Константин Сергеевич Бадигин. На затонувшем корабле роман в двух книгах ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ" МОСКВА. 1970 Художник Андрей ГОЛИЦЫН ПРЕДИСЛОВИЕ Лет пятнадцать назад увидел я в витрине магазина книгу: "К. Бадигин. Путь на Грумант". Мелькнула мысль: уж не капитан ли Бадигин - тот, который перед войной около трех лет дрейфовал в Ледовитом океане на знаменитом "Седове"? Если он, надо книжку купить, наверно, это рассказ о дрейфе. Полистал. Нет, не о дрейфе. Оказывается, о древних русских мореплавателях, проложивших пусть к острову Шпицберген (Груманту). Навел справки. Да, тот самый капитан. О дрейфе у него другая книжка - "Три зимовки во льдах Арктики", - вышла еще перед войной, а эта свежая и не документальная. Повесть. Читать я начал с предубеждением: наверное, не за свое дело взялся капитан... Но страница за страницей так увлекся, что проглотил книжку залпом. Прекрасная вещь - содержательная и романтичная! Бесстрашный ледовый капитан оказался еще и талантливым художником слова. В 1954 году Константин Бадигин опубликовал повесть "Покорители студеных морей" - о мореходах Великого Новгорода пятнадцатого века, а в 1956 году - повесть "Чужие паруса" - продолжение "Пути на Грумант". Этими тремя книгами писатель воскресил известные лишь специалистам славные страницы героической истории русского народа. Острые, увлекательные сюжеты с бесчисленными приключениями в студеных морях, характеры сильных, умных, бесстрашных русских людей, преодолевающих чудовищные трудности в борьбе с природой и с могущественными в ту пору ливонскими рыцарями, морскими пиратами. Думается, тут будет к месту рассказать, как прославленный ледовый капитан стал писателем и как у него возникла мысль воссоздать образы древних русских мореходов. - В моей жизни, - говорит Бадигин, - исключительная роль принадлежит известному писателю прошлого века Стивенсону. Он своими романами возбудил во мне страстную любовь к морю. Я родился в сухопутной Пензенской губернии. Отец был агрономом и меня к этой профессии приохочивал. Жили в деревне Суруловке, а потом в Москву переехали. Тут в 1924 году я и среднюю школу окончил. Прямая была мне дорога в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. А я вроде бы ни с того ни с сего махнул во Владивосток. Пришел там в горком комсомола и сказал. "Хочу в море". Дали мне путевку на товаро-пассажирское судно "Индигирка" - матросом второго класса. Так я стал на всю жизнь моряком. И обязан этим Стивенсону, более всего его роману "Остров сокровищ". А позже Стивенсон подтолкнул меня и на писательский путь. Во время длительного дрейфа во льдах Арктики в корабельной библиотеке попался мне опять в руки роман "Остров сокровищ", и я задумался: а почему бы и мне не попробовать? Тот наш поход, на ледоколе "Седов" был очень драматичным. Почему бы мне не попытаться изобразить его в сценах, картинах, характерах? И я стал вести дневник. К концу дрейфа записей накопилась прорва. Но когда вернулся в Москву (в 1940 году), на меня насели в Главсевморпути: срочно давай подробнейший научный отчет о дрейфе. Ну и для периодической печати надо что-то дать. Эпопея "Седова" волновала тогда миллионы людей. Так получилась документальная книга "Три зимовки во льдах Арктики". Во время Отечественной войны, - продолжает Константин Сергеевич, - я водил корабли в Соединенные Штаты Америки и обратно: доставлял оттуда вооружение и продовольствие. И вот однажды в нью-йоркском клубе моряков возник спор: у какого флота богаче история - у английского или русского? "Ваш флот, - говорили мне английские и американские моряки, - начинал Петр Первый в восемнадцатом веке, а развитие он получил лишь в девятнадцатом. Британский же флот берет начало в седой древности". Я кое-что знал - в мореходке ведь учился - о древних русских поморах, но спорил неуверенно. И дал себе тогда слово: при первой возможности копнуть наши морские архивы. Так возникла повесть "Путь на Грумант". Ну, а уж потом и "Покорители студеных морей" и "Чужие паруса". Этот рассказ Героя Советского Союза Бадигина интересен и сам по себе - он дает представление о его романтическом характере, а сверх того наталкивает нас на мысль: как еще мало знаем мы героическую историю своего народа! Своими художественными произведениями, в основу которых положены исторические документы, Бадигин открыл читателям новый мир на студеных морях древности. При чтении его книг наше сердце наполняется гордостью за суровую и прекрасную нашу страну, за умный, предприимчивый и храбрый народ, и у нас прибавляется душевных сил для строительства нового, коммунистического мира. Читатели по достоинству оценили исторические повести Константина Бадигина - их общий тираж давно превысил миллион экземпляров, а купить их можно разве лишь у букинистов. Не залеживаются они и на полках библиотек - всегда "на руках". В 1966 году Бадигин опубликовал повесть "Секрет государственной важности" - тоже историческую, но уже близкую нам по времени - о последних месяцах гражданской войны в Приморье. И конечно же, как и во всех других произведениях Бадигина, на первом плане тут моряки. Действие происходит во Владивостоке и на кораблях - на море. Сюжет - острый, приключенческий, действующие лица - большевики-подпольщики, с одной стороны, и белогвардейцы и японские интервенты - с другой. Два слова о приключенческом жанре, в котором пишет Бадигин. Жанр этот именуется обычно так: "Библиотека фантастики и приключений". Под словом "фантастика" подразумевается нечто исключительное, небывалое, например: человек-амфибия, или гиперболоид инженера Гарина, или жизнь на других планетах и т. п. Ничего такого мы не найдем в повестях Бадигина. Они строго реалистичны. Отличается Бадигин от большинства, авторов приключенческих книг и манерой творчества. Он не ограничивается изображением действий героев в стремительном развитии хитроумного сюжета, а дает и психологические мотивировки действий. От того его повести становятся как бы многомерными. Их нельзя читать "бегом", как читаются многие приключенческие повести иных авторов. Бадигинские наталкивают на серьезные раздумья: о родине, о судьбах людей, об общественном долге, о жизни и смерти... Литературная критика часто обращает внимание на бедность языка многих книг приключенческого жанра. Эти упреки, как правило, справедливы. "Приключенцы" обычно сосредоточивают все силы на закручивании сюжета, а языковые изобразительные средства остаются на уровне газетного очерка. Писательский язык Бадигина богат, многообразен, индивидуализирован по характеру действующих лиц. Константин Бадигин - ярко выраженный русский писатель. В своих повестях он воспроизводит картины русского национального быта разных эпох, изображает национальные нравы и обычаи, рисует разнообразные характеры русских людей в драматических обстоятельствах. Само собою разумеется, что он всегда на классовых позициях. Но ему чужд вульгарный социологизм. Не все бояре, попы и генералы были негодяями, как и не все "работные люди" были ангелами. Я, например, считаю большой удачей Бадигина образ архиепископа Великого Новгорода Ефимия из повести "Покорители студеных морей". Этот хилый старик с живыми глазами и ясным государственным умом - подлинный патриот Руси. А в повести "Секрет государственной важности" в объективном свете выведены два белогвардейских полковника. Оба - ярые враги Советской власти, и мы видим, что они обречены, но субъективно это честные люди. Они воюют не ради личной корысти, как генерал Дитерихс. По их классовым понятиям, они борются "за спасение России" и считают себя подлинными патриотами. Разуверить их в этом может только жизнь. Константин Бадигин - ярко выраженный морской писатель. И не просто морской, а живописец северных студеных морей, хотя большую часть жизни он водил корабли по теплым морям. Впечатления юности, молодости - самые сильные в жизни. Бадигин в двадцать семь лет был капитаном прославленного ледокола "Седов". Он торил Великий Северный морской путь во льдах Арктики, и, естественно, самые сильные его переживания там. С Ледовитым океаном, с Балтийским, Северным и Белым морями связаны и большие думы его, с ними же связаны и исторические изыскания. Чему же удивляться, что он пишет о студеных морях, а не об Атлантике, не об Индийском или Тихом океанах, хотя исколесил их вдоль и поперек. Да ведь и не наши те океаны. История русского мореплавания более всего связана с северным поморьем. Предлагаемый вниманию читателя роман "На затонувшем корабле" охватывает время с конца Отечественной войны примерно до середины пятидесятых годов. По существу, изображается наша современность. Действие развертывается в Восточной Пруссии, а после войны - в Калининградской области и на Балтийском море. Действующие лица - гитлеровцы разного ранга, с одной стороны, и советские люди, военные и штатские, - с другой. Кончилась явная война, продолжается тайная... Не буду пересказывать сюжет романа - читатели этого не любят, - скажу только, что он не менее увлекателен, чем сюжеты повестей, о которых шла речь выше. И еще хочу обратить внимание на одну важную особенность этого произведения. В числе врагов нашего общества (кроме осевших после войны гитлеровцев-шпионов) выведен матерый бюрократ из управления пароходства, этакий лощеный демагог. Фамилия его - Подсебякин, но читатели взамен могут подставить и другую, более близкую им. Лица, похожие на Подсебякина, встречаются, к сожалению, не только в пароходствах. Не знаю, чем объяснить, но писателей-маринистов ныне до крайности мало. Очень-очень жаль. Море извечно волнует и манит миллионы людей, воспитывает сильных, бесстрашных. Талантливые произведения о моряках пользуются огромной популярностью. О тиражах книг Бадигина в нашей стране я уже говорил. Есть сведения, что его повести издаются и за рубежом. "Путь на Грумант" издан более чем в десяти странах. Повесть "Покорители студеных морей" в минувшем году вышла в Чехословакии вторым изданием, роман "На затонувшем корабле" только что издан в Польше. Константин Бадигин в расцвете творческих сил. На выходе у него новый роман - "Кольцо великого магистра" - о крестоносцах четырнадцатого века. Есть еще много интересных замыслов. Но он меня не уполномочил выдавать его секреты. Михаил Шкерин Книга первая ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА ГЛАВА ПЕРВАЯ СКЕЛЕТ В РЫЦАРСКИХ ДОСПЕХАХ, ПРУССКИЙ ГАУЛЕЙТЕР И ПОХИЩЕННЫЕ СОКРОВИЩА С последним гулким ударом железный лом ушел в пустоту. Налегая на лом всем телом, профессору Хемпелю с трудом удалось расшатать несколько кирпичей. Десятки раз ударяя в одно и то же место, он убедился в отменной прочности древней кладки: после каждого удара от стены отлетали только осколки. Когда, наконец, образовался небольшой пролом, профессор решил передохнуть и вытер со лба пот. Он долго рассматривал в лупу окаменевшие куски известки. Да, несомненно, вход был замурован в начале восемнадцатого века. Подземелье не существовало даже на самых подробных планах старого орденского замка... Это было открытие! Из пролома пахнуло чем-то затхлым. Профессор вынул из кармана огарок свечки, зажег его и, прилепив к лому, сунул в пробитую щель. Свеча продолжала ярко гореть, наклонив пламя по течению воздуха. Хемпель удовлетворенно хмыкнул. Отдохнув, профессор снова взялся за лом. Он решил, не откладывая, обследовать подземелье. Конечно, было бы разумнее спуститься туда с помощником, но в эти тревожные дни никому нельзя было доверять тайну. После часа тяжелой работы ему удалось расширить брешь. Хемпель заменил свечной огарок фонариком и, окончательно отбросив колебания, переступил через обломки кирпичей и очутился в древнем царстве тишины и мрака. Нет, он не был трусом и никогда не отступал в трудных случаях. Несмотря на преклонные годы, он отличался, как говорили его друзья, твердостью духа, прекрасным здоровьем и пунктуальностью Эммануила Канта. Карманный фонарик вырвал из темноты часть кирпичной стены, нависшие над головой мрачные своды. Профессор оказался в широком коридоре с потемневшими от времени стенами. Судя по