го. Тина на них черная, донная. Водорослями опутаны, как утопленники. Невозможно смотреть .. "Стучи, стучи, - велят мне разведчики, - а то спугнешь!" Взялся я за топор, а у самого зубы стучат: ведь это они ко мне крадутся. Один водяной уже совсем близко подполз. Вдруг как разломится пополам! Голова - в сторону, шкура - в другую. Воздух из нее вышел - и сразу опала. И вылезает из оболочки самый настоящий фашист. За ним другой, третий... Враз набросились на них наши разведчики: "Хенде хох!" Скрутили, связали и в штаб доставили. Семь штук оказалось. Да какие хитрые! Шли к нам по дну реки в водолазных костюмах. Натянули на себя непроницаемую резину, надели на головы скафандры. У каждого на подметках полпуда свинца, чтобы вода наверх не поднимала. И отправились на разведку. Вот какие были водяные! Через неделю вызывают меня к генералу - награждать. Орден Славы вешают мне тут же на грудь, а насчет отпуска я сказал: "Никак нет, разрешите не поехать". "Почему?" "Опасаюсь, пока я съезжу, без меня Берлин возьмут!" Генерал засмеялся: "А чего же тут опасаться?" "Ну как же, - говорю, - что мне тогда внучата скажут? Всю войну воевал, а в Берлине не бывал... Разрешите задержаться. Теперь недолго!" "А вы откуда, ефрейтор, знаете, что недолго?" Тут я запнулся: военная тайна... В штаб-то я ближним путем шел и заметил: по оврагам, по кустам - везде наставлены лодки, катера, самоходные паромы, амфибии разных систем. Великое множество. И все замаскировано. Тут я и догадался, что и река Одер у нас в планах предусмотрена. Только решил наш главный командующий плотников этой рекой не затруднять, а форсировать ее внезапно, па плавучих средствах. Вот почему не давали нам ни тесу, ни лесу. Не успеют немцы оглянуться, как будем мы у них на плечах. И не слезем до самого Берлина... Ну, про эту военную тайну я молчу и отвечаю так себе, просто: "В природе, мол, чувствуется". Тут генерал взглянул на меня строго и сказал: "Приказа своего отменять не стану. Поедете в отпуск после постройки моста через реку Шпрее". "Рад стараться!" - говорю. Так оно и вышло. Построил я мост через Шпрее. Хороший надежный, и сейчас стоит, А не сообрази я вовремя, уехал бы в отпуск, ну и не было бы у меня медали "За взятие Берлина". А теперь - вот она! Пронин позвенит медалями и добавит: - На войне, ребятки, не только стрелять - побольше соображать нужно!.. И снова за топор. Так дом за домом отстраивает. И все с шуткой, все с песней. Веселый плотник появился после войны в колхозе! ФЮНФКИНДЕР Вот еще одна необыкновенная сказка войны. Шли партизаны лесом. Израненные, усталые, голодные. Вдруг видят упавший фашистский самолет. Заглянули- а в нем ящики конфет, мармеладу, шоколаду. Стали разбирать свалившиеся с неба трофеи. Вдруг в хвосте кто-то зашевелился. Фриц? Да, один немец уцелел. Увидев партизан, он выхватил из кармана... фотографию. Загородился ею от автоматов и кричит жалобно: - Фюнфкиндер! Фюнфкиндер! Подскочил к нему партизанский разведчик, мальчишка Ленька, и рапортует командиру: - Товарищ Фролов, у пего на фотографии пятеро детей. По лицу командира прошла не то улыбка, не то усмешка. - Отставить! - скомандовал Фролов, и партизаны опустили автоматы. Первый раз они пощадили врага. Известно - партизаны в плен не берут. Некоторое время помолчали, не зная, что же с ним делать. Командир нашелся: - Нагрузить на него шоколаду побольше, пусть тащит в лагерь ребятам гостинцы. Ясно? Так немец, прозванный Фюнфкиндером, попал в партизанский лагерь, спрятанный среди непроходимых болот, где-то в лесах, между реками Пола и Ловать. С удивлением разглядывали пленного женщины и дети. Фашисты - ведь это не люди. Они хуже зверей. У них и обличье должно быть ужасное. А этот на обыкновенного человека похож. Пожилой, худощавый, совсем не страшный. С удивлением разглядывал и немец сказочное жилье партизан. Не то свайная деревня времен каменного века, не то гнездовье болотных птиц. Прямо под водой, укрепленные на кольях, таятся в камышах шалаши, сплетенные из ивовых ветвей. Между ними жердочки. Ни печей, ни очагов для варки пищи. С виноватой улыбкой выкладывал он из мешка шоколад и конфеты. - Что, смешно тебе - куда герман Русь загнал? - сказал Власыч, старик с ястребиным носом и лохматыми бровями. - Ничего, мы перетерпим, посмотрим, как вам достанется, когда наша возьмет! Немец поежился под его зловещим взглядом. Опустил глаза и, указывая на себя, стал что-то объяснять. Фролов слушал. Он когда-то, в десятилетке, изучал немецкий и теперь немного понимал. - Должен вам доложить, товарищи, - сказал Фролов, - это авиамеханик. Самолеты обслуживал. А стрелять в нас- не стрелял. - Все они так говорят, когда попадутся. А попадись ты ему, он бы тебе показал "рус капут"! Убью! Все равно убью! - крикнул Власыч. - Прямо здесь? - усмехнулся Фролов. - А куда денешь? В болото. А как же тогда воду будем пить? Вокруг засмеялись. Немец оглядел людей с надеждой. - Ладно, - сказал Фролов, - оставим вопрос до утра. - Вот, правильно - утречком я его и отведу в лес подальше... Власыч, уложив немца в своем шалаше, сел с автоматом его караулить. Не спалось пленному. Вздыхал, обирал комаров с лица. Не шел сон и к Леньке. Все думалось. Ненавидел он гитлеровцев не меньше Власыча. Но Фюнфкиндер... Странное дело... Тcс, как бы не услыхали его мыслей... Этот немец похож на его отца, бывшего механика МТС, ушедшего на войну. И лицо сероватое, в щеках вкрапинки металлической пыли. И руки с мозолями. И так же горбится немного. И так же любит своих детей... Захотелось что-нибудь придумать, чтобы Власыч не исполнил своей угрозы. И вот Ленька прокрался к командирскому шалашу. Фролов то бредил, то просыпался. Его мучила малярия. - Товарищ командир, а товарищ командир, - тихо позвал Ленька, - а этому немцу у нас дело есть. Надо заставить его разобрать трофейные лекарства. У нас их куча, а какие к чему, не знаем. - А? Что? Ну конечно. Где мешки эти? Распорядись утром. Получив задание, Ленька выполнил его точно. Отыскал припрятанные под сухой осокой мешки с лекарствами и на рассвете, чтобы не прозевать немца, которого Власыч мог увести в лес, подошел к шалашу. Фюнфкиндер не спал. Он сидел, свесив ноги в болотный туман, и пучком осоки отгонял злющих комаров то от себя, то от Власыча. Старик храпел, задрав бороду вверх. Автомат, зажатый в руках, то опускался, то поднимался на его широкой груди. Ленька фыркнул в кулак: вояки! Один проспал, а другой не воспользовался, а? Разбуженный Власыч вскочил как встрепанный и попятился, увидев перед собой немца в мундире. Подумал, что ему снится. - Дело есть, Власыч, - сказал Ленька. - Командир приказал - пусть немец лекарства рассортирует. - А-а, это правильно. Хоть какую пользу принесет. А потом - в расход! Они нас - мы их. Немцем меньше - нам легче. Так-то, Леня? - вздохнул Власыч. ...