ядывая внушительный живот соседа и отвисшие, вялые мышцы, - прошу, постерегите портфель. Я вернусь через десять минут. "Не дай бог обзавестись такой утробой!" - невольно подумал он. - Купайтесь, товарищ офицер, - отозвался толстяк, перекатив сигару во рту. Он бесцеремонно вытащил потрепанный, рыжий арсеньевский портфель из стопки одежды и положил его себе под голову. По кромке застывшего от безветрия моря бродили юные искатели янтаря. Они весело переговаривались. Эти - без всякой одежды, их тела совсем коричневые. Вот мальчишки, толкая друг друга, с визгом кинулись в море. - Янтарь! Вода запенилась, вспыхнули брызги. Один вернулся с кусочком солнечного камня. Немного дальше с невозмутимостью статуи, закинув руки за голову, лежала на песке девушка. Ее смуглое от загара тело ослепительно красиво. А рядом, словно для контраста, худосочная пожилая красотка с синими венами на ногах. Тройка малышей совсем зарылась в песок. Крякнув для порядка и плеснув себе под мышки, Арсеньев окунулся. Прохладная балтийская вода остудила кожу. Как хорошо! Все семь потов, обливавшие его в душных кабинетах, мгновенно смыты. Арсеньев медленно плыл к черной точке буя, вспоминая разговор у командира отряда. Он был доволен сегодняшним днем. Работа получила хорошую оценку. Все просьбы Фитилева выполнены: командир отряда тут же распорядился - помочь Арсеньеву во всем. Сергею Алексеевичу понравилась внимательность начальника. Вот бы только Наташа! Арсеньев повернул обратно, радуясь бодрости, взятой у моря. Он издалека признал свое место на берегу. Над знакомым уродливым животом, словно кочкой на ровном месте, призывно маячил красно-белый зонт и курился дым. Море с тихим шорохом облизывало берег прозрачными языками. Арсеньев с наслаждением растянулся на песке. Горячий песок и сияющее небо! Он любил помечтать лежа под солнцем. Опять стали грезиться льды. Он стал подсчитывать, как растет мощность торошения... Вспомнилась Туманова. Как она могла! - Надеюсь, я не стесню вас? - произнес возле самого уха мелодичный голос. Арсеньев повернул голову и встретился глазами с хорошенькой женщиной. Захватив полные пригоршни горячего песка, она лениво пересыпала его. - Весьма рад приятному соседству, - поспешил вежливо заверить Арсеньев, но тут же отвернулся. Наслаждаясь теплом, он подставил солнцу другой бок и погрузился в полудремотное состояние. Тихое всплескивание волн ласкало слух, успокаивало нервы, убаюкивало. - Ах, я забыла сигареты дома. Вы курите? - снова услышал он голос незнакомки. - Курю, "Беломор". Если вас устраивает? - отозвался Арсеньев. - Да, устраивает. Стараясь не насыпать в карман пиджака налипший к рукам песок, Арсеньев достал папиросы. Чиркнул спичкой. Оба молча закурили. Она спросила, заметно волнуясь: - Вы Арсеньев? - Да, я Арсеньев. Простите, но откуда вам известно?.. - Я видела вас... Вы работаете с моим мужем. Он хотел встретиться с вами... О, если бы вы могли, - она посмотрела на Арсеньева и густо покраснела, - у нас дома. Он очень просил, не откажите... по делу. Неожиданно резким жестом она смяла и отбросила папиросу. Он внимательно посмотрел на нее. В больших синих глазах он прочел смущение и испуг. "Странный способ знакомиться! - подумал Арсеньев. - Еще более странный способ устраивать дела!" Что-то тронуло Арсеньева в ее поведении. Может быть, этот непроизвольный жест, может быть, смятая папироса или испуг в глазах. Кто знает! - Ну что ж, рад быть вам полезным. - Он улыбнулся. - Арсеньев Сергей Алексеевич. - Мильда. Мой муж - капитан Антанас Медонис. Он будет вам очень благодарен. Простите, я так надоедлива... Арсеньеву показалось, что Мильда с трудом заставила себя произнести эти слова. - Антанас Медонис! - неожиданно вскрикнул толстяк, вскакивая, словно пружинный чертик. - Это ваш муж? Цум Тейфель! - Сигара едва не вывалилась на песок. Он успел прихватить ее мясистыми пальцами. - Антанас - мой лучший друг. Я Пранас Лаукайтис. Как мне его увидеть? Я не знаю вашего нового адреса. Мильда узнала толстяка. Это он однажды вечером приходил к мужу. Другой раз они его встретили в городе. По-литовски он говорил с чуть заметным акцентом. Из пляжной сумочки Мильда достала блокнот, написала несколько слов. - Пожалуйста, товарищ Лаукайтис - это наш адрес. Пожалуйста, заходите. - О, благодарю! Толстяк быстро оделся, возвратил Арсеньеву портфель, свернул красно-белый зонтик и мгновенно исчез. - Странный человек, - задумчиво произнес Арсеньев. - Какие неприятные руки! Вы заметили, Мильда? - Я его видела... И уже два раза. Он - знакомый мужа. Но, Сергей Алексеевич, простите, Сергей. Я литовка и не привыкла к отчествам. Если вы можете, пожалуйста... - Она взглянула на часики. - Через полчаса муж должен быть дома. - У меня мало времени, но если так надо... x x x Арсеньев сидел в кресле. Мильда удобно устроилась на широком диване. Темно-зеленый абажур торшера пропускал немного света, но и при таком освещении на лице Арсеньева можно было прочитать озабоченность и смущение. На круглом столе несколько бутылок вина, закуски. Миколас с поклоном встретил гостя на крыльце. Безмолвно откупорил бутылки и больше на глаза не появлялся. - Сослуживец мужа, - ответила Мильда на немой вопрос Сергея Алексеевича. - Любит заниматься хозяйством. Арсеньев выпил рюмку. Беседа не налаживалась. Он подержал в руках подушечку, расшитую синими сказочными птицами, положил ее на место. После второй рюмки появилось неприятное чувство. Арсеньев уже досадовал на себя. "Зачем я пришел? Идиотизм какой-то! На черта мне нужна эта женщина с глупыми загадками? Пусть их разгадывает кто-нибудь другой... Муж... Существует ли он вообще?" Но как только Арсеньев порывался уйти, Мильда принималась умолять его подождать. И Арсеньев сидел, разглядывая фикусы в дубовых бочках, распятие на стене, картины с игривыми сюжетами. "Познакомился на пляже с красоткой! - Арсеньев уже с раздражением смотрел на пригорюнившуюся Мильду. - Но у нее такие жалкие, растерянные глаза..." Зато Мильда успокоилась. "Ничего плохого не произошло, - думала она, украдкой рассматривая Арсеньева. - Напрасно я обвинила моего Антанелиса во всех смертных грехах. Глупо представлять все в черном цвете. А все же Антанелис не должен был так поступать..." Мильда ждала мужа с минуты на минуту и чувствовала, что Арсеньеву ожидание было в тягость. Новый знакомый ей нравился: симпатичное, мужественное лицо, честный, открытый взгляд. "Кажется, он подозревает что-то дурное". - Может быть потанцуем? - с отчаянием сказала Мильда, стараясь удержать Арсеньева во что бы то ни стало. Она поставила пластинку, второпях иголкой уколола палец. "Я отвратительно себя веду, но что делать?!" - Не хочется, Мильда. - Арсеньев посмотрел на часы и в который уже раз подумал, что не должен был принимать это приглашение. По привычке он теребил бровь. - Вы очень торопитесь? Может быть, все-таки потанцуем? Ну, если не хотите, что ж. - И Мильда резко остановила радиолу. - Давайте тогда поговорим о чем-нибудь. И вы кушайте, пожалуйста, и садитесь сюда, ближе ко мне. - Если бы кто-нибудь сейчас спросил, для чего она это делает, Мильда не смогла бы ответить. Может быть, здесь сказалась обида на мужа? "Почему его нет? Как он смеет опаздывать! - думала она. - Разве он не понимает, в какое положение ставит меня!" Молчание становилось тягостным. - Я пойду, Мильда, - наконец твердо произнес Арсеньев. - У меня нет больше времени. Поймите: моя жена в больнице, не сегодня-завтра мы ждем ребенка. А я вот на берегу и даже не знаю, что с нею, пью коньяк... Мильда покраснела, на глазах выступили слезы. - Вы бог знает что подумали! Поверьте, я говорила правду. Муж тоже не виноват: наверно, его задержали на работе. Если бы я знала о ваших тревогах, клянусь, не стала бы приглашать! Но сейчас, наверно, остались минуты. "Она говорит правду", - подумал Арсеньев. - По бокалу крюшона, - сказал показавшийся в дверях Кейрялис, - фирменный, собственного изготовления. - Он подал бокалы Мильде и Арсеньеву и покосился на портфель у ног гостя. Белая таблетка растворилась, оставив в розоватом напитке волокнистый след. Мгновение - и он растаял. Кейрялис ушел. Арсеньев посмотрел на холодное, запотевшее стекло, на прозрачные кубики льда на дне, отхлебнул из бокала и сказал: - Я совсем не сержусь на вас, Мильда, и верю вам. Но согласитесь, что мне может казаться странным поведение вашего мужа... - Он почувствовал такую усталость, словно весь день ворочал камни. Арсеньев смотрел на хозяйку. Мильда медленно вращалась вместе с комнатой. Темно-красные обои превратились в огненную завесу. Мгновение - и краски исчезли, стало темно. - Наташа!.. - простонал Арсеньев, едва шевеля посиневшими губами. Мильда вскрикнула... Собрав все силы, Арсеньев шагнул было к двери, но тут же упал на пол. Мильда бросилась к Арсеньеву. Его руки стали неподвижными и тяжелыми, словно кожаные чулки, насыпанные песком. Лицо помертвело. Ей сделалось страшно. - Он умер! - дико закричала Мильда. - Помогите!.. Она не слышала, как в комнату вошел Миколас, не видела, как он рылся в портфеле Арсеньева и как, кряхтя, перетащил в спальню тяжелое тело старшего лейтенанта. - Пьян как свинья! - сказал Миколас, когда Мильда очнулась. - Видимость здоровая, а на выпивку слаб... Ишь, что вытворяет, послушай-ка, Мильдуте. Из спальни доносился прерывистый громкий храп. Мильда горько заплакала, уткнувшись в подушку, расшитую синими сказочными птицами. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ПРОТЯНУТЬ РУКУ Над городом светлым пятном нависло зарево вечерних огней. Из порта доносились едва слышные свистки маневрового паровоза. На палубе затонувшего великана темно и пусто. Матросы давно спят, утомившись за трудный день. Ночь темная, но ясная. Над морем ночной воздух чист и прохладен. От дневной жары ничего не осталось. Моряки ворочаются в постелях. Иные не выдерживают, встают и укрывают ноги бушлатом или шинелью, ворча завинчивают иллюминатор. Вдалеке, на плоском, как пирог, берегу, каждые десять секунд ярко вспыхивает рубиновый огонь. "Берегись!", "Опасность!", "Берегись!" - упрямо твердит маяк одно и то же. В окне капитанской каюты проглядывал одинокий тусклый огонек. Трудный день выдался сегодня у Фитилева. Прежде чем разрешить генеральную откачку, он спустился под воду и снова осмотрел корпус. За день он уходился и сейчас, прикрыв лицо клетчатым платком, раскинув на койке босые жилистые ноги, сладко всхрапывал, бормоча что-то во сне. От раскаленной докрасна чугунки веяло жаром. Любил Василий Федорович после работы побаловать старые кости, отсыревшие на разных морях. По палубе вахтенный матрос, размахивая керосиновым фонарем, шел на нос судна, где висел корабельный колокол. Электрического света сегодня не было: дизель-динамо не работало. Готовясь к генеральной откачке, мотористы перебирали движок и к ночи не управились. Над морем гулко раздались четыре басовитых двойных удара большого судового колокола. Тоненько отозвался колокол-малютка на буксире, стоящем бок о бок. И все опять тихо. Отбивать склянки на затонувшем корабле вроде бы и не к чему, но капитан-лейтенант Фитилев человек твердых правил, и вахтенные часы вызванивают минута в минуту. И беда, если "батя" замечал неточность, особенно в ночное время. В капитанской каюте "Шустрого" - яркий свет. Согнувшись над письменным столом, Антон Адамович изучал корабельный план, еще так недавно лежавший в портфеле Арсеньева. Надписи на немецком языке он разбирал легко, хотя план, вероятно найденный моряками в одной из командирских кают, был основательно захватан и густо испещрен пометками. Эти точки, крестики и завитушки, непонятные Антону Адамовичу, мешали читать чертеж. Номерами указаны насосы и пластыри. Шесть палуб, на каждой подробно размечены все судовые помещения. Левый борт. Вот и каюта Э 222. Наконец-то! Антон Адамович жирно чернилами обвел маленький прямоугольник. Да, план в его руках! Теперь-то он сумеет получить дядюшкин ящичек! Антон Адамович перевернул план. На обратной стороне были