размеру и форме кирпича, по манере кладки, подземелье сооружалось сотни лет назад. Это не удивило профессора, замок возник не сразу: северное крыло возводилось в пору процветания Тевтонского ордена. Немало воздвигнуто и Альбрехтом Бранденбургским в шестнадцатом веке; кое-что подправляли позже и другие владельцы замка. Коридор заметно уклонялся вниз. Желтоватое пятнышко карманного фонаря запрыгало по каменным ступеням. Осторожно ставя ноги, боясь поскользнуться, профессор пошел по лестнице, своды подземелья скрывались в непроглядной темноте. Всюду, куда доставал пучок желтоватых лучей, Хемпель видел сводчатый потолок, незаметно переходящий в низкие кирпичные стены... Ученый увлекся, как мальчишка, впервые забравшийся в таинственный подвал соседского дома. Каждый кирпич, каждый обломок подвергался тщательному осмотру. Вот только мешала дрожь в руках, саднила кожа, стертая от непривычной работы ломом. Дышать становилось труднее. По стенкам подземелья сочилась темная слизь. Над головой, в лучах фонарика, искрились капли влаги. Профессор почувствовал озноб, поежился, застегнул доверху пуговицы теплой охотничьей куртки, из которой не вылезал в эту холодную зиму. Пройдя еще десяток шагов, он увидел на стенах грибковую поросль, нежную и белую, пышно разросшуюся. Вот еще несколько крутых ступенек вниз, и коридор расширяется, образуя небольшую, почти квадратную комнату. Профессор медленно повел вокруг фонариком. Из темноты выступил большой католический крест, упиравшийся вершиной в нависшие своды. За крестом что-то темнело. Слегка задыхаясь в спертом воздухе, Хемпель подошел ближе и, пораженный, остановился. Крест оказался распятием в натуральную величину. Фигура Христа, вырезанная из дерева рукой мастера, выразительно передавала страдание. Легкий налет пыли смягчал резкость тонов - и это еще более оживляло статую. Профессор, убежденный лютеранин, не признавал объемных религиозных изображений. Он считал обожествление деревянных фигур идолопоклонством, язычеством. Он не выносил ханжества католических священнослужителей, презирал фиглярствующих отцов иезуитов и скептически относился к помпезности богослужения в католических церквах. Но фигура на кресте заинтересовала его, любителя древности, как произведение искусства. За распятием на невысоком постаменте стоял гроб, крышка была сдвинута в сторону. Когда-то гроб, видимо, был покрыт орденским знаменем. Сейчас от знамени остались только истлевшие обрывки. Свет фонаря задержался на черепе, обтянутом лоскутками кожи, с выдающимися надглазными выпуклостями и желтыми кривыми зубами. На правой височной кости профессор заметил сквозную продолговатую пробоину - след от удара топором. Поверх медных доспехов лежала длинная рыжая борода. Челюсть подпиралась рукоятью огромного меча. На сжатых суставах пальцев белела ссохшаяся кожа. Собственно, только рыцарское снаряжение и напоминало о прежних формах человеческого тела. "Кем он был?" - спрашивал себя профессор. История орденских времен, а особенно все, что относилось к прошлому Кенигсбергского замка, было близко его сердцу. Когда-то в юности, оправдывая нечеловеческие жестокости рыцарей, он преклонялся перед Тевтонским орденом. Захватывая чужие земли, орден создавал и укреплял немецкое государство. Со временем профессор несколько изменил точку зрения, однако, как всякий немец, к старине относился почтительно. Он еще раз внимательно осмотрел подземелье. Теперь он заметил ржавые железные кольца в каменной кладке... Но что это? На стене возле гроба чуть виднелись тронутые временем строки угловатых букв. Водя по ним лучом фонарика, профессор с трудом прочитал: "Я презираю греховность моего тела и принимаю обет послушания моему богу, святой церкви, святой Марии и вам, мой магистр ордена немецкой церкви, и вашим последователям. Правилам и обычаям ордена немецкой церкви буду подчиняться и буду послушен до самой смерти. Аминь". "Присяга тевтонских рыцарей. Кому понадобилось писать ее на стене? И герб ордена!" - Сбоку едва заметно проступал рисунок щита с черным крестом. Профессор мысленно обратился к сочинению Христофора Харткнохта "Старая и новая Пруссия". Сколько раз он перечитывал объемистый фолиант со множеством рисунков! Тевтонский орден девы Марии возник в Иерусалиме еще в двенадцатом веке. В начале монахи ухаживали за больными и ранеными, вели скромный образ жизни. Орден был вполне безобиден и даже полезен, пока одному из великих магистров, Герману фон Сользу, не пришла в голову заманчивая идея - поживиться чужой землей. Ему помог польский князь Конрад Мазовецкий, призвавший божьих рыцарей завоевать язычников - балтийских славян, пруссов и литовцев - и привести их к вере Христовой. Расположившись на пожалованных польским князем землях, рыцари вскоре не только овладели исконной землей пруссов, но оказались хозяевами чуть не всей восточной Прибалтики. Профессору пришла в голову похвальба Адольфа Гитлера: "Я начну свое наступление там, где были остановлены тевтоны много веков тому назад". Да, фюрер взял на себя трудную и опасную задачу - завершить дело, начатое монахами-завоевателями. Мысли профессора снова обратились к средневековому покойнику в латах. "Я должен узнать, кем был этот человек, - повторял про себя профессор. - Почему рыцарь похоронен здесь, в подземелье. Может быть, мне посчастливится раскрыть что-нибудь новое из истории ордена? Следует осмотреть еще раз все, каждую мелочь". Основательно потревожив рыцаря, профессор обнаружил под черепом небольшое евангелие в переплете из телячьей кожи и несколько серебряных монет с гербом ордена. Профессор стер пыль с евангелия, полистал пожелтевшие страницы, защелкнул медные застежки и положил в карман. Теперь его внимание привлекло старинное вооружение, валявшееся на каменных плитах. Тут были панцири и шлемы, кольчуги, алебарды, мечи - целое сокровище для музея. Большая часть военных доспехов, несомненно, принадлежала тевтонским рыцарям, бывшим хозяевам Кенигсбергского замка. Иногда нога Хемпеля ступала на что-то мягкое, похожее на мох. Это были трухлявые обломки дерева, обрывки одежды, перержавевшие позументы, гвозди. Тут же на плитах подземелья он разглядел человеческие кости и белое вещество, напоминавшее известку: профессор знал - так выглядит мышечная ткань людей, умерших сто, двести лет назад. Стены могли бы рассказать о многом. Профессор умел слушать и понимать язык древних камней. Но сегодня надо было спешить. О-о, если бы не эта ужасная война, все было бы иначе! Без всякой брезгливости шагая по мягкой трухе, по костям, он торопился закончить осмотр тайника. То, что подземелье, видимо, уходило глубже под землю, его не удивляло. Он знал, что в старинных замках-крепостях потайные ходы часто спускались к подземному источнику. Угнетала душная тишина склепа. Профессор слышал удары сердца. Казалось, урони он булавку - и гром разнесется по подземелью. Когда же профессор попробовал крикнуть - голос прозвучал глухо, словно через подушку. Эхо не отозвалось. Вот еще несколько истертых ступенек. Над головой в лучах фонаря поблескивали кристаллики соли на кирпичах; все гуще черная слизь. В слабом световом пятне поперек подземелья встала стена, сложенная из сглаженных ледниками плоских камней. Там, где ход упирался в массивную железную дверь, запертую на замок, профессора ждала еще одна находка. Он рассмотрел в углу кованый железный ящик. Сундук был очень тяжел: профессор не мог сдвинуть его с места. Носовым платком и перочинным ножиком он очистил ящик от пыли и грязи и обнаружил на одной из стенок три замочные скважины. Хемпель обрадовался: видимо, ему повезло. В таких сундуках за тремя замками рыцари прятали орденскую печать, а кроме того, знаменитое кольцо Германа Сользы - подарок папы римского, единственную собственность, которую великий магистр мог передавать по наследству. Ключи хранились у трех должностных лиц орденского государства: великого магистра, великого комтура* и казначея. Эти трое имели право открыть сундук и приложить к документу печать, только собравшись вместе. Не очень-то братья рыцари доверяли друг другу. (* Комтур - управляющий округом орденского государства, комендант замка.) "Дольше оставаться в этой слепой кишке невозможно, задохнешься", - подумал профессор. Да и батарейка в фонарике совсем ослабела. Хемпель, с сожалением оглядываясь на сундук, повернул обратно. Вот и рыцарский гроб, тут дышалось легче, и профессор решил отдохнуть. Силы совсем покинули его, ноги подкашивались... "Нервы... ничего не попишешь". Он, не раздумывая, нарушил покой последнего рыцарского обиталища. Подвинув в сторону гроб, Хемпель сел. С наслаждением пуская ядовитый сигарный дым, он прислушивался к звукам, доносившимся с поверхности земли. В угнетающей могильной тишине они были вестниками жизни. Где-то над головой прошел грузовик. Но вот опять все стихло. Профессор, экономя свет, потушил фонарь. Тяжелая, душная темнота тотчас навалилась на него. Даже сигара потеряла прелесть. Стараясь оградиться от тягостных размышлений, Хемпель задумчиво смотрел на ее огненный кончик... Сверху опять донесся шум. "Что это? Будто кто-то бьет молотом?" Ритмичные удары все усиливались. Когда грохот раздался прямо над головой, профессор, наконец, понял: рота солдат входит во двор замка. Тяжелая поступь войны доносилась даже сюда. Посасывая сигару, профессор прикинул, под какой частью старого замка он находится, а потом стал перебирать в памяти обстоятельства, сопутствовавшие открытию подземного хода. Дело было так. Три месяца назад, осматривая подвальные помещения крепости, он обратил внимание на каменную плиту пола в одной из комнат. Она была меньше истерта, чем соседние, и отличалась от них по цвету. Заметив несколько небольших углублений по краям соседних плит, он догадался, что это следы железного лома, которым приподнимали люковую крышку. Стукнув по плите молотком, он услышал глухой продолжительный гул: там была пустота. Внизу, под каменной плитой, оказалось небольшое квадратное помещение высотой около двух метров. В одной из стен, сложенных из желтоватых кирпичей, профессор заметил замурованный вход. Именно тогда ему пришла в голову мысль: если придет настоящая нужда, спрятать в этом тайнике все самое ценное из музейных сокровищ. В марте, после разгрома хельсенбергских дивизий, профессор велел перенести музейные реликвии в комнату с потайным люком. А сегодня он решил осуществить свое намерение и надежно укрыть все самое дорогое. Его подтолкнули к этому некоторые важные обстоятельства. Три дня назад крейслейтер Кенигсберга Вагнер приказал перенести сокровища музея, давно упакованные в ящики и готовые к эвакуации, в один из глубоких бункеров неподалеку от замка. Место хранения профессору показалось ненадежным. Но приказ есть приказ, и первая партия ящиков была перевезена в бункер. Однако ученый, до фанатизма преданный своему делу, решил дальше действовать наперекор всем приказам, на свой страх и риск. И вот хранилище найдено. Теперь он может быть спокоен, его коллекциям не грозит опасность от бомбы или пожара. Да, да, решено. Сегодня же он перенесет сюда все самое ценное. Но кем же все-таки замурован тайник? Профессор задумался: его мысли ушли вновь в туман прошлого, к стертым временем именам и событиям. ...