в обычную военную форму. СЛЕДЫ, ОДНАКО, ОСТАВАЛИСЬ, И ВЕЛИ ОНИ НА СЕВЕР 16 июня 1932 года Из кругов, близких к императору Пу И, мне стало известно, что начальник японской разведки Доихара Кендзи посетил верховного правителя в его резиденции в Чанчуне и имел с ним беседу секретного характера. Прощаясь с правителем, сказал, что надолго покидает столицу Маньчжоу-го. По словам императора, Доихара направляется в Харбин для ликвидации там антияпонских очагов и руководства японской разведкой против СССР. Академик КОРШУНЫ СЛЕТАЮТСЯ НА ЗАПАХ КРОВИ Без даты. Август 1932 года Как уже сообщалось, созданный в конце прошлого года боевой белоэмигрантский союз, именуемый "российской фашистской партией", на своем сборище в харбинском отеле "Новый мир" объявил о поддержке программы, осуществляемой японскими вооруженными силами на Дальнем Востоке. Дополнение: на сборище присутствовали офицеры второго отдела штаба Квантунской армии - капитан Комацу Мисао и резидент японской разведки в Харбине капитан Сакаи Исио. После официальной части главарь союза Радзаевский в одном из номеров отеля подписал обязательство о сотрудничестве РФП с японской разведкой. Есть сведения, что в этот же вечер Радзаевский получил от сотрудника второго отдела крупную сумму в маньчжурской валюте. Академик Июнь, июль, август, сентябрь 1932 года Выдержки из донесений Среди японских военнослужащих и чиновников распространена листовка, призывающая объединиться вокруг императорского трона. Листовку показал мне служащий мукденской почтовой конторы. Он же сообщил, как листовка попала к нему. Ее распространяет штаб Квантунской армии. Если ты согласен вступить в общество, то поставь свою подпись под листовкой и передай представителю будущего объединения, который находится на каждом предприятии и учреждении. Объединение названо "Кевакай", то есть "Сотрудничество наций". Чиновник сказал, что это непростое общество. В него могут вступить только лица, готовые служить великой идее господства Японии в Азии, прославлению превосходства нации Ямато. Члены общества должны активно участвовать в превращении Маньчжурии в плацдарм для подготовки войны против СССР. При встрече в кафе с резидентом английской разведки в Китае Лоу я поделился с ним новостью относительно общества "Кевакай". Лоу сказал, что знает об этой организации и относится к ней равнодушно. Это фашистское общество и создано штабом Квантунской армии. Англии оно не мешает, поскольку направлено своим острием против России. Тут же Лоу с улыбкой добавил: "Мне удалось получить действительно сенсационные сведения. Вы даже не представляете их взрывную силу. Для Европы это что-то вроде нового извержения Везувия". Я попытался вытянуть из Лоу хотя бы намек на суть дела, заставить его обронить какую-нибудь деталь. Но Лоу - крепкий орешек. Он хорошо знает, сколько стоит в Лондоне сенсация, и не отдаст ее просто так. - Да она вам и не нужна, - сказал Лоу. - Китай не приобретает немецкие тайны, а это касается третьего рейха. Лоу по-прежнему считает меня китайским агентом. Дважды он видел, как я входил в вестибюль резиденции Чжан Цзо-лина, однажды присутствовал при моей беседе с заместителем начальника жандармерии. Я говорил заместителю о сапогах, которые заказал диктатор, и это навело Лоу на мысль о возможном существовании какого-то шифра, построенного на сапожных терминах. Убежденность Лоу не поколебалась за эти годы, наоборот, она укрепилась, и укрепилась, может быть, потому, что я не пытался разрушить сложившееся у Лоу мнение обо мне, а сам оц не разрушал его. Человеку, уверенному в собственной непогрешимости, трудно отказаться от раз принятого решения. К тому же эта уверенность возникла вроде бы сама по себе, и все, что происходило, было естественным доказательством правоты Лоу. С моей помощью Лоу сблизился с эмигрантами и добывал у них полезные для себя сведения, даже сенсационные. Я познакомил Лоу с Суайнхартом, личным советником Чжан Цзолина и моим постоянным заказчиком. Суайнхарт оказал немало услуг Лоу, в чем последний мне признался как-то в беседе. Являясь американским гражданином, Суайнхарт в продолжение довольно длительного времени служил у Чжан Цзолина личным агентом и информировал диктатора о положении дел в лагере противника. Когда Суайнхарта убили в Токио и бросили тело в море, Лоу завел со мной разговор о зыбкости положения китайской агентуры - "Даже американца не побоялись убрать!" - и предложил мне работать на англичан, то есть на него, Лоу. Тогда я понял, что он - резидент. В одном из моих сообщений говорилось об этом, и я просил определить мою тактику по отношению к Лоу. Была выбрана оборонительная позиция: "Не считаю возможным нарушать обязательство. Измена не в моих принципах". Лоу похвалил меня: - Вы рыцарь, друг мой! Правда, донкихоты были редки уже в шестнадцатом веке... Мне посчастливилось. Спустя год Лоу повторил свое предложение о сотрудничестве. - Кислицын, Семенов, Радзаевский уже в штате японской секретной службы. Надеюсь, для вас это не открытие? - Разумеется, - ответил я. - И никто из них не испытывает угрызений совести. - Надо полагать. - Я понимаю, вы не разделяете моей точки зрения на принципы. Но пример этих господ поучителен. - Конечно, - согласился я. - Главное, им не угрожает судьба Суайнхарта. - Вот именно... - Вам, Лоу, тоже следует сделать вывод из последних событий. - Я и сделал. - Какой? - Нельзя служить мертвой разведке. Вместе с ней легко оказаться на том свете. - Вы предостерегаете меня, Лоу? - Да... А если быть точным, то зову! - Снова? - Считайте, что это продолжение разговора, я не переставал вас звать. Вы мне нужны. А сейчас и я вам нужен. Положение опасное. Я насторожился: - Для меня? - Для всех, кто связан с Китаем. - Ваше покровительство оградит меня от опасности? - Британский флаг оградит. - Суайнхарта не оградил американский флаг. - Он не ему служил. - Прошлый раз вы сказали, что японцы не побоялись убрать американца. Почему бы им побояться убрать англичанина? - Суайнхарт сунул нос в кухню второго отдела. Это запрещено правилами игры. - Кто знает, где кончаются границы "кухни"? - Тут уж интуиция... - У меня она отсутствует - Значит, опять отказ? - Считайте, как вам удобнее, Лоу Лоу покачал головой: - Не особенно разумное решение, но откровенное. Спасибо. А жаль, вы могли бы многое сделать и многого добиться. Избираете худший вариант. Боюсь быть пророком, но японской мышеловки вам не миновать. Лоу все-таки проговорился. Возможно, обронил частичку своей сенсации с умыслом. Это он любит делать. "Троцкий установил тайный контакт с германским генеральным штабом. •Японцы располагают документами". Я сделал вид, что не понял зн'ачения сенсации. Прощаясь, Лоу как-то загадочно улыбнулся: - Жаль, что китайцев не интересуют европейские дела. Шифровано Срочно! Начато строительство железной дороги Дуньхуа - Яньцзи - Хайрен с веткой Яньцзи - Унгый, дающей возможность кратчайшим путем перебросить японские войска на материке в се верном направлении. С тем же назначением ведется линия Лафа - Харбин (Лабинская), она связывается с дорогой Дуньхуа-Дайрен. Задача: создать сплошную военно-стратегическую магистраль Сейсин - Харбин. Особенно важна дорога Бэйань-чжэнь - Сахалян (в плане она названа Цехэйской), последний ее участок подойдет непосредственно к советской границе. Осуществление этого плана обеспечит быстрое сосредоточение и высокую маневренность любого количества войск на важнейших операционных направлениях. От полковника Савина узнал о создании диверсионной школы в предместье Харбина. Контингент - 28 человек. Из них двадцать поставил Радзаевский, остальные завербованы японскими военными миссиями. Курс рассчитан на шесть месяцев. Школа находится где-то в районе Фуцзядяня. Исчез Лоу. Получен приказ генштаба из Токио, согласно котором) должны быть подготовлены к принятию и базированию самолетов военно-воздушных сил на территории Маньчжурии 6 авиабаз, 10 оборудованных аэродромов, 10 аэродромов запасных и 40 посадочных площадок. Полная готовность к концу года. Разыскивают Лоу. Подключены люди Кислицына и Семенова. Есть сведения, что Лоу бежал в Шанхай. - ...