нанесены разные сведения о корабле: длина, ширина и водоизмещение, запасы топлива, воды, число пассажиров и многое другое. Медонис старался запомнить каждую мелочь. Внутрь корабля лучше всего входить через грузовые двери в борту. Здесь лестница вниз. Потом пройти половину коридора. Каюты второго класса. Около каюты Э 34 еще лестница, по ней спуститься к ресторану. Потом несколько метров к корме - и снова лестница. Антон Адамович теми же чернилами обозначил пунктиром путь в каюту Э 222. Услышав перезвон колоколов, Медонис поднял голову. Улыбка промелькнула на его лице. Да и как не улыбаться! С последним ударом колокола начинался знаменательный день. Он останется в памяти Антона Адамовича на всю жизнь. Еще одно усилие - и цель достигнута! Антон Адамович вскочил с вращающегося стула и, волнуясь, зашагал по каюте. "Довольно пресмыкаться! - со злорадством думал он. - Кончились мои мучения, все кончилось! Сегодня начинается новая жизнь. Не совсем новая, собственно говоря, я возвращаюсь к старому и прежде всего получу свое имя - Эрнст. Эрнст Фрикке... Как это приятно звучит!" Он засмеялся. - Антанас Медонис... Черт возьми, и эту дрянную кличку я носил столько времени! Постоишь у меня навытяжку, сволочь! - погрозил он вслух кому-то. Размышления Антона Адамовича прервал осторожный стук в дверь. Мгновенно спрятав чертеж в ящик стола, Медонис сказал: "Войдите", - почему-то решив, что это старший механик. Последние дни Медониса почему-то раздражал этот угрюмый человек. "Молчит и разглядывает, будто я какая красотка, а не капитан буксира. Одноглазый, брови мохнатые, смех будто клекот птицы, квадратные ногти. Кажется, я его видел прежде. Но где?.." - Это я, гражданин начальник, - ухмыляясь, доложил Кейрялис. - А, Миколас! - с облегчением вздохнул Медонис. - Вахту принял? - Принял, гражданин начальник. - Кейрялис развалился в кресле. Как же, стесняться нечего - компаньоны. - Матрос Гришкенас сразу лег спать, - сообщнически добавил он, - даже и кофе не пил. Старпом лежит читает. - Бери акваланг, выноси на палубу. Нечего рассиживаться. - Антон Адамович показал на аппарат с двумя светло-голубыми баллонами сжатого воздуха. - Осторожней, дурень, это тебе не дрова! - испуганно ругнулся, он, когда Миколас, выходя, зацепил аквалангом за дверную ручку. Антон Адамович снова вынул план, посмотрел, потом любовно и бережно спрятал в ящик и стал готовиться. Раздевшись догола, он приседал, глубоко дышал, энергично взбрасывал руки, ноги. Натянув на себя шерстяное белье, он задумался. Он превосходно изучил акваланг, мог, не боясь, идти под воду, обследовать корабль. И все-таки что-то щемящее заползло в душу... Ночное плавание в брюхе затопленной громадины, в одиночку, без помощника... Это могло окончиться плохо. Может быть, отказаться? Нет, никогда! На палубе он еще раз с отвращением взглянул на черную воду. На невидимом берегу вспыхнул красноглазый маяк, и его багровая тень коснулась, будто обожгла, Антона Адамовича. "Что со мной?" - старался понять Медонис, пытаясь подавить неприятное чувство. Шорох на палубе заставил насторожиться. Но нет, ложная тревога. Убедившись, что все спокойно, Медонис надел ласты, натянул маску, пристегнул к поясу нож. Миколас помог закрепить акваланг. Антон Адамович зашлепал по палубе резиновыми подошвами. - Пускаю воздух, - торопливо сказал Миколас, отвертывая воздушный краник. Медонис еще раз посмотрел вниз, на черную, враждебную воду и не мог преодолеть колющий озноб. Пересилив страх, он осторожно сполз в море. Вот его со всех сторон сжала холодная вода. Возникло привычное чувство невесомости. Тишина. Он отчетливо слышит постукивание клапана и журчание воздушных пузырьков. Донесся шум винтов далекого парохода. В темноте мерцали огоньки мельчайших морских обитателей. Медленно проплывали вспыхивающие туманности медуз. Зеленовато светилась какая-то живность на песчаном дне. Легко двигая ногами, Медонис быстро скользил вдоль ржавого корпуса. В холодном электрическом свете фонаря мелькали разнокалиберные пробки, небольшие деревянные заплаты, прилипшие к борту ракушки, зеленые скользкие водоросли. Антон Адамович нырнул глубже, круто согнул поясницу и отвесно пошел вглубь. Маска плотно сжала лицо. В луче фонаря возникли гигантские винты, массивный руль. На светлом песчаном дне темнели какие-то железные обломки, камни, наполовину утонувшие в грунте. Подальше горбатилась перевернутая спасательная шлюпка с проломанным днищем, опутанная мотками рыжего стального троса. За шлюпкой торчала лапа старинного адмиралтейского якоря Многое хранило на дне древнее Варяжское море! Вот в луч света попался округлый металлический предмет, выступавший из песка. "Что за штука?" - Антон Адамович осматривал железину. Ковырнул ножом. "Да это же авиабомба!" Медонис чуть не выронил загубник. "Вот тебе раз! - размышлял он, торопливо отплывая в сторону. - Бомба, наверное, предназначалась для Кенигсберга. А ведь она может еще взорваться, стоит только потревожить. Подальше от нее!" - решил Медонис, возвращаясь к корме. Он уткнулся в деревянный пластырь величиной с хорошие ворота. Пластырь держался на толстых пеньковых канатах, привязанных к скобкам. Это было настоящее произведение подводного строительного искусства, сооруженное из брусьев, болтов, стального троса и парусины. Плотно подогнать к пробоине большой пластырь нелегко. По законам корабельной архитектуры корпус здесь двояко изгибался, а искалеченные железные листы превратились в гармошку. Антон Адамович поводил лучом, вынул нож и обрезал верхние оттяжки. Пластырь легко отвалился, обнажив пробоину с рваными острыми краями; она могла впускать внутрь корабля около тысячи тонн морской воды ежечасно. Деревянный щит, утяжеленный толстыми болтами и кусками железа, медленно спустился на дно, накрыв несколько оранжевых звезд и замутив воду. Для чего он это сделал? Антон Адамович и сам не знал. Скорее всего, желая доставить врагам побольше неприятностей. Ему давно хотелось разрушить, растоптать ногами все, что сделано русскими. А приходилось лебезить, скрывать свои истинные чувства. "Пусть еще поработают с пластырем, - злорадствовал он, - пусть потрудятся!" Обогнув корму, Медонис поплыл медленнее, освещая каждый сантиметр борта. x x x На мостике буксира Шустрый, облокотившись о холодные поручни, стоял вахтенный матрос Миколас Кейрялис и бубнил: Приехала из Берлина Коричневая форма. Измерила наши животы... Вдруг Кейрялис умолк и прислушался. Сегодня в его обязанности входили дополнительные занятия. Он должен караулить, когда покажется из воды Антон Адамович, помочь в случае чего. И еще ему приказано следить за палубой затонувшего корабля, - вернее, за матросом, вступившим на вахту в полночь. Придется рябой каждый день По два яичка класть, А петушку, бедняге, Цыплят выводить,. Он помолчал и начал песню сначала, - На "Шустром" вахтенный! - раздался приглушенный голос с палубы "Меркурия". - Ну, что там? - не сразу отозвался Кейрялис. - Вахтенный слушает. Он перешел на другую сторону мостика и увидел темную фигуру матроса у борта. - И я вахтенный. Это ты пел? - Я. - По-каковски это? Я не понял слова. - Литовская песня. - А-а... Тоску наводит твоя песня. - Во время войны сложили про собак-гитлеровцев, как они Литву грабили. Спокойной ночи, товарищ. - Кейрялис забеспокоился, кинув взгляд на воду. - У меня работенка... Капитан у нас прижимистый, живоглот, ночью работать заставляет. А как вы, когда откачивать собираетесь? - Завтра в девять утра, батя приказ отдал. - Завтра. Ну, ну... Желаю успеха! А песня хорошая, это я плохо пел. - Кейрялис спустился в кают-компанию, потушил свет и в иллюминатор из темноты стал наблюдать за матросом. Тот посмотрел по сторонам, зевнул и зашагал прочь от борта. Кейрялис слышал, как он шаркал ногами по резиновому коврику, как хлопнул дверью. Миколас Кейрялис стал смотреть на море. "Нет, - думал он, - ни за какие деньги не согласился бы я лезть ночью в воду! Бр-р!.. Мокро, темно, холодно". x x x Перед глазами Антона Адамовича проплывали те же бесконечные заглушки и заплаты. Посередине огромного корпуса плотно сидел металлический пластырь длиной в сорок метров. Пластырь закрывал рваную пробоину, давний след арсеньевской торпеды. Наконец Медонис увидел бортовую дверь одной из нижних палуб. В прежние времена через нее грузили продовольствие. Медонис без труда сдвинул дощатый пластырь, прикрывавший оторванную половину железной двери, и проник в главный вестибюль. Здесь через все палубы проходила пассажирская лестница. Теперь она сохранилась только наверху. Идущие вниз ступени разломаны волнами, и лестничная клетка казалась черным провалом. Антон Адамович напряг память, стараясь представить расположение кают. "Лестница внизу. Нужно пройти половину коридора, мимо кают второго класса, - лихорадочно вспоминал он. - Около каюты номер тридцать четыре еще лестница; еще ниже - ресторан. Потом несколько метров к корме - и снова лестница Я должен спуститься на три палубы ниже, потом свернуть к левому борту. Там, у дамской уборной, - каюта двести восемнадцать, следующая двести двадцатая, потом моя..." Уходил воздух. Необоримая жажда богатства толкала Медониса на риск. Вода внутри корабля показалась ему еще холоднее. Прокалывая лучом черноту, он опускался медленно, боясь за что-нибудь зацепиться. Чего только не вставало на дороге! Сколько тут всякого хлама, пропитавшегося водой! Он различает изломанные диваны, кресла, столы... Все покрыто слизью. Но вот, наконец, и третья палуба. Здесь разрушений еще больше, чем наверху. Из воды проступали черные бесформенные тени. Антон Адамович настойчиво пробирался к левому борту. Но что это? Словно в тумане, он увидел впереди живое существо. Антону Адамовичу сразу стало жарко. Он шагнул вперед. Туманная тень тоже сошла с места. "Проклятие, зеркало!" - догадался он. Коридор завален песком и деревянными обломками. Антон Адамович, задыхаясь, яростно расчищал себе путь к богатству, с трудом одолел неожиданное препятствие и, передохнув, стал продвигаться дальше. "Наконец-то Э 222! Вот она! Моя каюта! Неужели за этой дверью Швеция, богатство, новая жизнь?!" Нервное напряжение достигло предела. Антон Адамович бросился к двери и рванул за ручку. Ручка вместе с замком осталась у него в кулаке. "Дьявол!" - про себя выругался Медонис и приналег всем телом. Но дверь крепко сидела в гнезде. "Перекосило ее, что ли? - мучился в догадках Антон Адамович. - Разбухла? Может быть, прижало чем-нибудь изнутри? Да нет, в каюте тяжелых предметов вроде не было". Он попытался одолеть упрямую дверь водолазным ножом, но не нашел щели. Лицо Антона Адамовича покрылось испариной, взмокло. Стекла затуманились. Пришлось просунуть палец под маску и пустить немного воды, протереть стекла. Несколько раз он с силой всадил нож в филенку и наконец проткнул ее. С каждым ударом отверстие расширялось. Он устал. Но вдруг акваланг перестал подавать воздух, сработало предупреждающее устройство. Антон Адамович открыл резервный клапан за спиной. Опять можно дышать! Но теперь воздуха осталось ровно на пять минут. Грозный сигнал. Медонис заскрежетал зубами. За это время он едва-едва успеет доплыть к буксиру. "Надо возвращаться. Но неужели я пробыл в воде пятьдесят минут?" Выбираясь к выходу, Медонис посмотрел на часы - прошло только тридцать пять минут. "В чем же дело? Испорчен автомат или в баллонах оказалось меньше воздуха?" Он готов поклясться: манометр перед спуском показывал полное давление. Перебирая в уме десятки всевозможных причин, Медонис забыл об одной: ему пришлось изрядно потрудиться. В таких случаях воздуха уходит куда больше. Боясь ушибить голову о полузатонувшие, напитавшиеся водой деревянные обломки, Антон Адамович всплыл с поднятыми кверху руками. Наконец он выбрался из корабельного чрева. Снова море, глубина четырнадцать метров. Возвращение заняло больше времени, чем ожидал Медонис. Поэтому в последний момент он поторопился и обогнал воздушные пузырьки, уходящие из акваланга. А такая скорость при