Тевтонский орден рвался к морю. Рыцарям удалось захватить изрядную часть балтийского побережья с родиной драгоценного янтаря - Земландским полуостровом. А пруссы яростно сопротивлялись. Они не желали становиться христианами, не хотели быть рабами. Они боролись за право жить свободными людьми на своей земле. Много раз пытались они сбросить ненавистное ярмо тевтонцев... Войну с язычниками-пруссами и литовцами орден превратил в крестовый поход против славян, населявших берега Балтийского моря. Великие магистры, не обращая внимания на протесты польских князей, продолжали завоевывать славянские земли. Только в начале пятнадцатого века великая Грюнвальдская битва положила конец захватническим войнам орденского государства. Объединившись, поляки, литовцы и русские разбили врагов. Крестоносцы постепенно сдавали свои позиции Польше. Но, потеряв прежнее могущество, они все же оставались значительной силой. Профессору казалось, что история в назидание снова повторяет Грюнвальдское сражение. Да, да, повторяет. Оно происходит сейчас в тех же самых местах, и вновь отстаивают в нем свою свободу храбрые, непокоренные потомки людей, победивших тевтонских рыцарей в той битве. Но несравнимы масштабы, несравнимы последствия... Профессор вздрогнул от легкого шороха за спиной. Он включил фонарик. Желтоватый луч, метнувшись по стене, поймал большую серую крысу на самом верху каменной лестницы. Испугавшись света, крыса мгновенно исчезла. Профессор брезгливо повел плечами, бросил сигару и через пробитую брешь вернулся в комнату. Люк в подземелье он тут же закрыл - снова пришлось немало потрудиться над тяжелой плитой. Наверху дышалось легко. В комнате ярко светила электрическая лампочка. Профессор присел на ящик с музейными экспонатами, снял кепку и пригладил остатки волос - они были светлые, слегка тронутые сединой. На выхоленном лице - почетные шрамы студенческих дуэлей. Отдохнуть как следует не пришлось. Он услышал стук в дверь и испуганный голос своего верного помощника Карла Крамера: - Господин профессор! Где вы, господин профессор? - Я занят! Что случилось? Я просил меня не беспокоить. - Гаулейтер Эрих Кох прибыл в замок и требует вас! Вы слышите, господин профессор, сам гаулейтер Кох. x x x В большой комнате с деревянным резным потолком и опустевшими стенами, развалившись, сидел в кресле гитлеровский вельможа. Все остальные: крейслейтеры, генералы, эсэсовская и нацистская знать - стояли, окружив высокую особу. Почти у всех на френчах и пиджаках поблескивали золотые свастики. Несколько поодаль стояли сотрудники музея - три испуганных, но старавшихся сохранить достоинство человека. Возле кресла гаулейтера лежала собака - любимица Коха. Когда-то здесь была столовая герцога Альбрехта Бранденбургского. Позже у одной из стен восседал на королевском троне Фридрих Великий. Еще так недавно любопытным кенигсбержцам показывали трон - ничем не примечательное полумягкое седалище. Еще недавно стены "тронного зала" украшались картинами знаменитых художников. Сейчас на них остались только крючья да темные квадраты на выцветших шпалерах. В разбитое окно врывался ветер, раскачивая бархатную занавеску. По углам пустой и неуютной комнаты расползлась сырость, на плиточном полу стекленели замерзшие лужи. Несомненно, историческое прошлое этой комнаты было известно Эриху Коху. Возможно, поэтому кресло его было установлено на том самом месте, где раньше возвышался королевский трон. - Ха-ха! Глубокоуважаемый ученый муж! Посмотрите, в каком он виде. Чем вы занимались, позвольте узнать? Приближенные наместника громко засмеялись. - Вы меня звали, господин гаулейтер? - спросил профессор. Его голос дрогнул от сдерживаемого гнева. - Долго вас пришлось разыскивать! Хорошо вы храните доверенные вам ценности! - заорал гаулейтер. - Они преспокойно валяются в здешних подвалах. Каждому негодяю известно, где и что лежит. Как вы допустили такое разгильдяйство, а? Отвечайте, я вас спрашиваю! Эрих Кох, сидя в кресле, затопал короткими ногами в начищенных сапогах. Профессор побледнел и сжал зубы. Чтобы успокоиться, он старался смотреть на гвоздь с обрывком бечевки. На этом месте раньше висела картина Рубенса "Марс и Венера". Кто-то курил, Хемпель проглотил слюну - табак был явно настоящим. - Почему до сих пор вы не выполнили моего распоряжения? - продолжал бушевать гаулейтер. - Недавно я предоставил музею превосходный литерный бункер! Разве крейслейтер Кенигсберга Вагнер не передавал вам моих приказаний? - Вчера мы начали перевозку экспонатов, гаулейтер. И я уверен, сумеем сделать все как надо. Мои помощники думают так же. - Профессор произнес эту фразу размеренно и настолько правильно, что можно было, слушая, расставлять знаки препинания. В минуты раздражения профессор имел обыкновение говорить особенно четко. - Ах, вот как! Только вчера вы удосужились взяться за дело. Хорош, нечего сказать... Это ваши помощники? - гаулейтер небрежно ткнул пальцем на трех коллег профессора. - Как вы могли оставить в замке янтарный кабинет? А другие шедевры, с таким трудом добытые мною на Украине и в Белоруссии?.. Где они, я вас спрашиваю? Государственное преступление! - вдруг взвизгнул он. Лежавшая у ног Коха собака заворчала. - Впрочем, мне наплевать на ваших коллег! Я требую от вас, понимаете - от вас, окончания всех дел немедленно. И сам прослежу за выполнением. Эй, кто-нибудь! - Кох чуть повернулся к своей свите. - Дайте лист бумаги, я напишу несколько строк на память... Блокнот мгновенно очутился в руках Коха. Он вынул перо и оглянулся. - Пожалуйста, гаулейтер! - уполномоченный по строительству укреплений Фидлер, крепкий высокий человек с темными глазами, угодливо согнулся перед Эрихом Кохом. - Яволь! Пишите на моей спине, гаулейтер. Лучшего стола сейчас вы не найдете во всем королевском замке. - Повернув голову, он посмотрел на Коха таким же взглядом, каким смотрела на гаулейтера собака. Усмехнувшись, восточно-прусский наместник Гитлера положил блокнот на спину Фидлеру и небрежно, неразборчиво набросал несколько строк. - Возьмите, профессор, - смягчившись, произнес Кох. - Здесь восемь пунктов, все они должны быть выполнены, все до последней буквы. Иначе я не посчитаюсь с вашими заслугами... Поняли? Не задерживаю... И для гаулейтера профессор Хемпель больше не существовал. - Из вас вышел превосходный дубовый стол, Фидлер, - милостиво пошутил вельможа, глядя на красные, налитые кровью щеки и растрепавшиеся волосы уполномоченного, - молодец, спина крепкая. И цвет лица прекрасный! Дерьмо с молоком. - Яволь! Готов служить всем, чем вы прикажете, гаулейтер, - отозвался Фидлер. Окружавшие гаулейтера сановники снова засмеялись, и сам Фидлер громче других. - Прошу вас, крейслейтер, - Кох круто повернулся к высокому сутулому человеку с золотой свастикой на лацкане пиджака, - доложите, как вы укрепляете замок. Я уверен, старая крепость еще послужит фюреру. Крейслейтер начал было говорить, но Эрих Кох прервал его выкриком: - Вы несете чушь, Вагнер! Замок надо укрепить иначе. Я предлагаю установить на старой башне орудие. Тогда мы будем иметь преимущество перед русскими, замок и так стоит на возвышенности, да еще и высокая башня... - Это невозможно, гаулейтер, - хладнокровно возразил Вагнер, - если мы поставим туда орудие и начнем стрелять, русская авиация мгновенно уничтожит замок. - Генерал Ляш! - позвал гаулейтер. - Что думаете вы? Никто не ответил. - Его нет, - сказал кто-то. - Генерал Мюллер, - не оборачиваясь и не изменяя голоса, произнес Кох. - Я слушаю, гаулейтер. - Начищенный и наглаженный генерал возник перед вельможей. - Мне надоело возиться с этим недоноском Ляшем! Я не могу больше доверять. Уберите! - Будет сделано, гаулейтер, - вытянулся генерал. Кох продолжал распоряжаться, раздавал направо и налево приказы, не забывая время от времени гладить собаку. Сановники слушали молча, склонив головы. Вошедший в зал эсэсовский генерал стал нашептывать в волосатое ухо гаулейтера. Собака заворчала, а Кох быстро, не задумываясь, сказал: - Недоверие к фюреру карается смертью. Повесить! - Но, гаулейтер, полковник из хорошей фамилии, с боевыми заслугами, чистокровный ариец. Его братья сражаются в рядах рейха. Может быть, вы найдете возможным... - Ну, расстреляйте, - равнодушно бросил гаулейтер, - сделаем скидку на хорошую фамилию. Эсэсовец удивленно поднял брови. - Думаю, вопрос решен, - заявил Кох. - Вообще я предпочитаю веревку, и вы знаете мое правило: "Лучше повесить на сто человек больше, чем на одного меньше". Могу вас заверить - правило проверялось не раз и всегда с положительным результатом. - Гаулейтер засмеялся. Засмеялся и кое-кто из свиты, хотя афоризм был давно всем известен. - Что же касается красных: немедленно уничтожить всех без разбора Трупы облить керосином и сжечь. Эсэсовский генерал удалился. Гаулейтер зашагал по комнате. Низенький и толстый. Голова почти без шеи плотно сидела на коренастом туловище. Руки заложены за спину. Два пистолета болтались на поясе, придавая ему несколько опереточный вид. Не раз еще темно-синие глаза вельможи загорались бешенством и поток ругательств выливался на головы подчиненных. Собака неотступно ходила за хозяином. Партейгеноссе с каменными лицами дожидались конца приема. ГЛАВА ВТОРАЯ НОЧЬЮ В КЕНИГСБЕРГСКОМ ЗАМКЕ В самом центре города, на одном из холмов у реки Прегель, высится старинная крепость. Тяжелая каменная громада выглядит неприступной. Это знаменитый Кенигсбергский замок. Он стар: первые камни крепостных стен положены еще в тринадцатом веке. Шло время. Замок дряхлел, разрушался. Стены кое-где обвалились, подгнили стропила, прохудилась крыша. Но где взять деньги для ремонта? И королевский замок вынужден был зарабатывать их сам. Он превращен в музей и показывает в своих многочисленных залах уникальные исторические экспонаты, старинные документы и книги... А сейчас свидетель орденских времен, словно средневековый ополченец в тяжелых латах, собрался защищать город: у бойниц стоят орудия и пулеметы. Подступы к могучим крепостным стенам минированы. Улицы и переулки перекрыты надолбами и железными противотанковыми ежами. В замке пусто, темно и холодно. Профессор Хемпель заканчивает вечерний обход дворцовых помещений. Сегодня это не вызывается необходимостью: все ценное убрано, сказывается многолетняя привычка. То в одной, то в другой комнате вспыхивает свет: профессор иногда зажигает фонарь, а больше действует вслепую, на ощупь. Он проходит королевскую спальню с резным потолком, идет коридором, попадает в маленькую комнату. По преданиям, здесь родился первый прусский король Фридрих. Это одна из самых красивых комнат замка. Профессор ощупал рукой холодные стены, облицованные полированным австрийским ясенем. На секунду фонарь осветил роскошный камин с фигурой подглядывающего шута, старинный медальон на стене с глубокомысленным изречением: "Мы знаем лучших". Профессор несколько минут неподвижно стоял в темноте. Обычно очутившись здесь, он испытывал благоговейное волнение. На этот раз дело обстояло иначе. Он был распален гневом. Гаулейтер Кох оскорбил его. Профессор много поработал сегодня, торопясь спрятать свои сокровища. Каждый ящик надо было спустить в тайник. Осталось только снова замуровать склеп, скрыть следы. Но годы брали свое, профессор устал, попробуй один повозись с тяжелыми ящиками! С трудом он перенес к пролому небольшой мешок с цементом и ведро с водой, а замуровать вход уже не хватило сил. "Оставлю до утра, ничего не случится, - решил тогда профессор. - Надо отдохнуть". ...