вался и нежничал Тишка только со мной. Наевшись и поиграв, предоставленный самому себе, сурок брел, глазея по сторонам, выискивая, чего бы такое поделать. Он прекрасно знал, что делать можно, а что запрещено. Открывать стенной шкаф, влезать, вышвыривать обувь, сотворяя кавардак, - нельзя. И он останавливался перед шкафом, выжидал, косясь зорким черным глазом. Я молчала. Тогда он зубами подцеплял снизу дверцы, распахивал их... - Ты что делаешь? Тебе кто позволил? Разве хорошие сурки так поступают? Так плохие сурки поступают, - говорила, говорила я бог знает что, потому что Тишку даже ругать было весело. Тишка вываливался из шкафа, недовольно сощурясь, опустив повинную голову, ждал, когда утихнет гроза. Утихало - он направлялся в тот угол коридора, где все ему дозволялось. Отодвигал чемодан, собирал в ком половик и втискивал, втрамбовывал половик в щель между чемоданом и стеной; приволакивал пылесос, приносил резиновые сапоги и среди этой неразберихи (неразбериха для нас - для него временный беспорядок строительства!) расхаживал неторопливо, осматривая, подправляя, - коренастый, крепкий, хозяйственный сурок-мужичок. Наступал поздний час. Я ложилась. Тишка взбирался на тахту, пристраивался поближе, потеснее, подлезал под руку, укладывал голову мне на плечо. Я открывала книгу. Однажды зимой, помню, взвыла сирена; одна, другая пронеслись по улице пожарные машины. Мгновение - и сурок оказался на полу, под креслом. Он смотрел оттуда на меня, и тревожный свист, должно быть далеко слышный в родной Тишиной казахстанской степи, рвался из окна московского дома. - Опасность! Прячься, народ! - кричал зверь, и было понятно, что кричал мне, потому что здесь его народ - это я. Когда впервые я услыхала сигнал опасности и вбежала в комнату узнать, что случилось, то увидела влетевшую в окно синицу. Она перепархивала по книжным полкам, а Тишка не спускал с нее глаз. Он был взволнован, но запомнил, что явилась я по его сигналу. С тех пор, если ему надоедало в клетке (хотя у него там имелись осиновая доска, чтобы грызть, втиснутая между прутьями толкушка для картофеля, чтобы подбрасывать, кусок сосновой коры - тоже грызть), если он слышал мои шаги, он издавал свист. И как бы ни была занята, я спешила к нему - разве вытерпишь, когда зверь тебя зовет! ...Ночь. Тишка засыпал, вздрагивая. У него двигались лапы, помаргивали веки, он причмокивал и вздыхал. Затем впадал в глубокий сон. Он больше не шевелился. Теперь гремите пушки, бейте барабаны - Тишка проснется далеко не сразу, он спит "как сурок". И я откладывала книгу. Вот в эти минуты иногда приходило в голову, что Тиша принадлежит не мне. Наступит теплое время, его заберет хозяин. Я говорила себе, что тот человек - биолог, он любит зверей и умеет обращаться с ними. Что Тишка будет там бегать по траве. Рыть настоящую землю. Для него теперь оборудовали - не в комнате, на воле - настоящее логово, где можно заснуть на зиму, а суркам полезны долгие спячки. Я твердила, что Тише у другого будет лучше, чем у меня... Затихал за окном город. Пора было спать. Как там, в песне? Мы здесь пробудем до утра, И мой сурок со мною, А завтра снова в путь пора... Я гасила лампу. И еще некоторое время слышала спокойное Тишкино дыхание. ДЕТИ Когда перед тобой море, а сзади скалы до небес, по которым могут взобраться только козы, а на узкой полоске берега ни души, кажется, будто ты первый человек, ступивший на эту землю. Ты ее открыл... Я лежу на черном песке, ищу ракушки. Докапываюсь до мокрого песка, где прыгают большие серые блохи. Передвигаюсь, собираю на другом месте. Начинает припекать плечи. Море будто еще не проснулось - чуть дышит. Если приподняться, увидишь извилистую дорожку на белесой воде. Будто прошел кто-то ночью от берега до горизонта. По воде зашлепали весла. Отрываюсь от песка - а это дельфины! Два дельфина. Так близко, что видно, как блестят их черные спины и какие у них яркие белые животы. Один выскочил из воды; и только упал, как выскочил второй. Этот как прянет вверх, да как животом об воду даст - только брызги да волны! А ведь они умеют нырять аккуратно, я видела с парохода. Сначала один взлетал, а другой, наверное, из моря глядел, насколько тот высоко прыгнет, и старался прыгнуть еще выше. Потом мне показалось, что не в том дело, кто выше, а кто больше брызг поднимет. Дельфин упадет - и пена с брызгами стеной встает. Другой животом плюхнется - так под ним море расступается и брызги до неба. И уже не по очереди, а все быстрее, быстрее, и врозь, и вместе, и - шмяк!.. и - трах!.. - ни спин, ни животов, водоворот сплошной, словно с ума посходили. Толкаются даже. Или мне показалось? Как мальчишки! И вмиг надоело им или они устали, - чинно уходят, удаляются от берега, плавно скользят и ныряют покатые спины. Я смотрю дельфинам вслед, озадаченная. Вот ушли в глубину - и нет их. Только голубая дорожка по-прежнему лежит на парной воде... Кто сильнее брызнет - так ведь только люди могут играть. Только человеческие дети? Много лет я ломала голову над тем, почему дельфины вели себя тогда совершенно как люди. И только став взрослой, узнала, что весь мир ломает голову над этой загадкой... КТО ТЫ? А в то утро я побежала на пляж, чтобы рассказать про дельфинов маме. Среди валунов у берега есть длинная плоская плита, на которой хорошо лежать. Я свернула, прыгая с валуна на валун, и растянулась на плите. Она уже теплая. У самых моих глаз, между камней, - маленькая прозрачная лагуна. Вода в ней тихонько вздымается и опускается. На песчаном дне лежит солнце. В лагуне юркие мальки теребят мертвого краба. Малек рванул, оторвал кус, отплыл, съел. Круто повернулся, возвращается. Опять рванул энергично, проглотил. И другие дергают, растаскивают краба. Из-под камня, на котором я лежу, кто-то высунулся. Изогнулся - не боком, как это делают рыбы, а спиной - и прямо глаза в глаза уставился снизу. Нас разделяет тонкая пленка воды. Неизвестное существо так близко, что я вижу внимательные зрачки. Поднялась и тихо опустилась вода в лагуне. Гибкое черное тело попятилось под камень, и - никого. Только брошенный краб колышется на дне... Постой, кто это? Он так приковал меня, что, кроме зрачков, ничего не успела запомнить. Кажется, красное пятнышко где-то у него сбоку. Как он разумно смотрел! Он и сейчас подо мною, наверное. Ни протянуть руку, ни ступить в воду и заглянуть под камень я не смею. Мне становится не по себе. Бегу на пляж. Мама лежит и читает. Сажусь рядом. Ее загорелое плечо лоснится на солнце. - Ты что? - спрашивает она. Я молчу. - Случилось что-нибудь? Я мотнула головой. Не умею ничего объяснить. Мы купаемся, и нам не приходит в голову, что, переступая кромку воды, мы переступаем границу другого мира, где живут таинственные существа, которые по-человечески смотрят... Быть может, хотят с нами как-то сблизиться, понять нас. Я уверена, они могут понять, раз их дети затевают такие человеческие игры... Море зашевелилось, косые мелкие волны покатились на берег. За ними скачет собака. Она припадает на грудь, хватает волну, и пена тает у нее в зубах. Собака лает, оглядывается, прыгает к другому пенистому гребешку, но во рту опять ничего нет. И возбужденно, весело, с недоумением ловит новую волну. СЫНОК Он родился два месяца назад, но уже многое понимал. Дельфины вообще очень умные, и дети у них рано становятся умными. Он любил мать и боялся свою тетку. Что он, не знает, как надо жить? Он все знает. А тетка следит за ним сердитыми глазами и то и дело командует: - Вверх! Быстро! Когда он был совсем маленький, мать или тетка подплывали под него и спинами выталкивали наружу, чтобы он сделал глоток воздуха. Но теперь-то он соображает сам!.. Последнюю взбучку тетка задала ему только что. Он сосал молоко и, когда насытился, выпустил немного изо рта. У дельфинов молоко густое, как сливочное масло, оно не расплывается, а остается в воде шариком. Дельфиненок выпустил шарик, наподдал его носом и устремился за ним. Нагнал, хотел еще пихнуть, но промазал, проплыл выше. Сливочный шарик заскользил по его животу. Дельфиненку стало так щекотно, что он замахал плавниками, забил хвостом и вдруг замер, не понимая, что с ним случилось. А он висел вниз головой! Откуда-то из глубины на него надвинулась огромная голова, и тетка проскрипела: - Вверх! Он и сам чувствовал, что еще мгновение, он не выдержит и хлебнет воды. Он помчался, чтобы поскорее выставить из моря нос. У него было два носа. Один, которым оканчивалось рыльце, не имел ноздрей. Второй, которым он дышал, назывался дыхало и был даже не носом, а лишь ноздрей, дырочкой, находившейся на макушке. У дельфинов она помещается на макушке - так им удобнее. В воде дырочка закрывается, а когда дельфин всплывает - она открывается. Дельфиненок выставил макушку, сделал выдох, набрал чистого воздуха. Он высунулся побольше и огляделся. Все кругом было синее и золотое. Синее небо с золотым солнцем и синее, позолоченное море. Дельфиненку захотелось увидеть еще больше. Его хвост затрепетал, и тело, как свечка, встало над водой. Чайка скользнула с высоты на распластанных крыльях. Дельфиненок испугался и плюхнулся, подняв брызги. Он еще не встречался с чайкой и с любопытством следил за ней. Она села неподалеку на воду. Снизу ему были видны ее лапы с коготками и серебряное брюшко. Она тоже зорко смотрела на него сквозь воду. Над ней закружилась вторая птица. Чайка задрала голову. Дельфиненок подскочил, боднул ее лбом, и она взвилась как ужаленная, вспенив крыльями воду. После он поел и заснул. Он лежал возле матери. Когда поднималась на воздух она, не просыпаясь, с закрытыми глазами, поднимался и он. Старая тетка расположилась тут же. Она болтала без умолку, поучала маму. Мама задумчиво слушала. Дельфины не читают никаких книг и про жизнь узнают от старших. У дельфинов есть свой язык, и, конечно, каждый имеет свое имя. И у Дельфиненка оно было. Если произнести его на дельфиньем языке, люди ничего не поймут. Они услышат странный щелчок с присвистом, который неизвестно что означает. Ведь еще никто не изучил дельфинью речь. Несомненно, щелчок с присвистом можно перевести на человеческий язык, и тогда получится "Сережа". Или "Федя". И у его мамы было имя. Если кто-нибудь звал ее, выходило так, будто на кипящем чайнике подпрыгивает крышка: - Тр! Тр! Тр! Людям показался бы резким этот звук, но для дельфиньего уха он был приятным, и возможно, что прыгающая крышка означала не что иное, как нежное имя "Мария". Когда Дельфиненок проснулся, он увидел другого дельфиненка - тот гнался за длинной рыбой-иглой. Дельфины, даже маленькие, двигаются поразительно быстро. Они самые лучшие пловцы в мире. И конечно, тот малыш поймал рыбу. За хвост. А наш схватил ее за голову. И они стали тянуть бедную рыбу каждый в свою сторону. Но тут к ним приблизился еще дельфиненок, постарше. Это была дельфиненок-девочка. Если бы на них посмотрели люди, они не смогли бы разобрать, какая разница между ними тремя - разве что один покрупнее. У всех были темные спины, ослепительно белые животы и выпуклый лоб. А между тем рыльце Дельфиненка было чуть короче, шире и имело наивное, доверчивое выражение. Физиономия того, что держал рыбу за хвост, была острее, зрачки шныряли по сторонам, и всякому сразу становилось ясно, что его мама еще хлебнет с ним горя. А дельфиненок-девочка обещала превратиться в настоящую красавицу. Она и теперь была хороша со своими особенно ровными зубками и тонким, сильно вытянутым стеблем хвоста с бантом-плавником на конце. Подбородок у нее был выдвинут вперед, уголки рта постоянно приподняты, и это придавало ей смелое и доброе выражение. Она приблизилась к дельфинятам, дравшимся из-за рыбины, и уверенно взялась за рыбу-иглу посередине. Но в эту минуту всем троим понадобился воздух. С рыбой во рту они всплыли, погрузились обратно. Дельфиненок-девочка только повела очами в сторону одного, другого - и оба робко выпустили иглу. Держа добычу, дельфиненок-девочка спокойно двинулась прочь. Дельфиний хвост машет не