Волк и новорожденный теленок стояли рядом, их разделяли два шага. Лосиха кинулась на волка погодя: ее раздвоенное копыто перекрывало легкие вмятины, оставленные теленком. Хищник не успел напасть, хотя это странно - волки действуют молниеносно. Егерь в лесничестве рассказывал, как ехал на санях, его нагнали волки, и один из них только мелькнул, тенью скользнул перед конем, а уже шея у коня была взрезана... Даша проследила за лосихой, которая благополучно повела теленка. Так и не разобравшись, что тут произошло, потеряв волчий след, Даша вернулась на тракт. Она не тропила зверя - следы исчезли начисто, - а шла наугад. Если ничего больше не найдет, придется идти обратно к лосиной лежке, а снег уже сходит, - где там чего искать! Она закинула за спину ружье. По левую руку лес прорежен: когда-то отваливала от тракта проселочная дорога. Прежде были тут разбросаны деревни - из тех, утонувших в густом бору, про которые говорится, что над ними небо в ладошку. Даша присела на пень. Здорово она вымоталась. Еще и ночь без сна. Теперь бы передохнуть... И - пожевать. Сняла ремень, распахнула стеганку. Перепоясалась по голубому свитеру. Одежу хоть совсем скидывай - вся спина мокрая. И голова даже. Стянула с головы берет, тряхнула кудрями. Хотела засунуть берет в карман, и тут донесся до нее крик ворона. Крик больше не повторился, но Даша уловила, откуда он шел, и быстро встала. 5 Перед ней открылась одичавшая, зарастающая березняком поляна. Сбоку, над оврагом, видно похилившееся строение. С древней ели над строением молча снялась пара воронов. Волчье гнездо могло оказаться под любой кучей валежника, в старой барсучьей норе - где угодно, но у Даши стукнуло сердце, когда она увидела воронов и замшелую, готовую обвалиться крышу. Ей пришло в голову, что надо спешить в поселок, звать мужчин. Слышала она, что волки не обороняют от человека свое потомство, но, как говорится, хорошо бы, чтоб это знали и сами волки. Даша начала отходить - шагов сто по проселочной, сколько-то трактом. Зажав ладонью, бесшумно надломила ветку. Когда вернется с мужиками, будет знак, что вот он, поворот... И тут она сообразила, что звери в эту минуту могут наблюдать за ней. Середина мая, у волков наверняка приплод. Уйдешь - перепрячут матерые своих выродков. Они, говорят, перепрятывают. Да, может, нет здесь никакого логова? Даша вернулась на то место, откуда видно строение. Стояла, вглядываясь. Ружье держала наготове. Не выпуская из виду бани, Даша сделала круг и остановилась со стороны входа. Даже издали можно разглядеть волчью узкую стежку, ведущую к приотворенной, висевшей на одной петле двери, а на косяке темнело пятно, оставленное, быть может, пролезавшими в щель зверями. Важнее всего взять матерых. Их надо выпугнуть из логова, если только они сейчас там. Она шагнула, намеренно хрустя валежником, но ничто не шелохнулось. Топчась на месте, повернулась медленно кругом. Они следили, Даша это знала. Знала откуда-то, была уверена; на горле, на кисти правой руки она ощутила жжение, словно кто-то словил увеличительным стеклом и направил на нее жгучий луч... Взялась за дверь, приподняла и растворила пошире. Заскрипела петля, теплый звериный дух ударил в лицо. Снова Даша осмотрела заросли вокруг. Ни белка, ни птица не шевельнули ветку, только дятел стучал по мертвой сушине. Даша осторожно спустила курок. Быстро скинув ватник, через голову стянула свитер, завязала у свитера ворот. Стукнувшись лбом о притолоку, влезла в темноту. И снова вылезла, так жутко ей было. Постояла... Волчата обрадованно совались в руки. На ощупь они казались обыкновенными щенками, и