А получилось иначе - он от слова до слова вспоминал разговор с сановным партейгеноссе и ругал себя за безропотность, беспринципность. Но спорить с Кохом что плевать против ветра; стоило ответить наперекор - и за жизнь профессора никто не дал бы и пфеннига. Где найдешь правду? Время военное, у стен города - враг. "А ведь у меня много еще осталось дел, которые обязательно нужно закончить. Вот и живи с этим... Ну что ж, не умеешь кусаться, зубов не показывай". Слабый луч фонарика пополз дальше: мазнул по стенам королевской спальни, потом осветил небольшую семиугольную комнату, когда-то здесь хранились знамена врагов, отбитые в сражениях... В светлом кружочке луча сверкают замерзшие на дорогом паркете лужи, сосульки, свисающие с потолка. Профессор шагал и шагал за светлым кружочком. Он прошел еще много комнат и коридоров, поднялся по винтовой лестнице на самый верхний этаж южного крыла замка. Глухие удары зениток заставили прислушаться. Профессор поднял маскировочную штору и раскрыл окно. Пахнуло холодом. Темная, звездная ночь. Не видно ни одного огонька, осажденный город притаился. А это что за огонь? Оранжево-красное зарево трепетало далеко-далеко на юге. Это пожары. Не спали зенитчики: несколько тонких голубых лучей то там, то здесь втыкались в небо... На мгновение погасив звезды, взлетела ракета и рассыпалась зелеными цветами, за ней другая, третья. Неужели русские так близко?.. Профессора Хемпеля охватил безотчетный страх. Нахлынули воспоминания о многочисленных друзьях, приобретенных за долгую жизнь и погибших один за другим в дни войны, - они прошли вереницей перед глазами. Сквозь ночной мрак Хемпель видел мысленным взором величественный кафедральный собор с могилой Эммануила Канта, берег древнего острова Кнайпхоф, где отражаются в реке стены Альбертина. Вот Ланггассе - улица с высокими каменными крылечками у каждого дома. Когда-то давно в тесных улицах старого города бурлила деловая жизнь. Отсюда уходили корабли в дальние страны. Поодаль, на другом берегу реки, высится здание фондовой биржи, еще дальше - старый госпиталь из красного кирпича с двумя остроконечными башенками. Налево - обширный замковый пруд. О-о! С ним связано столько легенд... Направо - заводские трубы, такие знакомые, будничные. Внизу, почти у стен замка, несет свои воды медлительный Прегель. Но днем все выглядело иначе. Увы, королевский замок был окружен развалинами, одними развалинами. Многие улицы с узкогрудыми, словно игрушечными, домами превращены в мертвые камни. Да и замок пострадал немало... А спокойные воды Прегеля по ночам отражают огненные языки пожаров. Нахлынули воспоминания о многочисленных друзьях, приобретенных за долгую жизнь и погибших один за другим в дни войны, - они прошли вереницей перед глазами. Профессор тяжело вздохнул и медленно побрел дальше. Для всех окружающих он был правоверным нацистом. Одним из первых кенигсбержцев Хемпель вступил в национал-социалистскую партию, казалось, был предан ей, искренне верил каждому слову фюрера. Верил в превосходство германской нации и, конечно, не сомневался в победоносном завершении войны. Поэтому он препятствовал вывозу из Кенигсберга музейных ценностей. "Во время войны все может случиться в дороге; на глазах в Кенигсберге будет надежнее". Так думал доктор Хемпель, пока советские войска не перешагнули прусскую границу. А сейчас Кенигсберг в мешке, и русские стоят на подступах к городу. В начале апреля сквозь все заграждения проникли слухи о разгроме хельсенсбергских дивизий. Это было неожиданно и страшно. А слухи все ползли и ползли, пробираясь во все уголки осажденного города. О поражении немецких войск шептались в бомбоубежищах, в конторах, в затемненных квартирах, при встречах со знакомыми на улицах. В последние дни профессор приходил домой как гость: пообедает, обменяется с женой несколькими словами и снова в королевский замок, ближе к своим сокровищам. Ночевал он в одной из полуподвальных комнат с низким облупившимся потолком, среди картин, запечатлевших победы крестоносцев, среди рыцарских доспехов и гипсовых статуй великих магистров - прежних владельцев замка. Воздух здесь затхлый, отдает плесенью. Это понятно: замок не отапливали, пахло мышами и нафталином. Сегодня было особенно холодно, и профессор никак не мог согреть озябшие руки. Поеживаясь, он уселся в старинное кресло, на котором когда-то сиживали и прусские короли. Раньше это выглядело бы почти святотатством, но что делать, времена изменились. Чтобы согреться, доктор Хемпель вскипятил воду в электрическом чайнике и, потягивая малиновый отвар, вспомнил о своем интересном открытии. Орденский склеп. Человеческие кости на полу. Рыцарь в старинных доспехах, с рыжей бородой снова и снова возникал перед глазами. И, как часто бывало с Хемпелем, вдруг отодвинулось все сегодняшнее, близкое. В памяти всплывали загадочные истории и легенды о Кенигсбергском замке... Отсчитывая минуты, медленно ползла по циферблату стрелка часов. "Хватит! - профессор очнулся, возвратясь из далекого похода в историю. - Надо отвлечься". Посмотрев на часы, он включил приемник: кенигсбергская станция работала. Передавалась Седьмая симфония Бетховена. Чем-чем, а классической музыкой горожан угощали вдоволь. Как всегда, он с удовольствием слушал музыку. Дирижировал оркестром его приятель - государственный композитор Ройс. Раньше Ройс дирижировал в оперном театре. Хемпель представил себе черный фрак, прямую спину, белую властную руку. От театра теперь камня на камне не осталось. Музыка закончилась. Стали передавать, в который уже раз, газетную статью Пауля Даргеля, заместителя имперского комиссара обороны, руководившего строительством укреплений. По его словам, длина противотанковых рвов, построенных в Восточной Пруссии, равнялась расстоянию от Кенигсберга до Мадрида. Даргель клялся, что город неприступен. После статьи Пауля Даргеля для подъема духа кенигсбержцев диктор с пафосом рассказал несколько историй о давних победах германской армии. Захотелось курить. Профессор медленно и аккуратно срезал кончик черной эрзац-сигары и, прислушиваясь краем уха к назойливому голосу в приемнике, стал просматривать списки музейных ценностей, спрятанных сегодня в подземелье. Кто-то, заикаясь и неправильно выговаривая слова, перечислял фамилии горожан, отличившихся сегодня на оборонительных работах, объявил о наградах. Каждому был вручен ценный подарок: сигары, кофе, стандартный пакет с конфетами и печеньем или бесплатный билет в кино. В эфире появился Эрнст Вагнер. Профессор положил ручку, насторожился... Когда лиса начинает проповедь, оберегай гусей. Грозный крейслейтер тоже без удержу похвалялся неприступностью Кенигсберга. Призывал немцев защищать город до последнего вздоха. "Сказано очень много слов и ничего нового", - заключил профессор. Эту программу с успехом можно передать через десять дней. И никто даже не догадается об этом. Такой же она была и десять дней назад. А главное - ничего утешительного. "Наш город обеспечен денежными банкнотами, - весело провозгласил под конец диктор. - Директор государственного банка Франц Зайдлер заявил представителю радио: денежные платежи будут производиться без всяких ограничений: жалованье чиновникам и пенсии выплачиваются, как всегда, неукоснительно в положенные сроки". "Как не надоест повторять одно и то же", - с досадой подумал ученый, щелкнув выключателем. Нет, положительно профессор Хемпель был выведен из равновесия событиями сегодняшнего дня. Сначала такие открытия в подземелье, а потом этот наглый гаулейтер. Трудно примириться с сознанием собственного бессилия. Все больше и больше сомнения терзали Хемпеля. Он был всерьез обеспокоен излишним вниманием гитлеровского вельможи к сокровищам, его сокровищам. Опасность. Берегись, Альфред. Недаром говорится, что ночь - мать размышлений. Сердце гулко билось. Пришлось принять успокоительные капли. Обернув шею теплым шарфом и накрывшись двумя шерстяными пледами, он улегся на узкий диванчик. Долго скрипели пружины. В начале второго часа ночи профессора разбудил настойчивый телефонный звонок. Какой-то штурмбанфюрер Эйхнер сообщил, что выезжает в замок по срочному и секретному делу. - Вы мне совершенно необходимы, профессор, - добавил грубый голос, - не отлучайтесь. Хемпель разволновался. Он не любил гостей из гестапо. "А вдруг там догадались, что я прячу сокровища не только в литерный бункер... Кто-нибудь донес!" - профессора бросило в жар. Перед глазами возникла черная дыра в стене... "Проклятье, вход не замурован. Какая оплошность! Кто мне поверит, что прятал не для себя. Когда человек поступает честно, они не верят, они всегда подозревают только плохое. Для них я вор, государственный преступник". Профессор лихорадочно придумывал оправдания. На всякий случай он позвонил сотруднику музея, своему племяннику Эрнсту Фрикке и просил его немедленно приехать. ...Ровно в два часа Эрнст Фрикке, худощавый блондин с приятным лицом и голубыми глазами, вошел в комнату дяди. Электричество выключили в двенадцать, и сейчас комнату, похожую на кладовую театрального реквизита, освещал стеариновый огарок в деревянном подсвечнике. Профессор показался Эрнсту Фрикке взволнованным. Взглянув на дядю повнимательнее, он заметил дрожащие руки, покрасневшие глаза, седую щетину на как-то сразу постаревшем лице. - Помоги отправить ценности, Эрнст, - с усилием сказал профессор. - Надо спешить, а я совсем болен, - добавил он едва слышно. - Куда отправить? - с готовностью отозвался Эрнст Фрикке. - Вас это не должно интересовать, молодой человек, - внезапно раздался грубый голос. - По приказу главного управления имперской безопасности транспортировкой ценностей займусь я, Эйхнер. Эрнст Фрикке вздрогнул от неожиданности. Он только сейчас увидел человека в черной униформе с четырьмя звездочками в петлице, знаками СС и нарукавной повязкой со свастикой. Лицо почти не различимо в темном углу. - Хайль Гитлер! - поспешил поздороваться Эрнст. - Хай... тлер! - бросил эсэсовец. - Да, Эрнст, теперь это не наше дело, - услышал он грустный голос профессора. - Ты должен передать штурмбанфюреру все ящики, отмеченные зеленой буквой "М". На этом кончаются наши обязанности. Он погрузит их на машины и... - Не совсем так, профессор, - вмешался опять эсэсовец. - Этот молодой человек нам не нужен. Вы должны сами сопровождать груз. Ваши советы пригодятся на месте - Я не вижу необходимости ехать с вами, - Хемпель вскочил, вены на его висках вздулись. - Я все осмотрел раньше. Со мной согласованы все пункты. - Вы напрасно пускаете в штаны, дорогой профессор, - пошутил эсэсовец, - уверяю, вам нечего бояться. - Я ничего не боюсь, штурмбанфюрер, вы... позволяете себе разговаривать так, словно я русский. Если хотите знать, я больше вас имею право на доверие. Зарубите себе на носу... я... Ученый покраснел от волнения, голос стал резким, крикливым. "То, что пришлось стерпеть от гаулейтера, я не намерен спускать этой мелюзге", - мысленно храбрился он. - Ладно, профессор, - отмахнулся эсэсовец. - Я знаю ваши заслуги, и сейчас не время спорить. - Меня беспокоит янтарь, - продолжал кипятиться Хемпель. - Да, янтарь, моя коллекция. Она насчитывает более семидесяти тысяч образцов. Уникальные собрания янтарной фауны: муравьи, мухи, комары, сотни образцов, их историческая и художественная ценность чрезвычайна. Среди уникумов - единственный в мире кусок янтаря с живой ящерицей... - Живая ящерица? Это вы уж того, профессор, загибаете, - эсэсовец весело захохотал. - Она как живая в своей прозрачной гробнице, моя маленькая мученица... Вам не понять этого, - профессор хрустнул суставами худых пальцев. - Пятьдесят миллионов лет прошло с тех пор. Янтарный кабинет! Вы представляете, штурмбанфюрер, что это такое? - волнуясь, он снял очки и замшевой тряпочкой стал протирать стекла. - Действительно, что это за штука, янтарный кабинет, профессор? - спросил эсэсовец. - Когда приходится обрабатывать какое-нибудь дело, - добавил он, словно оправдываясь, - не грех узнать о нем подробнее. - Неужели вы ничего не знаете о нем? - удивился ученый. - К сожалению, профессор. - Да ведь это чудесное произведение искусства! Представьте себе большую комнату, стены которой сплошь облицованы мозаикой из янтаря. - Профессор помолчал. Он успокоился и опять стал старательно расставлять знаки препинания. - Когда вы находитесь в ней, вам кажется, что светит яркое солнце, хотя на самом деле над городом туман. - Понимаю, профессор, валяйте дальше. - В янтарных стенах четыре рельефные картины, - все больше увлекаясь, продолжал Хемпель. - Это невозможно передать словами, это надо видеть. Картины в резных рамках: сказочный узор. Немецкие мастера создали неповторимое чудо! - Я ничего не понимаю, профессор. Мне сказали, что этот кабинет трофейный и принадлежал русским. Выходит, русские хапнули его у нас? - Янтарный кабинет подарил Фридрих-Вильгельм Первый русскому царю Петру, - с некоторой торжественностью пояснил ученый. - Русский царь гостил у нашего короля в Потсдаме и обратил внимание... - Обратил внимание, и ему подарили такую драгоценность, черт возьми, - опять перебил гестаповец. - Не понимаю, для чего нужно было Вильгельму дарить кабинет какому-то царьку? - Царь Петр был не какой-то царек, а великий русский император. О-о, это был действительно великий человек. Вы плохо знаете историю, у вас неверные представления. - Профессор поджал губы и мысленно поставил точку. - Россия и в те временя считалась сильной державой. Король Фридрих