акрыл ему глаза ладонями: - Угадай кто? Не узнаешь, это же я, Алеша! - Какой Алеша? Пусти! - Спасибо тебе! Спасибо, друг! Если бы не ты, я бы, пожалуй, умер! Как ты здорово трубил каждое утро побудку! И откуда у тебя нашлось столько силы?! Я едва по комнате передвигался... А ты чуть не по всему городу... Я слышал, как ты играл и на нашей улице, и дальше, и еще дальше... Ну, ты просто железный какой-то! Ну, разве не помнишь? Ты же принял от меня горн тогда, зимой. Поняв, что горнист не может угадать его, Алеша разомкнул руки и заглянул ему в лицо. И отшатнулся: перед ним стоял совсем другой мальчик, не тот, которому он передал горн, а синеглазый, узколицый, бледный. Совсем другой. - А где же тот мальчишка, который из пригорода? Вася? - Не знаю, - сказал синеглазый, - мне передал горн мальчишка с нашего двора, Аркадий. - А ему кто? - Одна девочка из дома напротив... - А ей кто? Оказывается, ходил и трубил не один горнист и не два, а много-много мальчиков и девочек. Они сменялись, передавая горн из ослабевший рук в более сильные. Многие умирали, но горн жил. Он играл, играл, звучал непрерывно, "помогая всем ленинградским ребятам стойко переносить беду. И вот всем уцелевшим светит солнце. Они будут жить. А их враги утекли, как растаявший снег в половодье. А бессмертные наши горнисты, послушай, они и сейчас по утрам звонко играют побудку! НЕИЗВЕСТНЫЕ ГЕРОИ - Как ты сюда попал, Гастон? Тоже фашисты тебя привезли?.. Из Франции, да?.. Смешной ты какой, ничего не понимаешь! Немцы и то по-нашему понимают: курка, яйки, млеко, давай-давай. Все знают! А ты француз - и ничего не понимаешь! Алеша Силкин смотрит снизу вверх на своего приятеля. Добродушный француз улыбается во весь рот и действительно ничего не понимает. Ему нравится этот русский мальчик, который и на чужбине не унывает: свистит соловьем и хвастается синяками от хозяйских побоев. Объясняются они жестами да рисунками на песке. Гастон много раз чертил пальцем извилистый берег родной Бретани и рисовал две фигурки: одну - с косой, другую - с винтовкой; потом с жаром говорил, что фашисты предложили ему поехать в Германию взамен военнопленного брата, которого обещали отпустить домой. Мать умолила Гастона поменяться с братом, измученным в неволе, но, когда он согласился и приехал на германскую каторгу, оказалось, что его обманули: брат давно умер! Гастон рисовал на песке гроб и тоскливо говорил: - Теперь мы ляжем в могилы оба. Всего этого Алеша не понимал, но ему было ясно одно: Гастона завезли сюда насильно, и фашисты ему так же ненавистны. - А нас с матерью сюда из Курской области пригнали, как семью партизана. Меня этому бауэру-кулаку продали в батраки, мать - другому, сестру - третьему. Но мой отец им за все отомстит. Да я еще сам сделаю им какую-нибудь беду! - объясняет он жестами. Гастон понимает, что мальчишке не сладко. И он обнимает его за плечи, как братишку. Встречаются они у ручья, куда пригоняют на водопой кулацких коров. Разговаривают с опаской: это строго воспрещено. Особенно теперь, когда вся пограничная полоса Восточной Пруссии объявлена военной зоной. Русские приближаются! Эта весть облетела всех. У немцев поджилки затряслись. А пленники оживились. В окрестности стали твориться странные дела: неожиданно возникали пожары, таинственно обрывались провода высоковольтных электролиний. Пронесся страшный слух, что воскрес повесившийся поляк и теперь ходит по хуторам, влезает в форточки и слуховые окна и душит обрывком своей веревки немцев. Немцы потеряли покой и сон. Ходят вооруженные. Наглухо запирают окна и двери. - Мать моего хозяина, семидесятилетняя старуха, и та с ружьем! Выйдет в сад и в кусты ружье сует, нет ли там поляка, - рассказывает Алеша. - Ей-богу! И меня ружьем стращает: прицелится и зашипит, как гадюка... Ну, я ей беду сделал: взял да грабли на дорожке подложил. Как ее стукнуло, так она сразу лапки кверху, а ружье стрельнуло. И такой поднялся тарарам!.. Хозяин забрался в каменную кладовую. Фрау под кровать залезла... А уж меня потом били, били! Вот, видал рубцы? - И, показав Гастону исполосованную спину, Алеша добавляет: - Ну, я им еще беду сделаю, я не таковский... В ответ показывает синяки и Гастон, но Алеша никак не может понять, как он их заработал и какое было приключение на его хуторе. Через несколько дней мимо прусских хуторов к границе с Литвой потянулись колонны немецких войск. А навстречу им полицейские прогнали толпы безоружных немецких солдат, беглецов из разбитых дивизий. Появились грузовики со снарядами. Между двух холмов немцы натянули маскировочные сети и устроили огромный склад. В него свозили снаряды самых разнообразных калибров, ящики с минами, пакеты с толом. "Вот прилетели бы наши самолеты, - думал Алеша, - да и разбомбили бы все это!" При виде первых советских самолетов у Алеши чуть сердце не разорвалось от радости. Но летчики прилетали несколько раз, а склада не обнаружили. Как сообщить о нем? Пальцем ведь не покажешь! Разве с воздуха разглядишь, какой это мальчишка: русский или немецкий? С воздуха, наверное, просто козявка... Думает Алеша, думает, а придумать ничего не может. По ночам стал доноситься с востока отдаленный гул. То наши русские пушки обстреливали Восточную Пруссию. Вот-вот и появятся русские солдаты. Фашисты издали приказ: немедленно собрать урожай. Лошадей мобилизовали вывозить на станцию старые запасы, а жать и косить хлеб стали вручную. Хозяин дал Алеше кривую, неуклюжую косу и приказал работать. А чтобы подогнать, побил плетью. Пришлось косить. Смотрит Алеша вверх: там вся его надежда. Снова кружит в небе советский самолет, как бы говоря: "Потерпи еще немного, мы уже близко!" Но что он видит с такой высоты? Разве разберешь, что это косит русский мальчик, которого только что избил немецкий кулак? Сверху земля ему, нашему летчику, вероятно, кажется ковром, на котором отдельными полосами и квадратиками лежат желтые пшеничные поля и черные пашни. Ведь не заметили же летчики немецкий склад, прикрытый сеткой. На большом ковре полей эта сетка, пожалуй, им кажется зеленой лужайкой... Вот если бы указать летчикам на это место стрелой из белого полотна - тогда другое дело! Алеша помнит, как в партизанский край прилетал самолет и ему выкладывали из холстов букву "Т". Но где возьмешь полотно? Да и как его расстелешь? Немцы сразу заметят... Вон выглядывают, как хорьки из своих нор, их часовые из-под маскировочной сетки... Косит Алеша, прокладывая длинный гон через все поле, а сам на небо смотрит, где вьется и вьется родной русский самолет. "Интересно: а заметно ему скошенную полосу в некошеной пшенице? Наверное, заметно. Ой, заметно!" И тут сердце забилось у Алеши от радостной догадки. Он поглядел через ручей: на другом берегу косит пшеницу Гастон. Парень он здоровый, большой, но у него дело почему-то не идет - не лежит душа косить. Как бы его увидеть! Как бы поговорить! Дойдя до ручья, Алеша останавливается, точит косу бруском, а сам манит Гастона. Тот понял, идет навстречу и тоже начинает точить косу. Стоят они рядом, звенят брусками о косы. Немцам не до них: смотрят на русский самолет, который обстреливают зенитки. В небе курчавятся белые облачка разрывов, а самолет словно танцует среди них, но прочь не уходит. - Гастон, - говорит Алеша, - давай выкосим две стрелы. Ты одну, а я другую напротив склада. Понимаешь? Наш летчик увидит и догадается, что стрелы указывают не зря. Неужели тебе не ясно? Алеша берет палочку и начинает чертить на прибрежном песке план двух полей и маскировочную сеть между ними, а затем две стрелы. Две сходящиеся стрелы. И жестами показывает, что их нужно выкосить в пшеничном поле. Бретонец долго смотрит, хлопает себя по лбу и, схватив косу, бежит обратно. Он принимается за работу с такой яростью, что Алеша боится отстать от него и начинает махать косой изо всех сил. Ему хочется, чтобы две стрелы пролегли одновременно. Пот льет с него градом, тяжелые колосья ложатся с шорохом. Алеша весь пригнулся, чтобы лучше был размах. Он работает и даже не замечает, что пришел хозяин и смотрит на него с удивлением. Гастон и Алеша косили до самого вечера. Когда загудел мотор и серебристая птица стала делать над холмами плавные спирали, оба подняли головы и отерли пот. Долго следили они за самолетом. Покружив, он взял курс на восток. "Заметил или не заметил? Что будет дальше?" - думали каждый по-своему, Гастон из Бретани и курский мальчик Алеша. Когда в нашей штабной фотолаборатории проявили пленку, привезенную самолетом-разведчиком, и отпечатали фотоснимки, дешифровщики внимательно разглядели их и один отложили отдельно. Снимок заинтересовал бывалых разведчиков. За время войны они разгадали немало тайн. Вооружившись сильными лупами, подолгу сидят они над иным снимком, прежде чем дать заключение, что на нем: настоящий это аэродром или ложный? Действительно ли это тень завода? Скирды сена на поле или тяжелые танки? По многим тончайшим признакам дешифровщики устанавливают истину и редко ошибаются. На этот раз случай был особенный: среди пшеничных полей на фотографии ясно виднелись две тонкие стрелки, как бы указывающие на луговину, что разделяет поля. После сличения с картой установили: никакой луговины здесь прежде не было. Все ясно. Это натянута маскировочная сеть. А что под нею - это уж установит бомбежка. Так и было доложено командиру. Скоро расшифрованный снимок лежал на столе генерала, командующего бомбардировщиками. Глубокой ночью Алеша и Гастон проснулись от ослепительного голубого света, проникшего во все щели. И, выбежав из сараев, они увидели зрелище сказочной красоты. В темном небе висели гирляндами осветительные бомбы. Как раз над тем местом, где скрывался под маскировочными сетями фашистский склад! Навстречу голубым гроздьям света, медленно спускавшимся с неба, летели красные шары зенитных снарядов и бесконечные нити трассирующих пуль. Сквозь бешеный треск стрельбы слышался спокойный, равномерный гул невидимых самолетов. На это зрелище можно было смотреть без конца. Но вдруг послышался свист бомб, затем удар; окрестность содрогнулась от множества взрывов, слившихся в один такой силы, словно земля раскололась. С домов сорвало крыши. Выбило все стекла. Столб пламени поднялся от земли до неба... Гастона кусок черепицы с крыши стукнул по затылку, а Алешу сорванной с петель дверью ударило по спине. Наутро они похвалились друг перед другом своими синяками. Немало синяков получили они за время своей неволи в Восточной Пруссии, но этими особенно гордились. ДРУЖБА Дружба везде нужна, а на войне в особенности. Дружили в одной пехотной роте радист Степан Кузнецов и пулеметчик Иргаш Джафаров. Кузнецов был синеглазый, русоволосый, веселый паренек, родом рязанский; а Джафаров - казах, смуглый житель степей, всегда задумчивый и все песни про себя напевал. Кузнецову его песни нравились. - Мотив хороший, грустный, за сердце трогает, а вот слов не понимаю, - говорил он. - Надо выучить. И во время похода все учился казахскому языку. И на марше и на привале всегда дружки вместе, из одного котелка едят, одной шинелью укрываются. И перед сном все шепчутся. - Как по-вашему "родина"? - спрашивает один. - Отаны, - отвечает другой. - А как по-казахски "мать"? - Ана. - Отаны-ана. Очень хорошо! В конце концов Кузнецов стал понимать песни Джафарова и часто переводил их на русский язык. Идут, бывало, под дождем. С неба льет, как будто оно прохудилось. Солдаты нахохлились, как воробьи. Вода за шиворот течет. Грязь непролазная, ноги от земли не оторвешь. А идти нужно: впереди бой. Джафаров поет что-то, но никто внимания не обращает. Тогда Кузнецов возьмет да повторит его напев по-русски: Ой, за шиворот вода течет, Под дождем наш взвод идет... Зачем ходим, зачем мокнем, За все сразу с немца спросим! - Правильно, во всем фашисты виноваты! Скорее дойдем - скорее расквитаемся! Засмеются солдаты и зашагают веселей. Дружба и сил прибавляет, дружба и в бою выручает. Кабы не она, пришлось бы друзьям погибнуть накануне самой победы. Случилось это при штурме Берлина. Рота захватила дом на перекрестке, закрывавший подход к рейхстагу, и тут попала в окружение. Кончились гранаты, на исходе патроны. Кузнецов запросил по радио подмогу, но