лы зениток. - Ты хорошо знаешь мои убеждения, Эрнст. Я до конца предан нашему фюреру... Или, скажем, был предан, - переждав шум, добавил профессор. - Но фюрер смертен, а бессмертные творения человеческих рук должны жить вечно. Они должны приносить радость и счастье великой германской нации. В этом я вижу смысл своей жизни. Профессор Хемпель встал, прошелся по комнате. Фрикке выжидательно молчал. - Настало тяжелое время, мой дорогой, - продолжал профессор. - В борьбе за жизнь, против страшного врага мы напрягаем последние силы, - он тяжело вздохнул, - но, как видно, нам не суждено победить. Но не только в этом трагедия, Эрнст. Германия не раз проигрывала войны и оставалась великой. Наша трагедия - алчность партийных вельмож, - подойдя к Фрикке и понизив голос, сказал он. - Не все, но, к сожалению, многие, Эрнст, ведут себя просто как мародеры. Эти подлецы протягивают руки даже к музейным ценностям! Кто знает, если бы не я, что стало бы с нашими сокровищами, Эрнст. - Хемпель сел, снова вскочил и опять принялся ходить по комнате. - Они бы, наверное, умудрились продать за бесценок американцам даже уникумы: величайший памятник искусства немецкого народа - янтарный кабинет... - Но, дядя, ты сам говорил: янтарный кабинет принадлежит русским! - Это ровно ничего не значит; теперь он принадлежит нам, принадлежит по праву сильного. - Почти выкрикнув эти слова, Хемпель остановился. То гнев, то грусть, то отчаяние отражались на его лице. - А собственно говоря, почему по праву сильного? - Он снова сел в кресло. - Откуда у немецкого народа право на особую роль? Так сказал фюрер?! Но разве это справедливо? Да, да, эта мысль только что пришла мне в голову, словно я спал много лет и теперь проснулся. Мне тоже нравилось быть немцем. Хемпель закрыл глаза и устало откинулся на спинку кресла. "Ну что он терзается? - подумал Эрнст, глядя на дядю. - И почему он решил, что я влюблен в этот жалкий янтарь?" Морщины и темные круги под глазами стали на лице профессора особенно заметными. - В нашей трагедии виноваты мы, все немцы. - Он провел по лбу длинными пальцами и строго взглянул на племянника. - Мы считали себя вправе деликатничать и закрывать глаза на некоторые, не совсем приличные с точки зрения порядочного человека действия наших вождей, направленные якобы на благо немецкой нации. Сначала это мало затрагивало истинных немцев и даже несколько льстило их самолюбию... И это сыграло свою роль, помогло разрушить границу между дозволенным и недозволенным. Но, закрыв однажды глаза на малое, мы вынуждены были потом закрывать их на все, положительно на все - так уступчивость переходит в низость, делается подлостью. И вот финал - мы у разбитого корыта. Что возьмет молодежь у нас, стариков? Какой опыт приобретет она сама? Позор. Унижение. Растленная молодежь, ненависть всех народов. - Профессор закрыл руками лицо. - Но, дядя, война еще не кончена! - воспользовался паузой Эрнст Фрикке. - И даже если русские победят, они долго не смогут воспользоваться плодами своей победы. Восстанет Пруссия. Вся Германия!.. Каждый немец превратится в волка-оборотня! Гаулейтер Кох вчера выступал по радио, он сказал... - Знаю, что мог сказать Эрих Кох, этот грубиян и невежда, - прервал Эрнста профессор, - нет никаких оснований предполагать, будто сказанное им сбудется. Но перейдем к делу. Вот здесь, - он взял со стола плоский цинковый ящичек, - хранится опись, где спрятано и что спрятано. Ящик хорошо запаян, - продолжал он упавшим голосом, - его можно хранить даже в воде. Профессор пристально посмотрел на племянника. - Слушай внимательно, дорогой Эрнст. По указанию гаулейтера списки были составлены в одном экземпляре - только для имперской канцелярии. Но я в предвидении всяческих случайностей, - тут профессор тяжело вздохнул, - составил второй экземпляр, он в этом ящике, ты вручишь его моему другу... Эрнст, ты должен сохранить ящик... Если у тебя останется хоть капля крови, мой мальчик, - ласково, но твердо сказал он. - Кроме того, я вложил сюда список, у которого нет ни одной копии; там перечислены уникумы, не попавшие в бункер гестапо... Где они спрятаны, знаю только я. Настало время, когда все может случиться, - продолжал профессор. - В чьи руки попадут планы захоронения музейных сокровищ, отправленные в имперскую канцелярию? Как знать, может быть, они потеряются, исчезнут навсегда. - Вдохнув изрядный глоток едкого дыма из черной сигары, профессор закашлялся и долго молчал. - Прости меня, Эрнст, - спохватился он. - Я заставляю тебя ждать. Итак, кроме списков, я вложил в этот ящичек самые свои любимые янтарные камни с редчайшими включениями. Ты знаешь какие, - профессор улыбнулся и ласково провел рукой по крышке металлического ящика. - Я решил доверить тебе, дорогой Эрнст, все, для чего жил, для чего продолжаю жить. Только теперь профессор Хемпель посмотрел на часы и заторопился. - Тебе пора, мой мальчик. Возьми немного денег, в дороге их всегда не хватает. - Он вынул из бумажника несколько банкнотов. - Желаю успеха, счастливого пути. - Профессор обнял племянника, слегка прикоснувшись сухими губами к его лбу. x x x В этом году Эрнсту Фрикке исполнилось двадцать восемь лет. Жизнь Эрнста была не из легких. Отец его Ганс Фрикке, галантерейщик, держал лавочку и жил если не богато, то безбедно. Когда сыну исполнилось три года, умерла жена, и с ее смертью удача оставила Ганса. Он разорился и в том же году умер. Малолетнего Эрнста взяла на воспитание сестра отца, Гертруда, жившая в то время в Мемеле. Она была замужем за литовцем Балисом Жемайтисом, мелким почтовым чиновником. Они жили безбедно, у них было двое детей - мальчик и девочка, и приютить осиротевшего племянника они сочли своим долгом. Четырнадцать лет Эрнст прожил в Мемеле, на литовском языке говорил преотлично, будто и родился литовцем. Научился он болтать и по-русски у своего приятеля по гимназии, сына русского офицера-белогвардейца. Когда Фрикке окончил гимназию, им заинтересовался Альфред Хемпель - профессор Кенигсбергского университета. Жена профессора Эльза, урожденная Фрикке, была младшей сестрой Ганса Фрикке. Профессорская чета жила дружно, но детей у них не было. Жарким летом племянник, вызванный телеграммой доктора Хемпеля, приехал в Кенигсберг. Он должен был поступать в университет - так требовал профессор, взявший все расходы на себя. В это время коричневая зараза охватила Германию. В немецких городах гремели фашистские барабаны. Под их деревянную дробь и воинственные выкрики маршировали все, кому были по душе истерические вопли сумасшедшего фюрера. Одни хотели выслужиться, а иные боялись за свою жизнь. Честность, порядочность - все, что немецкий народ веками собирал и хранил как самое дорогое, было растоптано сапогом нацизма и заменено лицемерием и угодничеством. Нацисты вдалбливали в головы немецких лавочников и чиновников учение Ницше о сверхчеловеке, и это принесло страшные плоды. Филистеры, возомнив себя полубогами, убивали, насиловали, грабили. Вожди белобрысых хищных зверей разрешали все. Развращая людей, нацизм готовил "избранный народ" владычествовать над миром рабов. Эрнст Фрикке очень скоро во всем разобрался. Союз гитлеровской молодежи, потом национал-социалистская партия должны были открыть ему дорогу в жизнь, обеспечить приличное существование. Партийное обучение Эрнста Фрикке началось с еврейских погромов. Первой жертвой Фрикке и его сообщников был крупный фабрикант, один из самых богатых людей Кенигсберга, Исаак Бронштейн. ...В тот день Эрнст Фрикке вернулся домой в шикарном "мерседесе", принадлежавшем сыну фабриканта, кстати сказать - его университетскому товарищу. Дебютант был немного возбужден и, несомненно, доволен. - Это разбой, Эрнст, - профессор брезгливо поморщился. - Как ты мог принять в этом участие? - Благодаря нашему фюреру, дядя, - спокойно ответил Эрнст. - Не вижу, чем тут брезговать, машина отличная... Да, я привез тебе подарок, - вдруг вспомнил он и, развернув бумажный сверток, извлек великолепную янтарную фигурку старинной работы: Перун, божество язычников-пруссов. Он был вырезан из цельного куска цвета спелой вишни и весил почти три килограмма. Солнечные лучи, живые и веселые, пройдя сквозь янтарь, окрашивались в кроваво-багряные цвета. - Подарок, мне? Что же, благодарю. Ты купил его? - Хемпель не удержался, взял божка в руки и поглаживал янтарь длинными худыми пальцами. - Это трофей, - бойко ответил Эрнст Фрикке, - взят в кабинете старого еврея, с каминной доски. Хозяин, видно, любил его, - он кивнул на фигуру в руках дяди, - брыкался, не хотел отдавать. Профессору стало совершенно ясно, каким путем попал к племяннику янтарный бог, но Хемпель уже не мог расстаться с великолепным произведением древнего искусства. - Почему ты сказал "любил"? Я надеюсь, старый Бронштейн жив? - Подойдя к окну, ученый рассматривал янтарь через большое увеличительное стекло. - Представь себе, дядя, он оказался боек не по годам. Вздумал бежать... Мы все очень сожалели, конечно, но как поступить иначе? - Эрнст пожал плечами. Случилось непонятное. Профессор Хемпель нервно стиснул уродливую голову янтарного божка, но от дальнейших вопросов воздержался. Эрнст еще раз убедился, как сильна страсть старика к янтарю. С тех пор прошло немало времени. Фрикке был неразборчив в средствах, без рассуждений шел на любое задание, яростно ненавидел всех "неарийцев", а эти качества местные сверхчеловеки очень ценили. Многие даже удивлялись, почему Эрнст Фрикке при своих способностях продолжает работать скромным сотрудником музея. На это были немаловажные причины. Как-то раз в середине войны у профессора Хемпеля был в гостях его школьный приятель, один из влиятельных помощников гаулейтера. Эрнст немало позабавил его, показав фокус с яйцом - одну из старейших шпионских уловок, применявшуюся немцами еще в прошлую войну. На скорлупе сырого яйца Эрнст, обмакнув перо в уксусную кислоту, написал два изречения из книги "Моя борьба". Когда "чернила" высохли, Эрнст сварил яйцо вкрутую и предложил осмотреть его: никаких следов на совершенно чистой скорлупе гость не заметил. И надо было видеть восторг фашиста, когда он, очистив яйцо, обнаружил на крутом белке написанные коричневыми мелкими буквами афоризмы фюрера: "Война - это я", "Истина есть многократно повторенная ложь", и микроскопическую свастику. Гость хохотал, тряс руку Эрнсту Фрикке, прочил ему блестящую карьеру в контрразведке. Через месяц Эрнст Фрикке был зачислен под строжайшим секретом в одну из специальных школ. После битвы на Волге гитлеровцы стали готовить кадры для подрывной работы в тылу противника. Отборочную комиссию Эрнст прошел отлично. У него оказались все качества, необходимые для разведчика: стопроцентная арийская кровь, хорошая память, выдержка и наблюдательность, знание литовского и русского языков, умение владеть собой. Занимаясь в школе, он продолжал в целях конспирации оставаться скромным сотрудником музея. Фрикке окончил школу и в 1944 году стал эсэсовским офицером. В то время Советская Армия наносила фашистам поражение за поражением. Гитлеровские войска стремительно откатывались на запад. Фрикке должен был остаться одним из волков-оборотней в Литве. Предложение дяди, поездка на запад - все изменили. Собственно, этой перемене Фрикке был рад. Он надеялся как-нибудь выкрутиться. Ему совсем не улыбалась перспектива скрываться в Литве под чужим именем и ждать чьих-то таинственных сигналов. x x x Длинную песчаную косу к западу от Земландского полуострова прорезает узкий Пиллауский пролив. В берега его крепко вцепились каменными дамбами и причальными стенками порт и крепость Пиллау. Город построен над бухтой в том месте, где, по преданиям, в далекие времена стояло городище могущественного прусса Свайно. Отсюда пруссы ходили войной на рыцарей, засевших в Кенигсбергском замке. Издревле эти места на песчаной косе были центром богатейшего янтарного промысла и рыболовства. Здесь орден Богородицы построил крепость Лохштадт. Город и порт Пиллау возникли позднее. ...