против воли Даша укладывала их в самодельный мешок бережно. Засунув троих, поискала еще, но, видимо, больше не было. Она вышла, на свету заглянула в мешок. "Куда мне их?" - подумала она. Многие охотники тут же палкой приканчивают волчат, уносят мертвыми, но Даша так не могла. Она могла стрелять, и охотничью стрельбу не считала убийством. "Там видно будет", - подумала она и, завязав мешок, взвалила его на спину. Какое бы острое чувство, какое бы ликование ни охватывало Дашу, когда, треща ветвями, шлепается после выстрела глухарь или кувыркается на бегу заяц, оно и в сравнение не шло с тем, что она испытывала сейчас. Найти волчье логово! Отнять потомство у волков! В одиночку, без напарника! Уходила она, беспрестанно оглядываясь. Руки у нее дрожали. Если придется стрелять, с трех шагов промажешь. "Словно ворую", - подумалось ей. Скоро она обнаружила, что ее сшитый из лосиного камуса чехол для ножа висит на ремне пустой. Она стала соображать, взяла ли нож из дому, но тут же опомнилась. А чем же хлеб на току резала? Да и не случалось еще, чтобы в тайгу отправилась без ножа. Там искать надо, где перепоясывалась. Даша положила мешок с копошившимися в нем волчатами, глядя под ноги и часто озираясь, пошла обратно. Когда она скрылась, небольшой темный волк выполз из-за валежника и застыл, сливаясь с землей. Другой волк, широколобый, на сильных высоких ногах, стоял в мелком ельнике. Минуту звери не двигались. Лотом, всматриваясь, принюхиваясь, начали подкрадываться к мешку. Волчица ухватилась за узел и поволокла было весь мешок, но старый волк зацепился крючковатым желтым клыком и не пускал. Взъерошенная, с панически поджатым к животу хвостом, волчица лязгнула зубами на волка, но он не отпустил. Она рванула на себя, и клык старого волка вспорол мешок словно ножом... Когда Даша вернулась, то нашла лишь разорванную грязную тряпку. Она подобрала остатки свитера, разглядывая волчью работу. Скуластое лицо ее побледнело. Подняв голову, она неведомо кому, в лес, погрозила кулаком. Она твердила себе, что сегодня же напишет в райцентр, не успокоится, пока не добьется приезда волчатников на облаву - по всем правилам, с флажками и загонщиками, чтобы взять всех, всю семью серых бандитов. И сама будет участвовать в этой облаве. НАС ТРОЕ Я их знала - и собаку и волчонка. Норд был очень хорош, да ведь все доги, на мой взгляд, хороши - и на него я не обращала внимания. Меня интересовал Султан, которого растили для арены. Волк, работающий посреди толпы людей, явление редкое. Для волка, даже не пуганного облавой, человеческие голоса со всех сторон, дыхание, шевеление - признаки облавы. Волчата набираются ума еще когда сосут, они от матери-волчицы перенимают, кто им первый враг. Люся, молодая дрессировщица из Уголка Дурова, давно хотела вырастить волчонка. Дрессировщики придирчиво подбирают себе зверей, но тут привезли одного-единственного волчонка, и раздумывать не пришлось. Да никто и не смог бы угадать, какой характер заложен в скулящем комке с младенчески-затуманенным взором. Обнадеживал возраст волчонка - ему было дней десять от роду - и то, что он мелок даже для такого возраста. Он не захватывал соску, и сначала его кормили из пипетки. Люся с ним не расставалась ни ночью, ни днем. Из-за волчонка она ходила в куртке, перепоясанная, и он спал у нее под курткой, а в жаркие дни Люся носила его в рыночной сумке. Он ездил в троллейбусах и электричках и покачивался в сумке, плывя над тротуаром. Он привыкал к запахам асфальта и машинного масла, к запаху толпы и слушал, как шумят улицы. Потом Султана стали водить на цепочке. Иного