Десятки тысяч изделий из янтаря, причем некоторые экземпляры были уникальными и стоили огромных денег. А экспонаты наших музеев! - Фрикке помолчал, собираясь с мыслями. - Ну, а потом профессор, несомненно, знает, где спрятаны семьдесят восемь ящиков музейных трофеев, привезенных с Украины и из Белоруссии. Там редчайшие полотна, старинные иконы, фарфор. Наконец, через его руки прошло немало частных коллекций. - Сколько могут стоить эти ценности? - Мне трудно определить даже приблизительно. - Фрикке пожал плечами. - Несколько миллионов долларов - это, видимо, скромная цифра. - Черт побери! - воскликнул улыбчивый эсэсовец. Выдержка на этот раз ему изменила. - Но куда старик упрятал эти сокровища? Может быть, вы предполагаете что-нибудь? - ...Ну, например, при мне упоминалось о каких-то бункерах, расположенных на улице Штайндам. - Прекрасно, у нас сохранились подробные планы подземных сооружений Кенигсберга. - Гестаповец повеселел, отметив что-то в записной книжке. - Знаю, что в подземельях Вильденгофского замка тоже захоронены ценности... не меньше сотни ящиков. Может быть, в том числе и янтарный кабинет... - ковыряя вилкой в остатках ужина, говорил Фрикке. - Я помню одну русскую женщину, - чуть помедлив, продолжал он. - По приказанию гаулейтера Коха она сопровождала музейные экспонаты из Украины. Однако профессор не верил этой женщине. Она-то, наверное, знала многое. Где она сейчас? Ее бы следовало ликвидировать в первую очередь. Вот, пожалуй, и все, что я могу вам сказать... Правда, я... - Фрикке замялся. - Говорите, я вижу, вы что-то скрыли. - Глаза Фолькмана хищно блеснули. Но тут же ласковая, ободряющая улыбка вновь появилась на его лице. - И нет и да, - Фрикке искоса посматривал на собеседника. - Собственно говоря, это незначительное дело, оно может заинтересовать только вас. Оно слишком ничтожно для государственных целей. - Я слушаю. - Небольшое количество ценностей: золото, драгоценные камни, очень ценные картины - спрятал я сам. Я думаю... - Фрикке опять замялся, - думаю, что если оберштурмбанфюрер отправится на поиски вместе со мной, то не останется внакладе. - Доктор Хемпель знает об этих спрятанных вами ценностях? - Да, как всегда, я выполнял его поручения. - Где они спрятаны? - В Мариенбургском замке. - Посидите здесь, через несколько минут я вернусь. - Приветливо улыбаясь, Фолькман ушел. Проводив его глазами, Фрикке огляделся. В зале так накурили, что казалось, слова плавали в табачном дыму. Кабак шумел. - Пиллау неприступен. Вы только представьте - пятнадцать тысяч снарядов разного калибра выпускает в минуту зенитная артиллерия. В минуту! Нет, я не шучу... Недавно фюрер послал на защиту Пиллау большой флот. - Нет, Эрнст Вагнер остался в городе. Это фанатик. Он верен фюреру до последнего вздоха. - Русские думают, что заперли нас на замок в Кенигсберге, ха-ха... А мы просачиваемся, незаметно просачиваемся. Стоит только добраться до Фриш Нерунг, и вы - в Швеции! - Говорят, русские подошли вплотную к Берлину. - Безоговорочная капитуляция? Что будет с Германией? Нет, это невозможно. - Кости судьбы упали не в нашу пользу. - Благодарите вашего сумасшедшего провидца фюрера! - Мы должны готовиться к новой войне. Нет, я не шучу. Разве вы не слышали выступления Геббельса? - Ваш Геббельс только один раз в жизни сказал правду. И то в пору его юности. Помните фразу: "Деньги - это дерьмо, но дерьмо не деньги". - Деньги совсем упали, рейхсмарка не стоит плевка. Фрикке удивила вдруг наступившая тишина. По залу шел крупный, широкоплечий мужчина в черном, сверкая золотой свастикой на отвороте пиджака. Фрикке показалось, что он знает этого человека... Жестокое лицо, прямой нос, большие губы, сутулый... Фрикке старался вспомнить, где он мог его встречать, но безуспешно. - Ну, дорогой приятель, - хлопнув Эрнста Фрикке по плечу, весело сказал внезапно появившийся Фолькман. - Рад, все окончилось благополучно. Я доложил шефу, что вы вполне искренни. Оказано большое доверие. Шеф поручил передать вам, что профессор нам больше не нужен. Срок - три дня. Фрикке слушал потупясь. Когда Фолькман сказал "три дня", он отрицательно качнул головой. - Ну, а потом, - продолжал гестаповец, словно не замечая колебаний собеседника, - мы отправимся за вашими сокровищами. Я и вы... Вы довольны? Скажу по секрету, я ничего не докладывал об этой экскурсии шефу. - Он заразительно рассмеялся. - Вы поняли? Чем скорее мы уйдем из этого города, тем лучше. - Все-таки это мутное дело... - Ясно, не прозрачное. Но за все в ответе фюрер... Слушайте! - Фолькман вынул записную книжку и перелистал несколько страничек. - "Если вы слишком слабы для того, чтобы создавать самим себе законы, то тиран должен надеть на вас ярмо и сказать: "Повинуйтесь! Скрежещите зубами, но повинуйтесь, и всякое добро и зло утонет в повиновении ему". - Ницше! Узнаю кладезь мудрости. - Вот видите, старый больной человек не боялся об этом говорить. Правда, Геринг о том же сказал еще короче: "Моя совесть называется "Адольф Гитлер". Брось корчить из себя невинную девушку! В политике нет преступлений, только ошибки. Вот, запомни адрес: этот человек даст тебе средство, чтобы без шума переселить в лучший мир профессорскую чету. - Мы находимся на среднем этаже бункера, - сказал он, помолчав. - Есть приказ в среду затопить его, а виллу сжечь. - Он прошелся взглядом по залу и вздохнул. - Интересно посмотреть на них в четверг... За концертным роялем сидел полковник. Заклинание огня. Шелест леса. Полет валькирий. Могучая волна вагнеровской музыки подхватила людей и подняла их на свой пенящийся, сверкающий гребень. Музыка великого волшебника действовала как наркотик. Шум, разговоры замолкли. Музыка приказывает, повелевает, превращает сидящих здесь полупьяных людей в храбрых и сильных героев. Гремит где-то вверху, в высотах вселенной, музыка-чародейка. Последний аккорд. Полковник положил руки на отзывчивые клавиши и долго сидел, низко склонив седую голову. В зале наступила тишина. Все ждали продолжения концерта. - Господа, - очнувшись, громко сказал полковник, - теперь для вас. И опять Рихард Вагнер. Торжественно-трагические звуки похоронного марша наполнили душное бомбоубежище... В глазах у многих появились растерянность, страх. Некоторые поднялись с мест, словно собираясь бежать, кто-то истерически вскрикнул. И вдруг выстрел. Грузное тело седого полковника медленно сползло на ковер. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ПРИНЕСТИ СЕБЯ В ЖЕРТВУ "СВЕРХЧЕЛОВЕКУ" - Дядя, я не отказался бы от чая, - сказал Эрнст Фрикке. - Ну и прекрасно, я разделяю твое желание, - подхватил профессор. - Я боюсь, Эрнсту не понравится наш фруктовый напиток, - улыбнулась фрау Эльза. - У меня есть прекрасный чай, - вдруг вспомнил Фрикке, бросаясь к своим вещам. - Нашел. - Он повернулся, держа в руках металлическую коробочку. - Твой любимый. - О-о, это замечательный букет, - отозвался профессор. - Ты волшебник, Эрнст. А к чаю у нас с Эльзой найдется яблочный джем. Подвязав белый кружевной передник, фрау Эльза пошла на кухню. Эрнст Фрикке решил помочь ей. С чайником и спиртовкой в руках он направился вслед за теткой. Профессор, закутав ноги старым шотландским пледом, молча сидел в своем любимом кресле. Война мало отразилась на домашнем мирке старого ученого. В кабинете все осталось по-прежнему: у окна большой письменный стол с разбросанными в беспорядке листками исписанной бумаги. На почетном месте стола - старинная чернильница в деревянной оправе, она давно служит только украшением: профессор пользуется автоматической ручкой. Стена справа от стола до самого потолка уставлена книгами. Напротив "книжной стены" - скромный камин. Много лет, неизменно удивляя гостей, над камином висит свирепая кабанья голова - охотничий трофей молодого Альфреда Хемпеля. Коллекция всевозможных рогов украшает стены: от маленьких, неказистых козлиных рожек до огромных ветвистых рогов благородного оленя. На обычном месте красуется зеленая охотничья шляпа с кисточками и пером. Эта шляпа тоже напоминает профессору о молодости. С каминной доски глядят фотографии Шопенгауэра, Эммануила Канта; рядом - портрет Рихарда Вагнера. - Не жалейте, заваривайте по-английски: ложка чаю на чашку. Я буду пить самый крепкий, - приговаривал Фрикке, топчась на кухне возле тетки. Тетушка и племянник вернулись в комнату. Фрау Эльза принялась накрывать на стол: появились любимые дядины чашки с зелеными ободками, джем, сахар и немного печенья. - Посмотри, дорогой Эрнст, на улице почти лето, - профессор распахнул окно, - какое солнце! А эта нежная ароматная листва. Боже мой, какое счастье жить! Что может сравниться с жизнью. Это мое шестидесятое лето, мой мальчик. А я бодр... Профессор подошел к радиоприемнику. - И вы не боитесь слушать радио, дядя? - Мне нечего бояться. - Хохлатые профессорские брови нахмурились. - Я получил разрешение русской комендатуры на приемник и слушаю, что хочу. Эрнст Фрикке криво усмехнулся, воровато бросил взгляд на дверь и, приблизив губы почти вплотную к дядиному уху, прошептал: - Во всем виноват фюрер, это он оказался плохим стратегом и проиграл войну. - О-о, я слышу от тебя что-то новое, - профессор отстранился от племянника, - но почему ты шепчешь? Мы можем говорить громко, слава богу, никто нас не подслушивает. Но разве не может быть так, что русские оказались хорошими стратегами, лучшими, чем Гитлер? - Если бы он слушал своих генералов... - Замыслы фюрера оплодотворили генералы, - возразил Хемпель. - Без них Гитлер бы был пустым звуком. Из бочки может вылиться только то, что влито в нее. - Война проиграна, но мы еще поборемся, дядя. Мы будем готовиться к новой войне с большевиками. - Ты совсем сошел с ума, Эрнст. Мне кажется, что, несмотря на поражения, Германия все же победила. Это парадокс, но это так. Победил народ. Только теперь я по-настоящему понял, что такое национал-социализм и чего стоил наш уважаемый фюрер. Диктатор, старавшийся превратить немцев в бездушных автоматов, в роботов... Маньяк, толковавший законы человечества по своему усмотрению. И поверь, если бы не русские, нам, немцам, никогда бы не сбросить его со своей шеи. - Но, дядя, это делалось ради победы над коммунизмом; если бы мы выиграли войну, все было бы по-другому, и каждый немец стал бы повелителем. Для этого стоило потерпеть. - Нет, теперь я ни о чем не жалею, - отчеканил профессор Хемпель. - Если с помощью русских нацизм перестанет существовать, это будет нашей общей большой победой. - Дядя, я удивлен! - Фрикке казался взволнованным. - Стоило войти в город русским, и вы совсем переменились... - Эрнст, - недовольно прервал профессор, - почему ты говоришь так громко. То шепчешь, то кричишь. Я хорошо слышу. - Простите, меня задевают ваши слова, дядя. Война пока не окончена, но даже если мы ее проиграем, какие будут порядки в новой Германии, неизвестно. Может быть, останется все по-старому. - Старые порядки? Нет, это невозможно, Эрнст. Этого никогда не будет. Об этом позаботятся русские. - Профессор снял очки и кусочком замши стал протирать стекла. - Русские, русские! - опять вскричал Эрнст Фрикке. - Мне кажется, дядя, ваш русский полковник сумел основательно вскружить вам голову. А что касается радикальных изменений в Германии, то... Откровенно говоря, мне трудно представить, как немцы будут жить без железного кулака национал-социализма. Народное единство распадется. - Добродетель, которую надо стеречь, не стоит того, чтобы ее стерегли, - отрезал профессор. - Ты говоришь, я меняю свои убеждения, - уже спокойнее продолжал он, - это не совсем верно. В общем я расскажу, как было на самом деле, сейчас мне скрывать нечего. Я вступил в партию по двум причинам: первая - я искренне отрицал коммунизм и считал, что в нашей стране он должен быть уничтожен, уничтожен с корнем. И вторая - побуждение меркантильного порядка. Видишь ли, я не хотел, чтобы меня обогнали товарищи по школе, по университету только потому, что у них на отвороте пиджака партийный значок. - Профессор вынул из ящика сигару, нерешительно подержал в руках и положил обратно. - Вступив в партию, я был с ними