Узкие морские ворота связывали окруженные Советской Армией гитлеровские войска с внешним миром. По ночам, прикрываясь темнотой, между низкими песчаными мысами проходили в порт и уходили на запад груженые суда. Сюда, к морским воротам, стремились многие немцы, но только избранные получали билет на отходящее судно. Небольшой буксирный пароход "Дайна", приписанный к Кенигсбергскому порту, около десяти часов утра вошел в морской канал, направляясь в Пиллау. Эрнст Фрикке примостился на самом носу буксира. Легкий туман не мешал видеть дамбу, отделявшую канал от Кенигсбергского залива. На дамбе между голыми деревьями виднелись стволы пушек, бродили солдаты в стальных касках и резиновых плащах. С правой, северной, стороны виднелся низкий берег с торчащим кое-где сухим прошлогодним камышом. Свинцовая вода в канале казалась неподвижной. - Цум Тейфель! Нам повезло, - обратился к Фрикке стоявший рядом с ним высокий, пышущий здоровьем, полный человек в штатском. - Если даже мы и дальше пойдем так же медленно, как сейчас, то все равно через два часа будем в Пиллау. - Он не мог скрыть радости. - Было бы обидно потерять жизнь в самом конце войны, пройдя столько испытаний, не правда ли, приятель? - В каких войсках служили? - полюбопытствовал Фрикке. - По вашему виду - в танковых? И были серьезно ранены? Эрнст посмотрел на серое драповое пальто, отметил новую шляпу, дорогое шерстяное кашне в пеструю клетку. - К сожалению, моя служба куда более тяжелая, - вздохнул незнакомец, выплюнув изжеванный огрызок сигары прямо на палубу. - Ранений нет, но совершенно износились нервы. - Где вы служили? - опять спросил Эрнст Фрикке. - Надеюсь, не секрет? - Что мне скрывать! - отозвался здоровяк. - Работал в эсэсконцлагере Освенцим, потом в Штуттгофе. Давайте познакомимся: Карл Дучке. - Он протянул огромную руку с мягкими, толстыми пальцами. Эрнст Фрикке назвал себя. - Вот как, значит, мы оба штурмфюреры, очень приятно... Нас, эсэсовцев, часто недооценивают, дорогой коллега. Цум Тейфель. Все говорят о фронте, там герои. А если рассудить здраво, то истинные герои у нас. На фронте начальство заставит всякого сопляка быть храбрым. В конце концов это не трудно. А у нас? Не каждый сможет расстрелять безоружного человека, особенно если он вопит о пощаде. Посмотрел бы я, как фронтовой храбрец справится с женщинами, когда они прячут детей в своих юбках. На нашей работе старики часто не выдерживают, у них башка набита всякой ерундой. Им не понять, как легко на душе, если до конца поверить фюреру. Всякие дурацкие мысли не лезут тогда в голову. Получил приказ - и баста. Я давно считаю людьми только немцев. Все остальные - животные. И до чего понятно объяснил это дело какой-то партейгеноссе Фридрих Ницше. Интересно, в каком он чине? - с почтением спросил эсэсовец. Эрнст Фрикке сдержал улыбку. - Я убеждаюсь все больше и больше, - продолжал нацист, - только тот может оценить наш труд, кто посмотрит на горы трупов... нашу продукцию, так сказать Цум Тейфель. Великий фюрер приказал уничтожить миллионы и миллионы недочеловеков. Хайль! Тут нужны нервы, и крепкие нервы. - Он вздохнул и без приглашения запустил толстые пальцы в сигареты Фрикке. - Я уверен, в конце концов государству удастся воспитать истинного немца. Он-то уж не будет сентиментальничать, как мы с тобой, - философствовал эсэсовец, следя за волной, бегущей по каналу. - А все же мы счастливчики: получить разрешение на выезд из Кенигсберга в такое время, скажем прямо, счастье! Наверно, твой ангел-хранитель весьма влиятелен в земных делах, а, приятель? У меня, я открою секрет, дружище, есть толковый родственничек. Пауль Даргель. - Он улыбнулся с чувством превосходства и посмотрел на Фрикке, желая узнать, какое впечатление произвело упоминание столь громкого имени. - Собственно говоря, коллега, я троюродный брат Маргариты Мальман, жены Пауля Даргеля. Эрнст Фрикке с особым интересом посмотрел на собеседника. Он слышал скандальную историю, связанную с ее именем. Пауль Даргель, ну конечно, тот самый, заместитель имперского комиссара обороны, бросил жену и сошелся с Мальман. Сейчас Даргель отсиживался вместе с гаулейтером Кохом в поместье Нойтиф. - Скажу по совести, коллега, любезная сестричка мне здорово помогла, - откровенничал эсэсовец. - В прошлом году меня перевели из Освенцима в Штуттгоф, поближе к ней. Когда и там стало неважно, я очутился в Кенигсберге, в канцелярии гестапо. Ну, а сейчас, как видишь, еду к заботливому родственничку в его резиденцию. Карл Дучке вынул из бумажника фотографию полной блондинки с двумя мальчуганами. - Жена и дети, - самодовольно объявил он. - Жене, несмотря на войну, удалось сохранить свой вес - восемьдесят килограммов. Цум Тейфель. Для молодой женщины неплохо, дорогой Эрнст, а? Как ты думаешь? Надеюсь в самом ближайшем будущем смыться на запад, - продолжал он, не ожидая ответа. - Учти, приятель, при нашем положении попасть в плен к американцам единственный выход, если хочешь остаться в живых. Эсэсовец вдруг замолчал. Эрнсту Фрикке показалось, будто с грохотом рушится тяжелое балтийское небо. Потом он понял: на севере, за лесом, там, где проходила шоссейная дорога, загремели орудийные залпы. Вот тяжелый снаряд, завывая, пролетел над буксирным пароходом, срезал верхушки двух деревьев на дамбе и упал в залив. Пенистый гигантский гейзер взметнулся к небу и бесшумно опал. Бесшумно - так казалось в грохоте артиллерийской канонады. Два снаряда угодили прямо в канал. Волны яростно ударили в стенку дамбы. Буксир сильно тряхнуло. Капитан, узколобый, со вдавленными висками, встал сам за руль. Он быстро поворачивал штурвал и, рискуя каждую минуту сесть на мель, непрерывно менял курсы. "Для чего он это делает? - подумал Фрикке. - Ведь стреляют не в нас? Мы слишком маленькая цель в этой битве". Та же мысль, вероятно, пришла в голову капитану. Во всяком случае, катер перестало бросать из стороны в сторону, и он пошел, как прежде, посередине канала, хотя артиллерийская канонада продолжалась. "Но где же... - Фрикке оглянулся, ища глазами нового знакомого. - Только что был здесь, рядом..." Троюродный брат благородной Маргариты Мальман при первом разрыве снаряда, с непостижимым проворством упираясь толстыми пальцами в палубу, согнувшись, подобрался к открытому люку и словно провалился внутрь судна. "Однако с таким развитым инстинктом самосохранения ему трудно пришлось бы на фронте!" - подумал Эрнст Фрикке. Старенький пароходик, дробно разбивая винтом воду, уходил все дальше от опасного места. Он торопился. Тонкая труба выбрасывала кверху густые клубы дыма и пара. Из кочегарки доносились позвякивание лопат о железный настил, возбужденные голоса. Орудийная канонада не ослабевала. Над Кенигсбергом нависло окровавленное пожарами небо, появились пышные черные султаны дыма. Город горел. Справа показалось небольшое селение: кирха, причалы, облицованный камнями берег. Какое-то кирпичное большое сооружение на самом берегу. У одного из причалов горело пассажирское суденышко. Команда тушила пожар из трех шлангов, сбивая пламя упругими водяными струями. Проплывали бетонные площадки с сооружением для оградительных огней. Иногда капитан сбавлял ход и осторожно обходил торчащие из воды мачты и трубы. На шоссейной дороге - а она шла тут у самого берега - как-то сразу появились набитые людьми автомашины. Подавая частые пронзительные сигналы, автомобили проносились на запад с предельной скоростью. "Беженцы из Кенигсберга, - отметил Фрикке, следя глазами за вереницей машин. - Плохо дело". Однако гул войны стихал, отдалялся. Пароходик уходил все дальше и дальше, унося Фрикке из опасной зоны. "Простая случайность, - размышлял он не без радости. - А как хорошо получилось! Могло быть иначе... Если доберусь на запад, черта с два вам удастся выкурить меня оттуда. Канал резко уклонялся к югу, обходя песчаный выступ. Слева высокий поросший лесом мыс резко оттенял очертания берега. Фрикке хорошо знал этот лесистый мыс. На нем развалины орденского замка Бальги. И там же, среди деревьев, пряталось каменное здание школы. "Домик над морем", где он изучал секретные науки. Прислушиваясь к далекому кенигсбергскому шквалу, Фрикке старался выбросить из головы все то, что его связывало с осажденным городом. Город Пиллау перед глазами Фрикке возник как-то сразу. У причала застыло несколько высокобортных пустых транспортов. На рейде виднелся низкий серый корпус сторожевого корабля. Около него суетились буксиры. Еще дальше, из глубины порта, выглядывали мачты и трубы какого-то большого пассажирского судна. На вышке сигнального поста у входа в гавань трепетал на ветру сине-красный флажок. Пройдя мимо высокой башни маяка, стоявшего у гостиницы "Золотой якорь", буксир вошел в ковш и пришвартовался у каменной стенки. Как раз напротив оказался красочный плакат, призывающий горожан к защите своего города. Плакат был украшен гербом Пиллау: на щите - синее море и красное небо. По волнам плывет серебристый осетр с короной на голове; сверху на щите - пять крепостных башен. Неподалеку - железнодорожный вокзал. По сутолоке на перроне Фрикке догадался, что кенигсбергский поезд пришел раньше расписания. На причал высыпали пассажиры с испуганными лицами. На буксирном пароходике двое вооруженных до зубов гестаповцев начали проверку документов. Артиллерийская канонада с востока теперь едва слышалась, это успокаивало Эрнста Фрикке. Ощущение безопасности расслабляло, обволакивало тело приятной истомой. Вдобавок свежий морской ветер разрывал и расталкивал тяжелые тучи. Выглянуло солнце, показалось голубое небо. Но долго любоваться весенней картиной не пришлось. Неожиданно многочисленные репродукторы, охрипшие за время войны, возвестили очередную воздушную тревогу. Русские! Улицы сразу опустели. Над притаившимся городом среди каменных зданий еще долго бился тревожный голос сирены. ГЛАВА ШЕСТАЯ КТО БЕЖИТ ПЕРВЫМ, КОГДА КОРАБЛЬ ТОНЕТ Проводив племянника, профессор Хемпель сразу успокоился. Ему показалось, что черные тучи, собравшиеся в последние дни над его головой, рассеялись. Он попросил жену сварить кофе покрепче из последних зерен, выпил две маленькие чашечки и откинулся на спинку кресла. Сегодня утро какое-то особенное. На улицах по-настоящему запахло весной. Мокрый асфальт, блестящие камни мостовой. Кора деревьев тоже сырая, потемневшая. На тонких веточках повисли прозрачные, сверкающие капли. Медленно уходит в этом году зима. Еще дышит холодом Балтийское море. Но почки на каштанах набухли. Пользуясь затишьем, кенигсбержцы выползли на воздух из душных, отсыревших за зиму квартир. Туман стал редеть. Казалось, вот-вот проглянет синее, весеннее небо. - Альфред, - словно издалека услышал он голос жены. - Ну что ты сидишь! Я с ума сойду! Что нам брать с собою? Слова фрау Эльзы вернули профессора в мир действительности. Да, он оставляет Кенигсберг. Вернее, его насильно эвакуируют по приказу свыше. Приказ есть приказ, но... эти "но" иногда разрушительно действуют на логику мышления. Профессор снял очки и вынул замшевую тряпочку. - Мы возьмем только самое необходимое, - сказал он, закончив протирать стекла очков, - то, что войдет сюда, - он показал на небольшой фибровый чемодан. Фрау Эльза, кивнув, с печальной улыбкой смотрела на мужа. Вдруг профессору Хемпелю показалось, что дрогнула и качнулась земля. С грохотом разорвался воздух, как часто бывает в весенние грозы, после сильного разряда молнии. Мощный и несмолкаемый гул распластался над городом. Тревоги не объявляли. Профессор не мог понять, что происходит. Радио по-прежнему молчало... Зазвонил телефон. В трубке знакомый голос штурмбанфюрера Эйхнера: - Русские начали обстрел наших укреплений. - Он закашлялся. - Наша поездка не отменяется. Через полчаса я буду у вас... - Хорошо, - с раздражением проговорил профессор. - Я вас жду. - И бросил трубку. ...