ах прохожих... Люди задыхались от едкого тумана, от него першило в горле и выступали на глазах слезы. Из окон, дверей и балконов торчали самодельные белые флаги, на древке от половой щетки болтались простыня, салфетка, просто носовой платок. Белые флаги были водружены и на уцелевших домах. "Сдаемся" - кричали они со всех сторон. "Мы сдаемся! Пощадите!" Совсем нелепо выглядели сегодня рекламные тумбы с цветными афишами. Не успели отгреметь выстрелы, а на улицах разрушенного города появились беженцы. Люди, понурившись, уныло брели в поисках жилища. На их лицах застыли отчаяние и покорность. Трудно понять, что руководит ими: бесконечные потоки горожан шли навстречу друг другу - одни покидали негостеприимные места, другие искали там пристанища. Переселенцы тащили на самодельных тележках уцелевший от бомбардировки и пожаров домашний скарб. Здесь и маленькие арбы, тачки, карликовые телеги, просто ящики на железных колесиках. Среди убогих самоделок крытые цветным дерматином детские колясочки выглядели аристократически. Груженную скарбом телегу тащили за дышло двое взрослых. Подростки толкали сзади, девочка, уцепившись одной рукой за юбку матери, другой прижимала куклу. В уличном потоке преобладали женщины, дети, старики. Одежонка на переселенцах небогатая, старая и какая-то однообразно-серая. Зато все, от мала до велика, тщательно кутали шеи чем-нибудь теплым: платком, обрывком пледа, а то и просто тряпкой. Небритые мужчины в каскетках с матерчатыми козырьками тащили на спинах узлы. У многих на поясах болтались алюминиевые котелки. Увидев на улице советского офицера, они снимали кепи и вежливо кланялись. В сером, неприглядном потоке выделялись чопорной чистотой черно-белые монахини с постными лицами и дородные ксендзы с белыми круглыми воротничками. Профессор заметил в небольшой нише дубовую дверь, украшенную вычурной резьбой. Это была превосходная старинная работа. Посередине бронзовый орел держал в лапах тяжелое кольцо, а по краям переплетались фантастические цветы. Наличники по сторонам двери изображали полуобнаженных бородатых воинов со средневековым оружием. Наверху - герб Кенигсберга, внизу - затейливый орнамент и ощеренные львиные морды. - Дверь - настоящее произведение искусства, а домишко невзрачный, - сказал профессор жене, - дешевые квартирки с удобствами под лестницей. Однако, - добавил он, приглядевшись к старому дому с бельведером, орнаментированным в стиле барокко, - если фасад очистить от пыли... Он оживился и, проворно вынув из кармана небольшое увеличительное стекло в янтарной оправе, с которым никогда не расставался, принялся с интересом исследовать лапы бронзового орла. Дверь с шумом распахнулась. Профессор едва успел отскочить в сторону. Его глазам представилось странное зрелище: несколько разгоряченных полуодетых женщин изо всех сил удерживали высокого толстяка. Лицо у него наглое, упитанное, волосы спутаны, он шумно дышал, раздувая широкие ноздри. На нем был поношенный короткий пиджак, явно с чужого плеча, и штаны, отвисшие сзади, протертые на коленях. На ногах - большие башмаки. Грязно ругаясь, толстяк старался вырваться, но женщины не уступали. Они крепко держали его за руки, за одежду. Когда мужчина повернулся, профессор узнал его. Это был штурмбанфюрер Эйхнер. - Вот погоди, русские вырвут твой поганый язык, - кричала молодая простоволосая женщина, - многих ты заставил страдать! - Одной рукой она держала нациста, другой старалась застегнуть кофточку. - Этот негодяй орал на всех перекрестках: "город неприступен", и доносил в гестапо на тех, кто хотел вовремя эвакуироваться, - голосила старуха с синим мясистым носом. - Он наш сосед, я помню всех, кого он погубил. Есть ли после этого бог? Штурмбанфюрер изо всех сил старался высвободиться. Он лягался, бодался, но все напрасно. - Офицер, русский офицер! - закричала женщина в полосатом платке, наброшенном на голые плечи. - Он поджег наш дом. Это наци, гитлеровец: арестуйте его! - Помогите, помогите, он вырывается! - пронзительно завопила старуха. Профессор Хемпель хотел вмешаться, но фрау Эльза крепко держала мужа. Несколько вооруженных советских солдат и офицеров с красными повязками на рукавах, проходившие на дальнем перекрестке, остановились прислушиваясь. - Скорее, скорее! - кричала простоволосая женщина, с трудом удерживая разъяренного эсэсовца. Патруль приблизился. - Что здесь происходит? - по-немецки, с твердым славянским акцентом спросил офицер. Штурмбанфюрер мгновенно перестал сопротивляться и волком посмотрел на автомат. Женщины наперебой объясняли: - Он национал-социалист. - Гитлеровский агитатор. - Он все время обманывал нас. - У меня четверо детей и нет мужа. Он поджег дом. Мы едва потушили пожар. Без приказания эсэсовец поднял руки и озирался на женщин: что они еще скажут? - Господин офицер, - неожиданно для всех заговорил профессор Хемпель, - я знаю этого человека. Это штурмбанфюрер Эйхнер из гестапо. Очень опасный человек. Гестаповец вздрогнул и бросил на профессора взгляд, полный ярости. Он был жалок и противен с искаженным злобой и страхом лицом. Старший лейтенант, посмотрев на дом, что-то записал в книжечку. - Идите вперед! - приказал он нацисту. - Руки держать за спиной. Предупреждаю, если попытаетесь бежать - буду стрелять. Гитлеровец будет наказан, - обернулся старший лейтенант к женщинам, - можете не беспокоиться. Профессор спрятал увеличительное стекло. Заниматься исследованием бронзового орла работы восемнадцатого века он больше не хотел. Вскоре навстречу чете Хемпель попалась толпа немецких офицеров и солдат под конвоем советских автоматчиков. Профессор равнодушно смотрел, не чувствуя ни гнева, ни сострадания. Вот он видит, как из дверей серого дома, на котором написано огромными буквами: "Мы никогда не капитулируем", выходят солдаты с поднятыми руками. "Так должно быть, - повторял профессор про себя, - это возмездие". Где-то еще стреляли: доносились пулеметные очереди, выстрелы танковых пушек, взрывы. У кинотеатра сохранились обрывки старых афиш пропагандистского фильма "Фридерикус" - о Фридрихе Великом, бережливый король был изображен в рваных ботинках. И еще афиша: "Фюрер на состязаниях по плаванию". Хуфен-аллее перегораживали груды кирпича, вывороченные с корнем деревья, автомашины, перевернутые вверх колесами. Супруги Хемпель решили идти в обход, по Гинденбургштрассе. Перед глазами знакомая вертящаяся дверь. Профессор остановился. Хорошо бы пройти через зоологический парк - ближе, безопаснее. Окно небольшого домика, где обычно сидел кассир, закрыто деревянными ставнями. Вокруг ни души. - Можно пройти, мой милый, - сказала фрау Эльза, толкнув дверь, - цепь разорвана, идем. - Что ж, - согласился профессор, - сейчас все дозволено. Громкое карканье встретило супругов Хемпель. Растревоженное воронье густо сидело на деревьях. У клеток для хищников супруги замедлили шаг. Клетки оказались открытыми. Зверей не было, остался неприятный запах. Неподалеку зияла глубокая воронка. - Тут были львы, - сказала фрау Эльза. - Я хорошо помню. Львы валялись мертвые в нескольких шагах от своей клетки... Супруги шли по дорожке, мощенной квадратными плитками. У живописных серебристых елей их остановил резкий гортанный крик. В ветвях мелькнула чья-то тень. - Обезьяна, - с облегчением проговорил профессор, присмотревшись, - голодная, наверно. - Он нащупал в кармане огрызок галеты. Повизгивая, обезьяна протянула лапы и, выхватив еду из рук человека, скрылась. У пустого орлятника дверцы были открыты. У корытца копошились разноплеменные голуби и воробьи. В других птичниках валялись пестрые трупики пернатых. Здесь хозяйничали два крючконосых ястреба. В ветвях кустарника перед супругами Хемпель возник черный силуэт мужчины с надвинутой на глаза шляпой и поднятым воротником - это плакат. "Пст! Молчи, нас подслушивают", - предупреждал он немцев. На обезьяннике и аквариуме вкось и вкривь намалеваны фашистские приветствия и оптимистические лозунги: "Мы все-таки победим", "Мы не погибнем". И повсюду белые стрелы, указывающие бомбоубежище. На все это было грустно смотреть. Но солнце светило ярко и весело. Небо казалось особенно синим. Разноголосо щебетали весенние птахи. Деревья зоопарка стояли голые, неприветливые; доктор Хемпель чувствовал тонкий аромат набухших древесных почек. Супруги подошли к разрушенному бомбой зданию. До войны здесь был ресторан с открытой верандой. С другой стороны, у входа в подвальное помещение, валялись окровавленные бинты, поблескивал брошенный хирургический инструмент. Вдруг фрау Эльза вскрикнула, испуганно прижавшись к мужу. Из-за угла ресторана-лазарета появилась огромная морщинистая туша на коротких толстых ногах. Это был бегемот. Он остановился и глядел на супругов Хемпель красными глазами. - Он скучает, бедный Ганс, - профессор безбоязненно погладил зверя по шершавой коже, - наверное, голоден. - Бегемот покрутил коротким хвостом. Супруги Хемпель двинулись дальше. Бегемот, словно большая собака, тяжело переступая, следовал за ними. Вот и мост. Недавно здесь кипел бой. На дне оврага, у маленькой речушки, в талом грязном снегу валялись трупы немецких солдат, искалеченные пушки, автоматы, обоймы и пустые патронные гильзы. Стволы деревьев повреждены осколками, кора оборвана, деревья истекают соком. А на ветках весело трещат разыгравшиеся по-весеннему воробьи. У развороченных танком ворот бегемот остановился, словно понимая, что переступать границы зоологического парка ему нельзя. На прощание он с шумом раскрыл и закрыл огромную пасть. - Бедный Ганс, - вздохнула фрау Эльза, - скоро ли найдется хозяин, который тебя накормит? Напротив зоопарка среди развалин высилось уцелевшее здание. Этот большой кирпичный дом цвета синего баклажана принадлежал страховому обществу "Норд-Штерн". На нем сохранилась даже неоновая вывеска. У дома толпились люди, освобожденные советскими войсками из фашистских лагерей. Здесь русские и украинцы, французы и поляки, югославы, англичане. Их можно было различить по национальным флажкам, пришитым на груди. Опознавательные буквы, унижающие человеческое достоинство, сорваны. Много девушек и женщин с радостными, улыбающимися лицами. Слышатся музыка, песня, смех. Кто-то даже танцует. Тут же прохаживались виновники торжества - советские солдаты. Здание немецкого военного госпиталя по Ландштрассе, где когда-то размещалось финансовое управление Восточной Пруссии, тоже не разрушено. Профессор Хемпель вспомнил разговор с врачом-эсэсовцем Клюге. Рассказывая о решении военного командования выложить на крыше госпиталя красный крест, Клюге утверждал: русские не обратят внимания и разбомбят госпиталь. Но здание оказалось целым, и профессору было почему-то приятно, что русские пощадили госпиталь. Вот и бронзовая статуя великого Шиллера: она повреждена осколками снарядов. На пьедестале памятника выведено мелом: "Шиллер - памятник мировой культуры". Профессор долго стоял возле бронзового поэта, пытаясь понять, что значат эти слова, написанные по-русски. Полуразрушенное здание радио, вплотную к нему - уцелевший дом прусского архива. У сохранившегося огромного здания судебных учреждений по-прежнему стояли бронзовые зубры, свирепо нагнувшие головы. На площади, у здания вокзала, изрядно пострадавшего, раскачивались на ветру повешенные за ноги немецкие солдаты: дезертиры, казненные немецким командованием. Лица мертвецов синие, руки протянуты к земле. Супруги Хемпель свернули на Врангельштрассе, с трудом пробираясь среди бесконечных развалин, танков, пушек, надолбов и ежей. Не дойдя до Верхнего озера, они решили вернуться. Дорога на Врангельштрассе оказалась непроходимой. Профессор Хемпель взобрался на кучу кирпичных обломков, откуда хорошо было видно озеро, окруженное деревьями. Темный от копоти пожаров лед еще не совсем растаял. В разводьях торчали дула орудий, колеса военных повозок, кузова машин. Многие деревья на берегу озера изувечены артиллерийским огнем. На противоположном берегу, среди развалин, виднелось здание больницы, размалеванное серо-зелеными пятнами. Над круглым кирпичным фортом Дердона на