волка можно спутать с овчаркой. Но в Султане, во внешности его и особенно в том, как он, подрастая, начал жаться к стенам и заборам, было что-то такое определенно волчье, что прохожие останавливались, говоря: - Волка ведут! В квартире у Люси начались объяснения. Пока Султан был маленьким и с прогулки по коридору проводили красивого, добродушного Норда, соседи не протестовали. Но когда, забиваясь в углы, обидно дичась людей, через квартиру начал прокрадываться звереныш, соседи не выдержали. И Люся, хотя мать ее не отпускала, решила на время переселиться в другое место. Рядом с Уголком Дурова сносили дом. В этом доме еще держались целыми одна комната и темная каморка. Возможно, каморка шла когда-то за кухню, потому что в ней имелся кран. Здесь Люся и поселилась. В середине августа она с дрессированными животными уехала на сутки в пионерский лагерь. На ночь с волчонком и собакой осталась я. 1 В десятом часу вечера я нащупала ключ под осевшей ступенькой крыльца и отперла дверь, за которой топотал обрадованный пес. Он чуть не свалил меня в темноте, но мне удалось быстро соединить загнутые крючками концы провода, и комната осветилась. Волчонок сидел на цепи под окном, глядел исподлобья, а хвост его, хоть и с робостью, все же приветливо елозил по полу. Я села на тахту. Тахтой был поставленный прямо на пол разбитый матрас, застеленный мешковиной. На матрас брошено вигоневое линялое одеяло, подушки нет. Так Люся и спит, покинув свою мягкую белую постель. Мне советовали все от волчонка спрятать, даже туфли повесить на стену, когда лягу спать. Пока что на самый высокий гвоздь я вешаю рюкзак. Собака, опираясь передними лапами о стену, поднимается во весь свой гигантский рост, обнюхивает рюкзак - и я замечаю, что в комнате низкий потолок. Иду посмотреть в окно. Пес шагает рядом. Когда я выглядываю, он, прислонившись ко мне, выглядывает тоже. А волчонок пятится в угол, натянув до отказа цепь. Вместе с Нордом смотрим на улицу. Первый этаж. Бурьян под самое окно. Наш свет достает до ограды, толсто окутанной плющом. По ту сторону раскинулась липа, к нам опущена широкая ветка. Тишина. Дремучий сон старого московского дворика, доживающего век... Гремя цепью, ко мне бросается Султан. Он суетится, лижет руки, прыгает к лицу. Хочу его погладить - он шарахается. Кладу руку на голову Норда - волчонок расширяет глаза, напрягается, будто ему скомандовали: "На старт, внимание!" Едва заговариваю с Нордом - Султан срывается с места. Он, должно быть, ревнует или проникается ко мне доверием из-за собаки. Но коротко его доверие. Я тянусь к нему - он весь сжимается и уползает в угол. Волчонок подрос - наверное, самый неподходящий для дрессировки из всего выводка... Мне вспоминается Люся: "Что я буду делать, если он арены побоится? Что с ним будет тогда!" 2 Подсучив рукав, в полуведерной кастрюле выбираю, как было велено, для волка лучшие куски, укладываю в кастрюльку поменьше. Кормлю каждого отдельно. Норд погрузился по уши, волчонок ухитряется из своей кастрюльки выглядывать. Смотрит, будто поверх очков. Наконец Норд отошел, повалился - он сыт. И волчонок сыт. Последнее повытаскивал на пол, то один кусок лизнет, то другой. Принимается вяло жевать. Я убираю посуду, спускаю Султана с цепи. Достаю из рюкзака термос, чашку, печенье. Располагаюсь на матрасе. Печенье, оказывается, любят все. Волчонок ловит печенье издали. Наливаю вторую чашку чая. Завинчиваю пустой термос. Пора спать. Как я воображала себе эту ночь? О собаке, о Норде, я не думала. Этот ляжет, где захочет. А волчонок будет со мной на тахте. Он пугливый, недоверчивый детеныш