подъеме недопустима. И резкая смена давления сказалась: зазвенело в ушах, ударило в голову. И еще неприятность: он почувствовал ни с чем не сравнимый холод. С каждой минутой его все больше знобило. Тяжело дыша, Медонис ухватился за кранец на борту буксира. Кейрялис помог своему начальнику подняться на палубу и снять акваланг. - Не хватило воздуха, - стуча зубами, с трудом проговорил Антон Адамович. - Каюту нашел. Завтра заряжу баллоны, и тогда... - Завтра? - удивился Миколас. - Есть приказ завтра начать генеральную откачку. В девять часов утра Я узнал от вахтенного. - Завтра? Ах свиньи собачьи! - Медонис даже перестал стучать зубами. Слова матроса ошеломили его. "Все погибло, все полетело в преисподнюю! Зарядить баллоны можно только днем", - молниями вспыхивали мысли. Антон Адамович искал выхода. "Нет, не дам! Деньги принадлежат мне. Перегрызу горло всякому, кто встанет на дороге. Нет, господа! Вы поднимете корабль только после того, как я достану дядюшкин ящичек". Но для этого надо задержать подъем судна хотя бы на сутки, задержать во что бы то ни стало!.. Собрав подводное снаряжение, не сказав больше ни слова, с ластами под мышкой Медонис ушел в каюту. Через несколько минут он появился на палубе в теплой пижаме. - Вот тебе записка, Миколас. Передашь Мильде. Возьми шлюпку - и под парусом в порт. Обратно возвращайся на катере. Время не теряй: время у нас золотое. Понял? - Это мы сейчас, моментально. - Прочитай записку. Никого больше не слушай. Операция - под твою ответственность. Антон Адамович вернулся в каюту. "Все, все удачно складывалось - и на тебе! - бесновался он, приканчивая бутылку коньяку. - Все могло рухнуть, но я нашел выход!" - Посмотрим, - со злобой прошептал он, - посмотрим!.. Я даю бой, капитан Арсеньев. Посмотрим, кто кого. Постоишь еще у меня навытяжку, сволочь! x x x "...Не думай, будто бы в супружестве заключается совершенное счастье, без малейших неприятностей: такого состояния не может быть в здешнем мире. Всегда помни, что особа, с которой соединяешься вечным союзом, есть человек, а не ангел. Если в супруге своем заметишь слабости, приписывай их несовершенству природы человека, не показывая, что они тебя удивляют. Проснувшись поутру, будь спокойною и веселою. Ни для какой причины не дозволяй гневу иметь доступ к твоему сердцу. Никогда не противься мужу, а и того более не спорь с ним, хотя бы на твоей стороне была справедливость; пускай эта нежная уступчивость будет в собственных твоих глазах заслугою, и ты увидишь, сколь важную она принесет тебе пользу". Мильда перевернула страничку и несколько минут сидела в задумчивости. Эту маленькую книжку, перевод с польского, подарил ей Антанас вскоре после свадьбы. Он восторгался "Советами, преподанными матерью дочери своей накануне ее замужества" и рекомендовал их как рецепт счастливой семейной жизни. "Кое-что, несомненно, правильно, - раздумывала Мильда, - но принять на веру этот опус столетней давности целиком, как катехизис? Могла же прийти ему такая нелепая мысль!" Мильда сидела на диване, поджав ноги и укрывшись теплым пуховым платком. Если бы не всхрапывание в соседней комнате, все могло показаться сном. Но все произошло наяву. Мильда и книгу-то стала читать, чтобы отвлечься, а может быть, и найти оправдание своим поступкам. Мужа она ждала с нетерпением. После всего, что случилось, они должны серьезно поговорить. Многое надо выяснить. Мильда снова склонилась над книгой. "Власть женщины, - читала она, - вся сила и даже счастье зависят от уменья завоевать дружбу супруга. Узнай его характер, соображайся с ним в мыслях и склонностях. Его удовольствия да будут твоими; дели с мужем его печаль, неприятности и не давай ему заметить твоих собственных; скрывай его недостатки от всех и даже от него самого. И ты станешь драгоценным сокровищем для мужа, имеющего доброе сердце и благородный образ жизни, но если бы он был и самый злой человек, если бы имел сердце тигра, ты усмиришь его и сделаешься ему необходимою. Нежные знаки твоей любви супружеской да будут всегда закрыты скромною завесою благопристойности". Стрелки на стенных часах показывали три. В передней раздался легкий стук. Мильда бросилась к двери. - Это вы?.. - не скрывая разочарования, протянула она. Кейрялис, загадочно усмехаясь, подал Мильде письмо в измятом конверте. Прочитав страничку, исписанную угловатым почерком мужа, она вспыхнула. - Я не позволю. Это мой гость, вы не имеете права. - Гражданин начальник приказал, - усмехнулся Миколас, - ослушаться не могу. На чьем возу сидишь, того и песни поешь... Так-то. - Он кинул нескромный взгляд на ноги Мильды. Платье от долгого сидения смялось в складки, приоткрыв приятную ямочку на полной коленке. - Не смейте смотреть! - прикрикнула Мильда. И когда Кейрялис выглянул в окно, она уже стучалась в соседний дом к подружке. Это был протест. "М-да... С норовом молодица! Хозяюшка в дому как оладышек в меду, - подумал Кейрялис, - Ишь ты!.." x x x Трудно было узнать комнату, где вчера сидел Арсеньев. Скатерть залита вином, на столе осколки бокалов, черепки тарелок, все перевернуто, разбито... Скрипнула дверь, вошел Кейрялис. В руках у него, словно охапка дров, - обломки стульев. Тихонько разложив на полу "труды рук своих", он ухмыльнулся и подошел к зеленым фикусам. Вырвать их с корнем и бросить на пол вместе с землей - дело одной минуты. Горшки он вынес во двор, а оттуда возвратился с грудой черепков. - Вот теперь впору, высший класс! - сказал Кейрялис, любуясь своей работой. - Сам гражданин начальник не узнает комнату. Эх, черт, разве колеру еще добавить?! С этими словами он взял бутылку красного вина, отхлебнул из нее добрую половину, а остатки выплеснул на белые оконные занавески. Кейрялис добросовестно относился к любой работе. - Ну, кажется, все! Можно и отдохнуть, - решил он, позевывая, развалился на диване, положив под голову бархатную подушку со сказочными птицами, задумался. Ему не очень-то по душе пришлась вся эта затея со старшим лейтенантом. Когда матрос договаривался с Антоном Адамовичем, корабль был ничей, и только дурак отказался бы от глупых денег, которые сами лезут в руки. Но сейчас другое дело: на корабле появился законный хозяин. Ему, бывшему батраку и сыну батрака, незачем ссориться с Советской властью. Надо хорошенько все взвесить. Он завтра поговорит. Что-то не нравится ему этот тип, ей-богу, не нравится! Гражданин начальник, Антон Адамович, может пулю в затылок пустить, если ему не потрафить. "А вот Мильду жалко. Хорошая девка!" - так думал Кейрялис, засыпая. Часы пробили шесть. В соседней комнате заскрипели пружины. Послышалось долгое, мучительное откашливание. Пошатываясь, волоча ноги, из спальни вышел Арсеньев. Голова у него была взлохмачена, бледное лицо помято, губы спеклись. Он в одной рубашке, без ботинок. Арсеньев обвел мутным взглядом комнату, заметил Кейрялиса. - Товарищ! - нерешительно позвал Арсеньев. - Товарищ! Кейрялис мгновенно проснулся, сел и неизвестно почему надел кепку. - Товарищ, - повторил каким-то не своим голосом Арсеньев, - что здесь произошло? - Он сделал еще шаг. Под ногами хрустнули обломки патефонных пластинок, со слабым звоном покатился по полу хрустальный бокал. - Ваших рук работа, гражданин начальник, - пахуче выдохнул перегар Кейрялис. - Целый литр водки вылакали. Это было нестерпимо, невозможно! - Вы что, шутите? - Арсеньев стиснул виски. - Этого не может быть! Кто вы такой? Что все это значит? - Напились, вот и захотели показать свой характер, - грубо продолжал Миколас. - Ломать, бить и все такое... За дамочкой, как дикое животное, гонялись, платье на ней изорвали. Пьяный-то ничего не боится, ничего не стыдится. Это казалось настолько неправдоподобным, что руки Арсеньева невольно сжались в кулаки. Откуда взялся этот наглец? - Негодяй! - крикнул он во весь голос. - Вот как? - нехорошо ухмыльнулся Кейрялис, показав бледные десны. - Выходит, "пьем да посуду бьем, а кому немило - того в рыло"? Арсеньев сдержался и скрипнул зубами. Спокойный тон незнакомца привел его в себя. Неужели правда?! - А вы не кричите, здесь не палуба. Муженек сегодня жаловаться пойдет... Он хотел позвать сюда капитан-лейтенанта Фитилева, - со вкусом фантазировал Кейрялис. - Пусть бы посмотрел гражданин начальник судоподъема, как его офицеры развлекаются! Арсеньев был еще очень слаб от оглушившего его снотворного, он лежал на диване, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь. - И фикусы тоже я? - Он недоверчиво кивнул на обнаженные корни. - Что за наваждение?! - Наваждение... - выпятив нижнюю губу, сказал Кейрялис. - Вы, гражданин начальник, между прочим, и мужу увечье нанесли. Он хотел унять вас, а вы зверь зверем. Арсеньев так ничего и не вспомнил. Но разгром в комнате, женщина, вино, сон, самоуверенная наглость пришельца... Он остро почувствовал, что попал в скверную историю. "Ну, товарищ Арсеньев, как вы теперь будете оправдываться?.. Да и могут ли быть оправдания? - бродили горькие мысли. - Сможете ли вы теперь смотреть в глаза людям? Милая Наташа, что я ей скажу!.. Сплошной туман! Все, что произошло, необъяснимо для порядочного человека. Такой уж я, видать, уродился. "Плохому кораблю всякий ветер страшен", - вспомнил Арсеньев любимую поговорку Василия Федоровича. - Благородство, порядочность - кажется, вы любите эти слова?.." И все же он не мог поверить. Нет, невероятно!.. - Бабы каются, а девки замуж собираются, - наблюдая за переживаниями Арсеньева, наставительно сказал матрос. Однако втайне Кейрялису было жаль обманутого, истерзанного человека. - Возьмите сигарету. Бросьте вашу, она порвалась. - Матрос зажег спичку. - Эхе-хе!.. Никому не верь, и никто тебе зла не сделает. Так-то, гражданин начальник. Сергей Алексеевич с отвращением отбросил сигарету. А Кейрялис продолжал философствовать: - Одному везет в жизни, а другому нет. Попал один раз под красный свет, на всех семафорах задержат. А другому вся жизнь "зеленая улица". Вот что, гражданин начальник, хочу вам один совет дать. Дамочкин муж капитаном на буксире "Шустрый", спросите Медониса Антона Адамовича, извинитесь, объясните, как и что. Он не легавый, не побежит к начальству. У самого рыльце в пушку... - Антон Адамович! - воскликнул Арсеньев. - Так вот кто ее муж! Он поднялся и медленно, с трудом стал одеваться. Мучительно долго повязывал галстук: плохо слушались руки. Посмотрел в зеркало - лицо отекшее, бледное. Пойти домой не посмел. Но как Наташа? Побрел к родильному дому. Там у дежурной сестры узнал, что Наталью Арсеньеву привезли ночью. Потом он пошел к причалам. Утро было мутное, серое, но Арсеньев не замечал пронизывающего ветра и промозглой сырости. На рейд его вывез портовый катер. x x x Когда старший лейтенант завернул в переулок, из деревянного сарайчика осторожно выглянул человек в шляпе с короткими полями, полным лицом, большим подбородком. Это был Карл Дучке. Он ждал здесь со вчерашнего дня, прибежал прямо с пляжа. Дучке давно почувствовал перемену погоды. Еще ночью потянул сырой западный ветер, небо покрылось облаками. Зашумело море. Холод донимал дозорного. Но Дучке необходимо было во что бы то ни стало повидать Медониса. Срочно. Строгий приказ шефа. Озябший Дучке устроился на поленнице дров. Отсюда в щель хорошо просматривалось крыльцо. Приказ шефа, и, как назло, этого дурака нет! Дучке теперь называл Медониса только дураком. Что делается у него в доме?! Придется вырубать притолоку для пышных рогов. И он доволен своей женой, рогатый дурак! ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ДВОЕ В БРЮХЕ ЗАТОНУВШЕГО КОРАБЛЯ В каюте Фитилева сегодня светло и празднично. И сам хозяин был чисто выбрит, даже морщин на его лице будто бы поубавилось. Проснулся Василий Федорович, как всегда, рано и, хлебнув горячего чайку, успел к восьми часам прибраться по всем морским правилам. Сейчас он сидел на табуретке. Нацепил очки и, положив китель на колени, пришивал свежий подворотничок, его толстые пальцы с обломанными ногтями ловко орудовали иглой. Готово! Он надел китель, сверкнувший надраенными пуговицами; теперь капитан-лейтенант весь блестел - от лысины до ботинок. Закончив дела, Фитилев перебрался в кресло. В газете, припрятанной дней десять назад от любителей сигарет "пресса" (махорка в газетной бумаге), на третьей странице он заметил статью о пчеловодстве. Но что-то беспокоило Фитилева и не давало оценить по достоинству рекомендуемые методы ухода за пчелиной семьей. Он то и дело прерывал чтение, пыхтел трубкой и, поглядывая на часы, прислушивался к звукам, доносившимся с палубы. В девять часов без нескольких минут, споткнувшись о новенький коврик, сплетенный из манильской веревки, в каюту вошел старший лейтенант Арсеньев. Он сегодня рано приехал на корабль и тут же лег спать. Матросы едва разбудили его. Арсеньев долго обливался холодной водой. Он еще и сейчас был не в своей тарелке. Арсеньев долго обдумывал, как ему поступить. Рассказать ли тестю, что произошло вчера? Пропажу плана он даже не заметил, другой экземпляр плана с отметками Фитилева лежал в портфеле. - А, голубок! - встретил его Василий Федорович. - Бензин давно на борту. В шесть утра на портовом буксире прислали. Что? И резервные помпы схлопотал? Молодец! - Он пожал руку Арсеньева. - Сегодня наш праздник. В девять ноль-ноль генеральная откачка. Корабль-то юбилейный - двадцать пятый на своем веку поднимаю. Забыл? Василий Федорович хорошо улыбнулся. - Почему руки дрожат? Ты что, кур воровал? - спросил Фитилев, заметив, как пляшет в руках старшего лейтенанта фуражка. - Сегодня в девять ноль-ноль генеральная откачка, - автоматически повторил Арсеньев. - Но вчера вы сказали: начнем в четверг. - Посмотри, голубок, - Фитилев показал метеосводку. - Завтра во второй половине дня ожидается шторм. Да что с тобой? - Просунув палец за воротник, осторожно поскреб шею. - Не болен ли? Что? Арсеньева мучили сомнения. "Что, если я прямо сейчас признаюсь во всем? Нет, надо повидать прежде Медониса. Извиниться-то все равно я должен. А уж если ничего не выйдет, тогда... Как болит голова!.." Слова Василия Федоровича о штормовой погоде он пропустил мимо ушей. - Съел вчера какую-то дрянь, Василий Федорович, - неопределенно сказал он, - рыбные консервы оказались не совсем, гм... доброкачественные. "Скажи, пожалуйста, консервы!" - думал уже о другом Фитилев. - Завтра "Меркурий" должен быть в порту, - барабаня пальцами по ручке кресла, продолжал он. - Разве есть препятствия? - И вдруг забеспокоился: - Может быть, не все готово к подъему? Что? Ты, того, говори прямо! - Нет, что вы, Василий Федорович! Помпы на местах, бензина везде с запасом. Людей проверил: каждый свои обязанности знает. - Ну раз так, порядок! - Фитилев зашевелил усами. - Ты, голубок, обойди посты, поговори с народом. Сегодняшний денек для всех дорог. Что? Ну, как там старуха, дочка? - улыбнулся он. - Почему не рассказываешь? Странный ты сегодня, не пойму! - вглядываясь в Арсеньева, с досадой добавил Фитилев. - Что? Кисель, тряпка какая-то, прости меня старика за грубое слово. Опять о своем горюешь? Потерпи. Англичане говорят: когда дело дошло до худшего, оно начнет изменяться к лучшему. Подымем вот корабль, все образуется... Двойной удар в корабельный колокол мгновенно направил мысли командира отряда совсем по другому курсу. - Девять часов, голубок. - Он выпрямился, поправил орденскую колодку и шагнул к открытому иллюминатору. Едва затих колокол, как в каюту ворвался звенящий, захлебывающийся вой сильного мотора. - Пост номер пять на кормовом трюме. Молодец Гордеев! - обрадовался Фитилев. Через мгновение взревел второй мотор, за ним третий... Командир распахнул дверь и, словно по команде "смирно", вытянул руки по швам. Теперь грохотало со всех сторон, и весь корабль чуть заметно дрожал. Каюта наполнилась гулом моторов и шумом лившейся за борт воды. Над палубой поднималось сиреневое облако выхлопных газов. Василий Федорович стоял радостный, счастливый. - Товарищ капитан-лейтенант, - торжественно доложил подошедший мичман с повязкой дежурного. - По вашему приказанию запущены все наличные отливные средства. Помпы откачивают десять тысяч тонн в час. - Слова мичмана тонули в грохоте моторов. - Хорошо! - Фитилев махнул рукой. Мичман ушел. - А ведь молодцы матросы, Серега, изрядны в делах! За месяц, нет, и месяца не прошло, а такой корабль подготовили. Это понимать, голубок, надо! Что? Он с довольным видом разгладил усы. "Да, самый неподходящий момент для моих признаний", - подумал Арсеньев. - Разрешите проверить посты? - Арсеньев приставил руку к фуражке. Фитилев кивнул головой. - Иди, голубок. Не волнуйся: все образуется... Подожди. - Он порылся в бумагах на столе и подал Арсеньеву незамысловатый чертеж. - Возьми, просил ведь. Я и тряхнул стариной. - Что это? - спросил Арсеньев с удивлением. - Лодья. - Спасибо, Василий Федорович, - спохватился Арсеньев. - Виноват, в голове другое ходит. Прошло несколько часов. Арсеньев увлекся работой и совсем позабыл про свои горести. За это время насосы выбросили за борт около шестидесяти тысяч тонн воды - почти в два раза больше, чем вмещал корпус "утопленника". И в то же время уровень воды внутри судна понизился всего лишь наполовину. В кормовых отсеках дело шло еще хуже. Вода уходила в несколько раз медленнее, чем предполагал Арсеньев. Василий Федорович не очень-то разбирался в математике - все рассчитывал и вычислял Арсеньев, - зато был неисчерпаем на выдумку, без чего при подъеме судов не обойдешься, и почти всегда интуитивно находил правильное решение самых сложных задач. У поручней, спиной к Сергею Алексеевичу, стояли два матроса в чистых парусиновых робах. Сблизив головы, они перебрасывались словами под несмолкаемый гул десятков мотопомп. - Смотри ты, и ветер не помогает, дышать нечем, - косясь на ядовитый туман выхлопных газов, говорил высокий, плечистый водолаз Петя Никитин. - Шуму, гаму!.. Всех чаек распугали. - А как ты думал? Если тысячи тонн водички за час откачивать требуется. Ш-штука! Посмотри, шлангов-то батя Фитилев распихал, - слегка заикаясь, заметил Ваня Фролов, друг-приятель Никитина. - Чувствуешь толчок? - Он схватил Никитина за рукав. - Всплывает, видно, корабль. Приятели многозначительно переглянулись. - Однако, друг, быть великому авралу. Небо-то, смотри! - Фролов показал на черные штормовые тучи на горизонте. - Авось не будет! Мне бы только на берег добраться. "А вдруг на самом деле всплывает? - Арсеньев тоже ощутил толчок, - Пора бы! Вот обрадуется Василий Федорович! Поглядим!" - Он легко перебросил через поручни на буксир "Шустрый" свое плотное тело. - Всплывает! - весело крикнул он, взглянув на залатанный бок гиганта. - Фролов, доложи командиру, якорь надо готовить, а не то понесет! С низенького буксира была хорошо видна темная полоса непросохшего ржавого железа на корпусе "Меркурия". У самого корабельного носа ширина ее почти в два человеческих роста. К корме она постепенно становилось уже. Корабль всплыл на высоту этой полосы. По бортам его торчали, словно стволы орудий, толстые гофрированные шланги. Содрогаясь от мощных усилий, они выбрасывали пульсирующие водопады. Море вокруг кипело, как в огромном котле, а немного поодаль перламутром переливались разводы нефти. Антон Адамович стоял на мостике буксира и, сжав поручень, смотрел на бурлящую воду, истекавшую из корабельного брюха. После бутылки коньяку Медонис спал плохо и проснулся с тяжелой головой. "Что делать! Он всплывает! - с ненавистью думал Медонис. - Мне надо попасть внутрь корабля во что бы то ни стало! Дьявол! Может быть, сейчас выходит из воды моя каюта и кто-нибудь найдет чемодан. Так, случайно, просто споткнется о него. А старший лейтенант пока не думает извиняться. Нет, тут что-то не так. Он должен прийти, я играл наверняка... А если пустить дело на самотек? Пусть всплывает судно. Попытаться попасть в каюту? - Медонис снова перебирал все доводы "за" и "против". - Но разве я знаю, когда каюта выйдет из воды? И буду ли я тогда здесь? Вдруг этот плешивый дьявол Фитилев погонит меня в порт за бочкой бензина или мотком провода? В лучшем случае, если я буду на корабле, у каюты могут оказаться матросы. Они схватят чемодан на моих глазах, и я не смогу ничего поделать. Нет, нет, вчера я решил правильно! Подъем судна необходимо задержать. Под водой достать труднее, зато без дураков. Торопится, сукин сын!" - бранил он Фитилева. Злость душила Медониса. Когда Арсеньев увидел на мостике его яростное лицо, радость от удачной работы, наполнявшая его, исчезла. Он заставил себя подойти к Медонису. - Здравствуйте, Антон Адамович, - натужно улыбаясь, он подал руку. - Приветствую вас, товарищ старший лейтенант. - Медонис расцвел в улыбке и ответил крепким пожатием. - Я хотел бы серьезно поговорить с вами. - А-а, понимаю... - Антон Адамович продолжал улыбаться. - Неприятность у меня в доме сегодня ночью? - Он с трудом подавил торжествующие нотки в голосе. - Да. Я просил бы вас... - Мы поговорим после, в другом месте, - торопливо сказал Медонис и оглянулся, - без свидетелей. А сейчас к вам просьба: покажите, что делается внутри корабля. Для вас нетрудно, а мне очень интересно. Так есть. - Интересно? Да, конечно. М-да... - Арсеньев озабоченно посмотрел на часы. Как не хотелось ему отрываться от дела, связывать себя с этим пострадавшим мужем! На всплывающем корабле каждую минуту появляются все новые и новые заботы. Но что поделаешь, он был виноват и должен как-то загладить случившееся. - Сейчас много работы. Но, пожалуй... Часть мотопомп переставили на одну палубу ниже. Я собрался проверить. Идемте, Антон Адамович. Корабль неуловимо медленно всплывал. Издали он был похож на огромное чудовище, изрыгающее воду. x x x Каюты, коридоры, рестораны и много других помещений внутри корабля, как раз до кормовых трюмных отсеков, уже были освобождены от воды. Десятки людей трудились внизу, переставляя тяжелые мотопомпы, перетаскивая толстые, "крупнокалиберные" шланги; в кромешной тьме мелькали слабые огоньки "летучей мыши". Электрики перематывали резиновые провода переносных ламп. Боцманская команда расчищала забитые илом и песком многоэтажные переходы, ставила времянки взамен сгнивших деревянных лестниц. Голоса людей терялись в лабиринте тесных и сырых коридоров, звучали глухо, как в подземелье. Работа шла споро, весело. Да и как не радоваться: оживает огромный корабль. На нижних палубах сыро, грязно, скользко. Антон Адамович и Арсеньев осторожно шли по узкому и захламленному коридору. У каждой мотопомпы старший лейтенант останавливался, сверял по записной книжке номер поста, осматривал, удобно ли опущен шланг. - И что вам сюда захотелось, Антон Адамович? - спросил Арсеньев, поскользнувшись на каком-то гнилье. - М-да, место для прогулок, я бы сказал!.. - Один раз в жизни интересно все, - буркнул Медонис. - Все неведомое кажется великолепным. Так есть. Но не всем. Это относится только к личности с повышенным интеллектом. Однако запах здесь!.. - потянул он носом. - До печенок пробирает, - подтвердил Арсеньев. - Вы представляете, что значит очутиться без света в этих сырых лабиринтах? - Это конец. - Антон Адамович беззвучно чихнул. - В темноте отсюда, пожалуй, не выбраться. - А знаете, мне все равно нравится бродить внутри недавно поднятого корабля. Это осталось еще с прежних времен, - задумчиво произнес Арсеньев. - Когда-то я учился в школе водолазов. Мне всегда чудилось, что каждая закрытая дверь прячет свою тайну. Хотелось найти что-то важное, похороненное вместе с судном на дне моря. Я стараюсь представить себе трагедию, разыгравшуюся на корабле в последнюю минуту. - Да вы романтик! - усмехнулся Медонис, вспомнив, что стоит на том месте, где в ночь гибели корабля пил пиво. Трудно было представить, что в теперешнем царстве мрака и сырости лежали ковры, сияли хрустальные люстры, носились, звеня посудой, официанты в белоснежных куртках, прохаживались разодетые пассажиры, звучала музыка... - Антон Адамович, корабль-то - мой крестник, - прервал Арсеньев воспоминания