ветру развевался красный флаг. Профессор шел молча, фрау Эльза, взглянув на мужа, как всегда, разгадала его мысли. Недалеко - королевский замок, и Альфред обязательно вспомнит про свои дела, и это отвлечет его от грустных мыслей. - Эльза, дорогая, - произнес, наконец, профессор. - Да, Альфред! - Мне нужно посмотреть замок. - А там не опасно сейчас, мой милый? - Не более, чем везде. Мы прошли через весь город, встретили много русских солдат, а нас никто не обидел. - Это правда. Наверное, такие старики, как мы, никому не нужны. Супруги шли среди руин и выгоревших каменных коробок. По-прежнему встречались переселенцы с детьми и скарбом на тележках. Замок был пуст. Гулко раздавались шаги. Звуки проникали внутрь сквозь пустые глазницы окон и разносились эхом по пустым дворцовым залам. Нижнее окно круглой дворцовой башни, в углу, курилось едким, синеватым дымом: там дотлевала бумажная рвань. Во дворе среди брошенного оружия лежали трупы солдат. Повсюду кучи расстрелянных гильз и патронные ящики. Снова надпись на стене: "Мы никогда не капитулируем". И никого живого. Профессор вдруг представил себе, что он попал в заколдованный город из какой-то страшной сказки. И робость незаметно вошла в сердце. Профессор стал говорить тише. Он нервничал, озирался по сторонам. Вдруг ему почудилось, что один из мертвецов зашевелился. Но нет, это не мертвый, раненый. Солдат приподнялся и пополз, молча упираясь руками в булыжник, медленно волоча неподвижные ноги. Профессор нагнулся над ним. - Господа! Ради бога, сжальтесь, - прохрипел солдат. - Нужен врач... Рана в бедро, перебиты ноги. Я услышал немецкую речь. Пить, каплю воды... - Я принесу воды, - предложила фрау Эльза и, взглянув на мужа, быстро пошла к воротам. - Но почему вас не взяли в лазарет русские? - спросил профессор, в ужасе глядя на изуродованное тело солдата. - Я спрятался, они добивают раненых, нас предупреждали... - Это ложь, русские не добивают раненых. Солдат поднял голову и внимательно посмотрел на старого ученого. Глаза раненого, тонувшие в глубоких черных провалах, были широко открыты, выпуклый лоб покрывался капельками пога, сухие губы растрескались. Профессор вынул платок и вытер лоб солдату. - Я вас знаю. Вы профессор Хемпель. Ученый кивнул головой, мучительно стараясь сообразить, где он встречал этого человека. - Я портной Ганс Фогель, - напомнил раненый, - два десятка лет я шил на вас. В сорок третьем году вы заказали однобортный серый костюм в полоску... Теперь ученый узнал портного. Это был хороший мастер и честный человек. Но, боже, как он изменился! Это серое лицо, заросшее седой щетиной, лихорадочные глаза! - Что здесь творилось, профессор! Теперь мне не страшен ад, - глухо бормотал раненый. - Когда русские... усилили обстрел из крупнокалиберных орудий, мы потеряли связь со штабом коменданта крепости... - портной торопился, говорил быстро, задыхаясь и глотая слова. - Солдаты нашли в подземельях вино. И страшно сказать, профессор... в такой час началось поголовное пьянство... Вахгольц... Заядлый нацист. Он был хорош, когда без умолку трещал языком... А когда дошло до дела, оказалось... В подземелье ринулись беженцы, чтобы укрыться от обстрела. Командир приказал стрелять в женщин и детей. Мерзавцы! - лицо Фогеля вдруг сморщилось, он всхлипнул и закрыл глаза. Профессор присел на краешек чемодана. Фрау Эльза вернулась с бутылкой воды. Портной жадно выпил все до капли. - Спасибо, милая фрау Хемпель. Мне теперь гораздо легче, - сказал он, вытирая тыльной стороной ладони рот. - Потом новое командование Кенигсбергской крепости появилось у нас в подвалах, - рассказывал солдат - В подвалах собралось полторы сотни эсэсовцев и полицейских да горстка нас, фольксштурмовцев. Это весь гарнизон крепости Кенигсберга... - портной устало помолчал. - Женщины вырывали у нас оружие. Потом меня ранили, - он заметно слабел. - Я подслушал разговор... хотели из подземелья замка достать какие-то ценности, продать американцам. Они говорили: надо сжечь, уничтожить замок. - Кто хотел уничтожить, какие ценности, герр Фогель? - взволнованно спросил профессор Хемпель. - Это очень важно, постарайтесь вспомнить. Для ученого последние слова портного приобрели страшный смысл. - ...Многие... я не могу стрелять в женщин... там дети, освободите меня, господин оберландфорстмайстер... стоять до последнего... я не хочу вина, дайте воды, воды... Ганс Фогель вытянулся, затих, выражение лица его стало отчужденным, голова сникла. Профессору показалось, что портной уснул, он стал тормошить его. - Вспомните тот разговор, Фогель, умоляю вас! - Он умер, - сказала фрау Эльза, - оставь его. Профессор Хемпель снял шляпу и долго молчал. - Подожди меня здесь, - наконец сказал он жене, - я скоро вернусь. Он решил сейчас закончить работу, начатую в тот памятный день. Путь в подвал был хорошо известен. Долго пришлось дожидаться фрау Хемпель своего супруга. Но вот и он появился на дворе замка, удовлетворенный и успокоившийся. - Ты, Альфред, собрал на себя всю грязь и паутину, - ласково выговаривала фрау Эльза. - Ты был в подвале, это я вижу. А почему у тебя руки в цементе? Профессор промолчал. Он с живостью оглянулся, посмотрел вправо, влево, прислушался. В замке все было мертво, тихо и глухо. У ворот их остановил советский патруль. - Что у вас в чемодане? - спросил у профессора светловолосый майор, возвращая документы. Заглянув одним глазом в чемодан, майор кивнул. Вещевой мешок за плечами фрау Хемпель он вообще не стал осматривать. - Что вы делали в крепости? - Профессор служил в этом замке, он директор музея, - ответила за мужа фрау Эльза. Майор разрешил следовать дальше, и патруль скрылся во дворе замка. В подъезде какого-то дома, куда зашли передохнуть супруги Хемпель, собралось несколько прохожих. У всех был подавленный, испуганный вид. Пожилой немец, замотанный до ушей красным шарфом, курил изогнутую пенковую трубку. Из шарфа глядело лошадиное лицо. Вынув трубку, он весь подался к профессору, обдав его облаком тошнотворного дыма. - Гарнизоны королевского замка и форт Дердона продолжают сопротивление, там засели эсэсовцы, - зашептали узкие синеватые губы, - мы не знаем силу, сопротивления военных частей, не пожелавших капитулировать по приказу генерала Ляша... Он оказался предателем. Приказом фюрера Отто Ляш лишен генеральского звания и приговорен к расстрелу. - На лошадином лице появилось выражение лютой злобы. Профессор с поспешностью отстранился. - Мне противно слушать, неужели вам мало... - Альфред задохнулся от негодования. Опять закололо сердце. Жена умоляюще посмотрела на него. - Некоторые думают, что война скоро кончится, нет, она только начинается, - шипел господин с лошадиным лицом, - теперь за нас будут воевать американцы, англичане, французы... - Я не могу больше слушать, Эльза, пойдем отсюда. На улице профессор с облегчением вдохнул свежий воздух. То там, то здесь чернели закопченные, развороченные укрепления, сгоревшие, разбитые дома. На некоторых улицах все было взорвано, У двух обгоревших танков, столкнувшихся лбами и вставших на дыбы, доктор Хемпель остановился и покачал головой. Да, все это тяжко. Но сегодняшний день вызвал и новые мысли. Что-то небывалое рождалось в городе. Профессор чувствовал смутное волнение и подъем духа, но еще не мог понять причину. Впрочем, кое-что уже было ясно. Нет фашистских флагов, нет свастики. Так ярко и весело светит солнце. Родилось ощущение безопасности, больше того - свободы. Неужели кончилось время, когда немцы даже богу боялись открыть свои истинные чувства? ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ДОБРОЕ ДЕЛО НЕ ОСТАЕТСЯ БЕЗНАКАЗАННЫМ Темная ночь. Низкое небо покрыто тяжелыми тучами. Ни звездочки, ни огонька. Лишь белые гребни взбудораженного ветром моря сверкают фосфорическими вспышками. В непроглядной темноте невидима песчаная коса, соединяющая Земландский полуостров с городом Мемелем. Но вот порыв ветра разорвал тучи, выплыла круглая луна, и все сразу изменилось. Луна осветила морские волны, мертвенно-белую песчаную косу и умытую дождем ленту шоссейной дороги. В серебряном свете отчетливо выступили пенистая кромка прибоя, протянувшийся вдоль берега невысокий песчаный вал, заросший жесткой прошлогодней травой. За валом крепко вцепился корнями в песок низкорослый кустарник, за ним темнел густой смешанный лес. Справа, у обочины дороги, если ехать из Кенигсберга в Мемель, стоит высокий деревянный дом под черепичной крышей. Дом освещен луной так ярко, что кажется наполненным голубым светом. Несмотря на холодную и сырую погоду, окна его распахнуты настежь. Лунный свет искрится в осколках разбитого стекла. Парадная дверь полуоткрыта; ветер медленно раскачивает ее на ржавых петлях. Огромные сосны, обступившие дом со всех сторон, склонились в одну сторону, словно собрались бежать от холодных морских ветров. Только два могучих старых тополя у каменного крыльца держатся прямо и гордо. Тучи снова закрыли луну, и все погрузилось в темноту. Заморосило. Мрак стал еще непрогляднее, еще злее. Ветер, море и дождь втроем тянули заунывную песню. Но дом не брошен человеком, как могло показаться на первый взгляд. В одном из окошек, невидимом со стороны шоссе, пробивался слабый огонек. Это кухонное окно. За простым сосновым столом сидел человек с обветренным лицом и читал вслух книгу при свете керосиновой лампы. Он медленно водил по строчкам указательным пальцем с грязным квадратным ногтем. В комнате отчетливо слышится назойливый однообразный звук, напоминающий тиканье часов. В углу, где скопилась темнота, едва виден топчан, грубо сбитый из досок. На солдатском одеяле неподвижно лежит в неудобной позе, лицом вниз, человек в спасательном жилете. Под животом у него - грязная подушка из мешковины, набитая соломой. Стекавшая с мокрой одежды вода образовала на полу рогатую лужу. Человек на топчане зашевелился. Он очнулся, расслышал мерный ход часов. И сразу надвинулся страх. Он ощущал опасность всем существом. Чутье, обострившееся до предела, заставило его притаиться и выжидать. Медленно приходивший в себя Эрнст Фрикке восстанавливал в памяти все, что произошло. Взрыв, гибель парохода, переполненная спасательная шлюпка. Удар веслом, беспамятство. Темное холодное море... Опять беспамятство. И вот жалкие, ободранные стены, жесткий топчан, слабый огонь керосиновой лампы. Все это реальность. Он спасен, он жив! Шведский спасательный жилет стоил похвал того старика на пароходе. Осторожно, стараясь не шевельнуться, он ощупал пистолет, нож у пояса. "Обыскали они меня или нег, знают ли они, кто я?" Высокий плотный мужчина, придерживая от ветра дверь, вошел в дом. Волна холодного сырого воздуха заполнила комнатку, пламя в тусклой лампочке заколебалось, плеснуло струей копоти. Вместе с ветром в комнату ворвались рокот морского прибоя и далекий гул артиллерийской стрельбы. - Проклятая темнота! - тихо выругался вошедший, снимая зюйдвестку и отряхиваясь. - Езус-Мария, он шевелится, смотри, Петрас! Человек, сидевший за книгой, отрицательно покачал головой. - Это колышется пламя, Ионас. Ты достал что-нибудь? - Жемайтис дал нашатырного спирта. - Ионас повесил плащ на деревянный гвоздь, вбитый в стену, и присел на колченогую табуретку. - Жемайтис велел намочить в спирте паклю и законопатить утопленнику ноздри. Если он не вовсе мертв, должен ожить. Вот - Ионас вынул из кармана небольшой пузырек, повертел его в крупных волосатых руках и поставил на стол. Петрас издал какой-то неопределенный звук. Его угрюмое лицо, с глазами, глубоко сидевшими под густыми, мохнатыми бровями, на миг осветилось усмешкой. Эрнст Фрикке вдруг успокоился. "Жемайтис, - мелькнуло в сознании. - Неужели дядюшка? Вот, значит, где я!.." Ионас набил трубку и неторопливо продолжал: - Я видел у Жемайтиса одного человека. Он порассказал много интересного. Езус-Мария, немцам конец. Кенигсберг взят. Русские захватили почти всю Пруссию, и недалек день, когда Адольфу наденут пеньковый галстук... - Разве я тебе не говорил? - прервал товарища Петрас. - Должно случиться именно так... Вспомни, ты еще