волка, но я сумею в темноте, в тиши комнаты, в ночном домашнем покое уверить его... Опускаю на колени кружку. Волчонок носом пытается открыть собаке пасть. Так делают щенки, когда возвращается волк-отец, наглотавшись мяса, так они заставляют выкинуть им добычу. Но Султан ведь сыт! Неужели он способен съесть еще? Пес вскакивает с рыканьем, поистине львиным. Волчонок, приседая, скуля, оставляя умильные лужицы, преследует Норда. Я угадываю - тут старые отношения. Норд взвывает от досады - видно, давно ему надоел назойливый волчий отпрыск. Поскуливая, жалостно растянув губы, шажками, шажками, бочком Султан приближается с лисьей разглаженной, заискивающей физиономией. Огрызаясь, Норд увертывается. Норд рычит, предостерегая. И не успевает отвернуться - щенок стремительно вкладывает в рот Норду свой острый нос. Норд выплевывает волчью морду. Норд изнемогает. Стеная, грызет ненавистную голову. Волчонок взвизгивает, а сам лезет и лезет в пасть. Норд разъярен. Он давно мог бы убить щенка... Приглядываюсь. Норд не кусает, он быстро, мелко щиплет, будто машинкой остригает волчий лоб. В который раз выплюнутый, волчонок исслюнявлен, встрепан, жалок. Но у него железный характер. Он добивается своего - и я, кажется, начинаю его понимать. 3 Норд сдался. Он добровольно вобрал в рот голову Султана. Оба стоят, не двигаясь. Сбоку из собачьего рта выглядывает крупный волчий глаз. У Султана тонкий, жиденький хвост. Придет время, его хвост обратится в пышное диво, он будет колыхаться плавно, выражая чувства волка без суеты и с достоинством. Сейчас хвостик просительно дрожит: Норд отстранился. Хвост замирает: Норд гудит беззлобно и кладет на Султана лапу. Султан поспешно валится, пес берет его за шею. Жалкая шея! Ей еще предстоит стать могучей, чтобы выдержать тяжесть овцы, которую несешь своим детям... Пока что сразу три таких шеи может перекусить дог. Я замечаю, что Норд иначе обращается теперь с волчонком. Только что мне казалось, он способен задушить волчонка, - теперь не кажется. И волчонок уловил разницу. Раньше, стоило собаке бросить его, он стелился и подползал - сейчас Султан проворно встает на ноги и ждет. И с этой минуты, как он, скосясь назад, на собаку, уверенно ждет, зная, что дело сделано и Норд подбежит сам, с этой минуты Султан становится другим. ...Норд сунул свой нос Султану в заросшее ухо. Опять оба стоят. Грозя раздавить, пес взвивается и падает, но только прижимает волчонка к полу. Лежат. Вскакивают. Щенок свободно пробегает под высокой аркой собачьего втянутого живота. Норд настигает его одним прыжком и сбивает с ног. Я удивляюсь Норду. Он и в пылу борьбы помнит, кто его противник. Ни разу его страшные топочущие ноги не наступили на маленькое распростертое тело. Норд красив. Все у него красиво. Высокие передние лапы, широкая грудь. Статные задние лапы и длинный хвост, сужающийся постепенно, как хлыст. И цвет. Знатоки не ценят белых догов, а Норд белый, лишь одно ухо темное. Он весь благородно бел. Вот она, собака. Это и есть собака. Она так и называется - "дог", собака. Не разноцветные терьеры и таксы, а белый дог - изначальный, чистый кристалл собаки. Норд - аристократ... Хотя физиономия его, пожалуй, простовата. У него розовый нос и губы. Он будто нахлебался клюквенного киселя с молоком и только что вылез из миски. Он веселится с легкой душой. Волчонок играет исступленно, со страстью. Норд поддевает волчонка под брюхо, бодается, зажмурясь - волчьи глаза постоянно начеку. Они следят - за мной. Как бы ни кувыркался щенок, они не исчезают, не тонут, они будто плавают поверху - сумрачные волчьи глаза. Но Султан больше не ноет. Он молчит. Он скорее умрет, чем признается, что спиной о дверной косяк приложиться - больно. Стук падающих тел и пыхтение стоят в комнате. У Султана тяжелые кости: кажется, что швыряют табурет. Султан измучен, избит. Султан доволен. 