вправо и влево, как у рыб, а вверх и вниз. Она плыла у самой поверхности и громко пришлепывала хвостом по воде, что у дельфинов означает хорошее настроение. Шли дни. Дельфиненок рос, и уже его умишко работал вовсю. Однажды в расщелине скалы он заметил угря. Он попытался достать рыбу зубами, но щель была узка. Тогда он быстро зашевелил плавниками. Вода забурлила, закружилась: он хотел, чтобы угря вынесло течением. Однако тот залез еще глубже. Дельфиненок остановился и стал думать. Потом всплыл, набрал побольше воздуха и начал стремительно погружаться. Он слышал, как окликает его мать, но шел и шел вниз. Уже он различал дно, покрытое лесом мохнатых водорослей, которые сильно колыхались, и величественных рыб, скользящих над этим лесом. Летя во всю мочь, Дельфиненок лихорадочно шарил взглядом. Он нашел то, что искал: среди рыб сновал колючий морской ерш. Дельфиненок ухватил ерша, метнулся кверху... С ершом во рту он направился к скале. Угорь все сидел там. Дельфиненок запихнул в расщелину колючего ерша. Угорь не вытерпел, выплыл, извиваясь по-змеиному. Дельфиненок поймал его. И тут же отпустил. Он вовсе не собирался есть угря. Он выковыривал упрямую рыбину просто так - из озорства. Между тем недаром раскачивались водоросли на дне: в море начиналось волнение. Дельфины всегда знают заранее, когда приближается волнение, и умеют заранее определить его силу. Надвигался шторм. Стая повернула в открытое море, подальше от берегов, - во время бури часто случается, что дельфина калечит о камень или выбрасывает на берег, где без воды он погибает. Но и в открытом море дельфины не успокоились. Они тревожно переговаривались, следя за своими малышами; как это часто бывает, дети не разделяли беспокойства взрослых. Что плохого может случиться, если старшие рядом? И чем выше вздымались волны, тем веселее становилось дельфинятам. Не всем, конечно. Некоторые притихли, со страхом жались ко взрослым. А Дельфиненок именно в эту минуту изобрел великолепную игру. Он взбирался на верхушку вала, вместе с водой низвергался вниз, в пропасть, чтобы взлететь опять и снова скатиться с высоты. Когда он оказывался на валу, то видел далеко вокруг потемневшее море с шипящими гребешками. А когда падал, у него обрывалось сердце. Он еле удерживался, чтобы не завизжать! Внезапно он разглядел, что приближается земля. А он уже понимал, что такое берег для дельфина во время шторма. Дельфиненок хотел плыть обратно, но не тут-то было. Его потащило к берегу. Он начал захлебываться. Он не успевал как следует вздохнуть и бился, и рвался вверх: как и человек, он ие мог жить без воздуха. Его волокло к земле. Он больше не сопротивлялся. Вокруг вились смутные тени. Это стая следовала за своим детенышем, не желая оставлять его в беде. Но что могла поделать стая дельфинов вблизи берега, где вал встает, неся в себе обеспамятевшую рыбу, водоросли, камни, и с ревом рушится, сотрясая землю, скрежеща галькой! Дельфиненка втянуло в узкие ворота между двумя скалами. Он очутился в бухте. На берегу сидели двое - мужчина и мальчик. Они смотрели, как вздымается и опускается вода в бухте и как с той стороны скал, отгородивших бухту, ревет море, белыми лепешками взлетает пена и скалы угрожающе гудят. Вода поднялась, на берег вынесло какой-то предмет. И сразу же поверхность бухты покрылась черными гребнями и покатыми блестящими спинами. Они появлялись и ускользали, округлые, будто часть огромных колес, вертящихся в глубине моря. Люди подошли к странному морскому существу. Оно лежало на боку. У него были мягкие плавнички и тупое детское рыльце. - Он мертвый, - сказал мальчик и, присев на корточки, провел пальцем по гладкой дельфиньей коже. Но стоило мальчику дотронуться, как Дельфиненок изогнул хвост, оттопырил грудной плавник, завозился, силясь перевернуться на живот. Он издал тонкий, прерывистый свист, и люди отскочили, потому что из моря вылетел большой, красивый дельфин и тяжело упал рядом с маленьким. Это мать кинулась к сыну. - И! И! И! И! И! - взывал Дельфиненок, и один за другим из моря выбросились еще три дельфина. Остальные волновались, высовывались из воды, подпрыгивали, пытаясь разглядеть, что творится на берегу, и бухта так и кипела. Мужчина скинул плащ. Вдвоем с мальчиком они перекатили на плащ большого дельфина и поволокли к воде. Оставили его в море, побежали за вторым. Но первый вылетел на берег снова, прямо к маленькому, который продолжал свистеть. Даже рев моря за скалами не мог заглушить этот пронзительный, жалобный, хватающий за душу звук. - Они посходили с ума! - с отчаянием крикнул мальчик, когда и второй дельфин выпрыгнул обратно на берег. Мужчина опустился на колени возле Дельфиненка. - Нужно начинать с малыша, - сказал он, поднимаясь с Дельфиненком на руках и движением головы откидывая со лба мокрые волосы. И понес Дельфиненка к морю. Он опустил его наполовину в воду и держал так, следя, чтобы вода не попала в дыхало на макушке. Он ждал, когда Дельфиненок наберется сил, чтобы плыть. И в то же время глядел, как другие люди, прибежавшие к бухте, перетаскивают в море остальных взрослых дельфинов. ...Море затихало. У берегов оно еще хранило неприветливый вид, и стая торопилась к горизонту. Дельфиненок чувствовал себя превосходно. А его мать сильно ушиблась о камень на берегу, ее с обеих сторон поддерживали дельфины. И тетка выбрасывалась за Дельфиненком два раза, только она ничуть не ушиблась. Уж теперь-то она не спускала с него глаз! Он виновато косился на взрослых, которые молча рассекали воду вокруг, работал хвостом, плавниками, на теле у него двигалась кожа - так он старался! Как назло, он увидел под собой небольшую черепашку. Она несла медузу. И хотя Дельфиненок не ел медуз, он рванулся к черепахе, выдернул у нее медузу. Тетка не успела глазом моргнуть, как он уже вернулся. Пристроился возле верхнего материнского плавника, как полагается воспитанному дельфиненку. Потихоньку выплюнул медузу... А стая уходила все дальше от опасных берегов. И наконец перешла черту, за которой стоит синяя вода и на синей воде качаются золотые солнечные рыбы. АГАША Мой первый сурок Тиша принадлежал другому человеку, и его пришлось отдать. Тишка признавал только меня. При мне он веселился и баловался, чужих боялся, и часто я задумывалась над тем, как он будет жить у настоящего хозяина. К своему хозяину Тиша относился суховато, и когда его забрали, мне запретили навещать его. Тишка должен забыть меня. Недели через две я все-таки отправилась в дачный поселок, куда увезли Тишку. На калитке висел замок. Дом обнесен глухим забором. Я увидела сурка в щель. Он разделывался в клетке с ящиком, который служил гнездом, и толстые доски трещали у него на зубах. - Тиша, - сказала я. Он прислушался. Я еще раз сказала: - Тиша! Он пронзительно вскрикнул, и этот сигнал тревоги и волнения передался мне, и я полезла на забор, но забор был высоким, без перекладин, даже подпрыгивая, я не могла уцепиться за верхний край. Я стала обходить проклятый забор, разделявший нас, искала место пониже, какой-нибудь сучок, гвоздь, искала камень - я могла в ту минуту подтащить, кажется, утес, но не было ничего. А изнутри кричал и кричал, звал мой зверь... Я дала себе зарок никогда больше не заводить животных. Но довольно скоро мне рассказали, что у одного знакомого живет маленький сурок - кажется, детеныш. Мой знакомый - человек добрый, но безалаберный, животных никогда не держал, и как он ухаживает за сурком, я не могла себе представить. Я позвонила по телефону. - Бога ради, приезжайте! - сразу сказал мой знакомый. - Мне страшно нужны советы! Так я увидела Агашу. Она оказалась молоденькой сурчихой, совершенно голой, голой как коленка. Но такое уж существо сурок, что даже и без меха он привлекателен - ребячески пухлый, с гладкой чистой кожей красивого дымчатого цвета. У Агаши был авитаминоз. Начались ежедневные телефонные переговоры. Стояла зима, а сурку нужна зелень - укроп, лук, петрушка. Для этого надо идти на рынок, а хозяину вечно некогда. Он любил Агашу, но я уж говорила, что человек он безалаберный. Кончилось тем, что Агаша переселилась ко мне. Но я помнила тот забор. Для чего давать себе волю, так привязываться к животному, так мучаться потом? Нет уж, с меня хватит. Агаша обросла светлой пушистой шерстью, и стало заметно, как она не похожа на Тишку. У Тиши было грубоватое мужское лицо, у Агаши черты мелкие, глаза большие, кроткие. И характер оказался другой. Тиша при посторонних бывал угрюмым, только оставаясь со мной он баловался и нежничал, и всей его прелести никто, кроме меня, не знал. Агаша никогда не баловалась и не играла. Зато она любила, когда появлялись гости, и к каждому шла на руки. Меня Агаша особенно не выделяла. Я уходила - она ложилась спать, я вернусь - она пробуждается, иногда и глаз не откроет, только пробормочет коротко и спит дальше. Тишка, бывало, томился без меня. Стоило вставить в двери ключ, как он уже кричал... Куда спокойнее с Агашей! На лето у меня была путевка в подмосковный дом отдыха "Березовая роща". Я решила съездить туда, поискать, нельзя ли поселить сурчиху где-нибудь поблизости. Нашлись люди, которые держали кроликов. Клетки с кроликами стояли в саду на дощатых высоких стеллажах, под навесом. Мне разрешили поставить здесь еще одну клетку. И я с Агашей переехала за город. Агаша выросла в московской квартире, не помнила ни птиц, ни деревьев, и сначала все страшило ее. Покажется ли хозяйский щенок, пролетит ли синица, ветер пробежит по кронам деревьев - Агаша пугается. Она издает режущий уши свист, который разносится далеко вокруг. Думаю, это не доставляло удовольствия хозяевам, особенно самому хозяину, человеку ворчливому и, как я скоро заметила, сильно пьющему. Но они пока молчали. Зато отдыхающие непременно разыскивали меня и говорили: - Идите скорей, там Агаша свистит на всю улицу! Я спешила к ней, беспокоясь, что скоро меня попросят отсюда и придется возвращаться в душный город. Мне хотелось, чтобы сурчиха побегала по земле, но когда я спустила ее с рук, она потеряла голову, метнулась, и я только потому поймала ее, что она не успела протиснуться под забором. Гулять приходилось в нежилой сторожке. Там, в запущенной комнате, имелось низкое окно, два расшатанных табурета и стол, заваленный тряпьем. Помещение достаточно просторное, чтобы Агаше побегать, а уж тряпье для сурка - находка. Сурки любят спать мягко, и рваные детские майки, рубашки, рукава от вельветовой куртки - незаменимая подстилка для гнезда. Я приносила Агашу в каморку, закрывала дверь, приставляла к столу табурет, и она вскарабкивалась на табурет, с табурета на стол, заталкивала в рот тряпку, подбирая концы, чтобы не мешались под ногами, спрыгивала и неслась в дальний угол. Перетаскав туда ворох, Агаша принималась за другое. Ловко отпирала дверцу давно нетопленной печки и залезала в нее. Задними ногами вышвыривала какие-то коробки, стружки, мятые газеты, наконец появлялась сама. Она пятилась из печки, повисала и осторожно сползала на животе, и ее растопыренные ноги с черными узенькими ступнями болтались в воздухе, нащупывая пол. Она принималась носить в угол хлам из печки, захватывая по дороге траву и ветки, которые я для нее приготовила. А я тем временем сидела у окошка, колола орехи, раскладывала по кормушкам разную снедь, чтобы потом оставить в клетке, или смотрела на Агашу и вспоминала Тишку. Если Агаше случится когда-нибудь попасть в другие руки, полюбят ее сразу, спокойно ей будет так же, как и со мной, а у меня не будет болеть сердце. И я была довольна, что сурчиха деятельна, здорова, во мне не нуждается и особой тонкости отношений у нас нет. Между тем хозяйка сада, где стояла клетка, не раз уже давала понять, что сурок - животное беспокойное. Вот кролики - другое дело. Кроликов не видно, не слышно, а сурок гремит в клетке, грызет, надоедает свистом. Заговоришь с ним - он замолкает. Уйдешь - опять крик. И это действует на нервы. Прогулки по комнате продолжались. Однажды я заметила, что Агаше