Грохот, заполнивший город, не ослабевал, он звучал все на одной и той же грозной ноте. Машина мчалась на запад. Перед глазами профессора Хемпеля проносились знакомые места: кварталы аристократического Амалиенау с роскошными особняками, парк, кладбище, полуразбитая кирха. На улицах пусто и глухо. Куда-то тянутся и тянутся черные телефонные провода. Приходится объезжать опрокинутые трамваи, обгоревшие грузовые машины, завалы из железных балок и кирпича. К небольшому домику изнемогающие от усталости ополченцы подносили мешки с землей, у амбразур устанавливали пушки и пулеметы, закладывали кирпичом окна нижнего этажа. Несколько санитарных машин с большими красными крестами стояли на тротуаре. Все громче и явственней тяжелый гул канонады... Промелькнул поселок Юдиттер с сохранившейся кирхой из красного кирпича. По сторонам шоссе - надолбы и противотанковые рвы, наполненные талым, грязным снегом. На каждом перекрестке стояли солдаты. У них нарукавные повязки со свастикой - это проверочные посты. Но машина штурмбанфюрера Эйхнера не вызывала у эсэсовцев подозрений, ее не задерживали. Профессор Хемпель знал, что немцам удалось прорвать брешь в кольце русских войск, окружавших город. Теперь к Пиллау, как в старые добрые времена, вели железная дорога, шоссе и морской канал. Из осажденного города катили в комфортабельных лимузинах "коричневые" отцы Кенигсберга, не забывшие захватить и свое имущество. "Оппель-капитан" штурмбанфюрера то и дело обгоняли громоздкие дымные машины-дизели. Груз во вместительных кузовах был аккуратно укутан брезентом и крепко перевязан веревками. Штурмбанфюрер с неодобрением поглядывал на грузовики и что-то неразборчиво ворчал про себя. По обочинам шоссе лежали подбитые ржавые танки, брошенные здесь в памятные январские дни... Справа от шоссе артиллерийский снаряд угодил в небольшой кирпичный дом. Столб огня и дыма, туча черепицы, земли и камней взлетели в воздух. Штурмбанфюрер Эйхнер сбавил скорость. Он осторожно объезжал воронки и выбоины поврежденного танками шоссе. - Куда мы едем? - спросил молчавший весь путь профессор. - Там идет сражение, русские могут перерезать дорогу, и мы попадем в ловушку. - Это невозможно, - процедил сквозь зубы Эйхнер, - скорее королевский замок провалится в Прегель. Лучшие силы войск СС, гордость немецкой армии, защищают наши коммуникации. Защита Кенигсберга - престиж Германии. Однако на душе у Эйхнера было неспокойно, и штурмбанфюрер часто вытирал лоб зеленым платком. По сторонам теперь проносились густые сосновые леса. Потянуло тонким смоляным запахом. Сосны стояли гордые и прямые. Профессору казалось, что они с укоризной глядели на него и, покачивая вершинами, о чем-то шептались. Еще один крутой поворот, и открылось печальное зрелище: слева горел лес. Ветер дул с юга, и волны голубоватого дыма перекатывались через шоссе. В дыму, словно призрак, маячила одинокая фигура. Пожилой ополченец в пилотке и очках, с лицом доброго малого, флажком загородил дорогу. Эйхнер резко затормозил. Оглянувшись, профессор увидел остов разбитого самолета с черными крестами на крыльях. И рядом плакат: "Не курить! Берегитесь лесных пожаров!" - В чем дело? - грубо спросил Штурмбанфюрер солдата - Разве не видишь? Машина принадлежит гестапо. Я еду в Пиллау. Стараясь приподнять веко, Эйхнер сморщил лоб. Он с презрением смотрел на невзрачного солдата. Военная форма сидела на ополченце косо и криво. - Дорога перекрыта русскими! - крикнул солдат. Он снял очки и вытер слезы, выступавшие от едкого дыма. - Проехать нельзя. Дальше русские снаряды жгут землю... Солдат кричал, а профессор едва слышал его. Воздух сотрясали оглушительные разрывы снарядов. - Проехать сквозь такой огонь нельзя! - крикнул солдат в самое ухо Эйхнера - Это чудовищно. Переждите, обстрел утихнет. - Он поправил съехавшую на затылок пилотку. - И начнется атака, дурак, - возразил Штурмбанфюрер, - это артподготовка. Придется немного поскучать, профессор, - обернулся он к Хемпелю. - Если мне не изменяет память, здесь поблизости должна быть уютная норка. Профессор промолчал, поджав губы. Штурмбанфюрер, сопя, развернул машину и погнал обратно. Через несколько километров у столба с желтой стрелой-указателем он круто свернул влево. "До городка три километра", - прикинул про себя профессор. "Под корнями вековых деревьев города-парка, под мирными зелеными лужайками спрятан военный завод, - вспомнил профессор. - Сотни военнопленных под страхом смерти работали на заводе". Он с любопытством смотрел на длинные здания - не то бараки, не то казармы. В парке с голыми еще деревьями видны самоходные орудия, грузовые автомашины, небольшие танки. Дымились походные кухни. Несколько зенитных пушек подняли кверху тонкие длинные стволы. "В этом городке есть дом, принадлежавший Эриху Коху, - вдруг пришло в голову профессора, - и какое-то особенное, ничем не пробиваемое бомбоубежище для двух человек. Наверное, трудно найти место на землях Восточной Пруссии, где бы у него не было какого-нибудь дома". Машина миновала несколько улиц и резко остановилась у небольшого, приземистого железобетонного здания. - Здесь нам будет уютно, как клопам в перине, - сказал штурмбанфюрер. - Это надежное бомбоубежище для избранных. Доктор Хемпель вышел, помог выбраться из машины жене, но пойти в убежище отказался наотрез. - Останемся здесь, Эльза, - ласково предложил он, не глядя на сопевшего Эйхнера, - здесь по крайней мере свежий воздух, а нам пока ничего не угрожает. Штурмбанфюреру свежий воздух был явно не по вкусу. Он поморщился, вытер зеленым платком лоб и жирную шею. Но все же, не сказав ни слова, остался с профессорской четой. Сила артиллерийского огня не ослабевала. Перед глазами, словно в кинематографе, возникла растрепанная, полураздетая женщина. Она сжимала в руках белокурого мальчишку в новенькой матросской курточке и бескозырке. Женщина тяжело дышала, испуганно озиралась, закрывая рукой голову ребенка. - Что случилось, фрау? - спросил, подойдя к ней, солдат в зеленой каске, с повязкой на рукаве. - Русские открыли огонь... Все горит, земля горит... - Обычная перестрелка, фрау. Скоро все кончится. Пройдите в убежище. Вот сюда, пожалуйста. Женщина послушно побрела за солдатом. - Только это не обычная перестрелка, - бормотала она, - нет, нет, это ужасно. Неожиданно профессор услышал топот бешено мчавшейся лошади. Из переулка вырвался серый в яблоках жеребец с оборванными постромками и темной от пота спиной. Поводя налитыми кровью глазами, не разбирая дороги, запрокинув гордую голову, он ринулся в парк на танки, на пушки, на разбегавшихся в испуге солдат. Раздались выстрелы, и животное забилось на покрытой грязью площадке в предсмертной агонии. На улице появились беженцы. Они спешили куда-то, жестикулируя и крича. Их разгоряченные, потные лица были измазаны копотью и покрыты пеплом. Они тащили свертки и чемоданы. У многих на руках были дети. Людей становилось все больше и больше: они уже запрудили всю улицу. Неожиданно в небе проглянуло солнце, как всегда ласковое и ясное. В гул артиллерийской канонады ворвались новые звуки: над головами показались самолеты штурмовой авиации. Самолеты шли волна за волной. В соседнем парке дружно, отрывисто залаяли зенитные батареи. Каплями раскаленного дождя падали на землю осколки снарядов. В толпе кто-то хрипло читал молитвы. Черные столбы бомбовых взрывов ударили в небо. Обезумевшая толпа шарахнулась, растекаясь по переулкам. Люди скрывались в убежищах, тесных, как братские могилы. Но народу на улице не убывало: наоборот, толпа делалась гуще, плотней. Кое-где между разноцветными пальто, шляпами и платками появились фуражки и зеленые шинели солдат. - Форт Лендорф взят! - раздался вдруг исступленный вопль. - Форт Лендорф у русских. - Русские обошли Лендорф. Сейчас они будут здесь. - Железная дорога перерезана. - Предательство, спасайтесь! - истошно кричали люди. Это казалось невероятным. Штурмбанфюрер Эйхнер ухватился за ручку двери бомбоубежища, от страха у него подкосились ноги. Толпа колыхалась. Грязных, перепачканных землей, испуганных солдат становилось все больше и больше. Недалеко от "убежища для избранных" послышались пулеметные очереди. Штурмбанфюрер охнул и с необычайной для него живостью повернулся. Неподвижное левое веко совсем закрыло глаз, и он не старался его приподнять. Вдруг на испуганном и побледневшем лице гестаповца медленно расползлась улыбка. Проследив за его взглядом, профессор увидел несколько грузовиков, поставленных поперек дороги, вплотную друг к другу, и засевшую за ними пулеметную роту эсэсовцев. На их касках отсвечивали серебряные черепа. Где-то совсем близко с ревом рвались крупнокалиберные снаряды, посланные с фортов... И снова ураганный огонь русской артиллерии. Стоявшие в парке танки, орудия, автомашины с пехотой задвигались, медленно выползая на улицу. Лязгали, скрежетали гусеницы, ревели моторы. "Где-то прорыв, - пронеслось в голове профессора. - Неужели русские смогли разорвать нашу неприступную оборону? Это ужасно! Почему так медленно двигаются танки?" Танки остановились. Толпа испуганных беженцев окружила бронированные чудовища, словно вода, прорвавшая плотину. Войска, спешившие в бой, завязли в густой лавине беженцев. Подоспевшие эсэсовцы особого батальона "Мертвая голова" принялись спасать положение. Несколько автоматных очередей - и людей, словно скот на бойне, загнали в переулки и дворы. На шоссе остались трупы горожан и солдат. Их стащили в кюветы. Громыхая, промчались по очищенной дороге танки, следом - артиллерия, пехота на автомашинах. Словно манекены, сидели рядами, локоть к локтю, обшлаг к обшлагу, серо-зеленые солдаты в касках, с автоматами в руках - однополчане солдат, только что расстрелянных эсэсовцами. Яркими кострами горели дома. Впереди сквозь черную мглу и туман вставали огненные столбы взрывов и вспыхивали молнии реактивной артиллерии. Крупные хлопья сажи носились в воздухе. Бой шел где-то совсем близко. Все это время профессора не оставляла мысль о неспрятанных сокровищах. Пролом в стене стоял перед глазами... - Вы как хотите, - заговорил он, - а я намерен возвратиться домой. В моем возрасте таких приключений следует избегать. Слова эти он произнес раздельно и четко. Штурмбанфюрер хотел было возразить, но тут сквозь глухие выстрелы танковых пушек послышались раскаты русского "ура". На лбу эсэсовца мгновенно выступила испарина. По ногам заструился пот, сбегая в сапоги. - Я свяжусь с начальником, - сказал он, стараясь казаться спокойным, - и тогда решу, как быть дальше. - И Эйхнер быстро юркнул в подземелье. Профессор подождал Эйхнера полчаса. Тот не появлялся. Тогда профессор спокойно предложил жене: - Пойдем, Эльза, домой, здесь оставаться опасно. - Вынув из машины чемодан и вещевой мешок, ученый взял фрау Эльзу под руку. Во дворе одного из домишек на самой окраине городка внимание Хемпеля привлекла желтая стрела-указатель с надписью: "Кенигсберг - 9 км". Стрела, сорванная со столба, служила порогом в бомбоубежище. Сорванный дорожный указатель почему-то особенно удручающе подействовал на него. "Куда девался старый, добрый порядок!" - Профессор грустно махнул рукой. Путь к дому был долог. Супругов Хемпель часто останавливали эсэсовские патрули. На шоссе по-прежнему встречались легковые машины, мчавшиеся на запад. Тащились телеги и фургоны. Две огромные ломовые лошади тянули черный "мерседес", набитый доверху пожитками. Из груды узлов выглядывала остроносая фрау. Войска двигались в сторону Пиллау; громко топая и стараясь не сбиваться с ноги, мимо прошел отряд мальчишек из "Гитлерюгенда". Они были вооружены не по росту большими старыми винтовками, фаустпатронами и гранатами. Бледные лица подростков искажал испуг. Мальчик чуть постарше, шагающий впереди, что-то выкрикнул, взмахнул рукой. Неестественно громкий, вибрирующий голос завел песню: Мы стремимся в поход на Восток, За землей - на Восток, на Восток! Разноголосо и недружно подхватили остальные. По полям, по лугам, Через дали к лесам, За землю вперед, на Восток! В пригороде пожилые ополченцы и женщины под присмотром эсэсовцев ставили по обочинам шоссе противотанковые ежи. По дороге попадались вбитые в землю бетонные трубы в рост человека. Сверху их закрывала крышка, сбоку были прорезаны щели для пулеметов. Солдаты чувствовали себя в этих трубах, как в мышеловке. Таких вместилищ гаулейтер Кох велел