Собравшись в кружок, ребятишки и бабы, жуя шоколад, смотрели, как Фюнфкиндер работал. Ленька выгребал ему из мешков лекарства, а немец прочитывал надписи и раскладывал коробочки с порошками, баночки, скляночки аккуратно, не торопясь. Словно чуял - чем раньше кончит работу, тем скорее отведет его Власыч в лес. Назначение лекарств объяснял без слов. Найдя таблетки от боли в желудке, показывал на живот, от головной боли - на голову. Однажды, изобразив дрожь во всем теле, сам проглотил и других одарил беленькими шариками. Ленька лизнул и определил - хина. Все обрадовались - малярия трепала жителей лагеря нещадно. От хины, глядишь, полегчает. Найдя какие-то скляночки, шприц, длинные иголки, немец прижал их к груди, стал корчиться, изображать что-то страшное, но смотреть на него было смешно. Догадался Власыч: - А ведь это он, знаете, лекарство против столбняка нашел. Право. И велел прибрать хорошенько такое дорогое и полезное лекарство. - А может, лучше не убивать этого немца, дядя Власыч? - сказал после этого Ленька. - Глядишь, может, он еще к чему пригодится. - Нынче уже поздно, - Власыч посмотрел, высоко ли солнце, - да мне и некогда, а вот ужо завтра утречком я его отведу от греха подальше в лес... Наступила вторая ночь, когда Леньке пришлось думать, какое бы дело найти Фюнфкиндеру, чтобы сохранить ему жизнь. Но выручил себя сам немец. Утром он нарисовал на клочке бумаги проект водокачки и показал Власычу. Старик долго хмурился, разглядывая чертеж. А Фюнфкиндер, показывая рукой на болото, изображал тошноту, хватался за живот и всячески гримасничал, доказывая, что эту воду пить никак нельзя. Сам же он за весь прошлый день не выпил даже ни капли. И шоколад ел, и сухари грыз, а пить из болота не мог. Сидел, раскрылившись от жары, как больной грач, и слюнки глотал. Сжалились над ним девчонки. Набрали черники и угостили немца ягодой. - Она кисленькая, - сказала Манечка, внучка Власыча, - когда пить хочется, очень помогает. Немец поел ягод из горсти и украдкой погладил Манечку по голове. Власыч в чертеже разобрался: - Это, конечно, хорошо. Детишки дюже от воды хворают... Нам бы это - во спасение. Вот и фильтр тут. Вот и отстойник. Ну, да где же это нам материалов взять? Трубок всяких и прочего... - А из самолетных обломков! - обрадовался Ленька. - Из них даже велосипед можно собрать. Посоветовались на этот счет с командиром отряда, и пленный Фюнфкиндер под охраной старика и мальчишки был направлен "в командировку" к разбившемуся самолету - отыскать там все, что нужно для аппарата. Понабрал Фюнфкиндер множество всего. И трубок, и планок, и винтов, и гаечек, и листы алюминия. Разыскал даже среди обломков уцелевший инструмент: плоскогубцы, кусачки, отвертки, молотки, паяльную лампу. И возвращался довольный, как с ярмарки. Водокачку он соорудил, потрудившись несколько дней вместе с Ленькой и другими добровольцами весьма успешно. И на свою беду. Когда из алюминиевой трубки - стоило покачать рычажок - пошла светлая, пахнущая хлором вода, Власыч даже засмеялся: - Ишь хитрец, видать, не соврал, что механик. Ну, раз так, мы ему дело найдем! Он давно мечтал исправить снятый с самолета крупнокалиберный пулемет и сшибать из него самолеты. До чего ж они завидно низко летят. Боятся наших "ястребков" и прямо по верхушкам сосен тянут. Везут окруженным в Демьянске гитлеровцам разные припасы. Метко стрелял Власыч тетеревов, глухарей, рябчиков. Но что это за дичь по сравнению с "птичкой", начиненной колбасой, ветчиной, консервами! - Вот, - сказал он, притащив пулемет, - исправь-ка это ружьишко, отлично поохотимся! Фюнфкиндер опустил голову. Чинить пулемет отказался. Ну и обозлился же Власыч: - Ах, вон ты какой! И в плену заодно с гитлеровцами! Нам помогать не желаешь, значит, против нас? Немец есть немец, как его ни уважь - не будет он наш! Убью гада. Не могу вместе с ним дышать одной атмосферой! Ленька стоял опустив руки, не зная, как защитить Фюнфкиндера. Вмешался Фролов: - А чего ты кипятишься, Власыч! Нельзя заставить пленных воевать против своих, таков закон. - Мы, партизаны, сами вне закона. Если ему Гитлер милей своей жизни, какой может быть разговор? - Правильно! Верно! - поддержали старики партизаны. - Если ему фашисты дороже нашего товарищества, зачем он нам нужен? - Да что вы пристали к нему? - вмешалась вдруг старая-престарая бабка Марья, мать Власыча. - Что он, профессор какой, во всем, как вы, разбираться? Обыкновенная несознательность. Боится - уважит он вас, починит ружье, а вы пальнете, да в его товарища. В самолетах-то не одни гитлеры летят. Немцы разные бывают. Так-то. - А нам разбираться некогда. Они-то нас - старого-малого подряд бьют, мамаша! - Вот на то мы и русские, что виноватого от безвинного отличить можем! Не расходись, Петяшка, имей человеческую совесть! - прикрикнула старуха на своего седовласого сына, как на мальчишку. - А вы бы его, мамаша, в сознательность привели, где его совесть, да! - Экой ты скорый. Ты сколько лет при Советской власти жил? Ну то-то, а он нисколечко. Откуда же ему взять все в толк сразу? К таким снисходительность надо иметь, терпенье! - Ох, не стерплю! Чую, не даст стерпеть ретивое! С ворчанием Власыч принялся за починку пулемета, отобрав у немца весь инструмент. А Фюнфкиндер понял, наверное, что Власыч - его смерть. Глядеть на него боялся. Старался