за особые заслуги перед органами Объединенного Государственного Политического Управления СССР наградить именным оружием. Оружие вручить по возвращении на Родину. Полномочный представитель ОГПУ по Дальневосточному краю Т. Д. Дерибас - Служу Советскому Союзу! - Дай обниму тебя, дружище! - Ну и медведь ты, Василий. Задушишь... - А ты Держись. Или ослаб на белогвардейских харчах? - Да нет, хотя харчи и жидковаты стали. Беляки тянутся с ложками к японскому котлу. Там каша пожирнее. В очередь становятся. - Это я заметил. Борзых да легавых - туча. Меня всю дорогу один на прицеле держал, только на Большом проспекте отвязался, потерял в толпе. Чуют чужого, нюх отличный. Тут надо ухо держать востро... - Мне Лоу уже пророчествовал печальный конец... - Насчет мышеловки? Читали... Отбрось, пустое. Но с обстановкой считаться надо. Сложная обстановочка... - Горяченькая... Так что предупреждение Лоу отбрасывать не следует. Мышеловка существует... МНОЙ УСИЛЕННО ИНТЕРЕСУЕТСЯ ХАРБИНСКАЯ ВОЕННАЯ МИССИЯ Все звали его Веселым Фыном - и в старом Фуцзядяне, где он жил с неведомых времен, и в Харбине, куда наведывался каждое утро. Именно Веселым Фыном и не иначе, хотя никто никогда не видел его улыбающимся. Могли бы назвать косым: левый глаз Фына смотрел не туда, куда правый. Или хромым: Фын припадал на одну ногу - когда-то где-то придавило ее бревном. Или лысым: ни одного волоса не росло на голове Фына. Наконец, худым: тонок был Фын, как болотный тростник. Так нет - веселым. С этим прозвищем и ходил он до седин в бороде, тощей мочалкой свисавшей на грудь Фына. Сам себя он тоже называл веселым. Переступив чужой порог, он представлялся: - Вот пришел Веселый Фын! Представлялся торжественно, с явным уважением к собственной персоне. Так представился он год назад Борису Владимировичу Пояркову в его мастерской на Биржевой улице. Не склонив головы под низко висевшей вывеской с изображением черного сапога и красной туфельки, Фын вошел в крошечную комнатку, правильнее бы сказать - закуток под лестницей, и, подогнув больную ногу, чтобы опуститься на циновку у порога, а не на стул для заказчиков, сказал свое обычное. - Пришел Веселый Фын! Никто не удивлялся подобному представлению китайца, не задавал вопроса: кто, мол, ты такой и что тебе нужно? Поярков удивился. Он никогда прежде не видел Фына и никогда не слышал его странного имени. Однако виду не подал и, глянув мельком и оценив его, вернулся к своему делу - натяжке на колодку заготовки. Фын воспринял это как позволение вести себя свободно: откинулся к стене и стал ладонью поглаживать свою больную ногу. - Шибко хорошо тачаешь сапоги, - произнес он после сравнительно долгого молчаливого изучения обстановки мастерской. Долгого потому, что закуток поярковский можно было осмотреть в какую-то секунду; вся обстановка его состояла из старого стула, обитого кожей, небольшого шкафчика с инструментом и колодками и висячей вешалки, пристроенной прямо за дверью. А Фын потратил на это столько времени, сколько тратят на осмотр тронного зала самого китайского императора. Поярков снова не ответил и продолжал старательно затягивать клещами кожу. - Шибко хорошо, - повторил Фын. Тогда Поярков спросил: - Будешь заказывать? Фыну следовало рассмеяться - люди, обутые в серые полотняные штаны и такую же рубаху, не заказывают сапог с лакированными голенищами. Но Фын не рассмеялся. Веселый Фын, как известно, не умел улыбаться. Не научился за свою жизнь. - А ты сделаешь башмаки на деревянной подошве? - Я все могу. Но стоить это будет слишком дорого. Надо было как-то подавить бесцеремонность, с которой Фын устанавливал свое право на равенство с офицером: Поярков был подъесаулом, хотя и тачал сапоги на Биржевой улице. Подавить бесцеремонность Фына было не так-то легко. Он умел не замечать чужого протеста или чужого недовольства. Все так же старательно поглаживая свою больную ногу, он пояснил подъесаулу: - Кому надо, тот денег не пожалеет. Позже, спустя год, это пояснение Фына было подкреплено действием. Поярков получил заказ очень богатого и щедрого человека. Спустя год. А в тот день хвастовство Фына прозвучало комично. Год Фын посещал мастерскую Пояркова, посещал как будущий заказчик, присматриваясь к мастеру и изучая товар. Можно было выставить нагловатого клиента, указать на дверь просто, не заботясь о том, как воспримет это Веселый Фын. В другом месте, например в магазине Чурина, с хромым китайцем так бы и поступили. Но Поярков не увидел в Фыне клиента. Что-то загадочное нес в себе китаец и это загадочное скрывал самым тщательным образом. Не особенно искусно, правда, - игра в заказчика была примитивной. Не верил ей Поярков, да и кто мог поверить. Сам Фын и тот, пожалуй, не преувеличивал собственных возможностей. Но играл весьма вдохновенно, старательно, главное. Раз, а то и два в неделю Фын открывал дверь мастерской и, объявив о своем появлении знакомой фразой: "Вот пришел Веселый Фын", опускался на циновку. Он приносил с собой кучу новостей - где он их находил, одному богу известно - и выкладывал все перед Поярковым. Начинал обычно с пустяков, с какого-нибудь скандала в одном из игорных домов или опиумокурилен и кончал пикантной историей из жизни харбинского "Бомонда". Ведомы были Фыну и международные дела, например, кто из иностранных послов и когда посетил императора в его дигуне и какие подарки преподнес сыну неба. Главной темой Фына были, однако, "ужасы красного берега". Тут он мог говорить без конца, и скудный запас русских слов его не смущал. Он прибегал к помощи рук, которыми изображал и страх, и удивление, и возмущение. Впрочем, эмоции занимали незначительное место в рассказах Фына, так же как и комментарии. Выводы должны были делать слушатели, к этому стремился Фын, и, если его усилия не достигали цели, он огорчался и смолкал. Смолкать обычно заставлял Фына Поярков. Слушать слушал, а вот удивляться или возмущаться не хотел. Вообще ничем не выказывал своего отношения к новостям. Оторвется на минуту от своего недошитого сапога, посмотрит на Фына, и все. А вот что думает - неизвестно. Так они скрывали друг от друга свои мысли. А время шло. Терпелив был Фын, а Поярков еще терпеливее. Однажды китаец сказал: - Веселый Фын все знает. - Так уж? - усомнился Поярков. - Веселый Фын все знает! - повторил упрямо китаец. - Вчера Борис ходил мало-мало Большой проспект и говорил господином Кислицыным. Важный господин. Шибко важный. Близость свою к эмигрантским кругам Поярков не скрывал, даже, напротив, афишировал иногда. Но осведомленность Фына его поразила. Хромой китаец не входил в общество русских офицеров, он просто не имел на это права. Ясно, что Веселый Фын пользовался чьей-то информацией, причем точной информацией и получал ее от человека, хорошо знавшего Пояркова. Только почему человек этот делился с Фыном? Что между ними общего? Поярков более внимательно, чем когда-либо, посмотрел на Веселого Фына и отметил для себя, что китаец весьма удовлетворен тем впечатлением, которое произвел на сапожника. В другой раз Фын попытался усилить впечатление. - Красиво