изготовить тысячи. Профессор вспомнил, что обыватели их прозвали "ночными горшками Коха"... Наконец супруги Хемпель оказались возле Луизен-парка: вот и облицованная серым камнем, почитаемая фрау Эльзой церковь с островерхой колокольней. Около входа в парк знакомая вывеска: "Аллармплац". Стрела, повернутая вправо. Здесь собирались специальные команды по сигналу воздушной тревоги. Недалеко - кладбище с рядами однообразных крестов на могилах погибших за возлюбленного фюрера. Профессор взглянул на бледное, без кровинки, лицо жены, на посиневшие губы и решил, что надо отдохнуть. У жены слабое сердце. Но где? "Готфрид Кунце! Вот кто живет недалеко отсюда! - вдруг пришло в голову. - Как я мог забыть?" - профессор осторожно снял с плеч жены вещевой мешок. Супруги миновали продовольственный магазин с пустыми витринами, разбитую телефонную будку, пекарню с выбитыми окнами, магазин бритвенных принадлежностей. Прошли погребок, некогда торговавший пивом и спиртными напитками. На дверях - эмалированная табличка: "Закрыто". Дальше, на небольшом кирпичном доме, красовалась знакомая вывеска веселого ресторанчика "Старый кузнец". Заведение тоже было закрыто. Город, казалось, вымер. Прохожие почти не встречались: исключение составляли солдаты ополчения. То там, то здесь, приподняв край маскировочной шторы, из окон выглядывали испуганные, бледные лица. Супруги Хемпель нашли приют на тихой Шарнхорстштрассе, в уютном особняке друга. Обессилевшую жену профессор почти внес в дом на руках. Она так устала, что не могла даже волноваться Господин Готфрид Кунце, преуспевающий коммерсант, кавалер ордена Крови, антиквар, большой знаток и любитель янтаря, неожиданных гостей встретил радушно. Накормил горячими картофельными оладьями. Чашка настоящего мокко помогла доктору Хемпелю окончательно прийти в себя, и теперь он, хотя и без особого внимания, слушал болтовню друга. Грохот артиллерийской стрельбы, взрывы фугасных бомб давно перестали его беспокоить. Вообще все оставшееся по ту сторону надежных стен казалось далеким. Сердцем и мыслями профессор был в соседней комнате: там уложили в кровать Эльзу. - Иваны не войдут в город! Фюрер этого никогда не допустит, - говорил герр Готфрид Купце, низенький, лысый человек в пенсне, с круглым лицом и коротко подстриженными гитлеровскими усиками. - Фюрер не бог, - спокойно отозвался Хемпель. - Его дела очень уж расходятся со словами. В последнее время я совсем перестал понимать что творится в Германии. - Я верю фюреру. Мы слишком маленькие люди, чтобы понимать его намерения. - Маленькие люди, - задумчиво повторил профессор. - Эти маленькие люди должны сами решать свою судьбу! Кунце с удивлением посмотрел на собеседника. - Я не узнаю тебя, Альфред. Только властная воля сверхчеловека... Ведь маленькие люди - толпа, и существует-то она только для того, чтобы над нею возвышался сверхчеловек. - В таком случае я за посредственность. Мне кажется, я теперь склонен рубить все головы, возвышающиеся над толпой. - Профессор снял очки и посмотрел на свет сквозь стекла. Готфрид Кунце даже привскочил. Фрау Кунце, мудрившая над пасьянсом "Индийская императрица", подняла голову. - Как э... за посредственность, - поперхнулся Кунце. - Столько раз ты говорил здесь, на этом месте, о страшной роли посредственности! "Жизнь - это отчаянная борьба гения с посредственностью". Твои слова? А теперь? Если это шутка, Альфред, признаюсь, я ее не понимаю. - Гений и сверхчеловек - понятия разные, - спокойно возразил профессор, тщательно протирая очки замшевой тряпочкой. - Сверхчеловек в управлении государством - гибель и несчастье народа. - Альфред, я решительно отказываюсь тебя понимать. И это говорит, ха-ха, член национал-социалистской партии! - Да, да. Ты мне будешь приводить исторические примеры. Средневековье... Может быть, тогда и нужны были сверхчеловеки во главе государства. Образованные личности встречались очень редко. Сейчас образование не является уделом избранных. А если хочешь знать правду, в наше время в сверхчеловеки лезут далеко не самые образованные люди. Возьмем, к примеру, нашего фюрера... - Ну это уж слишком, Альфред. - Кунце сунул трубку в рот. - Я думаю, нам следует переменить разговор. Прости, но ты... ты какой-то хамелеон. О-о, наш фюрер! Он умеет видеть далеко вперед... Я понимаю, на тебя произвел сильное впечатление сегодняшний день. Попросту говоря, ты струсил... - он ядовито поджал губы. - Если у тебя восковая голова, не лезь в огонь. Круглое лицо Кунце, его рыжеватые усики и даже пенсне с золотым держателем выражали возмущение. - Надо смотреть не только вперед, но и себе под ноги, иначе обязательно споткнешься, - пробормотал профессор. - Но, согласен, не будем спорить. А скажи, Готфрид, ты уверен, что русские не займут Кенигсберг? - Уверен ли я, черт побери? С первых чисел марта оборону в центре города мы, наци, взяли в свои руки. У Эриха Коха крепкая хватка! О-о, великому Эриху можно верить. Кстати, я хочу показать тебе один документ, - с важностью заявил он и торжественно, словно святыню, вынул из бумажника изрядно потертую бумагу. - "Настоящим удостоверяю, что господин Готфрид Кунце с 1921 года является видным национал-социалистом, - медленно читал хозяин; по близорукости он поднес бумагу к самым глазам. - Я знаю его с наилучшей стороны и могу рекомендовать ввиду его верности национал-социалистской идее, во имя которой он принес величайшие жертвы (в частности, два с половиной года строгого тюремного заключения за убийство еврейского журналиста - подстрекателя Давида Ротштока в Данциге в 1925 году). Я считаю долгом чести каким-либо образом помочь господину Кунце... Эрих Кох". Во всяком случае, - он спрятал свою реликвию, - преступно думать о падении крепости. Вспомни, Альфред, как русские держались в Севастополе. И приволжский город после ста тридцати дней мы так и не сумели захватить. Но Кенигсберг, наш Кенигсберг должен держаться не меньше года! Нашу крепость защищают люди высшей расы. Ты помнишь, дорогой Альфред, в тринадцатом веке славные рыцари-тевтонцы выдерживали не одну яростную атаку язычников, но Кенигсберг не сдался. Это было во время восстания пруссов. - В шестидесятых годах крепость выдержала трехлетнюю осаду, - напомнил профессор Хемпель. - Да, Кенигсберг тогда не сдался. Ты сделал далекий экскурс. Мне кажется, у тебя слишком густой оптимизм. Сквозь толстые надежные стены уютного особняка проникло грозное "ура-а-а", заглушая пулеметные очереди и стрельбу зениток. Дверь с шумом отворилась. На пороге появился разгоряченный схваткой советский воин, прижимая к груди автомат. Взмокшая от пота гимнастерка, рыжеватые волосы, суровое лицо, гневные глаза... На лице кирпичная пыль, прорезанная струйкой пота. Забинтованная рука на грязной тряпке подвешена к шее. Окинув комнату быстрым взглядом, солдат выпустил короткую очередь. Портрет одутловатого человека с усиками и челкой на лбу свалился на пол, тяжелая рама рассыпалась. - Дайте воды, - по-русски сказал солдат, не трогаясь с места. С поднятыми руками, бледный как смерть встал с места герр Кунце. Обезумевшая фрау Кунце тряслась своим студенистым телом - от взгляда на нее по спине профессора Хемпеля волнами пробежал колодок. Толчками, словно заводная игрушка, фрау приблизилась к русскому, упала перед ним на колени и принялась хватать дрожащими руками пыльные солдатские сапоги. - Дайте русскому солдату воды, - произнес чей-то звонкий молодой голос на немецком языке. Тут все увидели за спиной воина белобрысого подростка, тоже с автоматом в руках и красной звездочкой на фуражке. - Воды, - повторил солдат, осторожно освобождая ноги из цепких рук фрау Кунце. - Не бойтесь, фрау, с женщинами не воюем, - успокоил ее мальчик. Профессор Хемпель взял со стола стакан, наполнил водой из графина, с поклоном подал советскому воину. Наступила тишина. Было слышно, как за стеной женский голос с выражением читал молитву. Солдат выпил воду. - Спасибо, - сказал он профессору. - Пойдем, Генрих. Русский обнял за плечи мальчика. Стуча сапогами, они вышли на улицу. Когда дверь за ними закрылась, Альфред Хемпель уложил рыдавшую фрау Кунце на диван. - Вот результат пропаганды Геббельса, - словно про себя, сказал он, с сожалением глядя на обезумевшую от страха женщину. - Четыре года мы пугали русскими наш народ. Готфрид Кунце сидел, выпучив близорукие глаза. Пенсне в золотой оправе, как маятник, раскачивалось на черном шнурке. - Ты поклонился Ивану, словно холуй! - Это были первые слова Кунце. - Я поклонился русскому солдату за то, что он сумел в три дня взять Кенигсберг, который ты собирался защищать годы, - зло ответил профессор. - Однако ты не из храбрых, Готфрид, - с презрением добавил он, - Можешь убираться, если тебе плохо в моем доме. Не смею задерживать. - Герр Купце свирепо уставился на профессора. - И вообще вряд ли нам можно говорить о дружеских отношениях... Я вынужден донести на тебя куда следует. - Выйти на улицу сейчас было бы безрассудно. Эльза больна, - заметил Альфред Хемпель. - Окончится бой, и мы уйдем. Профессор чувствовал себя на грани крайнего нервного истощения. Сохло во рту, словно железными обручами сжимало грудь, покалывало сердце. - Если бы мы были в коричневой форме, русский солдат расправился бы с нами, как с портретом фюрера! - трясясь от злобы, крикнул Кунце. - Он не посмотрел бы на наши седые волосы... Погибнет Германия, погибнет немецкий народ. - При чем здесь немецкий народ? - спросил профессор. - Гитлер и Германия - это не одно и то же. Нет, мы не поймем друг друга, Готфрид. Они долго сидели молча, нахохлившись, недовольные, и прислушивались к страшным звукам, доносившимся с улицы, - Ты узнал мальчишку, что прятался за спиной у русского солдата? - нарушил тишину в комнате Готфрид Кунце. - Нет. Он немец? - К сожалению, да. Это сын моего соседа Рудольфа Фукса. Хороший был человек Рудольф Фукс, и слесарь отличный, много лет работал на верфи Шихау. Он спутался с красными и угодил в концлагерь. В прошлом году фрау Фукс получила извещение - муж умер там... от сердечной недостаточности. Неделю назад мальчишка пропал; поговаривали, он сбежал к русским. Признаться, я тогда не поверил. Это наш недосмотр, - нахмурившись, добавил он. - Надо было вместе с папашей отправить на тот свет и этого выродка. - Всех не уничтожишь, - отозвался профессор Хемпель, - так могут думать только кретины. - Ты оправдываешь предателя? - зарычал Готфрид Кунце, снова уронив пенсне. - Я не желаю этого слышать! Хуже нет птицы, что гадит в своем гнезде. - Нет, я не оправдываю его, - нахмурившись, медленно ответил профессор, - может быть, потому, что не могу его понять. По-моему, немец должен всегда оставаться немцем. Я всегда думал так. Но, может быть, если бы у меня убили отца... ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЛЬДЫ НАСТУПАЮТ НА МИНЫ Лодка бесшумно подкрадывалась в подводных сумерках к месту, где пучком расходились морские дороги. Важное средоточие врага. Командир подводной лодки Сергей Арсеньев стоял в рубке возле штурмана, прокладывающего курс. Мысли его были далеко. "Закономерность должна быть. Образование разделов в студено-морских льдах зависит от течений - это бесспорно, - думал Арсеньев. - А как влияют ветры на состояние льдов? Можно ли заранее предсказать ледовую обстановку?" - Арсеньев давно старался ответить на эти вопросы, и, казалось, сегодня он, как никогда, близок к их решению... - Товарищ командир, до пункта "В" остался ровно час, - сказал штурман Лаптев. Командир не отвечал. Перед глазами снова возникли спина рулевого и вахтенные матросы в теплой робе, томящиеся ожиданием; он нагнулся и взглянул на карту: карандашная линия курса обрывалась возле полукруглого обрывистого мыса, совсем безобидного на бумаге. Но там прятались дальнобойные пушки. У самого мыса проходила среди мин узкая безопасная дорожка. Через час лодка всплыла на перископную глубину. Длинная огненная полоса заката лежала по краю моря. Красноватыми бликами взблескивали волны. Ночная тень своим краем коснулась земли, но еще не закрыла ее. Полукруглый на карте мыс выглядел ковригой ржаного хлеба. Старший лейтенант Арсеньев оторвался от перископа и протер глаза: ему мерещились какие-то огоньки и темные силуэты кораблей, но он тут же убеждался в ошибке. Наступила ночь. Отвинтив крышку люка, Арсеньев с биноклем поднялся на мостик. Погода изменилась, небо заволокло тучами, стояли непроглядная темень и глухая тишина. Опять в голову лезли посторонние мысли. Посторонние?! Арсеньев вспомнил дочку Наташеньку и жену, они ждали его в старом деревянном домике на берегу Соломбалки. Как быстро идет время!.. Два года назад Арсеньев закончил курсы подводников и был назначен на Балтику помощником командира субмарины. Он прошел хорошую школу: лодка потопила много вражеских кораблей, но и сама не раз побывала в тяжелейших положениях. "Смерть в упор", - говорили о своих походах матросы, возвратившись на базу. В это плавание старший лейтенант Арсеньев пошел командиром подводной лодки. Казалось, он должен был думать о кораблях противника, о том, как он их будет торпедировать, прикидывать всякие там углы атаки, выходить на залповый пеленг. Но о всем этом думалось раньше, а сейчас, когда наступает решающий миг, в голове совсем другое. Идут и идут мысли о далеком, он и не гонит их. Перед трудным, опасным делом, когда томится душа, простые думы помогают обрести покой и твердость. Арсеньев родился в Архангельске. Мать умерла рано, он не помнил ее, отец ходил по морям боцманом и подолгу не бывал дома. Маленький Сережа жил с бабушкой в Мезени, на самом берегу Студеного моря. Марфа Фоминична, простая деревенская женщина, воспитывала внука в строгих правилах. В ее доме никто не лгал и не лукавил. Мальчик рос правдивым и честным... Вспомнилась крепкая мезенская зима. Мужики ходили на зверобойный промысел в лодках с полозьями. Брали с собой харчи, дровишки, оружие и мучились во льдах иной раз месяцами. Отцы Сережиных друзей часто рассуждали о ветрах, о водах, о сальном звере, о его повадках и, главное, о льдах. Промышленники говорили: сморозь, ропаки, нилас, стамухи, поляны. Тогда же он узнал о приливах и отливах: движение вод решало другой раз судьбу промысла. Ветры зверобои называли так: полуночник, всток, обедник, шелоник, побережник... Иногда чей-нибудь отец или брат не возвращался с промысла. Говорили, сгиб во льдах, попал в относ. Других переворачивала крутая волна. Льды и море были коварными и страшными. Но они кормили людей. Потом сбились в колхозы, прогнали кулаков, судовладельцев. Промышлять стало не в пример добычливей. Однако течения, льды и морозы остались. Вспомнил Арсеньев товарища - вихрастого, белобрысого Сашку Малыгина. С тех еще пор повелась у них дружба... Дизель все тянул и тянул однотонную песню. Арсеньев посмотрел на сигнальщика, тот усердно рассматривал темноту в бинокль. Море по-прежнему пустынно. В открытый люк сквозь глухое постукивание двигателя из лодки доносились голоса; старший лейтенант тронул большую английскую булавку, приколотую к кителю. Булавка из теплого шарфа маленькой Наташеньки. - Вот тогда - вперед колхозники! - расслышал он знакомый окающий говор. - Зверя что пня в лесу, аж черно... Корабль против ветра идет - зверь сторожкий. Мужики в белых халатах, с карабинами и прочее тому подобное... Вернемся с промысла, затопим баню, отпарим душеньку, тогда и погулять не грех. Веселье в деревне... Что уж там говорить, соскучали мы, братки, о своем... Однако ждать недолго осталось... Конец войне, и мы торпедой ее, проклятую, поторопим... Говорил боцман Попов - земляк Арсеньева. Неожиданно снизу вырвался резкий металлический звук. Командир вздрогнул: напряжение последних дней сказывалось. - Тише вы, черти, зверя распугаете! - сразу отозвался боцманский голос. "Наверно, уронили ключ или плоскогубцы, - подумал Арсеньев. - А кажется, будто якоря в лодке громыхают". Внизу затихло, смолкли голоса. Только дизель постукивал деловито да уныло гудел вентилятор. Мирные мысли одолели Арсеньева. Он видел себя в Архангельском мореходном училище, он вступил в комсомол. В мечтах ходил в далекие плавания, опять боролся со льдами. Арсеньев учился хорошо. В те трудные, но радостные годы Саша Малыгин опять был с ним. Молодого штурмана Арсеньева, окончившего с отличием мореходное училище, назначили помощником капитана на один из ледокольных пароходов, промышлявших зимой морского зверя. Арсеньев умел в нужный момент действовать решительно и смело. Жил с раздумьем, друзей выбирал трудно. Много читал. В судно свое был влюблен. Он решил помочь мореплавателям и зверобоям: собрать воедино все о студено-морских льдах, обобщить, написать рекомендации... Решил и приступил к делу. На ледокольном пароходе его дружно приняли в партию. Началась Отечественная война. Арсеньев стал военным лоцманом, водил через мелководный речной бар корабли и носил лейтенантские погоны. Но о льдах никогда не забывал, к морю был приглядчив, и каждый день плавания открывал ему что-нибудь новое. "Как влияют ветры на состояние льдов? Можно ли заранее предсказать ледовую обстановку, даже если в море действуют течения?" - опять подумал он. Арсеньева позвали в радиорубку. Кто-то быстро говорил по УКВ на немецком языке. В эфире начались оживленные радиоразговоры. Акустик уловил шум винтов большого корабля. За береговой возвышенностью вспыхнул и погас прожектор. Лодку слегка покачивало. x x x Втиснув свой вместительный чемодан на багажную полку, Эрнст Фрикке с облегчением вздохнул. Теперь в каюте третьего класса, номер 222, оказавшейся чуть не в самой глубине пароходного чрева, все пассажиры были налицо. На нижних местах расположились немолодые супруги: оба небольшого роста и, несмотря на тяготы военного времени, не в меру полные. На верхней койке Эрнст заметил серую ворсистую шляпу. Хозяин ее, худой черноволосый мужчина в пенсне на кончике длинного носа, сидел на раскладном стуле и вертел во все стороны маленькой головкой. Время от времени он обмахивался газетой, сложенной веером. В каюте, тесной и душной, как камера-одиночка, все выглядело убого: койки, заправленные зелеными одеялами с изображением якоря и вензелем пароходной компании, умывальник, два складных стула, рундуки, выкрашенные масляной краской в палевый цвет, потертый коврик под ногами. От паровых котлов, расположенных где-то неподалеку, доносилось жаркое дыхание. - Черт возьми, - захныкал толстенький человек, вытирая большим платком вспотевшую лысину; голос у него был писклявый, как у евнуха. - Черт возьми... Да здесь, в этих катакомбах, задохнуться можно! Почему вентиляция не работает? Безобразие, распустились, все распустились! - Альберт, - тронула его жена за рукав, - перестань. Мы должны быть благодарны. Вспомни, что делается в Кенигсберге. Сколько наших друзей не смогли получить билета на этот пароход. Они соглашались ехать даже на палубе. - Благодарны! Хайль Гитлер! - истерически выкрикнул толстяк. - Мы благодарны! Пустили бы вентиляцию, - уже другим голосом добавил он, опасливо взглянув на Фрикке и на пассажира в пенсне. - Глоток свежего воздуха... Внезапно в репродукторе что-то щелкнуло, и спокойный голос произнес: "Если спуститься по штормовому трапу или канату нельзя, прыгайте ногами вниз. Нырять головой вниз опасно. Прыгая в воду, придерживайте нагрудник, охватив перекрещенными руками плечи. В противном случае нагрудник может оглушить вас или сломать вам шею..." - Альберт, выключи радио, - со слезами сказала женщина, - ведь это ужас какой-то! Толстяк потянулся к металлической коробке и повернул регуляторы. - Напрасно, господин, - поблескивая стеклами пенсне, заговорил черноволосый мужчина, - судовая администрация передает инструкцию пассажирам на случай аварии парохода. Передача принудительная, выключить нельзя. Советую, вам, господа, примерить спасательные нагрудники. Он поправил пенсне и дрожащими руками пригладил жидкие волосы с ровным пробором посередине. - Ах, какой ужас! - опять сказала толстуха. "Если судно накренилось, - методично продолжал радиоголос, - покидайте его через нос или корму. Прыгая с поднятого креном борта, вы можете удариться о бортовой киль или поранить руки о ракушки, прилипшие к корпусу... Если прыгать в сторону крена, то при опрокидывании судна вы можете оказаться под корпусом". Выйдя из каюты, Эрнст вздохнул свободнее. Однако тесно было и здесь. Беженцы, не получившие мест в каютах, расположились прямо в коридоре. Со всех сторон слышались раздраженные голоса, горничные помогали пассажирам рассовывать чемоданы и саквояжи вдоль стенок. Неяркие синие маскировочные лампочки лишали лица красок, превращая людей в живых мертвецов. Длинные, светящиеся ультрамарином стрелы указывали путь к спасательным шлюпкам. "Восемь, десять, двенадцать, четырнадцать, - отметил про себя Фрикке. - Это шлюпочные номера. Мой номер двенадцать". Он вспомнил дни и ночи, проведенные на причалах в ожидании посадки. К пароходу привозили в машинах тяжелые ящики, обитые железом. Грузились солдаты, оружие, снаряды. Среди беженцев носились неясные слухи о поражениях немецкой армии. Кто-то сказал Эрнсту Фрикке, что фюрер отозвал солдат на защиту Берлина. Беспомощная толпа, заполнившая все причалы, волновалась. Со стороны Кенигсберга доносился гул артиллерийской канонады. Налетавшие с моря русские бомбардировщики то и дело заставляли прятаться в убежище. Но все снова и снова возвращались на причал. Одно желание владело всеми - попасть на пароход. Когда он вышел на палубу, судно снималось с якоря. Дул свежий ветер. С бака доносились позвякивание якорной цепи, приглушенные выкрики. Одинокий огонек бакена время от времени вспыхивал в темноте, указывая путь. На носу ударили в колокол. С мостика перезвоном ответил телеграф. Фрикке ощутил, как под ногами заворочалось что-то большое, тяжелое; это заработали машины. Хрипло прозвучал короткий гудок. - Дюйм под килем, капитан, - раздалось откуда-то из темноты. - Счастливого плавания! - Благодарю, - неторопливо ответил простуженный голос с мостика. Привыкшие к темноте глаза Фрикке заметили отваливший от борта портовый буксир. Нос парохода стал поворачиваться к мигающему огоньку. Медленно проползли мимо два высоких здания на берегу. Позади остался маяк, черные камни волнолома. Корабль вышел в море. Где-то в крепостных укреплениях вспыхнул луч прожектора, осветил на мгновение верхушки корабельных мачт и застрял в тяжелых облаках, нависших над морем. Промелькнув у борта, погас единственный синий огонек. "У-ух, у-ух", - слышалось в темноте - бакен на фарватере подавал свой голос, провожая тоскливым ревом крадущийся в ночи корабль. Эрнста Фрикке внезапно охватило тревожное чувство. Казалось, опасность где-то здесь, близко: она пряталась в черной воде, в непроглядном мраке, в тишине, обступившей со всех сторон корабль... Ему почудились две быстрые поджарые тени сторожевых кораблей, промелькнувшие у борта одна за другой. Три человека, закутанных в неуклюжие непромокаемые плащи, прошли мимо, едва не задев Фрикке. - Проклятый дождь, - донеслось до него, - в двух шагах ничего не видно. - Зато мы в безопасности. Пусть попробуют найти нас русские или английские летчики... Утром мы... - Ты забываешь о подводных лодках. Такая погода как раз для них. - Нас охраняют два миноносца и сторожевики. Зашумели, заговорили волны, разрезаемые стальным корпусом. Они изредка чуть-чуть толкались в пароходные бока. Корабль быстро набирал скорость. Пронизывающий ветер забирался за воротник. Крепче закутав шею шерстяным шарфом, Фрикке поднялся на просторную прогулочную палубу. Толстые стекла надежно защищали от дождя и ветра толпившихся здесь пассажиров. Но и тут, на веранде, царила тревога. Люди говорили вполголоса, словно боясь, что их может услышать незримый, подстерегающий враг. - Я больше никому не верю, Фриц... Государство рухнуло, впереди нас ждут несчастья, может быть, смерть. - Но фюрер... - О-о, будь он проклят! Недаром англичане называют его сумасшедшим. Я слышала по радио... Голоса умолкли. - Вы думаете, мы все-таки сумеем удержать Кенигсберг, герр оберст? - раздалось с другой стороны на чистейшем "хох дойч". - Удержать