надоели обычные занятия, она слоняется в поисках нового дела. Я отодвинула от стола табурет и на самый край - чтобы виднелась снизу - положила на стол ее любимую рваную варежку. А сама отошла, села у окна. Агаша сразу застыла, всматриваясь, соображая. Потом нетерпеливо затопталась на задних лапах. Передние она протягивала вверх, сжимала в кулачки, растопыривала и опять сжимала, и было видно, до чего ей хочется достать варежку. "Попроси - я помогу", - мысленно сказала я. И сразу одернула себя: да разве она обо мне вспомнит! Это не Тишка. И еще раз одернула: сурки ведь и не способны на такую сообразительность. Но только это у меня промелькнуло, как Агаша опустилась на все лапы и побежала ко мне. Немного не добежав, она вытянула голову, озабоченно сказала мне: "У, у, у!" - и кинулась обратно. Я тотчас пошла к столу, вскочила и пошла, а она спешила туда же, путаясь у меня в ногах. Мы действовали до странности согласованно и быстро. Я встала на одно колено, Агаша вскарабкалась на мое колено и на стол, запихала в рот варежку "Случайность, - ошеломленно думала я, - только случайность". Агаша помедлила, прыгнула прямо со стола, ударившись о пол зубами, и вихрем понеслась с варежкой в угол. Я положила вторую варежку и ждала, и опять Агаша бежала ко мне, звала, путалась в ногах, взбиралась на стол... На другой день после завтрака я отправилась не на пляж, а к ней. "Неужели у себя в стае, - думала я по дороге, - она вот так обратилась бы к другому сурку, а он пошел бы с ней и помог?" Я читала, как лисица бросилась однажды к человеку, спасаясь от погони. Но тут не смерть грозит, тут не паника, при которой совершают невероятное, а именно потрясшая меня обыденность, как если бы мне сказали: "Слушай, ты повыше ростом, достань вон ту вещь". Я боялась, что Агаша забудет вчерашнее, но вчерашнее повторилось... И мне мало показалось этого, захотелось стать еще ближе, чего-то посерьезнее захотелось, поважнее, и я спустилась с высоты своего неудобного роста и села на пол. Села в том углу, где она складывала свое добро. Когда отодвигала бумажки и тряпки, она протестующе взвизгнула, ударила меня по руке когтистой лапой. Но я все-таки вторглась, подтянула Агашу к себе, недовольную, раздраженную, и вдохнула сурчиный запах, напомнивший о Тише. Я придерживала ее под мышки. Лапы оставались свободными, она могла оцарапать мне лицо, и я наклонилась, предпочитая подставить под ее лапы темя. Агаша сердито таращилась в упор. Не зная, как расположить ее к себе, я по какому-то наитию зубами слегка сжала ей верхнюю губу. И вдруг под моими ладонями перестали нервно напрягаться ее мышцы, и Агаша закрыла глаза. Я куснула еще и остановилась. Она посмотрела. Своими чудовищными резцами, способными крошить доски, взялась за мою верхнюю губу. Я зажмурилась. Она осторожно покусала. Когда она переставала, начинала я, а она молчала, не шевелясь. Я чувствовала на зубах ее жестко торчащие усы, шерстку между ними и уже определенно знала, что приоткрылось мне сокровенное, звериный знак симпатии, быть может доверия, родственности... Я начала проводить с Агашей много времени, большую часть дня. Меня уже не оставляла мысль о ее благополучии, о том, как она перенесет зиму. Ей нужна земля. В земле содержатся всякие соли, минеральные вещества. Чего-то Агаше не хватает, не случайно она колупает печку, ест известку и сухую глину. Я принялась носить ей землю, песок, свежую глину, куски свежего дерна с разнообразной травой - с клевером, мышиным горошком, одуванчиком, со стеблями и цветами иван-чая, рвала акацию. И подметала в сторожке каждый вечер перед уходом, чтобы не придрался хозяин. Все чаще, возвращаясь в дом отдыха, беспокоилась, как бы он не обидел Агашу, этот самодур и пьяница, которого боялись жена и уехавшие в пионерлагерь дети. Хмурым ветреным утром в саду встретилась хозяйка. Смущенно, но решительно она сказала, чтобы я забирала сурка. Сама бы она ничего, но муж ругается и что ни день, то у них скандалы. Мы стояли у клетки. Она говорила вполголоса, потому что ее муж, с утра подвыпивший, сидел неподалеку на траве. Быстро темнело, казалось, идет буря. Кролики в сырых неубранных ящиках, затянутых сеткой, вели себя так тихо, будто и они опасались неприятностей. Я открыла дверцу. Агаша полезла ко мне, но тут же вздрогнула: обломилась и рухнула в малинник ветка. Хозяин поднимался, перехватывая руками по стволу березы, жена затравленно следила за ним. У нее были землистые щеки и спекшиеся губы измученного человека. Начинался ливень. Хозяйка побежала к дому. В сторожке стояли сумерки. Я заперла дверь на засов, спустила Агашу. Посреди комнаты она с тревогой прислушивалась, как молотит по крыше. Я тихо окликнула ее: - Агаша! Она косолапо шагнула, я взяла ее на руки, села у окна. Перед окном тянулись провода. По одному, низко обвисшему, изъеденному ржавчиной проводу бежала, обрывалась свинцовая капля. Вот полетела, следом натекает, копится другая, и опять с неприятным чувством ждешь. Агаша сидела неподвижно. Я нагнулась, чтобы узнать, куда она уставилась, а она подняла глаза, посмотрела на меня серьезно... Оказалось, она тоже следила за каплей. С верхнего угла окошка вела взглядом вдоль провода, ждала и косилась на широкий лист крапивы, куда капля должна упасть. Я оперлась подбородком на теплую Агашину голову, глубоко вобрала запах ее меха. Так мы сидели, слушая, как затихает дождь, и переезд в тридцатиградусную жару в город, и путевка, использованная наполовину, - все было пустяком и не имело теперь значения. СВОЯ НОША НЕ ТЯНЕТ - Пойми, - сказал Тарик, - я никогда не уезжал в такой панике. - Да понимаю, - сказала я, - но как ты себе представляешь? Чтобы я каждый день ездила, да копалась до ночи, да обратно, а утром мне работать? - Не обязательно каждый день. Володька же остается. Если он будет знать, что ты можешь приехать, - это одно. А без контроля сама знаешь... Мику с Фенькой я забираю, так что медведей не будет. Собаки едут все - этих тоже не будет. - А корм? - Ты видела, где у меня рыба и мясо хранятся. И овощи. Овощи обязательно мыть. Морковь вдоль нарезать, свеклу - помельче, у косуленка рот узкий. Сереже рыбу тоже мыть... - О Сереже можешь не рассказывать. Волкам по два кило? - Обязательно. Следи, чтобы свою норму каждый получал. А в общем, слушай. Ничего не надо. Последи, чтоб Володька... Теперь насчет ключей... Алло, ты дома? Я перезвоню, тут телефон нужен. Звонок. - Это я опять. В общем, ты Володьку знаешь. Можно на него надеяться? Так что приглядывайся, чего там, в клетках. - Да ладно, ну. Поняла же. - Да нет, ты слушай. Еще не все ты поняла... x x x В детстве он рисовал, лепил, резал по дереву. Был принят в Суриковское училище, его прочили в скульпторы. У него был еще и абсолютный слух, и голос, его учили музыке - как знать, он может вырасти пианистом. Кажется, будущее определено: человек родился с призванием к искусству. Родители могут не волноваться за своего талантливого сына. Раздражало только одно - Тарик много времени тратил на пустяки. Во втором классе он вздумал завести головастиков. В большом тазу устроил песчаные отмели, илистые топи; там росло, плавало и ползало то же, что растет и водится вместе с головастиками в природе. Из мелочи, из чепуховых козявок они вымахали чуть ли не с грецкий орех, шустрый орех с хвостом. У них появились лапки. Тарик подумывал о другом жилье для них, со стенками повыше. Как обставить новое жилье, какая понадобится еда, где ее брать - великое множество забот ему предстояло! Утром, соскучившись у пианино, Тарик вышел на балкон и запустил руки в таз. Сдвинув брови, очень серьезный, он чистил, подправлял, благоустраивал - он работал. И не слышал, как подошла мать. Она выхватила таз у него из-под носа. Рывком подняла тяжелый таз и выплеснула головастиков на мостовую с четвертого этажа. Тарик так и остался сидеть на корточках. С его рук капала вода. Запрокинув голову, он не мигая смотрел матери в лицо... Прошло много лет, а она до сих пор помнит тяжелый взгляд восьмилетнего сына. Но воспитание продолжалось в том же духе. У Тарика жила белая мышь. Кто-то обрубил ей хвост, и звали ее Куцая. Много раз Тарик держал белых мышей, но Куцая оказалась особенной. Она отличала шаги и голос хозяина, издалека чувствовала его приближение, а такими способностями обладает не всякая мышь. ...Он открывает клетку. Куцая спрыгивает на подоконник, суетится на краю, пока Тарик не подставит ей ладонь. Она ныряет в рукав, и на плече Тарик чувствует тепло ее шерстки. Цепляясь коготками за кожу на его груди, она спускается за пазуху, и он смеется от щекотки. У Тарика под рубашкой мышь укладывается спать. Теперь перепиливайте его тупой пилой, бубните нотации хоть до ночи - он неуязвим. Он не один. При нем собственный карманный зверь, портативный зверь. Зверь - комик от природы; стоит только взглянуть, как эта мышь моется или делает важное дело - капает. Капает, чистеха, только в одно место - в пепельницу. - Тарик, сложи ноты. Сколько раз тебе говорили - убирай за собой ноты! Тарик не слышит: он трясется от смеха. Куцая капает серьезно, сосредоточенно, надо видеть полную глубокой мысли мышиную физиономию в эту минуту! Летом Тарика повезли на юг. Взрослые не разрешали, но он все-таки взял Куцую с собой. Однажды, вернувшись с пляжа, он нашел клетку пустой. Дверка была приоткрыта. - Ты забыл ее запереть, - сказала мать. Но Тарик отлично помнил, что запер клетку. Еще бы! Он никогда не видел такого количества кошек, как здесь. Это были какие-то кошачьи джунгли. Тарик почти не искал ее. Где искать? Он только, сжимая зубы, отгонял, отталкивал от себя жуткую картину: кошка играет с белой мышью. В Москве, чтобы утешился, ему купили аквариум. Но и за аквариум ругали - как можно потратить вечер на рыб! Он подобрал на улице котенка - стали ругать за котенка. Тарик срывал с вешалки пальто, подхватывал котенка и отправлялся спать на чердак. Он ложился там на пол, засовывал руку за пазуху, к котенку, и засыпал. А утром отправлялся не в училище, а в Зоопарк. Теперь вините его, взрослые, за то, что он прогуливает уроки, что стоит перед клеткой и зарисовывает львицу. Он так часто бывает в Зоопарке, что многие звери узнают его. Львица Рита встает, когда Тарик ее подзывает. У Риты чуть великовата голова, но в том-то и дело. У нее крупные черты: большой лоб, большие щеки, ясные большие глаза. Смотрит открыто, смело. Такой зверь может защитить. Кто-нибудь начнет приставать: "Рита, ко мне!" - и возле Тарика вырастает львица... А к вечеру приходилось возвращаться домой. Вот Тарик идет по двору своей походочкой - медленный крен влево, крен вправо, тяжелые плечи опущены, взгляд исподлобья, но добродушный. Девчонки, прыгающие через веревку, кричат: "Тарик, здравствуй!" Большие ребята стоят кучкой: "Привет, Тарик! Тарик, здорово!" А один бежит навстречу с авоськой. На ходу шлепнул Тарика по плечу, болезненно сморщился, затряс кистью, делая вид, что ушибся о железные мускулы. Женщины на скамейке замолкают. Тарик здоровается, они провожают его доброжелательным взглядом. Они знают, что у парня неприятности дома и в школе. Но вот он уважает старших. И у него есть свой интерес в жизни. Попробуй кто-нибудь при нем бросить камень в кошку! Он охотно возится с малышами, пускает к себе смотреть животных. Этот - выправится... x x x Дома тяжело, как свалившееся на семью несчастье, переживали поворот в судьбе Тарика и не верили, не могли поверить, что такое - навсегда. Что огрубевшие от работы пальцы (больше не пробегут по клавишам, рисовальные альбомы отложены на годы, а может быть, тоже навсегда. Тарик уехал из Москвы. Он поступил работать на зообазу, где животных держали для киносъемок. Он их кормил, выгуливал, чистил клетки. И помогал директору зообазы, когда животных снимали для фильма. С детства Тарик видел себя скульптором и теперь не подозревал, что его будущее начинает определяться именно здесь. Он просто жил среди зверей, потому что иначе жить не мог, и пока не думал о