пишешь, - сказал он. Фын, не знавший ни одной русской буквы, да и вообще никакой буквы, и ни разу в жизни не заглянувший в газету и тем более в книгу - не было надобности, - вдруг принялся судить о литературных опытах Пояркова. - Читал? - съязвил Поярков. Фын ответил своей стереотипной фразой, годной в любом случае: - Веселый Фын все знает - Так где же Веселый Фын узнал? - Вот в этой бумаге... И Фын вытянул из-под своей видавшей виды рубахи сложенный вчетверо субботний номер "Восхода". В этом номере была напечатана статейка Пояркова. Изредка он выступал с призывами к р-усским офицерам помнить, что их родина на той стороне Амура. Эта последняя статейка была подписана псевдонимом "Казак". Псевдонимы Поярков менял постоянно, настоящую его фамилию знала лишь редакция. И вот теперь узнал Фын. - Красиво, значит? - Шибко красиво. - Научился читать по-русски! Трудно, поди, было? Неспособный смущаться, Фын произнес свое: - Веселый Фын все знает. - И добавил: - Любишь Амур... Домой хочешь... Русский Китай плохо. Поярков почувствовал провокацию. Слишком уж откровенно высказывался о настроениях собеседника Фын. - А китайцу в Китае хорошо? - Где Китай? - вопросом на вопрос ответил Веселый Фын. - Фын здесь, Китай далеко. Китай - Янцзы. Провокационный настрой сохранился. - Ты родился в долине Янцзы? Там твой дом? Фын вдруг вспылил: - Веселый Фын родился в Фуцзядяне! Это прозвучало как вызов. Надо было все-таки прекратить разговор. Поярков пожал плечами и принялся накалывать в подошве сапога отверстия для деревянных шпилек. Фын понял, что хозяин отходит от разговора, и бросил в угасающий костер смоляную веточку. - Харбин - русский город, однако не Россия... Фуцзяд-янь - китайский город, однако не Китай. Смоляная веточка ярко вспыхнула. - Что же здесь за царство? - спросил изумленно Поярков. На лице Фына изобразилось огорчение - он сам хотел задать такой вопрос, и вот задали ему, и надо отвечать. Хитер, однако, был Веселый Фын, он сказал: - Царство императора Сюань Тун из династии Цин... Пристроив в отверстие первую шпильку, Поярков прицелился и уверенно вогнал ее молотком в подошву. Белая квадратная точка закрасовалась на темно-коричневой коже. Он полюбовался ею, хотя любоваться было незачем - не новичок был в сапожном деле Поярков. Ему просто надо было протянуть время и решить для себя вопрос: добивать Веселого Фына или пощадить его? И он решил добить. Надоел ему этот нагловатый "клиент". - Династия Цин, между прочим, китайская династия И царство императора Айсинцзюэло Пу И - китайское царство Не только Янцзы, но и Сунгари протекает в Китае. Почти детская обида застыла в глазах Фына, он готов был, кажется, заплакать с досады - перехитрил его сапожник. Глотнув судорожно воздух, он, как тонущий, выкрикнул: - Да дарует бог многие лета императору! Слава сыну неба! Все-таки он утонул, этот Веселый Фын, и Пояркову стало жаль его. Несчастный человек, непосильную работу взял на себя. Впрочем, нужда и не такое заставит делать. - Ты хоть видел своего императора? - спросил мягко Поярков. Веселый Фын плакал. Слез не было, но в голосе звучали плаксивые нотки. - Разве китаец видит своего императора! Бога нельзя видеть. Притворщик Фын! Он не чтил бога и тем более его сына Он продался дьяволу. Причем за небольшую мзду. Какое-нибудь серебро. Поярков представил себе, как Фын протягивает сухую, морщинистую руку, чтобы получить заработанное, и как потом торопливо считает мелочь. Сколько ему дадут за сегодняшний разговор с хозяином сапожной мастерской? Пожалуй, ничего. А может быть... - Говорят, император молодой... Совсем молодой, - шутливо заметил Поярков. Ему вздумалось подразнить сникшего Фына. Это была бесплодная затея. Обиду Фын сохранял долго, внутри у него все замирало в каком-то мучительном полусне, и он не способен был очнуться. Так могло продолжаться и минуту, и две, и час даже. Мысль в это время работала и работала напряженно, отыскивая средство для нанесения ответного удара обидчику. Поэтому новые уколы Пояркова Веселый Фын не ощущал, он не замечал их просто. - Фын должен это знать, - продолжал колоть "клиента" Поярков. - Веселый Фын все знает. Окаменел Фын. Теперь не только иголкой коли, но и шпагой его пронзай, не шелохнется. Щели глаз до того сузились, что походили на тонкую нить, и сквозь этот просвет Фын разглядывал Пояркова. Ненависти во взгляде не было и злобы тоже, обида только. И еще любопытство: "Кто ты такой, русский сапожник? С какой стороны тебя можно взять? Ударить нельзя, убить тем более. А что-то надо делать. Может, отложить месть. Ждать, ждать, покуда не придет минута расплаты. Ведь она придет. Мир так устроен, что все приходит. Оступается человек, даже самый осторожный оступается... Впрочем, не за тем прислали сюда Фына. Не за тем! Что его глупая обида?" С навязчивым "клиентом" было покончено. Поярков пододвинул к себе коробку со шпильками и принялся за работу. Левой вставлял в отверстие белый колышек, правой ударом молотка вгонял его в кожу. Так шпилька за шпилькой, шпилька за шпилькой потянулась ровная цепочка по краю подошвы. Любил Поярков вот эту завершающую процедуру. Сапог уже вроде готов, и можно оценить и красоту его линий, и искусство мастера. Фын понял, о нем забыли. И еще понял, что он просто Фын, что его не уважают, и не любят, и не боятся к тому же. Он поднялся, придерживая рукой свою больную ногу: - Веселый Фын все знает... Это было отчаяние. И это была угроза. Глянул как-то странно на Пояркова и ушел. Поярков кивнул вслед. Попрощался. Подумал: больше Фын не придет в его мастерскую. Незачем. Была у него какая-то задача, бился он над ней почти год, да так и не решил. Любопытно, конечно, узнать: что это за задача и кто ее задал? Не сам же Фын затеял знакомство с сапожником с Биржевой улицы. Слишком беден и слишком жалок Фын, чтобы искать друзей среди эмигрантов. Только величайшая наивность способна толкнуть нищего на подобный шаг. А Фын не наивен. Он хорошо знает цену себе и окружающим. Пришел на Биржевую по чужой воле, не по своей и ушел. По воле Пояркова, возможно. А вот тайна осталась. Поторопился Поярков проститься с Веселым Фыном. Через неделю, в обычный день и в обычный час, явился Фын в мастерскую. Все было обычным. Необычным было лишь поведение Фына. На циновку у порога не сел, так, стоя в дверях, сказал: - Сошьешь сапоги для важного господина. - Сказал так, будто сам был этим важным господином и сапоги заказывал на собственные ноги. Смешным показался Пояркову Веселый Фын в новой роли, и он воспользовался случаем, чтобы вышутить "важного клиента". Пододвинул стул, широким жестом предложил сесть: - Прошу! Будем снимать мерку. Брови Фына, вернее, те полоски кожи, на которых они обычно растут, полезли на лоб. Впервые он открыл широко глаза и этим выказал свое крайнее изумление. Он пришел расплатиться за обиду, а получил новый удар. И еще какой! - Что будем шить? Сапоги, штиблеты? - не останавливался Поярков. С большим трудом Фын выговорил: - Сапоги... И не мне, а начальнику миссии... Тайна начинала обретать какие-то контуры. Смутные пока, но все же по ним можно было кое о чем догадаться. - Мерку снимать с тебя, а шить для начальника миссии? Выдержка, никогда не покидавшая Фына, вдруг улетучилась. Он понял, что теряет силы. И завизжал в отчаянии: - Иди! Иди за мной! Начальник ждет... Поярков сделал серьезное лицо: ну, если сам начальник миссии! Встал со скамейки, снял фартук, поискал в кармане пиджака ключ, вынул его и стал вертеть в руках - дескать, пошли. Веселый Фын вышел первым из мастерской и, не дожидаясь Пояркова, засеменил, прихрамывая, по тротуару в