4 Я лежу поперек тахты, плечами в стену. Боюсь пошевелиться. Мне удалось залезть в чужую шкуру. Замурзанную шкуру, но - волчью, и меня переполняет чувство достоинства. Оказывается, он крепко себя уважает, этот малыш. И он влюблен в Норда, как мальчик во взрослого силача мужчину. Что мы понимаем в зверях? Для всего живого у нас одна мерка. Мы судим с ходу: щенок выклянчивает. Разве не понятно, что он унижается, что у него льстивая морда? Ничего не понятно. Султан не унижался. Он принимал тот вид, какой не отпугнул, а увлек бы, заманил собаку. Не "подступал бочком", а открыто подставлял свой бок, обезоруживал доверием могучего Норда. Он добивался, чтобы пес забрал его морду в пасть - а ему не нужно мяса. Ему нужен волчий знак сердечного расположения. Знак любви и равенства - не по физической силе, по душе. Он требует, чтобы с ним считались, как считаются с волчонком в стае. "...Я мал, но равен вам. Не смейте забывать - я здесь! Нас трое!" Примерно это говорит сейчас в Султане - хотя говорит сбивчиво. Ему среди нас тяжко. Он постоянно нервничает. Он истерзан тревогой. Тревогой смутной: волчица не успела своему волчонку передать, кто - он и кто - мы. Но "я" пробудилось в нем, уверенное, независимое волчье "я", которое будут подавлять дрессировкой... 5 Глубокая ночь. Уложив в изголовье куртку, направляюсь к Султану. Он проскальзывает в каморку, оттуда наблюдает за мной. Опускаюсь на корточки, маню его. Уговариваю. Султан подползает. Беру его на руки. Он будет добрым волком: еле доношу его до тахты. Пытаюсь лечь, не выпуская, и чуть не падаю с ним - так он тяжел. Скрежещут старые пружины, Султан панически вырывается из рук. Тянусь к Норду, и Султан летит обратно. Он оттесняет собаку... Нас трое! Втягиваю Султана за ошейник на матрас. Он упирается, вползает наполовину. Вот она, голова волчонка. Изысканно заостренная у самого носа, его морда одутловата. Это - детская щекастость. У волка долгое детство, не скоро щекастая ряшка превратится в точеную морду взрослого зверя. Вот его лоб. Поросший темным ежиком невинный взгорок - ребячий лоб волка. Многомудрый волчий лоб! И глаза. Еще не определился их косой разрез. Султан в упор уставился на меня, и что-то знакомое чудится мне в его взгляде... Он напоминает слепого. У него, как у слепого, слушающие глаза. Глажу морду и замечаю, что она подергивается. Чешу Султана за ухом, глажу горло, дышу теплом ему в темя, приговариваю, говорю, говорю, кажется, камень услышал бы! Волчонок взвинчивается все больше. Замолкаю. Губы у него дрожат. 6 Возле тахты растянулся Норд, Султан - у дальней стены. Он дремлет. Уши его поворачиваются. По комнате кружит муха. Муха угомонилась. Тишина. Волк поднимает голову. Он изучает трещину на потолке - трещина недавняя. Над тахтой когда-то висел ковер, - волчонок смотрит на гвозди. На крайний гвоздь, затем на второй в ряду, на каждый по очереди. Приковался к чему-то повыше: там воткнута кнопка. Еще выше: мой рюкзак. На потолке муха. Гипсовая лепнина. Трещина. И одновременно - я, ежесекундно - я, опасливо, с подозрением, невыпускаемая, подслеженная - я, человек. По мне скользят безрадостные звериные очи. Что между мной и этим волчонком встало? Придушенная овца. Затравленный конь. Ручной лосенок Умница, убитый волками в Печорской тайге под Сожвой. И - Дельфа. Наша красавица Дельфа, сеттер. Из