Медониса. - Крестник? - удивился Медонис. Ему было известно, что при спуске со стапелей о форштевень корабля разбивают бутылку шампанского. Это называется крестинами. Бутылку обычно разбивает высокопоставленная дама, ее называют крестной мамой. Но про крестного отца Антон Адамович никогда не слыхал. - Я окрестил его торпедой, даже двумя. Поэтому и крестник, - объяснил Арсеньев. - Это невероятно! - только и мог вымолвить Антон Адамович как-то сразу охрипшим голосом. "Совпадение, неповторимая встреча на затонувшем корабле", - пронеслось в голове. Медонис сжал кулаки, вены на висках его вздулись. Всем своим существом он ощутил в Арсеньеве врага. "Советский офицер, он стрелял в меня, Эрнста Фрикке, когда я плыл на этом корабле. Нет, господин Арсеньев, война не окончена, она продолжается. Она будет продолжаться, пока существует коммунизм, пока жив Эрнст Фрикке". Медонис дрожал от ярости. Он незаметно пододвинулся к старшему лейтенанту. Дядюшкин ящичек, лежащий в каюте Э222, вовремя привел его в чувство; закусив губу, Медонис подавил бешенство. - Расскажите, как это случилось? - выдохнув, спросил он. - Феерическое зрелище, вероятно! Когда это было? Днем, ночью, какого числа? - В ночь на восьмое апреля. Дождь был, видимости никакой! Первый раз я промазал, попала только одна торпеда. Лайнер продолжал двигаться. Через полчаса выстрелили еще раз - удачнее. - Молодец, черт возьми! - Антон Адамович притворно засмеялся. - Представляю! И многим людям пришел капут. Так есть. - Я не видел. Мою лодку сторожевые корабли буквально забросали глубинными бомбами. Пришлось удирать во все лопатки. Тогда казалось, что я потопил гитлеровское государство, - добавил, помолчав, Арсеньев, - уж больно велик пароход. "Разве литовцы тоже говорят "капут"? - неожиданно пришло ему в голову. - А сейчас своими руками поднимаете его из воды? - Да. Так случилось. - Вы должны гордиться, - с трудом сохранял спокойствие Медонис. - Пустить на дно такой корабль, о-о, не каждому удается! - Ну что ж, пойдемте дальше? Мне осталось осмотреть две помпы. Или вам надоело? Тогда вернемся. - Нет, что вы! Осматривайте ваши помпы. Ах, какая грязь, а, видно, был первый класс? - По плану здесь второй класс. Осторожно, провал... - Арсеньев поддержал Антона Адамовича. - Не оступитесь. Ковры, когда-то устилавшие коридор, давно превратились в слизь. Ноги скользили, разъезжались. Медонис несколько раз скатывался к правой стенке, хватался за нее руками. Его щегольскую куртку испестрила липкая грязь, ноги промокли. - Появился крен, - обеспокоенно сказал Арсеньев. - Небольшой, а уже заметный. - Это не опасно? - Пока нет. - Номер сорок восемь, - разобрал Антон Адамович, очистив от грязи белый эмалированный кружочек. - Посмотрим. Он осветил каюту. Там, где были когда-то деревянные, до блеска отполированные койки, покрытые белоснежным бельем, теперь серел дурно пахнущий хлам. В углу из мокрого песка торчали ножки сломанных стульев. Вместо стекла в иллюминаторе - толстая деревянная пробка с ржавым болтом посередине: работа водолазов. С потолка клочьями свисали куски краски, по стенам бежала тонкими струйками вода. Полочки, деревянные панели разваливались, как только к ним прикасались. Из темноты послышался шорох. Осветив дальний угол, Арсеньев увидел большого краба, копошившегося в мокром мусоре. - Гадость, - поеживаясь, сказал он. В четвертом отсеке несколько матросов, перекидываясь короткими фразами, налаживали помпу. Они торопились. Стучали гаечными ключами, разгребали руками песок, тянули шланги и пели: Куда он ни взглянет, все синяя гладь, Все воду лишь видит да воду, И песни устал он на гуслях играть Царю водяному в угоду И царь, улыбаясь, ему говорит - Садко, мое милое чадо, Поведай, зачем так печален твой вид, Скажи мне, чего тебе надо? Заглушая песню, дробью рассыпался мотор. Еще одна помпа вошла в дело. "Пост Э 17", - отметил в своей книжечке Арсеньев. - Взяла! - радостно крикнул кто-то рядом, - Взяла, милая! Двигатель сбавил обороты: тяжело! Коридор привел Антона Адамовича и Арсеньева к парадным дверям; внизу оказался большой зал с двумя потемневшими люстрами на облупившемся потолке. "Здесь был ресторан, - вспомнил Антон Адамович. - Черт возьми, в эту яму я лазил сегодня ночью, - узнал он. - Тут недалеко и моя каюта". - Придется обойтись без лестницы, посветите, - сказал Арсеньев. Спрятав в карман свой фонарь, он легко спустился на руках. Антон Адамович не отставал. На свету заблестели лужи воды; отовсюду слышались звуки падающих капель. Коридор был завален кучами размокших книг, залитых жидкой грязью. Голоса людей, чавканье помп, перестукивание моторов доносились сюда приглушенно, будто издалека. "Можно убить человека, и никто не услышит, - прикидывал Медонис. - И стрелять не надо. Удар чем-нибудь тяжелым - и все! Странный человек этот офицер! Он не трус, этот подводник. На его месте я без колебаний уничтожил бы угрожавшего мне человека. А может быть, он так именно и думает, приведя меня сюда?" - Товарищ Арсеньев, мне кажется, здесь было бы удобно свести счеты с врагом: кричи не кричи - никто не услышит. - Голос Антона Адамовича прозвучал хрипло. - Я вас не понимаю, - удивленно посмотрел на него Арсеньев. - Хотите вернуться наверх? - И бросил взгляд на часы. "Ничего он не задумал", - успокоился Медонис. - Простите, товарищ Арсеньев, - безразлично сказал он. - Я вас отрываю от дела. Но мне еще хотелось бы взглянуть на каюты третьего класса. Я слышал, в западных странах третий класс весьма плох. Клетушки, наверно? - Тогда придется спуститься еще на одну палубу ниже. Там стоит мотопомпа, - Арсеньев вынул записную книжку. - Правильно! Одиннадцатый номер. Но, кажется, внизу еще вода. - Вот машинное отделение, посмотрите. Взвизгнула железная дверь с сохранившейся надписью: "Вход запрещен". Из петель потекла ржавая жижа. Медонис увидел вверху и внизу этажи железных решеток. Две огромные машины уходили своими основаниями куда-то вниз, в темноту. Еще несколько поворотов по узким захламленным коридорам, и они очутились в огромном камбузе с электрическими печами и котлами. На полу из метлахских плиток валялась медная посуда. На тарелках, сковородках и кастрюлях - слой серой слизи. - В описаниях лайнера, - сказал Арсеньев, - говорится о двадцати семи поварах, работавших в этом камбузе; кроме того, были еще повара - специалисты по холодным закускам. Мало у нас хороших кафе, где вкусно готовят, - вдруг заметил он. - И клубов интересных нет. Вот моряки и оказываются подчас беспризорными. Такой поворот мыслей старшего лейтенанта был неожиданным для Медониса. Он заговорил не сразу. - Мало клубов? - решил он удивиться. - Не такие клубы нужны морякам, - горячо сказал Арсеньев. - Жалкий зал для кино, две-три комнаты для самодеятельности. Директор, у которого одна мысль: как бы побольше выколотить денег! По-моему, клуб должен быть другим. - Он помолчал. - Дом - десять этажей современной постройки, много простора, света. В каждом этаже свое. На первом, например, моряк может выпить пива, покурить, встретиться с друзьями, музыку послушать. На втором - кафе. Можно вкусно покушать после приевшихся судовых блюд. Потом целый этаж спорта; еще выше - танцы. Разные танцы, несколько оркестров. Еще выше - кино, тоже не один зал. И без сеансов, ждать не надо. Библиотека. Ну, там какой-нибудь восьмой этаж - шахматы, разные тихие игры. И обязательно один этаж детский: родители могут оставить ребенка. Да много еще кое-чего можно придумать. Два лифта возят моряков и вниз и вверх. А самое главное - директор не думает о доходах. Отдых моряка - государственное дело. И в такой клуб моряки пойдут, семьями пойдут... Я написал письмо в профсоюз, - вздохнул Арсеньев. - Ну и как? - Пока не ответили. - Все хлопочете, пишете, ломаете голову! А где благодарность? С вами расправились: попросили с капитанского мостика. Так есть. Несправедливость. Я все знаю. Арсеньев сделал резкий отстраняющий жест. - Не для себя хлопочу. Благодарности мне не нужно. "Непонятный человек! - удивился Антон Адамович. - Да и не он один". Антон Адамович прожил среди советских людей немало лет, а поступки и мысли их все еще казались ему необъяснимыми. Вот тут он, Медонис, поступил бы так и сказал бы этак, а какой-нибудь Иванов или Жемайтис поступает совсем по-другому. В чем тут дело? Притворяются? - Очень уж вы гуманны, - сказал Антон Адамович. - Я опять не понимаю. - Очень просто. За хамство у себя в доме я спрошу немало, - вдруг сказал Медонис. - Для вас это ясно. А вы и не думаете от моей персоны избавиться. Здесь легко, стоит только... Вы слышите меня? - Странный вы, Антон Адамович! Слушаю - и будто читаю старый роман. Извилистые у вас мысли... Что вы хотите от меня потребовать? Я готов принести и приношу всяческие извинения. - Разве у нас нет людей, готовых на все? - как-то не совсем кстати спросил Медонис. - Нет, почему же, есть, но пакостить им удается все меньше. - Арсеньев запнулся. - Теперь их вовремя хватают за руку... Грохот и скрежетание, напоминавшие шум обвала, прервали Арсеньева. Корабль вздрогнул и чуть покачнулся. В пустом железном корпусе судна звуки усиливались, приобретали какой-то особый смысл, казались зловещими. - Что это? - Медонис машинально пригнулся и закрыл голову руками. - Отдан якорь, - спокойно объяснил Арсеньев. - Теперь зацепились за грунт. Якорище у нашего корабля пять тонн: на двоих делан, одному достался. Арсеньев представил себя на мостике. Теплоход медленно движется к стоянке. Вокруг корабли с черными шарами на стеньгах. Вот и удобное место. "На баке, стоять на правом якоре", - отдает он команду. Громкоговорители разносят по судну капитанские слова. Ручка телеграфа отброшена назад, как в лихорадке дрожит корпус. У брашпиля застыл боцман. Корабль остановился, чуть-чуть подался назад. Белая пена из-под винта бушует у бортов. - Отдать якорь! - забывшись, сказал Арсеньев. - Отдать якорь, - механически повторил Медонис, настороженно прислушиваясь. За бортом лениво шевелилась волна. "Я тебе не верю и поэтому не скажу больше ни одного слова. Лед становится слишком тонким, - подумал Медонис. - Если заподозришь, чего я хочу, мне не выбраться отсюда живым. Так поступил бы каждый. Когда все хорошо, нетрудно быть добрым и мягкосердечным. Но если тебя берут за горло, то..." - Лучше мы побеседуем у вас в каюте, - предложил он. - Может быть, вы отрицаете самооборону, так сказать, принципиально? "Уж не сумасшедший ли он?" - пронеслось в голове Арсеньева. - Да, самооборону в вашем понимании я не признаю. - Почему? Ведь это инстинкт. Природа. Борьба за существование. Здоровый человек с сильной волей отстаивает свою жизнь. Слабый погибает. Логично. В борьбе за жизнь, за власть все дозволено. Мораль - это пошлость, выдуманная слабыми для своей защиты. - Это Ницше? - О-о, вы знаете учение Ницше? - А что здесь удивительного? - Но ведь он запрещен в нашей стране. - Кто это вам сказал? - Философия Ницше отрицает социализм, - с важностью ответил Антон Адамович. - Социализм по Ницше не спасает человечество от пороков и нужды, так же как не спасает от старости и болезней. - Мне кажется, Ницше нам, советским людям, не страшен, - отозвался Арсеньев. - О могуществе социализма теперь не спорят - это ясно каждому человеку. - Немцы считают Ницше мудрейшим ученым, - несколько запальчиво возразил Медонис. - Его взгляды обновились временем, прошли испытания временем, - поправился он. - Философия Ницше сейчас приобретает огромное значение. И не только у немцев! - Почему вы так уверенно говорите за немцев? - ощетинился Арсеньев. - Далеко не все немцы исповедуют Ницше. Не спорю, реваншистам он по душе, вот у них он и в моде сейчас. "Вот черт! Дался мне этот Ницше! - Арсеньев удивлялся своей горячности. - И что нужно этому человеку? Затеял какой-то идиотский спор". Но Антон Адамович не отставал. - Почему же Ницше сейчас в моде на Западе? - спросил он. - Неужели вам непонятно? Ницше молился на войну и считал ее панацеей от всех бед человечества. Да, да, он писал, что