вражеский радист напал на волну и подслушал. Когда на помощь пехотинцам пытались прорваться наши танки, их в упор расстреляли два "тигра", спрятавшиеся в воротах дворов. Танкисты едва спаслись, а танки горели среди улицы, как два дымных костра. Что делать? Многие солдаты были ранены. Пулемет Джафарова разбит снарядом. Сам он с осколками в груди лежал на паркетном полу старинного дома, и его смуглое лицо, запорошенное известкой, казалось мертвым. - Ты жив, Иргаш? - наклонился к нему Кузнецов. Казах лишь чуть-чуть улыбнулся уголками губ. - Ну, давай попрощаемся, дружба... Вон немцы накапливаются, а нам и встретить их нечем. - Подмогу зови. Танки зови. Пускай магазином идут, через витрину, как я сюда шел... Магазин большой, пол бетонный, - шептал Иргаш, как в бреду, по-казахски. - Беда, брат: перехватывает мои слова фашистский радиоволк, хорошо знает по-русски. - Зачем по-русски, говори по-казахски! Услышав эти слова, Кузнецов стиснул руку Джафарову и прошептал: - Это верно... Но кто же меня поймет? Только я да ты знаем в нашем полку по-казахски! - Вызывай штаб, проси Узденова. Земляк мой Берген Узденов. Джафаров смежил веки и умолк, обессилев от разговора. Кузнецов припал к рации и, надев наушники, стал вызывать полк. Он вспомнил, что видел в штабе маленького смуглого танкиста в кожаном шлеме, прибывшего для связи из танковой части. - Узденова, прошу к аппарату танкиста Узденова! - решительно потребовал Кузнецов, замирая от волнения. Фашисты, почуяв, что рота ослабла, становились все наглее. Они строчили по дому из автоматов, швыряли гранаты, били по окнам ослепляющими фаустпатронами. И, крадучись вдоль стен, продвигались все ближе. Наши отвечали редкими выстрелами, сберегая патроны для последней схватки. - Я - Узденов, слушаю! - раздался в наушниках резковатый голос. - Я - Кузнецов, друг Джафарова, - сказал в ответ Кузнецов по-казахски. - Слушайте меня, слушайте внимательно. К нам можно прорваться через универсальный магазин, прямо через витрину... там, где дамские наряды выставлены. Пол бетонный. Это напротив того места, где горят танки. Отвечайте по-казахски: нас подслушивают! - Вижу горящие танки. - Так вот, улицей не ходите: там в воротах "тигры". А прямо через магазин. Его задний фасад выходит на наш двор. - Есть, сейчас будем на месте! - сказал Узденов. Его мужественный голос еще звучал в ушах Кузнецова ободряющей музыкой, когда, взглянув в окно, он увидел в нем фашистов. Они лезли в дом со двора. Пробрались по канализационным трубам и теперь, серые, грязные, как крысы, карабкались в окна дома, срываясь с карнизов и подсаживая друг друга. Не успев снять наушников, Кузнецов схватился за автомат, но выстрелов не последовало - патроны вышли все. Он хотел крикнуть товарищам, но все они были заняты: отбивали атаку фашистов с улицы. "Вот и смерть пришла!" - подумал Кузнецов. И такая его взяла досада, что схватил он свою походную радиостанцию, которую берег и лелеял всю войну, и обрушил ее на ненавистные каски со свастикой. Но в это время над головой радиста взвизгнули пули, ударили в потолок, и его засыпало штукатуркой, словно он попал под пыльный душ. Все скрыло белой пеленой. Это ворвался во двор советский танк и, поворачивая башню, стал сметать фашистских солдат с окон и карнизов пулеметным огнем. Появление его было для них полной неожиданностью. Фашистский радист долго ломал голову: на каком это шифре переговариваются русские радисты? Учен был, хитер немец, а казахского-то языка не знал. Все слышал, а ничего не понял и не успел предупредить своих, как в тыл им прорвался наш грозный танк. Опоздай он на минуту - погибли бы наши герои. Это был командирский танк самого Узденова, других не было под рукой. Когда контратака была отбита и Кузнецов пришел в себя, он больше всего жалел, что сгоряча разбил свою радиостанцию о фашистские головы. - Ничего, была бы своя голова цела. Рацию новую наживем, дружба, - утешил его Узденов и, деловито оглядываясь, тут же спросил: - Нет ли здесь местечка, откуда стрельнуть по рейхстагу? Джафарова удалось спасти, раны его оказались не смертельны. Кузнецов остался в Берлине, а Джафаров поехал домой, порядочно заштопанный докторами, но живой и веселый. И всю дорогу пел. Интересная это была песня: слова казахские, а мотив рязанский. Многим было любопытно, о чем поет в ней казах, но он не мог перевести точно и все ссылался на своего дружка Кузнецова, оставшегося на службе: вот тот бы точно перевел. - Одним словом, про дружбу, хорошая песня!.. - говорил Иргаш и снова пел. ТАЙНА ЮЛЯ ЯРВИ Любите ли вы сказки? Кто их не любит! А вот разгадывать их таинственный смысл не каждый умеет. В иных такие скрыты загадки, что не сразу догадаешься. Был на войне случай, когда от разгадки сказки зависели жизнь наших летчиков и военный успех. Передаю рассказ одной летчицы, записанный мной на фронте. ...Однажды я получила задание отвезти на связном самолете военного инженера Шереметьева на озеро Юля Ярви. На этом озере, недалеко от передовой, был подготовлен тайный аэродром "подскока" - для заправки горючим наших самолетов, которые могли бы отсюда разбомбить базу фашистских подводных лодок, скрывавшихся в одном из северных фиордов Норвегии, где-то вблизи Киркенеса. Проверив толщину льда, длину и ширину укатанной взлетной полосы, готовность аэродромной команды к приему и отправке самолетов, инженер радировал в штаб условное "добро", означавшее, что бомбардировщики могут вылетать. - Вот и отлично! - сказал он, потирая руки. - Отсюда наши птички клюнут в темечко подлых фашистских акул, которые топят наши корабли, чтоб им неповадно было. Хороший аэродромчик. Незаметный, укрытый среди лесов и скал, даже уютный такой! - Ну, знаете, - сказала я, - природа здесь коварна. Ледовитый океан рядом. Сейчас вот ясно, а через час как дохнет туманом, как дунет снежным ураганом, смешаются земля и небо. Да и озера здесь с капризами. Среди зимы, в самые морозы, вдруг на них вода может проступить, и самолеты застрянут в наледи, как мухи в меду. А иной раз лед вдруг начнет оседать и трескаться неизвестно почему. - Это водяные балуются, - отшутился Шереметьев. Не задерживаясь, вылетели мы обратно на базу. И, словно я накликала беду, внезапно нас захватила такая снежная буря, что лететь стало невозможно. Поскорее повернула я на Юля Ярви, но аэродрома уже не было видно. Перед глазами крутились белые космы свирепой метели. Ветер бросал легкую машину, как беспомощную птицу. Каким-то чудом я все же посадила самолет на лед озера, очевидно, в его дальнем, нерасчищенном углу. На наши призывные ракеты никто не явился. И, закрепив машину штопорами, мы отправились искать жилье аэродромной команды. Метель могла и утихнуть через час, и разбушеваться на неделю. Долго шли мы на ощупь вдоль скалистых берегов и так упарились в меховых комбинезонах, что хоть ложись прямо в снег да отдыхай. Вдруг почуяли дымок. Значит, жилье близко. Но берег был так извилист, что мы долго еще бродили, пока не наткнулись прямо руками на какое-то бревенчатое строение. - Эге, да это водяная мельница... Вот колесо. Вот плотина, вся в сосульках! - воскликнул Шереметьев. - Значит, мы идем по какой-то реке? - Вот так история! - смутилась я. - Здесь все озера связаны протоками, и мы ушли куда-то в сторону. - Сейчас узнаем. Вот жилье мельника. Шереметьев забарабанил в дверь бревенчатого дома, в окнах которого мерцал свет. Нам долго не открывали. Вдруг на крыльце появилась девушка и, увидев нас, отшатнулась, словно ждала кого-то другого. В ее янтарных глазах мелькнул испуг, и, казалось, они засветились, как у кошки. Снежинки таяли на ее смуглом, скуластом лице и осыпали черного оленя, вышитого на зеленой вязаной кофте. Схватившись за рукоятку финского ножа, висевшего на ремне в кожаных ножнах, она кивком головы, украшенной только жгутом желтых кос, пригласила нас войти. Большой и сильный Шереметьев шумно потопал за ней, как медведь, ничего не опасаясь, а я почему-то схватилась за пистолет, засунутый за борт комбинезона. Мы вошли в избу и сразу почуяли вкусный запах горячих пирогов. На лавке, греясь у жаркой печи, сидел старик и чинил сети. На нас повеяло таким домашним уютом, что показалось, будто и фронта нет, и войны нет. - Мир этому дому! - пробасил Шереметьев. Старик уронил сеть и медленно приподнялся. - Русские? - удивился он. - Вы кто - победители или пленники? - Какие пленники? - схватился за пистолет Шереметьев. - Разве мы на чужой территории? - Русские вернулись! Ты видишь, внучка, они вернулись. Я всегда говорил: Печенга - русская волость!.. Так это ваш самолет гудел над озером Бюля Ярви? - Разве это не Юля Ярви? Вот досада! Я ошиблась и промахнулась километров на десять... - Хорошо, что вы не промахнулись метра на два при посадке! - проворчал Шереметьев. - Мужчина и девушка? Кто вы? - Старик вдруг шагнул и ощупал меня и Шереметьева руками. И тут мы увидели, что он слепой. - Русских не было с тех пор, как я ослеп! Давно, давно. Последним русским гостем был у меня профессор с большой бородой. Он собирал руны. Я пел - он записывал. И за сказки подарил мне самовар! Теперь самовар напевает мне сказки в непогоду. Вы слышите?.. Импи, ставь-ка его на стол! Девушка ответила что-то сердито по-фински и ушла в горницу, откуда пахло глаженым бельем и легким угарцем от утюга. - Постойте, девушка! Куда вы? Какое у вас красивое имя! - попытался удержать ее Шереметьев. - При рождении она была названа Марией. Это лахтари сделали ее Импи, - проворчал старик. - Какие лахтари? - Те, что убили моего сына, а меня ослепили... Кровавые мясники, они отомстили нам за то, что мы спасли добрых людей от смерти. Мы накормили и обогрели раненых, усталых, больных и проводили их к границе. Мы не знали, что это были красные финны, а за ними гнались белые финны... И вот, сын мой погиб, я брошен в вечную тьму, а внучка - единственное продолжение нашего рода - училась в финской школе и теперь презирает нас - карел, ненавидит русских, мечтает выйти замуж за финна. Старик снова позвал внучку, но она, усевшись на сундук в полутемной горнице, не двинулась с места. Поставила на подоконник зажженную лампу и стала вязать носки. - Импи, соблюдай законы гостеприимства: что есть в печи, давай на стол! Старик обращался к ней по-русски, а она отвечала по-фински. Значит, понимала, но не хотела говорить по-нашему из упрямства. - Ах, у тебя нет пирогов? И сахар весь вышел? И соленую рыбу ты скормила собакам? Ты дурная хозяйка! - рассердился старик. Из печки так и несло рыбными пирогами. А в сенях мы видели целые связки вяленой рыбы. Нам захотелось уйти из этого дома поскорее, но за окном бушевала метель, и мы так устали, добираясь сюда по пояс в снегу, что как сели, так и не могли подняться с места. - Если у вас ничего нет, у нас кое-что есть, - попытался улыбнуться Шереметьев и, достав из полевой сумки банку консервов, сухари и плитку шоколада, выложил на стол. - Угощайся, дед! - Я беден, но щедр! - крикнул Импи старик. - Я отвечу на угощение русских своим угощением. Хлебнув горячего чаю, слепец снял со стены кантеле - инструмент, похожий на старинные русские гусли, - и, перебрав струны, тряхнул седыми кудрями: - Послушайте сказку, которую еще никто не записал на бумагу. Импи попыталась остановить его, что-то сердито и настойчиво сказав по-фински. - Ничего, куда им торопиться в такую метель... - ответил старик. "Наверное, ей не терпится выпроводить нас, пока не перепеклись пироги в печке, - подумала я. - При нас и доставать их не хочет, жадная злюка!" Старик пригладил свои седые волосы, перебрал звонкие струны кантеле и запел несколько хрипловатым, но приятным, задушевным голосом: Жили два хозяина, жили два соседа: Водяной Бюля, водяной Юля. Каждый имел озеро, хорошее озеро, Полное окуней, и налимов, и линей, А ершишек-плутишек без счету имел. Скучно длинною зимою под покровом ледяным. Скучает Бюля, скучает Юля. И надумали соседи в карты поиграть! Вот засели водяные: от зари и до зари Играют на линей, на глазастых окуней, На лососей серебристых, на икрянистых щучих. А ершишки-плутишки в размен идут. И продулся Юля водяному Бюле: Всех щук проиграл, всех лососей проиграл. Не только линей - всех глазастых окуней. И