на равных правах. Что же касается всех этих людоедских методов гестапо, беспринципности и произвола так называемого нового порядка, я их никогда не одобрял. Эрнст Фрикке был искренне удивлен, слушая откровения профессора. - Но, дядя, раньше я никогда не слыхал от вас ни одного слова порицания нашей партии. - Гм... через пять минут об этом бы знали в гестапо. Ты не обижайся, Эрнст, но я уверен, что это так... Двойная жизнь - одна из язв бывшего порядка. Мы, немцы, были вынуждены скрывать мысли от товарищей, от родственников и, самое страшное, от детей. Ты спросишь: почему? Очень просто: из-за боязни потерять службу, жизнь, подвергнуться пыткам и издевательствам. Сколько разрушенных семей, сколько погибло хороших людей - настоящих немцев! Нет, с меня довольно! Я не хочу непререкаемых, посланных небом фюреров. Я за демократию, настоящую демократию. Я не устану говорить об этом. Ты не хочешь меня понять, Эрнст. - Но, дядя, - примирительно заметил Эрнст, - над этими вопросами бесплодно раздумывали многие мудрые головы. - А я как раз против мудрых голов, если они думают за всех нас, - отпарировал профессор. - Мы, маленькие люди, должны сами решать, как нам жить. Это единственно правильный выход. Да, вот так... По комнате разливался тонкий аромат хорошего чая. - Ты чувствуешь этот запах, дядя? - переменил разговор Фрикке и шумно втянул в себя воздух. - Но у меня есть еще один сюрприз. - Он открыл желтый поношенный портфель и вынул оттуда бутылку с хорошо знакомой профессору Хемпелю этикеткой. - Нет, нет, дядя, это не эрзац, а самый настоящий, французский, - заторопился он, увидя скептическую улыбку профессора, - убедитесь сами. - Да, пожалуй, ты прав, это настоящий "Мартель", - с пристрастием осмотрев бутылку, определил профессор. - Благодарю, Эрнст, как всегда, ты очень внимателен к нам. - И профессор хотел спрятать коньяк. - Но, дядя, сначала мы вместе выпьем по рюмочке, по самой маленькой, за счастье многострадальной Германии... И тетя Эльза обязательно выпьет. Нет, нет, не отказывайтесь, тетя. Вот из этих рюмочек. - Эрнст встал и подошел к серванту. - Из этих, с длинными ножками... - А все-таки бутылка попалась неудачная, - заметил профессор, пригубив рюмочку золотистого коньяку, - странный привкус. Или марка другая? Может быть, коньяк военного времени? - Он опять внимательно осмотрел этикетку. - Да, коньяк странный, у него горьковатый вкус, словно берешь в рот нож, которым недавно резали лимон. Профессор, смакуя каждый глоток, все-таки выпил рюмку до конца. Фрау Эльза отпила половину. Племянник закашлялся и, словно боясь пролить драгоценную жидкость, поставил рюмку на стол. - Коньяк отравлен, - вдруг сказала сдавленным голосом фрау Эльза. Потеряв равновесие, она покачнулась. - Альфред, мой дорогой... Мне страшно, Альфред. - Отравлен? Ты права, Эльза. Я... Профессор хотел помочь жене, но сам обмяк и стал дрожащими руками ломать и мять превосходную гаванскую сигару. - Эрнст, помоги ему, - едва шевеля губами, прошептала фрау Эльза, все еще силясь подняться, - ты должен ему помочь... врача... Слышишь, Эрнст? Племянник не двинулся с места. - Негодяй! Я поняла все, - неожиданно громко сказала фрау Эльза. Глаза ее округлились, гневный взгляд остановился на побледневшем лице Фрикке. - И ты спокойно смотришь, как мы умираем?.. Эрнст Фрикке, споткнувшись о заботливо вычищенный теткой рюкзак, выскочил на площадку лестницы. x x x - Плохо себя чувствуете? - посмотрев на бледное, испуганное лицо Эрнста Фрикке, спросил, улыбаясь, оберштурмбанфюрер. - У новичков это бывает. Когда мне в первый раз пришлось участвовать в ликвидации еврейской шайки, вы не поверите, меня едва не стошнило. - Он подошел к распростертому телу профессора и стал вглядываться в неузнаваемо изменившееся лицо. - Такие вещи меня давно не волнуют, - стараясь быть равнодушным, заметил Фрикке. Однако замечание задело его самолюбие. - Евреи?.. Все это мы проходили в первом классе. Но вот убивать своих родственников не доводилось. - О... о, так это ваши родственники? - Да, дядя и тетя, - с некоторой гордостью ответил Эрнст Фрикке. - Тогда сочувствую, - помолчав, сказал оберштурмбанфюрер. - В этих делах необходима чуткость. Расправляться с родственниками самому совсем не обязательно. Вы должны были предупредить об этом... Но все хорошо, что хорошо кончается. - Безмятежная улыбка снова появилась на лице Фолькмана. - Нам следует позаботиться о том, чтобы спрятать концы, в городе - русские. Вы уверены, это смерть? - Он слегка толкнул носком тело профессора. - Конечно, - почувствовав дрожь в ногах, Фрикке опустился в кресло. - Англичане в средние века отравителей казнили в кипящей воде, - неожиданно для себя произнес он громко. Оберштурмбанфюрер взглянул на своего подручного, усмехнулся и вынул из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу. - Известный терапевт доктор Франц Краусзольдт, - изрек он, разворачивая бумагу, - свидетельствует своей подписью, что господин и госпожа Хемпель умерли сего числа от дизентерии. - От дизентерии? - удивился Фрикке. - Но если будет расследование... Профессор работал у русских. - Он тупо уставился на справку. - Работал у русских?! Этот предатель Хемпель давно потерял всякое право называться немцем. - Фолькман еще раз со злобой ткнул сапогом распростертое тело. Из кармана профессорского пиджака выпал небольшой листок картона. - "Членский билет философского общества имени Эммануила Канта, Кенигсбергское отделение, 1944 год", - прочитал Фолькман, переворачивая билет и улыбаясь. - Посмотрите, дорогой Фрикке! Ваши ученые мужи умудрились отпечатать билет, позабыв о свастике. - Он удивленно рассматривал на обороте черный силуэт великого философа. - Видать, в Кенигсберге давно потеряли головы. И Фолькман рассмеялся. - Однако к делу, - вновь стал серьезным эсэсовец. - Расследование не состоится - это во-первых. Через несколько минут, - он посмотрел на часы, - мы начинаем похороны ваших родственников. Место, где они будут закопаны, останется навсегда неизвестным. Во-вторых, доктор медицины Франц Краусзольдт завтра перестанет существовать. Заложив левую руку за спину, Фолькман молча прошелся по комнате, заглядывая во все углы. Он рылся на полках серванта, рассматривая изящные безделушки. В спальне он заглянул в платяной шкаф. На широкой кровати с высокими изогнутыми спинками оберштурмбанфюрер зачем-то бесстыдно задрал одеяло. - Какое яркое солнце, - проворчал он, вернувшись в кабинет, - действует на нервы. Я чувствую себя так, будто меня голым выставили напоказ всему свету. - Он посмотрел на маскировочную штору, словно намереваясь опустить ее. - Было бы чрезвычайно уместно, - снова заговорил Фолькман, - объявить о смерти... этих людей. Вам, как убитому горем родственнику, подобная процедура даже необходима. И справку доктора Краусзольдта отдайте соседям, пусть завтра утром отнесут русскому полковнику. Это вполне естественно, - добавил он, увидев сомнение на лице Фрикке. Подумав, тот согласно кивнул и спрятал в карман справку. Сделав несколько шагов к двери, он, словно вспомнив что-то, вернулся. Оберштурмбанфюрер с интересом наблюдал, как племянник, подойдя к теплому еще телу своей тетки, снял с ее руки золотое кольцо с бриллиантом, сверкнувшим на солнце. - Фамильная реликвия, - пробормотал Фрикке, пряча кольцо в поясной карманчик. Затем он подошел к камину и взял янтарного божка. Солнечные лучи просвечивали сквозь янтарь, расплывались кровяными пятнами на белой рубашке Фрикке, заботливо выстиранной и отглаженной теткой Эльзой. Внезапно Эрнст Фрикке почувствовал на своем затылке слишком пристальный взгляд. Он сразу насторожился. "Я им больше не нужен, - молнией пронеслось в голове, - он хочет меня ликвидировать... этот негодяй сейчас выстрелит. - Усилием воли он подавил страх. - Осторожнее, Эрнст, осторожнее, выдержка, выдержка, игра идет на крупную ставку - на жизнь". Он медленно повернулся к Фолькману, все еще сжимая в руках языческого бога и улыбаясь. Чуть заметное движение правой руки эсэсовца подтвердило худшие опасения Фрикке. - Посмотрите, дорогой оберштурмбанфюрер, - как ни в чем не бывало заговорил он, - полюбуйтесь. Это редкое древнее изображение Перуна, бога огня. Работа язычников. Между прочим, вещица стоит больших денег, тысячи золотых марок. Может быть, вы возьмете... так сказать, на память о совместной работе. Оберштурмбанфюрер слушал, все еще держа руку в кармане. Однако он проявил несомненный интерес к предложению, только спросил, почему Фрикке не оставит себе Перуна. - Очень просто. Это любимая безделушка профессора, - объяснил Фрикке. - Я помню, дядя говорил, что другой такой нет во всем мире. Но я... но мне... - замялся он, - мне была бы тяжела такая память. Эсэсовец, очевидно, поверил, что Фрикке ни о чем не догадывается. - Ну, уж если вы такой неженка, - он улыбнулся, - пожалуй, я не откажусь... На память так на на мять. Эрнст сделал несколько шагов, глядя в лицо геста ловцу, но и не выпуская из виду его правой руки. - Держите, - сказал Фрикке, - только не выроните, божок тяжелый, почти три кило. Оберштурмбанфюрер потерял осторожность и протянул руки. В этот миг тяжелый янтарный бог обрушился на его голову. Охнув, эсэсовец медленно опустился на ковер. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ КОГДА НЕОБХОДИМО, СМИРИСЬ И ЖДИ Маленький литовский городок. Вокруг хутора вспаханные поля, зеленеющие озимые, темнеют лесочки. Главная улица - шоссе, идущее на Мемель. Между приземистым зданием почты и костелом выступает двухэтажный дом, выкрашенный охрой. Над дверями нижнего этажа вывеска: чашка с дымящимся кофе и большой крендель. У дома топчется привязанная к дереву лошадь под седлом из черной потрескавшейся кожи. Несколько кур и петух неторопливо роются в конском навозе. Мотоцикл с привязанным к багажнику стареньким чемоданом, основательно забрызганный грязью, подкатил к кафе. Приезжий, русоволосый молодой человек, выпив чашку эрзац-кофе и спросив у хозяйки какой-то адрес, завел свою трескучую машину и завернул в одну из боковых улиц. - Антанас Медонис? Вы! Девушка с радостным изумлением взглянула на приезжего. - Да, это я, Мильда. Помните, я говорил, что найду вас и на дне моря... Девушка тронула теплой ручкой грубую руку приезжего. - Я понимаю, Антанас, - тихо сказала она, - все понимаю. Значит, я оказалась счастливее. Мой отец вернулся, но я еще не совсем верю, Антанас... Он прошел через такие мучения! Я еще не совсем верю, что человек может столько перенести. На его глазах они замучили маму и брата. - Это ужасно, Мильда. Они помолчали. - Но входите в дом, Антанас, - встрепенулась девушка. - Мильда, - задержал ее Антанас, - я могу надеяться на пристанище? Хотя бы на первое время. Тогда вы говорили, что дом пустует. Но теперь... Ваш отец возвратился, и, может быть, теперь... - Как вы могли сомневаться, Антанас! Для вас всегда найдется комната в нашем доме. Вы так много для меня сделали. Я не забыла... ждала. - Она покраснела и опустила глаза. - Благодарю! - Пойдемте, - Мильда ввела Антанаса в дом. На постели лежал человек. Перешагнув порог, Медонис остановился; он смотрел на худую, безжизненно-желтую руку, лежавшую поверх одеяла. Завернутый рукав белой рубахи был слишком широк для тонкой, похожей на кость руки - на ней видны несколько четких цифр. - Заключенный номер 103822, - пробормотал Медонис, не в силах оторвать взгляда от татуировки. - Подойдите ближе, Антанас, - услышал он неожиданно твердый голос, - садитесь вот сюда. - Тонкая рука с татуировкой показала на деревянное кресло возле кровати. - Дочка, приготовь поесть нашему гостю. Антанас Медонис сел. Он внимательно посмотрел в лицо больному и встретил настороженный взгляд. Через мгновение припухшие веки закрыли ввалившиеся глаза. "Проклятье, - ругался про себя Медонис, - как только держится душа в таком теле". Голова больного по сравнению с шеей казалась несоразмерно большой. Хотя это был голый череп, обтянутый кожей. В открытый ворот рубахи видны выступающие ключицы. Во рту - обломки испорченных зубов. - Мне еще повезло, - заметив удивление гостя, снова заговорил