будущем. На зообазе подрастали медвежата. Оказалось, что молодая медведица Мика не нужна. А это она, еще маленькой, принималась скулить, когда он отходил от клетки. Она звала его, и он возвращался. Поднимал на руки, она копошилась у него на груди, лопотала, тянулась лизаться. Если у Мики был плохой аппетит, Тарик изводился: не заболела ли она. Если хороший - смотрел с удовольствием, как она пьет молоко или хрустит морковью. Тарика угостят ириской - он несет Мике. Семечками - опять Мике. Он засовывал в клетку сноп травы и глядел, как она роется, выбирает, как жует эти самые витамины. Что будет с ней? Куда она попадет? Останется ли в живых? Он бросился к директору просить, чтобы ему продали Мику. Директор согласился. Тарик поехал в Москву одалживать деньги. Он нервничал, торопился, он боялся, что директор передумает. Вернешься, а Мики нет. Директор не изменил своему слову, и у Тарика появился собственный медведь. Не было теперь на свете более занятого человека, чем Тарик: работа на зообазе и Мика. А он должен не только ухаживать за Микой, но и развивать ее кругозор. Ее поместили в клетку, стоявшую отдельно под навесом, и Мика легко могла омещаниться. Она станет бояться перемен, вообще всего нового. Ей страшно будет покинуть привычный угол. Захочешь вывести из клетки - начнет упираться. Уже так и случилось однажды. Я видела, как Тарик тащил Мику за веревку, а она мычала, панически цепляясь за дверь. Потом потеряла голову и рванулась из рук. Он успел броситься на нее, ухватиться за ошейник и, тормозя сапогами, остановил зверя. Я тогда удивилась его отваге. - Как это ты, верхом на ошалевшем медведе... - сказала я. Он даже не понял, что меня поразило. - Там трава, - ответил он, - мне в сапогах скользко, а Мике - нет. Хвататься за веревку - поедешь за ней, и только. Помолчал угрюмо. - Этого я и боялся, - обронил он. Тарик считал, что Мике не только через решетку надо общаться с людьми. Ей полезно было бы в Москве ходить по улицам, ездить в трамваях и в троллейбусах. Так он считал и, думаю, поступал бы, если б ему разрешили. Ему оставалось гулять с Микой по лесу, но и это было отлично. Находившись, Тарик валился на землю, медведица рылась тут же, сжевывала какие-то корешки, чавкала, пофыркивала. ...Микина башка нависла над Тариком. Близко глянули медвежьи глазки. Тарик обхватил мохнатую шею. На такой шейке десять человек повиснут - выдержит. Ну и шейка! Ну и скотинка - вся из веревочек, из жилочек... Мика облизывает Тарику нос, щеки, ворчит ласково. - Нежности какие. Ну, хватит. Ладно. Ладно, говорю! Тарик лежит, раскинув руки. Небо. Земля. Земля теплая. Отдыхаю, вот мой отдых. Вот - жизнь. x x x В это время был у него уже и Сережа - выдра. Со съемочной группой Тарик попал в Калининград и привез оттуда выдренка. - Как он тогда выглядел? - спрашивала я. Тарик смеялся: - Эта мелкая гадость состояла из какой-то там головы, какого-то живота... Лапы торчали в разные стороны... Помесь мыша с лягушкой! Я с Тариком познакомилась позже и Сережу увидела, когда тот превратился в зверя необыкновенной красоты, хотелось про него сказать: королевский зверь. Мех у него плотный, ровный и нежный, а большое длинное тело так гибко, что со стула на пол он не спрыгивал, а стекал, как вода. У него пронзительный, беспощадный взгляд зверя - осторожнейшего из осторожных, одного из самых скрытных, при намеке на опасность готового мгновенно исчезнуть или начать жестокую оборону. Но если Сереже совали палец, он тут же принимался сосать. И все замечали тогда, как курноса и еще ребячлива его физиономия. Я поселилась в то время на зообазе, чтобы написать киносценарий о ручной выдре. Я ходила за Тариком и Сережей, приглядываясь к обоим. Вот по лесной дороге шагает человек. За ним своей характерной побежкой - вприскочку, спина горбом - торопится выдра. Ранняя весна. Кое-где лежит снег. По снегу выдра едет на животе - эти звери любят кататься. Охотники знают, как выдры зимой катаются с гор - с удовольствием, как съезжаем на санках мы. У реки Сережа соскальзывает с берега и бесшумно уходит под воду. Только пузырьки на поверхности отмечают его путь. Тарик напряженно следит. Сережа вылезает прилизанный, мокрый и не менее напряженно ищет взглядом Тарика. Они боятся потерять друг друга. У выдры, должно быть, отличный слух и не особенно острое зрение. Тарик произносит: - Здесь я, Сережа. И зверь, успокоенный, ныряет снова. Тарик показывает мне глазами: на глине остался странный след перепончатой лапы. Прямо из воды выдра взбирается на плечи хозяина. Она растягивается, величаво и грозно поглядывая с этой надежной твердыни, а Тарик морщится и строит рожи, потому что за шиворот ему течет. Затем Сережа долго возится со своим мехом. Он елозит у хозяина на коленях, вытирая себе спину, бока, живот; морду он предпочитает вытирать о шевелюру Тарика. И вот Сережа сух, пушист, доволен. У него прекрасное настроение. Он вырывается, отбегает и кидается на Тарика, и скоро оба барахтаются на земле. - Ой, звери напали! Звери руки отъедают! - кричит Тарик, и хохочет, и ловит Сережу, обхватывает, катается с ним, потом бежит, и выдренок скачет следом. Посреди обширного луга неровное озерцо. Тарик бежит вокруг озера. Сережа догоняет. Несутся изо всех сил, но не очень-то ловка выдра на суше. Ей куда легче в воде. Сережа смекалист, он бросается в воду, стремительно плывет, срезая угол. Схватка. Погоня. Теперь удирает Сережа. Смех. Беготня. Приволье. Синее весеннее небо, синее озеро, первая молодая трава по берегам. А кругом взрыхленные половодьем поля, нет им конца и краю... x x x И все-таки проходили беззаботные времена. Нужно содержать уже четверых: собаку Мишку, песца Савку, Сережу и Мику. Нужны молоко, мясо, рыба, овощи. - Нахлебнички, - добродушно ворчал Тарик, - им только подавай! И видно было, что новые обязанности ему по нраву. Когда снимали "Славный зверь" - фильм про выдру, - не пришлось искать артиста на роль ее хозяина. Тарик играл себя сам. Оказалось, он свободно держится перед объективом. И он сумел сделать так, чтобы играл Сережа. Сережу не смущали ни чужие люди, ни резкий свет, он ничего не боялся и делал то, что велел ему Тарик. Не только выносил из воды и опускал у ног человека рыбу или спал в обнимку с хозяином - оба освещенные прожекторами, под гул моторов, среди суеты съемочной группы, - Сережа передавал настроение. Ручная выдра потерялась в лесу. Она ищет хозяина, в отчаянии бросается к людям, а те не понимают, боятся, бегут, и зверь сиротливо смотрит им вслед. Даже фигура его при этом выражала одиночество. Взгляд был полон горького недоумения. Как это получалось у Сережи? Не знаю. То, чего Тарик и Сережа боялись в жизни - потерять друг друга, - случилось в фильме и было так понятно обоим! Зверь играл, и все-таки нельзя сказать, что он дрессирован. Ему внушено доверие к людям. Использовано то, что он любит и умеет делать. Использовано бережно. Без принуждения. Это был выход для Тарика. Работа в кино увлекательна, дает заработок и возможность держать животных. Поэтому, когда для картины "Черный котенок" понадобились кошки, Тарик смело завел четырех. Потом со своим зверинцем он перебрался в город, на московскую киностудию. Тогда снимали "Сказку о царе Салтане". Тарику дали небольшую роль. Самый младший среди индийских гостей, тот, что с обезьяной на плече, - это и есть Тарик. x x x Я предъявляю пропуск. Иду мимо съемочных павильонов. Смуглый восточный принц в чалме, осыпанной драгоценностями, и с кинжалом на поясе курит, прогуливаясь. Курит не кальян, он держит пачку "Беломора" и затягивается дымом дешевой папироски. Важный господин с седыми бакенбардами, в сюртуке и цилиндре, устало прислонился к стене и жует бутерброд. Пересекаю обширную съемочную площадку. Она загромождена. Каменный замок феодала с крепостной стеной, угол мечети, фасад избы - все это сбито из фанеры, досок, облицовано и раскрашено. Чугунную цепь, которая валяется на асфальте, можно поднять мизинцем. Деревья роняют листья. Накрапывает. "Надо волкам наломать рябины. Если только, - думаю я, - если только там все в порядке". Теперь я поняла, почему Тарик уезжал в командировку в такой панике. Володю, который взялся заменить Тарика, застать невозможно. Я приезжала сюда вчера, а перед этим не была три дня. Вчера, прежде чем отпереть ворота, поглядела в щель и увидела хромающего волка. Двое лежали, Лобан ходил. Он ступал передней лапой и сильно припадал на нее. К самому животу он поджимал то одну заднюю лапу, то другую. "Все, - подумала я, - обезножел волк!" Неубранная клетка, неизвестно какая кормежка, да мало ли... Когда я вошла, лежащие волки лишь приподняли головы. Помятые физиономии, равнодушный взгляд. Лобан растерянно стоит на трех ногах. Никогда еще не встречали они меня с таким безразличием. Володя все не шел. Я взялась за крайцер - тяжелый железный прут с поперечиной на конце - и стала выгребать из клетки сырые, слежавшиеся опилки. Ополоснула из ведра пол. Волки поднялись, вся троица начала расхаживать, и, к своему удивлению, я заметила, что Лобан больше не хромает. Откуда мне было знать, что волки так брезгливы и чистоплотны! Потом я меняла подстилку у Лады - косули, возилась в клетке, где живут беркут и степной орел, возилась с лисицами, совами, филином, а когда кончила, измученная уже до предела, и собралась кормить, в ящике не оказалось ни мяса, ни рыбы. Только морковь. А Сережа нетерпеливо кричал, и дождь, осенний, с ветром, разошелся как следует. Я ждала Володю, который так и не явился, и думала о Тарике. Как же он тут, днями и ночами, дождь не дождь, холод не холод... Какую жизнь себе выбрал! Смолоду - какая пропасть забот! ...Дорога безлюдна. Чем ближе к зверинцу, тем тревожнее. Несу сегодня полный рюкзак, но разве я управлюсь одна? Не по моим силам задача. Хоть бы адрес Володькин мне оставили! Вдали разворачивается грузовик с подъемным краном. На платформе две пустые транспортные клетки. Медвежьи клетки. Слышен возбужденный собачий лай. Неужели приехали? В воротах успеваю заметить, как Тарик подводит Мику к ее постоянному жилью. Клетка стоит высоко, и медведица взбирается сначала на ящик, с ящика проворно перескакивает в клетку, и видно, как сотрясается над могучими мышцами мохнатая шкура. А вокруг что творится! Мечется Лада, ее копытца без разбора ступают по полу, в кормушку, в поилку с водой. Сережа теребит лапами сетку и свистит, как птица. С ума сходят волки - прыгают, суетятся - и вот не выдержали, запели хором, запрокинув морды. А возле них стоит Тарик, склонив к плечу голову, улыбаясь, и подпевает им - очень точно, по-волчьи. x x x Я могла бы и не навестить моих знакомых в тот вечер - мы не встречаемся годами. Была суббота, кроме меня сидели еще люди. Пили чай с вареньем, с пирогами. И вот слышу, как один человек - по говору определенно не москвич - рассказывает о кино. Он работает в съемочной группе, их фильм почти закончен, доснять осталось немногое. Завтра экспедиция отбывает. Сюда приезжали делать эпизоды с медведем. Он рассказал, что в картине должна быть сцена, где молодая девушка - героиня фильма - случайно проваливается в берлогу. На нее кидается разъяренный медведь. С пригорка прыгает и встает между нею и зверем отважный парень, схватывается с медведем, ножом убивает его и спасает героиню. Режиссер предполагал действительно убить перед объективом медведя - как и большинство кинорежиссеров, он думал, что иначе сцена не получится естественной. Существует же охота на медведей, почему одним зверем не пожертвовать для искусства? Разузнали, что на московской студии имеется такой дрессировщик с таким медведем... Теперь я задаю себе бесконечные вопросы. Что значит "такой" медведь? Ручной? Которого можно к тому же убить? А "такой" дрессировщик? Способный показать рукопашную с медведем? Дублировать в опасную минуту актера? Или дрессировщик, который не пожалеет своего медведя? Затем я услышала еще кое-что. Фильм делается долго. Бесконечные съемки в павильонах и на