скрыться среди женщин и ребятишек. Женщинам понаделал из алюминиевых листов с разбитых самолетов кастрюли-самоварки, бездымные жаровни, чтобы дымом лагеря не выдавать. Мальчишкам понаделал ножиков складных. Блесен для ловли щук смастерил. Девчонкам серьги, колечки. Трудился не переставая. И постепенно стал всем нужен. Угодил и старикам, смастерив портсигары из небьющегося стекла. Власыч по-прежнему косился злым взглядом, но больше не задевал. Только ворчал иногда: - Постойте, вот убежит, карателей приведет, тогда вспомните мои слова, да поздно! Ленька посмеивался. Он готовил еще один сюрприз - починял вместе с Фюнфкиндером рацию, снятую с самолета. Вот будет чудо, когда станут слушать Москву! У ребят с Фюнфкиндером завелись и не такие тайны. Однажды девчонки, набрав грибов, отправились в большое село Муравьеве добыть хоть немножко соли. Там была немецкая комендатура, стоял гарнизон, в каждом доме солдаты. Они бойко выменивали на мыло, на соль, на иголки и зажигалки сало, масло, яйца и посылали домой. Страшновато было ходить туда партизанским семьям, но все же пробирались и выменивали что надо. У некоторых была там родня, у других знакомые. Заметив, что немец сильно тоскует по своим детишкам, ребята уговорили его написать в Германию письмо, что, мол, жив-здоров и надеется увидеться после войны. А девчонки это письмо доставили в Муравьево, а там сумели его опустить в германскую фельдпочту. Фюнфкиндер повеселел. Даже песни стал петь потихоньку. И обучил Манечку, которая напоминала ему младшую дочку - такая же беленькая, - немецкой песенке про елку: "О танненбаум, о танненбаум". А Ленька уже болтал с ним по-немецки, с каждым днем все быстрее. И вдруг ужасное событие потрясло лагерь. Случилось это неожиданно в один ясный, тихий день. Девчонки пошли по ягоды, а Ленька вместе с партизанами на разведку. Фюнфкиндер, как всегда, оставался дома и чего-то мастерил. Возвращаясь тайными тропками с разведки, партизаны вдруг услышали стрельбу со стороны Волчьей пасти - так называлось страшное болото, поглотившее немало заблудившихся телят, коров и овец, красавцев лосей, говорят, и людей. Непроходимое это болото по виду было обманчивым и даже заманчивым. Поверх трясины росла такая мягкая, такая нежная зеленая травка - так и тянет: пробеги по ней босиком, приляг, поваляйся. Но горе обманутым! Под тонким травяным покровом скрывалась бездонная трясина, наполненная липкой тиной. Провалишься - и поминай как звали. Почему на болоте стрельба? Кто-то просит помощи, наверное? Надо узнать, что случилось! А случилось там вот что. Девчонки в поисках самой лучшей, самой сочной ежевики вышли к берегам болота и вдруг увидели в Волчьей пасти немецкий самолет. Вернее, один хвост его, торчавший вверх. Самолет как ткнулся, так и пошел носом вниз в трясину. Наверное, фашистские летчики приняли болото за ровную лужайку и, беды не зная, спланировали на нее. То ли моторы у них забарахлили, а может быть, подбили их в пути. И вот, смотрят девчонки - на хвосте лепятся немецкие летчики и пассажиры. Вначале показалось смешно. Большие такие дяденьки, в мундирах, при оружии, а трусятся, как зайчишки на коряге, застигнутые половодьем. А потом обеспокоились девочки: засосет ведь их в болото. Жалко им стало - погибнут люди мучительной смертью. Лесная, партизанская детвора - народ сообразительный. Перешептались девчонки и решили немцев в плен взять и привести в лагерь, как Ленька Фюнфкиндера. То-то будет диво! Девчонки в поисках ягод не раз рисковали лазить по трясинам, знали, как зайти и как выбраться. Быстро сплели из ивовых прутьев две пары болотных лыж. Интересные такие - для рук и для ног, чтобы ползать на четвереньках, тогда не опасно. И вот Манечка - она была всему делу заводиловкой - тронулась на выручку. На всякий случай белый платочек на прутик повязала, как парламентер, размахивает им и смеется. И подружки, из кустов выглядывая, хихикают. - Маня! Манечка, ты им по-немецки спой. Песенку. А то испугаются "рус партизан". Палить начнут. Пой, Манечка! И Манечка, подойдя поближе, запела, как выучил Фюнфкиндер: - "О танненбаум, о танненбаум"... И весело подружкам и страшно за Манечку. Все же- к фашистам идет... Правда, немцы разные бывают, а вдруг эти не такие, как Фюнфкиндер. Ну, да зачем же им убивать Манечку, если она их выручать хочет?.. Маленькая, не тронут... А главное - по-ихнему говорить может: и "данке зер", и "гутен таг", и все такое... Объяснит, что вреда им не будет, спасутся, если будут выползать по одному, без оружия... Манечка поет - а немцы молчат. Тревожно что-то стало девчонкам, затаились, глядят. Не звери же они. Звери и те детей не трогают. Только бешеные волки... Манечка - ничего, идет себе бесстрашно. Ближе, ближе... Вдруг как грянет стрельба. Так она и повалилась, Манечка. Закричали девчонки, как подраненные, и бросились бежать. Вот тут и наткнулись на них партизаны. Чернее тучи пришли они в лагерь. А Власыч весь белый стал... Увидел это Фюнфкиндер, и сердце у него сжалось, дыхание перехватило. Когда узналось - плач поднялся в лагере ужасный. Плакали по Манечке все. Даже Ленька, презиравший слезы. Держался только Фролов. - Такое преступление не может пройти безнаказанно. Сейчас мы устроим суд, товарищи, - сказал он. Выбрали заседателей от всех поколений - от девчонок и мальчишек, от стариков и старух, и представителем от немецких солдат - Фюнфкиндера. Объяснили ему это и засели. Председателем сам Фролов. Выступил, рассказал, каким тяжким воинским преступлением является убийство парламентера. Он все уставы знал. Потом предоставил слово свидетелям. Рассказали очевидцы, как дело было, как убили фашистские военные чины русскую девочку Манечку, шедшую вызволить их из трясины. Все это растолковывали Фюнфкиндеру. И он понимал. Красными пятнами покрывалось лицо его, на лбу вздувались синие жилы. Когда все было выяснено, Фролов обвел глазами заседателей и спросил: - Какого наказания заслуживают фашистские военные преступники? Молчат люди, на Фюнфкиндера смотрят. Пусть немец первым скажет, о его нации речь идет. Власыч