ершишек-плутишек до мелочи спустил! Вот восходит солнце - зиме поворот, Счастливец Бюля выигрыш берет. У бедняги Юли - уплыли все щуки, Лососи, налимы, окуни нарядные... А ершишки-плутишки никак не плывут! Рассердился Бюля: - Ты обманщик, Юля, Ершей своих прячешь, отдавать не хочешь. Я их в карты выиграл - я их с водой выпью! Приложился Бюля к озеру Юли... И давай воду пить, сквозь усы ершей цедить! Жадный так напился - водой подавился, Распух да и лопнул! А беднягу Юлю без воды оставил. Сидит голый водяной на мокром каменье, Под ледяным куполом холодно Юле. По синей по коже - мурашки идут. Заплакал тут Юля - к черту обратился: - Лучше б я подох, лучше б удавился! Черт про то услыхал, - толкнул зайца, Заяц в озеро скакнул, топнул о купол, Лед обвалился - Юля и убился! С тех пор водяных нет в озерах этих... Чем дольше старик пел, тем больше меня клонило в сон и от тепла, идущего от печки, и от негромкой музыки кантеле. И сказка, которую я слушала с удовольствием, переходила в какое-то забавное сновидение. Мне казалось, что это я иду по берегу озера, а не заяц... Импи толкает меня на лед, и я проваливаюсь со звоном. Открываю испуганно глаза, а это звенят струны под пальцами старика сказителя: Водяные, водяные, не играйте в карты, Ни на щук, на окуней, ни на маленьких ершей, Вы от зимней скуки песнями спасайтесь. Разумейте сказку - бедствий опасайтесь! Последние строки его песни заставили меня вздрогнуть. В них какое-то предупреждение! Импи резко сказала что-то по-фински и засмеялась неестественно громко. - Ну вот, смеется внучка моя, говорит: это все показалось глупому карелу спьяну. Все-то мы у нее глупые. А такое было. Однажды вода из Юля Ярви ушла в Бюля Ярви. И все рыбы уплыли, только упрямые ерши остались. Все это истинная правда. Мой дед сам видел, как заяц на лед прыгнул и лед обвалился... Там скалы на дне - так весь лед торосами встал. Сон сразу слетел с меня, и мы обменялись с инженером тревожным взглядом. В одну минуту возникла перед моими глазами страшная картина. На озеро Юля Ярви садятся наши бомбардировщики, а лед его раскалывается, и наши красавцы самолеты проваливаются в трещины, погибают среди нагромождения льдин. Не знаю, что подумал Шереметьев, но по тому, как он вытер лоб рукой, по-видимому, и его бросило в жар от неожиданной догадки. Шуточная история про водяных отражала одно из непонятных и грозных явлений природы, не раз наблюдаемых местными жителями. Не в силах разгадать его, поэтические карелы, создавшие сказки Калевалы, сочинили еще одну неизвестную нам сказочную песню. - Повторите, дедушка, повторите! - попросила я. - Мне хочется записать эту забавную историю. Старик не торопясь, попив чайку, еще раз спел нам про картежников-водяных, и теперь мы с Шереметьевым слушали так, что не пропустили ни слова. Когда пение окончилось, я взглянула в окно. Метель приутихла. Сквозь морозные узоры стекла можно было различить и сруб водяной мельницы и старинное колесо, покрытое сосульками. А ведь эта мельница построена как раз на протоке, соединяющей озера Бюля и Юля Ярви. Стоит разрушить плотину или открыть вешняки, уровень воды в Юля Ярви понизится и лед действительно осядет на подводные скалы... И если в это время сядут наши самолеты... У меня мурашки пошли по коже, как у проигравшего водяного Юли. - Товарищ Шереметьев, - сказала я, подавляя дрожь, - метель утихла. Нам нужно идти к самолету. В гостях хорошо, а дома лучше. - Да, да, - вмешался старик, - если торопитесь, вам надо скорее идти. Один порыв бури пронесся, за ним налетит второй. - Без лыж я не дойду. Я и шагу не могу больше сделать в таком рыхлом и глубоком снегу, - сказал Шереметьев. Когда выяснилось, что в доме только одни лыжи и то женские, на которых ходит Импи, Шереметьев огорчился, а я сказала: - Ладно, вы подождите здесь, товарищ инженер. Я сбегаю на лыжах к нашим - они здесь недалеко - и пришлю за вами собачью упряжку. Прокатитесь с ветерком... Вы одолжите мне свои лыжи? Не бойтесь, в залог я вам оставлю офицера! - обратилась я к Импи. Она пожала плечами, словно не понимая. Но, когда я вышла в сени, поманив за собой Шереметьева, она прокралась за нами бесшумно, как кошка. Я попросила инженера помочь мне приладить к ногам лыжи и, когда он нагнулся, успела шепнуть: - Оставайтесь и будьте начеку. Караульте Импи. Следите за мельницей. Оставляю гранаты и ракетницу. В случае нападения... Тсс! Ни слова, нас подслушивают. Шереметьев ответил глазами, что понял. - До скорого свидания! - сказала я громко и скользнула прочь от крыльца. Вначале я шла по льду ручья, вытекающего из Юля Ярви. Но он был слишком извилист. Пробираясь между гор, разделяющих озера Юля и Бюля Ярви, он петлял, как заяц. Лучше было подняться на водораздел и потом съехать с горы прямо к нашему аэродрому. Снег снова повалил густо, хотя ветер утих. Сквозь снегопад все предметы казались неясными и движущимися. Корявую северную ель я принимала за волка; скалу, торчащую из-под снега, - за человека. И часто хваталась за револьвер. Когда я стала подниматься на гору, позади вдруг раздался удивленный крик: - Импи! Сердце у меня так и упало. Кто же это меня принял за Импи? Уж не тот ли, для кого она пекла пироги? Я ускорила подъем, стараясь поскорее добраться до вершины. Там я так припущусь с горы, что меня никто уж не догонит! Очень тревожно мне стало за Шереметьева. Но ведь у него пистолет и пара гранат... И голова на плечах. Собрав все силы, я наконец выбралась на гору. Снег па плоской вершине был твердый, как лед. Лыжи разъезжались, не оставляя следов. Я несколько раз упала. Испугалась, когда подвернула ногу. А что, если не дойду! Если не успею предупредить, и все получится наяву, как в сказке! Сядут на лед наши самолеты, а он... Облака вдруг разорвались, проглянула полоса чистого неба. Я глянула вниз и увидела там, вдалеке, дымки, поднимавшиеся из солдатских землянок. До них было километров семь крутого, неровного спуска среди скал и корявых елок. Страшно было решиться на такой спуск. Страшно, а нужно. Скатывалась я с больших гор, но с таких еще не каталась. Зажмурила глаза и скользнула вниз. Лыжи пошли ходко, все больше разгоняясь. Открыла глаза и стала лавировать между скал и деревьев, стараясь править не по прямой, а наискось, чтобы спуск был не так крут. Однажды я оглянулась, и сердце похолодело: за мной мчался неизвестный лыжник. Он был в капюшоне, в белом халате. И шел прямо, по крутому спуску, ловко обходя все препятствия. Вот он повернул мне наперерез и со страшной быстротой пронесся прямо у меня перед носом, обдав вихрем снежной пыли. При этом он заглянул мне в лицо. И я успела заметить злой, ястребиный взгляд, небритый подбородок и карабин под распахнутым халатом. "Все кончено! - подумала я. - Он убедился, что я не Импи, и сейчас срежет меня меткой пулей". На полном ходу резко затормозила и сумела повернуть за большую скалу. Обогнула одну, спряталась за другую. Стала петлять, как лиса, удирающая от волка. Только бы не упасть, только бы не наскочить на камни... Ветер свистел в ушах. Снежная пыль забивала глаза. Вдруг передо мной возник огромный снежный наддув, громадным пузом нависший над крутым, скалистым берегом озера. Раздумывать некогда - я направила лыжи прямо. Будь что будет - прыгают же люди с трамплинов и не разбиваются... Лишь только коснулась наддува, как вдоль скалы образовалась трещина и вся огромная масса снега стала оседать, обрушиваясь вниз. Вслед за мной весь снег пришел в движение. Я неслась впереди огромной лавины. "Ну, - подумала я о моем преследователе, - если он попадет в обвал, конец ему..." И в этот момент я почувствовала, что лечу в пропасть. Закрыла глаза... и очнулась внизу, в холодном сугробе. Левая лыжа сломалась, правая слетела с ноги вместе с унтом. Выбравшись из-под снега, я освободила левую ногу от лыжи и в одних носках побежала по укатанному озеру к палаткам и землянкам аэродромной команды. Солдаты охраны, мотористы, воентехники выбежали на грохот лавины. И, увидев меня, несколько человек бросились навстречу, подхватили на руки и внесли в теплую санитарную палатку. - Товарищи! - успела сказать я. - Там, на ручье, мельница... Если ее взорвут... лед аэродрома рухнет... Там Шереметьев в руках диверсантов! Скорей... - и потеряла сознание. ...Быстро собрался наш лыжный отряд и по моим следам явился на старую мельницу. Вешняки плотины были открыты. Вода уходила из озера. Шереметьев, раненный ножом в спину, лежал, уткнувшись носом в снег. А Импи и след простыл! Она была хозяйкой притона фашистских диверсантов, стирала и гладила им белые халаты, пекла пироги, кормила рыбой. Пойманные враги показали, что они готовились подловить наши самолеты на опасном льду Юля Ярви. Вот какая беда грозила нам, не разгадай я случайно тайного смысла забавной сказки про водяных! Конечно, наши сумели остановить воду, сохранить ледовый аэродром, и бомбовый удар по гитлеровским подводным лодкам, спрятавшимся в одном из северных фиордов, был нанесен. Но Шереметьев долго еще провалялся в госпитале и, когда я навещала его, говорил: - Сам виноват: не поверил вашим словам - не остерегся Импи. Теперь буду знать, что на войне всякое бывает - и сказка иной раз выручает. ЖЕЛЕЗНЫЙ АНГЕЛ Подготовка к первому боевому вылету началась, как и всегда, ночью. По хриплому крику петуха, живущего у мотористов под печкой и прозванного "живой Мозер", бойцы наземной службы дружно выбежали умываться снегом, а второй крик застал их у самолетов. Под густыми елками, обступившими аэродром, затрепетало таинственное, красноватое пламя подогревательных печей. Подтаскивая небольшие бомбы, сизые от инея, забегали оружейники. Они забирались на крылья и под крылья, то набивая патронные ящики, то проверяя разноцветные ветрянки взрывателей, похожие на елочные украшения. К рассвету лес наполнился сдержанным гулом моторов, и инженер доложил командиру: - Самолеты готовы! Вместе с зарей вышли на аэродром наши лейтенанты. Пышные меховые комбинезоны придавали им вид богатырей. Они шагали неторопливо, сказочно появившись прямо из скалы. Утепленная палатка была замаскирована так, что казалась продолжением скалистого берега. Волшебство торжественного выхода нарушил Горюнов. Самый маленький из лейтенантов, он поспешил за всеми смешной медвежьей рысцой. Вдруг из палатки выскочила такая же маленькая девушка в белом переднике, повязанном поверх полушубка, и крикнула звонко на все озеро: - Сашка, ты опять не допил какао! Шеренга летчиков дружно расхохоталась, смущенная девушка нырнула обратно в палатку, а Горюнов стал пунцовым, как заря. Его голосистая сестренка Валя, приехавшая на фронт вместе с военторговской столовой, доставляла ему одни неприятности. Мотористы вылезли из кабин, уступая летчикам нагретые сиденья, и поползли под самолеты выбивать колодки из-под колес. В воздух взвилась красная ракета. Винты взвыли, крупчатый снег полетел в лица мотористов. Машины задрожали и сдвинулись с места. Маскировочные елки стали валиться, лес расступился. Девятка самолетов стремительно вынеслась на старт и ушла в небо с сердитым ревом. Мотористы проводили взглядом своих друзей и пошли в палатку. - Кому кофе, кому какао? - предлагала Валя певучим голоском, устроившись с двумя термосами за ящиком из-под бомб, как за буфетной стойкой. Но, прежде чем добраться до вкусных напитков, многие попадали в руки строгой Веры Ивановны, военного врача. Пожилая женщина обращалась с бойцами, как с детьми. Внимательно всматриваясь в них, она то и дело хватала кого-нибудь за рукав: - Щека! Подбородок! Нос! - кричала она и выталкивала обмороженного из палатки. Ее жертвы возвращались красные как раки. Вера Ивановна мазала вазелином поцарапанные снегом физиономии. Работать в такие морозы на полевом аэродроме было поистине непрерывным подвигом, но сами мотористы не считали геройством свой незаметный, кропотливый труд. Мотористы, как оруженосцы, ревниво оберегали честь и воинскую славу своих летчиков. Они устраивали целые словесные бои, в которых уточнялось количество сбитых самолетов, количество пробоин, каждое проявление воинской хитрости, доблести и мастерства. Прихлебывая кофе, Скориков заявил: - Ничего был боишко - мой привез семь пробоин. Три в