отец Мильды. - Я, Иосиф Барайша, остался жив. Почти все мои товарищи погибли. Концентрационный лагерь СС - это далеко не курорт. В последний момент, перед приходом Советской Армии, нас хотели утопить в море. Но не успели, хотя уже погрузили на баржу... Я выжил и скоро смогу работать. Больной потянулся к папиросной коробке. Вошла Мильда. Девушка успела переодеться. На ней было синее бархатное платье с открытым воротом и туфли на высоких каблуках. Медонис-Фрикке не спускал с нее восторженных глаз. - Папочка, ты же обещал мне - три папиросы в день! - Ладно, дочка, еще только одну. - Как вы спаслись? - спросил Антанас. - Эсэсовцы не успели вывезти баржи в море. Русские солдаты разогнали охрану и открыли выход на палубу. Через час было бы уже поздно, мы задыхались в трюме. Как видите, все очень просто. - Иосиф Барайша неглубоко затянулся папиросой. - Ну, а вы... что случилось с вами? - Мой отец был учителем. В сороковом году стал коммунистом. Пришли немцы и всех нас, всю семью арестовали, - без особого воодушевления начал рассказывать Эрнст-Антанас. - Несколько дней я сидел в тюрьме, а потом под угрозой смерти мне предложили работать по специальности... Я согласился, другого ведь ничего не оставалось делать? - он выжидающе посмотрел на больного. - Продолжайте, я слушаю. - Меня взял к себе в имение помещик фон Браухер. Я был подручным электрика на мельнице. Там я работал всю войну. - Антанас заметил пристальный взгляд Барайши на своих руках. - Работа была легкая, - поторопился объяснить он. - Так, так, - пробормотал Барайша, смотря куда-то в сторону. Некоторое время они молчали. - Где жили ваши родители? - нарушил молчание Иосиф Барайша. - Вы хотите знать адрес? - Да, - больной взял со стола карандаш и лист бумаги в клетку, на котором Мильда аккуратно записывала температуру. "Это похоже на допрос, старик не верит мне, - мелькнуло в голове Медониса-Фрикке. - Ну, копайся, копайся, у меня за кормой все в порядке, об этом позаботились заблаговременно. Проверяй! Это пойдет мне только на пользу. Семейство господина школьного учителя Медониса, увы, перестало существовать". - Папа, ну что за расспросы, - вступилась Мильда. - Неужели тебе мало того, что я видела своими глазами. Антанас спас мне жизнь... - Вы преувеличиваете, Мильда, - как бы застенчиво или обиженно сказал Медонис. - Дело было значительно проще... Господин Барайша, запишите, пожалуйста, адрес моих покойных родителей. - Антанас будет жить у меня в доме и, как я вижу, собирается ухаживать за моей дочерью, - попробовал отшутиться Барайша. - Разве я не вправе им интересоваться в таком случае? Собственно говоря, я хочу помочь господину Антанасу. Кто знает, может быть, его родители еще живы. Антанас, а каковы ваши политические взгляды? - продолжал он расспрашивать. - Как вы думаете жить в освобожденной Литве? Предстоит большая работа... немцы нанесли колоссальный ущерб нашему социалистическому хозяйству. - Ты поможешь Антанасу, папочка. Ну, конечно. Папа у меня секретарь райкома, - с гордостью объявила девушка. - Помолчи, Мильда, - с притворным недовольством сказал больной и тут же ласково провел рукой по волосам дочери. - Может быть, Антанас и не нуждается в моей помощи? - он вопросительно посмотрел на молодого человека. - Собственно говоря, я не задумывался еще над этим, - поколебавшись, ответил Медонис. - Фашизм ненавижу. К Советской власти отношусь терпимо, но в социализм, пожалуй, не верю. В Коммунистическую партию вступать не собираюсь. Что еще сказать вам? А пока моя мечта - стать капитаном рыболовного судна. - Посмотрим, посмотрим, - задумчиво отозвался Иосиф Барайша. - Пока отдохните, присмотритесь к нам. Кстати, какое вы получили образование? Что вы закончили? - Каунасскую гимназию. Хотел поступить в университет, но... - развел руками Антанас, - не хватило средств. - Он искоса посмотрел на больного. "Кажется, - подумал он, - старик подобрел. Значит, я сказал все как надо. Мне повезло. Не всякому удастся попасть в квартиранты к секретарю райкома партии". "Что-то мне не нравится в этом человеке, - размышлял в это же время больной. - Кто он? По разговору - настоящий литовец. Подкупает его откровенность. Прямые, честные люди, даже инакомыслящие, не опасны". Молчание длилось недолго. - Антанас, - сказала Мильда. - Идите, я покормлю вас и покажу вашу комнату... Комната была светлая, уютная и чистая. Пол и оконные рамы недавно окрашены. У кровати лежал лоскутный коврик. Окно распахнуто настежь. Из сада доносилось деловитое жужжание пчел, осаждавших цветущий сад. - Здесь жил брат, - с грустью сказала Мильда, - за этим столом он помогал мне учить уроки. Для меня он повесил и эту карту... Иосиф Барайша долго лежал не шевелясь, уставив взгляд в одну точку. Из его головы не выходили руки Антанаса. "Что яснее всего выражает сущность человека? - задавал он сам себе вопросы. - Глаза? Иногда глаза действительно могут раскрыть душу. Однако глаза можно спрятать. Остаются рот, губы; но им можно придать бесстрастное выражение. Ты прав, Иосиф, лицо можно сделать непроницаемой маской. Руки - вот что выдает характер человека". Иосиф Барайша мог много раз проверить свои наблюдения там, за колючей проволокой эсэсовского лагеря! Особенно выразительными ему всегда казались ногти. У них как бы своя собственная физиономия. Есть симпатичные ногти, посмотрев на которые чувствуешь расположение к человеку, есть вызывающие брезгливость и отвращение. Вот грубая рука насильника с огромной ладонью, узловатыми пальцами. Ногти квадратные, жесткие. Эта рука будто приспособлена, чтобы ломать и корежить. И другая рука, с длинными чуткими пальцами музыканта... Нет, руки не могут лгать, они скажут всегда правду. Барайша старался представить себе руки товарищей по лагерю. Вот наборщик из Варшавы Иосиф Баславский. У него руки пропорциональны телу. Большая ладонь. Средней длины пальцы. Коротковатые ногти с белыми пятнышками выглядят добродушно. В жизни Иосиф Баславский был славным, покладистым человеком. А если судить по лицу, никогда не скажешь этого. Злые глаза, губы поджаты, углы их брезгливо опущены. Николай Беклимешев, русский скрипач. Нежная рука, длинные пальцы, продолговатые ногти. Такая рука может быть у человека чистого и порядочного. Иосиф Барайша хорошо его помнит, человека рыцарской души, делившегося последней крохой с товарищами. А губы у него надменные, тонкие. Парикмахер Берзиньш, латыш. Он постоянно обкусывал свои плоские ногти. Кожа жесткая, шершавая. И масленые глазки. Здесь лицо подтверждало то, что говорили руки. Профессиональный преступник, один из тех, кто носил зеленый треугольник верхушкой вниз. Сотни рук своих товарищей вспоминал Барайша. Фриц Бауер, Пранас Риткус, Витаутас Шульцас, Федор Марковкин, Иван Любченко, Пьер Декасье... узнавал он грубые шершавые руки со шрамами и сбитыми ногтями. У помощника коменданта лагеря Мортенгейзера руки были мясистые, с пальцами-сосисками, волосатые и веснушчатые, с розовыми холеными ногтями. Мягкая рука с перстнями на пальцах и приторным запахом цветочного одеколона выросла до гигантских размеров и накрыла лицо Иосифа Барайши. Дышать стало тяжело. Силясь освободиться от потной ладони, вдохнуть как можно больше воздуха, он рванулся, застонал и открыл глаза... Из окна по-прежнему доносился едва ощутимый аромат цветущих яблонь. Солнце светило ярко и весело. Положив руку на часто бьющееся сердце, Барайша радостно глядел на все живое, дышащее, согретое и взращенное солнцем! Тяжкое, страшное отошло навсегда... Больной понемногу успокоился и опять задремал. Но и во сне привиделось недавнее. Эсэсовский лагерь на опушке леса. Иосиф Барайша снова за проволокой. Он, заключенный номер 103822, идет по двору в тяжелых деревянных башмаках на босу ногу, взмешивая жидкую грязь. Его окружают товарищи - худые, как сама смерть, призраки в полосатой одежде. Они самые сильные и здоровые, их спутники по эшелонам давно умерли. У живых - постоянное чувство голода, щемящего, выворачивающего внутренности. И еще страх, вязкий, противный... Барайша - слесарь. Поэтому-то ему удалось попасть на военный завод, возникший на костях заключенных. Тем, у кого есть какая-нибудь специальность, легче, они кое-как существуют. Еще бы, тюремщики добавляют к голодному пайку кусок хлеба. Иосиф Барайша стоит у высокого забора из колючей проволоки. Он ждет. Сегодня день рождения его жены, ей исполнилось тридцать два года, она в лагере рядом. Барайша знает, скоро два десятка женщин потащат в лес мимо места, где он стоит, повозку, груженную песком. Из леса женщины повезут тяжелые бревна. Недаром на воротах лагеря написано: "Работа услаждает жизнь". У Иосифа замерло сердце. Вот она, его жена Катрин, красивая, стройная, как девушка. Как легко идет она по лесной дороге, даже впряженная в повозку. Он видит ее лицо, она тоже заметила его, улыбается, делает знак рукой. Сейчас Катрин будет близко, совсем близко... Но что это? Вслед женщинам напрямик через лес, ломая ветки зеленых кустов, бежит здоровый как бык эсэсовский фельдфебель из охраны лагеря. Он тяжело сопит, лицо его покраснело. Боже, он подбегает к Катрин, хватает ее за руку. Она вырывается, кричит. Эсэсовец хохочет и снова грубо хватает ее. Сейчас, кажется, разорвется сердце Иосифа Барайши. Оцепенев, не двигаясь с места, он смотрит. Катрин озирается по сторонам, хватает горсть песку из повозки и швыряет в глаза эсэсовцу. Он громко ругается и трет глаза руками. Быстрым движением Катрин вытаскивает из его кобуры пистолет и несколько раз стреляет почти в упор. Эсэсовец мешком валится в кусты. Катрин бежит, протянув руки к нему, к мужу. Вслед ей уже летят автоматные очереди конвойных. Катрин, обливаясь кровью, падает, старается подняться, ползет, умоляюще смотрит на мужа. О... о, Иосиф Барайша никогда не забудет этого взгляда. Товарищи хватают его, удерживают. Он бешено бьется в их руках. А через час худенькие тела одиннадцати женщин раскачивает морской ветер, они висят на деревьях с веревками на шее. Катрин и десять ее товарок. Катрин повешена мертвой. Перед глазами возникло бабье лицо Мортенгейзера. Он истерично выкрикивает команды, гонит заключенных смотреть на казненных. Потом товарищи рассказали Барайше все как было. История оказалась нехитрой. Катрин приглянулась кому-то из лагерного начальства, и ее решили поместить в лупанарий для эсэсовцев. Выдержит ли сердце заключенного номер 103822! x x x Ранним солнечным утром Иосиф Барайша полусидел в кровати. В руках у него книга, на книге - лист почтовой бумаги. "...