стукнул его но плечу жесткой ладонью и, заглядывая в глаза, сказал: - Ну, высказывайся по совести, немец. Запишем твое ценное мнение. Все подпишемся и протокол суда самому Гитлеру пошлем, фашистскому командованию. Пусть знают, что судим мы, партизаны, судом праведным. Вот как. И ты, как имеющий чин и звание в немецкой армии, своей подписью это засвидетельствуешь. Чтобы знали, что трибунал наш был международным! Говорит, а сам автомат сжимает так, что белеют пальцы. Как же - ведь Манечка-то не чужая ему была, внучка. Молчал Фюнфкиндер, потупя глаза. Примолкли и заседатели и все люди и затаив дыхание ждали, что промолвит немец. - Ну, - вставая, спросил Фролов, - что же ты скажешь, Фюнфкиндер, от имени трудящихся немцев, одетых в военные шинели? Какой должен быть приговор убийцам детей, военным преступникам, стреляющим в парламентеров, спрашиваю) тебя окончательно? А чтобы воля твоя была свободна, даем тебе партизанскую святую клятву, что при любом мнении волос не упадет с головы твоей. Суди по чистой совести, представитель немецких солдат! Сказал так, и только ветер пронесся по камышам. И стало тихо-тихо. Поднял глаза Фюнфкиндер, посмотрел на небо, на землю, обвел взглядом людей и промолвил какие-то страшные слова побелевшими губами. Потом перевел по-русски: - Смерть им! Смерть! Взял перо, поставил свою подпись под бумагой, подул на нее, как на горячую, отошел в сторону и заплакал. Зашумели, зашептались женщины, отвернулись старики. А Власыч вдруг подскочил к Фюнфкиндеру, обнял за плечи и закричал в ухо: - Ну чего ты, чего? Не реви, дура! Боишься, что детей своих осудил на смерть? Как узнается в Германии твое мнение, так забьют их гитлеровцы в гестапо? Чудак ты! Мы же не сейчас протокол суда пошлем, а после войны. В международный трибунал представим, вот куда, понял? Ну, опомнись, Фюнфкиндер! Какое там! Взглянув на своего самого страшного врага, утешающего его, немец почему-то еще сильней заплакал. Ушел в камыши и долго сидел в одиночестве. А потом починил противотанковое ружье трофейное и пошел вместе со всеми партизанами приводить приговор в исполнение. Трясина не выпустила преступников. Вначале в ней скрылся самолет, потом стала засасывать его команду и пассажиров в полковничьих и генеральских мундирах. Партизанские пули прекратили их мучения. Вот и все. А уж что там дальше было, точно неизвестно. По слухам, партизанский лагерь этот все-таки разгромили немцы. Уж очень досадили им партизаны, ловко сшибавшие из противотанковых ружей и трофейных пулеметов транспортные самолеты. Разбомбили они болото. Много людей побили, поранили. Контуженного Леньку, чуть не захлебнувшегося в болоте, спас пленный немец, прижившийся среди наших, и сам, сильно израненный, был вместе с ним вывезен на Большую землю. Хотя это недостоверно, но похоже на правду. И, если получим письмо от бывшего Леньки, который, став командиром, инженером, механиком, ученым или еще кем, побывал в гостях у бывшего пленного Фюнфкиндера, где-нибудь в Германской Демократической Республике, где строится новая жизнь, это будет самым правдивым концом этой сказки. Страшной сказки про войну, в которой злой фашизм, околдовав простых людей Германии, послал их убивать своих лучших друзей - рабочих и крестьян Советской страны. Если трудящиеся всего мира объединятся - развеются в прах вражьи чары и такие ужасные дела останутся только в сказках. А пока этого не случилось - мы крепко будем любить и беречь нашу Советскую Армию, служить в ней. Смело и умело владеть оружием, да таким, что ни один враг не проникнет больше в наши поля и рощи, не загонит жителей городов и сел в леса и болота. Нет, больше таким сказкам не бывать! ЛЯГУШКА СО СТЕКЛЯННЫМИ ГЛАЗАМИ В японской деревеньке Мито, приютившейся у подножия черного холма, над рисовыми полями префектуры Фунокси, - необычайное происшествие. За всю столетнюю жизнь этой маленькой деревушки, населенной мирными рисосеями, ничего подобного не было. Все жители ее хотели бы немедленно сбежаться к дому старого крестьянина Китидзо, где это случилось, но неприлично было показать свое нетерпение. Женщины, роняя посуду и подхватывая на руки детей, вертящихся под ногами, торопились приготовить ужин засветло, чтобы с наступлением темноты броситься бегом к источнику любопытства. Мужчины под разными предлогами уже отправлялись к Китидзо. Правда, не все сразу, а по старшинству. Старшина деревни пошел как самый старший начальник. Управляющий помещика - насчет новой арендной платы; лавочник Кихей - напомнить о долге. Полицейский Удзиро - по долгу службы. Все, кто стоял выше других по своему положению, засветло потянулись к дому, привлекшему внимание. Удивительно везло этому дому бедняка после войны. Совсем недавно в него вернулись две дочки Китидзо - Окику и Миэку, отданные сроком на десять лет на "Большую Токийскую мануфактуру" за четыреста иен каждая. Не успел Китидзо истратить эти деньги, как они явились домой раньше срока, потому что, на их счастье, фабрика закрылась. После войны хозяин обанкротился и прекратил производство. В конторе всем девушкам сказали: - Идите куда хотите, нам нечем вас кормить. И они явились домой - как с неба свалились. Это ли не радость родителям! Правда, девушки были тощи, худы и оборванны. Лица их сморщились, как у старушек. Они ничуть не выросли там, на фабрике, а только состарились. Но все же они явились живыми. Ведь некоторые возвращались домой в конвертах в виде горстки пепла... По древнему японскому обычаю, где бы человек ни умер, похоронить его прах нужно обязательно на родине, вблизи от дома, от родных. Конторы фабрик исполняли его точно: как только умирала какая-нибудь девочка-работница, не выдержав тяжелого труда, от голода и болезней, - тело ее сжигали в крематории, а пепел отсылали родным по почте. Для этого были даже особые конверты из вощеной бумаги, с траурной черной каемкой по краям. Многие родители получали такие конверты. Но Китидзо получил своих дочерей хоть и плохенькими, да живыми. И каждый, глядя на них, понимал: еще годик-другой - и они бы не выдержали. Девушек откармливали