спорил... - Ладно, дай мне сказать. - Он положил ладони на стол и наклонился вперед. - Жемайтис советовал отвести этого, - Ионас снова покосился на темный угол и добавил совсем тихо, - в русский штаб. Да, да, отвести его в комендатуру. - Это нечестно, - возразил Петрас. - Может быть, он неплохой парень. Смерть недавно похлопала его по плечу. Ты же знаешь, он чуть не погиб в море. А ведь каждый из нас... - Ну, поехал читать мораль. Езус-Марня, если посмотреть на твою рожу, Петрас, никогда не скажешь, что у тебя душа совсем как у нашего ксендза. И не у тебя одного, все вы, механики, на одну мерку. Петрас рассмеялся. Смех его, похожий на клекот птицы, внезапно оборвался, словно прикрыли ладонью рот. - Я всегда стоял за справедливость, Ионас, - сказал он уже серьезно сиплым, простуженным голосом. - Ты ведь хорошо знаешь меня... Проклятье, откуда у тебя этот табак? - Справедливость... - пробурчал Ионас, разгоняя ладонью дым. - Это русский табак, махорка. Справедливость, - повторил он. - Этот человек у Жемайтиса рассказал, будто на пароходе "Меркурий" дали деру всякие там гаулейтеры и фюреры. Ищи здесь справедливость. Езус-Мария, может быть, и этот молодчик какая-нибудь сволочь из гестапо, ищейка-кровослед. Правда, эта штука, на которой он болтался в море, не с того парохода. За окном уже посветлело. Слабый свет Фрикке ощущал даже через веки. - И немцы не все такие, как ты считаешь, Ионас, - примирительно отозвался Петрас. - Я встречал иных. Нацист - это одно... Но ведь были и такие, что повиновались наци, но были не согласны. И еще я слышал про немцев, которые боролись с фашизмом. - Я и не говорю о всех. Однако многим фюрер вскружил голову. Молодчика надо обыскать, - решительно заключил Ионас. - Я хотел это сделать раньше, но постеснялся, неудобно шарить по карманам у беспомощного человека. Езус-Мария, что ты качаешь головой, Петрас, словно старый мерин? Мы только посмотрим его документы и, если... Словом, таскал волк, потащим и волка. "Меня передать русским!.. Ах, мерзавец! - Эрнсту Фрикке стало жарко от ярости. - Литовцев надо уничтожить, всех до единого, они предатели... Неужели Кенигсберг пал? Хорошо, что они не тронули моих документов. Не знают, кто я. - У него отлегло на душе. - "Сволочь из гестапо", "ищейка-кровослед", - повторял про себя Фрикке, закипая снова, но не хватался за нож и пистолет, не порывался вскочить, не скрипел зубами: надо слушать. Пожалуй, было бы вернее назваться литовцем, и тогда подозрение не коснулось бы его. Но фашистское нутро Фрикке оскорбилось. "Пусть болтает, осталось недолго, я проломлю башку им обоим", - успокаивал он себя. Крепкий махорочный дым не давал ему покоя. И как ни сдерживался Эрнст Фрикке, он чихнул. Чихнул беззвучно. Вспомнилось, как по совету одного из инструкторов школы разведчиков он долго и настойчиво приучал себя к этому фокусу. - Езус-Мария, часы, что ли, идут, раньше здесь их не было. - Ионас прошелся по комнате. Широкие голенища тяжелых сапог с шумом терлись друг о друга. - Оказывается, это капает вода из умывальника, - сообщил он наконец. Когда Ионас Шульцкас подошел к топчану с пузырьком в руках, Эрнст Фрикке приготовился. Литовец нагнулся над ним, и Фрикке выстрелил в упор, отшвырнув от себя тяжелое тело, упруго вскочил на ноги. Сейчас решали секунды. Петрас выхватил нож. - Руки вверх! - сказал Эрнст Фрикке по-немецки, направляя на него черное дуло вальтера. - Еще одно движение, и я выстрелю. Как подброшенный пружиной, Петрас бросился на Фрикке. x x x ...Рассвет занимался серый, непроглядный: туман плотно закрывал море. Из белесой мглы едва проступали стволы ближайших сосен; они казались покачнувшимися гигантскими колоннами, на которых держалось тяжелое небо. Даже здесь, рядом с берегом, шум прибоя едва слышался. Потянул ветерок. Туман, освобождая землю, медленно отползал к морю. Стало светлее. Восток, набухая огненными красками, разгорался ярко и неудержимо. В синем небе, умытом утренней свежестью, возникло белое пятно. Это лебеди - первые весенние гости. С грустным криком пролетела стая над верхушками сосен. И вдруг белоснежные сверкающие птицы, словно кровью, покрылись багрянцем. Утро пришло, край огненного светила показался над землей. При солнечном свете зеленая хвоя сосен казалась еще зеленее. Воздух насыщался запахом смолы, моря, йода, рыбы и еще чего-то неуловимого и волнующего. Стояла тишина, торжественная, мирная. Залп тяжелых орудий, донесшийся с моря, разорвал тишину. С победным ревом промчалась на юго-запад эскадрилья бомбардировщиков. В небе появились кудрявые облачка зенитных разрывов. Завывая, пролетел над соснами артиллерийский снаряд. В доме у шоссейной дороги раздались два пистолетных выстрела. Через мгновение дверь шумно раскрылась, и оттуда выскочил Эрнст Фрикке. Тяжело дыша, он прислонился спиной к высокому гранитному фундаменту и несколько мгновений простоял неподвижно. Но вот Эрнст заметил пузатую бочку с дождевой водой. Он бросился к ней. Долго и жадно пил пригоршнями. Над головой Фрикке то и дело завывали артиллерийские снаряды, проносились самолеты, но он оставался безучастным. Однако легкий скрип двери заставил его мгновенно обернуться - лицо сразу изменилось, стало жестким и хищным. Но это опять был ветер. Рука эсэсовца, напряженно державшая пистолет, обмякла, он снова приник к холодным камням. А в небе снова гул. Волна тревожного рокота быстро нарастала. Эрнст Фрикке поднял голову: бомбардировщики летели над самыми вершинами сосен. Были видны авиабомбы под брюхом. На фюзеляже алели звезды. Фрикке словно сошел с ума. С ругательствами он выпустил вверх все заряды своего вальтера. Огромная тень самолета на миг накрыла его. Сотрясая воздух, мощные машины промелькнули над песчаной косой и скрылись вдали. Эрнст Фрикке долго размахивал пистолетом. Заметив, что рукав в крови, он снял пиджак и, ворча, принялся отмывать рыжие пятна. x x x За домом тонкоствольные сосны торчали, словно редкая щетина. Надежно укрыться здесь было трудно. Дважды, заслышав шаги, Фрикке бросался на землю, пережидая опасность. В первый раз по дороге прошли, смеясь и громко разговаривая, вооруженные советские солдаты. Потом его испугал паренек в штатском, судя по всему - рыбак-литовец; за ним, принюхиваясь к следам, пробежала собака. Чуткий и осторожный, как зверь, крался эсэсовец по древним дюнам. Вскоре ему преградили путь густые и низкорослые заросли карликовой сосны. Лесок взбирался на песчаные холмы. Пробраться сквозь заросли, казалось, было под силу только собаке или дикому кабану. Здесь Энрст почувствовал себя в безопасности. Он медленно продирался сквозь зеленую чащу и, отводя руками колкие ветви, поднимался все выше и выше на холм. Вот и вершина холма: отсюда хорошо виден поселок на берегу залива. С другой стороны - бесконечная линия гладкого морского берега. Зоркий глаз Фрикке отыскал красную крышу дома, где совсем недавно он расправился с двумя литовцами. На юге, между двумя песчаными мысами, должен был находиться Ниддэн - маленький курортный городок. Тут же, на вершине дюны, он заметил какие-го сооружения. Да, на цементном фундаменте стояла разбитая пушка. В песке валялись медные гильзы от снарядов, зеленые солдатские каски, противогазы. Фрикке сел на край бетонной площадки и сжал руками голову. Неожиданно ему вспомнилась мемельская гимназия. Двенадцатилетний мальчишка, он сидит в классе на уроке географии. Учитель рассказывает о дюнах. Когда-то на этой косе песчаные холмы "прошли" через поселок. Дома были засыпаны, жители остались без крова. Перед глазами встали рисунки в руках учителя: из песка торчат кирпичные трубы, верхушка каменной изгороди... Сегодня, в солнечный день, холмы ослепительно белого песка резко оттенялись зеленовато-синими водами залива. Эрнсту Фрикке казалось странным: идет война, рушится великая Германия, а белые, сверкающие холмы там, где человеческой руке не удалось их задержать, продолжают свою вековую поступь Да, рушится великая Германия. А он, Фрикке, остался один в тылу противника. Что же делать?.. Пробиваться к своим на запад? Попадешь в плен, будет еще хуже. Его обманули: на востоке вместо почестей и богатства ему грозят нищета и смерть. Разделить лишения вместе со своим народом? Благодарю покорно! Остаться, не чувствуя за спиной поддержки гестапо, национал-социалистской партии... Нет, это не по вкусу Эрнсту Фрикке. Самое разумное - переждать за границей: в Швеции, в Южной Америке. Но для этого необходимы деньги. Жизнь без денег - что трубка без табака. Несколько сот марок, что случайно остались в кармане, в счет не шли. Деньги... Надо добыть их любой ценой. Проклятье! Он совсем недавно держал в руках огромное состояние. Да, да, состояние, и в самой твердой валюте: планы захоронения сокровищ, которым нет цены! И все оказалось на дне моря! Нет, не на дне моря, а в каюте погибшего парохода. Да, в каюте номер двести двадцать два. И об этом никто не знает. Надо достать со дна моря списки и планы. Отыскать спрятанные драгоценности. Он-то уж сумеет превратить их в деньги! Это верный, хотя и трудный путь. О том, как он будет жить на чужой земле, Эрнст не беспокоился - литовский паспорт у него в кармане. Недаром его готовили в волки-оборотни. Но сначала он возвращается в Кенигсберг к дяде, может быть, у него остались копии планов. Фрикке ожил. "У дяди в руках все нити. Итак, жребий брошен. Эрнста Фрикке нет. Я Антанас Медонис - антифашист, сидевший в концлагере". Утопая по щиколотку в песке, он двинулся к морю. Вот оно, снова у его ног. Лениво накатываются волны. Море неумолкаемо шумит. Однообразно и резко кричат чайки, кружась над водой. Песок, сверкая на солнце, слепит глаза. Только у самой воды он темный и плотный. Здесь кто-то совсем недавно проехал на велосипеде, узорчатый след шин ясно отпечатался на влажном песке. Далеко за горизонтом курились едва видимые дымки пароходов. "Что делается там, в другом мире?" Всего триста километров - один час на самолете, и перед тобой Швеция, страна, где нет войны, нет гнетущего страха за свою жизнь, нет русских... Но деньги! Всеми правдами и неправдами надо добыть денег. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ МЫ ТРОЕ: Я, БОГ И Я Шоссейная дорога упиралась в берег пресноводного залива и круто поворачивала на север. Здесь, среди высоких сосен, расположился маленький курортный городок с кирхой, аптекой, гостиницей у самого берега залива, двумя ресторанчиками... Фрикке остановился у старого деревянного дома на окраине. Окна без стекол и парадная дверь наглухо забиты досками. В красной чешуе черепичной крыши проглядывают стропила. Вокруг ни души, ни звука. Где-то далеко, на другом конце города, тоскливо выла собака. На потемневшей стене фасада белела четкая немецкая надпись: "Опасно - мины", и немного ниже другая: "Немецкие женщины и девушки! Евреи - ваша гибель". Перед домом - маленький палисадник; на клумбе, пригретые солнцем, уже расцвели желтые и белые нарциссы. Калитка во двор распахнута настежь. Здесь валяются в беспорядке ржавые ведра, несколько грязных эмалированных кастрюль. Из открытой двери сарая видна полосатая спинка шезлонга. Между булыжниками мощеного двора жадно пробивается к солнцу зеленая травка. На крыше сарая Фрикке заметил большое бамбуковое удилище. "Хорошо в заливе ловится окунь..." - он вспомнил свои воскресные поездки с дядей на косу Курише Нерунг. В рыбачьем поселке они нанимали лодку и отгребались подальше от берега. За два часа они вдвоем налавливали целое ведро больших серебристых окуней. Ах, как они хрустели на зубах, поджаренные тетей Эльзой! Фрикке почувствовал приступ голода и выругался. И вдруг Фрикке чуть не захлебнулся слюной. "Черт возьми, где-то жарят ветчину, - сразу решил он. - Ручаюсь головой, это так. - Он раздул ноздри. - Да, да, яичница с ветчиной, и жарят здесь, в этом доме". Эрнст Фрикке замер: из трубы деревянного домика курился дымок, едва заметный в синем весеннем небе "Враг или друг? - промелькнуло в голове. - Только враг. Запомни, Эрнст, с сегодняшнего дня у тебя нет больше друзей. Будь осмотрителен и осторожен!" Однако