О себе довольно. Пройдет еще две-три недели, Ионас, и я смогу ходить без посторонней помощи и работать без всяких скидок, - выводила буквы слабая, еще дрожащая рука. - У моей девчурки Мильды большое событие, на днях она выходит замуж. Ее будущий муж Антанас Медонис - человек, по-моему, достойный. Мечтает быть моряком. - На этом месте Барайша остановился и тяжело вздохнул. - Ты, Ионас, живешь в портовом городе. Если есть у тебя возможность пристроить парня, напиши не откладывая". Закончив письмо и подписав адрес, больной откинулся на подушки и, долго о чем-то размышляя, глядел в сад и не видел ни цветущих яблонь, ни трудовой возни пчел за окном. Книга вторая НА ЗАТОНУВШЕМ КОРАБЛЕ ГЛАВА ПЕРВАЯ У КАПИТАНА АРСЕНЬЕВА СДАЮТ НЕРВЫ Каюта освещена настольной лампой с темным абажуром: в морском походе капитан Арсеньев не любил яркого света. Бывает, нужно выйти на мостик ночью, дело срочное, а ты как слепой. Глаза-то не сразу видят в темноте. Сегодня ночь безлунная. В небе ни звездочки. Снежные тучи тяжело нависли над морем. Ледяной ветер вздымает волны. Смутными белесыми пятнами выступает из темноты пена на гребнях. Вахтенный штурман, приткнувшийся на левом крыле мостика, видит в бинокль едва заметные огоньки небольшого рыбачьего поселка. У мыса Низменного ярко вспыхивает входной буй. У форштевня и по стальным бортам голубовато светится мельчайшая морская живность, как будто корабль врезается в расплавленный металл. Из корабельных глубин в каюту отчетливо доносится бархатное постукивание гребного вала, жужжит репитер гирокомпаса. Резко выстукивает лаг пройденные мили. Над головой шаркают сапоги вахтенного штурмана. Слышно, как завывает ветер в такелаже, всплескивает и глухо шумит бьющая о борт волна. По трубам и радиаторам со слабым шипением и пощелкиваньем течет пар. Похоже, будто в трубах шевелится кто-то живой, горячий и своим теплом согревает судно. Это все привычные для морского уха звуки, с которыми капитан Арсеньев давно сроднился. Стоит какому-нибудь из них умолкнуть или изменить свой ритм, и капитан тотчас настораживается: почему сбавила обороты машина? Почему тихо на мостике? Почему замолк гирокомпас, лаг не отсчитывает мили, а ветер вдруг запел с левого борта? Если бы Сергей Алексеевич спал и вдруг все стихло, он тотчас бы проснулся. В полумраке каюты едва различимы два человека, удобно расположившиеся в креслах. На столе, покрытом белой скатертью, дымится электрический чайник. Рядом - плетенка с домашним печеньем, открытая банка сгущенного молока. Под светлым кругом лампы лежит промысловая карта Студеного моря с нумерованными квадратами, густо разрисованная цветными карандашами. - Еще чашечку, Александр Александрович... Чай отличный, сам заваривал, - угощает капитан Арсеньев. У него русское открытое лицо, русые волосы, прямой нос. За последние годы обнаружилась склонность к полноте и чуть заметная седина. В гостях у него старинный друг и однокашник. Этот высок и сухоребр. Волосы белокурые - седины нет и в помине. Мужественное худое лицо. Впалые глаза, большой лоб. Александр Александрович Малыгин - начальник зверобойной экспедиции. - Чай-то хорош, друг, да у меня мотор ни к черту, - отнекивался Малыгин, окая, как истинный архангелогородец, - оберегаюсь. - Он осторожно стряхнул пепел в глиняную миску. - Ну, пожалуй, еще одну. - Он отхлебнул из чашки. - А знаешь, напророчил ты, парень. - Малыгин почесал затылок. - Запаздываем. Ежели и во льдах тяжело, то... - Трудно будет во льдах. По разделам мы всегда пройдем, а дальше?! - Арсеньев взял измеритель и ткнул им в карту. - Течение здесь не поможет. Полуночник закупорил море, - Арсеньев не удержался от поморского словца. - Полуночник, - повторил он еще раз. - Ты читал? - Он кивнул на книжку - томик Джозефа Конрада, лежавший на столе. - "Зеркало моря", попадалась, - читая название на корешке, отозвался Малыгин. - Времена были другие: на деревянных судах железные люди плавали. Многие из нас мечтают о жарких странах, во сне пересекают экватор, плывут по рекам Африки, перевозят туземцев между зелеными островами Океании... Но мечты остаются мечтами. А Конрад испытал все... И почти без паузы продолжал: - Сегодня второе марта. Летчики облетали все море и ничего не нашли, кроме вчерашнего большого пятна. Правда, пятно расплывается, зверь прибывает. Если доберемся за трое суток, то и тогда начнем промысел пятого-шестого марта. М-да... Поздновато. На втором рейсе плана не выполнишь. В нашем деле часом опоздано - годом не наверстаешь. Не мне говорить, не тебе слушать. - И он закончил просительно: - Постарайся, Серега. - Да что я, - и Арсеньев снял с накалывателя метеосводку. - Полуночник удержится пять суток. Подул бы северо-западный, и то легче. - Арсеньев вздохнул. - И льды расступятся перед нами, - нараспев произнес Малыгин и лукаво посмотрел на капитана, - ибо нас поведет великий мореход и знаток Студеного моря. Арсеньев неожиданно рассердился. - Такие шутки не доведут до хорошего, - почти крикнул он, вскакивая с кресла. - Я не бог. Я предлагаю легкий путь в Зимнегорск, только в Зимнегорск. И уж конечно, не при таком ветре. К сожалению, тюлени не читали моей работы и плодятся, где им угодно. - Арсеньев поправил ногой завернувшийся угол ковра. - Некоторые товарищи читали, а говорят, будто я зимой собираюсь разгуливать по всему морю. - Не сердись, Серега, - сказал Малыгин, усаживая друга. - Мое мнение ты знаешь. Работа твоя стоящая, нужная. Приятели замолчали. Все важное давно обговорено. Успех промысла решали льды на подходе к залежке. Что без толку переливать из пустого в порожнее, можно и беду накликать. Оба были, как истые поморы, чуть-чуть суеверны. Арсеньев по старой привычке теребил бровь. Малыгин машинально глотал остывший чай. "Всегда не больно разговорчив и суров на вид, - думал Малыгин, разглядывая своего друга, - а сейчас совсем бирюком смотрит. За нарочитой улыбкой что-то скрывает. Но я-то знаю его, меня не проведешь". - Мы ведь друзья, - нарушил он молчание, - не вчерашние друзья. Правда, Серега? Арсеньев, пощипывая бровь, молча кивнул головой. - Скажи, что с тобой? Ты на себя не похож. Осунулся, морщин прибавилось. Серый какой-то стал! - Дорогу во льдах пробиваю, осунешься! - Врешь! Скрытный ты человек. От подчиненных замыкаешься - понятно: капитанское дело. А со мной зачем прятки? Молча Арсеньев взял из коробки папиросу, постучал мундштуком по крышке, чиркнул спичкой. - Дочь у меня болеет, - дрогнувшим голосом сказал он. Лицо его как-то сморщилось, сжалось. - Ты что, парень... - растерялся Малыгин. - Не думай об этом. Обойдется, - и он потряс Арсеньева за плечо. - У меня три дочери, все время болеют. Можно сказать, из болезней не вылезаем: то одна, то другая... Да ты брось в самом деле!.. Малыгин пытался прикурить папиросу не с того конца, отложил, взял другую. Наконец затянулся, встал, подошел к иллюминатору, постоял. - Капитан, а нервишки ни к черту, - подытожил он, вернувшись в кресло. - Сердечко у нее слабенькое, - грустно пожаловался Арсеньев. - Свое бы отдал, если бы можно... - Он прислушался. Какие-то необычные звуки доносились извне. Арсеньев отвинтил иллюминатор: в каюту пахнуло холодом и морем. - Скоро наступят другие времена, - изо всех сил старался развеселить друга Малыгин. - Будешь, как Фамусов, плакаться: "Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!", а там, глядишь, и свадьбу сыграем... Запела телефонная сирена. Арсеньев взял трубку. - Слушаю. - Последовала длинная пауза. - Сейчас выйду. Ну вот, Александр Александрович, сам видишь, кто прав. По курсу лед. - Он быстро надел шубу, сунул папиросы в карман. - В прошлом году здесь ни одной льдинки не было... Прошу извинить. Посиди, пожалуйста. - Выдумал! И я с тобой. Обманчивый свет едва зародившегося дня "Холмогорск" встретил в тяжелых льдах. То там, то здесь дымилась черная вода разделов. Капитану Арсеньеву пригодилось знакомство с этим маленьким, но свирепым морем. Словно лоцман среди мелей, вел он корабль. Но вот разделы кончились. В поисках зверя корабль свернул к востоку и ударами форштевня пробивал себе дорогу. Тюлени выбирали для своих детенышей самые крепкие сморози. Еще двое суток корабль ломал и крошил льды. Наконец вдали показались заснеженные холмы Терского берега. В восемь утра Арсеньев вышел на мостик в кожаных сапогах, но пробыл там не больше получаса. Мороз. Ртуть свалилась чуть ли не на самое дно градусника. Пришлось надевать валенки. Движение корабля в тяжелых льдах - вперед-назад, вперед-назад - быстро утомляло однообразием и в то же время требовало большого напряжения. Корабль врезался в ледяное поле на два-три десятка метров и медленно отползал, как бы набирая сил. Широкая полоса смерзшихся полей тянулась на десять миль. То там, то здесь встречались тяжелые, многослойные льды. Особенно опасным был отход. Корабль быстро набирал скорость в ледяном крошеве, но за кормой-то всего-навсего стометровая полоса, дальше крепкие, как гранит, обломки. А корма - самая деликатная часть судна. За четыре часа вахты Арсеньев устал и основательно промерз. В полдень его сменил второй помощник - краснощекий, самоуверенный штурман Сертякин. Сергей Алексеевич призадумался. По совести говоря, можно было приостановить продвижение, передохнуть - двести-триста метров за вахту не очень большое достижение. Да и можно ли оставить дело на Сертякина? В то же время стопорить машины не хотелось. "Пообедаю, выпью чайку - и сновалка мостик, - решил капитан. - А Сертякин пусть потрудится: глядишь, хоть немного пройдем". - Семен Иванович, - сказал Арсеньев, снимая светозащитные очки, - продолжайте двигаться, но осторожно. Неосмотрительное движение, и... - Все ясно, и не в таком льду бывали. - Хлопнув по привычке рукавицей о рукавицу, Сертякин спросил: - Разрешите начинать, Сергей Алексеевич? В длинной шубе, подпоясанный куском веревки, Сертякин чем-то напоминал толстую бабу. Он был очень спокоен. Но это спокойствие казалось Арсеньеву неуместным. Оно раздражало и даже как-то оскорбляло капитана. Спустившись в теплую каюту, Арсеньев сбросил тяжелую шубу, покрытую льдом и снегом, и стал медленно разматывать шарф. И вдруг толчок, словно чья-то рука внезапно остановила судно! И - тишина. Не раздумывая, не понимая, что случилось, но предчувствуя нехорошее, Арсеньев вмиг оказался на мостике. Ему бросилось в глаза побледневшее, растерянное лицо Сертякина. Второй помощник уцепился за ручку телеграфа - стрелка указывала на "стоп". Капитан бросился к штурвалу. Колесо свободно вертелось в обе стороны. - Немедленно проверить руль, - еще не веря в несчастье, приказал капитан. - В румпельную, быстро! Сертякин кубарем скатился с трапа. Корабль не двигался уже несколько минут. Не использованный машиной пар вырвался через клапан наружу. Протяжный, хрипловатый стон оборвал тишину. Подхваченный эхом, он долго метался в забеленных снегом прибрежных утесах. Над трубой ледокольного парохода повисло облако: огромное и кудрявое. Облако причудливо разрасталось, и в синем морозном небе неожиданно возник гигантский белый цветок. Зазвонил машинный телефон. Машина заработала. Ледокольный пароход чуть-чуть пополз вперед. Рев уходящего из котлов пара становился слабее, глуше: бросившись в цилиндры, он вскоре затих совсем. По трапам застучали сапоги. Сертякин возвращался на мостик. - С-сергей Алексеевич, - заикаясь, доложил он. - В-все п-пропало, Сергей Алексеевич... - Что пропало? - стараясь быть спокойным, спросил капитан. - Говорите яснее. - Руль, Сергей Алексеевич. Все сломано, Сергей Алексеевич. Капитан не проронил больше ни слова. Из пачки "Казбека" он неторопливо выбрал папиросу, покрутил меж пальцев, закурил. Он едва сдерживал себя, чтобы не выругать самым последним словом Сертякина. "Хватил бы кулаком по его бабьей роже, - дрожа от возбуждения, думал Арсеньев. - Недаром говорят, что море и корабль всегда накажут дурака на мостике..." Но капитан должен оставаться всегда капитаном. Бездумно Арсеньев следил, как штурман прошелся по мостику и стал что-то рассматривать в бинокль. "Зачем он смотрит, если сломан руль?" - шевельнулось в голове. Потом Сертякин подошел к карте и долго сопел над ней. А все-таки капитану Арсеньеву не верилось. "Посмотрю сам", - решил он. Многое передумал, пока шел на корму, Сергей Алексеевич. Если руль действительно вышел из строя, промысел сорван. Зверь ждать не будет: жизнь развивается по своим законам. От рождения маленького тюленя проходит всего три недели, и он, сменив на льду теплую густую шерсть на удобную для плавания щетинку, уходит в воду. Вслед за детенышами уходят в воду матери. Промысел не сделаешь по своему желанию короче или длиннее. Арсеньева бросало то в жар, то в холод. "Позор, позор на весь флот!.." Он наперед знал, как будет. Пошлют ледокол. Дадут буксир и потащат изо льдов, как беспомощную баржу. "Вот тебе и мастер студеноморских льдов. Нечего сказать, открыл зимнее плавание! - издевался он над собой. - Кроме насмешек, ничего не услышишь. Что значит одно мгновение! - не мог он успокоиться. - Доверил свою судьбу дураку. Кто теперь тебя послушает? Кто поверит тебе?" Арсеньев представил себе улыбку Малыгина и скрипнул зубами. Румпельная была ярко освещена. Старший механик Захаров и старпом Веселов были уже здесь и осматривали поломки. Арсеньев несколько минут наблюдал холодящую душу картину. Да, так он и предполагал. Перо руля от удара подалось влево. Ограничитель сломан, разрушен механизм ручного управления. Тяжелый сектор руля заклинился. "Это конец! - думал Арсеньев.