всем, что только нашлось в запасах семьи. И рисом, и сладким картофелем, и сушеной рыбой, и овощами. И они ели, ели, ели, но никак не могли наесться. Так они оголодали. Вся семья со слезами радости смотрела в их жующие рты... И теперь новое удивительное событие. В дом Китидзо вернулся старший сын, Дзнсай. Тот самый Дэнсай, которого считали погибшим. Он был храбрым солдатом. Большим и сильным. Служил в императорской артиллерии. Побеждал англичан и американцев. А с русскими ему не повезло. Оказывается, они зацапали Дэнсая в плен. Как это могло случиться, удивительно. Ведь японские солдаты в плен не сдаются, это известно даже детям. Они должны либо победить, либо умереть с честью, по-самурайски. Не одолел врага - кончай с собой либо ножом, либо пулей. Но в плен не сдавайся, тогда опозоришь всех своих предков и потомков! А Дэнсай вернулся как ни в чем не бывало. И прошел по деревне толстый, здоровый, с большим мешком за спиной. Он шел, загадочно улыбаясь. На нем были русские сапоги! Это было совершенно поразительно... Как же тут не взволноваться всей деревне! Недаром все, кто стоял выше других, уже отправились к дому Китидзо. Чтобы не столкнуться друг с другом, каждый шел по своей тропинке, и теперь они тянулись по гребням насыпей, удерживающих воду на рисовых полях, видные издалека всем и каждому, как цапли среди болота, - старшина с толстой тростью, управляющий с зонтиком, полицейский с саблей и лавочник Кихей, просто заложив руки за спину. А в доме старого крестьянина были открыты все четыре стены. Этим было показано, что хозяева уважают любопытство всех соседей и ни от кого не таят необычайного происшествия. И гордиться им и стыдиться его было бы одинаково невежливо. Дом у Китидзо был обычной постройки - без окон и без дверей. Четыре больших столба, вкопанных в землю и накрытых соломенной крышей с длинными нависающими краями, а между ними - раздвижные стенки из прессованного картона. Когда было холодно, стенки сдвигались, когда жарко - они раздвигались. И жилье оказывалось открытым всем ветрам и взглядам. Всякий мог подойти и посмотреть, что здесь происходит. Бедному крестьянину от людей скрывать нечего. К домику Китидзо от главного шоссе вела лишь одна дорога, по неширокой насыпи среди рисовых полей. Но по ней пришел только священник в своем длинном черном балахоне. Он шел не окольными путями, считая себя единственным, кто сейчас был совершенно необходим для спасения всего рода Китидзо. Ведь если в дом войдет страшный преступник, человек, нарушивший священную клятву императору, осквернивший себя пребыванием в плену, то на небесах произойдет большое несчастье. Ибо, как гласит "синто" - религиозное учение японцев, - все души усопших стоят в очереди перед богами, которые перевоплощают их снова в живых людей. Но перевоплощают в зависимости от дел потомков. Если потомки совершают на земле добрые дела, тем самым они подталкивают души предков ближе к перевоплощению. Если грешат, то отталкивают назад. А если совершают такое страшное преступление, как нарушение клятвы императору, то и сами летят в ад, и вечное небытие, и увлекают за собой всю цепочку душ своих предков. Губят весь род. Как же было не поторопиться священнику? Единственное спасение рода Китидзо было сейчас в том, чтобы не принять в дом Дэнсая. Не узнать его! Сделать вид, что в семье и не было такого. И прогнать подальше. Только этим можно еще перехитрить богов. Это еще может помочь. И священник спешил. И все жители видели его фигуру в черном кимоно, с черным зонтом в руках, и его голые пятки показывали, что он торопится. Успеет или не успеет? Что же было в доме Китидзо, открытом с четырех сторон? Там все было удивительно. Виновник происшествия, Дэнсай, сидел на циновке у самого очага, в центре пола, состоящего из четырех татами, сидел уже внутри дома! Вот что было поразительно. И первые гости даже не решались сразу заметить его Старшина спросил старого Китидзо: - Когда ты думаешь платить недоимку но налогу, Китидзо-сан? Управляющий сказал: - Не время ли поговорить нам о новой арендной плате? Рис дорожает, Китидзо-сан. Священник пробормотал молитву. А полицейский не нашелся что сказать и уставился на Дэнсая, расставив свои тонкие ноги в черных обмотках и в резиновых тапочках с отдельным большим пальцем, покачивался, как козел, вставший на задние ноги перед вишневым деревом. Не успел отец ответить, как сын улыбнулся пришедшим и, обнаруживая несдержанность, сказал первый, не дожидаясь слов старших: - Здравствуйте, земляки! Вы что, не узнаете меня? Он сидел плотный, упитанный, с лицом чересчур белым для японского бедняка и весело улыбался. Его самоуверенность поразила всех соседей. Теперь им ничего не оставалось делать, как сказать по обычаю: - Ах, это ты, Дэнсай? И каждому он ответил: - Да, это я, Дэнсай. Теперь уже все было кончено. Соседи признали его, и он сам назвал себя, и вот его отец окончательно признал его перед богами за своего потомка: - Да, это мой сын Дэнсай. Удивительнее всего, что в доме не чувствовалось никакой тревоги. Мать Дэнсая готовила пищу. Отец сидел на краешке татами и покуривал, выпуская изо рта ровно столько дыма, сколько всегда. Невестка - высокая Оеси, у которой муж потонул в море, качала ребенка и, видя, что он не желает спать, пугала его лягушкой со стеклянными глазами - новым пугалом японских маленьких детей. А виновник происшествия, сам вернувшийся Дэнсай, вместо того чтобы рассказывать о своих необыкновенных странствиях, играл со своими сестренками. Он брал на руки то Миэку, то Окику и подбрасывал их вверх, как маленьких. Он обнимал их и гладил по черным гладким волосам. - Ах вы мои маленькие старушки! Почему же вы не выросли с тех пор, как мы расстались? Что же вас, заколдовали там, на фабрике? Превратили в гномов? Как вы там жили, мои сестренки? - спрашивал он. Сестры не хотели обременять брата рассказами о своих бедствиях и, улыбаясь, отвечали: - Мы жили чудесно. Мы вместе со всеми пели много песен. Вот одна из них: Если ты хочешь назвать текстильщицу человеком, Тогда и телеграфный столб называй