Фрикке сразу успокоило то обстоятельство, что дом был заколочен. Значит, тот, кто сейчас топит печь, прячется. Это хорошо. Он обошел дом еще раз и легонько толкнулся в заднюю дверь. Неожиданно она подалась вместе с крест-накрест прибитыми к ней досками. Фрикке оказался в небольшой прихожей, заваленной всяким хламом. Он прислушался. Тихо. Однако запах яичницы чувствовался здесь сильнее. Следующую дверь, как оказалось - в кухню, Фрикке отворил рывком. От плиты метнулась человеческая фигура, застывшая при грозном окрике. Это была толстая женщина в цветном купальном халате, по-старушечьи повязанная платком, как принято в литовской деревне. Не снимая пальца с курка, он подошел и сорвал платок. - Вот как, это ты, Ганс? - Фрикке брезгливо отбросил платок. - Да, это я, - заикаясь, ответил ряженый. - А ты Эрнст! Как ты меня напугал. Убери пистолет, он ведь, наверно, не на предохранителе. - М-да, - пряча "Вальтер" в карман, промычал Фрикке. - Маскарад не гениален. Попадись ты под веселую руку русским солдатам... хотел бы я видеть эту картину. - Эрнст раскатисто захохотал, оглядывая полнотелую, евнухоподобную фигуру неожиданно встретившегося приятеля по разведшколе. - Однако, - он потянул носом, глядя на шипевшую в сковородке яичницу, - аппетитные запахи, я голоден. Ну, здравствуй! Они пожали друг другу руки... - Дай-ка сигарету, Ганс, я умираю без курева. Накормил ты меня на славу, не могу отдышаться. Последний раз я ужинал еще в Пиллау двое суток назад. - У меня только американские "Честерфилд", из старых запасов. Фрикке жадно выхватил сигареты и торопливо стал чиркать спичкой. Затянувшись, он блаженно откинулся на спинку кресла. Они сидели в небольшой столовой с окнами во двор. Пол в комнате паркетный, посередине - стол на толстых ножках в виде львиных лап, стулья с высокими спинками. Камин, сложенный из кирпича, с затейливой кованой решеткой. В углу - огромный дубовый буфет старинной работы. - Ты неплохо устроился, Ганс, - промурлыкал разнеженный Фрикке. - В этом доме, наверно, принимали курортников, - заметил Ганс Мортенгейзер. - Одних халатов я нашел десять штук, и все одного цвета. Что-то вроде небольшого пансиона. - Куда ведет та дверь? - кивнул Фрикке. - Там моя спальня. Остальные комнаты пустуют. - Значит, ты не успел вовремя удрать на запад из своего лагеря и решил переждать время здесь? - Комендант, мой начальник, разрешил мне покинуть лагерь только после ликвидации... - Он запахнул полы халата из махровой ткани, укрывая толстые ноги. - Утром, ровно в восемь, я должен был закончить все дела, а ночью ворвались русские, и я едва успел унести ноги. - Он, словно в ознобе, повел плечами. - Что делать, пропускная способность печей нашего крематория была весьма невелика. Фрикке зевнул. - Оставим эти технические подробности. Ты мне скажи, с какой целью ты захватил этот особняк? - Я жду возвращения нашей доблестной армии. - Что?! - Лицо Фрикке выразило искреннее удивление. - Ты не шутишь? Заплывшее жиром веснушчатое лицо эсэсовца вдруг стало напыщенным. - Пока жив хоть один немец, Германия не прекратит войну, - изрек он, погрозив буфету пухлым белым кулаком. - Я думаю, русские почувствуют еще не раз на себе немецкое оружие... новое немецкое оружие. Так сказал фюрер. Хайль Гитлер! - Послушай, мы-то с тобой можем быть откровенными... - Фрикке налил в стакан тминной водки и выплеснул в горло. - Неужели ты не понял, что сейчас каждый заботится только о своей шкуре? Забудь ты о фюрере и его оружии. А будешь вспоминать - тебя же повесят. Повторяется обычная история - горе побежденным! Бабье лицо Ганса покраснело. Он вскочил с кресла и, прыгая на коротких толстых ножках, завизжал: - Предатель!.. Ты не товарищ мне больше... Тебя купили!.. - Замолчи, болван! - Фрикке стукнул кулаком по столу. - Твой поросячий визг слышен за километр... Я думал, ты притворяешься, - с недоброй улыбкой добавил он, помолчав. - Видит бог, я хотел по-товарищески поговорить с тобой. Хотел взять тебя компаньоном в одно выгодное дело. Тогда ты, возможно, и сохранил бы жизнь. Но теперь я раздумал. Мортенгейзеру стало не по себе от этих слов и тона, каким они были сказаны. Он выпил без всякого удовольствия и закашлялся, разбрызгивая слюну. - Не сердитесь на меня, Эрнст, - промямлил он. - Последние дни я совсем потерял голову. Все рушится, тонет, не знаешь, за что ухватиться. А как раз сейчас мне особенно хотелось бы пожить, вырыть себе уютную норку... - В глазах у него затрепетал тревожный огонек. В какой-то миг Эрнсту Фрикке пришло в голову, что приятель его уже вышагнул из жизни, он только кажется живым, говорит, ходит, пьет, ест. На самом же деле он мертв или, во всяком случае, стоит одной ногой в могиле. Он даже посмотрел на него с сожалением, как обычно живые смотрят на умирающего. - Именно сейчас? И почему это? - Тебе, наверно, покажется смешным... - Ганс запнулся, - но я... полюбил девушку. - Ты полюбил девушку! И сейчас думаешь об этом? Нет, ты просто идиот, ты действительно спятил. А потом - ты и любовь... Ладно, - миролюбиво заключил Фрикке, - каждый по-своему карабкается в жизни. - Он нащупал в оконной раме щель, из которой немилосердно сквозило. - Скажи-ка мне, - помолчав, начал он снова, - много ли у тебя запасено еды? Сколько дней мы смогли бы продержаться, не выходя отсюда? Толстый эсэсовец засмеялся. Смех был жалкий, принужденный. - Еды на месяц хватит. - Он искоса посмотрел на приятеля. - Есть деликатесы: английское печенье, польская ветчина. Я поделюсь с тобой, Эрнст. - Запаслив ты, брат. Недурно... Ты привез все это на машине? На себе столько не приволочешь, правда? - Фрикке еще раз посмотрел на щель в оконной раме и пересел подальше от окна, чтобы не простудиться. - Да, я нагрузил "оппель-адмирал". Я давно готовился к эвакуации... - Ганс вздохнул. - А машина где? - Спрятал в сарае. Она хорошо замаскирована, могу поспорить - не найдешь. - Молодец. А что у тебя в этом чемодане? - Приемник. Я регулярно ловлю выступления нашего фюрера, - он как-то виновато посмотрел на приятеля. - И сухие батареи. - Ну-ка, настрой на музыку: послушаем Швецию. Ганс послушно открыл крышку кожаного чемодана, покрутил ручки мясистыми пальцами с крашеными в темно-красный цвет холеными ногтями. Приемник донес звуки рояля, и Фрикке уселся поудобнее. Он вновь ощутил прелесть земного существования. Да, жизнь прекрасна, стоит бороться за нее. Нервное напряжение утра проходило, его постепенно вытеснили тепло, водка, музыка. Итак, завтра в Кенигсберг. На машине? Конечно. Весь запас продовольствия он возьмет с собой. Только бы дядя оказался живым, а уж он-то, Эрнст Фрикке, сумеет воспользоваться его секретами. "Надо торопиться, пока всюду полная неразбериха. Запомним твердо: теперь я литовец Антанас Медонис. Но что делать с Гансом? У нас разные пути. Я одинок и беден, у Ганса богатые родители. Богатые, а вместе с тем он еще безусым гимназистом был на содержании у одной особы неопределенного пола, - вспомнил Фрикке. - Слякоть, размазня. Верить ему нельзя. Кривая палка не отбрасывает прямой тени. И такой тип будет знать, что я остался здесь, у русских..." Фрикке непрерывно курил. Массивная пепельница с рекламной надписью, приглашающей пить только светлое пльзеньское пиво, была засыпана пеплом и завалена окурками. - Тебе приходилось убивать людей? - закашлявшись от дыма, наконец, спросил он приятеля. Мортенгейзер поднял брови. - При моей должности... ты меня удивляешь, Эрнст. Наш лагерь был, правда, не из больших, но три сотни человек в лучший мир мы отправляли ежедневно. - Я не о лагере, я спрашиваю о тебе. Убил ли ты хоть одного человека своей рукой? Ганс Мортенгейзер обиженно выпятил нижнюю губу. - Ну, конечно, я уничтожил по крайней мере сотню. Я никому не давал спуску. Заключенные боялись меня. Малейшую провинность я наказывал смертью. Убить человека просто - это пустяк. - Эсэсовец оживился. - У меня был свой метод. Приведу тебе такой случай. Сверкая дорогими перстнями на пальцах, жеманясь, Мортенгейзер чиркнул спичкой по полированной поверхности стола и зажег сигарету. - Не понравился мне один из поляков, у него был какой-то излишне жизнерадостный вид. Я приказал этому счастливчику повеситься. Дал веревку, молоток и гвоздь и запер его. - И что же? - Через полчаса повесился. Он хорошо знал, что значит ослушаться меня. Перед смертью просил передать письмо жене. Я передал... в лагерный сортир. - Он захохотал. - А другому мерзавцу, еврею, я вложил в рот ампулу с ядом и заставил разгрызть. Через минуту он умер. - А тот знал, что в ампуле яд? - Конечно. Но он тоже догадывался, что его ждет в случае ослушания. - Мортенгейзер расхохотался, словно вспомнив что-то очень смешное, и вытер слюнявый рот. - Знаешь, Эрнст, - мечтательно продолжал он, - как приятно чувство всемогущества. Ведь я обладал в концлагере властью бога. Каждую минуту мог вытрясти душу у любого из этих нечеловеков. Нет, я был выше. Я мог заставить каждого из них отречься от своего бога. Мортенгейзер пошевелил ноздрями, вынул небольшой флакончик и, пролив несколько капель на платок, вытер им лицо и руки. Эрнст Фрикке почувствовал резкий цветочный запах. - Привычка, ничего не поделаешь, - спокойно объяснил Мортенгейзер, заметив пренебрежение на лице приятеля. - Пожил бы в концлагере среди вонючих скотов, представляю, как ты обливался бы духами. - И он расхохотался. - Ничего смешного здесь нет, - оборвал Фрикке, - ты всегда был бабой и не мог жить без духов и прочей дряни. Мортенгейзер обиженно умолк. - Я вижу, Ганс, ты живодер, - заговорил Фрикке, - да еще хвалишься этим. Черт возьми, убить человека, если это необходимо, ну, если он тебе мешает или хотя бы наступил на ногу, - я понимаю. Борьба за жизнь. Но убивать, как ты... От тебя за километр несет мертвечиной. - Как?! И ты, член национал-социалистской партии, забыл о нашей великой цели? - Ганс привскочил. - Я удивлен. Мы расчищаем место в Европе для великой германской расы. - А ты не думал, что тебе когда-нибудь придется расплачиваться за такое усердие? Скажи, в твоем лагере сидели русские? - О-о, их было немало. Для них я не делал исключения, даже наоборот. Это необходимо для Германии... Но я не виноват. - И Мортенгейзер с испугом взглянул на изменившееся лицо приятеля. - Фюрер раз и навсегда взял всю ответственность на себя. Я всегда действовал строго по инструкции. Из приемника лилась танцевальная музыка. Фрикке слышал аккордеон, скрипку, трубу и какие-то ударные инструменты. Сам того не замечая, он стал постукивать по столу пальцами в такт музыке. И вдруг, заглушая оркестр, в приемник ворвался властный голос. Кто-то на хорошем прусском диалекте спокойно сказал: "К немецким генералам, офицерам и солдатам, оставшимся на Земланде! От командующего советскими войсками Третьего Белорусского фронта Маршала Советского Союза Василевского. Вам хорошо известно, что вся немецкая армия потерпела полный разгром..." Мортенгейзер бросился к приемнику, чтобы выключить, но Фрикке поймал его за полу халата. - Отставить, дружище, - миролюбиво сказал он, - если тебя не интересует, дай послушать мне. Вырвав халат из рук приятеля, Мортенгейзер, ворча, уселся на свое место. "...