Кенигсберг?! И рядом - другие, о другом, о своем: - Ха! Дорогой герр Штольц, вы говорите о сомнениях. У вас они появились, я уверен, не сегодня. Вы ведь еще в прошлом году продали вашу фабрику. Кстати сказать, я удивляюсь, как вам удалось найти покупателя... Бросив в рот сигарету, Эрнст Фрикке чиркнул спичкой. - Потушите огонь, здесь курить запрещается! - немедленно взвизгнул кто-то. - Огонь?! - Негодяй! - Надо проверить документы! - Успокойтесь, господа, - потушив сигарету о подошву ботинка, громко сказал Фрикке. - Прошу вас предъявить документы, - услышал он повелительный голос. Повернувшись, увидел двух здоровенных молодых мужчин: они были в штатском, но их принадлежность к гестапо не вызывала сомнений. Фрикке безропотно повиновался. - Будьте осторожны с огнем, штурмфюрер, - возвращая документы, предупредил его один из патрульных. - Для курения есть специальные места. До свидания. Понемногу негодующие голоса умолкли. - Я так рада за детей, Фреди! - ворковал женский голос совсем рядом. Эрнст Фрикке почувствовал чье-то горячее дыхание на шее. - Последние дни я совсем не могла спать. Мне казалось, русские ворвались в город. Что было бы тогда с нами, Фреди?! - Теперь все позади, успокойся... И Фрикке услышал звук поцелуя. "Сентиментальные слюнтяи, - подумал он, отойдя. - Нашли место для нежностей". Его внимание привлек другой разговор. - Ты пробовал надеть спасательный нагрудник, Роберт? Без тренировки он может сползти, и тогда над водой вместо головы окажется задница. - Это так, а кроме того, мой нагрудник из пробковой крошки... - Безобразие, тратятся бешеные деньги на войну, а пассажиров не могут снабдить нагрудниками из настоящей пробки, - сочувственно отозвался бас. - А у меня, представьте, на какой-то вате, - вступил в разговор низкий контральто. - Вряд ли он сможет выдержать что-нибудь тяжелее кошки. - О-о, при вашем весе, сударыня, это маловато... - Первый класс снабжен гораздо лучше. Я только что видел прекрасный нагрудник, - сообщал кто-то. - Вы не поверите: там есть фонарик, свисток и даже петля. За петлю можно легко вытащить из воды человека. Эрнст Фрикке поежился. Неприятное чувство не покидало его. Снова захотелось курить. Он толкнул дверь с надписью "Ресторан". ГЛАВА ВОСЬМАЯ СПАСАТЕЛЬНЫЙ ЖИЛЕТ СО СВИСТКОМ И ФОНАРИКОМ В пивном киоске худенькая девушка с заспанным лицом и синяками под глазами налила Эрнсту пива. - Туго приходится кенигсбержцам, - сказала она, мучительно зевая, - говорят, русские не сегодня-завтра возьмут город. - Всем туго сейчас, фрейлейн, - уклончиво заметил Фрикке, отдавая пустую кружку, - и вам, я вижу, здесь невесело. - Еще кружку, господин?.. Не хотите? Да, пиво у нас не первого сорта. Какое уж тут веселье! - девушка еще раз зевнула, прикрыв ладонью рот. - За нами охотятся англичане и русские, того и гляди на голову угодит бомба. Скорей бы уж кончилось все. - Что кончилось, фрейлейн? - Проклятая война, - девушка кинула на Фрикке испуганный взгляд. - Я хочу сказать, скорей бы мы их победили. - Спокойной ночи, фрейлейн, - посмотрев на часы, проговорил Фрикке - Третий час ночи, желаю вам... как следует выспаться. Он прошел мимо двухсветного ресторанного зала с медными решетками на больших декоративных окнах. Огромные позолоченные люстры... На столах - белоснежные скатерти, сверкающий хрусталь, серебро. Первый класс. Несмотря на позднее время, пустовало всего несколько столиков. В курительном салоне - уютно и тепло Большие цветные витражи с изображением средневековых кораблей. Над головой - купол матового стекла, излучающего нежный свет. Глубокие мягкие кресла. Отделанные драгоценным деревом стены. Пальмы, раскинувшие вверх зеленые листья. В углу белый с золотом огромный рояль. Утонув в кожаном кресле, Эрнст закурил. Среди гобеленов и мягких ковров он снова почувствовал себя лучше. Искусственный огонек в камине располагал к воспоминаниям, воскрешая прежние радости и печали. Все чаще и чаще мысль возвращалась к самому главному. "Что будет со мной? - раздумывал он, глядя, как бесконечно разгорается эрзац-огонь. - Наши войска пытаются задержать русских у Одера. Последний рубеж, а там Берлин... Дядя во многом прав, - вспомнил он последний разговор с профессором. - Наши вожди заботятся только о себе, им нисколько не жаль наших шкур. Несправедливость!.. Я шел на многое, черт побери! И когда, наконец, получил свое место за столом, кто-то хочет вытолкнуть меня. - Волна глухой ярости поднималась в нем... - Проклятье!!! Кто виноват во всем этом? Фюрер? Что со мною?!" Эрнст Фрикке оглянулся: не подслушивает ли кто его мысли? "И мы высшая раса, и нам должен принадлежать мир" - издевательство! Я, господин вселенной, теперь должен все начинать сначала. Не имея гроша за душой... Зато у меня есть вот это, - с ненавистью посмотрел он на лацкан пиджака, где пауком присосалась хищная свастика. - Теперь-то меня не обманешь! Спасибо дяде за пропуск. Мне наплевать на все, слышишь меня, фюрер? Пусть все валится в преисподнюю. Только бы добраться до Копенгагена. А там я найду пути на другой континент. В Южную Америку, никаких фюреров, никаких приказов..." - Господин, простите меня, - услышал он скрипучий голос. Фрикке нехотя раскрыл глаза. В кресле напротив развалился старик с длинной жилистой шеей, орлиным носом и гривой седых волос. - Простите меня, - еще раз повторил старик, - я вас, кажется, обеспокоил. - Что вам угодно? - не совсем приветливо отозвался Эрнст. - Я хотел узнать ваше мнение относительно спасательного жилета последней модели. Он на мне. Вы видите, жилет вовсе не стесняет движений. Удобен. Я бы сказал, даже элегантен. С помощью этой трубки я быстро надуваю его - вот так, - старик вынул из кармана жилета трубку и взял ее в рот. Жилы на его шее напряглись. - Утверждают, что с этой штукой можно продержаться на воде трое суток. "Трое суток... вряд ли твое сердце выдержит больше часа", - подумал Эрнст, а вслух сказал: - Отличный жилет. Вам посчастливилось. Несколько мужчин, весело разговаривая, вошли в салон и расселись, дымя сигаретами, вокруг низкого столика. - Я не надеюсь на судовые нагрудники, - продолжал старик, - свой я выписал из Швеции. Мощный удар потряс судно. С грохотом открылась и вновь закрылась массивная дубовая дверь салона. Судорожно сжав пальцами ручки кресла, Фрикке, словно зачарованный, смотрел на картину в тяжелой раме: улыбающаяся девушка с кистью винограда. Картина, занимавшая почти целиком одну из стен салона, угрожающе шевельнулась. Пепельница, скользнув по полированной поверхности стола, бесшумно упала на ковер. Машины остановились. В тишине было слышно покашливание в репродукторе; хриплый голос торопливо произнес: "Внимание, внимание, внимание, пароход "Меркурий" получил пробоину в носовой части. Пассажиров просят не беспокоиться. Непосредственной опасности нет. Судно продолжает плавание. Повторяю, пароход "Меркурий" получил пробоину..." Машины заработали снова. Первое мгновение Эрнст Фрикке не знал, что делать. Вскочив на ноги, он хотел было выбежать на палубу, но голос диктора остановил его. "Продолжает плавание..." - значит, все в порядке. Он посмотрел вокруг себя. Крикливо одетые штатские, несколько военных, уставившись на репродуктор, словно в столбняке, слушали диктора. Хриплый стон привлек внимание Эрнста. Седой, с львиной гривой старик, его собеседник, лежал, откинувшись на спинку кресла. Глаза были закрыты, лицо побледнело. Пальцы безжизненно откинутой руки разжались. Выпавшая сигарета дымилась на ковре. "Никого нельзя считать счастливым до его смерти, даже обладателя шведского жилета"! - подумал Эрнст Фрикке. x x x Старший лейтенант Арсеньев видел в перископ, как огненный язык взметнулся кверху, осветив гигантский корпус пассажирского лайнера. Штурман отсчитывал секунды на корабельных часах. Прошла минута. Взрывов больше не было. - Остальные две мимо, - не отрываясь от окуляра, сказал Арсеньев. - Право на борт, приготовить кормовые аппараты! - Слышу шум винтов сторожевых кораблей, - торопливо доложил в это мгновение акустик, - идут полным ходом на лодку. Командир повернулся к переговорной трубе. - Отставить повторную атаку! К погружению! В отсеке зашумел воздух. Стрелка глубомера двинулась по циферблату, отсчитывая метры. Подрагивая, лодка уходила все глубже в черную ночную воду. - Слышен шум винтов транспорта, - опять предупредил командира акустик. Арсеньев сжал кулаки и тихонько выругался. Транспорт не только держался на плаву, но и не потерял способности двигаться. Раздались первые взрывы глубинных бомб: сторожевые корабли принялись за работу. Взрывы приближались. Одна бомба взорвалась где-то рядом, и лодку сильно тряхнуло, входные люки не выдержали, в лодку стала каплями просачиваться вода. Винты сторожевиков на больших оборотах прошумели над головами. Еще несколько взрывов. Наконец все стихло. Старший лейтенант облегченно вздохнул и подошел к карте. Сейчас ему предстояло решить трудную задачу: каким образом еще раз атаковать врага. Транспорт двигался по узкому коридору среди минных полей. Границы опасных районов, нанесенные на карте синим карандашом, назойливо лезли в глаза. Но вот крутое колено фарватера привлекло внимание командира. Фарватер поворачивал как раз в том месте, где сейчас находилась лодка. Измеритель в руках Арсеньева несколько раз прошелся по карте. Появились какие-то цифры в записной книжке. - Если самым малым ходом пройдем через минное поле, - сказал, ни к кому не обращаясь, Арсеньев, - то успеем повторить атаку. У штурмана, стоявшего у карты, вытянулось лицо. Прогулка по минному полю - невеселое занятие. Пересилив себя, он сделал вид, что внимательно слушает. - Может случиться, что и мин-то в этом районе нет, - рассуждал командир. - Может, только пугают немцы, бывает ведь так, а... Николай Романович?! Штурман кивнул не совсем уверенно. Он почти не обратил внимания на обращение по имени и отчеству, хотя в обычное время всегда был очень рад этой маленькой командирской фамильярности. Арсеньев продолжал размышлять. Риск, несомненно, есть, как и во всем на войне. Но когда старший лейтенант представил сотни гитлеровских солдат, заполнявших вместительное брюхо транспорта, тысячи тонн военного снаряжения и боеприпасов в трюмах, он решил действовать. - По местам стоять, с грунта всплывать! - скомандовал он несколько более громко, чем обычно. Лодка, прижимаясь к самому грунту, медленно двигалась в холодной балтийской воде, несколько раз стальной корпус лодки прикасался к тонким тросам из плетеной проволоки, как к стеблям, на которых покачивались железные бутоны, и тогда слышалось зловещее скрежетание. Наконец лодка пересекла смертоносные плантации и вышла на позицию. Командир, стерев испарину со лба, поднял перископ и снова припал глазом к окуляру. Стало светлее. Ветер успел разорвать сплошные облака, светила луна. Арсеньев видел, как на фарватере, рыская по следу, пронеслись, словно голодные волки, сторожевые корабли. Прошло еще несколько напряженных минут... В перископе появился силуэт огромного транспорта: он медленно наплывал на визирную нитку ночного прибора торпедной стрельбы. x x x Второй взрыв был сильнее. За ним наступила внезапная тишина. Корабль вдруг стал крениться на борт. Эрнст Фрикке, оглушенный и перепуганный, едва удерживался на ногах. "Внимание, внимание! Все к шлюпкам, все к шлюпкам, - торопливо зачастил диктор. - Пароход "Меркурий" торпедирован вражеской подводной лодкой. Пассажиров просят немедленно выходить к шлюпкам согласно своим номерам. Господа пассажиры, не создавайте паники, соблюдайте порядок. Повторяю: четные номера проходят по левому борту, нечетные - по правому..." Фрикке все еще не двигался с места. В курительном салоне, недавно таком уютном, никого не осталось, лишь на кресле лежал старик с запрокинутой головой. После второго взрыва он застонал и, не открывая глаз, теребил тонкими пальцами галстук... Аварийный звонок, раскатившийся оглушительной дробью, вывел Эрнста Фрикке из оцепенения. Не раздумывая, он бросился к старику и одним махом вытряхнул его из шведского спасательного жилета. Торопливо