цветком. Дэнсай смеялся лукавству этой песенки и спрашивал: - Ну как же вы доставали до ткацких станков, такие малютки? - А нам подставляли скамеечки, братец. - Сколько же часов вы работали, сестренки? - Столько, сколько могли. Когда мы падали, нас отливали водой, и мы работали еще немного. - О бедные мои сестры! Что же вы думали о своем отце, продавшем вас в рабство? - Мы любили нашего отца. Мы понимали, что ему трудно было, когда тебя взяли в солдаты, и он от беды продал нас господину Судзиэмо. Вот что мы пели: Отец мой, когда ты пьешь чашечку водки, Помни, что ты не водку пьешь, а наши горькие слезы. При словах этой песни глаза Дэнсая блеснули, и он пробормотал: - И все это в то время, когда я покорял для императора народы и земли... Этот разговор совсем был неинтересен соседям, и мудрый, старый Китидзо попытался перевести беседу Дэнсая на другой лад. Он вдруг захихикал и сказал: - Удивительные дела творятся на свете! Дэнсай вернулся из России, не покорив ее. И в то же время он не был в плену. Хи-хи-хи! Это ли не достойно нашего внимания?! При этих словах наступила полная тишина, как знак величайшего недоверия. Было слышно, как на криптомериях трещали цикады, а в рисовых полях начинали свои предвечерние трели болотные певуньи-лягушки. Дэнсай прислушался к молчанию односельчан, затем потрогал на груди значки "За взятие Сингапура", "За победу на Филиппинах" и сказал: - Быть безоружным в стране врагов и не быть в плену... Гм!.. Я бы сам не поверил такой возможности, но мудрость божественного императора не имеет границ, как и глупость простых смертных. Я был в России и строил дороги, мостил их камнем в той местности, которая звучит, как воинственный клич русских солдат: "Ура-л". Я был без оружия, а русские - с винтовками. Они распоряжались - я исполнял. При этих словах гости защелкали языками и покачали головами, выражая сомнение и неодобрение. - И в то же время это не был плен. Нет, наши генералы объявили нам, что император отдал нас взаймы Советскому правительству. За хорошую работу на прощание русские мне подарили сапоги. Вот они, - показал Дэнсай. Тут гости снова защелкали языками и закачали головами, но теперь они выражали крайнюю степень удивления. - Да, да, мы были не в плену, а в гостях, так написано в приказе по славной восьмой дивизии квантунской императорской армии и подписано генералом Сумитсу. Привяжите меня к земле над ростком бамбука, и пусть он меня прорастет насквозь, если это было не так! При последних словах глаза Дэнсая зловеще сверкнули. Но никто ему и не возразил. Только старшина сказал: - Значит, русские не победили вас в Маньчжурии? - Нет, они просто уничтожили тех, кто попытался против них сражаться, а остальных милостиво приняли и угостили. - Да? Но чем же могли угостить японцев эти белые варвары? - Рисом, уважаемые мои односельчане, рисом. - Разве в снегах России растет рис? Это невероятно! - раздались голоса. Дэнсай насмешливо оглянулся. Уже совсем стемнело, и теперь вокруг дома теснилось много народу. Мать зажгла висячую лампу, спускавшуюся с потолка. Она освещала домик Китидзо изнутри, как бумажный фонарь, повешенный между небом и водой рисовых полей. И гора, покрытая кривыми соснами, и все темные постройки растворились во мраке. И теперь, видимый отовсюду, отраженный в рисовых полях, всем сверкал и всех притягивал только этот маленький крестьянский домик, внутри которого сидел необыкновенный, потерянный и вернувшийся сын Китидзо. Дэнсай прислушался, как стучат по дороге деревянные сандалии спешащих его послушать односельчан, откашлялся и сказал: - Да, у них растет рис, но они не умеют его есть. - О-о, вы слышали - русские не умеют есть рис! - Да, они берут его не двумя палочками, как мы, а большими ложками, вот такими. Вытащив из-за голенища сапога, Дэнсай показал странный предмет наподобие игрушечной лодки с ручкой, и все рассмеялись. - Ну, ну, что там еще? - поощряли соседи. И, боясь пропустить хоть одно слово, высокая Оеси прикрикнула на ребенка: - Да замолчишь ли ты? Не то прибежит лягушка со стеклянными глазами и тебя первого задавит! Ее сыну Тинтаю было уже четыре года, и он самостоятельно выбегал на большую дорогу, где не раз пугался этих страшных железных созданий. Тинтай замолчал, засунул палец в рот. А какой-то парень простодушно расхохотался: - Ай-ай-ай! Чтобы есть такой штукой, надо иметь много риса! Всех удивляла ложка. Один из соседей взял ее в руку. - Вот чудаки! Разве можно употреблять за столом такую посудину? Да ею можно зацепить сразу все, что в чашке! Съешь все один и оставишь голодными отца, мать и тетушку с бабушкой! Это замечание вызвало неудержимый смех. Смеялся даже полицейский, которому было приятно, что Дэнсай так потешается над русскими. - Охо-хо, какие смешные люди! Разве можно совать в рот рис таким способом! - сказал толстый Кихей, утирая слезинки, выступившие от смеха на его заплывших глазах. - Теперь мне беда: я приучился есть рис такой русской ложкой... Не знаю, как я удержу теперь наши тонкие палочки, - сказал Дэнсай. - Ого, не бойся, - ответили тут из толпы, - мы сами отвыкли от них. - Был бы рис, а есть научишься. - Позвольте, а разве все мои соседи не рисосеи? Разве мы не среди рисовых полей? - Дэнсай, Дэнсай, еще про русских, это смешно! - Хорошо. Там много смешного. Они живут как большие чудаки. У них, например, нет помещиков. Совсем нет. - Так откуда же они берут землю? - раздался недоуменный голос. - Ведь ее можно доставать, арендуя у помещиков! - Они понятия не имеют, что значит "арендовать землю". - Вы слышали? Они не умеют даже обращаться с землей! - обрадовался управляющий помещика. - Недаром нас призывал император на эти пустынные пространства. - Но эти пространства засеяны, - сказал Дэнсай, - и урожаи с них велики. - Куда же они их девают? - Часть государству, а остальное себе. - А помещику? - Так у них же нет помещиков. Вот беда. Поэтому они и не знают, куда девать урожай. Им, несчастным, поэтому и приходится иметь такие большие ложки... Раздался смех, вначале неуверенный, слабый, потом пошел все больше, сильней и