натуре, поездки с их гостиницами, неустроенные ночи и напряженные дни; смена неудач и побед, сомнений и уверенности... Некоторые в группе еще не утеряли энтузиазма, но всем хотелось наконец закончить, хотелось домой - все устали. Кроме того, объявились зверолюбы, не соглашавшиеся снимать жестокую сцену с медведем. Начались разногласия. Спорили иногда до ссоры. В таком состоянии - и с такими намерениями - прибыли в Москву. Познакомились с Тариком. Поговорили с ним, обсудили то, другое. Приглядывались друг к другу. Он показал своих животных - почудилось что-то непонятное в его отношении к животным, что-то не совсем обычное для дрессировщика. Ту сцену, заключительную, пока не обсуждали. Выбрали место для съемок - неширокое безлюдное шоссе, подмосковный великолепный лес кругом. В транспортных клетках привезли медведей, собак. Надо было снять медведя на свободе. Обтянули сеткой большой участок леса. Тарик поочередно то с Микой, то с Фенькой находился внутри вольера, остальные снаружи. И вот Фенька разошлась, разбегалась и с ходу, легче кошечки, со скоростью, всех удивившей, взлетела на сосну. Обратно она слезала медленно, с оглядкой и не в вольер, нет - по ту сторону сетки, где находилась группа. Сетка шла по холмам, оврагам, кустарникам, и Фенька носилась вокруг, то скрываясь, то показываясь, веселым галопом проскакивала мимо людей. Тарик и не подумал покинуть свое место в центре ограды. Он только командовал оттуда: - Не двигайтесь! Стойте кучей! Никаких резких движений! Потом добавил: - Не двигайтесь, все равно догонит. Он произнес это, кажется, серьезно, но с какой-то особой интонацией, и, точно в тон ему, откликнулся режиссер. - Слушай, - взмолился режиссер, - возьми меня к себе! - Нельзя, - отвечал Тарик, - места мало. Метраж не тот. - Может, я в клетку залезу, пока она свободная, - просил (не жестикулируя, без резких движений) режиссер, - в клетке, знаешь... как-то спокойнее. Оба уже открыто смеялись. Некоторое напряжение Тарик уловил, но не мог он не оценить способности шутить в такую минуту. Да и вся группа... Неплохо они держались, это он заметил. Затем понадобилось снять берлогу, видневшегося в ней зверя и собак, рвущих ему шкуру. Тарик нашел место на откосе, под корнями старой сосны. Пока углубляли яму, он заметил, с каким интересом поглядывает Мика, и понял, что яма ей нравится. Открыл клетку, и Мика побежала прямо к берлоге. Уж она там трудилась! Она рыла, выкидывала землю, исчезала и выглядывала... Медведь в берлоге был снят. Пустили и натравили собак. Не на Мику, избави боже, о таком черном деле никто и не заикнулся! Мику водворили в клетку, а в берлогу залезли люди с полушубком. Выставляли, наружу мехом, полушубок, его драли собаки. Тянули с таким азартом, что вырвали из рук и с триумфом понесли свою добычу. Это показалось так смешно, что все захохотали. - В нашу уставшую группу, - говорил рассказчик, - парень этот внес милую атмосферу, совершенно новую, непривычную. Все у нас переменилось. Вечерами в гостинице смех, оживление. Раздраженности как не бывало. Утром мы приезжали в лес. Он уже ждал нас, такой веселый, бодрый, что-то уже придумавший... Бесконечно изобретательный! Он был, по существу, режиссером всех "звериных" сцен, подсказывал, с каких точек снимать, придумывал, как обойтись с медведем, чтобы сцена получилась... - Мы смотрели на него открыв рот и слушали открыв рот. Никто не представлял себе таких отношений между человеком - причем профессионалом - и зверем. Он, понимаете, совершенно не противопоставлял им себя. Дрессировщиком его можно назвать лишь условно. Как-то получается, что он среди зверей - старший и одновременно равный... Мне было неловко за себя, - вдруг признался рассказчик, - я с таким самозабвением работать не умею. Настоящее творчество! Вот один эпизод. Девушка очутилась в берлоге, надвигается рассвирепевшее чудовище с разверстой пастью. Вот уже зверь и актриса сблизились ("Не бойтесь, она не тронет". - "А я и не боюсь! Я только сначала боялась"). Смельчак бросается между ними (актер уступает место дублеру, а дублер - Тарик). Предстоит схватка, и Мику заменяют Фенькой. - Почему, - еще раньше спрашивала я Тарика, - ты не с Микой боролся? Фенька все-таки взбалмошная. - Зато Фенька полегче. Мика насядет, так выдох получается, а вдох почему-то не получается... Группа наготове. Сейчас будет самое опасное. Тарик (в костюме героя) начинает заигрывать с медведицей. Он подталкивает ее, щекочет по носу, замахивается - и она замахивается. Фенька входит в игру. Тарик обхватывает ее, она берет его в свои медвежьи объятия. Валит. Они катаются по земле. Идет торопливая съемка. Люди напряжены. Зверь увлекся. Человек стиснут, спеленат медвежьими лапами. - Мы увидели, как Тарик замер, его поднятая свободная рука замерла, потом чуть дернулась - едва уловимое судорожное движение боли... и крик: "Топуш!" Я не говорил вам, у него великолепный пес, огромный, умнейший. Летит пес, вмиг хватает медведицу за ухо, она - на него, пес бежит, уводит ее... Тарик встает. Он расправляет плечи, спину... с усмешкой... Не знаю, есть ли в кино еще кто-нибудь, работающий с медведем без, хотя бы, намордника. - Ну, а убитого медведя, - спросила я, - как же вы снимали? - А это, представьте себе, вот как. Фенька валяется на земле. У нее перед носом Тарик вылил сгущенное молоко - таким образом, что ей можно лизать не двигаясь. Он встает с Феньки - спиной к аппарату, с окровавленным ножом в руке. Краски налили!.. Крови - на стадо медведей хватит. Затем он оборачивается - а оборачивается уже актер. Ну, это обыкновенно, монтаж. Тарик посоветовал, откуда лучше снимать. Фенька лижет молоко, Тарик сидит на ней. Мы приготовились - он тихонько встал, отошел... И - все, понимаете! И отлично! Вот вам, - рассказчик задумчиво опустил глаза, - убитый медведь... x x x Киностудия - это целый городок. Есть и глухие, заросшие углы, где в безлюдные вечерние часы можно гулять с животными. Сейчас Тарик выходит с волками и Топушем - гигантским псом породы "московская сторожевая", который доброжелателен к людям и строг со зверями. Прежде чем отойти от ворот, Тарик показывает глазами: на глине медвежий след. Я киваю. И - удивляюсь. Нелегкий труд и вечные заботы не погасили в нем огня, который всех нас опаляет в детстве, когда в первый раз мы прочитываем Бианки и Сетона-Томпсона. Волки натягивают поводки. Тарик удерживает их с трудом. Возле нас притормаживает микроавтобус. - Тебя с утра ищут! - кричит шофер, распахивая дверцу. - Давай скорей в группу! Отведи волков, я тебя свезу! - Я только приехал, - отвечает Тарик. - Да утром завтра съемки, две собаки нужны! Там психуют! - Скажи, у меня утро в своей группе занято. Я не смогу. Дверца захлопывается. - Я скажу, да ведь обратно за тобой погонят! - кричит шофер, отъезжая. - На части рвут, - говорю я, - ты смотри не зазнавайся! Тарик смеется. Он достает из кармана и протягивает мне записку: Уважаемый Тарик! Убедительно прошу зайти в отдел подготовки съемок. Обращаюсь с убедительной просьбой достать черного козла для к/к "12 стульев". ...Волчья троица спущена с поводков, и я смотрю, как молодые звери мчатся, ликуя. - Сравни с собаками, - слышу я, - заметь, как бегут. Как бы легко ни бежали собаки, вы видите их усилия. Волки стелятся, будто поземка. Будто нет у них ни мускулов, ни длинных быстрых ног, и сами они - ветер. Волки возвращаются. Я сторонюсь - собьют еще, бог с ними! Лобан с ходу бросается хозяину в ноги, и Тарик оглаживает красивую крупную голову зверя. Волчица и другой волк ревниво оттесняют Лобана. За ними зорко наблюдает пес. Темнеет. Идем обратно. У Тарика тяжелая походка. В командировке он запустил бороду. Безо всякого грима он только что сыграл цыгана в фильме "Дети", цыгана с медведем. С Микой. Волки заведены в клетку. Они получают мясо. Потом арбузы. Захлебываясь, вгрызаются в сочную мякоть - волки любят не только рябину, но и спелые арбузы, дыни, яблоки. - Как Мика на съемках держалась? - спрашиваю я. - Отлично. Среди чужих людей, учти. В тесноте, в павильоне... Повезло мне с Микой. Через сетку я проталкиваю Сереже яблоко. Оно падает в бассейн, выдра соскальзывает в воду, подхватывает яблоко. Тарик дергает меня за рукав. Оглядываюсь. Волки спят. Они растянулись один от другого поодаль, компания молодых волков - переярков. Маленькая стая на отдыхе. Где-нибудь на укромной полянке, после утомительной охоты. Вокруг лес... - Никому на свете не завидую, - тихо говорит Тарик. - Жизнью я доволен, зверями доволен, рад, что они у меня есть. Так жить можно. - Ты ведь жаловался, - говорю я. - У людей выходные, у тебя не бывает. Что даже заболеть ты не имеешь права. - А ты думала? Так и есть. И все же другой жизни мне не надо, - упрямо твердит Тарик. Он отворяет дверь вольера, и оттуда на легких копытцах выпархивает косуля. Вместе с ней за ворота выносятся собаки. Теперь их очередь бегать, баловаться и мять осенние, опустевшие газоны... НЕ НУЖНА В доме отдыха шоферу велели захватить с собой кошку с котенком и в Глумищах сдать их на ветеринарную станцию. Шофер ехал в город, вез в ремонт старые покрышки, времени у него было в обрез. А на ветстанции, как подгадали, вывесили объявление: "Санитарный день". Шофер огляделся. Даже спросить было не у кого, куда ему девать кошек. Двор пустой. Изба тоже пустая. И голая, нежилая, без ставен и без крыльца. Большие немытые окна из одного в другое просвечивают сквозь дом. На подоконнике - запущенная керосинка. Хороша контора: электроплиткой не разжились. Парень вернулся к машине, влез в кабину. Включил зажигание и медленно тронулся. Рядом с ним стояла картонная коробка из-под макарон, перевязанная шпагатом. В ней сидели кошки. Одна из четырех створок, прикрывающих коробку, была надорвана, чтобы кошки могли дышать. При выезде из села у водоразборной колонки шофер увидел старуху с ведрами и притормозил. - Бабушка! - крикнул он через дорогу. - Вам кошки, часом, не нужны? Старуха оскорбленно выпрямилась и пошла с коромыслом на плечах. - Я серьезно спрашиваю! - кричал парень. Старуха будто и не слыхала. На сто пятом километре он свернул налево, на бетонку. Он знал эти места. Деревень поблизости нету, даже и в грибное время редко кого здесь встретишь. Он вынул коробку. Войдя в лес, поставил коробку и развязал. Выпрыгнула кошка, за ней выбрался котенок. Кошка было насторожилась, но тут же подошла к человеку, стала тереться о ноги. Котенок повалился, обхватил лапами ее голову - играть. Парень вернулся к машине - кошки за ним. Он топнул - они его не боялись. Тогда он достал из машины сверток. Углубившись подальше в лес, развернул газету и накрошил белого хлеба, набросал колбасы. Кошки принялись есть. Парень отошел, оглянулся. И побежал, прыгая через кусты, отворачивая лицо от веток. 1 Она была не сибирская и не сиамская, а самая обыкновенная кошка с обыкновенной серой в полоску шерстью. Она не выглядела сытой, хоть и жила при доме отдыха. Мех ее, правда, лоснился, но сама она оставалась неказистой, со впалыми боками и тонким хвостом. Кошка умела отличить тех, кому приятно ее гладить, от тех, кто этого не любит, и не прыгала на колени ко всем подряд. Это было приветливое, ненавязчивое животное, как будто созданное для дома отдыха. Колени не чувствовали ее веса, руки успокаивались на теплой шерсти, а дремотное мирное мурлыканье снимало напряжение и усталость. Когда она принесла котят, ей оставили одного. И после бывали у нее котята, их отбирали, а того, первого, не трогали. И кошка жила спокойно, пока не появилась новая сестра-хозяйка, которая считала, что там, где люди, животным не место. ...