плоскости, две в хвосте... - В хвосте? - воскликнул Чалкин. - Да я таких и не считал! У моего семь пробоин в фюзеляже... - Извиняюсь, больше всех в этом бою сбил Володя, все же признают... А пробоины - это не показатель... Вступили и другие мотористы. Только Суханов молчал, словно Горюнов, его летчик, и не участвовал в воздушном бою. Валя знала, что брат ее - храбрец из храбрецов. Даже в газетах написали, какой он герой. А Суханов, этот тюфяк, хоть бы слово... Валя бросила как бы невзначай: - Жора, а сколько пробоин было в самолете Горюнова? - Ни одной, - лаконично бухнул Суханов. - Что же, в него пули совсем не попадают? - Нет. Неразговорчивый моторист занялся бутербродом. Валя прикусила губу. Ей во что бы то ни стало захотелось привлечь общее внимание к брату. Воспользовавшись паузой в разговоре, она сказала: - Мой брат с детства был бесстрашным. Когда над нашим городом, над Ливнами, пролетел самолет, он увидел и решил летать. Сделал себе крылья да и прыгнул с бани в овраг... Ну и, конечно, носом в землю... Мама подбегает в панике: "Ты что, разбойник, выдумал? Ты кто такой, чтобы летать?" А Саша утирает кровь из носа и говорит: "Я ангел!" - Поэтому в него и пули не попадают! - подхватил Скориков. Вокруг рассмеялись. Но вот кто-то взглянул на часы, и веселье в палатке кончилось, все устремились на аэродром. Множество раз провожали мотористы в боевые вылеты своих летчиков и каждый раз приходили в волнение, когда стрелки часов приближались к той роковой минуте, на которой кончался у вылетевших запас бензина. Все глаза устремлены в небо, большинство - на запад. Но обязательно кто-нибудь просматривает и юг, и восток, и север: должны же они откуда-то появиться. - Летят! Летят! Все головы повернулись туда, куда указывала рука Скорикова. Там, в облаках, показалась чуть заметная точка, она превратилась в черточку, затем в птичку и, наконец, в самолет. Стоило показаться одному, как за ним появлялись другие. Начался громкий счет. Всегда кажется, что одного недостает. Успокаиваются только тогда, когда кто-нибудь уверенно крикнет: - Все! Тогда отлегает от сердца. Мотористы бросаются к заправщикам, оружейники - к складам боеприпасов: у каждого находится дело. Но на этот раз магического слова "все" никто не произнес. Одного самолета не было. Валя вышла из палатки и привычно оглядела аэродром. Бойцы стартовой команды затаскивали самолеты под деревья, летчики стояли, окружив командира эскадрильи Муразанова. На аэродроме было пустынно. Но посреди пустого озера, исчерченного лыжами, одиноко стоял Суханов. Валя поглядела на него, затем на Веру Ивановну. - Что случилось? Суханов стоял в неестественной позе, неподвижно глядя в одну сторону. Все мотористы, оружейники, летчики старались не замечать его. Валя побоялась посмотреть на то место в лесу, где в уютном гнезде из елок обычно стоял самолет ее брата. - Летчики идут в палатку, - прошептала побелевшими губами Вера Ивановна. - У тебя все готово? Когда летчики вошли, Валя встретила их знакомым: - Кому кофе, кому какао! Она пытливо смотрела в глаза, но летчики избегали ее взгляда. Они брали стаканы и молча прихлебывали горячий напиток, согревая руки. Никто не произносил ни слова. Первый раз вернулась эскадрилья, потеряв товарища. Из каких боев невредимыми выходили, а здесь... И что случилось с Горюновым? Штурмовка была небольшая. Враги почти не стреляли. Но, когда самолеты развернулись и пошли обратно, машина Горюнова скользнула вниз и исчезла в лесном массиве на территории противника. Это случилось так неожиданно, что истребители не успели даже заметить место гибели товарища. Один за другим летчики, согнувшись, вышли из палатки. На озере неподвижно стоял Суханов. Муразанов зашел в командный блиндаж и долго слушал, как связисты пытались по многочисленным проводам узнать что-нибудь о Горюнове. - "Африка", "Африка", - спрашивал один, - у вас упавший самолет не замечен? - "Австралия", слышишь, "Австралия", у нас не вернулся один летчик... Из "Европы" сообщили, что на их участке упал бомбардировщик, но чужой. В "Азии" оказалась испорченной связь, решили запросить позднее. Казалось, все материки встревожены судьбой пропавшего. В военной сводке в этот день сообщалось: "Один наш самолет не вернулся на свой аэродром". Короткий зимний день быстро стушевался. Под елками затихли моторы самолетов. Летчики ушли с аэродрома. Разводящий расставил секреты, и сумерки перешли в ночь. А Суханов все стоял и смотрел на бледную полоску зари. Наконец охрана велела ему уйти. Моторист машинально побрел прочь. Ноги привели его в гнездо, где обычно ночью стоял его самолет. Здесь все напоминало о пропавшем. Прислоненные к живым деревьям, стояли срубленные елки, которыми Суханов маскировал самолет, в стороне лежал стеганый капот для зачехления мотора и колодки из-под колес, словно ночные туфли самолета. Проталины от горячего масла темнели на снегу. А на сугробе была нарисована рожа, и под ней начерчено: "Суханыч". Это рисунок Саши. Суханову стало нестерпимо грустно в этом осиротевшем гнезде, и он побрел в бревенчатую избу, где ночевали летчики. В этот вечер летчикам не спалось. Странно все это произошло. Вылет был самым обычным. Целый час носились, никого не встретив ни в воздухе, ни на земле. Наконец, разыскали небольшой эшелон, затаившийся в выемке между скал. Все вагоны были окрашены под скалы, засыпанные снегом. Но все-таки различили их и начали бомбить. Стали разбегаться солдаты. А когда эшелон был уничтожен и Муразанов собрал всех летчиков в строй, Горюнов летел на своем месте, во втором звене. Потом он почему-то отстал и скользнул вниз, как замерзшая на лету птица. Похоже, что у него сдал мотор. И тут все вспомнили неразговорчивого, неповоротливого моториста, от которого больше, чем от вражеских пуль, зависела жизнь Горюнова. Когда вошел Суханов с блуждающим взглядом, с красными пятнами на лице, все невольно подумали: "Может, он виноват, недосмотрел за машиной?" Суханов стал расспрашивать о Горюнове. Ему отвечали неохотно и односложно, и он ушел. Жизнь словно не хотела мириться с потерей молодого и веселого Горюнова. Она напоминала о нем многими неоконченными делами. Вот в жилье летчиков пришел письмоносец. Это был самый желанный человек. Летчики жадно расхватали письма, но общая радость сразу исчезла, когда письмоносец спросил: - А где Саша? Его невинный вопрос показался глупой и оскорбительной выходкой. Летчики промолчали. Письмоносец смутился и вышел, положив на кровать Горюнова два письма и телеграмму. Потом пришел сапожник и стал раздавать подшитые унты, зачиненные меховые перчатки. Он принес высокие кожаные сапоги, на которых Горюнов попросил набить медные подковки, найденные Сухановым в сарае. Сапожник постучал подковками и сказал: - В два века не износить. А где ж хозяин? Могло показаться, что этих людей кто-то нарочно подсылает, чтобы терзать летчиков. Пришел Муразанов. Не глядя на товарищей, он быстро забрал письма и телеграмму с кровати Горюнова, задвинул под нее сапоги и увернул лампу, приказав всем спать. Суханов провел эту ночь, не сомкнув глаз. Ему никто и не намекнул, что Сашу могла погубить какая-то неисправность в моторе, - эта мысль закралась в душу сама. Суханов гнал ее прочь. Он множество раз вспоминал, как проверил, опробовал мотор перед вылетом, как осмотрел всю машину, обратил внимание на каждый трос, как пролезали его пальцы в теснины ледяного металла, пробуя зазоры прерывателя магнето. Нет, не может быть, чтобы Саша погиб из-за его оплошности. И все же сомнение терзало душу. Как отверженный, бродил Суханов и, наконец, вышел к штабному блиндажу, где у стонущих проводов бодрствовали связисты. Его не прогнали. Суханов уселся в сторонке. Неожиданно по телеграфному аппарату пришла весть о Горюнове. Сейчас же телеграфист перевел ее подошедшему начальнику штаба. "Азия" сообщала "Ястребу", что в таком-то квадрате совершил вынужденную посадку самолет. На хвостовом оперении - э 3. Пилот признаков жизни не подает. Самолет находится на открытом простреливаемом пространстве между позициями, ближе к противнику. Подойти невозможно. Целесообразно уничтожить артогнем... - Постойте, - сказал начальник штаба. - Суханов, - позвал он, - прочтите. Моторист прочел. - При каких обстоятельствах бывают такие посадки? - Возможно, вышел бензин... - Или отказал мотор? - Товарищ капитан, разрешите отправиться к самолету, я проверю! - сказал Суханов. Начальник штаба пристально посмотрел на моториста. - Хорошо, товарищ старшина, - сказал он, - включим вас в аварийную команду... Возможно, удастся эвакуировать машину с поля боя, и тогда разъяснится, по чьей вине произошла вынужденная посадка. - Так точно, - машинально сказал Суханов, стараясь еще раз представить себе, что случилось с Горюновым. Почему отказал мотор? Жив ли Саша? "Азии" было сообщено, что к указанному квадрату выезжает аварийная бригада. В команду эту подобрались своего рода любители, народ бойкий, видавший виды: инженеры и техники, специалисты по моторам, по всем видам крылатых машин, и отчаянные разведчики, имевшие при себе лыжи и белые халаты зимой, маскировочные комбинезоны летом. Получив приказ, команда собралась с быстротой пожарников. Суханов едва успел вскочить в кузов видавшего виды грузовичка. Он много слышал о приключениях "аварийщиков", как их прозвали мотористы, но никого из них не знал. Вначале ехали молча. Потом закурили. Потом разговорились. - Плохое твое дело, - сказал, затягиваясь папироской и освещая свои обвисшие рыжие усы, один из солдат, - ясно, по неисправности сел самолет... Твоя вина. - Отчего ж, а может, какая пробоина... Или какая другая причина, от него независимая, - тут же возразил ему другой солдат. На душе Суханова было так тяжело, что и передать нельзя. Безучастно посматривал он на дрожащий свет ракет, обозначавших передовую, не отворачивая лица от встречного ветра. Опытный шофер осторожно провел грузовичок к передовым позициям и остановился в овражке, недалеко от командного блиндажа. Караульный проводил Суханова к пехотному командиру. Офицер внимательно прочитал записку начальника штаба, подсвечивая себе карманным фонариком, и усмехнулся: - Легко сказать - эвакуировать самолет. А вы знаете, где он уселся? На ничьей земле. Среди минных полей. И местность - ну просто гиблая... Да, впрочем, пойдемте, сами увидите. Командир подвел моториста к переднему краю позиций. Суханов вместе с ним поднялся в наблюдательное гнездо, устроенное на дереве, и увидел чистое, гладкое пространство замерзшего озера. Несколько островов, покрытых елками. А на том берегу озера - лесистую высоту, занятую противником. - Внутри высоты - крепость, - шептал ему командир на ухо. - Из глубоких амбразур в нашу сторону направлены пушки... Вся местность вокруг простреливается... И надо же ему было в таком месте сесть... Ничья земля, - указал командир на замерзшее озеро, - с островов уползли даже мыши. Суханов присмотрелся и вздрогнул: - Самолет! На льду озера как на ладони сидел самолет, слегка накренившись в одну сторону, словно озябший снегирь. Его тень лежала рядом с ним темным крестом. Все вокруг было залито сильным лунным светом. Снег сиял и переливался синими огоньками. Среди этой спокойной глади выделялись какие-то угловатые бугорки. - А это что? - Убитые лежат... Командир подал Суханову бинокль. - А вон - белая лошадь... Это фашисты пытались увезти самолет. Прорыли снежную траншею да и крались из-за островка. А лошадей, окрашенных в белый цвет, на поводу вели. Мы и ударили. Одна - копыта кверху. Сама белая, а копыта не покрашены. Хорошо видно... Очень трудно будет подкрасться... Уж лучше бы уничтожить его... Всего два выстрела вот из этого орудия. - Командир погладил стальной белый надульник замаскированной пушки. Мгновенно рядом выросли артиллеристы. - Постойте, - прошептал Суханов, - у нас есть свой план. За Сухановым, как белые тени, ходили всюду два разведчика. Они откинули марлевые забрала, и он видел то темное лицо одного, то заиндевевшие усы другого. - Ночь светла... цыган лошадь не украдет, а вы самолет думаете утащить... Да разве это можно! - Можно, но трудно, - вздохнул усатый. - Трудно, но можно, - добавил смуглолицый. - Конечно, попытка не пытка, - согласился пехотный командир и пообещал поддержать огнем. Договорились, что пехотинцы помогут разведчикам миновать передний край и обойти минированные поля. У разведчиков оказались при себе бинокли, и они долго молча осматривали окрестность. Смотрел в сильный командирский бинокль и Суханов. На озере, открытом всем ветрам, стоял одинокий самолет. На него глядело множество глаз с той и с другой стороны. На него были наведены стволы пушек. Стоило показаться около него людям, стоило самолету пошевелиться, - вихри огня и железа смели бы и людей и самолет, как сор. И все-таки Суханов надеялся его украсть. Разведчики прониклись его желанием. Они обрядили Суханова в белый халат, взятый у кого-то из товарищей, глубоко надвинули ему на глаза стальную каску, выкрашенную в белый цвет. Они научили моториста, как лучше ползти, как затаиваться, как объясняться знаками. Спросили, вытерпит ли он, не крикнет ли, если ранят, не простужен ли он, не бывает ли у него кашля. Они узнали, как его зовут, и сказали свои имена. Усатый оказался Петром Петровичем Веселовым, а смуглолицый носил фамилию Дежнев. Наконец все было готово, и разведчики поползли. Долго ползли. Суханов потерял ощущение времени, словно и оно остановилось в ожидании. Разведчики ползли все медленней, подолгу затаиваясь и прислушиваясь. Они держали путь на маленький островок, покрытый несколькими елками, находившийся недалеко от самолета. Вдруг раздался шепот Дежнева: - Стой! Тсс... Суханов увидел перед собой рыжий носок унта, торчавший из снега. Сердце его замерло, это была знакомая обувь... ...