- Как глупо!" Едва взглянув на капитана, стармех и старпом продолжали священнодействовать. В румпельной раздавались отчетливые звенящие удары молотка. Стармех Захаров осматривал механизмы, ощупывал раны, внимательно, словно врач больного. Арсеньев долго теребил бровь, наконец спросил механика: - Иван Павлович, что с рулем? - Исправим, - подойдя к капитану и вытирая руки ветошью, ответил Захаров. - Исправим, Сергей Алексеевич. Через двенадцать часов все будет на месте. - Он махнул рукой. Захаров - человек надежный. На своем веку он много исправил всяких поломок. Арсеньев ждал всего, но только не этого. Он присел на холодный зубчатый румпель - плохо держали ноги. Если бы не условности, строго соблюдаемые на кораблях, он расцеловал бы старшего механика. - Так как же, Сергей Алексеевич, дадите нам двенадцать часов? Скорее, пожалуй, не уложимся, - расценил по-своему молчание капитана стармех Захаров. - Работы много, однако глаза страшатся, а руки делают. - Двенадцать так двенадцать, Иван Павлович, - улыбнулся Арсеньев. - Приступайте немедленно. Не теряйте ни минуты. - Есть, Сергей Алексеевич, приступить немедленно. И стармех, не сказав больше ни слова, отошел. Сергей Алексеевич увидел болтавшиеся на его ногах белые тесемки. "Бедняга, так торопился, что забыл подштанники подвязать", - с теплотой подумал Арсеньев. Когда капитан поднялся по скобяному трапу на палубу, он встретил машинистов, которые, запыхавшись, тащили грузовые тали, клинья, ломы. Ощущение неловкости терзало Арсеньева, будто он сам, а не Сертякин наломал дров там, на корме. Пройдя вперед несколько шагов, капитан вернулся. - Игорь Николаевич! - крикнул он старпому, нагнувшись над люком. - Помогите механикам: пошлите в румпельную боцмана, матросов. На мостике Арсеньев обратил внимание на дым, поднимавшийся кверху черным столбом. Он улыбнулся и сказал вахтенному матросу: - Ветра нет - к перемене погоды. Превосходно. Ведь так, Николай Фомич? - Точно так, Сергей Алексеевич, - степенно подтвердил матрос, - перемена будет. - И решил про себя: "Наверно, с этим чертовым рулем благополучно обернулось. Напугал только толстомясый дьявол Сертякин: "В-все пропало". У дверей капитанской каюты Арсеньева поджидал радист Павел Кочетков. Он прибежал из рубки в одном парусиновом кителе. - Только что с борта самолета, - объявил радист, вручая депешу. - Зверя - тьма! - радостно добавил он, поеживаясь и притопывая ногами. - Не пятно - пятнище! План наверняка выполним, Сергей Алексеевич. - Не тот зверь, что на льду, а тот, что в лодке, - ответил Арсеньев. - Пойди-ка доберись до него! Оконтурив на карте границы "пятна", он совсем воспрянул духом. Оказалось, что зверя прибыло, восточный край залежки вытянулся, и граница ее находилась теперь всего в двух-трех милях от судна. В каюту не вошел - ворвался Малыгин. - Каков подлец! - сказал он с возмущением, напирая на "о". - С таким помощником не доглядишь оком, заплатишь боком! Чуть не сорвал промысел, а теперь льет слезы: спасите, дескать. Показал бы я ему кузькину мать! Ведь шесть зверобоек отходил, пора бы, кажется и научиться... Судно вздрогнуло один, другой раз, качнулось. Раздался протяжный скрипучий звук. И со всех сторон понеслись стоны и вздохи торосящегося льда. Лед сжимало. Чувствовалось дыхание океана. - Представление началось, - добавил, прислушиваясь, Александр Александрович. - Шевелится лед, а толщина без малого метр. - Ветер меняется, и приливу время. На лед давят две силы, - спокойно заметил Арсеньев. - Выстоим, корабль у нас крепкий. Но думал он о другом. Если, переменившись, ветер задует с юго-запада, лед стремительно поплывет в океан. Капитану Арсеньеву уже виделись подводные скалы и опасные мели. - А как руль? - вспомнил он и, оставив Малыгина, снова поспешил на корму. Ледяные ковриги медленно, толчками надвигались на судно. Они с шипением наползали друг на друга, ломались, дробились. Лед неумолимо наступал, он шумел по всему борту. Арсеньев смотрел, как взламывает торосистую сморозь ледяной вал. Он мог обрушиться на руль. Но разве можно остановить стихию? Капитан вернулся в каюту. Малыгина там уже не было. Капитан заглянул в атлас течений, подсчитал время полных вод, походил взад-вперед. Взял из шкафа томик Лескова, присел на диван. Надо чуть-чуть утишить нервы. Наугад открыл книгу. "Асколонский злодей, происшествие в кировой темнице". Название заинтересовало. Он прочитал эпиграф: "Мужчина, любви которого женщина отказывает, становится диким и жестоким". "Интересно, посмотрим, что здесь о любви", - думал Сергей Алексеевич. Мысль его работала лениво, медленно. Он успел прочитать всего несколько страниц. Корабельщик Фалалей потерпел кораблекрушение и вернулся домой нищим. За долги он попал в темницу... Строки расплылись. Наступили блаженные минуты, глаза Арсеньева смыкались. Он любил засыпать вот так, приткнувшись на диване. В любую минуту сунул ноги в шлепанцы - и на мостик. С годами у него появилась способность просыпаться, когда нужно, минута в минуту; стоило только захотеть. Но сейчас он старался ни о чем не думать: "Разбудят, если понадоблюсь". Книга выпала у него из рук. ...Приснился ему сон, что он идет не то в лесу, не то в большом парке. Лунная ночь. На ветру таинственно шумят деревья. Сердце сжимает тяжесть, воздух пропитан тревогой. С Арсеньевым овчарка Цезарь. В лунном свете чернеют знакомые контуры дома. Это его дом, вот и крыльцо. Он поднимается по ступенькам. Овчарка ощетинилась, заворчала и вдруг, оскалившись, с воем рванулась к двери. Может быть, не стоило ее открывать, но Арсеньев, недоумевая и страшась, все же вставил ключ в замочную скважину. Дверь, скрипнув, открылась. Лязгнув зубами, пес бросился в темноту. Арсеньев увидел на уровне груди медленно плывущее на него облако... Он проснулся и резким движением зажег лампочку над диваном. В зеркале напротив возникло почти незнакомое лицо с широко открытыми глазами и капельками пота на лбу. Часто-часто стучало сердце. Наяву Арсеньеву никогда не бывало так страшно. Выкурив три папиросы подряд и прочитав еще страничку про корабельщика Фалалея, он снова заснул. Второй раз Арсеньев проснулся от ударов льда. Корпус судна сотрясался. Все трещало и скрипело. Несколько толчков были особенно сильными. Где-то хлопнула дверь, что-то упало, разбилось. Капитан посмотрел на часы - пять утра, вахта старшего помощника. "Руль?! - это первое, что пришло в голову. - Почему не доложили?!" Пронзительно свистнула над головой слуховая трубка. - Сергей Алексеевич! - доложил старший помощник. - Лед торосится вплотную у борта. В двух каютах выдавлены иллюминаторы. Жмет сильно... - Как ветер? - спросил капитан глухим от сна голосом. - Юго-восток, баллов на пять, отходит к югу. Температура минус тридцать семь. - Старпом помолчал. - Прошу разрешения объявить тревогу. - Объявляйте, Игорь Николаевич. Я сейчас выйду. Как руль, - вспомнил он, - исправен? Двенадцать часов прошло. - Стармех просил отсрочить до шести ноль-ноль, не ладится у них что-то, - ответил голос в трубке. - Я не стал вас беспокоить. Темнота. - Хорошо. Объявляйте тревогу. Больше света на палубу. Включайте прожекторы. Загремели колокола громкого боя. Корабль ожил. Захлопали двери, застучали по палубам и трапам ноги многих людей. Зазвучали громкие, взволнованные голоса. - Попросите начальника экспедиции на верхний мостик, - распорядился капитан и взошел по крутому трапу. Ясная звездная ночь раскинулась над морем. Сильные прожекторы голубым светом освещали торосы. Около сотни промышленников с баграми, пешнями и топорами рубили, кололи и оттаскивали в сторону напряженный, трепещущий лед. Старший помощник и боцман руководили авралом. "Как работают ловко, будто играют!" - отметил мысленно Арсеньев. На полуюте, где борт был ниже, льдины завалили палубу. Твердый как камень лед упирался в железный борт и протяжно скрипел. Студеное море то жалобно стонало, то грохотало гневно и страстно. - Жмет и давит, давит и жмет, - услышал капитан за спиной голос Малыгина. - А попробуй скажи начальству, план, дескать, не выполнен из-за ледовой обстановки, что тебе ответят? - Начальство ответит так, - тотчас же отозвался Арсеньев: - "Каждый капитан всегда-де жалуется, что у него ледовая обстановка самая тяжелая. Капитан-де рассматривает события с высоты капитанского мостика, а оттуда, как известно, виден крохотный горизонт. Поэтому над капитанами поставлены особые люди - эксплуатационники, у которых кругозор побольше..." Электрик Колышкин! - прервал свои иронические рассуждения Арсеньев. - Поверните прожектор немного влево... Так, правильно. Люди работали с охотой, помогая попавшему в беду кораблю. Арсеньев взял в руки микрофон. - Игорь Николаевич, - очень спокойно заметил он, - сейчас лед выдавит иллюминатор. Да, здесь, под мостиком, в каюте стармеха. Когда распоряжался старший помощник, Арсеньев, как правило, делал вид, что следит не слишком пристально. В этих случаях, как говорят, невнимание часто бывает высшей формой вежливости. Но если необходимо... Несколько человек с кирками и пешнями бросились спасать иллюминатор. Они вовремя отрубили опасный ледяной язык, упершийся в круглое окошко. Глухой рокот и скрежетание льдов не утихали. - Сергей Алексеевич, - перед капитаном снова возник Кочетков. - Срочная радиограмма. - На этот раз вид у радиста был невеселый. Аварийная, от капитана зверобойного бота "Нерпа": "Терпим бедствие, корпус поврежден. Прошу вывести на спокойное место для ремонта". - Н-да... - пряча телеграмму в карман, сказал Арсеньев. - Ну и ночка выдалась, как на фронте! Ничего не поделаешь, придется "Нерпе" самой выкручиваться. Но всему бывает конец. Из темноты прозвучало резкое стрекотание: "Та-та-та!" - будто заработал крупнокалиберный пулемет. И вдруг сразу же затихло; слышался только шорох отступавшею льда. Опасность миновала. Можно было спуститься в каюту и согреть промерзшие в запястьях руки. Но какое-то непонятное чувство, словно заноза, торчало в душе и мешало обрести покой, всегда наступавший после таких баталий. И то, что тяготило Арсеньева, было рядом, близко, заставило его обернуться. - Еще что-нибудь? - спросил капитан все не уходившего Кочеткова. Радист как-то жалобно посмотрел на Арсеньева и, помедлив, протянул еще одну радиограмму. - Погода, наверно? - Капитан развернул изрядно помятую бумажку. Взглянув, он качнулся, ощупью поискал планшир и тяжело налег на него. - Доченька... - выдохнул он едва слышно. Казалось, он оглох и ослеп. - По носу трещина, на льду вторая... Справа трещина! - радостно закричал на крыле мостика вахтенный матрос. - Сергей Алексеевич, расходится лед, смотрите, отходит от борта. Капитан взял в руки микрофон. - Все на палубу, кончай работу, - разнесся его голос по репродукторам. - Спустите с правого борта еще два штормтрапа. Савелий Петрович, поторапливай мужиков. Скорей, ребятки, спешите, а то придется на льду ночевать! Повеселевшие промышленники и матросы, стряхивая снег с валенок и полушубков, поднимались по веревочным лестницам на судно. Телеграмма жгла руки Арсеньева. Не было сил ни перечитать, ни положить ее в карман. Страшные слова... Как выдержала их бумага? Не бредит ли он? "Я должен торопиться, - давила мысль, - надо бежать. Я должен увидеть ее!.. Бежать!.. Куда?.." - Сергей Алексеевич! Капитан обернулся. Вытирая руки чистой ветошью, перед ним стоял старший механик Захаров. - Руль отремонтировал, готов к действию, - доложил он. - Прошу проверить. - Досталось вам, Иван Павлович, - печально и тепло сказал Арсеньев. - Столько трудов!.. Вахтенный, проверьте руль. Лицо у механика блеклое, морщинистое, глаза, казалось, еще глубже ушли под широкий лоб. Китель перепачкан. По-прежнему болтались грязные тесемки кальсон. - Всякое бывает, - улыбнулся Захаров. - Считаться нам не приходится. Я побегу к себе, Сергей Алексеевич? - Благодарю, Иван Павлович. Завтра отдам приказ. Промысел без вашей помощи был бы сорван. Идите, дорогой, отдыхайте. - Капитан обнял за плечи механика. - Игорь Николаевич, - обратился он к старпому, - с рассветом будем двигаться. Впередсмотрящим на мачту поставить бочечника Селиванова. Захаров пошел было, но смешно оступился. Арсеньев заметил, как он, рассердившись, оборвал тесемки, по очереди наступая на них ногами. - Заработался наш