сторону Цицикарской улицы. Поярков двинулся следом. "Странный вызов, - подумал он. - Похоже на арест..." Его встретили подчеркнуто учтиво. И не в самой миссии, а в особняке, что стоял недалеко от французского консульства на противоположной стороне улицы. Чугунная изгородь отделяла особняк и окружавший его парк от тротуара. Слуга-китаец поклонился Пояркову и открыл небольшую калитку рядом с воротами, жестом показал на дорожку, по которой следовало добираться до крыльца. Веселый Фын куда-то исчез. Шел, шел рядом - и вдруг растаял. Он умел исчезать незаметно и, главное, неожиданно. Фын тоже знал порог, через который ему нельзя было переступать. Пожилая японка в кимоно, расшитом белыми хризантемами, встретила Пояркова у двери и, церемонно кланяясь, проводила в гостиную. Поярков не бывал до того в японских домах и несколько удивился, увидев европейскую обстановку. В комнате стояли обитые желтым плюшем кресла, полированный стол с узкой длинной дорожкой из прозрачной ткани вместо скатерти и на нем ваза с подчеркнуто скромным букетом цветов - две белые лилии на высоких стеблях.. Простенки между окнами были заняты пейзажами, выполненными на шелке черной и красной тушью. Конечно, тут были изображены вершины потухших вулканов и одинокие сосны. Была Япония, без которой не могли существовать хозяева дома. Поярков осторожно прошел по пушистому ковру и сел в одно из кресел. Пожилая японка поклонилась еще раз и, пятясь, скрылась в боковой двери. Соблюдались все церемонии. Они удивляли Пояркова и, признаться, радовали: не так-то часто в Харбине приходилось пользоваться таким вниманием. Ему предоставили возможность побыть одному, осмотреться, оценить богатство хозяина и его вкус. Почувствовать себя свободным. Последнее, видимо, играло немаловажную роль во всей церемонии. Позже его оставляли одного в кабинетах с открытыми столами и даже сейфами. Надо полагать, не случайно. Поярков не шелохнулся, не поддался соблазну изучить обстановку гостиной хотя бы взглядом. Он разрешил себе единственное - полюбоваться издали, из угла, где стояло его кресло, пейзажами. Ему казалось, будто еще кто-то находится в комнате, невидимый и неслышимый, но чуткий, как лесная птица. Прошло минут десять, а то и больше, прежде чем боковая дверь отворилась и в гостиной появился хозяин дома - так следовало считать, судя по наряду: на нем была юката, легкое кимоно для прогулок по саду. Поклонившись, он, однако, не подошел к Пояркову, а остановился в дверях, дав понять этим, что сократить расстояние между ними должен сам гость. Поярков поспешно поднялся и подошел к двери. - Мистер Поярков? - произнес хозяин не то по-английски, не то по-русски. Должно быть, по-русски, потому что следующая фраза была уже точно русская. - Рад видеть вас! Русское давалось ему не так-то легко - он говорил с японским акцентом, чеканя каждый слог, - но давалось. Поярков, например, не смог бы произнести то же самое по-японски. Пожав друг другу руки, они снова разъединились, хозяин сел под пейзажем, воспроизводящим вершину вулкана и одинокую сосну. Поярков чуть поодаль, в углу слева. - Мистер Поярков хорошо переносит жару? - спросил хозяин и тронул рукой свой невысокий белый лоб, как бы смахивая пот. Поярков не знал, как он переносит жару. Он никогда не задумывался над этим. Но кивнул - жара его не беспокоила. - Да-да, привычка, - понимающе поднял брови хозяин дома. - Вы ведь старожил, давно живете в Харбине... - С двадцать первого года. - С двадцать первого года... - задумчиво повторил хозяин. - Это много. Мы еще не успели свыкнуться с необычным для нас климатом. У нас прохладнее в это время. В Благовещенске тоже... "Все, как по нотам, - разочарованно отметил про себя Поярков. - Барин повторяет слугу". Он вспомнил Веселого Фына, досаждавшего ему своими расспросами о России. - Когда как... - не дал Поярков в руки хозяина нить для продолжения разговора. Но тот и не добивался ее, программа беседы у него была составлена заранее. - Амур защищает Благовещенск от этих ужасных пыльных бурь Гоби. Нет, Приамурье - благодатный край. Никакого сравнения! - Хозяин откинулся на спинку кресла и мечтательно закатил глаза, словно ощущал в эту минуту прикосновение прохладного амурского ветра. Поярков вздохнул. Грустно. Он знал, что хозяину нужен этот вздох, что ради этого простого выражения человеческих чувств он вел трудный, конечно трудный, разговор. "Слова-то выстраивались, будто колышки вколачивались. Небось речь свою учил со вчерашнего дня, а то и с прошлой недели. - Что ж, судьба... - завершил тему хозяин дома и сочувственно взглянул на Пояркова. - Да, судьба. Хозяин встал, поправил на себе юката, плечи его при этом чуточку поднялись - он хотел выглядеть внушительнее, крупнее, чем на самом деле. А был он маленьким и кругленьким, с весьма приметным жирком на животе. В широком кимоно он казался пингвином, расправившим крылья. Приняв надлежащий его положению вид, хозяин зашагал по гостиной из конца в конец, как бы собираясь с мыслями и что-то решая. - Мистер Поярков, - начал он опять не то по-английски, не то по-русски, - мы хотели бы иметь в вашем лице человека, способного сделать жизнь нашей семьи более красивой и удобной... Поярков слушал. Руки его легли на подлокотники, грудь чуть подалась вперед, шея вытянулась. Он был весь внимание. Наступил вроде бы решающий момент разговора. Неужели начальник миссии, или бог знает кто он там, все-таки повернет дело к сапогам? Повернул. Самым элементарным образом перескочил с благодатного Амура на туфли своей жены. Правда, витиевато несколько преподнес это, но тут уже стиль высокопоставленного лица. - Мы знаем, какие у вас руки, мистер Поярков, вы все можете. Будем надеяться... Поярков тотчас полез в карман за карандашом, листком бумаги и сантиметром. Прощупывание предварительное окончилось, наступает пауза для выполнения обязанностей, ради которых он, собственно, и вызван в дом важного господина. Хозяин дома посмотрел внимательно на сапожника и сказал: - Я позову жену и дочерей... Сначала - им. Он покинул Пояркова и буквально через несколько секунд вернулся в сопровождении сравнительно молодой полной японки и двух девочек-подростков, очень похожих на мать, но только худеньких. Пояркову показалось, что семья находилась за дверью и только ждала приглашения хозяина - слишком быстро они впорхнули в гостиную. Мадам первая опустилась в кресло и легким грациозным движением выпростала из домашней сандалии ногу, маленькую, тонкую, очень белую. - Что будем шить? - спросил Поярков и улыбнулся хозяйке. Та повернула голову в сторону важного господина и посмотрела растерянно. Хозяин тоже улыбнулся, перевел ей слова мастера, застыл в торжественной позе, что должно было подчеркнуть важность момента. Хозяйка схватила со стола какой-то журнал с английским названием, перелистала его и, найдя нужную страницу, ткнула Пояркову. - О! Он увидел фотографию женской ноги в модной туфельке. Это был очень сложный фасон. Браться за подобный заказ не хотелось. Да и где взять товар? Харбин -не Лондон и не Париж. Однако начинать с отказа нельзя. Поярков принялся внимательно изучать фотографию. Хозяин через плечо гостя глянул на страницу и покачал отрицательно головой: - Это потом. Сначала японские. Вы можете шить японскую обувь? - Да. - А это - потом... Огорчение на лице хозяйки было великим и, главное, непритворным. Она прикусила губу и с тоской посмотрела на мастера. Ей хотелось услышать от него что-то способное переубедить мужа. Поярков охотно откликнулся на призыв: - Модель прекрасная! У госпожи изумительный вкус... И если вы разрешите, - он