Сколько раз поддерживал он этот носок, помогая летчику забираться в кабину самолета. Суханов онемело смотрел, как разведчики, навалившись на Горюнова, зажимают ему рог ладонями. Он чуть не закричал, не в силах понять, что это значит. А через минуту моторист и летчик лежали обнявшись и жарко шептались: - Как же ты уцелел? - И сам не знаю... Суханов увидел, что лицо летчика черно от масла. - Пуля пробила маслопровод? - спросил он шепотом. Горюнов кивнул головой. Разведчики лежали рядом, посасывая снег и прислушиваясь, не ползет ли кто с той стороны. Среди ночи от Балтики подул сырой ветер. Набежало облако и закрыло луну. Посыпался густой снег и на какие-то минуты скрыл и лес и озеро. За первым снежным облаком набежало второе. - Жора, - прошептал Горюнов, - если бы починить маслопроводку и завести мотор, я бы смог отрулить за большой остров, а там взлететь... - Если бы самолет затащить хоть на этот островок, мы бы его замаскировали белым пологом и ветвями, - прошептал Суханов. - Попробуй его шевельни... - Да... А что, если островок перетащить к самолету! Взять все эти елки и перетащить... - Как ты сказал? Суханов помолчал. - Это очень даже просто: сразу все елки снять и воткнуть вокруг самолета... А его затянуть пологом, и со стороны противника будет похоже на островок... - Им покажется, что самолет исчез, а остров на месте? - Горюнов сначала усомнился. Но вскоре он уже подсчитывал елки, прикидывал в уме расстояние от островка до самолета и представлял его внешний вид со стороны фашистов. Скоро рискованный план был продуман во всех деталях. Выслушав его, разведчики молча принялись действовать. Веселов уполз за маскировочным полотном. Суханов с Дежневым подрылись к елкам и начали их подрезать. Елок оказалось всего восемнадцать штук. Семь средних и одиннадцать совсем маленьких, но с густыми ветвями. Приготовив елки так, чтоб они сломались от легкого нажима, вернулись к самолету, прокладывая под снегом норы. Пришлось подождать Веселова. Когда он явился, притащив с собой маскировочный полог, они оползли самолет и расстелили полог, присыпав его по краям снегом. И вот набежало новое облако. Все вокруг потемнело. Снег посыпался обильно и шумно, сухой, крупный. Не сговариваясь, Суханов и Горюнов поднялись, сломали как можно больше елок и бросились к самолету. Навстречу им промчались, как тени, в своих белых халатах разведчики. Елки ломались с легким хрустом и переносились к самолету, словно по воздуху. Суханов и Горюнов с кошачьей ловкостью взобрались на самолет и натягивали на него тонкое полотнище, стараясь не застучать, не заскрипеть. Это были опаснейшие минуты. Облако могло пронестись слишком быстро и открыть подвижной белесый занавес снегопада раньше, чем станет на место необычайная декорация... Две-три елки, оставшиеся на своем месте, стоили бы жизни всем четырем людям. Но разведчики действовали быстро и точно. Когда облако пронеслось и луна щедро озарила озеро своим холодным сиянием, они уже лежали под белым пологом, держа в руках последние елки. Теперь все зависело от того, насколько искусственный остров похож на настоящий. С вражеской стороны возник ослепительный сноп света. Прожектор... Сейчас же по нему ударили паши пушки. Прожектор погас. Заговорили фашистские орудия. Началась артиллерийская дуэль. Четыре человека облегченно вздохнули. Теперь хоть стучи, хоть смейся - не услышат. Над тонким брезентом с надрывным стоном пролетали снаряды. На земле с дребезгом рвались мины. Гулко трескались расколотые деревья, и глухо ухал взорванный лед. Вся ночь наполнилась таким хаосом диких звуков, что оглушенные разведчики стали громко разговаривать. Суханов, забравшись на мотор, забыл обо всем остальном. После долгой возни он вскрикнул от радости и показал Горюнову пулю - виновницу его вынужденной посадки. Суханов подносил ее к глазам и рассматривал эту приплющенную пулю с восторгом, с каким ребенок рассматривает вырванный больной зуб. Разведчикам казалось, что моторист и летчик работают слишком медленно. Ведь скоро рассвет, и тогда вся хитрая проделка может раскрыться. - Ну как, машина-то к утру взлетит? - К утру взлетит, - весело ответил Суханов. Разведчики поняли, что ремонт раньше утра не кончится. Им тоже нашлась работа. Пришлось еще раз сползать к своим и притащить термосы с горячим маслом, которые привезла аварийная команда. Таща за собой термосы, разведчики проделали в снегу две глубокие полосы. И недаром. Они пригодились. Ремонт был закончен действительно к утру. Когда стала на место последняя трубка, Суханов стал прогревать мотор, поливая его горячим маслом. Рассвет поднялся над лесом, озаряя полнеба. По ничьей земле пошли розовые блики. Порозовел снег, порозовели восковые лица убитых. С вражеской стороны посмотрели и не увидели самолета. И остров стоял на месте, и убитая лошадь лежала, как прежде. А самолета не было. Две широкие полосы тянулись к лесу. Значит, самолет утащили, несмотря на заградительный огонь, обманув бдительность наблюдателей. Досада охватила фашистских артиллеристов. Грохнул залп четырехорудийной батареи, и в том месте, куда уводил след, взлетели вверх деревья с корнями и ветвями, поднятые четырьмя смерчами. Фашистские артиллеристы с полчаса молотили по пустому месту. А под брезентом ликовали разведчики. Самолет был готов. Залезая в кабину, Горюнов приказал разведчикам уходить. Они бросились в снег и поползли быстро, как белые ящерицы. А Суханов раскручивал винт. - Контакт! - Есть контакт! Это пришлось проделать раз десять. Наконец мотор фыркнул, как застоявшийся конь, самолет задрожал, ожил, зашевелил закрылками, готовый взлететь... - Ну, Саша, прощай! - закричал Суханов. - А ты? - спросил его жестом Горюнов. - А я и пешой не отстану! Суханов, отвернувшись от вихрей, поднятых пропеллером, довольно отирал пот и не замечал самого страшного... Потоки воздуха сорвали маскировочный полог и начали валить елки... Они падали одна за другой и открывали оживший самолет и плотную фигуру моториста... Ближайший вражеский пулеметчик застрочил из пулемета. Суханова словно обожгло. Две пули попали в живот. Он согнулся пополам и сел в снег. За ревом мотора Горюнов не слышал стрельбы. Трогая с места, он выглянул из кабины и хотел помахать на прощание рукой товарищу, но увидел бледное лицо моториста. - Что с тобой? Жора, ты ранен? - закричал Горюнов. Суханов махнул рукой. Горюнов все понял. Он выскочил из машины, подсадил Суханова в самолет. Громоздкий моторист заполнил тесную кабину, рассчитанную только на одного. Второму втиснуться было невозможно. Тогда Горюнов сбросил с себя комбинезон, сел к мотористу на колени и, крикнув: - Жора, обними крепче! - порулил по озеру зигзагами, увиливая от пуль и снарядов противника. А когда мотор достаточно разогрелся, пошел на взлет. Друзей окутал снежный вихрь, самолет рванулся вперед, быстро набирая скорость, и, взлетев, поднял тучи снежной пыли, как заночевавший в снегу тетерев. Его чудесное появление видели с той и с другой стороны. На наших позициях это вызвало смех и восторг. Противник увидел, как его обидно обманули, и обрушил на место взлета весь свой гнев. Черные столбы разрывов затанцевали там, где стоял самолет. ...В это зимнее утро, лишь только рассвело, мотористы проводили истребителей в очередной боевой вылет. Наступил срок возвращения, и они, как всегда, высыпали на аэродром. После обычного ожидания опять раздался крик: - Летят, летят! Показались самолеты. Мотористы быстро пересчитали их. - Девять! - крикнул кто-то. - Все дома! И вдруг показался десятый самолет. - Смотрите, один лишний! Зенитчики сразу направили на него дула своих пушек и пулеметов - не чужой ли? Не делая положенного круга, он спустился на аэродром и подрулил к линейке. Из самолета выскочил Горюнов в одной гимнастерке и бросился прямо в палатку мимо удивленных бойцов. - Я замерзаю, - крикнул он, - а там Жора! Мотористы подбежали к самолету. В кабине чернел полушубок Суханова. - Жора! - закричал Чалкин. - Это ты, Жора? Суханов не отзывался. Толпа окружила машину. Подсаживая друг друга, мотористы полезли в кабину, и вдруг Чалкин крикнул: - Носилки! Возвращение своего брата Валя почуяла сердцем. В это утро она возилась на кухне, помогая повару, и все пела. Вышла на крыльцо, увидела лишний самолет в воздухе и бросилась на аэродром, как была, в гимнастерке. В это время из кухни вышел повар, неся термосы, наполненные кофе и какао. Под мышкой он тащил полушубок для Вали. Поставив термосы на салазки, сказал: - Ты где же, канареечка? На аэродроме ждут горячий завтрак. Но Валя, забыв про свои обязанности, бежала налегке к аэродрому. За поворотом дороги перед ней открылось лесное озеро, все испещренное следами лыж. Бойцы стартовой команды затаскивали в гнездо самолет ее брата. Она чуть не закричала "ура" от радости. Вдруг ноги ее подкосились, и она села прямо в снег. Навстречу санитары тащили носилки. В них лежал кто-то, накрытый с головой меховым одеялом. Бледная Вера Ивановна шла рядом. "Саша?" - пронеслось в мозгу. Но в это время сам Сашка, живой и задорный, подскочил к ней, лохматый, как медвежонок, в своих великоватых унтах и меховом комбинезоне. И, не стесняясь людей, обнял ее. - А кто же это? - спросила Валя, не в силах оторвать глаз от носилок. - Да Суханов же, раненый, - крикнул ей, как глухой, в ухо ее брат, - и как мы прилетели вдвоем, чудо! Я на коленях у него сидел, как маленький... Ты понимаешь... Не дослушав его сбивчивых слов, Валя подбежала к раненому и откинула с его лица одеяло. - Жора, это я, Валя... Тебе трудно? Ты сильно ранен? - Да... шальная пуля... Иду на вынужденную посадку, - попытался улыбнуться Суханов. - На вот тебе на память... - Он разжал руку, и из нее выпала кривая поцарапанная пуля, подбившая самолет. - Валя, он тяжело ранен, не беспокой его, - отвела девушку Вера Ивановна. - Пошли, - скомандовала она бойцам. Носилки тронулись. Брат обнял Валю за плечи. Они стояли и смотрели вслед удалявшемуся Суханову, сдерживаясь, чтобы не заплакать. И Горюнов сказал сестре: - У каждого летчика есть свой ангел-хранитель, его верный моторист... У меня - Суханов. Железный ангел! НОВАЯ СЕВЕРНАЯ САГА Северная весна была в полном разгаре. Порывистый ветер нес океану дыхание оттаявшей Балтики. Подгоняемые его порывами, появились первые кучевые облака. Они плыли по небу, высокие и белоснежные, как величавые парусники, давно исчезнувшие из морского обихода. Обгоняя облака, летели на север крикливые гуси, трубными голосами перекликались лебеди, почти невидимые в вышине. На бреющем полете проносились чирки, нырки и прочая утиная мелочь. Все вокруг