Немецкие офицеры и солдаты, оставшиеся на Земланде! - продолжал спокойный голос. - Сейчас, после падения Кенигсберга, последнего оплота немецких войск в Восточной Пруссии, ваше положение совершенно безнадежно. Помощи вам никто не пришлет. Четыреста пятьдесят километров отделяют вас от линии фронта, проходящей у Штеттина. Морские пути на запад перерезаны русскими подводными лодками. Вы в глубоком тылу русских войск. Положение ваше безвыходное. Против вас многократно превосходящие силы Красной Армии. Сила на нашей стороне, и ваше сопротивление не имеет никакого смысла. Оно поведет только к вашей гибели и многочисленным жертвам среди скопившегося в районе Пиллау гражданского населения. Чтобы избежать ненужного кровопролития, я требую в течение двадцати четырех часов сложить оружие, прекратить сопротивление и сдаться в плен. Всем генералам, офицерам и солдатам, которые прекратят сопротивление, гарантируется жизнь, достаточное питание и возвращение на родину после войны". - Пропаганда, ложь. Я не верю ни единому слову, - взвился Мортенгейзер. - Неужели ты можешь слушать это? Теперь Эрнст Фрикке еще больше уверился, что Ганс заслуживает смерти. Русские, как считал Эрнст, в первую очередь будут вылавливать таких, как этот, усердных "исполнителей", и в руках русской контрразведки он будет опасен. - Ганс, - произнес он негромко. - Что тебе, Эрнст? - с удивлением спросил Мортенгейзер. Ему вдруг захотелось кричать, но слова застревали в горле. - Подойди ближе. У тебя в кармане иностранная валюта, доллары, - наугад говорил Фрикке, свирепо глядя на него. - Дай их сюда. - Он внимательно наблюдал за его кадыком и думал: "Вопрос задан неожиданно. Ганс должен сейчас судорожно сглотнуть слюну... или по крайней мере у него непроизвольно задергается веко". Так учили в школе разведчиков. Но ничего этого не случилось. К его удивлению, Ганс тотчас безропотно выложил солидную пачку узеньких зеленых банкнотов. - Тебе известен приказ фюрера? Ты должен был давно сдать доллары в Рейхсбанк. Ганс молчал, слышалось лишь его сердитое, натужное сопение. - Ты понесешь наказание за свой проступок. Опять молчание. - Где ты взял эти деньги? - Многие заключенные зашивали их в одежду, - пробормотал Ганс Мортенгейзер. - А ты присвоил их? - "Надо его прикончить, всех надо прикончить, кто знает мое прошлое", - билось в голове Эрнста Фрикке. Мортенгейзер давно заметил: в пиджаке Фрикке что-то подозрительно оттопыривается. Теперь, когда рука товарища опустилась в карман, он не выдержал и с криком бросился на колени. Страх его был омерзителен. Нехорошо усмехнувшись, Фрикке вынул пистолет. Мортенгейзер вскрикнул гнусаво: - Пощади, хочу жить! - Не скули, - Эрнст Фрикке медленно цедил слова. Прозвучал выстрел. Скрип открываемой двери мгновенно заставил Фрикке обернуться. На пороге замерла стройная высокая девушка с волнистыми каштановыми волосами. Облако синеватого дыма медленно проплывало по комнате. Остро запахло пороховой гарью. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЭРНСТ ФРИККЕ ШАГАЕТ В НОВУЮ ЖИЗНЬ В столовой у жарко пылавшего камина, засучив рукава полосатой фланелевой кофточки и повязав вокруг талии полотенце, хлопотала девушка. На огне стояла синяя кастрюлька с закопченным боком. В ней булькало и клокотало, из-под крышки вырывался пар: там варился картофель. Девушка раскраснелась и казалась воплощением тепла и жизни. Расходившийся на море ветер сердито выл в чердачных окнах и по печным трубам, но теперь он не заставлял Фрикке вздрагивать и испуганно озираться. Накрытый на двоих стол выглядел нарядно. На белой скатерти, найденной Фрикке в одном из буфетных ящиков, стояли чистые тарелки, горела свеча в фарфоровой подставке. На тарелках возбуждали аппетит своим свежим видом ветчина, копченая рыбешка, гусиная печенка и еще какая-то снедь. В розовой вазочке торчали кружевные бумажные салфетки. Из кофейника разносился приятный аромат. Бутылка с тминной водкой и две рюмки дополняли убранство. - Вы так устали, Мильда, столько хлопот, - сказал Фрикке, не сводивший с девушки глаз. Она ему все больше нравилась. Чистенькая, свежая и скромная. Красивое продолговатое лицо, высокая грудь, стройные ноги. - Одну минуту, Антанас, картошка сейчас будет готова. - Девушка сняла крышку и потыкала картофелину вилкой. Скоро дымящийся картофель, очищенный ловкими руками Мильды, горкой лежал в глиняной миске, а девушка сидела рядом с Фрикке. - У меня очень болит голова, - сказала она, трогая лоб, - но это пройдет, не обращайте внимания, пожалуйста. Я так рада встретить здесь земляка. Нет, этого вы не представляете. Вас я буду помнить всю жизнь, - продолжала девушка, зябко кутаясь в шерстяной платок. - Я столько пережила за последние дни, Антанас. Раньше я не знала, что такое нервы, а сейчас мне кажется, будто я опутана ими, словно катушка электрическими проводами; вы знаете, катушка Румкорфа с зелеными проводами; я видела ее в школе на уроках физики... И будто через меня все время пропускают ток. Эрнсту Фрикке ее слова показались несколько странными, но он не стал выяснять их смысл. - Выпьем, Мильда, за этот необычный день. - Подняв рюмку и глядя в глаза девушки, предложил: - И за будущую встречу. - Антанас, у меня спокойно на душе, первый раз за долгое время. Мне хорошо с вами - вы такой сильный и смелый. - Девушка с трудом выпила содержимое рюмки. - Что-то очень крепкое, - прошептала она, задохнувшись. - Вы мне не сказали, Мильда, как вы попали сюда, в этот дом? - спросил он после молчания. - Ах, это длинная история. Два года назад мои родители и брат попали в руки гестапо. Я ничего о них не слышала и решила, что они погибли. Но в январе наш земляк вернулся из лагеря, где помощником коменданта был Мортенгейзер. Земляк рассказал мне про отца, они виделись, работали вместе. Он был еще жив, но очень плох. О матери и брате он ничего не знал, - девушка заплакала. - Я боялась, что отца умертвят перед приходом русских, - всхлипывая, продолжала она. - И я решила помочь... Я пробралась поближе к лагерю. Вокруг него болота, лес и комары. О-о, Антанас, эти проклятые комары сводили с ума людей... В деревушке неподалеку я нанялась к трактирщику мыть посуду. Мне сказали, что в трактир иногда приходит помощник коменданта лагеря, пьяница и дебошир. Это и был Ганс Мортенгейзер, от него зависело все. Я с ним познакомилась. Наверно, отчаяние придало мне силы. Даже теперь я не понимаю, как я решилась... Он обещал спасти моего отца. Я работала в трактире три месяца, я натерпелась, Антанас, за это время... - Невероятно!!! Ганс Мортенгейзер отличался неприязнью к женщинам, беспощадностью к заключенным. - Но он влюбился в меня, Антанас, говорил, что хочет начать со мной новую жизнь. - Негодяй! И вы ему поверили, Мильда? - Об этом я совсем не думала, я хотела спасти отца, вот и все, а Мортенгейзер обещал помочь. Остальные заключенные должны были умереть. Это ужасно. А мать и брат погибли. Когда Мортенгейзер напивался, он делался разговорчивым и рассказывал мне многое, - Мильда заплакала. Эрнст Фрикке, глубоко затягиваясь сигаретой, смотрел на вздрагивающую от рыданий девичью грудь. - Но как вы могли решиться убить его, Антанас? Убить человека - ведь это такой грех! Но я знаю - так надо. Нужно иметь большую силу воли, твердость! - Она с восхищением посмотрела на Фрикке. - Он фашист, враг нашего народа, главный палач в лагере, - с хорошо наигранным гневом говорил Фрикке. - Я литовец и решил отомстить. Он долго мучил моих родителей, и, наконец, - голос его трагически дрогнул, - мой час настал, я уничтожил негодяя. Девушка доверчиво положила свою маленькую ладонь на руку Фрикке. - О Антанас! Вы отомстили и за моих родных, - девушка помолчала. - Мне было трудно решиться рассказать русским о Мортенгейзере. А он последнее время не спускал с меня глаз. Сегодня мне удалось незаметно выскользнуть из дома. Мортенгейзер думал - я легла спать. Но, к сожалению, поблизости не было русских солдат. Он был так осторожен, даже переодевался в женское платье... Отвратительно. Но, боже, как я рада слышать литовскую речь! Эрнст Фрикке придвинулся к девушке, хотя и без того сидел довольно близко. - Мортенгейзер предложил мне уехать вместе с ним, я согласилась, - продолжала Мильда. В уголках ее рта резко обозначились горькие складки. - Дело в том, что вот-вот должны были появиться русские. Мортенгейзер струсил. Я боялась, что он удерет, а я не могла допустить этого. Я... хотела сама его убить! - Вы были его любовницей! - швырнув окурок, воскликнул Фрикке. - Не скрывайте! Настало неловкое молчание. Девушка подняла на него удивленные глаза. - Вы меня оскорбили, Антанас! Он фашист. Палач моей матери... - На глазах Мильды выступили слезы. - Как вы можете? - чуть слышно прошептала она. - Мне холодно, принесите дров, Антанас, больше дров, чтобы хватило на всю ночь... Нет, я не сержусь. Бедный Антанас, значит, ваши родители погибли? - Я буду и дальше мстить за них! - горячо отозвался он. - Принесите дров, Антанас, - повторила Мильда, - в камине мало огня. Мне холодно. - Кутаясь в платок, она передернула плечами. Фрикке вышел из дома. Над лесом по-прежнему стояла полная луна. Двор, облитый ее светом, казался посыпанным золой, а дом серебряным. Только по закоулкам прятались ночные тени. Пахло мокрой корой и прелым прошлогодним листом. Дрова были приготовлены в сарайчике. Еще днем Фрикке принес сюда и разрубил несколько колченогих стульев и ветхий дубовый комод. Прислонясь к двери, он курил. Перед ним стояли большие глаза Мильды, такие голубые и простодушные. "А, Ганс Мортенгейзер! Старый развратник! Он, видите ли, хотел начать с ней новую жизнь. Где он? Может быть, сейчас смотрит на меня откуда-нибудь оттуда?" - пришло в голову Фрикке. Он поднял глаза к небу. С силой швырнув окурок на землю, Фрикке набрал охапку деревянных обломков. Когда он вошел в комнату, Мильда, придвинувшись к потухавшему камину, неподвижно сидела в кресле. Фрикке подбросил на тлеющие угли ножки и спинку старого стула. Сухое дерево мгновенно загорелось. Освещенное багровыми отблесками огня, лицо девушки казалось прекрасным. Взглянув на нее, Фрикке подошел к столу и выпил еще тминной водки. Поколебавшись мгновение, он спустил маскировочные шторы, запер на замок дверь и теперь стоял посредине комнаты, едва сдерживая частое дыхание. - Садитесь к огню, Антанас, грейтесь, - пригласила его Мильда. - Мне холодно, так еще никогда не было. Огонь ярко горит, а мне холодно. - Я сейчас, - хрипло отозвался Эрнст Фрикке. Но в этот момент раздался тихий стук в окно. Фрикке вздрогнул и мгновенно насторожился. - Кто там? - спросила Мильда. Фрикке вынул пистолет. Сдвинув предохранитель, он приблизился к окну и поднял штору. Прижавшись к стеклу, в комнату смотрело неправдоподобно изможденное человеческое лицо. Эрнст Фрикке растворил окно. - Я две недели питался древесными почками, - сказал незнакомец, - умираю от голода, ради бога, дайте что-нибудь. Он был без шапки. Из-под суконного пальто выглядывал воротник солдатского кителя. Желто-соломенные волосы спутались, в них застряли два сухих листка. По его осторожным движениям можно было догадаться, что под грязным платком вокруг шеи у него болезненный нарыв. - Кто такой? - спросил Фрикке. - Я Бруно Кульман, котельщик с верфи Шихау. У меня двое ребят, - ответил незнакомец, болезненно кривя рот, - они еще не ходят в школу. Нацисты взяли меня в солдаты насильно. - Он говорил монотонно, без выражения, словно сам с собой. - Я не хотел воевать, бежал из Кенигсберга. Помогите, товарищ, - солдат с мольбой посмотрел на Эрнста Фрикке, потом на тарелки с белым рассыпчатым картофелем. Эрнст Фрикке вдруг заорал: - Фашистский выродок! Когда немцы захватили Россию, ты нас волком рвал, издевался над людьми... Я литовец, - распалялся Фрикке, - верни, негодяй, моих родителей, их арестовали гестаповцы! Солдат прижал руку к сердцу. Подбородок его дрожал. - Я никому не хотел зла, - тихо проговорил он.