война отсортирует наиболее ценные индивидуумы, создаст высший тип человека и, наконец, породит сверхчеловека. В то же время война должна уничтожить слабых, лишних. Ну и вообще, мол, война - мать всех моралей. Самая плохая война лучше самого хорошего мира - вот что говорил этот философ. Народная мудрость утверждает наоборот. Ницше любил перевертывать истину вверх ногами: видимо, это его забавляло. Арсеньев вынул пачку "Беломора". - Так вот, Антон Адамович, Ницше призывал любить мир как средство - обратите внимание, - как средство подготовки новой войны... Между прочим, Гитлер неплохо разъяснил все это немцам на практике. Медонис и Арсеньев, экономя батарейки фонариков, разговаривали в совершенной темноте. Лишь изредка их лица освещались огоньками папирос. Мимо них прошла группа матросов в высоких резиновых сапогах. Они ловко, с шутками раскатывали по коридору водонепроницаемый электрический кабель. - Товарищ старший лейтенант, - крикнул один, размахивая "летучей мышью", - конец темноте и керосинкам, батя два ящика электроламп выдал! - Аккуратнее, не разбейте, ребята. - Никак нет, товарищ старший лейтенант. Арсеньев, улыбаясь, смотрел вслед матросам, пока не исчезло пятно света. Кто-то из них громко бухал сапогами по палубе. - Я вижу, вы неплохой пропагандист. - Медонис усмехнулся. - Простите, мне пришла несуразная мысль. Если бы вам предложили много денег... Не в рублях, а, скажем, в долларах, неужели вы бы отказались? - Наверно, отказался бы. Они мне попросту не нужны, - не задумываясь, ответил Арсеньев. - У нас делать с ними нечего, - сразу согласился Антон Адамович. - Но на Советском Союзе не кончается свет... За границей вы могли бы открыть на доллары свое дело. Ну, например, купить торговое судно - скажем, тысяч на десять грузоподъемностью. Не плохо, а? Ведь вы капитан. Подумайте: капитан собственного судна... - Нет, увольте, судовладельцем быть не собираюсь, - усмехнувшись, возразил Арсеньев. - Что же мы стоим? Идемте. - У меня несколько иная точка зрения на эти вещи, - с вызовом заявил Медонис, шагая вслед за Арсеньевым. - Какая? - Ведь моряки - космополиты; корабль - дом, море - родина, единая для всех. Если хотите знать, патриотизм присущ больше кошкам. Кошачий патриотизм. - Медонис захихикал. - Как кошки привыкают к печке, к дому, к ящику с песком, так и человек привязывается к всевозможным предметам, которые он считает своей родиной. Средне-Русская возвышенность, валдайские колокольчики, избы с петухами и прочее - ерунда. - Так могут рассуждать бездомные люди, пригревшиеся у чужого очага, - гневно отпарировал Арсеньев, - люди, забывшие свое отечество. Родина не только отчий дом и совсем не колокольчики. Народ! Гордость за его великое прошлое и великое настоящее. Россия, - улыбнувшись, с чувством сказал Арсеньев. - Мне приятно произнести это слово и слышать его в устах других. Когда я вспоминаю, как любили мои предки русскую землю, как они мирно трудились, как мужественно оберегали ее от врага, делается тепло на сердце. Я думаю, советский патриотизм - это прежде всего любовь к Родине. Каждый народ в нашем Союзе должен любить свою Родину. В свое время Ницше издевался над "смешным, ненужным патриотизмом". Он - да, он был космополитом. Сверхнациональная раса господ, сверхнациональная раса рабов - вот его мечта. Как ее отделить от расизма? Странно, что можете думать иначе. У вашей родины, Литвы, - славная история, есть что любить и чем гордиться. Медонис молча пускал дым в темноту лабиринта. "Скоро ты встанешь у меня навытяжку, сволочь! - злорадствовал он. - Посмотрю, как поможет тебе твоя Родина". - О-о, вы националист, я вижу. - Отнюдь, любовь к своему народу никогда не считалась национализмом, - отрезал Арсеньев. - Я всегда уважал другие народы. Но я не могу жить где-то на другом берегу. Нет, это не по мне, - продолжал он горячо. - Сколько приходилось бывать за границей, и всегда одно и то же: месяц проживешь в Англии, Франции или еще где-нибудь и уже ждешь не дождешься, когда домой. - Многое, впрочем, можно приобрести и здесь, - примирительно сказал Медонис. Он зажег фонарь и искоса глянул на старшего лейтенанта. - Доходный домик, например... - Я против доходной собственности. - Напрасно! Частная собственность как раз то, что отличает человека от животного. Не помню, кому принадлежат эти умные слова. - Частная собственность может сделать человека животным, - снова загорячился Арсеньев. - Она несет несчастье. Как только человек начнет вышибать деньгу из собственности, он гибнет для общества. Да и себя обкрадывает. "Вот экземпляр! - удивился Арсеньев. - Словно турист из Америки. Для чего эта вся болтовня? Деньги, собственность, космополитизм... Чего он хочет от меня?" "Продолжать разговор в этой плоскости нельзя, - подвел итог и Антон Адамович, - слишком скользко. Он говорит искренне. Чтобы его сломить, требуется что-то сильнодействующее. Кретин! С таким жирным пятном в биографии я запел бы другое". - Вы бывали в США? - чуть замявшись, спросил он. - Бывал. - Мне не пришлось. Как вы считаете, что за народ американцы? - Хороший народ, душевный, деловой, но... - Что "но"? - Слишком доверчивый. - Слишком недоверчивый, вы хотите сказать? - Я хочу сказать, слишком доверяет своим правителям, своей прессе. Что-что, а пропаганда у них на высоте. Как говорится в старом анекдоте, "делают из мухи слона и торгуют слоновой костью". Впереди показался слабый желтоватый свет. - Смотрите, здесь еще одно помещение, - удивился Медонис. В обширной кухонной кладовке навалом лежали оцинкованные ящики, бутылки с соусами. Разнокалиберные консервные банки раскатились по всем углам. Краснощекий помощник повара судоподъемной группы, поставив рядом керосиновый фонарь, сидел на корточках возле груды отобранных консервов и с аппетитом облизывал ложку. - Товарищ старший лейтенант, - приглашающе сказал он Арсеньеву, - малиновое варенье, а по-ихнему - джем, вкусное. - Спасибо, товарищ Заремба, ешьте на здоровье. - Арсеньев поднял небольшой зеленоватый чайник. - На память Андрюшке, - объяснил он, вытирая находку рукавом изрядно выпачканной спецовки. - Вместе чайком будем баловаться. - Какому Андрюшке? - поднял брови Медонис. - Сыну, - сказал Арсеньев. - Пойдемте. Время бежит. Они миновали еще несколько кают. - Здесь можно спуститься в третий класс. - Старший лейтенант показал на квадратное отверстие в палубе. Но спуститься не удалось: в нижнем коридоре еще высоко стояла вода. Антон Адамович посветил туда фонарем. Знакомые места... Там он пробирался вчера с аквалангом. Деревянный хлам, мешавший ему двигаться в воде, кое-где преградил палубу. Выступили холмики песка. Вот свастика на стене, выцарапанная ножом... - Досадно, - с сожалением протянул он, - но что поделаешь! Моряки говорят: выше клотика не полезешь. А как вы считаете, товарищ Арсеньев, скоро ли вам удастся осушить третий класс? - Боюсь предсказывать, - вздохнул Арсеньев. - Мы недавно остановили половину насосов. Остальными поддерживаем прежний уровень. В труднодоступных отсеках идет подчистка. Кое-где ставим новые заплаты, чиним старые пластыри. Скучная, но необходимая работа. Без нее корабль не подымешь. Откачку скоро возобновим, - добавил он, снова посмотрев на часы. - Ну, а в третьем классе часа через три, думаю, можно будет гулять так же, как здесь. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ВСЕ СЛАБЫЕ И ВСЕ НЕУДАЧНИКИ ДОЛЖНЫ ПОГИБНУТЬ - Хулиганство несовместимо со званием советского офицера. Вижу, вы это хорошо понимаете. Но не все пропало. Я готов пойти вам навстречу, мы все забудем: ничего не было, никто ничего не знает. Но все это при одном условии... Что вы скажете? Антон Адамович, развалившись в хозяйском кресле, говорил медленно и наставительно. На брезентовой раскладушке устроился Арсеньев. Он сидел, опустив голову, тяжело задумавшись. "Нет, какой уж капитан, если память отшибло! - размышлял он. - С такими способностями ты опасный человек на морском флоте. Можешь такое натворить, что министру не расхлебать..." Он посмотрел на карту Студеного моря, висевшую над койкой, и вздохнул. Слова Медониса коснулись лишь краешка сознания. Как только из воды стали выходить нижние этажи, каюта Арсеньева потеряла свой прежний вид. На полу появились следы грязных ног, бумажки с цифрами и чертежами в беспорядке валялись на столе. На постели, едва прикрытой одеялом, лежал толстый справочник в серой обложке. Теперь сюда часто заглядывали моряки, и каюта смахивала на диспетчерскую. Чуть попахивало отработанным газом. Трескотня мотопомп стала тише: большинство насосов перенесены в нижние помещения. Антон Адамович сделал паузу и испытующе посмотрел на Арсеньева. Тот молчал и приглаживал бровь. Все, что говорил Медонис, теперь он слушал с нарастающим раздражением. - Кстати, почему корабль так накренился на правую сторону? - Антон Адамович вопросительно кивнул на самодельный кренометр, вырезанный из куска меди. - Сидеть неудобно. Арсеньев тоже машинально повернулся к прибору. "Да, еще крен, откуда он возник?" Он вспомнил: как только в кормовых отсеках снова заработали мотопомпы, стрелка показала пять градусов, потом восемь, и крен продолжал увеличиваться. Арсеньев стал прикидывать; приподнялся, взял со стола логарифмическую линейку. - Я жду вашего ответа! - напомнил Медонис. - Согласен, - глухо отозвался Арсеньев. - Виновен, но заслуживаю снисхождения, - попытался он пошутить. "Черт возьми, отчего же все-таки этот крен? Расчеты правильны". Он отложил линейку. - Превосходно, - оживился Антон Адамович, - сразу видно делового человека. Так вот, вы должны задержать подъем лайнера ровно на сутки. - Что, что?! - Арсеньев вздрогнул и резко вскинул голову. - Задержать подъем корабля? Вы шутите! - Я никогда не шучу, - отчеканил Медонис. - Да зачем? - не веря своим ушам, переспросил Арсеньев. - Я заключил пари. Если "Меркурий" будет поднят сегодня, я проиграю, - нагло ухмыльнулся Медонис. - На карту поставлена честь. - Абсурд! Я не могу. Вы не подумали о моей чести. - Арсеньев все еще не принимал всерьез предложение Медониса. - Я согласен заплатить вам за весь ущерб. - Вы играете в прятки, дорогой друг. Я прямо от вас иду к товарищу Фитилеву, - раздельно выговорил Медонис. - Попытку обесчестить мою жену вы думаете оплатить деньгами? - Он встал и шагнул к двери. - Вам поздно заботиться о своей чести. В каюту вошло, казалось, что-то страшное. - Мне это без смерти смерть! - крикнул Арсеньев. На его виске судорожно забилась тонкая жилка. В дверь постучали. Вошел матрос Евсюков. Его скуластое лицо с крупными веснушками сияло. - Товарищ старший лейтенант, - торопливо заговорил он, не замечая напряженности в каюте. - Разрешите доложить? - Докладывайте, - не сразу отозвался Арсеньев, подавляя нервную дрожь в руках и ногах. - В машине почти сухо, товарищ старший лейтенант, - взволнованно и не совсем складно продолжал матрос, - и мы с Бортниковым заметили, что из топливной цистерны номер шесть вытекает мазут. У корабля крен на правый борт, вот он и вытекает. Мы с Бортниковым рассудили: ежели во всех цистернах правого борта осталось топливо, а левые пустые, крен беспременно должон быть. Матрос, не мигая, выжидательно смотрел на Арсеньева. Арсеньев молчал, собирая все свои духовные силы, вытер платком лицо. "Что говорит Евсюков?.. Да, где-то там, в машине, мазут. В топливных танках правого борта три тысячи тонн мазута. Ах, вот оно что: если откачать мазут, крена не будет!" - Правильно, - подняв заблестевшие глаза, сказал он и неожиданно обнял матроса. - Правильно, Евсюков! Молодцы, ребята, спасибо! Мазут откачаем, не будет крена. Я-то, я-то каков, недодумался! - Разрешите идти, товарищ старший лейтенант? - спросил оторопевший матрос. - Иди, Евсюков. Молодцы! Дверь за матросом закрылась. Наступила пауза. - Вот вам удобный случай, - сказал Медонис, в упор смотря на Арсеньева. - Прежде всего не следует торопиться с докладом начальству. "Помогай сам себе, тогда всякий тебе поможет" - вот принцип любви к ближнему! Сейчас, сволочь, ты