Иван Павлович, - определил капитан. - То-то ему сейчас койка обрадуется! Арсеньев приходил в себя медленно, с трудом, точно боксер после нокаута. - Ну, пойдем, Александр Александрович, попьем чайку - и в путь, - дрогнувшим голосом закончил он. - К восьми часам будем у залежки. Обещаю. Арсеньев пить чай не собирался. Но с кем-то он должен поделиться оглушившей его бедой. Должен обязательно. Молчать невозможно. Малыгин внимательно посмотрел на товарища и, не проронив ни слова, спустился за ним по трапу. Дверь каюты закрылась. Капитан тяжело сел в кресло, положив голову на покрытый зеленой скатертью стол, и, сжав виски, глухо сказал: - Нет у меня ее, Александр Александрович... Большая ведь была... ГЛАВА ВТОРАЯ СТУДЕНОЕ МОРЕ, ЛЮДИ И МОРСКОЙ ЗВЕРЬ Широкая полоса спаянных морозом ледяных обломков, припорошенных снегом, казалась несокрушимой твердью. В сморози медленно двигался "Холмогорск". Он упрямо наползал стальной грудью на крепкий панцирь, давил его, разламывал. Подмятые кораблем льдины с шипением уходили в воду, переворачивались и, разбитые в мелочь, с шумом всплывали позади. Мачты и такелаж закуржавели. Иногда от удара иней отрывался и беззвучно, словно вата, падал на палубу. Покрытое крошевом русло быстро смерзалось, за кормой оставался серый шершавый рубец, рассекавший ледяное поле. Пройдя две мили, Арсеньев развернул корабль в самую середину залежки. Испуганные тюленихи метались возле детенышей, рычали на стального зверя. Чем дальше двигался корабль, тем больше было тюленей. Можно начинать промысел! Лучшего места не сыщешь. Зверобои, довольные, спускались на лед. Будут заработки! Среди охотников было много молодежи, но немало и степенных бородачей. У иных в руках карабины и сумки с патронами, у других только багор и лямки. Ох уж эти лямки! Несколько столетий мозолили они плечи наших предков, и сейчас волочат на них по льду шкурье. Но, видно, другое придумать трудно. У всех, даже у девушек, большие промысловые ножи, на ногах бахилы, удобные в ходьбе. Понемногу затихли человеческие голоса. Уткнувшись в, сморозь, корабль застыл в величавом спокойствии. Казалось, он дремал после тяжелых трудов, но дремал сторожко, одним глазом. Когда нужно, он оживет. Закрутится стальной винт, и тяжелый корпус снова будет ломать и крошить лед. Постреливая и перебегая с места на место, зверобои разбрелись по окрестным льдам. Только бочечнику в "вороньем гнезде" заметны за торосами черные маленькие фигурки. Это резальщики. Сильными и точными взмахами ножа они разделывают зверя, срезают с мяса толстый слой белого плотного жира. Какие-нибудь три минуты - и тощая тюленья тушка лежит в стороне от "сальной" шкуры. Если мерзли руки, резальщики грели их в теплом тюленьем жире или во внутренностях. Время терять нельзя: остынет зверь - шкуру не снимешь. В каюте жарко. В открытый иллюминатор доносятся сухие стуки выстрелов. На столе клокочет электрический чайник. У вазы с вареньем ножка тонкая и длинная, не для моря. Но капитану Арсеньеву она дорога - подарок жены. Он сидит за столом, нахохлившись, и молчит. - Да скажи хоть что-нибудь, черт! - дошел до его сознания сердитый голос Малыгина. - Спрашиваю, как человека, а он... Арсеньев вздрогнул и с удивлением посмотрел на друга. - Как промысел? Доволен? - Не люблю я вообще зверобойный промысел. - Арсеньев замолчал и снова принялся терзать бровь. - Так-то оно так, Серега, жаль зверя, да от промысла куда денешься, - будто не замечая настроения друга, окал Малыгин. - Мне бы шкур побольше присолить в трюме. Пять таких дней - и план в кармане. Вот мое счастье. Конечно, весенний промысел веселее, спору нет, азарта больше. То кучи по разводьям разъехались, то мужиков чуть не за Канин унесло, у самого душа в пятках, - иронизировал он. - А ты знаешь, в нем что-то есть, - сказал он, пробуя варенье, - кислое не кислое и сладкое в меру, а рот дерет. Пикантность как у недозрелой морошки. Малыгин искоса глянул на примолкшего товарища. Нет, не удалось ему отвлечь друга от тяжелых мыслей. Арсеньев думал о своем. "Надо расшевелить, обязательно надо, - размышлял Малыгин, - иначе скиснет совсем. Потерянный, и глаза нехорошие. Разве можно посылать человеку такие нести, когда он в море?" Немало дел у начальника экспедиции в разгар промысла. А тут приходится друга утешать. Но что делать, раз человек в беде... Малыгин припоминал, чем увлекался последнее время его друг, ерошил белесые волосы и немилосердно курил. "Поморы!" Он чуть не подпрыгнул на стуле, вспомнив статью Арсеньева. Она по-новому освещала вопросы истории северного мореплавания. Но не все были с ней согласны. С особенной яростью один историк клевал упомянутые в ней записки холмогорского морехода. Как возникли эти записки? Арсеньев объяснил так: с давних времен на севере были в ходу рукописные лоции: немало их разошлось по свету. Небольшие, всего несколько страничек, они передавались по наследству от отца к сыну. Опыт с годами накапливался, и каждый мореход добавлял что-нибудь от себя: описание неизвестной ранее губы или берега. Лоции, походившие по рукам два-три века, были пестры, как лоскутное одеяло, и по стилю и по грамотности. В лоциях XVIII и XIX веков встречались сведения более ранних лет, изрядно искаженные переписчиками. Большинство мореходов не следило за правописанием: их прежде всего интересовала суть. Видимо, в такой пестрой лоции и сохранились заметки древнего холмогорского морехода. Палеографам, филологам записки казались сомнительными, и не без основания, - слишком много людей приложило к ним руки. - Сергей, - вкрадчиво начал Малыгин, - что у тебя с историком Клоковым получилось? По правде сказать, я его не понял. Твоя статья мне понравилась. А вот Клоков... Малыгин увидел в глазах Арсеньева огоньки. "Клюнуло, - решил он, едва скрывая улыбку. - Теперь держись!" - Иван Клоков... - тотчас отозвался Арсеньев. - Подобные личности готовы на все. Если им выгодно, они могут вычеркнуть из истории целые города и народы. Вот и Клоков. Вопреки здравому смыслу он решил, что расцвет мореплавания в России - семнадцатый век. - Семнадцатый? - удивился Малыгин. - Насколько мне известно, это самое "сухопутное" время в нашей морской истории. - Он превратил казаков и землепроходцев в мореходов, - продолжал Арсеньев, - и сказал: быть по сему. Хочу - и баста! А казаку Дежневу присвоил на веки вечные первенство в прохождении Берингова пролива. Ну, а я другой точки зрения... Малыгин кивнул. - Знаю, знаю: ты за то, что там прошли многие из мореплавателей-поморов. Еще до Дежнева, и остались неизвестными... - Именно. И уверен: так оно и есть. Это я старался доказать в своей работе. Не понимаю одного: почему люди, не зная мореплавания, берутся писать его историю? Почему, например, они не пишут историю медицины или французского балета? Не знают ни медицины, ни балета? А то, что они ни черта не понимают в мореплавании, - это их почему-то не стесняет. Ну хорошо. - Арсеньев несколько раз крепко затянулся, не замечая, что папироса давно потухла: - Ну хорошо, если ты хочешь быть хронологом, это еще куда ни шло - записывай себе событие за событием, ищи документы, но делать самостоятельные выводы о качестве кораблей, об управлении парусами и методах постройки, рассуждать о морских картах, не зная, сколько румбов в картушке, возмутительно! Этот умник Клоков утверждает, что корпус деревянного корабля крепче, если в нем много железных скоб. - Арсеньев закашлялся. - А все как раз наоборот: если корпус разваливался, в него вбивали скобы. И делалось это почти всегда на реках, а Иван Клоков писал, что на Руси скобили лучшие морские корабли. Малыгин расхохотался. - Ты смеешься, а вот попробуй поспорить с таким Клоковым. Записки холмогорского морехода... Здесь дело посложнее. - Арсеньев помолчал. - Я тебе сейчас расскажу, как уверовал в его скупые строчки. Капитан, держа в руках стакан, несколько раз прошелся по мягкому ковру. - Холмогорец в своих записках, - начал он, прихлебывая чай, - объяснил, как плавали зимой наши предки. На парусных судах! Да не чудесно ли это? На паруснике во льдах, где в наше время корабли идут за ледоколом. Своей очевидной абсурдностью записки привлекли меня и заставили как следует пошевелить мозгами. И что же оказалось? Мой коллега-предок, плавая во льдах, не старался попасть в Холмогоры, а выходил западнее, к Никольскому монастырю. Рекомендованные курсы пролегли примерно там же. Значит, холмогорец знал природу льдов, все эти разделы и колоба получше меня. Знал, где надо идти под парусами, а где пользоваться приливным течением. Восемь лет, как ты знаешь, я изучал студеноморские льды и пришел к выводу, что зимняя навигация в Студеном море - экономически выгодна и возможна. Те, кто замкнулся в скорлупе, порвал с практикой, могут с пренебрежением смотреть на лоции, пусть даже полулегендарные. Я уверен, что неизвестный мореплаватель прав. В дверь постучали. В каюту вошел двухметрового роста бородатый детина с красным, будто дубленым, лицом - колхозный уполномоченный Савелий Попов. Каюта сразу стала меньше. Малыгин невольно подумал, что зверобои в крепких руках... Попов заговорил. Как всегда, по его лицу трудно было понять, собирается он улыбнуться или намерен заплакать. - Поздорову живешь, Савелий Иванович, - сказал Арсеньев. - Ты что, в гости или по делу? - С просьбой к тебе, Алексеич, - топтался у дверей Попов. - Входи, чего двери подпираешь? - Постою, Алексеич, бахилы-то, видишь, сальные. Палубу шкурьем завалили. Замараю тебе ковер. От бахил Савелия Попова, перепачканных кровью и тюленьим жиром, исходил резкий, неприятный запах. - М-да... однако проходи, - Арсеньев махнул рукой, - выдержит ковер. Чайку выпей. - Он достал из буфета чистую чашку и поставил на стол. Арсеньев питал слабость к колхозному старшине. Они вместе служили на подводной лодке: Арсеньев - командиром, Попов - боцманом. - Не откажусь, - загудел Попов. Шагнув по капитанскому ковру, он оглянулся, не наследил ли. - А это кто у тебя? - продолжал он, присаживаясь. - Дочка, наверно? Красавица. - Попов осторожно взял в руки фотографию. - Дочка, - сказал вяло Арсеньев. - Чаю свежего заварю. А пока выкладывай, с чем пришел. - Мужики говорят, торопиться надо. С эдаким ветром нас прямо на Моржовецкие кошки вынесет, пяти ден не пройдет. Промысел упустим, и прочее, и тому подобное. - Попов замолчал и метнул глазом, чтобы проверить, как отнеслись к его словам. - Послали упредить. - Это замечательно! - загорелся Арсеньев. - Слышите, что мужики говорят? А мужиков-то их деды и прадеды учили. Недаром мой мореход записки вел. Колхозный уполномоченный поставил на стол фотографию и удивленно посмотрел на капитана, всегда такого ровного. - Ты чего, Сергей Алексеевич, горячишься? Уж свое-то море как не знать! Незнайками без хлеба насидишься. На руку лапоть не наденем. - Что ж, Савелий Иванович, - вмешался Малыгин. - Мужикам скажи: мы с капитаном согласны. Срок - трое суток. - Он посмотрел на Арсеньева, тот кивнул головой. - Больше здесь не задержимся. Пусть шевелятся мужики. - Я не подведу, - улыбаясь, пообещал Арсеньев. - Вот и ладно, - с довольным видом сказал Попов. - Авось не пропадем в согласии. Выпив со вкусом чашку крепкого чая, Попов вышел. Друзья посидели в молчании. Арсеньев скользнул взглядом по портрету дочери и опять помрачнел. Он вспомнил тонкую шейку и маленькие косички - последнее, что видел с порога больничной палаты, - и кровь снова прилила к вискам, снова потемнело в глазах. Не так уж много довелось Арсеньеву бывать с дочкой. Их разлучила война, потом бесконечные плавания. Он вспоминает немногие дни, когда они были вместе. Совсем крошечная, в кружевном платье, она сидит на коленях у отца и слушает сказку. Как любила Наташа папины сказки, сколько он их придумывал для нее!.. - Слушай, Серега, - Малыгин прервал молчание. - Помнишь, мы в Кенигсберге встретились, война еще была? - Орден мне вручали, - чуть оживился Арсеньев, - как не помнить! Развалины, пожары... Встретили мы двух немцев, на тележках кого-то хоронить везли. Я еще подумал: "Хорошие люди, не забыли свой долг перед соседями..." - Хорошие?! - перебил