Стояла осенняя ночь с моросящим ледяным туманом. Кошка продрогла и потерянно бежала по лесу. Котенок часто отставал. Она поджидала его, и они вместе трусили дальше. Скоро котенок проголодался. Кошка села, он ткнулся ей в живот. Полугодовалый, он до сих пор сосал молоко и вытянулся почти с мать, но силы еще не набрал и был узкогрудым, легким не по росту. Кошка облизала его мокрые уши, худую мокрую шею, выпрямилась и повернула голову в сторону дома. На бегу и во время остановок она смотрела в этом направлении. Она будто вслушивалась в безлюдное пространство, которое ей надо преодолеть. Она знала многое. Откуда? Говорят, будто кошки не умеют думать. И все-таки она отлично знала, что находится далеко от дома. Что надвигаются холода. Что надо торопиться. Только одного кошка не знала. Она не связывала свою беду с человеком. Она забыла, как ее сажали в коробку, а помнила, как человек выпустил ее из коробки и накормил. Кошка не могла понять, что это люди ее сюда завезли. И спешила вернуться к людям. 2 Шоссе, ведущее к дому, сильно петляло, а кошка шла прямым, самым коротким путем, и теперь ей предстояло пересечь шоссе. Она выбралась на асфальт и сверху глядела, как из канавы карабкается измученный котенок. Потом не торопясь начала переходить дорогу, хотя слышала тяжелый ход и лязганье несущегося грузовика. Шофер грузовика заметил впереди кошку. Он вспомнил, как задавил когда-то кошку и долго потом ему было не по себе. Сейчас шоферу не хотелось тормозить, пятитонка с прицепом-цистерной развила хорошую скорость. И он рассчитал, что кошка успеет подойти к правой обочине, а он подаст грузовик влево и не заденет ее. Но из кювета прямо под машину выбежал котенок. Грузовик запылил по левой обочине, пропуская котенка между колесами. Цистерна тоже промчалась бы над котенком, если б не цепь, которая свисала сзади и, подскакивая, неслась по асфальту. Колеса миновали котенка, а цепь ударила. Кошка ждала на середине откоса. Под откосом стыло болотце, между кочками торчала желтая осока. Кошка высматривала, где можно будет посуху провести котенка. Шум удалялся, дрожь в земле затихала. Чад относило утренним ветерком. Котенок не появлялся. Кошка помяукала, торопя его. Ее уколола тишина, и она взлетела на шоссе. Он лежал плоский, как коврик. Будто и тела в нем не было, только взъерошенная шкурка. Но он дышал. Мелко, едва заметно у него трепетал бок. Кошка переступила через котенка, круто повернулась, переступила в обратную сторону. Пригнулась и стала захватывать кожу у него на загривке. Взявшись поудобнее зубами, кошка поднялась. Он был слишком крупным для маленькой своей матери. Половина его длинного туловища лежала на земле, даже передние безжизненные лапы доставали до земли. Высоко задрав и повернув голову вбок, чтобы можно было ступать, кошка понесла котенка через дорогу. Она прошла обочиной до конца болота и начала спускаться. Она пятилась, волоча его вниз рывками. На лужайке она крепко, всем ртом закусила ему загривок и потащила к лесу. Кошка затолкала котенка в яму под еловым выворотнем. Здесь кто-то жил раньше. Прошлогодняя листва слежалась под тяжелым чьим-то боком и хранила в себе непонятный запах. Свисавшие с потолка корни были замусолены и обгрызаны. И остались кое-где вмятины от широких ступней. Но никакие следы, ничто не могло отвлечь кошку от единственной заботы. Она ползала вокруг своего детеныша, обогревая его. Она укладывалась животом к его носу, надеясь, что запах молока привлечет котенка. Котенок не двигался, ничего не слышал, не ел - и у кошки нестерпимо болело сердце. Прошло много времени, может быть сутки, может быть гораздо больше, когда котенок забеспокоился. Он заскреб лапой, слабо цепляясь когтями: он хотел перевернуться. Кошка помогла ему. Отдышавшись, он попросил есть. Кошка тотчас прилегла и ощутила, что молока у нее мало. Он готов был сосать, а она могла дать ему какие-то капли! Кошка опрометью выбежала из ямы. Где бы она ни росла, как бы ни баловали ее люди, кошка остается охотником. Дома она выловила всех мышей и охотилась в саду. Там у нее имелись заветные места. Одно такое место было в кустарнике возле теннисной площадки. В этот кустарник часто забирались птицы, особенно к осени, когда осыпаются семена. Заметив птицу, кошка ползком огибала кустарник и затаивалась напротив сетчатой ограды. Она по опыту знала, что птица пролетит в кустах низом, где ветки пореже, и до ограды не успеет взмыть. Улучив момент, кошка бросалась. Птица выпархивала из чащи и натыкалась на железную сетку... 3 К вольной жизни кошка оказалась приспособленной не хуже, чем к домашней. Она любила тепло и умела найти его в лесу в жестокую осеннюю пору. Нужна еда - кошка ее добывала. И защитить своего детеныша она могла. Яма, где выздоравливал котенок, принадлежала медведю, и вот он явился в свою берлогу, собираясь залечь на зиму. У входа он шумно втянул воздух. Чужой запах не смутил его: он понял, что в берлоге поселилась какая-то мелюзга. Однако и мелюзга способна причинить неприятности. Медведь лег и для начала сунул в ямину лапу. Но тут же отдернул ее. И вскочил, когда ему в морду ринулся живой комок. Медведь отшвырнул комок, и вот они встали один против другого - могучий зверь и домашнее хрупкое животное с изогнутой колесом спиной и одичало распушенной шерстью. И у медведя вздыбилась холка. Он расставил передние лапы, опустил к земле лобастую башку, косился своими глазками на незнакомого врага. Враг шипел, прижав уши, открыв розовый рот, и бросился опять, норовя попасть в глаза. Медведь поднялся в рост и ошалело попятился. Кошка кидалась и ловко увертывалась от его лап. Он было двинулся к ней, обозленный, но она не отступила. Она завыла визгливо, предостерегающе. И - прыгнула снова. Вскоре через поляну промчался медведь. За ним вихрем неслась маленькая разъяренная кошка. Нагнав зверя, она вцепилась ему в мохнатый зад. Взревев, медведь вломился в кустарник. Кошка побежала обратно, к берлоге. У входа она долго взволнованно вылизывала себя. Она часто поднимала голову, ее потемневшие глаза горели. Наконец она влезла в яму. И котенок, лежавший в глубине, услышал нежное материнское мурчанье. ...А ночами ей снился родной дом. Стоило забыться, как он возникал перед ней в звуках, в запахах. Ей снился пол в столовой, пахнущий всегда по-летнему: это от паркета, натертого воском, тянуло липовым цветом. Ей снилось, что она лежит на полу, слушая, как двигаются и разговаривают люди. Иногда она чувствовала бархат стула и раздражающий запах лака от деревянной спинки. Она устраивалась обычно так, чтобы спинка оказалась подальше от ее носа, - сейчас ей был приятен и лак. Она вдыхала лак, а кругом звучали голоса. Ей без конца снились люди. Она не видела их, она их слышала и ощущала. Ей снились человеческие руки. Разные, безразличные и внимательные, которые касаются ее спины небрежно или гладят, желая в самом деле приласкать. Она скучала по всяким рукам, но одни были ей особенно нужны. Они являлись вместе с благодатным жаром, веющим от печей, с шорохом закипающей в котлах воды и грохотом каменного угля, летящего в печь с лопаты. Эти руки кошка тоже не видела. Она лишь вспоминала, как скользит по ее меху твердая старушечья ладонь и как великое чувство защищенности растет в ее кошачьей душе... Она все чаще, настойчивее вызывала котенка из ямы. Он слушался и выползал, большеголовый, с прозрачными ушами. Кошка манила его за собой, он ступал робко, будто никогда не умел ходить. Однажды кошка не вернулась к яме. Она уходила, и котенок тихонько потянулся за ней, но быстро устал и сел. Он смотрел вслед матери печальными блеклыми глазами. Кошка замедлила шаг - и котенок, хромая, нагнал ее. 4 В погожее, с морозцем и солнышком утро в воротах дома отдыха появились две кошки. Гуляющие в саду люди видели, как эти кошки пробежали вдоль аллеи, поднялись по ступеням на веранду. Кто-то отворил двери, и одна из них, та, что меньше ростом, попыталась проскочить в дом. Кошка была грязной, худой, и человек отпихнул ее. И другие люди отпихивали кошку. Разок ей удалось проскочить в щель, но ее тут же выкинули обратно на веранду. И все-таки она с непонятным упорством продолжала лезть. Вторая кошка, хромая и тоже костлявая, забилась в угол и оттуда наблюдала за первой. Люди накрошили белого хлеба, набросали колбасы, оставшейся от завтрака. Маленькая кошка немного поела. Когда зрители разошлись, исчезла остальная колбаса - наверное, ее доела большая. Полдня кошки толклись у двери. Скрылось солнце, сквозняки погнали снег по каменному полу веранды. Большая кошка дрожала в своем углу. Маленькая дежурила у входа. Наступило обеденное время. То и дело заходили в дом люди, но кошка так и не смогла преодолеть заслон из сапог и ботинок. Она сидела перед закрытой дверью. Ее негустой мех ворошил ветер. А потом кошки пропали. Их след вел к подвальному окну, за которым слышался грохот каменного угля, летящего в печь с лопаты. Здесь, на занесенной снегом раме, под запертой форточкой остались отпечатки двух лап. Вероятно, кошка заглядывала в окно. Всю зиму петляли вокруг дома кошачьи следы. Большая кошка не попадалась на глаза, маленькую изредка встречали. Каждый раз она спешила скрыться. Подозревали, что истопница тайно держит кошек в котельной, хотя и там их не нашли. Быть может, кошки поселились под одним из коттеджей, пустующих зимой, и окончательно одичали, а дикие умеют прятаться от людей. ЗАМОРСКОЕ ЧУДО Наш знакомый привез из Индии лемура. В воскресенье мы ездили смотреть. У зверька настоящие руки и огромные жалобные глаза. Если его хотят погладить, он с отвращением отодвигается, показывая зубы, и все это медленно, как лягушонок на холоде. Он из тропиков, у нас на севере ему не по себе. Поэтому хозяин и гости говорили о том, что зверьку мало солнца и нужен кварц, а с другой стороны нужна темнота: лемур - животное ночное. Говорили, что в одном углу комнаты ему холодно, в другом, где батареи, - тепло, но сухо, и не построить ли жилье, где можно регулировать климат, и не пойти ли в Зоопарк посоветоваться, хотя в Зоопарке лемуров нет. Обсуждали, чем кормить это заморское чудо... Сегодня я иду по улице, как вдруг дорогу перебегает еще какое-то неизвестное животное - с длинным туловищем и длинным хвостом, полосатое, на хвосте тоже полоски, кольцами. Оно тут же скрылось в подворотне, но я запомнила, как красиво оно бежало - на мягких лапах, скачками, и с такой легкостью, будто тело у него ничего не весит. Если бы пропал лемур, хозяин улицу обшарил бы, объявления расклеил, по домам бы ходил. И этого, что мелькнул и спрятался, ищут. Тоже кто-то волнуется, останавливает прохожих, зовет в чужих подъездах. И найдет, наверное. ...Найдет и вынесет на улицу. Мы, конечно, столпимся вокруг. Каждому захочется дотронуться до невиданного животного. "Он не кусается?" - спросят из толпы. "Ну что вы", - улыбнется хозяин. К зверьку потянутся руки. Какая у него мягкая шерсть! И он, оказывается, любит, когда его гладят! Он издает шепотом своеобразный звук, выражающий удовольствие. "Для чего их держат?" - спросит из толпы практичный человек. И мы узнаем, что животное ловит мышей. Оно сильно привязывается к людям и к дому и очень чистоплотное. "А чем его кормят?" - спросит практичный человек. Животное любит мясо и молоко. Можно просто хлеб накрошить в молоко. И суп оно ест, и кашу, да вообще почти все ест. Моя мама спросит о климате, как оно переносит наш климат. Хозяин объяснит, что зверек привыкает к любому климату. "Мам, - скажу я, - где нам взять такого?" "Если вам понадобится уехать, - обратится мама к хозяину зверька, - и некуда будет его деть..." Поглаживая своего зверя, человек ответит, что его сослуживцы скоро привезут пару, и, возможно, появятся малыши. Он ничего не обещает, но свой телефон охотно даст. Мама одолжит у кого-то голубую шариковую ручку. В толпе начнут записывать телефон, кто - на свертке, кто - на газете. И тот, практичный, достанет толстую книжку с алфавитом. Откроет на странице с буквой "К"... Если б зверек был редкостью, единственным на весь город, если б никто еще не видел такого! Полезного в доме, и неприхотливого, ласкового - и с дикими прозрачными глазами... Что мы сделали бы, увидев, что он скитается, голодный и затравленный? Что, если б это была наша Первая Кошка? ГОЛУБОЙ СВИТЕР Рысь потянулась всеми четырьмя лапами и широко зевнула. Она лежала в сухой яме под еловым выворотнем и сонно выглядывала из полумрака. Сквозь путаницу свисавших корней и сухой травы она разглядела в утреннем тумане дятла, проводила его ленивым, суженным в щелку зрачком. Следом, звонко вскрикивая, мчалась вторая птица, и рысь слышала, как посвистывают упругие крылья. Рысь перевела взгляд, и ее блуждающие зрачки внезапно расширились. Она уставилась на зверя, неизвестно когда возникшего в низкорослом, сухом понизу ельнике. Рысь впилась в него почерневшими глазами. Одна ее лапа судорожно сжалась. Она надеялась, что волчица не заметит и пройдет своим путем, но та повернулась и загривок у нее вздыбился. Шурша прутьями, не таясь, волчица уверенно шла прямо к месту, где лежала рысь. Лесная кошка была крупным, ловким, сильным животным, а волчица невелика, худа, неказиста, но двигалась она бесстрашно, и рысь изготовилась. Волчица припала к земле. Кожа у нее на морде собралась в складки, открывая клыки. Губы дрожали. Рысь вскинула когтистую лапу, но волчица не двигалась, не собиралась нападать. Они застыли одна против другой - выгнувшая спину, шипящая, растерянная кошка и маленькая волчица. Рысь попятилась. Волчица встала, наблюдая, как она уходит. Рысь легко взмахнула на согнутую березу и оглянулась. Волчица ждала. Кошка, прижимаясь, сбежала вниз по наклоненному стволу, и лопатки у нее на спине горбатились боязливо. 