обратился к хозяину, - я позже попытаюсь сшить такие туфли. Позже... Он остановился, чтобы дать возможность хозяину перевести сказанное. Хозяин замешкался. Ему не особенно хотелось поощрять желание супруги и дочерей быть похожими на европеек. Он прежде взвесил все, нашел, что комплимент сам по себе не опасен в этом смысле, напротив, как бы возвышает японку, способную проявить тонкий вкус, и перевел слова мастера. Женщина зарделась, польщенная, и тут же согласилась с рекомендацией мужа: пусть прежде сошьют японскую обувь. Ей и дочерям. Все складывалось как нельзя лучше. Мастер вел себя умно, даже очень умно, и это было отмечено хозяином. С таким сапожником можно поладить. В конце концов, дело не в сапогах и не в туфлях. Поярков снял мерки с ног жены, дочерей и попросил сесть в кресло хозяина: - Вам тоже японские? Понадобилось время, чтобы тот ответил утвердительно. Видимо, в простом "да" таилось противоречие. Хозяин хотел иметь сапоги, обыкновенные, а может, и не совсем обыкновенные офицерские сапоги, какие носят командиры почти всех армий. Японские ли они? Почему бы им и не быть японскими, если их носит японский офицер. - Японские, - сказал твердо хозяин и подставил ногу Пояркову. Когда Поярков обхватил ее ленточкой сантиметра, последовал вопрос хозяина: - Вы, кажется, шили сапоги Чжан Цзолину? Поярков вздрогнул, Он не пропагандировал последнее время свою связь с маньчжурским диктатором, убитым японцами. - Я шил всем господам, - обобщил Поярков. - Да, о вас хорошо отзываются влиятельные люди Харбина, - кивнул одобрительно хозяин. - Значит, будем шить сапоги? - Сапоги, - снова кивнул хозяин. И, переждав немного, уточнил: - Как у Чжан Цзолина... Он заставлял Пояркова вздрагивать. Умышленно, видимо, повторялось имя диктатора. - В них не было ничего особенного, - повел недоуменно плечами Поярков. - Только материал... - Их помнят в Маньчжурии, - заметил хозяин и тем как бы отдал дань таланту мастера. - Материал можно потратить и на солдатские ботинки, если, конечно, не жаль денег. - Вы правы, - согласился Поярков. - Я обычно берегу материал. - Не скромничайте, мистер Поярков. Сапоги Чжан Цзоли-на - легенда. Вы способны ее повторить? - Если прикажете. - Зачем же приказывать? Прошу. Прицепился этот чертов хозяин к сапогам Чжан Цзолина. Хорошо, если к сапогам только. - Сделаю лучше. - О-о! Вы кудесник... - Хозяин как-то нарочито весело рассмеялся и даже прижал руки к своему толстенькому животику. - Но я хочу точно такие же, как у Чжан Цзолина. Точно такие. - Ваша воля. Но японский офицер может предложить свой собственный фасон. - Может... но в свое время... - полушутя-полусерьезно ответил хозяин. - В Китае любят высокие голенища. Консерваторы, ничего не поделаешь. Из этой шутливой фразы Поярков выбрал всего три слова "в свое время". Значит, в свое время подлаживаться под китайские вкусы надобности не будет, их просто перечеркнут как анахронизм. С этим понятно. Непонятно, зачем хозяин акцентирует внимание Пояркова на Чжан Цзолине. Или пытается выяснить отношение мастера к китайцам, его связи с окружением бывшего диктатора? Ведь сын Чжан Цзолина находится в оппозиции к японцам и даже пытается выступать против них. - Мода меняется, - с умыслом подчеркнул Поярков. - И надо идти с ней в ногу. Посмеиваясь, все еще будто не улавливая подтекста в ответе Пояркова, хозяин сказал: - Вы настоящий мастер. Вы все понимаете. - Пытаюсь. - И не безуспешно. Я порекомендую вас высшим офицерам штаба. - Благодарю. - Заказов будет много. Мой дом - только начало. Вы не пожалеете, что приняли наше предложение. Надо идти в ногу с модой, верно сказано. Веселый Фын больше не появлялся на Биржевой улице. То ли надобности не было во встречах с сапожником, то ли обида мешала ему переступить порог мастерской. "Миссия китайца завершена, - решил Поярков, - и он не нужен теперь ни мне, ни важному господину". Поярков ошибался, но выяснилось это позже, когда Веселый Фын был уже почти забыт. Почти забыт... Спустя неделю после приема заказа Поярков снова навестил важного господина. Он показал товар, из которого собирался шить сапоги, и получил одобрение. Естественно, что одним осмотром материала дело не ограничилось. Хозяин распорядился подать чай, а, как известно, чайная церемония у японцев занимает не один час. За то время, пока жена и служанка сервировали столик, хозяин успел задать гостю не один десяток вопросов и получить на каждый исчерпывающий ответ. Вопросы были с подкладкой, как любил говорить Поярков, таили в себе вторую мысль, зашифрованную и старательно скрываемую, но все же угадываемую собеседником. Это напоминало харагей, манеру японцев изъясняться намеками, использовать подтекст, когда смысл отдельных слов менее важен, чем контекст всей фразы. Поярков отвечал так же. И собеседники остались друг другом довольны. Пока это была разведка важного господина, и Поярков представлял собой объект для исследования, всего лишь. Очень удобный объект, поскольку давал возможность "потрошить" себя, не упрямясь и не сопротивляясь. И вместе с тем, чтобы не казаться уж слишком наивным, ставил перед исследователем преграды, сложные и простые, в зависимости от обстоятельств. Если они, эти преграды, оказывались слишком высокими и маленький важный господин не в состоянии был их одолеть, Поярков сам подрубал их, раскачивал, чтобы исследователь все же повалил их и добрался до цели. Иначе он не испытывал бы удовлетворения в этой, затеянной им борьбе за тайну. Каждый раз, готовясь к беседе с важным господином, Поярков анализировал предыдущую встречу, намечал примерную схему "боя" и определял, где, в какой именно момент он должен отступить или сдаться в "плен". Последнее тоже планировалось. Накануне таких, ставших традиционными встреч, когда Поярков был занят разработкой схемы "боя", произошло событие, вдруг нарушившее традицию. В мастерскую пришла женщина и заказала туфли. Женщины вообще редко заглядывали в мастерскую Пояркова. В Харбине было несколько известных мастеров, специализировавшихся на изготовлении дамской обуви. Наконец, магазин Чурина выполнял заказы модниц, выписывая туфли из Франции и Германии. И вот заглянула. Она была молода и красива. Она была богата - так показалось Пояркову. Во всяком случае, медальон на золотой цепочке с тремя крупными рубинами, который заказчица так небрежно отбросила к плечу, наклонившись, чтобы снять туфлю, мог принадлежать только очень состоятельному человеку. О том же говорили бриллиантовые серьги и широкий золотой браслет. Она была русской. Больше того, амурской казачкой, родным чем-то для Пояркова человеком. И следовательно, приносящим радость. Он понял сразу, что она с левого берега, и заволновался. Ему хотелось поговорить с ней, подольше поговорить, и не об этих дурацких туфлях, которые она пришла заказать, а о чем-то другом, душевном, близком им обоим. Он смотрел, как она садилась на стул, старый, потертый стул, совсем не для нее, для амурской красавицы, предназначенный, как стягивала с головы газовый шарфик, оберегающий лица харбинок от противной желтой пыли, как улыбалась смущенно, возясь с туфлей, которая никак не хотела сниматься с ее смуглой, чуть полноватой ноги. Смотрел и тоже улыбался, но не смущенно, как она, а восторженно и счастливо. Потом он так же, не отрывая от нее глаз, стал опутывать ее ногу сантиметром и повторял это десять раз, никак не запоминая цифры и не зная, какая цифра что означает. Тогда она взяла из его рук сантиметр, сама смерила и потребовала, чтобы он записал. Он записал. Стал ждать, когда она назовет свою фамилию. Она засмеялась: - Нет у меня