был очень бережлив и не разбрасывался подарками. Но Пруссия нуждалась в поддержке московского царя... - У меня представление самое правильное, профессор, - перебил эсэсовец. - Фюрер нас учил: великими могут быть только немцы... Хай... тлер! - Эйхнер снисходительно усмехнулся. - И вообще, скажу откровенно, я не разделяю ваших восторгов. Подумаешь, кусочки древней смолы. Я не видел янтарного кабинета, но зато мне часто встречались янтарные мундштуки и запонки. Заметив признаки знакомого вдохновения на лице профессора, Эрнст Фрикке со скукой отвернулся, дядины лекции о янтаре он знал наизусть. Рассуждения кретина эсэсовца его интересовали еще меньше. У Фрикке в голове бродили иные мысли. Сегодня днем его неожиданно вызвали в гестапо - разговаривать довелось с "засекреченным" партейгеноссе: отвислый нос на скучном лице и отличный серый штатский пиджак. Он сидел прямой как палка, положив большую волосатую руку на стол. Левая рука - протез в черной перчатке. Фрикке не сомневался, что перед ним большой начальник. - Волк-оборотень Антанас Медонис, - сказал он, жестко выговаривая слова, - скоро вы получите приказ от директора музея профессора Хемпеля... Выполните приказ и немедленно возвращайтесь. Запоминайте все, что профессор вам скажет, каждое слово... Наш разговор, разумеется, остается в тайне. Фрикке вытянулся, руки по швам и, испытывая привычную робость перед начальством, подтвердил готовность выполнить любой приказ. "У того, кто должен, выбора нет, - повел в его сторону носом штатский. - Вот паспорт на имя литовца Антанаса Медониса, изучайте вашу новую биографию". - Вислоносый протянул еще несколько бумаг - и пошла беседа: мудрые советы и поучения потоком вливались в уши Фрикке. "Не ломался, был прост, а вместе с тем попробуй скажи что-нибудь не так, - думал Фрикке. - Знает ли он, что профессор Хемпель мой дядя?" На прощание партейгеноссе передал Фрикке янтарный мундштук с двумя золотыми ободками. И произнес магические слова волков-оборотней. - Не богохульствуйте, штурмбанфюрер, - услышал Эрнст Фрикке. - Янтарь... что может быть лучше. - Профессор Хемпель заговорил о янтаре и, как всегда, забыл все остальное. - И в древности дорожили солнечным камнем. - Словно жрец, он поднял над головой худые руки. - Народы верили, что янтарь отводит дурной глаз! - с пафосом воскликнул он, чувствуя себя на университетской кафедре. Сейчас профессор будет рассказывать о чудесных свойствах янтаря. Ему все равно, слушает ли его штурмбанфюрер или нет. - Римляне и греки лечили янтарем желудок и глаза. Заметьте, господа, в древности солнечный камень ценился выше золота. Благовонным янтарем кадили в храмах. Вы знаете, каких цветов бывает янтарь? - профессор вдохновлялся все больше и больше. - Янтарь бывает желтый, как мессинский лимон, оранжевый, как заходящее солнце, красный, как гранатовые зерна. В солнечных лучах он переливается яркими огненными красками. Впрочем, на Ближнем Востоке больше всего ценили молочные, "облачные" сорта. Профессор на миг замолк, пососал давно потухшую сигару. - А какие изящные вещи делают из янтаря, - продолжал он, аккуратно положив окурок в пепельницу. - Я могу показать, господа, табакерку работы берлинского мастера. - Он вынул из кармана плоскую коробочку в золотой оправе. - Это моя собственность, семнадцатый век, - с гордостью пояснил он. - Инкрустирована слоновой костью. Сейчас я ношу в ней снотворные таблетки. Она интересна одной деталью. Обратите внимание на крышку, господа, - торжественно сказал он, словно фокусник, показывающий свой коронный номер. - Вы видите: матовая полупрозрачная поверхность, специальная обработка янтаря. А теперь, - профессор намочил носовой платок водой из стакана, в котором хранил ночью свои вставные челюсти, и провел по крышке, - теперь смотрите. - Он показал табакерку, не выпуская из рук. - Да вы проказник, дорогой Хемпель, - захохотал штурмбанфюрер. - Носите в кармане голых девушек. Я не прочь приобрести такую табакерку. Но объясните, откуда вдруг взялась эта красавица? - Секрет очень прост, господа, - ликовал профессор. - Под крышкой табакерки спрятана белая фигурка богини Венеры из слоновой кости. Мокрая крышка становится прозрачной... Я вам расскажу еще много интересного о янтаре... - Мы должны торопиться, профессор, - посмотрев на часы, спохватился эсэсовец. - Секретные дела вершатся ночью. - Он встал, подтянул штаны, поправил сбившийся на толстом животе китель и шагнул к выходу. - Меня беспокоит тишина на фронте. - Он открыл дверь, обернулся. - Враг притаился, нужно ждать сюрпризов. Может статься, вашу замечательную коллекцию развеет в прах авиабомба русских. На этот раз профессор не стал возражать. Он молча надел пальто, шляпу, взял под руку Эрнста Фрикке и направился за гестаповцем. Мелькнуло: не поручить ли племяннику замуровать стену, но он тут же отбросил эту мысль. Нет, не настолько он доверял Эрнсту. - Ты будешь ждать меня дома, - шепнул он ему, - я скоро освобожусь. Успокой тетю Эльзу, слышишь. Ты заметил, какие у него руки? Страшные кулаки с ободранной кожей на суставах пальцев. Наверно, этом хам бил в лицо человека... ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПОВИНУЙТЕСЬ, СКРЕЖЕЩИТЕ ЗУБАМИ, НО ПОВИНУЙТЕСЬ Во дворе замка было темно. Над головой - звездное небо. На нем вспыхивали малиновые отблески далеких артиллерийских залпов, загорались и гасли голубоватые лучи прожекторов. Впереди, твердо вышагивая по стертым, камням, выступал штурмбанфюрер. За ним, сутулясь и немного прихрамывая, следовал профессор Хемпель. Они шли вдоль средневекового крыла замка с деревянной галереей на толстых дубовых стойках. С этой галереи когда-то знатные гости любовались рыцарскими турнирами. На том самом месте, где, по преданию, находился раньше застенок, один предприимчивый делец открыл винную лавку, а позже ресторан и назвал его "Кровавый суд". А еще ниже этажом, в сырых подземельях, хранились винные запасы. В последние дни войны в ресторане обосновался штаб кенигсбергского фольксштурма. Темно. Маскировочная лампочка - крохотная синяя точка - указывает вход в штаб. Ни огонька, ни полоски света в окнах... ...В большой продолговатой комнате было трудно дышать: сизые облака тяжелого табачного дыма застилали глаза. Вошедших оглушил шумный разговор. Шумели солдаты последней армии рейха. Это были пожилые люди - с больным сердцем, с камнями в почках, полуглухие, полуслепые, кое-как обмундированные, кое-как вооруженные, оторванные от привычной домашней обстановки. У некоторых на отвороте пиджака "бычий глаз" - значок члена национал-социалистской партии. Дежурный офицер с повязкой на рукаве расположился у самых дверей за дубовым резным столом рыцарских времен и что-то надрывно кричал в трубку полевого телефона. При появлении штурмбанфюрера разговоры стихли. - Хал... тлер! - рявкнул эсэсовец, взбрасывая руку. Послышалось разноголосье неразборчивых выкриков. В дальнем углу, у оконной ниши толстый ополченец в очках, с офицерскими нашивками, держа в руках кенигсбергскую газету "Пройсшише цейтунг", медленно и внятно продолжал читать вслух: - "...по приговору военного суда расстреляны за дезертирство рядовые Ганс Шульц, Роберт Носке, Иоганн Зимлих, Отто Глюке, Курт Мюллер..." В былые времена профессор Хемпель с удовольствием заходил на часок-другой в этот подвальчик поболтать с приятелями. У него было любимое место в большом зале - отдельный столик справа от винных бочек. Огромные дубовые бочки с прусскими гербами были великолепны: их украшали изогнутые турьи рога и модели средневековых кораблей с распущенными парусами. Профессор поднял глаза. Куда девались большие круглые люстры, похожие на герцогские короны! Из потолка торчали только ржавые держаки. От былого уюта и величия ресторанных апартаментов не осталось следа. Низкое, приземистое помещение со сводчатым потолком и грубым полом из широких досок, без мебели и украшений выглядело словно обшарпанная солдатская казарма. У одной из стен громоздились тяжелые ящики, сбитые из толстых обструганных досок. На ящиках сидели и полулежали ополченцы. Многие дремали, некоторые играли в кости и в карты. - Эти? - кивнув на ящики, спросил эсэсовец, бросив взгляд на Хемпеля. - Да, да, - заторопился профессор. - Эти, с зеленой буквой "М". Штурмбанфюрер принялся рассматривать ящики. Только сейчас профессор заметил, что левое веко у штурмбанфюрера неподвижно. Оно закрывало ровно половину глаза. И когда эсэсовец хотел что-нибудь получше рассмотреть, он шевелил бровями, морщил лоб, стараясь приподнять веко. - Что это? - спросил он, ткнув пальцем в наклейку из плотной бумаги на одном из ящиков. - Это... это... - замялся профессор. Заметив его смущение, эсэсовец рассвирепел: - Написано по-русски! Что означает надпись? - "Внимание!!! Здесь заключены большие исторические ценности, - взглянув в записную книжку, перевел доктор Хемпель. - Вскрывать только в присутствии офицеров культработы". - Что? - лицо штурмбанфюрера побагровело. - Куда вы хотели отправить эти ящики? Это предательство. Коммунистическая пропаганда. - Он быстро оглянулся по сторонам и понизил голос. - Если кто-нибудь из этих солдат умеет читать по-русски, то... - Мне было так приказано, - перебил слегка побледневший профессор, - я должен был обеспечить сохранность этих ящиков при любых обстоятельствах. - За эти штучки вы ответите головой. Кто мог отдавать такие приказы? - ледяным тоном спросил Эйхнер. - Гаулейтер и президент Восточной Пруссии Эрих Кох, - громко и зло ответил профессор. - Бумага с приказом у меня в кармане. - Приказ Коха? Невероятно, - эсэсовец медленно повел по сторонам водянистыми глазами. - Вон отсюда! - заревел он на ухмыляющихся солдат. - Разлеглись, как на собственных постелях, вам не хватает только баб, скоты эдакие. Господин фон Минквитц, - бросил он подошедшему офицеру, - прикажите дежурному взводу немедленно грузить ящики. Машины стоят во дворе. А с вами, доктор, мы поговорим после. x x x Грузовики, миновав две-три улицы, въехали во двор трехэтажного дома с решетчатым железным забором и высокой черепичной крышей. У дверей, ведущих в подвальное помещение, в небрежной позе стоял вооруженный автоматом эсэсовец. Совсем недавно подвал служил бомбоубежищем, и жильцы завалили его самыми прозаическими предметами домашнего обихода. Рядом с раскладной койкой - роскошное кресло, диваны, поломанные стулья, обитые бархатом или атласом кушетки. По стенам - какие-то сундуки и ящики с висячими замками. Под потолком - тусклая, пыльная электрическая лампочка. Несколько человек с серыми, изможденными лицами спали, прижавшись друг к другу, прямо на цементном полу. Сквозь дыры в лохмотьях проглядывала пожелтевшая кожа. Ноги у всех босые; десять пар деревянной обуви аккуратно поставлены к стене. В креслах и на кушетках расположились эсэсовцы. Дежурный ротенфюрер, прижав автомат к груди, сладко похрапывал, облокотившись о спинку дивана. - Транспорт прибыл, выводите пленных! - приказал Эйхнер заспавшемуся, с опухшими глазами офицеру. - Вход в бункер здесь. Надеюсь, вы не забыли, профессор? - И штурмбанфюрер откинул крышку люка. Ухватившись волосатыми руками за толстую скобу, Эйхнер, кряхтя, протиснулся в узкую горловину и стал спускаться, осторожно переставляя ноги по ступенькам железного трапа. За ним - Хемпель. В нижнем этаже подземелья было светло и сухо. Стены и потолок бункера выбелены известкой. Десятка два ящиков с зеленой буквой "М", привезенные в прошлый раз, занимали немного места. В одной из стен виднелась клинкетная дверь под номером 29, выкрашенная темно-зеленой краской. Такие двери с резиновыми прокладками обычно ставят на водонепроницаемых переборках кораблей. Хемпель отлично понимал, как велико значение экспонатов прусских музеев для немецкого народа, но страсть к янтарю брала верх. Хотел профессор этого или не хотел, а мысли по-прежнему возвращались к янтарному кабинету и любимой ящерице. Поэтому профессор лукавил, путал, менял надписи на ящиках, стараясь найти для своего янтаря самое безопасное хранилище. А самым безопасным, по его мнению, было то, о котором, кроме