наконец перешел в хохот. - Дэнсай, соври про что-нибудь еще. - Расскажите лучше вы, односельчане, как у вас дела с помещиками. Не собираются ли власти дать арендаторам хоть немного земли? - Собираются, намереваются, Дэнсай. Этот вопрос уже разбирается в парламенте. Третий год уже. Мы ждем и радуемся. Свои дела мы знаем, расскажи про чужие. - Про чужие? Видел я и чужие дела, когда проезжал домой по Маньчжурии и по Корее. - Ну-ну, как они теперь живут без нас, беспомощные люди? - О, там ужасно плохо: там пропали помещики. - Как же они могли пропасть, Дэнсай? - Не знаю. Как только пришли русские, так они и пропали. Они не могут жить в одной атмосфере с русскими. - А как народ? - Народ берет большие ложки. - Ну да, ведь ему больше не нужно половину урожая отдавать помещикам! - догадался простой парень. - А к нам вот пришли американцы, - пробормотал кто-то тоном сожаления, - и наши помещики все целы! - Давай о русских, Дэнсай, наш слух оскорбляется упоминанием о китайцах и корейцах. Довольно о них! - крикнул староста. - Еще о смешных русских. - Да, они совсем смешные - у них, например, старший не может ударить младшего. Начальник не бьет подчиненного. - Хо-хо! - обрадовался старшина. - Вот видите, какие там слабые начальники! - Нет, я бы не сказал! Наши начальники подчинялись им, как трава подчиняется ветру, - ответил Дэнсай. - И офицеры там не бьют солдат? - Нет, это не полагается по их закону. - Как же они постигают военную науку? - На спинах врагов, очевидно. И лучше, чем мы. Мы били англичан, колотили американцев, а русские отшлепали нас, как школьников... - Ну, это уж слишком! Ты заговариваешься, Дэнсай! Твой слабый ум не привык к долгой беседе. Я прекращаю эту беседу, чтобы не утомлять тебя, Дэнсай! - сказал староста деревни. - По домам, по домам! - стал командовать полицейский. - Дайте покой благословенному дому Китидзо! Народ стал расходиться. Когда никого уже не было, к Дэнсаю, мягко ступая, подошел священник и сказал: - А что ты скажешь о русских богах, Дэнсай? Есть ли у них боги? - Есть. У них есть "бог войны", по-русски "артиллерия". И еще есть. Я всех не знаю. Знаю только, что русские боги сильней наших, - спокойно ответил Дэнсай. - Как ты мог в этом убедиться? - Очень просто: божественные русские танки не пробивались снарядами наших пушек, освященными росой богини Аматэрасу. Когда я это увидел, я решил, что простому человеку тут и делать нечего. Убежал в камыш и предоставил богам войны решать спор без меня... И хорошо сделал. Я цел, а пушка оказалась раздавлена танком, хотя на ней висело семь святых талисманов! Священник помолчал и, смущенно пожевав губами, спросил: - Какой же подарок ты принес нашим богам, Дэнсай? Чего ждать от тебя нашему храму в знак благополучного прибытия? - Ничего. Священник остолбенел от такой дерзости. Притихла вся семья Китидзо. Старый крестьянин как затянулся трубкой, так и проглотил дым. Тогда Дэнсай пошарил вокруг себя и, найдя ложку, протянул ее священнику: - Вот, возьмите ложку. Я и забыл про этот чудесный подарок. Священник даже попятился от такого необычного предмета. Но, по обычаю, нельзя отказаться от приношения богам, какое бы оно ни было. Он взял ложку кончиками пальцев и, зашипев, как рассерженный гусь, стал кланяться, кланяться и исчез, подобрав полы халата. Когда семья осталась в одиночестве, повеяло утренним холодком. От болот стал подниматься туман. Мать и Оеси стали сдвигать стенки дома и привернули лампу для экономии керосина. - Что же ты наделал, Дэнсай! - глухо сказал отец. - Ты обидел всех сильных людей в деревне. Ох-ох, теперь ни от кого не жди помощи! - А разве они тебе помогли чем-нибудь? - ответил Дэнсай. - Теперь я дома, и мы сами себе поможем. - Но все же сильные люди есть опора слабых. - Что они делают для них хорошего? - Они хлопочут перед императором о наделении нас землей. - Но земли у тебя еще нет. - Они хлопочут в парламенте об отмене наших долгов. - Но ты их еще платишь. - Они, наконец, не дадут нас совсем в обиду американским воякам... Этим ужасным большим, громким, которые не говорят, а только кричат, словно всегда ругаются. И с нами и между собой. От них нас спасут только сильные люди. - Ладно, отец, не бойся, будем надеяться на себя. Теперь я дома. Мои маленькие сестренки дома. Все мы будем работать. Мы их никуда не отдадим. Знаешь, я какой - как ударю мотыгой, так земля задрожит. Неважно, что у нас нет буйвола. Я своей силой заменю буйвола с плугом. Расплатимся и с налогами и с долгами. Главное, что война кончилась и я снова смогу трудиться для семьи. - Да, да, мой добрый Дэнсай! - И хорошо, что наших сильных поколотили русские, - они стали потише. - Это верно, это мы замечаем, Дэнсай. - И хорошо, что богатым стало худо: вот видишь, они выпустили из своих когтей Миэку-сестренку и Окику-сестренку. Разве это не счастье, отец! Солдат прижал маленьких сестер к своей широкой груди, теплой и большой, как нагретая углями лежанка, и они прильнули к ней, жмуря глаза от удовольствия. - Теперь я дома и вы дома. Я буду копать землю, канавы, управлять водой, а вы будете полоть рис, у вас такие ловкие пальчики, мои маленькие сестренки, бедные тоненькие вишенки, выросшие без ухода... И, говоря это, Дэнсай гладил и ласкал Окнку и Миэку. И, казалось, их сморщенные личики начинают разглаживаться и розоветь. Это начинал розоветь туман над рисовыми полями. Незаметно наступал рассвет. Мать глядела па потерянного сына, ласкающего дочерей, которых она тоже считала потерянными, и слезы выступали на ее сухих глазах. И она думала, что обязательно нужно сходить в храм и поблагодарить богов теми скромными подарками, что принес ей сын из своих странствий. Несколькими банками консервов, несколькими сухарями, от которых она решила отказаться, несмотря на их божественный вкус, когда они размочены в воде... А подаренные русскими сапоги, в которых он пришел, придется оставить. Он в них нарядится на свадьбу. Отошел немного и отец, прогнав испуг от сердца. Стала улыбаться и Оеси, жена утонувшего сына, надеясь, что здоровый, сильный Дэнсай заменит ее