встанешь на колени!" - торжествующе решил он. - Продолжать откачивать воду опасно: крен увеличится, и может произойти несчастье, - вслух думал Арсеньев. "Я пытался обесчестить его жену... - снова зажглось, заполыхало в мозгу. - Не может быть этого!" Арсеньев застыл в напряженном ожидании: что будет дальше. Антон Адамович взял со стола фотографию, повертел в руках. - Кто эта особа, ваша дочь? - спросил он небрежно. - Поставьте на место, - холодно сказал Арсеньев. Медонис, взглянув на старшего лейтенанта, проворно поставил карточку. Арсеньев смотрел на Медониса с открытой ненавистью. Взгляды их встретились. Медонис отвел глаза и сказал: - Не пугайтесь крена - это не помеха, а одно другому помогает. Если крен увеличится, командир прекратит откачку. И тогда я выиграю пари. Вы ничем не рискуете. Не бойтесь, будьте сильным. Великий Ницше утверждает: "Все слабые и все неудачники должны погибнуть. Таково первое положение нашей любви к людям. И мы должны в этом им помочь". - Я все хотел спросить вас, зачем вы вчера пригласили меня к себе? - Хотел просить отложить подъем корабля. Теперь я требую! В каюте было прохладно, но Арсеньеву казалось, что он проходит экватор: рубашка прилипла к телу. - Я вижу, вы согласны? - вкрадчиво спросил Медонис. - Так и есть. До свиданья. - И он вышел из каюты. Зачем ему нужна задержка подъема корабля? На одни сутки? Если бы Арсеньев мог предположить, допустим, диверсию, он действовал бы по-другому. И тому, что произошло у Мильды, он тоже нашел бы иное объяснение. Но из-за кучи железного лома кто же станет огород городить, какая уж тут диверсия? Чепуха! Но почему такая настойчивость? Чем больше он размышлял над этим, тем меньше понимал. Сжав виски, Арсеньев с ужасом убеждался в безвыходности своего положения. Что делать? Проходит дорогое время, каждая минута на счету. Голова должна быть светлой, и тогда решения придут сами собой, как на капитанском мостике в опасные минуты. Он всегда правильно определял обстановку и, как бы ни были тяжелы обстоятельства, находил выход. Это главное в его работе. Ведь капитан в своем роде изобретатель правильных решений в трудных условиях, только на изобретательство ему отпускается очень мало времени. "Но как же теперь? Этот болван требует задержки на сутки. При подъеме корабля крен - опасность! Вот задача! Наташа!.. Как там с ней? Корабль всплывает - и крен... Берегись, Сергей Алексеевич, идешь на красный огонь! Курс ведет к опасности. Опасность не только для тебя одного - для всех, кто на корабле. Опасность... Я знаю, что надо сделать: прекратить откачку, убрать из танков мазут. Но почему ноги не идут, словно приросли к палубе?.." Арсеньев представил себе положение корабля. Нос - высоко над грунтом, а корма еще в донном песке. Дифферент немалый, как у подводной лодки, всплывающей на поверхность. Но помпы на корме продолжают отсасывать воду. Что это?.. Легкий толчок - так вздрагивает судно, слегка прикоснувшись к грунту. Он посмотрел на кренометр. Стрелка чуть-чуть качнулась и встала на место. Опять качнулась... Значит, корма приподнимается на небольшой волне, еще немного - и корабль по-настоящему всплывет. "Но если корма оторвется от грунта, крен увеличится, - мгновенно представил он, - и тогда..." Папироса, лежавшая на столе, быстро покатилась к правому борту. Шуршание чуть слышно, но Арсеньев уловил его. Он не спускает глаз с кренометра. Сама собой распахнулась дверь. В каюту ворвался ветер и разбросал бумаги. Прибор показал десять градусов, потом двенадцать, тринадцать. Медлить больше нельзя: прекратить откачку, остановить подъем! Арсеньев выскочил из каюты, но вернулся и спрятал в стол фотографию. "Девчушка моя!" - подумал он. Стрелка кренометра передвинулась еще на один градус. В несколько прыжков Арсеньев очутился у кормовых отсеков. - Стоп! - во всю силу закричал он, перегнувшись через комингс люка, и поднял руки. - Стоп! Остановить! Моторист, находившийся на две палубы ниже Арсеньева, из-за стука мотопомпы не расслышал голоса. Арсеньев ринулся вниз, выключил мотор и, задыхаясь, присел на захватанную грязными руками скамейку. "Пятнадцать часов сорок пять минут; старший лейтенант Арсеньев остановил мотопомпу номер восемь",- записал моторист в синюю тетрадку. В последнем кормовом отсеке Арсеньева ждал еще один неприятный сюрприз: небольшой по объему отсек не откачивался. Мотопомпа добросовестно каждый час выбрасывала триста тонн воды, но уровень не снижался. Старший лейтенант тут же распорядился запустить еще один насос. Но и удвоенная мощность не помогла. "Недосмотр, плохая работа водолазов, чья-то халатность, - размышлял Арсеньев. Но как ни странно, теперь он вздохнул свободнее, отлегло от сердца. - Да, задержка, но не по моей вине. Но ведь и это нехорошо?! Я всегда отвечал за все, а сейчас разве нет? - Он прислонился к переборке и почему-то закрыл глаза. - И я спокойно думаю об этом!.." "Он сумасшедший! - будто сверкнула молния у Арсеньева. - Как я не догадался раньше! Шизофреник с томиком Ницше в кармане! Разве нормальный может так говорить? Там, внизу, и потом у меня в каюте. Космополитизм. Задержать подъем! Деньги, собственное судно!" - Старшего лейтенанта Арсеньева в каюту командира! - услышал он громкий голос. - Срочно, товарищ старший лейтенант! Когда Арсеньев появился у Фитилева, часы показывали четыре. Василий Федорович стоял у стола. Сапоги, ватная куртка, брюки и даже трубка - на всем следы зеленовато-серой грязи. От утреннего великолепия не осталось и следа. "Вот беспокойный старик! - подумал Арсеньев, усиленно приглаживая бровь. - Опять облазил все судно: судя по виду, побывал на третьей палубе. Что делать? Я плыву по течению, а надо действовать". - Товарищ капитан-лейтенант, - официально обратился он, - всплытие замедлилось. В кормовом отсеке вода не уходит. Топливо сжигаем впустую. Надвигается шторм, получили второе предупреждение. Крупная зыбь неизбежна, и тогда несколько ударов корпуса о грунт, и наши пластыри... Фитилев резко повернулся к Арсеньеву. - Но почему, черт возьми, судно не выравнивается? Что? По твоим расчетам, к полудню корабль должен быть на ровном киле, с осадкой не более десяти метров, а сейчас четыре часа? - Нос девять, корма тринадцать с половиной метров, товарищ капитан-лейтенант. Крен достиг двадцати градусов, корпус течет. Фитилев с ожесточением раскурил трубку. - Что? Крен... Действительно. Гм... Глубина портового фарватера всего десять метров. Так что ты предлагаешь? - Поставить корабль в исходное положение. "Неужели это я говорю? - ужаснулся про себя Арсеньев. - Боже мой! Какое странное стечение обстоятельств? Но разве есть другой выход? Он сумасшедший, этот Медонис, маньяк". - То есть как же, например? - не сразу понял Фитилев. - Затопить корабль? Нет, дорогой товарищ, рано заупокойную играть! Бросить коту под хвост столько труда! Нет, и еще раз нет! Что? Сережа, друг, - положив руку на плечо Арсеньева, совсем другим тоном сказал Василий Федорович, - да ты подумал, что говоришь? Выходит, для тебя так просто: "Поставить судно в исходное положение". Как в актах пишут. А что получится, подумал? Бензина нет, свой лимит мы израсходовали. А если в этом году не откачать, начинай все сначала. Мне скажут: "Сам виноват, старый дурак, зачем в помощники взял морячишку из торгового флота!.." Выходит, не оправдали мы себя, Сергей Алексеевич, - с горечью закончил он. Фитилев смолк. Арсеньев стоял понурившись. Лицо его пылало. - Вот, голубок, - продолжал командир, - раз вода не уходит - стало быть, есть дырка в днище. Да, там пробоина! - Он прищурил припухшие глаза. - Найти и заделать. Что? Послать лучших водолазов - Фролова и Никитина. Откачку продолжать всеми средствами. К рассвету начнем движение в порт. Буксиры заказаны. Выполняйте. Немедленно! Когда Фитилев говорил "ты" - это означало дружбу. Но если он "выкал" - то берегись, дело серьезное, всего можно ждать. Оставшись в одиночестве, капитан-лейтенант задумчиво потрогал усы, включил электрическую лампочку и, посапывая, стал проверять расчеты. А "Меркурий" в ожидании лучших времен спокойно подремывал на якоре. x x x - Ну, вот и водолазы, - объявил Арсеньев, открыв дверь обширного, в два света, зала, отделанного мореным инкрустированным дубом. Здесь тоже был склад. На темном фоне стен выделяются вырезанные из крепкого дерева, белого, как слоновая кость, фигуры древних мореплавателей. Сергей Алексеевич покосился на викинга Эриксона: в шлеме и панцирной рубахе, в развевающемся плаще, он наклонился, вглядываясь вперед, словно отыскивая в тумане путь своему кораблю. Старший лейтенант думал о надвигающемся шторме: пророчат северо-западный, десять-одиннадцать баллов Волны и сейчас приходили к борту все крупнее и сердитее. Ветер крепчал. Арсеньев представил себе, как разъяренное море будет бить в борт и срывать пластыри. "Шторм и крен, да еще вдобавок этот Медонис..." Матросы Никитин и Фролов курили в углу салона, усевшись на мешках с паклей. Арсеньев подошел к матросам. Они вскочили. - Собрались на берег, товарищ старшина? - напряженно улыбаясь, спросил Арсеньев Никитина. - Так точно, по вашему разрешению, товарищ старший лейтенант. - Видите ли, тут какое дело... - медленно подбирал слова Арсеньев. - Так вот, придется отставить берег. Никитин испуганно посмотрел на старшего лейтенанта, добродушная улыбка разом исчезла с его лица. - Но ведь утром вы... - Да, утром я разрешил, а сейчас обстановка переменилась. - Т-товарищ старший лейтенант, - сказал Фролов, кивнув на Никитина, - ему надо быть на берегу. У него жена в родильном, сына сегодня ж-ждет. "И у меня жена в родильном, и я сына жду, - подумал он. - Странно... Почему все стало так безразлично?" Водолаз Никитин улыбнулся, уверенный, что теперь, когда старшему лейтенанту известно, почему он должен быть на берегу, все будет в порядке. Арсеньев посмотрел на Никитина, потом на деревянного Эриксона. - Там обойдутся без нас... - устало сказал он, - без нас... Оба немедленно готовьтесь к спуску. Никитин пораженно смотрел на Арсеньева. - Что? - подражая Фитилеву, резко произнес Сергей Алексеевич. - Есть осмотреть корабль! - отчеканил Фролов. Арсеньев медленно пересек салон и скрылся за тяжелыми резными дверями. "Если всплывет корабль, - продолжал он размышлять, - пластыри уцелеют. Но... но может увеличиться крен, мазут сразу не откачаешь". - "Над морем красавица дева с-сидит", - неожиданно стал декламировать Фролов, подмигнув деревянному Христофору Колумбу. И, к другу ласкаяся, так говорит: - Д-достань ожерелье, с-спустися на дно. Сегодня в пучину упало оно, Ты этим докажешь с-свою мне любовь. - В-вскипела младая у юноши кровь, И ум его объял невольный н-недуг... Он в п-пенную бездну кидается вдруг. - Лермонтов, брат, сочинил, не кто-нибудь. - Фролов улыбнулся. - Видишь, Петя, вьюношу дева послала, так он слова не сказал, в воду полез, а тебе сам старший лейтенант Арсеньев приказал. Н-ничего, Петя, все будет как надо. Жена и вправду без тебя обойдется... - Приказать-то он приказал, да не так бы надо. Вот командир наш Фитилев, - оживился Никитин, - он всегда спросит: как и что, от души спросит. Как мол, сына назовешь? Как дома, здоровы? И сейчас бы вот про жену спросил. Понимаешь? Уж я наверно знаю: обязательно спросил бы. - Н-да, п-подход другой у бати... Старший лейтенант тоже хороший человек, мрачный только, думает и молчит, молчит и думает. А сегодня совсем не в себе, по глазам видно. А в-вдруг дочка, - перешел он на другое, - и в-выйдет, настраивал себя н-напрасно. - Сын, - упорствовал Никитин. - Ладно! - махнул рукой Фролов. - П-пойдем одеваться. x x x По тропам и решеткам машинного отделения рыжий, в веснушках матрос Евсюков и моторист Бортников медленно тащили вниз тяжелую помпу для откачки мазута. Вокруг так грохотало, будто целая рота стучала молотками по жести. Все мотопомпы работали. Железные трапы и решетки в масле: ногам скользко. Матросы осторожно поставили деликатный груз на решетки. Бортников сел верхом на помпу и