него, никто не знал. Но не удавалось профессору Хемпелю поступать так, как он хотел, кое-что из янтарных сокровищ пришлось перевезти сюда, в этот бункер. Драгоценности, награбленные гаулейтером Кохом на Украине и Белоруссии, в эти дни перестали интересовать профессора. Может быть, бессознательно, но он отделил свое от чужого. А ведь Кох о своем добре беспокоился больше всего. - Здесь вашему янтарю будет куда спокойнее, - нарушил молчание Эйхнер. - Даже если затопить кенигсбергские подземелья, этот бункер останется сухим. - Не понимаю, для чего это делать, если решено не отдавать город русским? - огрызнулся профессор. - А теперь, - продолжал эсэсовец, не обращая внимания на слова ученого, - подпишите эту бумагу. Вы подтверждаете, что в бункере, не опасаясь порчи, можно оставить на долговременное хранение ваше имущество. Взглянув мельком на бумагу, профессор поправил очки, вынул ручку и размашисто вывел свою фамилию. - Надеюсь, теперь я вам больше не нужен, штурмбанфюрер? - спросил он сухо. - Я хочу отдохнуть хоть остаток ночи. Эсэсовец, сморщив лоб, посмотрел на подпись. - Боюсь, вам не придется сегодня как следует выспаться, профессор. Остались еще кое-какие формальности. Мы их закончим после погрузки. Берегитесь! - эсэсовец бесцеремонно оттащил ученого за рукав. Сверху на веревке, пропущенной через блок, плавно шел большой ящик с зеленой буквой "М". Трое пленных, стуча деревянными подошвами, проворно спустились в бункер и оттащили груз в сторону. Только после того как в подземелье был опущен последний ящик, профессор вместе со всеми поднялся наверх. Двое пленных посадили на болты железную крышку люка, крепко зажали ее гайками и залили бетоном. - Молодцы, ребята, - похвалил штурмбанфюрер, взглянув на их работу. - Неплохо. Без подробного плана никому не найти нашу горловину. Я попрошу дать вам трое суток на отдых. - Он с добродушным видом вынул из кармана начатую пачку сигарет "Юнона" и бросил пленным. Один из них, маленький и юркий, поймал сигареты на лету и передал товарищу с бледным спокойным лицом, а тот, видимо старший, роздал всем по одной, остальные спрятал в карман. Пленные закурили, их исхудалые, с запавшими глазами лица немного повеселели. - Готово? - отведя в сторону подошедшего лейтенанта, тихо спросил эсэсовец. - Так точно, все сделано по вашему приказанию. Штурмбанфюрер посмотрел на часы. - Сейчас ровно четыре. В четыре пятнадцать прибор должен сработать. За пять минут караульные закрывают дверь в подвал и уходят. Меня найдете в пункте "А". Все ясно? - Вы не сказали, куда доставить пленных. - Пленные?! Они останутся здесь, - эсэсовец особым образом щелкнул пальцами. - О них позаботится всевышний. Профессор, прошу вас, поехали. ...Улицы заснувшего города безмолвствовали. В темноте белели отметины на стволах деревьев, белела непрерывная полоса вдоль кромки панелей. Гигантские белые стрелы на стенах многих домов указывали на двери бомбоубежищ. Проехав два-три квартала, штурмбанфюрер Эйхнер свернул под арку большого дома и остановил машину. Отдуваясь, он протащил сквозь узкие дверцы свое массивное тело, оправил складки кителя и, склонив набок голову, снова бросил взгляд на часы. - Долго еще мне торчать в этой подворотне? - вылезая из машины, с ненавистью спросил Хемпель. - Придется потерпеть, профессор, кстати, осталось совсем немного, - отозвался Эйхнер, не обращая внимания на гнев старика. Наморщив лоб, он опять взглянул на часы. Небо посветлело, предвещая наступление хмурого утра. В предрассветной мгле выступили черные ветви деревьев. Грохоча, по булыжникам промчались грузовые машины, те, что перевозили ящики из замка. Профессор их сразу узнал. Они были окрашены в какой-то необычный цвет: не то кирпичный, не то оранжевый. На бледном небе вспыхивали едва заметными зарницами далекие артиллерийские выстрелы. Стуча подковами сапог, пригнувшись, словно спасаясь от обстрела, куда-то пробежали эсэсовцы, охранявшие бункер; за ними, смешно выбрасывая ноги, бежал худосочный белобрысый лейтенант. Штурмбанфюрер, утерев пот со лба грязным носовым платком, влез в машину и нажал на стартер. Мотор завелся сразу. - Садитесь, сейчас поедем, - Эйхнер с трудом повернул голову на толстой шее. Профессор шагнул к машине. В это мгновение сильный взрыв потряс воздух. - Боже мой, что это? - воскликнул он, взглянув на штурмбанфюрера. - Да садитесь же, мы сейчас увидим, куда попали русские бомбы. Машина вылетела из-под арки и, стреляя клубами дыма, помчалась по улице. Там, где только что стоял трехэтажный дом, дымилась груда развалин. - Мой янтарь!!! - крикнул профессор, почти теряя сознание. Доносились стоны раненых. По улице метались полураздетые люди. Толпа становилась все больше, голосистей. Отчаянно кричала молодая женщина, потерявшая дочь. На развалинах появились сонные горожане с лопатами, ломами, кирками. Запыхавшись, прибежали дежурные противовоздушной обороны с сине-белыми повязками. Словно из-под земли, возникли люди в полувоенной форме с фашистскими значками - квартальные вожди, вожди ячеек, уполномоченные домов, надзиратели бомбоубежищ с голубыми нарукавными знаками, женские руководительницы и прочая мелочь, доносчики и подхалимы национал-социалистской партии. Вожди немедленно принялись наводить порядок. - В убежище, все в убежище, выполняйте приказ! - кричали они на разные голоса. - Идти в бомбоубежище, герр Хокман? Почему? Ведь по радио не объявляли тревогу. А я должна обязательно выспаться, не вы же будете за меня весь день делать фаустпатроны на заводе. Что вы на это скажете, герр Хокман? - высокая молодая женщина, подбоченясь, смотрела на тщедушного домового уполномоченного в огромном стальном шлеме. Герр Хокман поднял на небо выпуклые глаза. - Когда люди в убежище - больше порядка. Приказ есть приказ Мы заботимся о вашей безопасности. - Спасибо за такие заботы, господин нацист. Вернули бы лучше наших мужей... - На что вы намекаете, фрау Ретгер? - На войну. - Осторожнее. Я могу донести на вас куда следует, фрау Ретгер. Женщина с ненавистью посмотрела на уполномоченного и, не сказав больше ни слова, отошла прочь. - В самом деле, штурмбанфюрер, тревоги не было, - опомнился профессор, услышав слова женщины. - Что же произошло, столько жертв. Ведь в доме погибли все жильцы. А мой янтарь? - Теперь-то ваш янтарь в сохранности. По счастливой случайности какой-то Иван угодил из пушки прямо в этот дом, - с явной насмешкой ответил эсэсовец. Страшная догадка опалила сознание профессора. - Это вы взорвали... вы, негодяй! - профессор открыл было дверцу, пытаясь выйти. - А я-то... Боже мой, все вы... - Вы с ума сошли, - грубо отбросив Хемпеля на сиденье и захлопнув дверцу, сказал Эйхнер. Машина рванулась. - Нет, это вы сошли с ума! - кричал профессор. - Я немедленно сообщу обо всем моему другу крейслейтеру Вагнеру. Я вам не русский военнопленный. Я чистокровный немец, член национал-социалистской партии. Остановитесь! Я требую. Я должен сказать жене... - Доктор как-то сразу обмяк и схватился за сердце. Сначала Эйхнер хотел покончить с надоедливым ученым привычным способом: удар кулака - и жертва затихает. Это первое, что пришло ему в голову, раздумывать, казалось, было нечего. Но имя Вагнера заставило насторожиться. Эйхнер искоса посмотрел на побледневшее лицо Хемпеля. Собственно говоря, никто не приказывал ему расправляться с этим стариком профессором. Напротив, Эйхнер получил совершенно ясное предписание: закончить акцию "Янтарь" и посадить профессора на одно из судов, уходивших на запад. Может быть, даже на подводную лодку. Но как быть с его женой? Никаких указаний насчет жены профессора Эйхнер не получил. - Какая блоха вас укусила, профессор? Вы волнуетесь из-за пустяков, в вашем возрасте надо беречь здоровье, - с трудом выдавил штурмбанфюрер. - Ровно через пять минут я позвоню своему начальнику. И все будет ясно. Я выполнял приказ, это надо понять, - закончил он примирительно. - Надо думать, даже когда выполняешь приказы. Вы законченный идиот! Эйхнер не счел нужным обижаться. Затормозив у подъезда невзрачного домика, он вежливо помог профессору выйти из машины. В небольшой душной комнате за обшарпанными канцелярскими столами сидели эсэсовские унтер-офицеры. Вытертый плюшевый диван, такое же кресло и четыре стула с резными спинками... На стенах, оклеенных грязными обоями, украшенные дубовыми листьями портреты Гитлера и Гинденбурга. Напротив висела засиженная мухами карта военных действий. Кое-где на ней еще торчали флажки и булавки с разноцветными головками. После январского прорыва русских эсэсовское начальство запретило отмечать попятное движение немецких войск. - Хай... тлер! - несколько более вяло, чем обычно, пролаял Эйхнер, появляясь в дверях. Офицеры разом вскочили с мест, отвечая на стандартное приветствие. - Звонили мне? - спросил Эйхнер. - Несколько раз, штурмбанфюрер. Приказано немедленно доложить о прибытии на пункт, - одновременно ответили унтер-офицеры, словно впередсмотрящие на паруснике в доброе старое время. Эйхнер снял трубку и, наморщив лоб, стал набирать номер. - Докладывает штурмбанфюрер Эйхнер. Все исполнено, - он покосился на профессора, - согласно приказу акция "Янтарь" окончена. Входы замаскированы, много жертв от действий противника. - Эйхнер умолк и стал сосредоточенно слушать... - Да... да, благодарю вас. Лейтенанта с командой на передовую? Ясно. Профессор Хемпель находится здесь... так точно. Он требует немедленно отпустить его домой. Что? Да, у него жена. Но, но... Выполняю. - Штурмбанфюрер бережно положил трубку на замызганный черный аппарат и обернулся к доктору Хемпелю: - Почему вы стоите, профессор? Садитесь. Запоздавшая вежливость не произвела никакого впечатления на ученого, он не пошевелился. - Вот что, дорогой профессор, произошло недоразумение, - очень вежливо произнес эсэсовец. - Идите домой, вы свободны. Ровно в одиннадцать за вами придет серая машина "оппель-капитан", номер восемнадцать-двадцать. Мы поможем вам и вашей жене эвакуироваться из города. - Но я не просил об этом... я не собирался эвакуироваться! - возмутился Хемпель. - Приказ есть приказ, профессор, - развел руками эсэсовец. - Курт, - сказал он, помедлив, - проводи профессора домой... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ БЕЗ ОДНОЙ МИНУТЫ ДВЕНАДЦАТЬ Совещание при новом главнокомандующем окончилось около полуночи. Генерал Мюллер горячо выступал перед старшими офицерами гарнизона. Он убеждал верить в победу, требовал самопожертвования, твердости духа, призывал дать сокрушительный отпор врагу. - Отсюда, из Кенигсберга, - утверждал он, - начнется новое большое наступление, которое выметет русских из Восточной Пруссии подобно штормовому ветру... Речь его закончилась привычным славословием в честь фюрера. Командиры дивизий: генерал-лейтенант Герман Ганле, генерал-лейтенант Шперль, начальник штаба крепости, командующий крепостной артиллерией полковник Вольф и другие штаб-офицеры - вместе покинули прокуренное бомбоубежище полковника Фелькера. Большинство из них промолчало все совещание. Хорошего по нынешним временам мало, а о плохом говорить не полагалось. "Молчание - золото" - было девизом офицеров вермахта. Обособленной группой, громко рассуждая, ушли представители национал-социалистской партии во главе с заместителем гаулейтера Фердинандом Гроссхером. Эти, как всегда, расхваливали на все лады обстановку на фронте и мудрые деяния фюрера. Денщик унес переполненные окурками пепельницы. Смахнул со стола мусор, обрывки бумаг, убрал пустые бутылки из-под пива. Свернул трубочкой наклеенный на коленкор подробный план Кенигсберга. Совещались в подвале университета, на командном пункте шестьдесят девятой пехотной дивизии. Здесь было удобнее, а главное - просторнее, чем в подземелье коменданта крепости. Главнокомандующий генерал Мюллер и комендант крепости генерал Ляш, оба кавалеры рыцарского креста с дубовыми листьями и мечами, покинули университетский подвал позже всех. На площади их встретил тревожный шум войны. Где-то настойчиво, через ровные промежутки, бухала пушка, рвались мины, стучал пулемет. Фронт был