фамилии. Да и не нужна она. Катька я! Поярков принял это за шутку. Написал - "Екатерина" - и снова замер в ожидании. Она поправила: - Катька, а не Екатерина. Так зовут все... - Адрес? - "Бомонд"... Ресторан "Бомонд"... Его передернуло. Как-то пошло прозвучало все это. Он посмотрел на заказчицу с обидой и укоризной: - Мне надобен адрес. Где я найду вас, чтобы показать товар? - Я же сказала: ресторан "Бомонд", Или вы никогда не были у нас? Поярков покраснел. Его вроде бы отнесли к низшему сорту людей, перед которыми закрыты двери богатого ресторана. Признался: - Не был... Не хожу в рестораны. - А-а?! Теперь она покраснела. Сапожник поставил себя выше ее, подчеркнул, что игнорирует, а может, и презирает тот мир, где она живет. - Если не трудно, загляните сюда на той неделе, - предложил Поярков. Она нахмурилась, и тонкие брови ее сошлись на переносице. - Нет. - Как же быть? - Да никак... В среду я в зале. Столы мои справа у эстрады. Займете! Я подойду, приму заказ, а вы покажете свой товар. Нелепые вещи предлагала амурская казачка. Он должен пойти в "Бомонд" и заказать себе ужин. Ради чего? Веселиться - желания нет, бросать деньги на ветер - тем более. Последнее ухватила заказчица и успокоила Пояркова: - У меня в гостях побудете... Сказала мягко. Но была в этом какая-то издевка. Поярков вовсе залился краской. - Я предпочел бы в другом месте. - Другого места у меня нет. Она надела туфлю, встала. Поярков увидел, что казачка высока, или так показалось ему, и смотрит на него откуда-то издали. Взгляд ложится поверху, не касаясь его, не замечая вроде. - В среду, - повторила она. - Вечером? - спросил он зачем-то, хотя считал, что не пойдет в ресторан и не станет шить ей туфли. Она насмешливо скривила губы: - Утром ресторан не работает. . И НЕ ТОЛЬКО МИССИЯ ИНТЕРЕСУЕТСЯ... ЕЩЕ КОЕ-КТО В его распоряжении была целая неделя. Он мог не торопясь обдумать все, что связано с посещением странной заказчицы и ее приглашением посетить "Бомонд". Теперь уже ясно было, что заказчица странная. Поначалу пораженный и восхищенный Поярков воспринял визит как неожиданное, но естественное событие: женщине, молодой и красивой, понадобились туфли, и она пришла к сапожнику, чтобы заказать их. Ведь случалось такое и прежде. Поярков шил туфли мадам Кислицыной, дочери генерала Бакшеева, не говоря уже о других, менее известных в Харбине модницах. Часть из них появлялась в мастерской на Биржевой улице, и не раз. Почему бы не заглянуть и этой амурской казачке? Тем более что она явно не из высшего круга. Какая-то Катька из ресторана всего лишь. Так представлялся визит казачки поначалу. Но только поначалу. Пояркова смутило ее отношение к "Бомонду". В среде русской эмиграции ходили разные, в основном нелестные слухи об этом ресторане. Там довольно равнодушно относились к харбинским старожилам и весьма неравнодушно к "новичкам", проще говоря, приезжим, особенно с Севера. Перед ними расшаркивались, как перед именитыми и состоятельными людьми, хотя порой они не имели в кармане даже на приличный ужин с французским коньяком или шотландским виски. Ресторан содержал японец, и говорили, что расходы его превышают доходы. Однако он не разорялся, и "Бомонд" не терял своей репутации одного из лучших ресторанов Харбина. Его охотно посещали, но в залах старались не говорить о политике. "Не принято", - объясняли завсегдатаи. В этом "не принято" было что-то загадочное, и совсем не романтического характера. "Бомонд" насторожил Пояркова. И не столько "Бомонд", сколько приглашение посетить его в среду вечером. Возможно, это была простая любезность: у казачки не оказалось квартиры, и она, живя где-нибудь в каморке нижнего этажа ресторана, постеснялась принять сапожника у себя и назначила встречу прямо в зале. Возможно... Но если тебя шокирует обстановка, в которой ты живешь, не зови в гости, приди сама к мастеру и посмотри товар. Нет, ей не нужна Биржевая улица, ей не нужны даже туфли - слишком спокойно она отнеслась к выбору фасона, кивнула, и все: шейте, мол, как считаете нужным. Наконец, с комплиментами Пояркова, очень откровенными, подчеркнуто восторженными, обошлась довольно бесцеремонно. Не заметила их. Самого Пояркова не заметила, а он так упорно добивался внимания, глаз с нее не сводил. Значит, и как мужчина он не заинтересовал ее. Какого же черта она пришла сюда? Целая неделя, уйма времени... Можно все обдумать и все решить. А Поярков ничего не решил. Ему и хотелось пойти и не хотелось. То он видел свою заказчицу просто женщиной, не особенно тонкой и изобретательной, с самыми банальными идеями в голове и потому нещепетильной в выборе средств, то подозревал в ней тайного агента японской секретной службы, авантюристку и провокатора. И в первом и во втором случае, чтобы нарисовать точный портрет, ему не хватало каких-то черточек. Вернее всего, ему не хватало впечатлений. Он видел ее лишь какие-то минуты, конечно, минуты. Вошла, села, сняла туфлю. Сказала несколько слов и ушла. Да, ему дано было очень мало, а решить надо было многое Главное - решить; идти или не идти. Если это просто заказчица, он не пойдет. Заводить знакомство с какой-то официанткой было глупо, да и рискованно. Бог знает с кем она близка и в какую историю втянет наивного поклонника. Другое дело - агент или доверенное лицо японской службы (Пояркову хотелось, чтобы за спиной всех этих посредников стояли обязательно японцы), тогда он разрешит с собой играть и даже сделает в этом направлении шаг. Он уже сделал такой шаг в особняке важного господина. Увы, заказчица была похожа на официантку и совсем не похожа на агента. В понедельник Поярков понес заказ в японский дом, надеясь увидеть важного господина и продолжить разговор, очень интересный, по его мнению. В руках он держал башмачки из сафьяна, предназначенные для хозяйки, и образчик товара: сапоги чжанцзолиновского фасона требовали особой кожи. Перед домом важного господина Поярков остановился, чтобы позвонить и доложить о своем появлении. Однако нажать кнопку ему не удалось. Словно из-под земли вырос Веселый Фын и протянул руку к свертку: - Господина нет. Он велел передать заказ Фыну. Поярков отвел торопливую руку китайца; - Это госпоже. - Госпожи нет. Она велела передать заказ Фыну. Веселый Фын действовал как автомат. Возражать или доказывать ему что-то было бесполезно. Он смотрел не мигая на Пояркова и ждал. - Меня просили прийти сегодня, - все же произнес озадаченный Поярков. - Веселый Фын все знает. Пояркова подмывало дать хорошую затрещину нахальному Фыну, но он сдержал себя и лишь усмехнулся: - Этого ты не знаешь. Фын сморщил лоб, пытаясь понять, что имеет в виду сапожник. - Не знаешь, - повторил Поярков. Он покрепче засунул под мышку сверток и, повернувшись, пошел прочь от дома важного господина. Всю дорогу от Цицикарской до Биржевой он размышлял над событиями последней недели. Да, это были события, хотя и выглядели пустяками: явилась странная заказчица, важного господина не оказалось в назначенный день и час дома, появился вновь Веселый Фын. Каждое в отдельности событие можно расценить как случайность, но вместе они являют собой что-то целенаправленное и закономерное, необъяснимое и тревожное. Главное, необъяснимое. Было начало. Ясное, логичное, характерное для японцев Большое вступление, короткая завязка и торопливое движение к цели. Все грубое, прямолинейное. И вдруг - обрыв! "Узнали что-то дискредитирующее меня? Отказались от плана? Переменили тактику?" Первое - опасно. Черт знает какую информацию получили японцы! Второе - неприятно. Игра началась хорошо и была многообещающей. Для него, во всяком случае. Он