оживало, шумело и пело - птицы, вода и звери. Горные потоки ревели, как олени, вызывающие друг друга на бой из-за любви. Даже мертвые доски аэродромного настила, набухнув вешней водой, стали эластичны и пели на разные лады, как живые, прогибаясь под ногами летчиков. Под колесами самолетов деревянный аэродром - чудо северных плотников - издавал аккорды, самолеты катились на взлет и посадку, как по клавишам. По ночам к аэродрому подбегали осмелевшие олени, на зажженные фары машин сыпались с неба разные необыкновенные птицы. И в эту бурную весну над гранитными горами и глубокими ущельями, заполненными фиолетовым снегом, состоялась воздушная битва, достойная суровой и величавой северной саги о гибели богатырей. Как в сказочной фантазии, за облаками, в горных высотах, невидимая простому глазу, происходила злая сеча закованных в современную броню рыцарей. Пулеметные и пушечные очереди сверкали и скрежетали, словно мечи, высекающие огонь при страшных ударах о панцири и кольчуги. Поверженные тяжело падали вниз. На металлических обломках сверкали звезды, кресты, фигуры птиц и зверей, как старинные гербы. Один самолет ушел глубоко под снег и успокоился на пятиметровой глубине. Лицо героя было совершенно цело, и на губах застыла улыбка. Хищный горностай не мог добраться до его закрытых глаз и долго царапал черными коготками непроницаемое и прозрачное забрало, колпак из плексигласа. Это был лейтенант Шимко. Он лежал не тронутый тлением в своем прозрачном гробу, пока его не откопали из-под снега товарищи и не похоронили в высокой могиле, насыпанной из камней поверх гранитной скалы. Иные сваливались с неба на землю объятые черным дымом и пламенем, как поверженные демоны. От иных самолетов отрывались парашютисты и парили, словно отделившаяся от тела душа. Две такие души, упав на землю, пошли друг к другу, продолжая яростную вражду и после смерти своих машин. Они резались ножами и боролись до тех пор в глубоком и рыхлом снегу, пока один не победил другого. Это был капитан Запрягаев, настигший своего врага сначала на самолете, затем пешком. Одного парашютиста нагнал самолет с красными звездами и срезал ему стропы ударом крыла. Белый купол взметнулся вверх, а черный карлик закувыркался вниз, нелепо дрыгая конечностями, как сорвавшийся с паутины паук. Выходя из пике, погубивший его самолет издал гамму звуков, раскатившуюся над горами, как громкий хохот. Самолеты с красными звездами гоняли и били стаю желтоносых и желтокрылых самолетов до тех пор, пока они не исчезли с неба. И в чистом весеннем эфире звучали русские крики: - Бей! Жми! Тарань! И ругательства, полные ярости, освященные библейскими словами о матери, о боге. И кончилась эта битва очень странно. Победившие самолеты собрались в тесный круг, сделали несколько спиралей и вдруг стали падать, падать один за другим в пропасти и на скалы, словно разучились летать. Один при падении загорелся, другой разбился в щепы, а из третьего, сдвинув стеклянный колпак, вылез раскрасневшийся летчик и, утирая пот сорванным с головы меховым шлемом, погрозил кулаком небу: - Что, подловили? А ну, кто кого подловил?.. И стал считать по пальцам: - Шимко - двух, Запрягаев - трех, Березко - двух, я - одного с Меркуловым, одного с Зубковым и двух еще сам... Считая, он глядел вверх, весь еще во власти небесной битвы. Он не успел закончить счет, как осекся и потемнел лицом, увидев горящий самолет. Он бросился в свою кабину, взял ракетницу, охапку ракет и пошел к горящей машине. Снег был так глубок, что ему пришлось ложиться, всем телом уминать себе дорогу, затем делать шаг вперед. Это было тяжело и медленно. И, останавливаясь, чтобы отдышаться, он пускал вверх ракеты. Это был капитан Бакулин, командир эскадрильи, которая провела этот бои. Сейчас он не думал о том, сколько удалось сбить врагов, потерпел ли он поражение или одержал победу, он стремился лишь к одному - помочь упавшим товарищам, спасти их, кто еще уцелел. Одного спасать было нечего. Когда Бакулин подошел к пропасти, на дне которой, проточив громады снега, звенел синий ручей, он увидел напротив остывающий, фиолетовый скелет сгоревшего самолета. То, что было летчиком, темнело в средине небольшим комком, похожим на запекшееся сердце. По этим останкам Бакулин попытался определить- кто это? Его ведомый - веселый голубоглазый Березко или его заместитель - закаленный в боях Меркулов. Двое осталось их, когда он скликал по радио уцелевших после боя. Почему не выбросился он с парашютом? Не слышал ли приказа или не мог, будучи ранен в воздухе. Было немыслимо перейти снежную пропасть и невозможно уйти. И неизвестно, сколько бы стоял Бакулин, если бы в стороне не раздался выстрел. Это стрелял не то Меркулов, не то Березко, уцелевший на том самолете, что упал на обратном скате скалы. И Бакулину захотелось, чтобы это был Березко. Его юный и беззаветный ведомый. Самый молодой летчик эскадрильи. Он повел его в этот смертельный бой, и он отвечал за него, как старший брат. Меркулов был взросл и многоопытен. Одиннадцать самолетов сбил он лично и семнадцать в группе с товарищами. У него было больше возможностей уцелеть в бою и при посадке в этих зловещих, лысых скалах. Конечно, для полка он был более ценным летчиком: сложившийся грозный ас, а Березко только начинал боевую жизнь и только подавал надежды. И все же всем сердцем Бакулин желал найти именно его. Бакулин шел к Меркулову или к Березко остаток дня, всю светлую холодную ночь, давая то белые, то красные, то зеленые ракеты. Наконец он увидел самолет, разбившийся в куски. Кабина лежала отдельно от крыльев. Летчик сумел пройти навстречу командиру не более ста метров. Когда капитан подошел к нему, он приподнялся на руках и, словно извиняясь, сказал застенчиво: - Думал сохранить машину, но подломал себе ноги. Это был Березко. Бакулин обнял и жарко поцеловал его, а потом среди карликовых корявых березок нарезал самых прямых и стал прибинтовывать к ним ноги Березко тонко нарезанными кусками парашюта. - Терпи! Летчиком будешь! - говорил он, туго бинтуя переломы. Затем, сделав из капота нечто вроде волокуши, Бакулин положил на нее Березко и отправился строго на восток. Он спускал друга с гор, переносил через потоки, втаскивал на скалы, снова переносил через потоки... и так много дней. Он уже потерял счет им. От сырости и холода у него распухли руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты. Бакулин шел, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона. У него быстро отрастала борода. И скоро он превратился в лохматого, заросшего рыжей щетиной бродягу. Много раз над летчиками проносились самолеты их родного полка. Но не могли заметить их среди снегов и проталин, создавших в горах пестроту. Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Березко, а пистолетный выстрел был невидим с неба. Березко лихорадило. Он говорил без умолку, а Бакулин молчал. Березко только и говорил о происшедшем бое, в котором он сбил первый самолет. - Товарищ капитан, это был замечательный бой, мы одержали настоящую победу. Они-то думали, что подловили нас, а на самом деле мы сбили не меньше десяти машин, да я еще видел, как Шматко и Зубков погнались за двоими. Наверняка догнали... Значит, двенадцать к шести в бою шестерки против шестнадцати... Пусть у них четверка и уцелела... Но эти уцелевшие хуже мертвых, мы их так напугали, что от них только трусы будут рождаться! Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шел, чем ближе становился родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его. Бой, в котором он испытал истинное упоение, сбив четыре ненавистных машины со свастикой и желтыми носами, теперь стал казаться ему ошибкой. Принимая мгновенное решение, на этот бой он шел от горячего порыва души, а не от холодного расчета ума, что должно командиру. Расчет он пытался произвести теперь, задним числом. Что, собственно, произошло? Он вылетел в последний предвечерний полет во главе патруля из шести самолетов своей эскадрильи. Пройдя заданным маршрутом над станциями выгрузки войск, он хотел уже возвращаться, имея бензину всего на обратный путь, с небольшой страховкой. И в этот момент он увидел одно облако, начиненное "мессершмиттами", как булка изюмом. Маскируясь в облаке, немцы готовились обрушиться на эскадрилью при ее возвращении домой. Они появились с полными баками бензина и так подловили Бакулина, поставили его в такие условия, что исход стычки решала не храбрость и мастерство летчиков, а бензин. Лишний бензин! Это были те самые желтоносые асы, как прозвали их наши летчики за носы самолетов, выкрашенные в желтый цвет. Они потерпели жестокое поражение от нашего полка, летающего на "ЯКах", потеряли много машин и людей и были прогнаны с неба. И вот теперь, не в силах победить в открытом бою, они решили взять реванш хитростью. Стоило Бакулину пойти в бой, истратить лишний бензин, и все его самолеты не дотягивали до аэродрома. Стоило принять решение на уход, все равно он потерял бы несколько машин и людей, не причинив ущерба гитлеровцам. Вероятно, желтоносые явились с переформирования, пополнивши свои ряды молодежью, и так рассчитали свою первую встречу с нашими "ЯКами", чтобы выйти из этой схватки победителями наверняка и тем привить своей молодежи задор, развеять страх перед советскими истребителями. При одной мысли об этом Бакулиным овладела ярость, и он крикнул по радио: - Атакуем! И его летчики поняли, что призвал он их на смертный бой. Шимко крикнул однажды: - Пару успею... Постараюсь трех! И каждый стал драться так, чтобы до последней капли бензина успеть сбить как можно больше врагов. Первую атаку фашисты приняли как маневр, при помощи которого "ЯКи" хотят выйти из боя. Это у них было предусмотрено. Одна восьмерка стала уходить на высоту, а вторая пошла вниз, чтобы поймать летчиков Бакулина при попытке уйти на бреющем. Но видавшие виды истребители поняли этот маневр и, как только очутились выше немцев, четверкой ударили на них с переворота, а парой пошли на высоту. Неожиданный удар вышиб из вражеских рядов сразу пару "мессершмиттов". Остальные растерялись, и все пошло не по плану. И ловко рассчитанный фашистами бой превратился в свалку, в карусель, в такую жесткую сечу, где выигрывает бесстрашие, ярость, личное мастерство. Немцев было много, и после первых ударов они попытались собраться, привестись в порядок и задавить стайку смельчаков числом. Но тут лейтенант Шимко угадал немецкого командира, сошелся с ним на лобовых и таранил. Гибель командира, разлетевшегося в куски вместе с самолетом, ошеломила немцев, и бой превратился в погоню и избиение. - Удирая, они видели, что мы хозяева неба! - говорил восторженно Березко и добавлял: - А как мы потом падали, ведь этого они не видали... Все это так. Но все же. к концу пути Бакулин склонился к той мысли, что он допустил тактическую неграмотность, приняв решение атаковать. При уходе он мог отделаться парой сбитых самолетов, не больше. Ему стало особенно тяжко, когда Березко ослаб, замолк и в бреду только шептал губами. - Погубил эскадрилью... Погубил, - говорил вслух Бакулин и тут же кричал, словно споря с теми, кто будет его в этом обвинять: - Не мог я поступить иначе! Не мог бежать. Не так воспитан! Вот уже третий день приближался шум моторов па аэродроме. А Бакулин шел все медленней. И ему казалось, что ноги заплетаются не от усталости. Ему тяжело было прийти и сказать: - Вылетал сам-шесть, пришел сам-один... Березко еще жил. Его молодой организм яростно боролся против заражения крови. И это заставляло Бакулина напрягать последние силы... Вот он стал различать голоса на аэродроме. Оставался еще день пути. И к концу этого дня Бакулин едва шел, шатаясь, падая, и, когда в ушах его стала звучать музыка, подумал, что это конец, это ему кажется от слабости. Но, странное дело, когда он вышел на край аэродрома, покрытый карликовым лесом, увидел сверкающие трубы оркестра. Он долго не мог оторвать глаз от медного блеска. Оркестр играл напротив шеренги самолетов так громко и старательно, словно хотел пробудить у машин слух. Потом медные трубы умолкли. И прозвучал голос человека, стоявшего под знаменем, которое трепетало на ветру, как живое. - И сейчас мы должны вспомнить