рядом, на окраинах города. Генерал Мюллер давно не был в Кенигсберге. Как все изменилось! Сгорел оперный театр. Изрядно поврежден новый университет; война по-своему его приспособила - на каменных статуях-аллегориях, изображающих различные науки, висят провода штабной радиостанции, а в подвалах разместился дивизионный штаб. Похожие на овощехранилища, тянулись через площадь огромные солдатские бомбоубежища. Между ними восседал на бронзовом коне Фридрих Вильгельм Третий. Вокруг плотное кольцо полуразрушенных кирпичных зданий с выбитыми окнами. На площади вместо веселящейся, изысканной публики около развалин уныло бродили солдаты в длинных дождевых плащах. Кое-где торчали грустные мокрые деревья. Только что небо было ясным - и вот туман. Тяжелые, низкие тучи медленно проползали над развалинами. Тучи шли от моря, высеивая на город мелкий нудный дождь. - Вам не напоминают мертвецов эти дома, дорогой генерал? - спросил Мюллер. - Если смотреть отсюда на город, он кажется кладбищем. Городом мертвых. Помпея, ни дать ни взять. - Нет, мне не кажется, - вежливо и холодно возразил Ляш. Генерал Мюллер проследил взглядом за группой нацистских чиновников. Они скрылись в убежище под развалинами областного управления национал-социалистов. Искоса взглянув на прямую, будто негнущуюся фигуру Ляша, Мюллер сказал: - Я хочу с вами поговорить, дорогой генерал... Разговор серьезный, без свидетелей. - Прошу вас ко мне, - Ляш любезно поклонился. Около памятника Эммануилу Канту они протиснулись в узкую дверь бетонированного укрытия и стали спускаться вниз. На десятой ступени - площадка, на двадцатой - еще площадка и железная дверь в подземные владения генерала Ляша. У входа вытянулся часовой. Синий мертвенно-бледный свет. По обеим сторонам длинного коридора с голыми бетонными стенами расположились небольшие одинаковые комнаты для офицеров штаба. У кабинета Ляша их встретили начальник штаба полковник барон фон Зюскинд и дежурный офицер. Мюллер уселся в уютное комендантское кресло. На маленьком столике появились горячий кофейник, покрытый попонкой из цветной шерстяной ткани, две чашки, пузатая бутылка ликера, рюмки. Гул войны не проникал в подземелье: было тихо. Вернее, в подземелье царили совсем другие шумы. Звонили телефоны, пели умформеры радиостанции. Однообразно и глухо ворчали вентиляторы. Совсем по-домашнему в уборной журчала вода. Главнокомандующий продолжал молчать, рассматривая оттопыренный мизинец левой руки. Отто Ляш не хотел первым начинать разговор. Он был рад минутной передышке - сказывалась усталость последних дней. Опустив изрядно облысевшую голову, он красным карандашом выводил узоры на листке бумаги. - Я очень сожалею, дорогой генерал, - наконец подал голос Мюллер, - но я должен вам объявить прискорбную новость. Вы будете смещены. Отто Ляш приподнял голову. На его бледном одутловатом лице ничего не дрогнуло. Большие, немного навыкате глаза смотрели спокойно. - Гм... да, вам придется оставить должность коменданта Кенигсбергской крепости. Собственно, для вас это не должно быть неожиданностью. Человек, потерявший веру, ну как бы выразиться, - генерал запнулся... - в надежность обороны крепости, не может оставаться ее комендантом. Вы это понимаете, конечно! - Понимаю, господин генерал, - бесцветным голосом отозвался Ляш. - А кроме того, вы осложнили службу, гм... недоразумениями с гаулейтером Кохом. Вы забыли - он имеет большое влияние на фюрера, - тоном дружеского выговора внушал главнокомандующий. - Шутка ли, имперский комиссар обороны. Скажу открыто, это грозит вам очень серьезными последствиями. Осторожность - важнейшая добродетель в наше время. Генерал Мюллер замолчал. Вздохнув, он взял рюмку ликеру, посмотрел зеленую жидкость на свет и, смакуя, выпил. Отхлебнул кофе. Настольная лампа освещала мягким светом лицо главнокомандующего. Короткая стрижка, несомненно, молодила его, но мешки под глазами и чуть заметные морщинки выдавали возраст: пятьдесят два года. Нос у генерала прямой, губы капризные, с опущенными уголками. Недавно Мюллер получил новую награду: как же, благополучно избежал полного разгрома в Хельсенсбергском котле, вывел из окружения остатки своих войск. Генерал всегда старательно выполнял все приказы фюрера, умел смотреть на все сквозь розовые очки, при этих качествах не только победы, но зачастую и поражения вознаграждались. Мундир главнокомандующего был новенький, с иголочки. Блестели генеральское серебро, пуговицы, лаковые голенища сапог. Мюллер благоухал хорошим табаком, тонкими духами и казался только что вымытым и накрахмаленным. Генерал Ляш, несомненно, проигрывал рядом с Мюллером. Он был каким-то тусклым, будничным в мундире с потертыми рукавами... - Я не знаю, по правде говоря, как обосновать вашу отставку. Отзывы начальников самые хорошие, - начал Мюллер после небольшого молчания. - Считаю, что вы, как бы выразиться, вполне соответствуете своей должности... Я доложу о вас лично фюреру, - подсластил он пилюлю, - пожалуй, это будет правильно. Пусть фюрер сам распорядится. - Я доволен вашим решением, - устало вымолвил Ляш. - Я действительно не вижу, чем и как оборонять крепость от русских. Защищать Кенигсберг против такой силищи все равно что пытаться из ночного горшка, простите генерал, затушить пожар в доме. Да и вечные столкновения с гаулейтером и его людьми делают службу просто невыносимой. Продолжать борьбу на два фронта, пожалуй, бесполезно. Генерал Ляш залпом выпил кофе. Вынул из ящика пачку сигарет и с жадностью закурил. - Только вчера, господин генерал, я беседовал об этом с гаулейтером, - выдохнув табачный дым, продолжал комендант. - Он заявил мне так: "Несмотря на трудности, Кенигсберг надо удержать во что бы то ни стало. Это личный приказ Гитлера". Тогда я решил объясниться начистоту, - Ляш выпрямился и в упор посмотрел на собеседника. - Оборона Кенигсберга и оставшихся в наших руках клочков прусской земли, - сказал я, - бессмысленна. Русский фронт находится на Одере. Другими словами... - Так вести себя с гаулейтером? - всполошился главнокомандующий. Он бросил быстрый взгляд на телефон и стены комнаты. - Это сумасшествие! - понизил он голос. - Фюрер верит каждому его слову. - Для меня существует прежде всего Германия, - отрезал генерал Ляш. - Ради нее я буду говорить правду всем, кому сочту необходимым. - Он сидел строгий и прямой. - Но послушайте, что мне ответил гаулейтер: "Ход событий уже нельзя понять с помощью разума, надо полагаться только на веру". Чепуха какая-то, мистика! Мне, боевому генералу, приказывают верить в чудо, - лицо коменданта покрылось красными пятнами. - А я, знаете ли, в чудеса не верю. - Неужели, дорогой генерал, - живо возразил Мюллер, - вы не усвоили простую истину: если наш обожаемый фюрер приказывает защищать Кенигсберг, значит мы при любых обстоятельствах должны его защищать. Если фюрер говорит: "надейтесь на чудо", значит надо надеяться. Хайль Гитлер... - повысил он голос. - У вас сто тридцать тысяч солдат и офицеров, по нынешним временам это армия. Ваш пессимизм непонятен. Комендант с удивлением посмотрел на генерала Мюллера. ...В одной из секретных комнат бомбоубежища на другом конце площади двое молодых людей в форме СС подслушивали генеральский разговор. - Ты только подумай, Вильгельм, до чего может договориться господин комендант. Ему не нужна Пруссия, он хочет отдать Кенигсберг русским. Как ты смотришь на этого пораженца? - спрашивал худосочный эсэсовец с острым кадыком. - За такие слова ставят к стенке. Не правда ли? Он сидел перед репродуктором с карандашом в руках и старался записывать в книгу дежурного все, что слышал. Старший из юнцов, награжденный крестом "За военные заслуги", с фельдфебельскими нашивками и наголо обритой головой, подкрутил ручку регулятора, усиливая звук. - ...В январе, в самое тяжелое время, когда русские взломали нашу оборону, ваш сверхчрезвычайноуполномоченный Кох оставил Кенигсберг. По существу, он убежал, - очень громко доносился из репродуктора голос Ляша. - Прошу вас, генерал... - Это главнокомандующий Мюллер, - шепнул фельдфебель, - бормочет, точно спросонок. Микрофон в комнате Ляша регистрировал самые незначительные звуки. Молодым людям было слышно, как звякнула кофейная чашка о блюдечко, заскрипел стул. Назойливо лезло в уши четкое тиканье настенных часов. - Гаулейтер Кох в такой момент, я полагаю, должен был находиться в Кенигсберге, - повторил Ляш, - а не проводить время в имении Нойтиф... - Ах, генерал, оставьте, пожалуйста. Имперский комиссар обороны, как бы это выразиться, волен находиться там, где он считает нужным, - поспешил вступиться Мюллер. - Я убеждаюсь, вы несправедливы к гаулейтеру. - Вместе с гаулейтером бежали деятели национал-социалистской партии, - неумолимо продолжал генерал Ляш. - Остались крейслейтер Вагнер и обер-бургомистр Хельмут Билль. В городе творилось что-то ужасное... Пропаганда Геббельса сыграла злую шутку с народом. Я всегда утверждал: нет болезни тяжелее глупости... Немцы не ждали врага у себя дома. Бегство на запад было повальным, будто прорвало плотину. Обезумевшие от страха люди бросались на тонкий лед залива... Я не могу без содрогания вспомнить об этой ледяной трагедии. Сколько погибло народу, знает один бог. Слышно было, как комендант тяжело вздохнул, как чиркнула спичка. Задребезжала ложка о блюдечко. - Пиши, Ганс, - шипел фельдфебель, стараясь как можно ближе придвинуть свое ухо к репродуктору. - Нельзя пропустить ни одного слова. Это настоящая измена... Проклятье! - Второпях вместе с прилипшей сигаретой он сорвал кожу с губы. - Гм-гм... до нас доходили слухи, но я никогда не думал, что все зашло так далеко, - звучал в репродукторе ленивый голос Мюллера. - Мне кажется, дорогой генерал, вы сгущаете краски. Звонко ударили часы. Два часа ночи. Собеседники умолкли. Послышались шаги - кто-то вошел, попросил разрешения доложить обстановку на позициях. ...Дежурный офицер подал Ляшу стопку депеш. Зашелестели бумаги. Комендант мельком провел глазами по строчкам и отложил документы в сторону. Их содержание так и не дошло до сознания генерала. - Надеюсь, ничего серьезного? - спросил главнокомандующий. Мюллер сам не надеялся на победу, но всем говорил другое. Так поступали все, кто его окружал. Говорили одно, делали другое, думали третье. Кому можно верить, пойди разберись; чем хуже шли дела, тем больше твердили о победе. Приходилось немало шевелить мозгами, прикидывая, как уцелеть в этой кутерьме. - Так точно, господин генерал, - ответил Ляш, - в сводках все по-прежнему. - Незаметно взглянув на фотографию красивой женщины, стоявшую на столе, он задумался, поглаживая пальцами серебряные волосы на висках. Замолчал и главнокомандующий. Его не интересовали излишне и даже, как он считал, вредные откровения генерала Ляша. Будущее Германии сейчас его почти не трогало. Другой вопрос - что думает о его преданности фюреру гаулейтер Кох. Вот об этом стоит побеспокоиться. Он угодливо нес на вытянутых руках свою преданность. О-о, Мюллер был совсем не из тех людей, которые могли с риском для жизни указывать фюреру на его ошибки. Пускай это делают другие, те, кому не жаль своей головы. И он стал вспоминать о предложении знакомого фабриканта, сулившем большие выгоды. А дело совсем простое: на одном из военных транспортов вывезти в Данию какой-то ценный груз. Половину выручки в твердой валюте обещано ему. Он получит эти деньги, не пошевельнув даже пальцем. Генерал Мюллер улыбнулся. О-о, какой прекрасный подарок он сможет преподнести Мине. А девочка умеет благодарить... От приятных размышлений его снова оторвал резкий голос коменданта Ляша. По-видимому, тот все еще не потерял надежды убедить главнокомандующего в своей правоте. Но Мюллер упорно пропускал все мимо ушей... В комнате бесшумно, словно привидение, появился начальник штаба, он наклонился к генералу Ляшу. Выслушав его, комендант чуть повернул голову в сторону Мюллера. - Простите, господин генерал, какой-то штурмбанфюрер требует пропустить его в бункер, хочет видеть вас. - Слова "какой-то штурмбанфюрер" Ляш произнес небрежно, сквозь зубы. - Вы будете с