перевел дух. - Хорошо мы с тобой сообразили. Пока старший лейтенант на своей линейке считает, пока с докладом к бате ходит, пока то да се, а помпа, глядишь, на месте. - А все это я, - отозвался Евсюков. - Как про мазут доложил, старший лейтенант целовать меня кинулся. Ей-богу, не вру, - добавил он поспешно, заметив на лице друга сомнение. - И я рад, Женя. Чай, моряк, а не портянка!.. Уж как хочется корабль поднять! Ежели нужно, ведром стану воду черпать. А то с чего бы я тут кишку надрывал? Мог бы на постельке отдохнуть за милую душу, не вахтенный. Поехали, Женя, дальше! Моряки с кряхтением взялись за помпу. Подбадривая друг друга, они спустили ее на следующую площадку. x x x Арсеньев, не шевелясь, лежал на койке. Вялые мысли, казалось, прилипли к черепу. Прошло только полчаса с тех пор, как он разговаривал с Фитилевым, а думалось - миновала вечность. Он забыл про матросов и про мазут, оставшийся в танках. "Корабль сегодня не поднять! - вертелось одно и то же в мозгу. - Все равно придется останавливать откачку. Выйдет так, как хочет этот шизофреник. Он может решить, что я нарочно. А разве не так? Все ли ты сделал, что от тебя зависит? Подумай, сообрази. Что это у меня, паралич воли? Недаром говорят: "Что вытягивается на дюйм, вытянется на фут". Скрипнула дверь. Качнулся кренометр. Арсеньев приподнял взлохмаченную голову, посмотрел на распахнувшуюся дверь, на стрелку, отклонившуюся еще на два градуса, и снова уткнулся в подушку. "Черт с ним, крен так крен!" Ему казалось, будто он упал с большого судна в воду. Шел с борта на борт по узкой сходне и поскользнулся. Два огромных железных корпуса тяжело ходят на волне близко от него. Он знает, что каждую секунду корабли могут сойтись бортами. Спасенья нет! Всем существом, каждым нервом ощущал Арсеньев это воображаемое сближение. Он чувствовал, как сжимается от страха каждая его клетка, чувствовал невыносимую тяжесть. Удар, скрежет железа о железо. Пронизала боль, будто все произошло наяву. - Товарищ старший лейтенант, - появился в каюте Евсюков. За ним стоял Бортников. Арсеньев не откликнулся. Евсюков посмотрел на товарища и пожал плечами. - Вздремнул, наверное. - Буди, спать не время, - сказал Бортников. - Товарищ старший лейтенант! Арсеньев молча повернул голову. - Мы с Бортниковым спецмотопомпу спустили в машинный отсек, просим указать место откачки. Если сейчас начнем откачку мазута, к утру корабль станет на ровный киль. Несколько мгновений Арсеньев отсутствующе смотрел на матросов. - К утру на ровный киль? - Арсеньев бросился к столу, схватил логарифмическую линейку. "Пусть позор, пусть любое наказание!.. Только не быть подлецом!" - лихорадочно думал он, быстро нанося цифры на бумагу. Мысль его заработала необычайно четко, он напрягся, как пружина. ...На самом дне машинного отсека, на плитах, залитых мазутом, при свете переносной электрической лампы, работают трое: старший лейтенант Арсеньев, матрос Евсюков и моторист Бортников. Над ними высятся железные лабиринты решеток и трапов. Сверху дневной свет едва проникает сквозь заляпанные маслом стекла люков. - А что, товарищ старший лейтенант, - готовясь запустить мотопомпу, спросил Евсюков; крупные веснушки на его лице сейчас особенно заметны, - обязательно корабль подымем? Вот только кабы пластыри не посрывало. Ветер-то как гудит, - помолчав, добавил он. - На берег показаться срам! - вставил угрюмый Бортников, орудуя ключом. - Дразнятся друзья-приятели: на "утопленнике"-де зимовать собираемся. Готово, на месте гайка! А вы, товарищ старший лейтенант, слышно, капиталом плавали, большие корабли водили? - Плавал... - отозвался Арсеньев. - А бояться, ребята, нечего: ветер теперь нам нипочем. Теперь-то уж всплывем, а наши расчеты - хоть в Академию наук: нате, старички хорошие, проверяйте! Давай, Бортников. Моторист нажал стартер, мотор рявкнул и сразу раскатился дробным стуком. Из отсека послышалось сочное чавканье: шланги засасывали мазут. - Ну все! - Старший лейтенант выпрямился. - Помпа работает. Бортникову оставаться здесь, а ты, Евсюков, мигом на палубу, передай приказание мичману Короткову: водолаза Никитина уволить на берег. Под воду вместо него пойду я. - Арсеньев не торопясь вытирал руки ветошью. - Постой-постой, капитану буксира приказываю - доставить Никитина в порт, и сейчас же назад! "Пока этот сумасшедший Медонис со своим Ницше вернется, корабль поднимется на поверхность!.." ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА Около шести вечера Антон Адамович уже был у дверей своего дома. Он нервничал, торопился, но выходило хуже: пришлось долго царапать ключом медный замок. Нащупать скважину удалось не сразу. Немало горячих слов досталось мастерам замочного цеха. Наконец ключ заскрипел, и замок щелкнул. В прихожей Антон Адамович снял ботинки и надел мягкие туфли. "Мильды нет дома", - подумал он. Обычно жена с нетерпением ждала его, встречала на пороге. Нет, он ошибся. Сжавшись в комочек, она лежала на диване. Бросился в глаза ее старый, потрепанный чемодан, стоявший посередине комнаты, шкаф с выдвинутыми пустыми ящиками. "Моя супруга что-то задумала, - насторожился Антон Адамович. - Ну что ж, посмотрим". Он подсел к Мильде, обнял ее. Столовая еще хранила следы ночного погрома, хотя Миколас после ухода Арсеньева кое-как смел в угол осколки посуды, разломанные стулья, искалеченные фикусы. Жена не пошевелила пальцем, чтобы навести в комнате порядок. Это тоже отметил про себя Антон Адамович. Мильда молчала и смотрела в сторону, губы ее вздрагивали. Она казалась холодной и чужой. - Ну, женушка, - весело начал Антон Адамович, - можешь меня поздравить! Все прошло удачно. Ты здорово помогла мне и честно заработала свою половину. Завтра я... - Завтра утренним поездом я уезжаю домой, - перебила Мильда срывающимся голосом. - Мне надоели твои подлые выдумки. Я... я презираю тебя! - она отбросила его руку. - Как я могла решиться вести себя, словно продажная девка! Обмануть честного, хорошего человека... "Хорошо, что она не знает всего, - мелькнуло в голове Антона Адамовича. - Вот и надейся на верную жену. Нет, так просто не расстанешься со мной, голубушка". - Ты не поедешь, - вяло, безразлично произнес он, медленно вставая с дивана. - Не поедешь, - повторил он уже с угрозой. - Я уже взяла билет! - Мильда вскочила тоже. Встретив холодный взгляд Медониса, она попятилась. Никогда Мильда не видела таких глаз. - Чего ты хочешь? - Она подняла руки, словно защищаясь от удара. Но Медонис опомнился, его глаза потухли. - Хочешь ехать домой, пожалуйста, - тихо сказал он, - держать не стану. Но не забудь: от меня ты сама отказалась. Ах, как коротка память у женщин! - притворно вздохнул он. - Клятвы в любви до гроба - и вдруг... Вспомни, бог соединил нас. У Мильды подкосились ноги и бешено заколотилось сердце. - Я не могу остаться. Человек, который любит, не может поступать так, как ты. - Не можешь остаться?.. - Медонис решил припугнуть Мильду. - Но ты не учла одного. Кража чертежей из портфеля военного человека, соучастие в краже, - поправился он. - В уголовном кодексе есть очень умная статья, она утверждает... - Кража? Какая кража? - Сердце Мильды остановилось, ей стало душно. - Значит, у старшего лейтенанта похитили чертежи? Не может быть! Неужели ты способен и на это? - Держи язык за зубами, девка, - процедил Антон Адамович. - Если хочешь жить, никому ни слова. - Боже мой! Антанас, что ты говоришь? - Ноздри Мильды побелели. - Ты вернешь чертежи старшему лейтенанту! - сказала она твердо. - Тогда я буду молчать. - Арсеньеву ничего не будет, - буркнул Медонис, - я все уладил. Чертежи у него. - Хорошо. Но тебе скажу прямо: все, что ты задумал, подло... Все, все! И как я сразу не поняла! Искать чьи-то драгоценности!.. Ты меня уверил, что это спорт. Я поверила, меня привлекало необычайное, экзотика: затонувший корабль, сокровища под водой... - быстро-быстро говорила она. - Но если это правда, зачем понадобились тайные подвиги? Ты мешаешь людям, выполняющим большое дело. Никто не запретил бы тебе обследовать корабль. Наоборот, все были бы довольны. Ты мог бы помочь им, а ты... ты пошел на преступление. Ради чего? Эх, Антанас, Антанас! - Мильда заплакала. - Понятно, когда враг, - она задохнулась, - когда враг... Он ненавидит нас, все наше ненавидит, а ты, ты из-за денег на все идешь! - Довольно, бывшая комсомолка, - с презрением оборвал Медонис. - Жаль, что я не знал твоих способностей раньше. С детства не выношу проповедей с любой кафедры. Я ухожу на "Меркурий". Осталась одна несложная операция. Надеюсь, я провожу тебя завтра... Мильда слышала, как он возился в прихожей с ботинками, как хлопнула дверь и скрипнули деревянные ступени. У крыльца Медониса остановил Карл Дучке. Это было неожиданно. - Ты не оставил адреса, - бросился он с упреками. - Я жду целые сутки. Я пошел за спичками, и ты в это время... Срочное приказание шефа. - Дучке стучал зубами от холода, пытаясь раскурить огрызок сигары. Антон Адамович поежился - еще одно препятствие. Он совсем забыл про "Серую руку". Но сейчас ему наплевать на все. Он твердо верил в исполнение своих планов: Арсеньев задержит подъем корабля, и после того, как дядюшкин ящичек будет в руках Фрикке, "Шустрый" возьмет курс на Швецию. - Ты должен на своем буксире отвезти меня в порт. Я хочу много рассказать. О-о!.. Ты не заметил ничего странного у себя дома? Нет, ну, конечно, о-о!.. - Отвезу, не беспокойся, - заверил Антон Адамович. Он решил со всем соглашаться. - Мне надо на корабль срочно. Через час жди на причале, и тогда - прямо в Северный порт. - Приготовь мне кофе, покрепче, погорячее, слышишь? - едва шевелил языком Дучке. - Кофе и коньяк... Ждать еще час! Проклятый ветер! Цум Тейфель! Я буду счастливчиком, если не получу воспаления легких. x x x "Они хотят наложить лапу на мое добро. - Медонис вдруг пришел в бешенство. - Не выйдет! Ходит по пятам, толчется рядом. А что, если?.. - И он сразу остановился. - Да, так и сделаю. Анонимный доносик куда надо. Обезврежу их, а потом лови меня!" Медонис вошел в ближайшее отделение связи, купил конверт и на листке из записной книжки написал несколько строк. Запечатав письмо, он бодро пошел к почтовому ящику и без колебаний опустил его. С высоты шести палуб смотрел Василий Федорович на маленький буксир, прижавшийся к борту. Густой черный дым валил из трубы. Ветер подхватывал его и расстилал над морем. "Не ошиблись ветродуи", - размышлял Фитилев, поглядывая на клубившийся у самой воды бархатный дым. Густо морщилось беспокойными волнами море. Из-за горизонта тяжело наплывали черные тучи. Темнело. Огромный воздушный вихрь медленно двигался на восток. О его приближении радиостанции предупреждали тревожными метеосводками. В портах на мачтах поднимались грозные сигналы. Шторм. Василий Федорович был очень озадачен делами на корабле. Да и шторм изрядно его беспокоил. И откуда он взялся, проклятый! Стояла превосходная погода - и вот на тебе! Фитилев был уверен в одном: "Если утром корабль не будет готов к буксировке, неприятностей не оберешься! И Серега что-то мудрит". Фитилева встревожил их недавний разговор. "Поставить корабль в исходное положение. Покривил душой Серега, а зачем - ума не приложу!" С того недавнего времени многое изменилось. Обнаружили мазут в топливных цистернах, Арсеньев сам надел водолазный костюм и сейчас осматривал подводную часть корабля. Фитилева радовала дружная работа команды. Он видел, что все горели желанием поднять корабль. Сколько изобретательности, сметки проявили люди! Холодный искусственный мазут загустел, как деготь, и помпа плохо брала его. По подсчетам, не откачать мазут до утра и от крена не избавиться. Подъем корабля был опять под угрозой. И тут моторист Бортников предложил попробовать корабельные насосы. Вместо пара подвели сжатый воздух. Наладчикам пришлось повозиться, но когда насосы заработали, всем стало ясно: победа! Василий Федорович с теплотой вспомнил про Бортникова: "Мой ведь воспитанник..." - Товарищ командир! - подбежал к Фитил