- Мне жалко всех людей. Я всегда старался помочь пленным. Я учил своих мальчиков... - Ты думаешь разжалобить меня! Не надейся, не получишь и крошки. Иди к русским, пусть они тебя накормят. - Фрикке злобно рассмеялся. Солдат стоял у окна, держа руку на сердце, не в силах оторвать взгляда от тарелки с едой. - Отдайте ему картошку, Антанас, - раздался жалобный голос девушки. - У нас есть еще. - Пусть он вернет моих родителей! - рычал Фрикке. - Ну, ты, убирайся! - крикнул он на солдата. Бруно Кульман повернулся и, пошатываясь, пошел к воротам, хорошо различимый в пепельном свете огромной полнощекой луны. Внезапно он споткнулся, загремев попавшим под ноги ведром. Фрикке поднял свой вальтер. - Что вы делаете! - вскрикнула Мильда, вскочив. - Не смейте, я запрещаю. Стукнул выстрел. Бруно Кульман упал, уткнувшись головой в полосатое пляжное кресло у стенки сарая. - Ненавижу немцев! Без разбора! Всех!.. - бушевал Фрикке. Он хладнокровно закрыл окно и опустил маскировочную штору. - Нечего волноваться, Мильда. Я отомстил за наших родителей, только и всего. Девушка, откинувшись на спинку кресла, тяжело дышала. Глаза были закрыты. Притронувшись к ее пылающему лбу, Фрикке только присвистнул. Соорудив на диване из перин и подушек спокойное удобное ложе, Эрнст Фрикке перенес туда больную. "Бог посылает тебе клад, Эрнст, - размышлял он. - Если обстоятельства вынудят остаться в Литве, Мильда станет твоим ангелом-хранителем". Несколько дней Мильда металась в бреду. Фрикке не отходил от нее, пичкая лекарствами, найденными в домашней аптеке, поил чаем, готовил еду. И только когда к девушке вернулось сознание, стал подумывать о своих делах: надо действовать, не упустить время. Все эти дни Фрикке проводил в стенах дома, выходя на улицу только, чтобы принести воды или нарубить дров. На все, что окружало его, он не обращал ровно никакого внимания. Сейчас выйдя во двор и оглядевшись, он поразился удивительной перемене. Теплые солнечные дни оживили спящую природу. На кустах возле соседнего дома появились крупные желтые цветы, листьев на них не было, только цветы. На ветвях деревьев проклюнулись листочки. Сброшенная почками коричневая кожура лежала на земле. Фрикке притронулся рукой к ветке. Он ощутил клейкую смолу. Пальцы слипались. Только липы стояли еще без листьев. Липа - осторожное дерево, его слишком часто обманывали северные весны, оно боится холодного ветра и заморозков, бережет свою нежную зелень. На яблонях только-только лопнули почки. Дружно зеленели кусты бузины, а земля на солнечных местах покрылась нежной молодой травой, и ландыш вынырнул из-под земли, как зеленый весенний флаг. Голосистые скворцы и другая мелкая птаха весело возились на деревьях. В одном из домиков на соседней улочке Эрнст Фрикке нашел рыбака с женой. Это были литовцы, пожилые люди. Узнав про больную девушку, старики согласились помогать ей. ...И вот пришло время прощаться. - Благодарю, Антанас, ты спас меня, - говорила Мильда перед разлукой. - Если тебе будет тяжело одному, приходи, я всегда буду рада. А дом у нас большой, места хватит. Эрнст Фрикке прижал к губам тонкую, похудевшую ручку Мильды. - У меня предчувствие, Мильда, мы будем вместе. Нет, я уверен в этом. Мы скоро увидимся. Я оставил все продукты здесь, - добавил он,- себе я беру немного, только вот в этом рюкзаке. Ты должна хорошо есть после болезни. Машина в сарае, ждет твоего выздоровления, домой доберешься быстро. Вскинув за плечи рюкзак, Фрикке зашагал по дороге вдоль берега моря, направляясь в Кенигсберг. Он избрал кружной путь через Мемель. Так несколько дольше, но безопаснее. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ВИЛЬГЕЛЬМ КЮНСТЕР ПРОДОЛЖАЕТ СТУЧАТЬ МОЛОТКОМ Сухопарый блондин с энергичным лицом, в берете, серой куртке и рюкзаком за плечами сошел с поезда, прибывшего на товарную станцию. Дальше железнодорожный путь был разрушен, и оставшийся до южного вокзала километр пассажиры шли пешком. В Тильзите советские солдаты-артиллеристы посадили Фрикке к себе в вагон. Поезд следовал из Тильзита без всякого расписания, вагоны были разные: несколько пассажирских, несколько товарных. На том, в котором ехал Эрнст Фрикке, сохранилась старая табличка с надписью по-немецки: "Только для военных". А на другом - полустертая надпись черной масляной краской: "Мы едем в Польшу уничтожать евреев". Кенигсберг. Могучие стальные арки вокзальной крыши остались невредимыми, только стекла разбиты. Под ногами хрустят осколки, льдышками устилающие платформы. Пусто и заброшенно. Рельсовые пути уставлены товарняком, битым и горелым. Среди вагонов - несколько платформ, груженных колючей проволокой. На перронах от недавних боев сохранились почти незаметные для глаза бетонные дзоты с пулеметными бойницами. Эрнст пробирался через развалины домов. Услышав голоса, он метнулся в сторону и осторожно выглянул из-за обгорелой стены. Собственно, бояться ему было нечего, но сказывалась давняя привычка. Несколько десятков мужчин и женщин с кирками, ломами и лопатами, пестро одетых, расчищали завалы. Медленно, с безразличными лицами работали кенигсбержцы, изредка перебрасываясь скупым словом. Поодаль дымили махоркой двое советских солдат. Сплошные холмы из кирпича и мусора остались в этих кварталах от страшных августовских дней прошлого года. "Русские заставляют население расчищать город. Что ж, это правильно", - подумал Фрикке. Он обошел развалины и очутился на улице, еще более разрушенной, кое-где курились свежие пожарища. Иногда от здания оставалась только передняя стена с надписями прямо на штукатурке: кондитерская, кафе, парикмахерская. Все остальное, за стеной, не сохранилось. Иногда, наоборот, передней стены не было, и этажи стояли с вывороченными внутренностями. Но вот что удивило Фрикке. У некоторых полуразрушенных домов из труб поднимались дымки. Внизу, в подвалах, жили люди. Они молча и тихо копошились в руинах. По закоулкам шла торговля каким-то барахлом. На стене одного из домов - надпись крупными буквами: "Единый народ, единая империя, единый фюрер". На другом еще три: "Помните - наш враг всегда на востоке", "Победа или Сибирь", "Радуйтесь войне, ибо мир будет страшным". На синем плакате сверху изображена улыбающаяся картофелина. Внизу идут изречения: "Домашние хозяйки не должны чистить сырую картошку. Кто чистит сырую картошку, тот уничтожает народное достояние". Фрикке пробирался через развалины старого города по улице Ланггассе. Перед глазами - разрушенный почтамт, королевский замок. В пустые окна просвечивает небо. Башни разбиты. Где-то наверху, на крыше, жалостно мяукает бездомная кошка. На массивных контрфорсах западного крыла крепости расклеены приказы советской комендатуры. У пьедестала памятника Бисмарку - куча книжечек в коричневых коленкоровых переплетах. Фрикке взял одну. Это была "Памятка солдата". Он перевернул несколько страниц. "Для твоей личной славы, - прочитал он, - ты должен убить 100 русских. У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны". Эрнст Фрикке бросил книжку. С опаской обернулся: нет ли кого? "Черт возьми! Читали ли русские эти изречения? - подумал он. - Если читали, плохо нам придется!" Приходилось часто останавливаться, внимательно рассматривать остатки домов, чтобы узнать улицу. На домах пестрели надписи метровыми буквами, сделанные рукою советских солдат: "Осторожно - мины", "Опасно - мины". В одном из переулков Фрикке остановился над книгами, наваленными вперемежку с кирпичами. Дорогие переплеты всех цветов, кожаные корешки, золотые обрезы, разноцветные иллюстрированные журналы, газеты. Он поднял одну из книг, другую. На всех на внутренней стороне обложки были наклеены этикетки-экслибрисы с изображением человеческого черепа и надписью: "Мир - мое творение". Кредо идеалиста. "О-о, Ганс Каммель, - вспомнил Фрикке, - это его библиотека. Теперь я точно знаю, где нахожусь. Через два дома мне поворачивать направо. Где-то здесь жил кузнец Кюнстер, приятель дядюшки. Перед входом в его мастерскую висел фонарь из кованого железа. Зайду к старику, узнаю, не случилось ли что с дядей. Русские в городе, все может быть", - решил Эрнст Фрикке. От дома, где жил искусный кузнец, осталась кирпичная коробка: старый мастер обосновался в подвале. Но у входа на узорчатом держателе висел все тот же фонарь в железной оправе. Рядом, в квадратной рамке, подвешена наковальня с лежащим на ней молоткомэмблемой кузнечного ремесла. На обгоревших дверях вывеска: "Кузница художественных изделий дипломированного мастера Вильгельма Кюнстера. Специальность - внутренние украшения жилищ и парадных помещений". Рабочий стол, на столе - молотки и молоточки всякого рода: железные, деревянные и даже резиновые; ящичек, похожий на соты, с набором зубилец и резцов. Ножницы, обрезки меди в круглом бочонке. В углу - моток железной проволоки... Посредине мастерской - особая наковальня кузнеца-художника, тиски. По стенам - реклама: изделия Кюнстера. Медные тарелки: на двух - профили Канта и Шиллера, на других - герб Кенигсберга и королевский замок. Еще на одной - голая ведьма на помеле. На большой полке во всю стену стоят и лежат железные подсвечники, фигурные дверные ручки, люстра для свечей, какие-то цепи, каминные решетки. Новое, что увидел Фрикке, - это пустая кровать, сиротливо приткнувшаяся к стене, и медный таз для умывания на железном треножнике. Эрнст Фрикке никогда не интересовался кузнечным ремеслом. Однако он не раз слышал высокие похвалы своего дядюшки мастерству Кюнстера. Профессор Хемпель называл старика художником и считал его единственным в городе достойным продолжателем этого старого немецкого искусства, с годами все больше и больше забывавшегося. - Здравствуй, Эрнст! Вот так штука! Почему ты здесь? Я слышал от профессора, ты получил билет на пароход, - дружески встретил гостя тучный старик с белыми как снег волосами, в шерстяной фуфайке и кожаном переднике. У Кюнстера умное, собственно, еще не старое, почти без морщин, лицо, большой прямой нос, лохматые брови, белой щеточкой торчат усы, сквозь черепаховые очки светятся проницательные глаза. - Да, и с этим билетом я чуть не попал к морскому царю, - отшутился Фрикке. - Пароход торпедировали, а я плавал в воде, пока совершенно случайно меня не вытащили. Теперь пробираюсь к дяде. Жив ли он? Его ведь хотели эвакуировать? - Профессор Хемпель жив, он в старой квартире. Русские хорошо относятся к ученым. Но ты берегись, тебя могут сцапать. Я слышал: такими молодчиками, как ты, русские здорово интересуются. Фрикке вспомнил, что старый мастер не любил нацистских порядков. Как-то раз в середине войны ему, лучшему мастеру в Кенигсберге, предложили выбить из меди скульптуру Гитлера. Местные нацистские главари готовили к высочайшему дню рождения подарок. Вильгельм Кюнстер отказался наотрез. "Слишком большая честь, - скромно и несколько двусмысленно сказал кузнец. - Я никогда не решусь изобразить на простой меди такую великую личность". Уговоры и угрозы не подействовали. Вильгельму Кюнстеру повезло: нацистские заправилы не тронули лучшего кузнеца-художника. Мастер вынул из жилетного кармана луковицу старинных часов, и Фрикке показалось, что он кого-то ждет. - На мою продукцию находятся любители и у русских, - снова заговорил старик, пряча часы. - У меня сохранился штамп, и я делаю медные пепельницы с парусным кораблем. Фрикке молчал. - Ты меня прости, Эрнст, я займусь делом! Это не помешает мне говорить и слушать. В пять придет заказчик, русский капитан. Кузнец взял кусок листовой меди и положил на угли горна. Работая мехами, он раскалил пластинку докрасна. Не торопясь сунул ее в воду, вынул, потрогал: мягкая ли, опять опустил в какую-то жидкость, протер тряпкой, медь заблестела. Затем положил пластинку на сферический стальной штамп трехмачтового корабля, прибил по краям гвоздями и осторожно обстучал круглым молотком. - Много ли, если не секрет, вы получите от русских за свое искусство, герр Кюнстер? - спросил Фрикке. - Во всяком случае, у меня есть хлеб, и табак, и даже сахар, - ответил мастер. - Впрочем, то, что я сейчас делаю, совсем не искусство. У профессора есть моя пепельница. Одна из лучших. Там ручная работа. Вильгельм Кюнстер бросил на медь кусок свинца, принялся с размаху сильно бить молотком. Свинец смягчал удары, рисунок лучше прорабатывался. - Как русские обращаются с мирными жителями? Я полагаю, зверствуют? - словно невзначай спросил Фрикке. Кюнстер перестал стучать молотком. - Зверствуют? Я этого не слышал... Но и не слишком ласковы. И тут ничего не скажешь. Так было всегда, пока у победителя не отойдет сердце. - Мастер хотел еще что-то добавить, но раздумал и стал вытаскивать клещами гвозди, вбитые по краям медной пластинки. Снял ее, посмотрел на рисунок, что-то хмыкнул под нос. Привычными движениями вырезал из квадратного листа диск, загнул края, выбил зубилом незатейливый узор, и кусок меди на глазах у Фрикке превратился в красивую пепельницу. Кюнстер не был простым ремесленником, недаром доктор Хемпель расхваливал его. Старик подержал пепельницу в каком-то растворе, протер ее. - Посмотри, Эрнст, медь почернела, так