ним разговаривать? - Что-нибудь важное? Конечно, впустите его, - торопливо согласился генерал Мюллер. Толстый эсэсовец с независимым видом переступил порог, заметив на стене портрет Гитлера, он сказал во весь голос: - Хайль Гитлер! Я к вам, генерал Мюллер, - добавил он. - Не кричите, господин майор, здесь не... казарма, - оборвал его генерал Ляш. - Напрасно разряжаете батарею. - Он кивнул на электрический фонарик, пристегнутый к пуговице черной шинели. Толстяк потушил фонарь. - Я выполняю приказ... - с добродушным видом начал он снова. - Кто вы такой, господин майор? - оборвал пришедшего комендант и нахмурил брови. - Штурмбанфюрер Эйхнер, уполномоченный главного управления безопасности рейха. - Эсэсовец подтянулся и понизил голос. - Ну вот, теперь по крайней мере ясно, кто вы, - заметил Ляш. Он отвернулся с безразличным видом и взял со стола синий томик Гете. - Я вас слушаю, дорогой штурмбанфюрер, - сказал генерал Мюллер почти ласково. Он был недоволен поведением Ляша. "Зачем дразнить опасного зверя, - думал он, - несносный характер... Как это он до сих пор сохранил голову? Неужели слух о его близости с Гиммлером правда? А Гиммлер не любит Коха... Но тогда?!" - Мне приказано эвакуировать из города важную персону, профессора... Вместе с женой, срочно. Сегодня ночью уходит на запад военный транспорт номер восемьдесят семь. На пропуске должна быть ваша подпись. Штурмбанфюрер расстегнул шинель и выбросил на стол из бокового кармана мундира два прямоугольника плотной зеленой бумаги. - Не возражаю, - сразу согласился Мюллер. Искоса взглянув на пропуска, подписал оба. - Скажите откровенно, генерал, часто удается транспортам вырваться из опасной зоны и благополучно прибыть, например, в Киль или хотя бы в Копенгаген? - спросил эсэсовец. Губы генерала Ляша тронула усмешка. Он перевернул страницу книги. Мюллер выразил на лице скорбь и развел руками. - К сожалению, другого ничего предложить не могу. Простите за любопытство, штурмбанфюрер, кто этот профессор: крупный специалист? Наверно, военная промышленность? - Нет, так, пустозвон, янтарные запонки, - ухмыльнулся Эйхнер. - Но сейчас он дорого стоит. Если профессор попадет в руки русских, они смогут выжать из него несколько миллионов золотых марок... Я пойду, генерал, время не ждет. Эйхнер спрятал пропуска. - Хай... тлер, - сказал он негромко и, оглянувшись на Ляша, добавил: - Желаю победы, генерал. В комнате наступила тишина. Мюллера снова одолевала зевота, клонило ко сну. Так бывало часто, когда он нервничал. Эта склонность появилась у генерала еще в детстве. В птичнике отцовского поместья он испугался индюка. С этого и пошло. Лечился Мюллер долго и упорно, ездил на курорты. Однако болезнь почти не поддавалась лечению. Вот и сейчас генерал нервничал: с одной стороны, беспокоила возмутительная болтовня коменданта, с другой - страх, он боялся попасть в руки русских. Машина приедет за ним только в шесть часов, сам виноват, черт возьми, надо было уехать раньше. Гаулейтер предлагал ему место на самолете, он отказался. Хотелось еще раз показать свою преданность, готовность умереть за фюрера... А вдруг начнется штурм и ему придется погибнуть в этой норе? Однако он держался бодро. Никто не догадается, что под самоуверенной личиной скрывались тревога и страх. Мюллер больше ни о чем не спрашивал коменданта Ляша. Гораздо спокойнее, когда этот тип молчит... Профессор Хемпель! Генерал прихватил-таки краем глаза фамилию на пропуске. Несколько миллионов золотых марок!!! Ого, генерал Мюллер прикинул, как выглядят эти деньги в подвале прусского банка. Десятки аккуратных кожаных мешочков. Можно ни о чем не думать до конца дней. Обещанная ему половина выручки от продажи каких-то товаров в Копенгагене казалась ничтожной суммой. Профессор Хемпель? Где он слышал это имя? Обладатель миллионов. Однако, по правде сказать, он, Мюллер, не хотел бы очутиться на его месте. Хемпель, наверно, знает об этом золоте больше, чем должен знать благонамеренный немец. Опека гестапо не приведет к добру. - Скажите, генерал, - все-таки не выдержал Мюллер, - вы не знаете, откуда у этого профессора могут быть такие деньги?! - Простите, господин командующий, я не совсем вас понял. Какие деньги? - Миллионы золотых марок профессора Хемпеля. Я только что подписал пропуска... Альфред Хемпель, гм! - генерал Мюллер вспомнил: королевский замок, пустой зал... - Миллионы профессора Хемпеля!.. Но ведь он всего лишь директор музея. Я слыхал о нем. С его именем связано всякое упоминание о янтаре в Кенигсберге, - откликнулся Ляш. - Деньги! Меня интересуют снаряды и танки, господин командующий. - Кстати, как в крепости обстоит дело с боеприпасами, дорогой генерал? - переменил разговор Мюллер. Сжав узкие надменные губы, Отто Ляш искоса взглянул на развалившегося в кресле начальника. - Несмотря на большие трудности, нам удалось наладить производство снарядов и фаустпатронов, - пересилив себя, сказал Ляш. - Вы и сейчас имеете эту возможность? - с живостью спросил главнокомандующий. Желая прогнать сон, он налил себе остатки остывшего кофе и с сожалением посмотрел на пустой кофейник. - Гм... мы не останавливали производство, снарядов. Двадцатого февраля мы отбросили противника. Шоссе и железная дорога на Пиллау... - Я не прочь выпить еще кофе, генерал, - с раздражением перебил Мюллер. - Ваша информация меня заинтересовала. Раньше я не вникал в эти дела. - Стараясь проглотить зевок, главнокомандующий отвернулся и посмотрел на часы. - Ого! Шестой час. Вошел денщик. - Как только мы очистили дорогу, в городе снова появились всякие уполномоченные, - упрямо продолжал гнуть свое Ляш. - Неразбериха началась снова. Пожалуйста, господин генерал. - Он взял из рук денщика сверкающий кофейник и передал Мюллеру. - Партийные чины по приказанию Коха совали свой нос во все дырки. Приказы гаулейтера и более мелких особ часто противоречили моим приказам, - генерал Ляш поднял левую бровь. - Никто не знал: кому и кем надлежало командовать... Что вам угодно, Кребсбах? - обернулся он к дежурному офицеру, появившемуся на пороге. Подтянутый капитан молча подал коменданту радиограмму. - Что-нибудь случилось, дорогой генерал? - обеспокоенно спросил главнокомандующий. - В районе Шарлотенбурга противник начал боевые действия. Русским удалось проникнуть за противотанковый вал. Силы сравнительно незначительные. - Ляш хладнокровно отложил в сторону донесение. - Извините, господин главнокомандующий, нас прервали. Так вот, гаулейтер Кох, несмотря на мои возражения, стал командовать фольксштурмом через своих заместителей, конечно, сам-то он по-прежнему сидел в Пиллау. "Я займу своими ополченцами тыловые рубежи обороны и буду стрелять по вашим отступающим солдатам". Это его слова! - генерал Ляш сжал губы. Мюллер, не поднимая глаз, с наслаждением пил горячий кофе. Вдруг он поставил чашку на стол и растерянно взглянул на коменданта. - А вы не считаете, генерал, что ночная атака русских, как бы это выразиться, проба перед штурмом? - Нет, мне это не кажется... - думая о другом, ответил комендант. - Впрочем, может быть и так. Он не мог сразу переключиться. Кенигсбергская неразбериха легла тяжелым бременем на беспокойную генеральскую душу. Он должен был кому-то высказать все. И, несмотря на неудовольствие главнокомандующего, генерал Ляш продолжал: - Гаулейтер вытворял все, что хотел. На неотложные требования военных властей не обращалось внимания, а совершенно ненужные работы по его приказу выполнялись немедленно. Мне кажется, болезненно раздутое самолюбие этого человека подлежит лечению у психиатра. - Я протестую, генерал! - вдруг взвизгнул Мюллер. - Это уж слишком, вы не смеете оскорблять... - И заметьте, господин главнокомандующий, - продолжал комендант, не поднимая глаз. - Вагнер и его присные не могут до конца договориться с уполномоченным гаулейтера. Они грызутся между собой, да еще как грызутся! А сверху господин Борман дает свои указания... Главнокомандующий недоумевал. "Чего этот неистовый комендант хочет добиться своей неприличной откровенностью? Неужели он думает, что я буду поддакивать? Или, может быть, заступлюсь за него перед гаулейтером. Какая наивность! Может быть, другое? - усиленно соображал Мюллер. - Вероятно, и эта беседа, как обычно, прослушивается гестапо. Так, может, комендант решил скомпрометировать меня перед гаулейтером? Да, да! Негодяй, он метит на мое место! Это несомненно! Ах, скорее, скорее из этой проклятой крепости! Ляш - провокатор... Ляш - предатель! Проклятье... Немедленно рассказать все гаулейтеру. Пусть он доложит фюреру". Бледно-голубые глаза главнокомандующего уже не были сонными, в них метались злые огоньки. ...В потайной комнате у репродуктора молодые люди, боясь пропустить хотя бы слово, работали дружно. - Этот генерал Ляш возомнил, что у него по крайней мере две головы, - потирая онемевшие пальцы, усмехнулся фельдфебель. - Он замахивается на всех, даже на самого Бормана, правую руку обожаемого фюрера. Такую сорную траву надо вырывать с корнем. Я думаю, завтра Отто Ляшу приготовят отдельную комнату в городе. - Фельдфебель подмигнул, растопырил пальцы и закрыл ими лицо, изображая тюремную решетку. - Предательство, - торжествовал другой юнец. Руки его дрожали. - Я счастлив, ты увидишь, Вильгельм, нас обязательно повысят в должности. А может быть, я получу вот такую штучку, как у тебя, - он с вожделением притронулся к бронзовой медали на груди фельдфебеля. В комнате коменданта крепости разговор продолжался. Сюда, в репродуктор, по-прежнему четко доносилось каждое слово, сказанное на другом конце секретного провода. ГЛАВА ПЯТАЯ ЗАПРЕТОВ НЕТ, ВСЕ ДОЗВОЛЕНО Дом покачнулся, в комнате рядом зазвенело стекло, раздались испуганные женские голоса. С потолка посыпалась штукатурка, заклубилась белая пыль. Почти в то же мгновение взвыла сирена воздушной тревоги. - Военный транспорт, на котором ты сможешь покинуть наш печальный город, дорогой Эрнст, отходит на этих днях, - не обращая внимания на взрывы и воздушную тревогу, продолжал профессор Хемпель. - Время не конкретно, но, к сожалению, точность покинула нас окончательно, как видишь, запаздывают даже сигналы тревоги... Может быть, отход засекречен?! Но так или иначе сегодня ты должен выехать в Пиллау... Профессор, как обычно, сидел в своем кресле. От вчерашней растерянности не осталось и следа. Он щелчком сбил соринку с рукава и, поправив очки, вынул знакомый Эрнсту бумажник из крокодиловой кожи. - Вот пропуск в порт, а вот документ на посадку. Транспорт номер восемьдесят семь. Я знаю, о чем ты думаешь, Эрнст, - улыбнулся профессор, - не беспокойся. Твой начальник все знает. Начальник?! Фрикке представил себе скучное лицо с большим вислым носом, снова услышал поучающий голос: "Если бы ты знал, дорогой дядюшка, о чем я думаю, ты бы не был так спокоен". Но Фрикке ничего не сказал профессору Хемпелю. Два мощных взрыва один за другим снова потрясли дом. Дверь в кабинет приоткрылась. - Альфред, - раздался испуганный голос фрау Хемпель, - мы тебя ждем! Надо бежать в бомбоубежище, здесь оставаться опасно. Профессор отмахнулся. Дверь тотчас закрылась. Голоса в соседней комнате стихли. Фрикке покосился на дверь, но не шевельнулся. Он всегда был готов рискнуть, если это было необходимо, но никогда не пренебрегал осторожностью. Если бы не дядя, он, конечно, предпочел бы спуститься в убежище. А профессор словно не замечал ничего. Он насупил брови. Две глубокие морщины легли поперек его лба. Наконец веки его дрогнули. - Дорогой Эрнст, - сказал он, - теперь мы можем спокойно беседовать. Я имею в виду прежде всего то обстоятельство, что нас никто не подслушивает; все, кто занимается этим делом, весьма дорожат своей жизнью. Ну так вот, слушай. С семнадцати лет ты рос возле меня. Я помогал тебе, как родному сыну, искренне хотел сделать из тебя честного, порядочного человека. Я следил, как ты учился старался привить тебе любовь к солнечному камню. И по крайней мере в одном я не ошибся: ты знаешь и любишь янтарь. С ревом промчалось звено самолетов, едва не задевая крыши. Захлопали запоздалые, разрозненные выстре