натянул жилет на себя, надул "согласно инструкции" и быстро пополз к дверям. "Скорее вниз, третья палуба, каюта 222. Спасти документы... Спокойствие, спокойствие", - твердил себе Фрикке. "Не должно быть нервов, должен быть веселый кишечник, так, кажется, говаривал несравненный Ницше. Человек должен принести себя в жертву сверхчеловеку - это тоже Ницше! Почему вдруг пришел в голову Ницше? Я не хочу приносить себя в жертву..." Навстречу с нижних палуб к шлюпкам бежали пассажиры. Слышались призывы о помощи. Зловещий вой сирены еще подхлестывал нервы. Черный туман паники охватил людей. Эрнст кинулся наперерез толпе - надо вниз, вниз, к своей каюте. Но слепой поток смял его, увлек за собой. Он падал, его толкали, он поднимался и вновь падал. "Все к шлюпкам, все к шлюпкам! - безумолчно выкрикивал репродуктор. - Следовать по указанному маршруту. Внимание, внимание! Просят пассажиров не волноваться. Наш сигнал бедствия принят, спасательные суда вышли на помощь. Внимание, внимание! Садитесь в шлюпки согласно своим номерам. Просят пассажиров не волноваться..." Эрнст Фрикке очнулся в холодной морской воде. Он видел ярко освещенный тонущий корабль, сотни людей, барахтающихся в море. Каждый плавающий кусок дерева брался с бою, в борьбе за жизнь сильные безжалостно топили слабых Несколько наполненных до отказа шлюпок кружились вокруг корабля... Эрнст Фрикке услышал глухой взрыв, за ним другой, третий... Сторожевые корабли метались по морю, разбрасывая смертоносные глубинные бомбы. Шведский жилет держал превосходно, но, когда одна из спасательных шлюпок оказалась вблизи от Фрикке, он все же схватился за леер, идущий вокруг нее. Шлюпка угрожающе качнулась, ее пассажиры испуганно закричали. Фрикке почувствовал сильный удар, один из гребцов, желая избавиться от лишнего груза, угостил его веслом. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ "БЛАГОДАРЮ ВАС, МОЙ ФЮРЕР, ЗА ВЕЛИКУЮ ЧЕСТЬ..." Дверь в комнату коменданта крепости плотно закрыта. И все же Отто Ляш не в силах избавиться от надоедливых шумов: наглухо закупоренные в цементных стенах подземелья, они назойливо лезут в уши. Ясно доносится тонкое однообразное пение морзянки. Басовито гудят моторы. Разноголосо отзываются телефонные аппараты. Телефонисты, добиваясь связи, неустанно повторяют одни и те же призывы. А вдобавок ко всему чьи-то ноги неприятно шаркают в коридоре. Отто Ляш, невыспавшийся и небритый, морщится и с неудовольствием посматривает на дверь. Его вызвал к телефону генерал Мюллер. Слышимость плохая, трещит мембрана, и Ляш напрягает слух, стараясь уяснить сбивчивые указания главнокомандующего. - Противник непрерывно атакует на южном берегу Прегеля, у деревянного моста. - Пауза. - Вы правы, господин генерал, - без всякого выражения подтверждает Ляш в телефонную трубку. - Да, мосты будут взорваны. Да, на юго-западном участке под угрозой королевский замок... Нет, сомневаюсь, господин генерал. Полагаю, к утру в наших руках останется только центральный участок севернее Прегеля... В дверь постучали. - Господин генерал... - услышал комендант взволнованный голос. Отто Ляш оторвался от трубки. Мутный взгляд усталых глаз задержался на почтительной фигуре дежурного офицера. - Простите, господин генерал, одну минуту. Комендант прикрыл ладонью микрофон. - Слушаю вас, Кребсбах. - Батальоны ополченцев под Прегелем ушли с позиции, - торопливо доложил дежурный. - Что вы говорите, лейтенант?! - Начальник штаба выслал связных для проверки, - испуганно дрогнув бровями, продолжал офицер, - один из них вернулся. Он рассказал, как ополченцы без боя сдавались русским. Он видел своими глазами, как они размахивали белым флагом и бросали винтовки. Артиллерийский обстрел с русских позиций невозможно выдержать, население бежит за нашими войсками. Женщины, старики, дети прячутся в подвалы, подготовленные для солдат, и не хотят выходить оттуда... Может быть, вы прикажете вызвать эсэсовцев, господин генерал? Ляш, не отвечая, махнул рукой. - Я полагаю, все решится завтра, - с усилием сказал Отто Ляш в трубку. - Войска больше не могут держаться, генерал, они беззащитны против артиллерийского огня русских, против бомбардировок с воздуха. Связные не могут пробраться через пожар и завалы. Они часами блуждают, потеряв дорогу. Штабы не в состоянии руководить обороной. В кабинет вошел начальник штаба полковник фон Зюскинд. Комендант, чуть улыбнувшись, кивнул головой и продолжал в трубку: - Мы несем невосполнимые потери в людях и в технике... Тысячи раненых без медицинской помощи. Материальные и духовные силы обороны исчерпаны. Положение женщин и детей... Мое предложение?.. Я предлагаю, - в голосе коменданта прозвучала твердость, - я предлагаю в эту ночь пробиться со всем гарнизоном крепости на запад. Может быть, сегодня это еще возможно. Пятая танковая дивизия поддержит прорыв. Отто Ляш опять покорно слушает далекий голос в трубке, по его лицу снова разлились безразличие и усталость. - Бегство, позор? Но и для престижа германского оружия такой исход лучше... Ну что ж... Я понял, господин генерал. Слушаюсь. - Вот, мой дорогой полковник, - положив трубку, обернулся комендант к начальнику штаба. - Вы слышали? Мюллер требует: "Я обязываю солдатской честью вас и ваших офицеров продолжать защиту Кенигсберга", - красивые слова? А нам, к сожалению, осталось одно: капитулировать. - Я не ждал от генерала Мюллера другого, - мрачно отозвался фон Зюскинд. - Главнокомандующий, как попугай, повторяет слова гаулейтера. Что ж, угодничество тоже способ существования. - Полковник помолчал, собираясь с мыслями. - А самое главное, господин генерал, - нам некого защищать. Германия побеждена, и теперь каждый день войны - безумие. Я думаю, как и прежде: когда здравый смысл подсказывает, что сопротивление бесполезно, надо складывать оружие. И чем скорее, тем лучше. - Благодарю, мой друг. Я был уверен в вашей поддержке. - Отто Ляш расстегнул воротник френча и потер шею ладонью. - Не забудьте послать связного на Прегель. А пока, - генерал говорил все медленнее и тише, - я прилягу на час... У нас сегодня, кажется, восьмое апреля? - Он повалился на железную койку, покрытую серым шершавым одеялом, и сразу заснул. Начальник штаба тихо закрыл за собой дверь. Вскоре в комнату осторожно, на цыпочках, вошел дежурный молодой офицер. - Господин генерал, - рискнул он тронуть за рукав спящего. - Господин генерал. - Что случилось? - Ляш мгновенно сел на кровати. - Русские? - Он непослушной рукой приглаживал растопырившиеся перьями волосы. - Докладывайте. Но дежурный не успел сказать ни слова. Дверь с шумом растворилась. В комнате появилась вельможная фигура Фердинанда Гроссхера, заместителя гаулейтера. За ним - другие, ни одного без золотой свастики на отвороте френча. Все в военной форме, с пистолетами. На рукавах - повязки с черной эмблемой. С ними пришел и Хельмут Вилль, обер-бургомистр Кенигсберга, высокий, с презрительной усмешкой на породистом лице. - Хайль, - поднял руку Гроссхер. - Безобразие, генерал, начальник штаба не пропускал к вам, прорвались чуть не силой. - Он с размаху бросился на стул. Ляш медленно поднялся с койки, застегнул пуговицы френча, поправил на шее Железный крест. - Это мое приказание, - сказал он, - я решил поспать - неизвестно, как пойдут дела дальше... У вас что-нибудь серьезное, господа? - Генерал искоса глянул на развязного нациста. Он терпеть не мог, когда кто-нибудь сидел вот так, как Гроссхер, расставив ноги, но сдержался. - Я получил приказ гаулейтера Коха вывезти из города женщин и детей, прорваться мне приказано этой ночью... - И он обернулся к своим партейгеноссе. - Покажите приказ. - Ляш протянул руку, стараясь не смотреть на большой нахальный нос Гроссхера с противными волосатыми ноздрями. - Я получил приказ по телефону, но это несущественно. Мы просим вас расчистить дорогу от русских силами гарнизона крепости. - Без приказания главнокомандующего я ничего не могу предпринять, - невозмутимо возразил генерал. - Лейтенант, - бросил он дежурному офицеру, - соедините меня с генералом Мюллером. Придется подождать, господа. Денщик принес раскладные стулья. Нацисты молча расселись. Видно было, что они здорово напуганы. - Детей и женщин необходимо срочно вывезти, - не совсем уверенно произнес Гроссхер, - только тогда солдаты смогут успешно защищать город. - Неорганизованная публика вносит в ряды защитников беспорядок, - вмешался широкоплечий, немного сутулый Вагнер, - получается вот что, дорогой генерал: солдаты видят страдания мирного населения и приходят в замешательство. Я бы сказал: это оказывает вредное влияние на солдатские головы. - Женщины и дети... Да, и дети парализуют боевой дух нашей доблестной армии, - добавил Гроссхер, - они создают ненужное брожение в умах. Его коллеги согласно закивали. - И вы хотите взять на себя почетную задачу быть спасителем женщин? - несколько иронически спросил комендант. Ляш был уверен, что его собеседники готовы дать тягу под любым предлогом. Раздался мягкий стрекот телефона. Генерал Ляш взял трубку. - У телефона комендант крепости, - сказал он. - Мне приходится беспокоить вас еще раз, господин генерал, - и Ляш точно изложил соображения нацистов. - Господин Гроссхер ссылается на указание гаулейтера, переданное ему по телефону. Как прикажете поступить, генерал? Отто Ляш плотно прижал трубку к уху, стараясь не пропустить ни слова. Раза два он брал карандаш и записывал что-то на уголке карты. - Ну вот, господа, - не спеша положив трубку на рычаг, объявил он, - я получил ответ главнокомандующего. Нацисты настороженно подались к коменданту. - Для поддержки вашего прорыва, господа, мне разрешено выделить незначительные силы. Гарнизон должен продолжать оборону крепости. Наступило тягостное молчание. - Я требую, генерал, - снова заговорил Гроссхер, - бросить на прорыв все силы гарнизона и прошу вас лично руководить этой операцией. Лицо и шея Гроссхера побагровели. - К сожалению, у меня приказ главнокомандующего, - развел руками Ляш. - Давайте обсудим, господа, как вы предполагаете провести операцию? Гроссхер вскочил и истерично выкрикнул: - Я не согласен! - Грозный заместитель гаулейтера принялся шарить по карманам. - Курить! - бросил он, ни к кому не обращаясь. Несколько рук угодливо подали ему сигареты, кто-то поднес спичку. - Защищая крепость, я выполняю личное приказание фюрера, - отпарировал Ляш. - Фюрер приказал сражаться до последнего солдата. Благодарю вас, мой фюрер, за великую честь... - патетически закончил он, обернувшись к висевшему на стене портрету. Отто Ляш с явным удовольствием оглядел присутствующих. Это был ход козырным тузом. - Я не все сказал, господин Гроссхер, - добавил он. - Гаулейтер Кох приказал вам закончить операцию с янтарем... - Ляш брезгливо поморщился. - Все, кто прятал сокровища и остался в Кенигсберге, подлежат немедленному уничтожению. Партейгеноссе переглянулись. Наступило молчание. - Где этот мерзавец Эйхнер? - опомнился Гроссхер, поворачивая во все стороны голову, словно желая увидеть штурмбанфюрера. - Вчера он целый день мозолил мне глаза. Приказ Коха касается его в первую очередь... Поручаю вам, Фидлер. Генерал Ляш на мгновение вспомнил эсэсовца в черной ворсистой шинели с фонариком, пристегнутым к пуговице. Штурмбанфюрер должен был эвакуировать важную персону... несколько миллионов золотых марок. Профессор Хемпель... На этом столе генерал Мюллер подписал пропуска. Где сейчас Хемпель? Теперь-то он, наверное, в безопасности. Судьба драгоценностей ненадолго отвлекла внимание партейгеноссе. Страх перед завтрашним днем тревожил их не на шутку. - Нам нельзя оставаться в городе! - крикнул один из высоких гостей. - Мы... мы, - он запнулся. - Почему это вам нельзя оставаться в городе? - возразил Ляш. - Непонятно, прошу вас, объяснитесь. Наоборот, вам было бы естественней остаться. - Он выговорил эту фразу медленно, выделив слово "вам". - Мы не можем спокойно сидеть в крепости, генерал, если на наших глазах гибнут женщины и дети, - сказал Вагнер. - Вы думаете, женщины будут себя чувствовать лучше, если на их головы