Романовского лесничества, где охотился мой отец, ее выманили волки (та самая поза, бочком, бочком, я тебе доверяю, давай познакомимся? И, словно бы испугавшись, прочь - догоняй меня?). Между нами пара матерых, застреленных зимой в окладе. И переярок - мне рассказывал о нем отец. Переярок, годовалый волчонок, что поскуливал тогда в кустах, просился, глупый, за флажки, в оклад к родителям. Между нами - неумелый калечащий выстрел. И капкан. И разграбленное логовище, сваленные в мешок волчата... Я не окликала Норда, а он стучит по полу хвостом. Ко мне стучится. Опускаю с матраса руку. Берусь за сильную собачью лапу. Я не одна, нас трое. Но всем нам - волку, мне, собаке - не до сна. НЕ БОЙСЯ, ЭТО Я! Галчонка мне принес сосед. - Через неделю я еду в командировку, - с досадой толковала я старику, - и для чего вы его подобрали? Это же слеток, родители его бы кормили! - А кошки-то, кошки! - возражал старик. - А дома-то у меня, сама понимаешь... Шурка! Шуркой он называл внука, парня лет пятнадцати, которого весь наш девятиэтажный дом отлично знал. Во дворе он звался Сашка-Длинный и славился многими проделками - даже перечислять их не хочется. Был случай, когда он избил прохожего. Еще было известно, что кошкам лучше не попадаться ему на глаза. - Возьми галку-то, - упрашивал Шуркин дед, - ведь пропадет. Ты погляди, до чего она ласковая, - жалостно говорил старик, а у него на плече сидела черная птица и нежно поклевывала его седое волосатое ухо. Выхода у меня не было. Застелили газетами комнату, дед притащил откуда-то чиненую-перечиненую клетку. Первую ночь я беспокоилась, прислушивалась, жив ли галчонок в клетке, накрытой платком, но птенец сразу привык к новому своему положению. Он тихо спал ночами. Утром я окликала его. Он хрипло отвечал. Я открывала дверцу, он ступал на мою ладонь горячими от сна лапами. Встряхивался, почесывался, поглядывал, приходя в себя. Перелетал на стол, где обычно лежал зажим для белья, которым на ночь скреплялись шторы. Он поднимал зажим и швырял, двигал его, вставлял в дырочку свой большой клюв. И вдруг, обернувшись ко мне, с криком открывал рот, трепеща крыльями. Я поспешно заталкивала ему в горло творог или мясо. Он глотал, давясь, требовал еще... День начинался. Однажды я заметила, что он не пьет, а окунает в поилку голову и встряхивается, брызгаясь. Я принесла и поставила на пол тарелку с водой. Галчонок заинтересованно зашагал вокруг тарелки, останавливаясь, поглядывая, не решаясь приблизиться. Наконец он потянулся к воде. Коснулся - вода всколыхнулась. Он стоял, вытянув шею, пошевеливая клювом воду, и дивился на зыбь. Он ступил в тарелку одной своей ногой. Ступил двумя. Присел, забил крыльями, заплескался, и полетели брызги по всей комнате - на паркет, на мебель, на стены. А я не мешала ему, только смотрела - такое удовольствие было смотреть. Вылез он мокрой курицей. Перья слиплись, проглядывало розовое беззащитное тело. И долго занят был собой - ерошился, чистился, хлопал крыльями, просушивая их. Он не любил, когда я уходила из комнаты, не выпускал меня. Я бросалась бегом, галчонок с криком и шумом догонял и садился мне на голову. Я подставляла руку - он переходил с головы на мой палец. Я подносила галчонка к лицу. Он внимательно рассматривал меня голубыми глазами, трогал, поклевывал и быстрым движением клюва - будто ножницы раздвигались - открывал мои губы или перебирал волосы. Мне не хватало с ним только игры, я не знала, как играют с птицей. Да и умеет ли птица играть? Как-то я устроилась в кресле - заниматься. Он прилетел и сел на верхний край тетради, съехал по странице и