1 Впервые волчица решилась отойти подальше от логова. За дни, пока ждала щенят, и потом, ухаживая за ними, она истомилась и теперь шла, жадно втягивая сырой весенний воздух. Она шагнула с тропы, проложенной старым волком, и провалилась в рыхлом водянистом снегу. Снег холодил ей горячий живот. Она постояла, потом легла, покаталась на спине и затихла. Она была молода и полна сил, однако с ее непоседливым нравом трудно нести материнские обязанности. Волчат всего трое, но они так малы, что еще ничего не умеют сами. Стоит отойти, улечься неподалеку, как снова пора к ним. Волчица возвращается, переворачивает щенка, вылизывает ему живот, увлекается и лижет грудь, тупое рыльце с беззубым молочным ртом. Сквозь легкий и плотный детский мех добирается до горячей кожи, ведет вдоль податливых позвонков, моет, приглаживает, укладывает возле себя. Вылизывает остальных. И следит, как сосет каждый из них: азартная маленькая волчица, крупный щенок и средний. И так дни и ночи, и отвлекаешься только в те минуты, когда старый волк выкладывает мясо, которое ему удалось добыть. Сегодня она оторвалась наконец от гнезда. Вышла на жировку, словила и съела двух зайчат и шла обратно. Сейчас она, со щенячьи разбросанными лапами и оттянутыми губами, с приоткрытой узкой розовой пастью, дыша часто и мелко, лежала на спине, вся обмякнув, закатив янтарные глаза, а над ней плыл туман... Мгновение - и волчица вскочила, отряхнулась. Ее уже тянуло домой. Она двинулась дальше. Еще раз она сошла с тропы там, где лежало бревно. Обычно она впрыгивала на это бревно, чтобы оглядеться. Но сегодня его припорошило мокрым снегом, и волчица, взобравшись, мельком посмотрев в стороны, пошла с опаской, балансируя хвостом, занятая лишь тем, чтобы не поскользнуться. Внезапно она заметила старого волка, уловила выражение, с каким он следит за ней, и полетела к нему прыжками. Нос к носу волчица стояла возле волка. Она обнюхивала его большую голову, засовывала нос в его заросшее ухо, и глаза ее лучились. А он подставлял ей поседевший лоб, могучую мохнатую шею... Ему было много лет. Большую часть жизни он прожил со своей первой волчицей. Когда ее застрелили, старый побывал в капкане. Он и раньше понимал, что такое капкан. Как бы ни запрятывали люди это чудовищное сооружение вместе с цепью, как бы ни старались убрать запах металла и своих рук, закопать, замаскировать, придать естественный вид месту, где насторожены смертоносные челюсти - старый волк не ошибался. Он замечал покосившуюся травинку на дерне, по-новому лежащую валежину, накиданные листья. Люди знают много способов, уничтожающих запах капкана, но старый всегда его чуял. Зимой, когда человек считал, что сама природа спешит на помощь, занося капкан снегом и уж вовсе ничего подозрительного не оставляя на поверхности, матерый зверь все-таки обходил опасные места. Потому что дикое животное - это часть природы, а волк, веками травимый людьми, стал самым напряженным ее нервом. Сжимаемый холодом капкан для него звучал. Но в ту зиму застрелили волчицу, с которой он прожил почти шесть лет. В тоске он не находил себе места. Он присоединялся к стае, бросал ее, сутками лежал, свернувшись, безразличный ко всему, разыскивал стаю снова. Охотился один, изредка вместе с другими, и еда не лезла ему в горло. Он напоролся на капкан. Ему сдавило, искалечило переднюю ногу, и он стал бешено вырываться. Он грыз железо и дико озирался, зная, что скоро явится человек. Он обломал бы себе зубы или перегрыз онемевшую лапу, а волку лучше погибнуть сразу, чем остаться беззубым инвалидом, который беспомощно мнет и, давясь, заглатывает целиком какую-нибудь жалкую добычу, медленно слабея от голода. К великому счастью, дуги капкана сошлись неплотно. Волк дергал лапу, сдвигался понемногу, и вот он высвободился и бросился бежать, вскидываясь всем корпусом, держа на весу сломанную, набрякшую ногу. Теперь он хотел жить. Он и волчица были родоначальниками окрестных волков. За шесть лет ни одного выводка не удалось им сохранить целиком. Волчата умирали от болезней и несчастных случаев, а достигшие зрелости разбредались в поисках собственной судьбы. Но и живших поблизости хватало, чтобы образовать большую семью. Они сплачивались на зиму, потому что стае легче выжить, чем одиночке. Старая волчица обычно двигалась впереди, старый волк замыкал шествие. Теперь другая оказалась во главе, и его место было тоже занято. Быть может, уважение, которым старый пользовался, охраняло его. Никто и не подумал тронуть раненого. Он бы погиб от голода, если б не стая. Он ковылял следом и кормился тем, что оставалось от стаи. Лапа зажила, но в эту весну он оставался один. Волк с волчицей сходятся навсегда; из года в год выхаживать им детей, оберегать и учить, и трудными зимами водить их, малых и полувзрослых, в поисках пропитания. Изо дня в день вместе... И волки избирают друг друга. Старый встречал и других самок, но ни одна из них не привлекла его. Февральским солнечным, льдистым утром он напал на след незнакомой волчицы. Добежав до поляны, он мгновенно разглядел пару взъерошенных волков-трехлеток и волчицу, лежавшую на снегу. Легко выпрямившись, подняв небольшую голову, она посматривала по сторонам, будто снисходительно охраняя двух дурней, забывших об осторожности. В позе ее угадывались независимость и с трудам подавляемая живость, а недлинная узкая морда имела одну черту, иногда свойственную волкам: она была остра и в то же время чуть курноса. Старый вышел на поляну. Молодые волки подскочили, разъяренные. Он молча показал клыки, и один трехлеток отпрянул и уставился остолбенело не по-волчьи круглыми глазами. Короткий пушистый хвост, до того лихо вздернутый, повис с испугом и недоумением. Но второй зверь, с хрящеватой мордой, длинным и вертким телом, надвинулся боком, вызывающе. Они встали голова к голове, затем медленно переступили наструненными ногами, и плечо прижалось к плечу, шея к шее, морды наперекрест легли на вздыбленные спины. Они сошлись - старый и молодой. Так начался странный поединок. Клыки и челюсти бездействовали, мышцы каменно напряглись, тела упирались, теснили все с большей силою. Это был поединок характеров, испытание выдержки. Казалось, нервный срыв близок и драки не избежать. Но не просто крепостью воли и мускулов мерились они в те долгие минуты. Острая волчья интуиция бурно говорила в обоих. Молодой вдруг ощутил, каков его соперник, и растерялся. Звери не шевельнулись, и человеческий глаз не смог бы уловить, что произошло, но волчица, зорко наблюдавшая за ними, все поняла. Затем она увидела, как чуть отстранился крупный волк, а другой, утеряв воинственную осанку, сник, повалился на спину. Он еще скалился, и старый волк стоял над ним, гневно ловя каждое движение. Молодой перестал скалиться. Он сконфуженно поджал хвост и лапы, и эта поза обезоруживающей покорности защитила его. Потому что никогда волк не тронет другого, сдавшегося волка. Старый направился к волчице. Он был одет в богатую, с черной седловиной на широкой спине и густым торчащим воротником шубу, он плавно, несмотря на хромоту, нес свое тяжелое туловище. И волчица не сводила с него взгляда, заинтересованная... 2 Волчица щенилась второй раз, и до сих пор ничто не омрачало ее материнства. И все-таки она, от природы наделенная живым, легким нравом (насколько может быть легким нрав волка), с самого детства понимала, кого ей надо опасаться. Когда еще ни след, ни запах врага не были ей знакомы, ее уха достиг однажды визг бензопилы, дотянулась, растекаясь по кустам, терпкая вонь раненой хвои и гарь лесоповала, и она поняла, что там - человек. Словно имелся в ее мозгу отдельный центр, столь же необходимый, как дыхательный или зрительный, и он денно и нощно вырабатывал напоминание о том, что существует человек. Спала ли волчица, валялась, кряхтя и почесываясь, под густой елью или, быстро прикидывая и рассчитывая на ходу, загоняла добычу - центр действовал. Иногда с такой же отчетливостью, с какой настораживал, он успокаивал, если опасности не было. "Можно", - будто слышала волчица, и это означало, что можно унять напряжение, расслабиться, повалиться на землю и дать щенкам на себя налететь. И вскочить, сбросить их, помчаться, валяя их на ходу, увертываясь. И вдруг замереть. Замирают и волчата. Что там? Подбирается, затаилось? Где? С какой стороны? - и снова пышный хвост по ветру, и кутерьма, и старый не выдерживает и ввязывается... Волчица ощенилась в догнивавшей баньке, которая стояла в прежнее время на краю деревни, в километре от главного тракта. Когда южнее, у большой реки, обосновался лесопункт, деревенские избы разобрали и свезли туда, проселочные дороги и тракт заглохли. Поначалу кое-кто ездил в далекие угодья за сеном, и в бывшей бане хранили до лета косы и бересту для гуесов. Потом баня осела, накренилась, люди позабыли о ней. Ее облюбовала волчья пара. Не только самое гнездо - целая округа становится на время логовом, а пока малы дети, все на логове неприкосновенно для волка. Он, если возможно, избежит схватки с рысью, он пощадит гнездо куропатки и пропустит зайца. Никогда не услышать здесь весной волчьего воя. Глубокая тайна должна охранять беззащитное слепое существо - будущего волка. И сейчас пара разошлась, чтобы высмотреть, проверить, обойти окрестность и вернуться домой самыми глухими тропами. Волчица выбралась было на тракт, но ее поразил незнакомый звук, и она, крадучись, опять вступила в лес. На проталине, окруженной редким голым кустарником, серая на оттаявшей землисто-серой листве лежала лосиха. Она облизывала теленка, который громко чмокал, хватая и не умея еще удержать сосок. Волчица ползла, и сырое, приторное тепло новорожденного заволакивало ей ноздри. Отчаянным годовалым переярком, выйдя до зимы из-под опеки родителей, занятых новыми детьми, она с братьями рыскала, бывало, по тайге и воровала телят у зазевавшихся лосих. Удалое время! Безнадзорная и бездомная, вольно бродила шалая компания. Драки и примирения, возня, баловство, лежки на теплой летней земле. И охота. Случалось, молодые волки отнимали лосенка, действуя собранно, как их учили взрослые, налетая и отвлекая лосиху, помогая один другому. Взъерошенная лосиха напрасно крутилась тогда над своим телком, в отчаянии выбрасывая во все стороны бронебойные копыта. Ни треск веток, ни взвизг попавшего под удар волка-переярка - никакие звуки схватки не имели в то время значения. В какой ужас привел бы сейчас волчицу этот шум неподалеку от места, где запрятаны ее дети! И теленок, который оказался рядом с нею, не вызывал привычных побуждений. Она только внимательно следила