Малыгин. - Сказать тебе правду, у меня на них зуб горел. Как раз мы нацистское гнездо искали. - Ну и что? - Арсеньев повернулся и стал слушать внимательнее. - Упитанные были молодчики те двое и глядели нахально. Взять бы их тогда! В то время в городе много всякой сволочи собралось со всей Пруссии. Хватились мы, да поздно, разлетелись птички. Кое-кого зацепили, не без того... Потом сокровища искали. Гаулейтер Кох ограбил советские музеи, а вывезти из Кенигсберга не успел. Искали, да не нашли: гитлеровцы хорошо концы спрятали... Своих убивали, кто про сокровища знал. - Малыгин даже прихлопнул по столу рукой. - Добра-то на большие миллионы! До сих пор, говорят, не нашли... Ты слышишь меня, Серега? Но Арсеньев опять смотрел отсутствующим взглядом. - Тогда же одного старика встретил, - продолжал Малыгин, - правильный человек. Помню, в развалинах вывеску увидел, как сейчас перед глазами: "Кузница художественных изделий дипломированного мастера Вильгельма Кюнстера" - и наковальня с молотком, и старинный фонарь в кованой железной оправе. Зашел в мастерскую, а старик постукивает себе молоточком, будто и не случилось ничего. Я ему медную тарелку заказал с парусником. Настоящий художник... И в политике разбирается. Я бы его, Серега, без колебания в немецкие министры рекомендовал. Ты слышишь меня, Серега? Арсеньев задумчиво теребил бровь. На окровавленной и затоптанной льдине лежали кучи шкурья и тушек. К ним со всех сторон вели красные полосы. Колхозники волочили на лямках тяжелые шкуры. Капитан Арсеньев включился в работу. Сертякин подручным стоял у телеграфа и выполнял его приказания. Не простая работа - собирать добычу охотников. Надо изловчиться и поближе подвести судно, не разбив лед и не утопив кучи. И нельзя медлить. Люди намерзлись, проголодались и с нетерпением ждут отдыха. Если капитан без толку елозит около кучи, теряет время, да еще, не дай бог, неловко заденет ее, тогда берегись - мужики не пощадят капитанского самолюбия. Идут часы, сменяются вахты, надвинулась ночь. Ледокольный пароход все еще бродит в торосах. Теперь кучи заметны по огонькам. К шестам у шкурья привязаны керосиновые фонарики. Около полуночи последняя тушка спущена в трюм. Капитан промерз и устал. Без чая, не раздеваясь, лишь сбросив с ног валенки, он заснул на диване. На третью ночь немного потеплело. Все же термометр показывал градусов двадцать ниже нуля. К полуночи ветер усилился, взялась пурга. Последние три большие кучи исчезли из виду. Ровно в двенадцать часов радиопеленги, скрестившись на карте, показали - корабль находится близко от каменистых банок. Еще несколько часов - и хочешь или не хочешь, а надо уходить. Три кучи шкурья в конце концов погоды не делают. Но там остались люди... Снегом залепляло глаза. Пытаясь найти в метельной ночной мути слабый огонек, Арсеньев несколько часов не сходил с мостика. От перенапряжения то там, то здесь ему чудились фонари - "мельтешило", как говорят поморы. Но стоило минутку отдохнуть глазам - и опять все темно. Ноги в валенках и меховых чулках закостенели. ...Шел второй час ночи. Ледокол в который уже раз перепахивал льды. Нервы у всех были напряжены. Боялись за товарищей, оставшихся на льду, но вслух опасений не высказывали: об этом говорить не полагалось. Попов прикуривал папиросу, свет просачивался сквозь пальцы. - Стоп! - приказал он. Сертякин с испугом дернул за ручку телеграфа. - Включить прожекторы. - Арсеньев нажал кнопку. Пронзительный вой сирены оглушил всех на мостике. - Неужто не догадаются из винтовок пальнуть? - Подожди, подожди. - Попов торопливо отбросил меховой капюшон малицы. - Слышно что-то. - Выстрелы! - радостно крикнул молодой охотник, стоявший рядом с капитаном. - Ложитесь на чистый юг, - скомандовал Арсеньев. - Пачками палят. Ей-богу, Алексеич, - радовался колхозный старшина. - Намерзлись небось ребята. И боязно. За ночь снегом заметет, тогда уж нипочем не найти. Алексеич, - осторожно посоветовал он, - будто самое время остановиться. Ребята сами подойдут. Ей-богу, близко. - Не божись, Савелий Иванович, - пошутил Арсеньев, - и так верю. Сертякин с усилием перевел стрелку телеграфа. На сильном морозе устаревший механизм ворочался трудно. Врезаясь в снежную, холодную тьму, горели синеватым светом прожекторы. Зажглись палубные огни. Матросы спустили за борт лестницу. Попов оказался прав: ждать пришлось недолго. Из темноты, как призраки, возникли белые от снега фигуры. Медленно поднимались они по крутой лестнице. Капитан долго еще не уходил из штурманской. Брал радиопеленги, прокладывал их на карте, что-то рассчитывал по атласу течений, вертел транспортиром и так и эдак. Он решил вырвать у Студеного моря еще одни сутки промысла. С рассветом корабль подошел к западному крылу залежки. По расчетам, крыло проходило чисто, не задевая опасных камней. ГЛАВА ТРЕТЬЯ КОЛОКОЛА КАФЕДРАЛЬНОГО СОБОРА Неукротимый западный ветер, открывший капитану Арсеньеву дорогу во льдах, здесь, на балтийском побережье, натворил немало бед. В Студеное море он нес тепло и помогал промышлять зверя, а на Балтике держал корабли в портах, мешал рыбному лову, выбрасывал на камни неосторожных мореплавателей. На песчаном берегу среди отмелей и дюн неуютно в эти дни. Волны глухо шумят в темноте. Сосны качают вершинами, скрипят и стонут. Сквозь голые ветви кустарников видно, как пляшут на море белые гребни. Пустынна прямая набережная среди сосен. Запорошенные снегом, маленькие аккуратные домики глядят на море. Желтые прямоугольники окон излучают тепло, а на улице метельный ветер сбивает прохожих с ног, слепит глаза. Часы на старой церкви пробили девять. Жители давно разошлись по домам. И только в полупустом зале кафе "Балтийская волна" горячо спорят несколько завсегдатаев. За углом сверкнули автомобильные фары. В лучах голубого света метнулась белая искристая мошкара. Машина остановилась у освещенного подъезда кафе. Из машины с трудом вылез полный человек в теплом пальто и шляпе с узкими полями. Придерживая шляпу рукой, он медленно пошел вдоль набережной. Красные сигнальные огоньки машины мелькнули и скрылись за поворотом. Острый луч фонаря на мгновение вырвался из рук приезжего и воткнулся в стену ближайшего дома. И снова стало темно. x x x Эрнст Фрикке-Медонис, лежа на просторном диване и прикрыв глаза, прислушивался к потоку немецких слов. Они, словно круглые, тяжелые шарики, катились мимо, почти не задевая сознания. В кухне жена чуть слышно позвякивала посудой. Фрикке немного располнел. Щеки слегка округлились, отяжелел подбородок. Казалось, он был доволен своей судьбой. Да и было ли на что сетовать! Ему удалось получить в аренду дом на берегу моря. За годы, прожитые в Литве, он обзавелся хорошей мебелью, одеждой, наполнил вместительный шкаф орехового дерева книгами на литовском и русском языках, а последнее время копил деньги на автомашину. Никто не слышал о Фрикке ничего плохого. Сам он в беседах часто ввертывал словечки насчет своей скромности и честности. "Колокол кенигсбергского кафедрального собора зовет к размышлениям, - вещал диктор. - Немцы из восточнопрусского землячества, лишенные родины, к вам сейчас обратится герой обороны Кенигсберга генерал Отто Ляш". Фрикке представил когда-то знакомое одутловатое лицо, мундир с высоким, неудобным воротником и окончательно проснулся. Загрохотал барабан, запели фанфары. Трескучий старческий голос кенигсбергского генерала, разжалованного за капитуляцию и приговоренного к смерти Гитлером, призывал немцев к реваншу. Эрнст Фрикке с интересом выслушал немудреную генеральскую повесть. Тревожные месяцы в окруженном городе, три дня штурма, капитуляция... Плен... Да, так было! Это напомнило ему страницы собственной жизни. Поделившись с радиослушателями тягостными воспоминаниями о последних днях войны, Отто Ляш замолк. Его сменил у микрофона делец из ХДС. За окнами стонал снежный ветер, грозно шумело штормовое море, из боннского "далека" гудели набатные колокола, а в маленьком домике на набережной тепло и спокойно. Эрнст Фрикке выключил приемник. В ушах все еще раздавался унылый звон и трескучий генеральский голос. Фрикке повернулся к стене и закрыл глаза. Он стал вспоминать, как прожиты последние годы. Рекомендация отца Мильды помогла. Фрикке получил работу в порту: старшиной на разъездном катере. Став "моряком", он устроился на курсы штурманов малого плавания. Окончив курсы, командовал небольшим портовым буксиром. А теперь по воле начальства он помощник капитана порта. Время прошло быстро, как-то между рук. Нюрнбергский процесс испугал его, заставил спрятаться в скорлупу семейной жизни. По ночам он чувствовал себя спокойнее за теплой спиной жены. Ее самоотверженная любовь иногда даже трогала Фрикке. Но прошло время. Нюрнбергский процесс стал забываться. Оставшиеся в живых нацисты пока притихли. Кое-кто из военных преступников неплохо устроился в правительстве Федеративной республики. Эрнст Фрикке понял - западное правосудие больше не опасно. Его не беспокоили: люди с янтарными мундштуками не появлялись, и Фрикке решил, что он накрепко забыт. "Утеряны списки", - думал он. С новой силой одолевали мечты о богатстве. Сокровища ждут. Фрикке должен заняться ими. Швеция не уйдет. Он был терпелив. Теперь время настало. Но каким способом проникнуть на затонувший корабль, как, не возбуждая подозрений, достать дядюшкин ящичек? Он должен сделать это один: сообщники ненадежны. Каюта Э 222! Три двойки. Они снились ему ночами, мерещились при самых неожиданных обстоятельствах... И вот Фрикке решил действовать. Сложна задача проникнуть в каюту затопленного корабля так, чтобы никто не догадался об истинной цели. Вероятно, надо заняться подводным спортом. Акваланг! Но как добыть его? Эрнст Фрикке обратился к Иосифу Барайше: он-де хочет заниматься подводным спортом, он будет первым аквалангистом-литовцем. Мильда буквально осаждала отца просьбами. Спортивная затея мужа казалась ей делом достойным, благородным. Для Иосифа Барайши в то время достать акваланг было нелегко, но как отказать дочери? Пришлось обратиться к друзьям. И вот новенький французский прибор у Фрикке в руках. Два года тренировался он и в совершенстве постиг все премудрости подводного плавания. В дверь постучали. Он шевельнулся, поднял голову. На пороге стояла Мильда. В модном коротком платье и прозрачном переднике с оборками. Она еще больше похорошела после замужества. - К тебе пришли, - сказала она, улыбаясь. - Я не хотела будить, ты так сладко спал, но человек просит... - Ладно, - проворчал Фрикке. - Кому это так приспичило? - Он сел на диван, поднял с пола книгу. Сжав челюсти, беззвучно чихнул. - Я его никогда не видела. - Мильда пожала плечами. Фрикке надел грубошерстный, в синюю крапинку пиджак, неторопливо пригладил волосы перед зеркалом и кивнул жене. Мильда пропустила в комнату высокого тучного человека с красным лицом, белыми бровями и ресницами. Короткий тупой нос, большой подбородок заметно выпирал вперед. Во рту торчала сигара. "Я встречал его раньше", - мелькнуло в голове Фрикке. Дрогнуло сердце... Незнакомец, осторожно ступая по ковру, сделал два шага, остановился, озадаченно крякнул и быстро взглянул на дверь. - Эрнст Фрикке! - воскликнул он. - Штурмфюрер! Вот так встреча! Ну, никак не ожидал! Цум Тей-фель! Никак не думал, что Медонис - это ты. Протянув руки, он шагнул вперед. И можно было подумать, что он собирается обнять хозяина. - Я именно Медонис, - холодно проговорил Фрикке, поспешно отодвигаясь и тоже взглянув на дверь. - Антон Адамович Медонис. И не имею чести вас знать. - Ну как же, вспомни, - не унимался незнакомец. - Мы драпали из Кенигсберга к морю. Наш буксир обстреляли. Разве ты забыл, мы чуть не погибли в канале? Ну, здравствуй! Фрикке мельком взглянул на протянутую руку гостя. Огромная лапа. На толстом пальце заплыл золотой перстень. Теперь он не сомневался: он видел эту руку. "А-а, троюродный брат Маргариты Мальман! - как-то сразу пришло в голову. - Родственник Пауля Даргеля". Перед глазами Фрикке встала давнишняя картина: палуба пароходика, морской канал, общительный грузный мужчина. - И все же мне