гораздо красивее. Я мог бы покрыть пепельницу вот этим составом, и на металле выступила бы прозелень. Тогда она выглядела бы так, словно ее делал не Вильгельм Кюнстер, а какой-нибудь мастер лет триста назад. Немцы любили такую подделку... Вот так и живу, - опять повторил старик и добавил: - В нашем деле по-настоящему искусен тот, кто откует из одной пластины меди крышку чайника или человеческую голову. - Я рад был застать вас в добром здравии, а теперь направлюсь к дяде, герр Кюнстер, - сказал Фрикке, которому надоел разговорчивый любитель медных тарелок и дверных ручек. - Передавай привет господину Хемпелю, - вертя в руках пепельницу, сказал старый мастер, - пусть заходит поболтать. Я всегда ему рад. x x x Третий этаж, квартира номер шесть, знакомая дубовая дверь. Не решаясь сразу позвонить, Фрикке снял рюкзак и осмотрелся. На лестничной площадке темновато: небольшое окно из разноцветных стекол завешено куском черной маскировочной бумаги. Дверь в соседнюю квартиру полуоткрыта, в прихожей виден платяной шкаф с разбитым зеркалом, потертые плюшевые кресла. На полу - клочья морской травы, тряпки, деревянные обломки и прочий мусор, всегда остающийся после переноски громоздких вещей. "Удивительно, почему пустует квартира?" - подумал Фрикке. Он заглянул в дверь. В стене виднелись большие проломы, пол провалился. Только он потянулся к звонку дядиной квартиры, как звякнул запор, и дверь приоткрылась. В просвете он увидел профессора со свечой в руках и седого полковника Советской Армии. Фрикке мигом нырнул в соседнюю квартиру. - Я не хочу вас принуждать, профессор, - услышал он, - но, если вы согласитесь, это будет весьма благожелательно расценено советским командованием и пойдет только на пользу вашему любимому делу. До свидания, герр Хемпель. - Я подумаю, господин полковник, благодарю вас. Очень благодарю за внимание, - проговорил профессор. На площадке лестницы они попрощались еще раз. Только теперь Фрикке заметил, что рядом с полковником стоял рослый ординарец. Эрнст Фрикке напряженно вслушивался. Сапоги ординарца процокали по каменным ступеням. Когда шаги звучали уже на улице, он снова собрался позвонить к дяде. - Приятель, вы к кому? - вдруг раздался из темноты мягкий мужской голос. Эрнст Фрикке отступил на шаг от двери. Сунул руку в карман. - Не трогайте оружия, приятель, - с вкрадчивой убедительностью произнес незнакомец. - У меня преотличнейший вальтер, патрон - в стволе. И однако, вы живы. - Благодарю за любезность, - отозвался Фрикке, разглядывая незнакомца. - Но что вам угодно? - Вы давно знакомы с профессором? - Да, я был служащим в музее доктора Хемпеля. У незнакомца было нежное и приятное лицо, тонкие рубцы прорезали в двух местах его левую щеку. - Благодарю вас. Не смею задерживать. - Незнакомец сладко улыбнулся и приподнял шляпу. - Нашу беседу мы продолжим позже! x x x Пока Эрнст Фрикке рассказывал, что с ним произошло на пароходе "Меркурий", профессор, нахмурясь, сидел и молчал. У Фрау Эльзы на глазах выступили слезы. Она комкала у глаз платок, шевелила блеклыми губами и жалко улыбалась. Когда Фрикке закончил свою наполовину выдуманную повесть, профессор поднял голову и, посмотрев в глаза племяннику, спросил: - Ящерица, где она? - Осталась на судне. - Это ужасно! Но я верю тебе, Эрнст, - после некоторого раздумья сказал Альфред Хемпель и замолчал снова. - Дай бог здоровья рыбакам, спасшим тебя от смерти, - нарушила тишину тетка. - Бог не дал тебе погибнуть в море, он спасет тебя и в этом проклятом городе. Как только фрау Хемпель начала рассказывать о житейских делах, ее удержать было невозможно. - Стало голодно, - жаловалась она. - У кого были запасы - припрятали, и купить что-нибудь нет никакой возможности. Люди потеряли человеческий облик: одни доносят советским властям, другие какому-то крейслейтеру, оставшемуся в городе. Многие еще верят, что войну можно выиграть. Людей обуяла жажда обогащения за счет друзей, родственников, все стремятся добыть золото или драгоценности - все, что занимает мало места и дорого стоит. Эрнст, дорогой, - продолжала Фрау Эльза, сжимая руки племянника сухими горячими пальцами. - Какими-то путями, за большое вознаграждение еще и сейчас можно выбраться из Кенигсберга к нашим войскам, защищающим клочок земли на берегу моря, и уехать на запад. Кое-кому удалось благополучно добраться, но многие были убиты и ограблены своими же проводниками... Дяде тоже грозит большая опасность. Последнее время ему не дают покоя... - Да, Эрнст, люди изменились, - заговорил профессор. - Ты ведь знаешь, я всегда был верен партии и всегда отдавал должное фюреру. Но выше всего для меня была наука. Всю жизнь я посвятил янтарю, этому волшебному камню. Музей - это мое детище. А сейчас, ты слышишь, Эрнст, хотят разграбить сокровища, которые мне удалось спрятать. Несколько высокопоставленных лиц, скрываясь друг от друга, пытаются заставить меня открыть тайники, где захоронены ценности. И знаешь что, Эрнст, они намерены вывезти их за границу и превратить в доллары. Мои коллекции! Какой позор! - Профессор схватился за голову. - Они говорят, что деньги им нужны для продолжения войны. Это вранье! Война проиграна, и надо сохранить оставшееся достояние нации. Кенигсберг в руках русских. Ты видишь теперь, что стоят обещания наших вождей? И это случилось не потому, что плохо сражались солдаты. Нет, солдаты сражались яростно, иногда фанатически, но они не могли отстоять насквозь прогнившее государство, - профессор произносил слова с несвойственной ему быстротой, нервно постукивая зажигалкой по сигарному ящичку. - Жаль мирных жителей. Я обвиняю гаулейтера Коха. Он виноват в том, что было много лишних жертв. Выслуживаясь перед фюрером, он запрещал эвакуировать население, когда это было возможно, а сам оказался жалким трусом. И вот теперь... Профессор замолчал. Глаза его затуманились. Он, как всегда в затруднительных случаях, снял очки и стал неторопливо протирать их замшей. - Все равно русские варвары все растопчут сапогами, - угрюмо вставил Фрикке. - Говорят, они жестоко относятся к мирному населению. - Не знаю, у меня нет таких сведений. Но ты сам не должен забывать: миллионы русских сознательно уничтожены по приказу фюрера... Заметь, не русские, а англичане разрушили наш замок, кафедральный собор, университет... Русский полковник показал мне страшный документ: фюрер объявил все исторические и художественные ценности России не имеющими ровно никакого значения и подлежащими уничтожению. - Доктор Хемпель вскочил с кресла и заходил большими шагами по комнате. - Все, чем дорожила русская нация, русская культура, мы грабили сколько могли... А что не могли, уничтожали. А вот еще. Я узнал это совсем недавно. В Кенигсберге почти каждый дом заряжен миной замедленного действия. Наци заставляли солдат минировать жилые здания даже в день капитуляции. А теперь русские минеры, рискуя жизнью, спасают немцев. Где уж нам называть их варварами! - Альфред, ради бога не волнуйся. Ты ведь знаешь, тебе это вредно, - фрау Эльза взяла мужа за руку. - Меня поразил один молодчик, - горячо продолжал профессор, - он был у меня два дня назад. Я выставил его за дверь. Этот негодяй предложил крупную сумму в американской валюте за янтарную коллекцию. Он обещал вместе с музейными экспонатами вывезти за пределы рейха и нас с Эльзой. - Профессор горько рассмеялся.- Он много болтал глупостей. Мне показалось, что у этого типа, вымогающего сведения о сокровищах, заметный иностранный акцент. По его словам, наши вожди еще во время войны готовы были распродать Германию оптом и в розницу, лишь бы нашелся покупатель. Профессор опять снял, но тут же надел снова очки. Эрнст Фрикке хорошо знал своего дядю. "Фанатик, - подумал он, слушая взволнованные речи ученого. - Трудно что-нибудь вытянуть из него. Во всяком случае, сейчас, когда он так настроен. Однако зачем приходил сюда русский полковник?" - Все это очень прискорбно, - сказал он, желая переменить разговор, - каждый истинный немец сегодня переживает трагедию. Победители и побежденные были всегда, с тех пор как существует человечество, но народы, я подразумеваю цивилизованные народы, продолжают существовать. Что вы скажете, тетя, если я попрошу вас сварить чашечку кофе? И Фрикке, раскрыв свой рюкзак, положил на стол пакет кофе, сгущенное молоко, большую овальную банку польской ветчины и кулек сахара. - А это, дорогой мой дядя, подарок вам, - Фрикке подал ему ящичек гаванских сигар. Глаза профессора блеснули. Он осторожно вынул сигару и перед тем, как зажечь, понюхал, вдыхая аромат табака. - Да ведь это целое богатство! - радостно сказала фрау Эльза, зажигая спиртовку. - Где ты раздобыл всю эту прелесть? - Она поставила на огонь кофейник. - Подарок старого друга... Но вот хлеба у меня нет. - Фрикке развел руками. - Осталось только четыре жестких сухаря. - У нас есть хлеб, Эрнст, свежий, сегодняшней выпечки. - Фрау Эльза положила на стол несколько булок. - Подарок русского полковника, - с теплотой сказала она. - Очень славный человек, прекрасно говорит по-немецки. Мы сначала думали, что он немец. Сливочное масло и сахар тоже его подарок. Фрикке резко повернулся к тетке. - Вот как, подарки русского полковника? Такое внимание врага по меньшей мере странно. Он что-нибудь требовал от вас? - Фрикке старался скрыть волнение. - Нет, ничего. Он предлагал нам службу в комендатуре, мне и мужу. Просил Альфреда помочь ему сохранить музейные ценности от расхищения. Сохранить наши ценности, Эрнст. Он даже сказал, что дядя, по его мнению, мог бы заведовать янтарной коллекцией, когда она будет найдена. - И вы поверили ему?! - Фрикке вскочил со стула. - Вы, дядя, позволили так просто обвести себя вокруг пальца? Вы, умный, уважаемый человек... - Ты напрасно горячишься, Эрнст, - осадил его доктор Хемпель, священнодействуя с сигарой. - Русский полковник... да, он предлагал, но ведь я пока не принял его предложения. А потом, почему я должен отказываться? В нашем положении это самый разумный шаг. Музейные ценности будут сохранены для немецкого народа, а кончится война, все встанет на свои места. Он много расспрашивал меня о янтаре, этот полковник. Вчера он спросил, правда ли, что из янтаря в старину делали очки? Конечно, это правда. Но, к сожалению, мало кто об этом слышал. Самые лучшие и дорогие очки были янтарные. И ты знаешь, он читал мои книги, - неожиданно заключил доктор Хемпель. Эрнст Фрикке неодобрительно покосился на дядю, не сказал ни слова. "Надежды на старика нет... - Быстро мелькают мысли. - Это ясно. Если планы захоронения попадут к русским, пиши пропало..." - Дорогой дядя, - Фрикке решил прощупать почву. - Как бы вы ни решили в будущем, сейчас тайники оказались в опасности. Вы беззащитны, - он нагнулся к уху старика, - в любой момент могут прийти русские или наши, сделать обыск, и планы в их руках. Вы рискуете жизнью, дядя. Зная ваш вспыльчивый характер, я не дал бы за вашу жизнь паршивой оккупационной марки. Доктор Хемпель насмешливо приподнял брови. - Ты напрасно беспокоишься, Эрнст. После первого посещения ретивого группенфюрера Ганса Зандера, кстати сказать одного из моих приятелей, я понял, что сейчас самое мудрое решение - уничтожить документы... Да, мы так и решили с Эльзой. В тот же день я сжег все бумаги, - профессор указал длинным костлявым пальцем на решетку камина. "Гм... при данной ситуации, положим, это недурно, - решил Фрикке. - На затонувшем корабле остался единственный экземпляр планов, и если старик не проговорится, то я останусь наследником всех богатств. Да, если только он не проговорится. Надо все обдумать". По лицу Фрикке медленно расплывалась улыбка. С плеч его будто свалилась гора. - Это другое дело, дядя, как всегда, вы приняли единственно правильное решение, - заключил он, облегченно вздохнув. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ТЕНИ ЖИВУТ В ПОДЗЕМЕЛЬЯХ Эрнст Фрикке совсем позабыл о незнакомце. Спускаясь по лестнице, он увидел его на площадке второго этажа. - Ну, как вы нашли старика? - приятно улыбаясь, спросил господин со шрамом на щеке. - Удалось ли вам узнать, зачем приходил к профессору русский полковник? - А вам, собственно, какое дело? - Фрикке вызывающе посмотрел на незнакомца. Вытряхнув из пачки сигарету, он ловко прихватил ее полными губами. - Разрешите и мне, - потянулся улыбчивый мужчина, видя, что Фрикке прячет пачку. - Согласитесь, это невежливо. - Затянувшись, он добавил: - Прекрасные сигареты... американские... Может быть, у вас есть и доллары? - Ого, вы слишком любопытны, уважаемый герр... - Людвиг Фолькман, к вашим услугам, - незнакомец поклонился, - уполномоченный главного управления безопасности рейха, оберштурмбанфюрер Людвиг Фолькман. Прошу. - И он вытащил из заднего кармана удостоверение. Эрнст покосился на фотографию в черной форме СД, на знакомую печать с орлом и свастикой. "Да, подпись самого рейхсфюрера Гиммлера". - И вы не боитесь носить с собой такие документы? - искренне удивился он. - Государство находится в величайшей опасности, нам ли, верным слугам, пристало беречь свою жизнь, - уклончиво ответил эсэсовец. - А вот вы кто такой? - Он перестал улыбаться, голос его обрел твердость. - Документы? - О каких документах идет речь? - с наигранным удивлением спросил Фрикке. - Я вас не совсем понимаю, оберштурмбанфюрер. Я литовец, спасшийся из концлагеря, ищу своих родителей. - Он вынул из маленького поясного карманчика янтарный мундштук с двумя золотыми ободками и принялся старательно всовывать в него дымящуюся сигарету. - А-а, - незнакомец взглянул на мундштук. - Признаться, я думал, что волки-оборотни существуют только в реляциях гаулейтера Коха... Я слышал, в этих местах находят янтарь? - Да, на берегу моря. - Поднимите левую руку, заверните рубаху, - изменив тон, твердо сказал Фолькман. - Так, хорошо, все в порядке. Кстати, ваше имя? Фрикке ответил, посмотрев в лицо эсэсовцу. Глаза у Фолькмана были красивые, ласковые, немного грустные. Но вместе с тем в них было что-то такое... Нет, врать ему было опасно. - Так вот, дорогой Эрнст Фрикке, я спросил вас о долларах не ради любопытства, - безмятежно улыбаясь, продолжал оберштурмбанфюрер. - Недалеко отсюда есть превосходный уголок, там можно спокойно посидеть, потолковать, поужинать. Расчет с хозяином на доллары. Пойдут и фунты стерлингов или другая твердая валюта. - Он, обжигаясь, затянулся и с сожалением бросил окурок. - Вас не откажутся обслужить на золото или драгоценности. Совершенно безопасно, - поспешил заверить эсэсовец, излучая добрые улыбки. - На валюту можно получить все, даже девочек... Ну?.. Напряжение последних дней требовало разрядки. "Что ж, - решил Фрикке, - развлекусь, узнаю, что хочет от меня этот странный тип. Он больше похож на врача или музыканта, чем на оберштурмбанфюрера. Итак, бедный Ганс, сегодня я устрою тебе поминки". - Я благодарен за приглашение, - сказал он, - воспользуюсь с удовольствием. На углу улицы эсэсовец остановился. - Надо принять некоторые предосторожности. Я кое-что выясню. Прошу подождать. - Эсэсовец мгновенно скрылся в развалинах. "Интересно, что ему надо от моего дядюшки? - соображал Фрикке. - Столичная штучка, особая. А улыбка? Будто у ангелочка из детской книжки с цветными картинками. Однако не хотел бы я заиметь его как врага". - Герр Фрикке, - услышал он приятный тенор, - прошу вас сюда. Во дворе, на площадке, свободной от кирпичных обломков и мусора, стояли две длинные ручные тележки на небольших железных колесиках. На тележках лежали завернутые в грязные простыни какие-то продолговатые свертки. - Прошу вас, вот веревка, привяжите покрепче груз к вашей тележке. Увидев на лице Фрикке откровенное удивление, он добродушно усмехнулся. - Место, куда мы идем, расположено неподалеку от кладбища. На тележках - трупы. Это маскировка, специально для русских патрулей. Ясно? - Нежными белыми руками в веснушках оберштурмбанфюрер вложил свои документы в карман покойника. - Ему теперь все равно, не правда ли, штурмфюрер, - он дружески хлопнул по плечу Эрнста Фрикке, - а живым лишние предосторожности никогда не помешают. Ну, берите ваш лимузин, тронулись. - И Людвиг Фолькман громко рассмеялся. Когда их останавливал патруль, оберштурмбанфюрер со скорбной миной протягивал клочок бумаги: там было нацарапано по-русски: "Везу хоронить соседей, умерли от сыпного тифа". Прочитав записку, офицер обычно махал рукой, даже не взглянув на покойников, и эсэсовцы спокойно продолжали свой путь по набережной. Из реки торчали корпуса, мачты и трубы затопленных катеров и небольших пароходиков. У металлической баржи собрались горожане. Эсэсовцы переглянулись: русские солдаты дружно вытаскивали из полузатопленного трюма мокрые мешки с мукой и раздавали немцам. Известно, что мука долго не промокает. На перекрестке двух больших улиц тропинку среди развалин преградили советские офицеры. Они обнимались с радостными восклицаниями. Немцы приостановились и вежливо ждали. - Серега Арсеньев! Какими судьбами? - радостно восклицал высокий белобрысый пехотинец с капитанскими погонами. - Слыхал, слыхал, ты подлодкой командуешь. - Командую, Санька, - живо отозвался старший лейтенант Арсеньев. - А ты, капитан дальнего плавания Александр Малыгин, потомственный моряк, - и в армейском! Что ж это ты, брат Саша? Офицеры обнялись. - Под Ленинградом войну начал, - сказал пехотинец, - партизанил. Вот и пришлось серую шинель надеть. Теперь в разведке... А помнишь, как мы с тобой лесорубам помогали деревья валить? А морской зверь... После войны куда думаешь? - На корабль, Саша, во льды. Соскучился. - Я тоже. Скорей бы войну кончать, жду не дождусь. - Заметив немцев с тележками, капитан крикнул по-немецки: - Эй, что вам нужно? - Дорога узкая, господин капитан, - с поклоном объяснил оберштурмбанфюрер. Советские офицеры уступили дорогу. Немцы с тележками прошли мимо. Эрнст Фрикке обернулся и встретил любопытный взгляд рослого старшего лейтенанта. Погода портилась, с моря наползал туман. Он опустился на город и прочно застрял между развалинами. - Надо оставить тележки вон за тем забором, - сказал старший эсэсовец. На тихой улице, обсаженной огромными липами, в темном подвале разрушенного дома оберштурмбанфюрер нажал потайную кнопку. Открылась дверь, искусно замаскированная в стене. Они вошли в небольшую прихожую. Щелкнул замок, и сразу зажглась маленькая лампочка. - Что вам угодно? - раздался глухой голос откуда-то сверху. Приглядевшись, Фрикке заметил динамик, вмонтированный в потолок, и узкую щель в стене на уровне груди, похожую на бойницу. - Укрыться от непогоды и выпить чашку горячего кофе, - торопливо ответил оберштурмбанфюрер. Стена с бойницей тоже оказалась дверью, она медленно отодвинулась. На пороге их встретил высокий бледный человек. Искоса взглянув на вошедших и не сказав ни слова, он пошел впереди, освещая путь электрическим фонариком. Несколько ступенек вниз, несколько шагов по узкому коридору. Перед ними еще одна дверь, теперь бронированная, толщиной с полметра, коридор, покрытый мягкой ковровой дорожкой. Снова открылась тяжелая бронированная дверь; вошли в небольшое помещение. Здесь, у вешалки, надо было снять пальто. Еще десять ступенек вниз, и Эрнст Фрикке очутился в зале с двумя десятками столиков. Почти все были заняты. Мужчины в униформе и штатские, разодетые дамы вполне определенного поведения. Зал был разукрашен фресками по мотивам тевтонской мифологии. Деревянная облицовка стен, массивные столы без скатертей, крепкие скамьи. По стенам - бронзовые тарелочки с гербами, на полках - несколько тяжелых кургузых парусников, утопавших в полумраке. Помещение освещалось оплывающими в духоте свечами в дубовых канделябрах. В зале пахло потом, табаком, свечами и спиртным. Шум то утихал, то поднимался волнами. - Сядем здесь, - показал Фолькман на свободный столик рядом с буфетом из мореного дуба. Подошел кельнер, молча поставил на стол подсвечник. - Бутылку лучшего портвейна, нет, две бутылки и поужинать. Что-нибудь поосновательней, - распорядился эсэсовец. - А пока не откажите, штурмфюрер, в вашем "Честерфилде". Из-за соседнего столика встал майор в парадной форме. На груди несколько орденов. На шее Железный крест. Покачиваясь, он подошел к столику Фрикке и оберштурмбанфюрера. - Кто вы такие? - спросил он. Эсэсовец остановил Фрикке незаметным жестом: не связывайся, дескать, и стал смотреть мимо майора. - Положим, мне и неинтересно, кто вы! - не дождавшись ответа, продолжал офицер. - Такие же мерзавцы, как и все. Я майор Франц Баденбух, танкист. - Тут он повысил голос и стал оглядывать всех сидящих в зале. - Эй, вы, слушайте меня, господа носители тевтонского духа! Прошло время, когда вы отсиживались в тылу за чужой спиной. Это тевтонский дух заставил вас снять военную форму рейха и прятаться по норам и щелям. Жалкие трусы, зайцы, прижавшие уши при первом выстреле, - он слегка покачнулся. - Что говорил генерал Бернгард Отто фон Ляш? - спросил он, оглядывая сидящих за столиками. - Вы помните? - Все молчали. - Он сказал: "Истинными героями могут быть только мертвые". А сам, негодяй, - заскрежетал майор зубами, - сдался русским. А где преподобный гаулейтер Эрих Кох, я вас спрашиваю? Молчите? Гаулейтеры и фюреры продали армию, слышите вы!.. Национал-социалистская германская рабочая партия, с-собаки... Ты, - майор ткнул пальцем в грудь оберштурмбанфюрера, - раз ты снял форму во время войны, ты предатель. - Хорош сам, хоть и в форме, - сказала из-за стола пышная блондинка. - Ругаешь других, а сам тоже сидишь. Попробуй походи по улицам. Пьяница несчастный. - И женщина, закинув ногу на ногу, с насмешкой посмотрела на офицера. - Заткни глотку, девка! - рявкнул майор. - Ты смеешь так разговаривать с офицером рейха? Ах ты!.. - Он шагнул было в ее сторону, но пошатнулся и грузно опустился на стул. Только за второй бутылкой улыбчивый эсэсовец приступил к деловой части. - Ну, мой дорогой штурмфюрер, - отставив рюмку, начал Фолькман. - Теперь я готов слушать. Вы помните, о чем я спрашивал там, на лестнице? Да, Фрикке помнил. Он успел все обдумать и приготовиться к активной защите. Он понимал, что жизнь его в опасности, за нее нужно дать выкуп. Фрикке решил приоткрыть эсэсовцу карты, правда не в ущерб делу. Он даже собирался извлечь пользу из своей откровенности. Вкратце рассказав о своей беседе с дядей, Фрикке закончил так: - Убежден, рано или поздно профессор будет работать у русских и покажет, где спрятаны сокровища. Заставить его молчать невозможно. - Старика надо ухлопать, пока он не развязал свой язык. - Фолькман посмотрел прямо в глаза Эрнсту Фрикке. - Так я вас понял? - Если это нужно для фюрера, для Германии... - Теперь расскажите все, штурмфюрер. Вы меня понимаете? - в голосе гестаповца прозвучали металлические нотки. - Я вас понимаю и постараюсь вспомнить. Хотя знаю я немного... - Ничего, ничего, - поощрительно усмехнулся гестаповец. - Здесь немного, там немного, глядишь, и разгадка найдена. - Вас, наверно, волнует, - вздохнув, начал Эрнст, - янтарный кабинет?.. Да, этот кабинет недолго был утехой профессора. Как вы знаете, он восстановил свое сокровище в одной из верхних комнат королевского замка. Кое-кто из уважаемых кенигсбержцев удостоился осмотреть его. В августе прошлого года, боясь бомбардировок, профессор демонтировал этот кабинет и спрятал его в подвалах. Это было в те дни, когда англичане разрушили старый город. В январе этого года доктор Гольдшмидт - вы знаете господина Иоганна Гольдшмидта?.. Эсэсовец кивнул. - Так вот, он приказал понадежнее запрятать янтарный кабинет в ящики. Упаковывали во дворе замка. Профессор сам руководил работами. Я видел, как янтарные куски выносили из подземелья. - Кто знает, кроме вас, об этих работах? - прервал Фолькман. - Гм-м, боюсь вам сказать... в упаковке ящиков как будто участвовало несколько служащих музея... Потом еще рабочие, - осторожно ответил Фрикке. Он понимал, что быть единственным свидетелем - опасно. - Сколько ящиков упаковал в тот день профессор Хемпель? - продолжал выспрашивать гестаповец, улыбаясь. - Я видел больше двух десятков. Но и кроме янтарного кабинета через руки профессора проходили большие ценности.