тех, кого нет среди нас, но чьи имена незримо написаны на этом знамени... Своим подвигом они помогли завоевать полку это знамя, высоко подняв честь полка... Их было шестеро. Врагов шестнадцать. Они должны были уйти, не приняв боя, потому что у них был на исходе бензин. Но их командир смотрел шире. Он принял решение, перераставшее тактические рамки. Это был настоящий, волевой и передовой воин, для которого превыше всего честь полка. В жестоком бою погибла его эскадрилья и он сам. Но враг понес ущерб неизмеримо больший. Немцы потеряли четырнадцать летчиков сбитыми и двух трусами. Получив сокрушительный удар, они принуждены были снять с фронта всю эскадру "Туз черв" и отправить в тыл на переформирование. Там уцелевшие "тузы" будут волей или неволей передавать своим потомкам страх перед русскими крылатыми богатырями. Так одним ударом командир эскадрильи гвардии капитан Бакулин выбил с фронта целую часть противника. В критический момент он сумел готовящееся ему поражение превратить в победу. Малыми силами он уничтожил большие силы врага и тем достоин ордена Александра Невского. Все это говорил комиссар дивизии, над непокрытой головой которого трепетало бархатное знамя. И странно и дивно было слушать такие слова про себя самого. - Бакулина нет, найдутся Бакулины, за которыми полетят в бой новые, непобедимые эскадрильи нашего полка! Мы не верили в загробную жизнь - и напрасно. Теперь мы твердо знаем - не всем, но многим из нас суждено жить дважды. Вначале в кратком деянии на земле, затем в долгой и славной памяти потомков! И, в отличие от выдуманного рая святых, не в сусальном саду с золотыми яблоками, среди бесплотных уродов ангелов, а в мире живых, в борении их умов, кипении страстей, в победных делах! Вечная слава Бакулину! Все летчики полка обнажили голову. Услышав такое, Бакулин благоговейно снял шлем, молча отер слезу со щеки, потом засмеялся. СОЛДАТСКАЯ КАША На братском кладбище советских воинов, павших при штурме Берлина, возвышается замечательный памятник солдату-освободителю. Русский воин в одной руке держит меч, другой прижимает к груди ребенка. Великий смысл вложен в эту скульптуру - советские солдаты, сокрушив фашизм, спасли будущее человечества. Не мстителями пришли наши бойцы в столицу своего злейшего врага - Гитлера и его приспешников, - а освободителями всех народов, в том числе и немецкого, от фашистского ига. В 1965 году советские люди праздновали двадцатилетие славного Дня Победы над гитлеровской Германией. Все честные люди еще раз с благодарностью вспомнили героев, отдавших свою жизнь за их свободу и независимость. Шел штурм Берлина. Грозно грохотали советские орудия, от разрывов мин и снарядов содрогалась земля. Огромные каменные здания рушились и горели с треском, как соломенные. Особенно жестокий бой шел на подходах к рейхстагу и у канцелярии Гитлера. С шипением, с пламенем взрывались фауст-патроны. Танки вспыхивали, как дымные костры. А в узком переулке, совсем рядом с грохотом и взрывами, - мирная картина. Бородатый русский солдат варит кашу. Привязал к решетке чугунной ограды пару верблюдов, запряженных в походную кухню, задал им корма. А сам деловито собирает обломки мебели и подбрасывает в дверцу печки, поставленной на колеса. Откроет крышку, помешает кашу, чтобы не пригорела, ч снова подкинет дров. За его мирной работой наблюдает множество детских глаз из подвала полуобвалившегося дома напротив. Детворе очень страшно, но любопытно. Преодолевая страх, немецкие ребятишки уставились во все глаза на первого русского солдата, появившегося в их переулке. И хотя ружье у него за плечами, а в руках вместо оружия большой половник, им жутковато. Страшат и его лохматые брови, и его внимательные хитроватые взгляды исподлобья. Словно он видит их и хочет сказать: "Вот я вас, постойте..." Особенно страшат немецких детей его кони, чудовищные горбатые животные с облезлой шкурой. Они живут где-то там, в сибирских пустынях, и называют их верблюдами... Такие в Тиргартене были только за решетками, и над ними - предупреждение: "Близко не подходить, опасно". А русский похлопывает их по шершавым бокам, поглаживает страшные морды. - Это Маша и Вася. Умные, от самой Волги с нами дошли... Солдат достает кашу большим половником и пробует с довольной гримасой: "Ах как вкусна!" Наверное, она действительно вкусна, эта солдатская каша. Запах ее прекрасен. Так и щекочет ноздри, так и зовет попробовать. Ах, если бы съесть хоть маленькую ложку... Так есть хочется, так оголодали дети, загнанные в подвалы! Который день не только без горячего супа - совсем без еды... И когда солдат стал облизывать ложку, подмигивая детворе, самый храбрый не выдержал. Выскочил из подвала и застыл столбиком, испугавшись своей резвости. - Ну, давай-ка, давай топай, зайчишка, - поманил его солдат. - Подставляй чашку-миску. Что, нету? Ну, давай в горстку положу. И хотя никто не понял чужого говора, до всех дошел ласковый смысл его слов. Из подвала мальчишке бросили миску. С великим напряжением, вытянув тощие шеи, малыши наблюдали, как миска храбреца наполняется кашей. Как он возвращается, веря и не веря, что остался жив, и говорит удивленно-счастливо: - Она с мясом и с маслом! И тут подвал словно прорвало. Сначала ручейком, а затем потоком хлынули дети, толкая друг друга, звеня мисками, кастрюльками. - По очереди, по очереди, - улыбался солдат. Многие ребята просили добавки. Иные, получив добавку, бежали в подвал и возвращались с пустой миской. - Что, свою муттер угостил? Ну бери, тащи, поделись с бабушкой. И солдат ласково поддавал шлепка малышу. Вскоре у походной кухни появился старый немец. Он стал наводить порядок, не давая вне очереди получать по второй порции. - Ничего, - усмехнулся солдат, - кто смел, тот два съел. - У вас есть приказ кормить немецких детей, господин солдат? - спросил старый немец, медленно выговаривая слова. - Я был пленным в Сибири в ту войну, - объяснил он свое знание русского языка. - Сердце приказывает, - вздохнул солдат. - У меня дома тоже остались мал мала меньше... Старый немец, потупившись, протянул свою миску, попробовал кашу и, буркнув "благодарю", сказал: - А не совершаете ли вы воинского проступка? Разве у вас нет строгости дисциплины? - Все есть, любезный. Порядки воинские знаем, не беспокойтесь... - Но как же... Старым немец не договорил. Ударили фашистские шестиствольные минометы, а их накрыли русские "катюши". Все вокруг зашаталось. Переулок заволокло едким дымом. Дети присели, сжались, но не убежали. С площади донеслись крики, застучали пулеметы. - Ну, пошли рейхстаг брать, - проговорил солдат. - Теперь уж недолго, возьмем Берлин - войне капут! А ну, детвора, подходи! Давайте, господин, вашу миску, добавлю! Не стесняйтесь, это за счет тех, кто из боя не вернется, - видя его нерешительность, сказал солдат. Но эти слова словно обожгли старого немца. Отойдя за угол, он сел на развалинах, уронив на колени миску с недоеденной кашей. А дети еще долго вились вокруг походной кухни. Они освоились даже с верблюдами. И не испугались, когда к кухне стали подходить русские солдаты. В окровавленных бинтах, в разорванных гимнастерках. Закопченные, грязные, страшные. Но немецкие дети уже не боялись их. Уцелевшие после боя солдаты не хотели каши, а просили только пить. И произносили отрывисто непонятные слова: "Иванов", "Петров", "Яшин"... Бородатый солдат повторял их хриплым голосом, каждый раз вздрагивая. И, добавляя немецким детям каши, говорил: - Кушайте, сироты, кушайте... И украдкой, словно стесняясь, все смахивал что-то с ресниц. Словно в глаза ему попадали соринки и пепел, вздыбленные вихрем жестокого боя. Дети ели кашу и, поглядывая на солдата, удивлялись: разве солдаты плачут? ЧЕМОДАНЧИК После удачной облавы на волков в Мордовском заповеднике собрались мы у костра, к которому натащили туши убитых зверей. И все дивились необычайной величине и ужасной зубастой пасти одного убитого волка. Лобастый, как бык, лохматый, как медведь, был он страшен даже мертвый. Выстрел в упор двух стволов картечью не свалил его. Волчина грудью сшиб охотника и чуть не растерзал. - Людоед! - поеживаясь, говорил потерпевший, егерь заповедника, одолевший волка в рукопашной схватке. - По всей хватке видно - людоед, прямо за горло меня норовил... Да промахнулся, шарф у него в зубах завяз. Шинель когтями, как ножами, разрезал. Старая фронтовая шинель висела на охотнике клочьями. - Ну, брат, натерпелся ты страху! - посочувствовали егерю товарищи по охоте. - Прямо как на войне. - Почему как на войне? - встрепенулся старый фронтовик. - Разве на войне одни страхи? На войне с нашим братом всякое бывало. Иной раз и самому смешно и другим потешно. - Да ну, уж ты скажешь... - А вот скажу! Бывалого фронтовика только затронь. Вскоре забыт был страшный волк. Все уже слушали необыкновенную историю про войну, ожидая подвод из колхозов. А сам рассказчик, посиживая на теплой волчьей шкуре, оказавшейся удобной для сидения среди глубоких снегов, увлекся больше всех. - Штурмовали мы Кенигсберг, фашистскую крепость на славянской земле. Бой был такой, что снаряды сталкивались, осколок за осколок задевал. И все-таки мы вперед шли. - Да как же вы шли? - А вот так: где под домами - подвалами, а где в домах - в стенах ходы пробивали. И какие только форты-укрепления - брали! Тут и "Луиза", забетонированная от верха до низа. Тут и форт "Фердинанд", прямо впереди нас. Тут и форт "Еж" - голыми руками не возьмешь. Пушки и пулеметы на все стороны иглами торчат... Выходим так к центру города, в район Тиргартена, и вдруг видим: из дыма, из пламени обезьяны прямо на нас бегут и пронзительно так кричат. Город-то весь горит. Из подвалов жаркий огонь пышет - подметки жжет. А они, бедненькие, босые. С крыш раскаленная черепица летит. Трамвайные провода, как лианы, на столбах висят. Коснутся лапками - обжигаются: все провода от пожара раскалились. Стали солдаты обезьян ловить, в шинели кутать да в тыл отправлять. Всхлипывают обезьяны, прижимаются к нам, как малые детишки. Фашисты, отступая, хотели их всех перестрелять - из автоматов по клеткам... Ио не всех удалось, вот некоторые и выскочили. И не успели мы это чудо освоить - появляется другое. Из железных ворот лезет на нас танк не танк, самоходная пушка не пушка, а что-то громадное. Пыхтит, как мотор. Голова поворачивается, как танковая башня. А глазки сверкают узкие, как смотровые щели. "Вот я его противотанковой!" Один солдатик за гранату схватился. А сержант, который этой группой командовал, говорит: "Отставить! Это бегемот - зверь ценный, зоологический..." Ну, тут все солдаты поняли, что за чудо, и стали смеяться. А пули свищут и осколки летят. Бой не кончился. Сержант, увидев на воротах надпись - "Тиргартен", сейчас же по радио в штаб доложил: "Так и так, с боем вышли в намеченный район. И, между прочим, говорит, нами захвачен бегемот". И только он это сказал, тут же по радио получает приказ: "Назначаетесь комендантом!" Есть на войне правило такое: какой командир форт или город первым захватил, тот и комендант. Ну какой же форт или город - тут бегемот... Не успел разъяснить это сержант начальству, как ударило осколками по рации - так связь и кончилась. Поправил он каску, встряхнул головой: "Вот тебе раз, напросился на должность". Но приказ есть приказ - надо выполнять. Штурмовая группа дальше пошла, а он передал команду своему помощнику - и к бегемоту. "А ну, говорит, трофей, слушать мою команду! На место! В клетку! С четырех ног шагом арш!" Он-то знает, что он комендант, а бегемот-то не знает. - Стоит и горячо попыхивает на него из ноздрей, а сам ни с места. Вокруг снаряды рвутся - того и другого убить могут. Что делать? Мимо шли танки. Сержант постучал в броню, умолил командира развернуться и машиной этот живой танк попятить. Так и сделали. Подтолкнули бегемота к его вольере, прямо к бассейну с водой. В этой ванне целее будет. А тут, на счастье, вскоре и бой кончился, фашисты белый флаг выкинули. Всем войскам отдых, ликование, а на коменданта - самые заботы. От всех страхов заболел бегемот. Не пьет, не ест, головы не поднимает. Что делать? Вызвал сержант ветеринарного врача. Увидел тот пациента и как вскрикнет: "Это что за