непонятен ваш визит... Но гость уже вытаскивал из поясного карманчика янтарный мундштук с двумя золотыми ободками. Повертев его в руках, он спросил: - Я слышал, в этих местах находят янтарь? - Да, на берегу моря, - сразу ответил Фрикке по-немецки. Теперь все было понятно. - Кажется, вас зовут Дучке? Карл Дучке? - Смотри-ка, - гость засмеялся, - запомнил мое имя! Да, я Карл Дучке, хотя тебе и не положено это знать. Ну что делать, если мы оказались старыми друзьями. А помнишь, я показывал фотографию Генриетты? Сейчас моя жена прибавила в весе, я ведь не люблю худых. "Зачем я им понадобился?" - думал Фрикке. - Как ты живешь? - осматриваясь, сказал Дучке. - Вижу, окопался недурно. За тобой не следят? - Он понизил голос. - Почему же за мной должны следить? - так же тихо, но твердо ответил Фрикке. - Я честный литовец Антанас Медонис... - Но бывает и так и эдак. Надо быть осторожным, - пыхтел Дучке. - Говорят, без осторожности никакая мудрость не поможет. Слушай, ты помнишь Фридриха Эйхнера? Тоже из Кенигсберга? - Он бросил пронзительный взгляд на хозяина. - Эйхнер? - Фрикке на минуту задумался. - Главное управление имперской безопасности, - сказал он. События последней ночи в Кенигсберге запомнились на всю жизнь. Он представил себе королевский замок, комнату дяди, уставленную картинами и деревянными рыцарями. - Штурмбанфюрер? - Да, да! - обрадованно отозвался Дучке. - Теперь полковник, ответственный пост в полиции. Десять лет отсидел в России как военный преступник. Весьма уважаемый человек. Никто так ловко не может накинуть наручники: раз - и готово! - Дучке щелкнул пальцами. - Но об этом потом. Ты должен помогать в нашем великом деле, - важно изрек он. - Мы начинаем все с самого начала... Да ты садись, у меня устали ноги. Они уселись в кресло, пристально наблюдая друг за другом. - Слушай, Дучке, мы даже не вспрыснули встречу, - состроив веселую мину, сказал Фрикке. Он, не вставая, открыл дверку небольшого настенного шкафчика, достал бутылку. - Трепещи, приятель, это старый армянский коньяк. На низеньком столике, стиснутом грузными креслами, появились рюмки, сифон содовой, яблоки. Все это Фрикке мгновенно достал из того же шкафчика за спиной. Это было его изобретение - не вставая с кресла, угощать гостей. Дучке вынул из нагрудного карманчика пиджака новую сигару и стал молча рассматривать красно-золотую этикетку. - Смотри, при наци мне редко удавалось курить такую, - медленно говорил он. - Разве после обыска арестованных. Три марки штука!.. Домик не хуже твоего. - Дучке оценивающе оглядел стены кабинета. - Правда, за него еще не все выплачено. Детишки кончают школу, расходы большие, - добавил он, будто оправдываясь Дучке чиркнул спичку и осторожно принялся разжигать сухие крученые листья. - Сигара должна загораться равномерно. Это сохраняет аромат, - неожиданно произнес он каким-то неестественным для него сладким голосом. - Гаванцы, истинные знатоки и ценители табака, только так раскуривают сигару. - Дучке выпустил в потолок десяток голубых колец и опять замолк, наблюдая, как они увеличиваются, сливаются, образуя причудливое облако. - Сказать по правде, - продолжал он, - при наци работать было легче. Главное - думать не надо: получил приказ - стреляй или руби голову. В прятки не играли. А теперь, если нужно кого-нибудь укокошить, боже мой, сколько разговоров! Карл Дучке непрерывно подливал себе в рюмку, Фрикке был настороже. Он тоже смотрел, как тянулся нескончаемой нитью дымок с кончика сигары гостя, слушал, изредка задавая вопросы. На письменном столе зазвонил телефон. Фрикке взял трубку. Гость вздрогнул - Нет, вы спутали номер, - сказал Фрикке, - это квартира. Неуклюже загребая мясистой ладонью, Дучке взял бутылку. Толстые, мягкие пальцы плотно обжали стекло. "Однако ты, друг, не из храбрых". В памяти всплывала картина, как после взрыва на пароходике Дучке мгновенно уполз на четвереньках, словно провалился под палубу. Фрикке не мог сдержать улыбки. Гость налил себе коньяку и, не глядя на хозяина, выпил. - Может быть, я кажусь нескромным, Фрикке, но пойми: у меня за последнее время совсем расклеились нервы. - Он вытер губы и снова взялся за сигару. - Ты думаешь, мне приятно было ехать в эти края? Срочная командировка. Моя бедная Генриетта, мои сыновья... Они отговаривали меня. Но что я могу! Я никому не верю: ни одному человеку! Человек человеку - враг. Надежный друг - только деньги, капитал, собственность, дающая деньги. Я брожу по свету, оскалив зубы и поджав хвост. Если кто-нибудь отвернется, даст маху, я его схвачу за глотку. Дучке все дымил. В комнате стало душно. Фрикке на миг распахнул форточку. Порыв холодного ветра колыхнул штору. Упавшие на стол снежинки быстро таяли. Когда от них остались лишь мокрые следы, Дучке заговорил снова: - Я написал в анкете, что говорю по-литовски. Я ведь родился в Мемеле. Это соблазнило американцев. Потом оказалось, кое-что позабыто. Они заставили учить заново. В придачу я должен был заниматься еще одним языком - русским. - Дучке опять тяжело вздохнул. - Это было свыше всяких сил. Чужой синтаксис. Цум Тейфель! Попробуй запомни, куда пристроить глагол. У нас все ясно - ставь в конец фразы. А здесь: я не карашо на этому языку говору, - медленно произнес Дучке по-русски и выпятил подбородок. - Правильно? - Да, неважно тебя учили, - рассмеялся Фрикке. - Вот литовский ты знаешь сносно. - Я недолго пробуду здесь. А потом опять в Западный Берлин. - Он закрыл глаза, и на лице его расплылась улыбка. - Ты знаешь разницу между светлыми и темными сортами сигар? - неожиданно перешел на другое гость, и Фрикке заметил, что голос у него опять изменился. - Нет, - ответил Фрикке. - Темные крепче. Правда, после двух-трех затяжек сигара теряет свой аромат. А в светлых легкий аромат сохраняется до конца. Я курю светлые... Сигара, словно зимнее яблоко, должна созреть в ящике. Посмотри. - Дучке показал мясистым пальцем едва заметные бледно-желтые пятна на табачном листе. - Сигара созрела. Ты можешь купить сразу целую партию - и не прогадаешь, - неожиданно закончил он. - Гм-м, но я не собираюсь покупать, - ничего не понимая, посмотрел на гостя Фрикке. - А ты что, торгуешь сигарами? - Черт возьми, - Дучке рассмеялся, - действительно, я торгую сигарами! В Западном Берлине у меня табачная лавка. Без торговли я не прокормил бы детей. Ах, какой аромат в лавке! Порой думаешь, что тебя закупорили в сигарный ящик. Аромат лучших сигар и кедрового дерева. Пять марок штука... Моя Генриетта, она так божественно выглядит в этом душистом храме! - Вот почему ты оказался таким знатоком... Вот откуда дорогие сигары. - Фрикке чихнул, беззвучно шевельнув ноздрями. - Ну и торгуй на здоровье, а зачем лезешь в драку? - Гм, лезу! У меня выбора нет. Такие люди, как мы, не могут честно работать: слишком много укороченных человеческих жизней за плечами. Будем говорить прямо. Порядочное правительство не для нас. Нам нужен хозяин из нашего племени. Тогда и мы проживем. Я помню, в школе у нас было правило: если набедокурили - всему классу притронуться к какому-нибудь предмету. Ну, например, к камню, которым разбили окно. Тогда попробуй поищи виновного - виноваты все. Никому не удавалось отвертеться и уйти чистенькими. А мы все замараны. Мы должны поддерживать друг друга - и большие и маленькие. Цум Тейфель! Генералы хотят воевать? Ну что же, нам деваться некуда. И признаюсь: в воздухе густо запахло порохом. Эрнст Фрикке насторожился. Разговор с Дучке был для него своеобразной отдушиной. Человека из знакомого мира можно было в какой-то мере не опасаться. Правда, он-то, Фрикке, не слишком откровенничал. Но последние слова гостя будили страх, от них несло мертвечиной. Беседа дальше как-то не клеилась. Дучке налил себе еще. - Фрикке, - угрюмо начал он снова, - со мной творится что-то странное. Мне страшно. Очень страшно! В каждом углу вижу врага. Цум Тейфель... По ночам мучаюсь, плохо сплю. Ей-богу, даже читаю молитвы. - Дучке поймал на кончик мягкого пальца яблоневое семечко и стал возить им по гладкому столу. - Послушай, у тебя есть дети? - вдруг спросил он. - С ними не так страшно. По ночам в тяжелые времена я брал к себе в постель маленького ангелочка. - Дучке вздохнул. - Детей у меня нет, - отрезал Фрикке. - Странно ими обзаводиться в чужой стране. - Пожалуй, ты прав. Но тебе, должно быть, очень тяжело... Дучке вдруг замолчал и прислушался. В передней хлопнула дверь, послышались голоса. - Ты умрешь страшной смертью, - плаксиво сказал он, тяжело дыша. - Мы безжалостны к предателям. Если я не вернусь... Серая рука... - Дучке проглотил слюну. Его выпуклые рачьи глаза налились страхом. - Надо лечить нервы, - с презрением заметил Эрнст Фрикке. - К жене пришла знакомая, только и всего. - Ты прав, я буду лечить нервы. - Дучке облегченно вздохнул и вытер лоб. - Цум Тейфель. - Он обгрыз и закурил новую сигару. - Больше никуда не поеду, даже если придется продать лавочку. У меня куча долгов... - Ноздри его трепетали, он словно принюхивался к собеседнику. - Сказать по правде, я придерживаюсь твоего мнения. - Эрнст Фрикке говорил тихо, стараясь не обращать внимания на подозрительные взгляды Дучке. - Надо служить хозяину такой же масти, как и у тебя. И не принюхиваться, если смердит. Хочу заработать побольше денег и убраться восвояси подобру-поздорову. Вот и все! Дучке опять густо задымил. - Я слышу разумные речи, - донеслось из табачного облака. - Скажи откровенно, как другу, ты готов выполнить приказ? Эти слова были произнесены с неожиданной четкостью. Фрикке почувствовал напряжение в голосе гостя. - А для чего я сижу здесь? - осторожно ответил Фрикке, жмурясь от едкого дыма. - Приказ есть приказ, я обязан его выполнять. Скажи мне, дорогой Дучке, - заискивающе добавил он, - на что можно рассчитывать? Ну, ты понимаешь... - Не сомневайся, говорю тебе, как человек чести. Доллары. Мы откроем на твое имя счет в любом банке. - Я согласен, - повторил Фрикке, с трудом изобразив благодарную улыбку. Он мучительно соображал: "Как будет с личными делами? Выгодно ли влезать в большую политику? Хочешь не хочешь, придется снова вступить в игру, - думал он, - или сделать вид, что вступил. Пока это не будет мешать моим планам. Летом я должен найти дядюшкин ящичек. А потом уеду в Швецию, пусть ищут! Отказаться? Они выдадут меня, уничтожат. Вот и все! Если гвоздь торчит не у места, его забивают или выдергивают". - Приказывайте, - подытожил Фрикке свои размышления. - Я готов. - Превосходно! - Гость прошептал несколько слов на ухо Фрикке. - А теперь я хочу поужинать, - закончил он громко. - Ты меня угостишь? - Откровенно говоря, я боюсь. Зачем тебе лезть на глаза? Моя жена любопытна, обязательно будет расспрашивать, а потом поделится с подругами... - Ты прав: осторожность прежде всего, - с сожалением протянул Дучке. - Конспирация. Обидно: я голоден. Придется идти в ресторан. - Он с кряхтеньем поднялся. - Где я найду тебя? - О встрече условимся так: получишь поздравительную открытку с голубком, приходи через три дня на почту. Ровно в полдень. Тут где-то недалеко я видел вывеску. - Да, почта за углом. Что я должен делать? - Скоро ты все узнаешь. Назревают серьезные события. - Дучке улыбнулся. - Конспирация. Меня зовут Лаукайтис. Запомни: Пранас Лаукайтис. Карла Дучке нет, он умер. Проводив гостя, Эрнст Фрикке долго сидел в своем кабинете. Потом включил радио. На боннской волне опять звонил колокол кафедрального собора. А за окном по-прежнему свистел ветер и угрюмо шумело море. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ "МЫ С ВАМИ ЛЮДИ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ..." - И вы утверждаете, что в Студеном море можно плавать зимой, пользуясь этими... ну, как вы их называете?.. - Разделы. - ...пользуясь разделами, можно плавать, почти не прибегая к помощи ледокола? - Первый секретарь обкома Квашнин перевернул несколько страниц в лежавшей перед ним синей папке и взглянул на моряка с четырьмя золотыми нашивками и значком капитана дальнего плавания. Прежде чем принять Арсеньева, секретарь не только добросовестно прочитал всю работу, но и советова