рассчитывал на смелый ход. Третье - любопытно. Изменение тактики - это что-то новое в работе японской секретной службы. Вклинился новый человек? Интересный, самобытный, смелый. Кто он? Второе и третье - приемлемо. Второе, правда, разочаровывало, но что поделаешь, не он диктует направление деятельности штаба Квантунской армии. Третье давало возможность попробовать себя, напрячь силы, вступить в поединок. Победить, возможно. Первое ни с какой стороны не устраивало. Оно пугало, сковывало, заставляло переходить к обороне. Отступать даже. А когда отступаешь хоть на шаг, на два, не знаешь, что ждет тебя. Ровная дорога или рытвины и ямы. Того и гляди, оступишься... Пояркову казалось, что за ним следят. От самой Цицикарской кто-то идет следом, фиксирует каждое его движение. Фын идет. Именно он должен стать тенью Пояркова. У мастерской Поярков не выдержал и оглянулся. Никого сзади не было. То есть были люди, но лысой головы Фына он не заметил. "Мерещится! Значит, напряжены нервы. Теряю самообладание. Плохо.. ЦЕПЬ НЕОЖИДАННОСТЕЙ... КОНЧИТСЯ ЛИ ОНА? Поярков вошел в мастерскую, снял пиджак, повесил его на гвоздь в углу. Застыл в нерешительности. Желания влезать в фартук и браться за молоток не было. Вообще желания оставаться в мастерской не было. Она пугала его сегодня своей полутьмой, своей неустроенностью. "Сапожник, почему я сапожник? - с досадой подумал он. - Надо же было выбрать такую нелепую специальность. Вечный полумрак и вечный запах кожи. Вечно разутые или обутые ноги. Черт!" Он решил уйти. Побродить часок по городу. Развеяться. В это время в дверь постучали. - Открыто! - нехотя отозвался Поярков. Вошла она, та самая заказчица с газовым шарфиком на лице. Амурская казачка. Этого еще не хватало! День неожиданностей. Поярков изобразил на лице такую муку, что заказчица не решилась пройти вглубь, к стулу, а замерла у двери. - Не ко времени, что ли? - спросила она. Она была какая-то смущенная, виноватая. - Пришли заказ вернуть? - зло бросил Поярков. - Нет, что вы? Хотела сказать, чтобы не приходили в среду... Не надо... Да, она чувствовала себя виноватой. Но вроде не перед ним, а перед кем-то другим, и тот, другой, послал ее на Биржевую улицу извиниться. Не шло ей это смущение, виноватый тон не шел. Она была сильной, смелой, уверенной в себе. И рдела сейчас вся от сознания жалкости своей, унизительной для гордого человека - Не надо так не надо, - обреченно и немножко грустно произнес Поярков. Все у него сегодня рушилось. Все, и это тоже. - Только вы не сердитесь. - Отчего же я должен сердиться? Вы назвали день, вы вправе и отменить. Если бы я назначил, другое дело... - Так назначьте! - Что?! - Назначьте, говорю, только не среду. В среду нельзя... Меня не будет. - Ерунда какая-то! - развел руками Поярков. - Вы понимаете, что говорите. Я хозяин только в своей мастерской, да и то временно, пока плачу аренду господину Сахарову. "Бомондом" не распоряжаюсь. Да и желания не имею распоряжаться. Там другие хозяева. Вы, может быть... Широко открытыми глазами казачка смотрела на Пояркова. Он сердился, и это пугало ее. - Вот мною и распорядитесь, - сказала она просто. - Нет, вы ничего не понимаете. Абсолютно ничего. - Поярков пододвинул к ней старый, с потертой обивкой, стул - Садитесь! Она кивнула, благодаря за приглашение, села на краешек и стянула с лица газовый шарфик. Еще красивей и неотразимей было это лицо. Волнение сделало его подвижным, глаза горели ярко, и вся чернота их будто выплескивалась на Пояркова. Он, как и в прошлый раз, застыл пораженный. - Вами распорядиться? - спросил он робко. - Ну да. Отчего же нет? Катькой все распоряжаются. Циничное признание. Но Поярков уловил в тоне, каким казачка произнесла фразу, еще и вызов. Вызов оскорбленного человека. - Вы не из тех, кем распоряжаются. Она поняла, что переборщила. Конечно, ею распоряжались. Были такие. Только трудно им приходилось. - Из тех... - сказала она упрямо. - Что из того? Я тоже не распорядитель. Казачка оглядела закуток, в котором царствовал мастер: - Да, конечно... - Значит, не мне назначать вам время и место. - Как же тогда встретимся? - снова сказала она просто, будто виделись они много раз и надо было снова условиться о свидании. Поярков опустился на скамеечку против заказчицы, посмотрел ей в глаза: - Ну вот что, Катя... - Катька, - повторила она. - Все же Катя. - Если уж хотите звать по-настоящему, то Люба, - открыла она свое имя и сделала это, стесняясь и тупя глаза. Почему-то ей стыдно было произносить два имени вместе. - Хорошо, - улыбнулся он. - Хорошо, что Люба... - Почему? - Не знаю почему, но хорошо... Так вот, Люба, я сошью вам красивые туфли. Чудесные туфли. Весь Харбин завидовать станет... Но в "Бомонд" не пойду. - Не пойдете? - Боль затенила ее лицо, боль отчаяния. - Как же так не пойдете? Нельзя вам не идти. - Это что-то новое. Почему нельзя? - Зову ведь... Не всякого Катька зовет. - Догадываюсь. - Коли догадываетесь, то идите. Только назначьте день! Он вскочил: - Да зачем я вам нужен, Люба? Покажу товар хоть сейчас. - Он полез в шкафчик, где хранились образцы, и стал копаться там. - Не стану смотреть, - сказала Катя. - Станете! - отбросил он ее возражение и еще глубже всунулся в шкаф. Катя поднялась, отодвинула шумно стул и тем дала понять, что недовольна и собирается уйти. - Куда? - испугался он. - Да туда... откуда пришла. Поярков бросил свои образцы - ворох цветных обрезков, с которыми возился, кинулся к Кате, взял ее за руку: - Нет, не уйдете! - Вот и уйду. - Большая, сильная, решительная, она шагнула к двери. - Да что вы в самом деле, Люба?! Или туфли не нужны? Неопределенно как-то она пожала плечами: - Может, и не нужны... - Так что вам нужно? - Не догадываетесь? - Нет. Катя была уже у двери и тронула ее. Створка скрипнула тревожно. - Прощайте, Борис Владимирович! Его не испугало ее желание уйти, а если и испугало, то не настолько, как вот это "Борис Владимирович". - Откуда вы знаете мое имя? Она улыбнулась: - Знаю. Лукавая была улыбка, задиристая какая-то. - Да откуда же? - Недогадливый вы человек, Борис Владимирович... Однако, пустите, уйду я... - Требовательным движением Катя высвободила свою руку из ладони Пояркова. - Нет уж! - Он преградил ей дорогу. - Прежде скажите, откуда знаете. - Какой вы, право, любопытный и настырный... Вот только... - Что? - Несмелый... Его ожгли эти слова. - Не похож... Не похож на ваших знакомых, - проговорил он с явным желанием оскорбить гостью. Она вспыхнула: - А обижать меня не надо, хотя я и Катька всего лишь. Пустите-ка! Поярков отстранился и дал ей возможность пройти. Без охоты сделал это, с сожалением даже - не гори в нем упрямство, не пустил бы Катю. Однако уж если замахнулись друг на друга, надо бить, и бить по-настоящему. - Бывайте! - произнес он зло, сквозь зубы, и распахнул перед ней дверь. Катя торопливо набросила на лицо газовый шарфик и выскользнула на улицу. Наступила среда. Ничего знаменательного она собой не несла. Встречу, назначенную прежде на этот день, Катя отменила, а других встреч или приглашений не было. К тому же о встрече с Катей вообще не могло быть речи - он обидел ее и почти выпроводил из мастерской. И все же именно со средой Поярков связывал то волнение, то тревожное ожидание, что родилось в нем и с наступлением этого дня стало невыносимым. Работа не шла. Трижды он брался за сапоги важного господина и трижды откладывал их. "Не до этого", - говорил он себе, хотя почему не до этого, объяснить не мог. Сапоги все же заказаны были. Небось важный господин не откажется от них, как отказалась от туфель Катя. Впрочем, все может