за тем, как он бьется, вставая, как утверждается на растопыренных, дрожащих ногах. Лосиха мирно вылизывала вымя, иногда поворачивая длинную морду, чтобы взглянуть на него. Покачиваясь и приседая, лосенок направлялся в сторону волчицы. За пнем она не видна была лосихе, и ветер не доносил волчьего запаха, но теленок различил какое-то движение и заторопился. Он еще не отведал материнского молока и не знал, кто его мать. Где искать молоко, к кому бежать, он не мог разобраться. Среди сумятицы младенческих представлений четким было одно: мать должна двигаться; тот, кто движется, может оказаться матерью и накормить. Жалобно ноя, заваливаясь и выправляясь на неверных ногах, лосенок спешил к волчице. Он подошел и вытаращился близоруко. Его тощее тело подалось вперед, он вытянул голову с мокрым курчавым лбом. Волчица не спускала с него ошарашенных светлых, блестящих глаз. Одна ее напрягшаяся лапа уперлась в древесный корень, грудь оторвалась от земли. Лосенок шагнул. Волчица покосилась на лосиху, ползком попятилась, встала. Лосенок хотел встряхнуться, потерял равновесие и упал. Волчица вздрогнула. Нервная волна прокатилась по ее туловищу, хвост повис и замер. Она смотрела исподлобья, не мигая. То, что в ней сейчас происходило и что люди назвали бы бессознательным затормаживанием рефлекса, быть может, называлось разумом и внутренней борьбой. Лосиха, со злобно прижатыми к затылку ушами, метнулась к волчице. Та отлетела; извернувшись в воздухе, бесшумно приземлилась и на подогнутых лапах пустилась прочь. Слитный шум ожившего утреннего леса был для нее разъят, и один влекущий звук - слабый голос лосенка - долго еще терзал волчье ухо. Скоро она позабыла и лосей, и все другие впечатления первой прогулки. Ей пора было кормить. Но она шла не прямым путем, а продолжала, хоть и накоротке, огибать участок. Она захватывала одну за другой знакомые тропы, приближалась к дому, как вдруг засочился и тут же сгинул взвинчивающий нервы запах. Сдержав себя, волчица легла. Прямо под нею, под слоем почвы и широко вокруг с шорохом плыли весенние воды. Постукивало, грызло, перекликалось мелкое зверье и птицы. Волчица медленно поводила головой. Не только ноздри - весь ее большой, выступающий вперед над губами нос, зернистый и влажный, вбирал воздух. Запах пропал, словно бы померещился. Она привстала. Как будто бы ничего не было, но это уже не могло ее обмануть. Она кинулась дальше. Ее тело змеилось среди кустов и елового подроста, а там, где нижние прутья оплетались, она проползала на брюхе, и ни одна ветка не качнулась над нею. Взяв с места, четырехметровым прыжком она перенеслась через тракт, не оставив на нем следа, и торопливо взошла на холм. В ее памяти с верностью фотоснимка стояла картина, открывавшаяся с холма. Новыми были скушенная макушка молодой сосны и обглоданные прутья кустарника. Здесь побывали зайцы и лось, почки на березе склеваны птицами. Значение имела другая мелочь, и ужас предчувствия прошелся по волчьему хребту. Потому что все, что заготовила судьба и чего не испытала еще волчица-мать за свою недолгую благополучную жизнь, начиналось с густой еловой ветки, надломленной на уровне человеческого роста... 3 В эти дни оба поселка - лесничество и лесопункт - жили как в лихорадке: разрешена весенняя охота, над рекой пошла утка, ожили токовища. Мужчины уходили в ночь, возвращались на рассвете, ребятишки вскакивали по утрам, спеша разглядеть отцовскую добычу. Даша Лукманова была здесь единственной женщиной-охотником. С ружьем на плече, в литых резиновых сапогах и в стеганке, перепоясанной ремнем, на котором висел нож, она и крепкой, с прямыми плечами фигурой, и мерной походкой напоминала скорее парня, чем девушку. У Даши был свой обычай. Без людей она чувствовала себя в лесу свободнее, поэтому предпочитала охотиться в одиночку. В сенях Даша взяла весло, на ходу потрепала загремевшего цепью Карата. Хватаясь за кусты, скользя по откосу, сбежала к берегу, перевернула и столкнула на воду громоздкую плоскодонку, вытащила из мокрого песка якорь. Ледоход был послабее вчерашнего. Покачиваясь, проносились льдины, рыхлые поверху, грузно осевшие зелеными стеклянными боками в мутную воду. Стоя в лодке, Даша повела ее вверх по течению тихой прибрежной водой. Возле подмытой ели круто развернула лодку и рывком двинулась наперерез. Во всю ширь реки, поигрывая прихваченным бревном, кувыркая пни, мчалось поредевшее, но и теперь грозное ледовое стадо. Течение подхватило, но Даша, прочно расставив ноги, загребала веслом то широко и сильно, то мелко, быстро, и лодка шла наискось точно к ферме, откуда начинался старый тракт. До глухариного тока всего около восьми километров, но Даша собралась пораньше. Вчера случилась беда. На ферме, где она работала, занимались одомашниванием лосей, и лучшей считалась дойная лосиха Пятница. От Пятницы ждали потомства, а она вчера ночью выломалась из загона и ушла в тайгу. Ее искали, прочесывали лес, но пока не нашли. Снег только начал таять, лосенок мог погибнуть от холода. И его могли задавить волки. Прошлым летом эта самая Пятница - Даша звала ее Пятеха - вернулась с вольного выпаса в жалком виде: шея сверху располосована чуть не до позвонков, уши оторваны. Когда лосихе зашивали раны, все винили только волков. Никто не задумался над тем, как отбивалась от зверя обезумевшая лосиха, что она вытворяла и какие - далеко не волчьи - нужны когти и цепкость, чтобы удержаться в это время на ее спине. Да и чего думать? На лосят чаще нападали медведи, но именно волки задрали осенью Умницу, дочь Пятехи, на которую Даша возлагала столько надежд. ...Весенние воды заливали тайгу. С высоких берегов они рушились водопадами в реку, а в глубине леса стояли бескрайними прозрачными озерами. Даша раскачала высокую сушину, и мертвый ствол рухнул, подняв брызги. Даша пробежала по стволу, перепрыгнула на кочку, подтянула ствол и боком прошла по нему дальше. Здесь кочкарник потверже, на пухлых мохнатых подушках лежит оттаявшая клюква. Даша набрала пригоршню, опрокинула в рот. Сколько ни петляла, в какие укромные места ни заглядывала - нет Пятехи. Уцелеет она, сумеет ли сохранить теленка? Рослая, сильная, непугливая - даже и после волчьей проделки пугливой не стала, - Пятеха во время дойки стоит смирно, словно помочь хочет, молока дает много, за Дашей по тайге бежит, как собака. Идеальный одомашненный лось! Если принесет телочку, та может материнские черты унаследовать. Перескакивая через ручьи, увязая в глине и валежнике, Даша по своим собственным старым затескам вышла к току, прямо к лежащей поодаль от поляны объемистой сосне. Из года в год сосна служила скамьей, и до сих пор стоят воткнутые по другую сторону, нависающие ветки, а на земле чернеет след костра. Даша положила ружье, сбросила котомку. Достала брезент, перелезла через ствол. Набросила на ветки и закрепила брезент шпагатом. Отыскала припрятанный под валежником чайник. Хоть и ненадолго, она не ленилась устроиться в тайге с удобствами. 4 Разгоралась нодья. Ветер бестолково швырял клубы дыма. Когда налетало под брезент, Даша жмурила слезящиеся глаза, прихлебывала чай из жестяной раскаленной кружки и думала о том, что другой жизни ей не надо. Она бывала в Москве. Выглянешь из окна - ни поляны, ни кедров, одни коробки. Ее возмущали эти коробки, саженые жидкие деревца, теснота на улицах. Она сама выросла в маленьком зеленом городке, но как существует человек в таком огромном городе, понять не могла. Как он живет на вечно ревущих, душных асфальтовых улицах, как способен выполнять домашние обязанности, сосредоточиться, работать. Для нее это было так же противоестественно, как если бы ее заставили надеть акваланг, спуститься на морское дно и жить там. И она радовалась, что такая вокруг тишина, падает запоздалый теплый майский снег и от него посветлел, улыбнулся в темноте лес. А нодья потрескивала, тепло копилось под брезентовой крышей, Даша протянула к огню ноги в толстых шерстяных носках, и от них шел пар... Но потом она вернулась к своим заботам. Прошлый год летом кое-кто слыхал, как за Киршиным болотом выли волки. Скорее всего, там они квартировали. Никто не искал логова, решили сообщить в райцентр, вызвать специалистов - волчатников, но даже и сообщить не собрались. А месяца полтора назад нагло, на виду у рабочих лесопункта, перешел по льду реку здоровенный хромой волк. Мужики кричали, свистели - волк и шагу не прибавил. Значит, верно пишут, что они охотника от невооруженного отличают. В последнее время - не в охотничьей, конечно, литературе! - стали писать в защиту волков. Будто нельзя их уничтожать до последнего, они в природе нужны... Если сидеть в городе да из окна на улицу поглядывать, то можно сочинить теорию. Даша - зверовод. Хотела бы она на свое место того городского поставить. Пускай бы помучился ночами с лосенком, да выпоил, да вынянчил, а потом твоего лося стали бы волки рвать... Даша задумчиво смотрела в огонь. В прошлом году Пятеха отелилась впервые, и тоже все надеялись, что не бычок родится, а телка. Собрались поглядеть. В большом загоне обшарили каждый куст, буквально каждый лист подняли - лосенка не было. Пятеха ходила за людьми с таким видом, будто и она ищет. Ушли ни с чем, думали, уж не собаки ли его загрызли. Погодя немного Даша решила еще поискать. Лосиха шагала не за Дашей, а впереди и привела к лосенку. Цел и невредим, он лежал на чистом месте, он слился с землей - не разглядишь. Это и была Умница. Даша вспомнила, как вела ее лосиха, оглядывалась через плечо, проверяя, идет ли за ней Даша, и как, пригнув голову, смотрела, когда Даша опустилась на корточки возле телка. Показалось, что обе они, взрослые, склонились над новорожденным, и такая вдруг появилась близость, что хоть делись с лосихой впечатлениями... Даша выглянула из-под навеса. Снег не перестает. А глухари не любят, когда им на голову сыплется. Пока сидела у костра, Даша слышала четыре подлета; петухи явились, но песни от них не дождешься. Щелкнет который-нибудь вяло, без толку. Не будет охоты. И она прикинула, сколько километров отсюда до Киршина болота. Два - охотничьим путиком обратно до тракта, да трактом - девять. Говорят, волки не любят менять место. Они и сейчас скорее всего там где-то норятся, возле болота. Болото почти достигает тракта; может, пользуются и трактом. Оставляют следы, особенно четкие на свежем снегу. Но тут же она отбросила эту мысль. Дикие хорониться умеют. Не могла Пятеха далеко уйти, и где она раньше телилась, где любила отдыхать, Даша знает, а вот не нашла же. Чего о волках помышлять! Она твердила себе, что опытный волчатник сначала разведает да обдумает. Не с ее знанием волчьих повадок пускаться на такие дела. За семь верст киселя хлебать, вот точно. За одиннадцать с лишним километров, по размокшей тайге! Запрятывая под валежник котомку, чтоб налегке шагать, рассовывая по карманам хлеб и домашние пресные маковки, гася костер, она еще продолжала урезонивать себя... Пока выбрела на тракт, начало светать. Не было никакой надежды на успех, зато распевали птицы, плескались ручьи, под сырым благодатным утренним ветром поплыл туман. Два белых зайца играли на полянке и прямо на открытом месте затаились, прижались, и она миновала их, насмешливо покосившись. Глухарка сидела на голой березе, смотрела вниз, и громкое "ко-ко-ко" выражало удивление и беспокойство. Дорогу пересек лисий след. По крупным отпечаткам, по широкому и сбивчивому шагу можно предположить, что это лисовин и что он тащил какую-то тяжесть. Потом вдруг попался след волка. Кое-где ночной снег начал таять, а на обочине лежал, и по этому снегу недавно прошел волк. Метров через двадцать свернул в чащу. Спустя полкилометра опять вышел - кажется, тот самый, с небольшой собранной лапой. В одном месте зверь потоптался - похоже, он прислушивался, перед тем как сойти с дороги, - и Даша, вступая в лес, сняла с плеча ружье. Она внимательно оглядела сухую проталину под елью. Тут недавно отелилась лосиха - не Пятница, а дикая.