начал ловить конец карандаша. Я дала ему поймать карандаш. Потянула - он не отпустил. Напрягаясь всем телом, он вырывал у меня карандаш, как щенок вырывает из рук палку. Я прижала пальцем его ногу. Он тотчас отдернул ее. Прижала другую - он проворно убрал и эту. И ждал, уставясь, что будет дальше. Я легонько потрепала его за опущенный клюв. Он замотал головой, высвободился, схватил меня за палец - тоже легонько. Стоял, задорно расставив ноги, не закрывая рта, готовый продолжать. Опять я его за клюв, он - за палец. Но скоро он устал или ему разонравилось - отскочил, вспрыгнул на мое плечо, а когда я потянулась за ним, проговорил мне в самое ухо, шепотом: - Хаф-хаф! На щеке я почувствовала его горячее дыхание. Что он хотел сказать? Не знаю. Тогда я еще плохо понимала его. Приближался день моего отъезда. Правда, настоящая командировка, на целый месяц, предстояла только в августе, сейчас я уезжала на пять дней. Куда девать птенца? Я листала записную книжку, звонила знакомым; один не мог взять галку, у другого телефон не отвечал. И я решилась оставить ключ соседу. - Раз шесть на день приходить надо, кормить. Сможете? - Чего поделаешь, - отвечал старик, - приду. - Смотрите только, чтобы ваш Шурка... - Да ты что! - сказал старик, округляя глаза. - Его какое дело! И я уехала. В Вологде, особенно вечерами в гостинице, я думала про галчонка и удивлялась своему легкомыслию. Да разве можно было оставлять ключ старику? По шесть раз на день отпирает он мою дверь и Сашка ничего не замечает? Не может этого быть! Зимним вечером во дворе у нас ребята жгли однажды доски, и я подошла к костру. Был там и Сашка. И еще стояли и смотрели на огонь люди, которые вышли гулять со своими собаками. Собаки возились тут же, и Сашка, поглядев на молодого веселого пуделя, сказал непонятно: - Живое мясо. Я вспомнила, как он произнес эти слова, остановив на собаке ленивый, медлительный взгляд, и больше старалась не гадать о том, что ждет меня дома. Приехала я домой днем. Отворила дверь... Галчонок был жив! Он сидел на книжной полке. Он не слетел ко мне, не подал голоса, как делал раньше, но он был жив. Пока я раздевалась и разбирала вещи, он молча смотрел на меня сверху. Я влезла на стул и подняла к нему руку. Тяжело хлопая крыльями, с пронзительным криком, какого я у него еще не слыхала, он перелетел на другой конец полки. Я перетащила стул, опять влезла - и снова он шарахнулся. Он и по виду стал другим, я не узнавала его. Да и он ли это, тот ли галчонок? Я стояла на стуле, издали показывая ему ладонь, а он смотрел и кричал своим новым, нестерпимо резким голосом, в котором я уловила отчаяние. Очень медленно, чтобы не спугнуть, я потянулась к нему еще раз. Он нагнулся. Я поднесла руку, и он вдруг сдавил мне палец с такой силой, что я чуть не вскрикнула. Теперь я поняла, что в нем изменилось. Я оставила птицу с блестящими, плотно уложенными, крепкими перьями - сейчас они измочалены. Может быть, птицу ловили, гоняли, чьи-то руки мяли ее перья... Крылья, хвост, серебристая шея, даже лоб - все разлохмачено, растерзано. Птенец больно кусался, но я не отнимала руки. - Галя, - твердила я ему, - не бойся, это я! Галя! Долго я стояла на стуле, ждала, уговаривала. Постепенно он успокоился и затих. Вот он наклонился. Молча потерся о мою ладонь растрепанной головой. Тут же с криком отпрянул. Но я уже не сомневалась, что он вспомнил, узнал. Я распаковывала вещи и думала о том, что пройдет время, перелиняют у него молодые изломанные перья, забудется страх. Я отворю окно. Он станет жить под крышей над моим окном, а зимой, в морозы, возвращаться домой...