шутки? Я, говорит, лечу боевых коней... А меня к чудовищу привели!" Ну, потом обошелся. Осмотрел внимательно. Много дыр от пуль нашел. Фашистские автоматчики бегемота застрелить хотели, зло на нем вымещали... "Ничего, - сказал ветеринар, - пули у него в мясе застряли, они салом затянутся. Самое опасное - явление шока. На почве нервных потрясений теряется интерес к жизни и раненый может умереть. Надо у него вызвать аппетит..." И тут же выписал бегемоту рецепт - "спиритус вини". Как вылили ему в рот солдатский котелок этого лекарства, так он минут пять чихал, до слез. А потом вдруг развеселился. По клетке бегает, как поросеночек хрюкает. На свеклу навалился - целую груду съел. Бочонок квашеной капусты - на закуску. Соленых помидоров - туда же... Объелся наш бегемот. Лежит в клетке, а живот горой дует. На весь парк охает, бедняга. Народ вокруг собрался. Солдаты тыловых частей. Шоферы, что у грузовиков баллоны чинили. Военные прачки, которые для стирки госпитального белья тут же в парке котлы кипятили. "Это что же за безобразие? Чего комендант смотрит? Где "скорая помощь"?.." Всем бегемота жалко. Опять комендант несчастный к ветеринару бежит. "А-а, комендант бегемота?.. Обкормили? Трофей объелся?.. Овощами? Ничего, овощи - пища легкая... Грелочку на живот, грелочку!" Доктору легко сказать - грелочку! А где взять такую? Для бегемотов грелки еще не поделаны. Вот беда - предписание врача есть, а средств для выполнения его нет! В бою не терялся, а здесь сержант, что делать, не знает, голова кругом. Советуется с военным народом, что собрался у клетки. А шоферы и говорят: "Вот невидаль - грелка! Взял баллон из-под задних скатов грузовика, налил кипятком - вот тебе и грелка! Да еще какая!" И прачки добавляют: "У нас кипяток готовый... Не жалко! Заправим грелку!" Налили кипятку в два баллона. Подкатили бегемоту к животу, приставили. Ну, точь-в-точь пришлось. Понравилось ему тепло. Живот успокоился. И захрапел бегемот, как богатырь. Много еще было с ним происшествий. Некоторые пули пришлось все же ветеринару извлекать. От заражения крови пенициллином спасать. Выходили зверя... И так полюбил бегемот своего коменданта, что часу не мог в разлуке прожить. Пить-есть не будет, если сержанта нет. Сам спит, а сам одним глазом посматривает - здесь ли он. Ну, и комендант к нему всей душой. И вот устроился однажды сержант вздремнуть под деревом, рядом с клеткой. Бегемот за решеткой, а сержант неподалеку, под деревом. Спит и видит страшный сон. Будто в блиндаж ударил снаряд. Крыша рухнула, и его бревнами и землей придавило. Ни вздохнуть, ни охнуть. Смерть пришла... И уже слышит, как женщины над ним причитают, как над покойником. "Что такое? - думает. - Если я умер, как же я могу слышать? Что это за крики?" "Спасите! Помогите! Бегемот коменданта жует!.." Во-первых, бегемот - не теленок; во-вторых, человек - не белье, чтобы его жевать! Приоткрыл глаза сержант потихоньку и сообразил, в чем дело. Это его дружок бегемот о нем соскучился, вылез из своей клетки - дверь-то у нее, поврежденная снарядом, плохо запиралась. Подошел да и прилег с ним рядом. Разнежился и заснул. И для полного удовольствия головенку свою ему на грудь и положил... Вот тут сержанту и приснилось, будто его в блиндаже придавило. И опять солдатская смекалка выручила: прибежали шоферы с домкратами, подставили домкраты бегемоту под челюсти. Осторожно покрутили и приподняли его морду, как передок автомобиля. Сержант потихоньку вылез, а бегемот даже не проснулся. Пожурил он его потом: "Так, мол, нельзя со мной нежничать: ты зверь, а я человек, ты большой, а я маленький. Могу сломаться, как игрушка. Будешь плакать, да не исправишь..." Много еще было у него хлопот и приключений. Но самая-то беда - в конце воины. Едут солдаты и командиры по домам с победой. Заезжают отдохнуть в Кенигсберг, заходят погулять в зоопарк, видят своего знакомого сержанта и смеются. "Вот, говорят, попал фронтовик в историю! Как же ты теперь вернешься домой? Чего про войну-то рассказывать будешь? Иные побывали комендантами крепостей, другие - городов. А ты был комендантом... бегемота! Ребятишки засмеют!" Смущается сержант: "Радист всему делу виноват. Наверное, тогда, в горячие дни, перепутал и доложил начальству: захвачен, мол, форт "Бегемот". У фашистов ведь все зверское: танк "тигр", самоходная пушка "пантера"... Не мудрено запутаться! "Радисту война все спишет, а тебе каково?.." Долго так потешались, пока не вышел приказ начальника гарнизона наградить сержанта за сохранение ценного трофея именными часами. Так закончил свой рассказ охотник в разодранной волком шинели. - Вышел, значит, из положения сержант! - улыбнулись слушатели. - Кто же это был? Не твой земляк? Наш мордвин, поди-ка, - и храбрый, и шутник... Егерь ничего на это не ответил. - Что-то подводы долго задержались, - сказал он, закурив. - Давно бы им приехать время. Снега, что ли, глубоки? И достал из кармана именные часы. Тут все так и покатились со смеху: - Так это же ты сам был! Ох и шутник ты, Мурашов! - Какой же я шутник? Это война шутки шутит. Я ведь и потом от этого все отделаться не мог. После воины все о бегемоте скучал. Навещать его ездил. - Это куда же, за тридевять земель? - Нет, зачем же, недалеко... в Москву. За моим дружком отдельный вагон прислали и в Зоопарк его с почетом доставили. Там и живет. И зовут его Гансом. - Ну и что ж, узнал он своего коменданта? - Какое там! Вхожу я в клетку, так он на меня как зафыркал, затопал, словно бюрократ какой-нибудь. Вот, думаю, заважничал... Как же - его в Москву в отдельном вагоне привезли. Квартиру с ванной дали. За деньги показывают. Прославился! Где уж тут фронтовых друзей помнить. - Ишь какой... Обиделся ты? - Нет, зачем же? Обижаться тут не па что... Дело в том, что семья у него появилась после войны: бегемотиха и маленький бегемотик, на центнер живого весу. И как раз спал в это время малютка, когда мы вошли. Вот папаша-бегемот и запротестовал. Потом-то обошелся. Ничего, репу из моих рук взял... А забавный у него сынишка - квадратный, толстый, весь в отца, и все в бассейне купается... Издалека подумаешь: кожаный чемодан в воде плавает! - И как же этого малыша зовут? - Чемоданчик! Вот и весь сказ, услышанный на охоте в мордовском лесу от смелого и умелого охотника, сразившего самого страшного и свирепого волка. ВЕСЕЛЫЙ ПЛОТНИК Веселый появился в колхозе плотник - дом за домом отстраивает и все песни поет. Когда бревна тешет, топором плясовой мотив выстукивает. Волосы у него с сединой, а глаза молодые. И седоватая борода задорно кудрявится. Все время вцепляются в нее стружки. Зеленая солдатская рубаха на нем выгорела от солнца. На спине соль от пота белым инеем проступила. А на груди блестят ордена и медали. Видно, немало потрудился старый солдат в боях и походах. - Дядя Пронин, а ты в фашистов много стрелял? - спросят его колхозные ребятишки. - Нет, стрелять мало приходилось. - А как же ты воевал? - А я больше топором. - Топором? Прямо но головам их, фашистов, да? Посмотрит плотник в заблестевшие глаза мальчишек и улыбнется в бороду: - Да не головы - мосты я рубил. Война - хозяйство большое. Там не только стреляют, там всякой работы много. Кто к чему приставлен. Я сапером был, мосты строил. Без мостов-то воевать нельзя. Без них ни туда ни сюда. Вот поначалу, когда немец нас попятил, рубили мы все мосты отступательные, бросовые. Так только, чтобы по нему войско перешло, а потом его сжечь либо сломать... А когда мы его погнали, тут уж пошли строить мосты наступательные, крепкие. И сейчас везде стоят. И на каких только речках наших мостов нет! Вот, например... - Плотник достанет засаленную, затрепанную книжку, заменяющую ему бумажник, и начнет перелистывать: - Бзура-река. Это в Польше. Мы через нее двухпутный мост построили. Или вот: Золотая липа, с красивым названием река. Или вот: Банска-Бистрица. Это в Чехословакии. Или вот: Горынь-река - шумит, извивается, как Змей Горыныч. И каких только рек на свете нет! Много их нам до Берлина попалось. Построил наш батальон несколько сот мостов. И вот через какие только реки ни строили - все война идет, а как дошли до одной речки, так себе, и неказистая речка-невеличка, а как через нее мост построили, так и война кончилась. - А-а, это Шпрее! В Берлине? - догадываются ребятишки. - Верно, в самом логове зверя. Как до нее дошли, так и Гитлеру капут... За что у меня орден Славы, спрашиваете? А это за то, что семь "языков" в плен взял. - А разве саперы пленных берут? - усомнятся ребятишки. - А что ж, разве саперам запрещено? Коль сумеешь, так и бери. На войне всяко бывает. Со мной на реке Одер такой случай был. Есть такая река на границе Польши с Германией - большая, глубокая, широкая. Дошли мы до нее и остановились. Пора бы войну кончать! Всем охота поскорее наступление на самую Германию сделать, а тут какая-то заминка. Не дают нам, саперам, ни лесу, ни тесу, ни бревен - значит, наступление не готовится. Без мостов-то наступать нельзя. Вышел я на берег реки. Все кусты, овраги осмотрел - никакого подвоза не заметил. "Что такое? - думаю. - Воюем всегда по плану, все у нас продумано, все начальство заранее предвидит. Неужели эта река непредвиденная? Не может этого быть!" В таком рассуждении вышел я к обрывчику над водой. Смотрю: наши разведчики в маскировочных халатах притаились под берегом и на ту сторону заглядываются. Слышу: рассуждают, что трудно достать "языка". До того немец напуганным стал, никак не подступишься. Окопался окопами, опутался проволоками, залез в бетонные блиндажи, носу не показывает. Всю ночь осветительные ракеты пускает. Иной раз доберутся ребята, схватят какого-нибудь фрица, а пока его через реку тащат, либо он у них захлебнется, либо его шальная пуля подшибет. Однажды приволокли двоих, мокрых, но живых. Дрожат от страха, а сказать ничего не могут. Глухонемыми оказались. Надо же быть такому невезению! Решил я разведчикам помочь. Солдаты они молодые, не все приемы знают. А я старый. Я еще в первую мировую войну за храбрость георгиевский крест заслужил. Вот и сообщил я им один секрет. Командир их, гвардии лейтенант, даже засмеялся. "Ну, говорит, старый хитрец, если дело выйдет, получишь от самого генерала и орден и отпуск на побывку домой!" "Отчего же, говорю, не выйдет, способ надежный. Орден и старому не хуже, чем молодому, подойдет, а насчет отпуска тоже не возражаю: по внучатам соскучился". Договорились мы и начали действовать. Все это, конечно, в тайне. И вот к вечеру слышат немцы, что на нашем берегу топоры стучат, значит, мосты строят. А если мосты строят, значит, наступление готовят. А если наши наступление готовят, значит, фрицам несдобровать. Это они знают. И вот наутро завозились на том берегу. И в стереотрубу на нас смотрят, и с самолетов фотографов на нас напускают, и по ночам прожекторными лучами кусты обшаривают. И ничего, никакой техникой нашу хитрость определить не могут. Не найдут, где русские мост строят, да и все. А мы его и не строим. Зачем же, никто нам этого не приказывал. А топорами почему и не постучать? Стучим. Возьми небольшой обрубок, выдолби его - такой деревянный барабан получится, что любо-дорого. Как начнешь обушком стучать на заре, да по воде эхо подхватит, как будто сто плотников работают... И, дав ребятам посмеяться, Пронин тут пройдется обушком по бревну, скороговоркой. - Сижу я вот так, под берегом притаился, стучу. Ночь стучу, вторую стучу - ничего не получается, не идут фашисты на приманку. "Неужели, думаю, у них так плохо разведка поставлена?" И вот на третью ночь пал на реку туман. Луна светит, а видимость плохая. Свет в тумане получается ненормальный, рассеянный. Призрачный такой. И время - самый полночный час. И вдруг вода под берегом захлюпала, тростник всколыхнулся, грязь зачавкала. Смотрю и вижу - лезет на меня из реки какое-то громадное чудовище. Водяной не водяной. Домовой не домовой... Толстый, рыхлый, головища круглая, с пивной котел. Глазищи стеклянные, как автомобильные фары. И весь такой противный, студенистый, колышется, как резиновый. "Вот как, - думаю, - фашистская нечистая сила оборудована, по последнему слову техники!" Смотрю: а их лезет на берег еще несколько! Одни страшнее друго