быть. Не принял же он в понедельник Пояркова, и жена не приняла. Все разом отвернулись от него, и отвернулись в тот момент, когда положение казалось ему устойчивым и надежным. "Что-то должно произойти в среду. Что-то решающее, - объяснял свое тревожное состояние Поярков. - Предчувствие никогда не обманывало меня". Чем ближе к полудню, тем яснее становилась эта убежденность и тем определеннее связывалось ожидание с именем Кати. "Почему вначале она назвала среду? И повторила несколько раз: вечером в среду. И среду же отменила!" Весь день, как это ни странно, он ждал появления Кати. Не признавался себе в том, что ждет, не произносил мысленно имени, но голос ее, ее шаги слышались ему постоянно. Минул полдень, и никто не переступил порога мастерской. Предчувствие обманывало Пояркова. Тревога оказалась напрасной. Однако она не покидала Пояркова. "Что-то должно все же произойти. Не сейчас, так вечером". В шесть часов он закрыл мастерскую и пошел домой. Нет, не пошел, побежал, словно боялся потерять какие-то минуты. Переоделся, предупредил хозяйку, что, возможно, задержится, и помчался на трамвае в центр, к "Бомонду". Ресторан только что открыли, и залы были почти пусты. Глупо было входить первым, во всяком случае одним из первых, - так солидные посетители не поступали. Но Пояркова меньше всего беспокоили этикет и традиция, он вошел и сел за один из столиков справа, как велела когда-то Катя. Ему надо было увидеть ее, увидеть во что бы то ни стало. "Я не тоскую о ней и не испытываю никакого желания говорить о чувствах. У меня их просто нет. Мне надо уличить ее во лжи. Она говорила, что не будет сегодня в "Бомонде" - так он убеждал себя и так оправдывал свое появление здесь. Обман имел какое-то значение для Пояркова. Он подозревал в Кате агента. Если она подослана к нему, то перемена даты имеет определенный смысл, и дело вовсе не в официантке, а в "хозяине", который разрабатывает план. Ему хотелось, чтобы так было. Он устал от ожидания. Кати действительно не было. К Пояркову подошел официант, молодой человек с рыбьими глазами и загнутым книзу длинным носом, и предложил карточку. Поярков заказал коньяк, пару ломтиков лимона и легкую закуску. "Может, Катя в другой половине зала, - подумал Поярков, - и еще появится..." Он набрался терпения и стал ждать. Взгляд его время от времени обегал зал, проверяя столы, и не находил Кати. Подозрения его были напрасны. Она не обманывала. "Глупо... Очень глупо, - кусал губы Поярков. - Я начинаю терять ориентацию. Нервы сдают, что ли?" - Он допил коньяк, нехотя, с тоской какой-то. Сунул в рот лимон, куснул его и не почувствовал обжигающей кислоты, не поморщился во всяком случае. "Уйду... Уйду сейчас же!" Его сердила бесплодность всего, что он затевал в последние дни. Какая-то пустота. Тропа, которую он избирал и которую ясно видел впереди, после нескольких шагов вдруг исчезала, растворялась вроде бы. Это способно вызвать не только гнев, но и отчаяние. Какую-то ошибку, видимо, он совершил при выборе схемы. Ошибку или ошибки. Целую серию ошибок. "Десять лет меня ничему не научили. Главное, не научили видеть людей. Живых людей. Не манекены же я все время встречал? Откуда такой шаблон в подходе? Или смена обстановки сбила меня с толку? Не понял новых хозяев, не оценил их возможности. Не раскусил тактику японцев". В одиннадцать часов, так и не увидев Кати, Поярков покинул ресторан. Стоит ли говорить о том, что он был мрачен, зол на всех и на самого себя и бранился. Мысленно, конечно. Ни официант, который дьявольски медленно подсчитывал выпитое и съеденное, хотя выпито и съедено было ничтожно мало, ни гардеробщик, возившийся с котелком Пояркова, как с короной английского короля - дул на него и подчищал щеточкой поля, ни кондуктор в трамвае, сонный старикашка, не услышали ни "дурака", ни "идиота", ни "кретина". Все это не слетало с губ и предназначалось лишь для Пояркова. "А я ждал. Я чего-то ждал весь день. Да что весь день! Два дня. Неделю почти. Надо же так обмануться!" Впрочем, было только одиннадцать часов. Одиннадцать с лишком. Среда еще не кончилась. До полуночи оставалось минут сорок, ну тридцать пять... Около своего дома Поярков увидел человека. Притулившись к стене, он не то спал, не то отдыхал. А может, ждал кого-то. Ждал, наверное. Когда Поярков приблизился к крыльцу, человек поднялся. Поднялся и заковылял навстречу. Это был Веселый Фын. Тощ, лыс, хром. Кто еще мог так странно, подергиваясь всем телом, припадать на одну ногу? Наваждение какое-то! Откуда взялся здесь Фын? Он не знал адреса Пояркова и никогда не интересовался тем, где обитает сапожник с Биржевой улицы. Ему достаточно было мастерской. Поярков мог пройти мимо, не глянув даже на китайца, они вроде бы поссорились, но не прошел. Мысль мгновенно связала Фына со всем, что произошло в эти дни, и, главное, с тем тревожным ожиданием, которым жил Поярков последние часы. "Вот оно, невероятное! - задохнулся он от волнения. - Пусть в образе Фына! Не все ли равно?" Поярков задержал шаг и дал возможность Веселому Фыну приблизится, не мучая больную ногу лишним движением. Лицо китайца было, как всегда, бесчувственным, в маске равнодушия, и глаза полузакрыты, словно в дреме. - Вот пришел Веселый Фын! - сказал за китайца его обычную фразу Поярков. Тот ничего не ответил. Не принял этого дружеского намека. Протянул Пояркову бумажку, старательно свернутую и потому казавшуюся крошечным конвертиком Ладонь была раскрыта, и конвертик трепетал на ветерке. Поярков взял его и тотчас развернул. Ему не терпелось узнать, кто прислал записку. Именно кто, а не что в ней значилось. И не узнал. "Будьте завтра там же!" - прочел он при свете уличного фонаря. Подписи не было. Всего четыре слова. Почерк ровный, почти каллиграфический, ничего не говорящий об авторе. Но неженский. Так показалось Пояркову. Он посмотрел вопросительно на Фына. Тот, конечно, ведал, кому принадлежат эти четыре слова. Однако не откликнулся на немую просьбу, будто не был причастен к событию. - Ты не ошибся, Фын? - Нет. - Мой адрес тебе не известен. Поярков ждал традиционного: "Веселый Фын все знает!" Но не прозвучало традиционное. Китаец постоял еще с минуту, как-то странно покачивая головой, потом повернулся и заковылял в темноту. Сострадание вдруг пробудилось в Пояркове. - Фын, уже поздно. Может, переночуешь у меня? Это было еще и чувство благодарности: китаец успокоил Пояркова своей маленькой запиской. - У Фына есть свой дом, - ответил из темноты китаец..- У Фына все есть... КТО ОН - ГОСПОДИН ЛИ, СЭР СТЕЙЛ, КАПИТАН МИЛКИЧ, СИНЬОР ВАНТИНИ? Его ждали. Об этом было нетрудно догадаться. Поярков не надеялся найти в "Бомонде" свободный столик, так как опоздал к открытию ресторана, но столик нашелся. На нем стояла картонка с коротким, но строгим текстом на английском, французском и русском языках: "Заказано". Его провели к нему и усадили. "Значит, записка от Кати! - заключил Поярков. - Мир восстановлен". Ему было приятно сознавать, что она побеждена и признала это, проявив к нему внимание. Не без волнения ждал он появления казачки и приготовил благодарную улыбку. И не только улыбку, свои извинения за бестактность, за глупые намеки. В программе был еще теплый взгляд и душевное прикосновение к ее руке. Но... снова обман! К столику шел вчерашний официант, молодой человек с рыбьими глазами и большим носом крючком. Шел, неся впереди себя поднос, уставленный бутылками и закусками. Ужин был уже заказан. Катя или кто там еще расписали весь вечер Пояркова в "Бомонде". - Пока закусывайте, - сказал, поклонившись, официант. - Стол для ужина сервируется в ном