обрушится огонь русской артиллерии? Прорваться сквозь армейские части трудно. - Отто Ляш снова насмешливо оглядел нацистов. - Еще хуже, если они попадут под гусеницы танков. Все нацисты дружно изобразили на лицах благородное негодование. - Ночью противник не разберет, где женщины и дети, а где солдаты! - Ляш встал. - Перед вами, господа, мне скрывать нечего. Недавно я предлагал главнокомандующему свой план: ночью прорваться на запад всеми силами гарнизона. По-моему, это превосходный выход из весьма щепетильного положения. Как военные, мы не уроним славы немецкого оружия, а как немецкие патриоты - сохраним город и жизни многих и многих людей. - Если таково ваше мнение, генерал, - прервал Фердинанд Гроссхер, - то почему... - Наш обожаемый фюрер думает иначе... - Черт возьми, фюрер не знает нашего положения! - выкрикнул Фидлер и тут же осекся. Вагнер бросил на него тяжелый взгляд своих блеклых глаз. Воцарилось молчание. Да, многие боялись взгляда грозного кенигсбергского крейслейтера Эрнста Вагнера. Всех нацистов, возвращенцев из Пиллау, он считал дезертирами и обращался с ними надменно и пренебрежительно. Сбежавшие из Кенигсберга в ту памятную ночь наци и сам Гроссхер не верили в героизм своего коллеги Вагнера. Они были убеждены, что остался он в городе случайно: "Опоздал на последний транспорт". - И долго вы, генерал, собираетесь защищать Кенигсберг? - нарушил молчание Гроссхер. - Сколько солдат сейчас под вашим командованием? - Могу сказать одно: исход предрешен, - ответил Ляш, - время, в течение которого мы сможем защищать крепость, измеряется часами. А солдаты, сколько их? Не знаю. Может быть, шестьдесят тысяч, а может быть, двадцать... - Ну, а дальше, когда ваши часы истекут? - нахмурясь, спросил Вагнер. Комендант промолчал. - Если бы мы находились на западе и нашими противниками были бы американцы или англичане, - продолжал Вагнер, - я, пожалуй, поддержал бы капитуляцию, генерал. Больше того, я сказал бы англосаксам: добро пожаловать на германскую землю. Но мы окружены русскими. Как приказал фюрер, пусть русские получат только прах. - Последние слова Вагнер словно выплюнул. - Капитуляция - предательство! - исступленно закричал Фидлер. - Национал-социалистская партия не может согласиться на сдачу Кенигсберга. Мы до конца выполним свой долг перед фюрером и народом! Вы пораженец! Мы знаем, что вы болтали с генералом Мюллером, достаточно и одной десятой того, что мы слышали. Я требую назначения нового коменданта. Благодарите русских, генерал, если бы не штурм, то... - Рука его выразительно сжалась, как будто на горле Ляша. На поясе Фидлера, совсем как у имперского комиссара Коха, болтались два пистолета. - Господа, у меня нет больше времени. - И Ляш, надменно сжав губы, посмотрел на Фидлера, которого презрительно называл "пожарным генералом". Фидлер, по профессии инженер-строитель, несколько лет после прихода Гитлера к власти работал участковым пожарным инспектором и вдобавок имел магазин пожарного оборудования. Ляш снял с вешалки потертое кожаное пальто с серебряными витыми погончиками, надел его, подпоясался ремнем. Все это он делал медленно, преодолевая усталость. Сейчас ему как-то особенно отчетливо представилось, что выспаться он сможет, вероятно, только в плену. - Обсудите план прорыва с полковником Зюскиндом! - засунув руки глубоко в карманы пальто, приказал Ляш. - План должен быть у меня через два часа. В подземелье настроение становилось все тревожнее. Гул сражения теперь проникал и сюда сквозь толстые железобетонные стены. При взрывах снарядов и авиабомб головы нацистов втягивались в плечи. У грузного Гроссхера всякий раз подгибались колени. - Господин генерал, господин генерал! - прозвучал голос дежурного офицера. - Господа, пропустите связного к генералу. Нацисты молча расступились. В комнату вошел пожилой офицер в обгоревшей пропыленной шинели. - От майора Шмоцке, - козырнув, он передал коменданту желтый глянцевый пакет. - Как там, наверху, лейтенант? - разрывая пакет, спросил Ляш. - Туман, дождь, солнце? Офицер удивился. Стараясь припомнить, какая была погода, он машинально провел ладонью по лбу. Пот, пыль и копоть смешались, образуя грязный след. - Простите, господин генерал, - виновато ответил он, - не приметил, не помню. - Как сражаются наши доблестные солдаты, дорогой лейтенант? - спросил связного Вагнер. - Разве можно сражаться с ураганом, - офицер пожал плечами, - или с наводнением? Люди сходят с ума. Женщины поднимают белые флаги, вырывают оружие из рук солдат. - Вы лжете! - крикнул Фидлер, хватаясь сразу за оба пистолета. Офицер даже не посмотрел на него. Фердинанд Гроссхер отстегнул от пояса алюминиевую фляжку и пил, не обращая внимания на косые взгляды - На западном и северном участках противник достиг центральной части города, - стараясь не выдать волнения, произнес генерал Ляш. Он склонился над планом, лежавшим на столе. Красным карандашом очертил небольшой участок вокруг королевского замка. - Вы представляете, господа, что это значит? - устремив кончик карандаша во двор средневековой крепости, генерал испытующе посмотрел на нацистов. - Здесь все, что у нас осталось. ...Миновала еще одна трудная ночь. От горящих где-то поблизости танков на Парадной площади все время было светло. Настало утро девятого апреля. В центре города бои продолжались без передышек. Около полудня в подземелье генерала Ляша погас свет. Растерявшиеся штабные офицеры долго не могли найти свечей. Предполагали, что провода повреждены взрывом авиабомбы. Батарея большой емкости находилась в подвалах центрального телеграфа против замка. Током от этих аккумуляторов можно было из штаба генерала Ляша взорвать любой замаскированный объект. Вскоре в штабе стало известно о взятии советской пехотой телеграфа. На очереди стоял королевский замок. Новое совещание опять кончилось ничем. Гроссхера на совещании уже не было: его убили в ночной схватке. Крейслейтеры, оставшиеся в живых после неудачной попытки прорваться на запад, отвергли капитуляцию. От фюрера поступали указания: во что бы то ни стало держать Кенигсберг. Однако дело сейчас было не в приказе фюрера - просто не было другого выхода. Охваченные звериным страхом, нацисты хотели ценой многих и многих жизней продлить хотя бы ненадолго свою жизнь. Обозленные крейслейтеры с бранью покидали бункер коменданта. - Вас русские повесят на первом фонаре! - с вызовом крикнул кто-то генералу Ляшу. - Вы не лучше нас. - Я не замешан в ваших делах, - сдержанно возразил генерал. - Я только солдат. - Только солдат - как бы не так. У вас короткая память. Ваше рыльце основательно в пушку, генерал, вы немало насолили русским на севере. Как никто другой, вы всегда точно выполняли приказы фюрера. Крейслейтер Вагнер задержался у порога комендантской комнаты. - Вы полагаете, генерал, я не понимаю, что война проиграна? Ляш взглянул вопросительно. - Признаюсь. Ваша категорическая позиция... - Я против капитуляции только потому, что каждая минута нашего сопротивления помогает спастись многим настоящим немцам, - прервал Ляша Вагнер. - Они должны надежно спрятаться в Германии или отдать себя в руки западных держав... Я вижу по вашему лицу... для вас это безразлично. Стоит ли беспокоиться о наци. Но, генерал, - Вагнер повысил голос, - кто без нас организует народ? Кто подымет немцев на новую войну? Кто уничтожит всех евреев во всем мире? Вы думаете, с этим справятся дохлые социал-демократы?.. Нет, так просто мы не уступим своего места, как бы не так! - он перевел дыхание. - Я верю, что немцы расправятся с большевиками прежде, чем мир станет красным. У неполноценных народов мы можем кастрировать волю. Мы... мы... - На губах крейслейтера выступила пена. - Вспомните, генерал, величайший из немцев поставил на карту свою драгоценную жизнь во имя национал-социализма. - Кто будет спасителем Германии, мне все равно. Я буду его поддерживать, - хладнокровно отрезал Ляш, - но я удивляюсь вам, крейслейтер. Вы, именно вы, наци, намерены спасать Германию. Вам не кажется, что этого не допустят не только наши враги, но и наши друзья? - Вы вычеркнули нас из жизни, генерал, - с бешенством продолжал Вагнер, - рано вычеркнули! Мы еще придем и, поверьте, будем беспощадны. - Выпейте воды, - с едва ощутимой снисходительностью предложил комендант, - нервы надо беречь... - Свои берегите, - огрызнулся Вагнер и, резко повернувшись, вышел из комнаты. Генерал Ляш, передернув, словно в ознобе, плечами, тяжело опустился в кресло. Дежурный офицер доложил о потере связи со штабом кенигсбергских ополченцев. Штаб находился в королевском замке. Из подвала университета позвонил командир 69-й пехотной дивизии полковник Фелькер. - Господин генерал, - услышал комендант, - боеприпасы кончились. Прошу указаний. - Хорошо, - ответил Ляш, - указания вы скоро получите. На боеприпасы не надейтесь. Надо принять решение. Азы военного искусства, крепко вбитые в генеральскую голову, приказывали ему капитулировать. "Напрасно разрушается город, напрасно гибнут люди", - думал он. В то же время его душила злоба: генерал Отто Ляш не смирился, о нет. Он хоть сегодня был бы рад начать подготовку к новой войне с русскими коммунистами. И чем скорее кончит войну Германия, тем скорее она сможет снова воевать. Ляш вызвал к себе начальника штаба фон Зюскинда. - Дорогой полковник! - торжественно начал генерал. - Надеяться на чудо могут только враги Германии. Озарения фюрера больше меня не устраивают. Я принял решение - сложить оружие. Время работает не на нас, оно пожирает нас. Как только офицеры узнали о решении коменданта, в штабе поднялся переполох, все встало вверх дном. В штабе суетились, рвали и жгли документы. Непрерывно работали спускные клапаны ватерклозетов - штабные чины прятали концы в воду. Никто не думал об обороне. Офицеры лихорадочно упаковывали свои пожитки. Каждый думал только о себе. Бои на улицах города еще продолжались, но штаб ими уже не руководил. Наступили последние часы обороны Кенигсберга. После каждого удара советской артиллерии по укрепленным домам немецкие солдаты и офицеры бросали оружие, сдавались в плен. Около девяти часов в подземелье коменданта крепости появились советские парламентеры во главе с начальником штаба одной из дивизий полковником Яновским. Не успели закрыться за ними двери, как длинная фигура "пожарного генерала" с кобурами у пояса неожиданно возникла перед часовым, охранявшим дверь комендантского пункта. Часовой преградил ему вход и вызвал дежурного офицера. Фидлера к генералу Ляшу не допустили. - Генерал Ляш - предатель! - истошно вопил Фидлер, размахивая пистолетами. - Я уполномочен расстрелять всех изменников вместе с комендантом крепости. Я уничтожу всех, я запрещаю капитулировать!.. Покричав, Фидлер ушел. По требованию полковника Яновского Отто Ляш в своей подземной комнате подписал документы. В двадцать один час тридцать минут приказ разослали командирам частей. Офицерам и солдатам кенигсбергского гарнизона гарантировалась жизнь, сохранение личного имущества, питание, медицинская помощь раненым, достойное солдат обращение. Ночью десятого апреля пленные офицеры штаба во главе с Отто Ляшем шли по горящим улицам города в штаб советского командования под охраной советских автоматчиков. В брошенном подземелье ветер гонял по коридору обрывки бумаг, раскачивал на стене в комнате генерала Ляша портрет человека с выпученными глазами и черным пятном усиков. А на столе из-под цветной попонки сиротливо выглядывал забытый фарфоровый кофейник. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ Только на четвертые сутки удалось супругам Хемпель покинуть дом Готфрида Кунце. Супруги Хемпель шли по улице, где все напоминало о жестоких схватках. Вот перевернутые взрывом зеленые вагоны узкоколейки; маленький паровоз-кукушка стоял вертикально, словно собачка на задних лапах. Разрушенные горящие дома, изувеченные, вверх колесами, трамваи, неубранные тела убитых. В городе пылали пожары. Клубы густого черного дыма плотной завесой закрывали небо. Коричневая пыль медленно оседала на улицах, на обнаженных деревьях, на лиц