ребенку отца. Все стало хорошо, и теперь пришло время покушать праздничной пищи - отварного рису, посыпанного тертой сушеной рыбой. Когда все сели в кружок, мужчины и женщины, старшие и младшие, Миэку сказала с восторгом: - За этот час я отдала бы всю остальную жизнь на фабрике. - О, не вспоминай о ней! - воскликнула Окику. - Пусть этот дурной сон не вернется. О, если бы кто знал, как больно дерется плетка надсмотрщика и трость инженера и как холодна вода, которой отливают упавшую у станка от слабости! О, если бы ты знала, наша бедная мать, ты бы нас не рожала... - Молчи, молчи, сестренка, не печаль брата. - О сестры, я был везде, и я все знаю. Я знаю, почему японский шелк самый дешевый в мире, - говорил Дэнсай, доставая из-за голенища вторую ложку, чем немало насмешил сестренок. Быстро рассветало. И туман уже стал испаряться, разбегаясь легкими тенями в разные стороны. И вдруг в разгар скромного семейного пиршества на дороге, ведущей к дому, что-то странно зафыркало, зачавкало, заплескалось по канавам, как огромное пресмыкающееся. Все перестали есть и вопросительно посмотрели друг на Друга. Дэнсай высунулся в створку меж раздвижных стенок и увидел, что по узкой дороге к дому едет американский открытый автомобиль "виллис". Он все время соскальзывает в канавы. Но шофер включает передние и задние колеса, и машина прыгает вперед, как огромная зеленая лягушка. Ее зажженные фары светятся в тумане, как два желтых глаза. "Куда они прутся, разве не видят, что заблудились!" - подумал Дэнсай с неприязнью. Он свесил ноги с пола, приподнятого над землей, и, всунув ноги в русские солдатские сапоги, шагнул вниз, на улицу. 3а ним высыпали из домика отец, мать, обе сестренки и жена брата. Было даже удивительно, сколько вмещал людей маленький домик с раздвижными стенками. В машине сидели два американца в военной форме и один японец в европейском костюме, с портфелем в руках. Оба американца были здоровые, молодые и упитанные. Из-под рубах, заправленных в брюки, выпирали их сытые, округлые спины. Из засученных рукавов торчали круглые руки. На ремнях тяжело висели пистолеты. Оба американца улыбались, поглядывая на многочисленное семейство Китидзо, как будто всем и каждому привезли подарки. Тот, что правил машиной, затормозил на самом краю рисового поля и подмигнул Дэнсаю - вот, мол, как я умею. А другой вышел из машины, шагнув прямо через борт. Японский господин в европейском костюме и в очках с золоченой оправой осторожно, как кот, боящийся росы, вышел вслед за ним. Вид у всех был такой, словно они сюда и приехали. "Вы, наверное, заблудились, господа?" - хотел уже спросить Дэнсай, с трудом подбирая фразу на английском языке. Но слова, которые он знал по солдатскому разговорнику, не подходили для такого случая. Парень смутился. И тут началось удивительное. - Это дом господина Китидзо, крестьянина? - спросил японец, взглянув на старика. - Да, это мой дом. - Очень хорошо, - сказал американец по-японски так, что никто его не понял. - Добрый вечер, приятная погода. - Он оскалил золотые зубы и похлопал старика по плечу. А шофер выпрыгнул из машины и, не заглушив мотора, стал разминать ноги и, подойдя к Дзнсаю, спросил: - Стащил сапоги с убитого русского, приятель? Хорошие сапоги. Хочешь меняться? Давай на что-нибудь. - Как поживаете, крестьянин Китидзо-сан? - спросил японский господин, не глядя на старика, а роясь в раскрытом портфеле. - Как поживают ваши жена и дети? - Спасибо, хорошо поживают моя жена и дети... - Окику-сан и Миэку-сан, если не ошибаюсь? - Господин поправил очки в золоченой оправе и оглядел всех, ища дочерей крестьянина. И что случилось с ними! Девочки стояли, прижавшись друг к другу, и так дрожали, как будто две вишенки, на которые внезапно подул страшный северный ветер. Дэнсай хотел спросить, что с ними, но в это время господин вынул из портфеля золоченую бумагу с императорским гербом и сказал: - Очень хорошо. Я за ними приехал. Вот, узнаете ли вы контракт за вашей подписью? Китидзо кивнул головой. - По этому контракту они еще не отработали три года и должны вернуться на фабрику. - Как - на фабрику? Но ведь она закрылась! - воскликнули сестры обе сразу. - Закрылась и снова открылась. - Но ведь хозяин обанкротился! - Да, и продал ее американцам. Фабрика будет опять вырабатывать шелк для Америки, как и раньше. А ну, собирайтесь живо! - приказал он девушкам, оттесняя их от родителей. - Нам некогда ждать... Там на шоссе автобус полон таких, как вы. Мы довезем вас до него. - Да, да, - сказал улыбающийся американец, - гоп сюда! - и указал на сиденье. Все стояли недвижимы. Японский господин нетерпеливо топнул ногой и хотел сказать что-то сердитое, но американцы опередили его. Тот, что правил машиной, в одну минуту схватил сестренок за шиворот, легко приподнял их от земли своими толстыми руками и швырнул в машину, как котят в железное ведро. Другой перешагнул прямо через борт машины на свое сиденье. Его начальник еще раз улыбнулся семье Китидзо, похлопал еще раз старика по плечу и сказал: - Вот и все. Прощайте. Хорошая погода... Добрый вечер... - и, не переставая улыбаться, сел в машину. Японский господин уже сидел там, придерживая Окику и Миэку, валявшихся у него в ногах. Шофер включил скорости и, по-приятельски помахав Дэнсаю рукой, дал задний ход. Машина удалялась, пятясь задом. Шофер забыл погасить свет, и фары ее сверкали, уставившись на людей, как два страшных желтых глаза. Китидзо, его жена и невестка стояли, прижав руки к груди, как молчаливые изваяния, изображающие беспомощность и горе. Первым опомнился Дэнсай: - Постойте, да как они посмели? Да что же это такое? Что это происходит? Ему никто не ответил. Забытый всеми в доме, закричал, словно в ответ ему, четырехлетний Тинтай: - Мама, я боюсь! Мама, спрячь меня от лягушки со стеклянными глазами!.. Мать повернулась к нему и пошла, приговаривая: - Не плачь, не бойся, она прибегала не за тобой. Дэнсай стоял растерянный, опустошенный, широко расставив ноги, чтобы не упасть. Ярость душила его за горло, слезно спрут. - Эй, господа, вы что-то потеряли! - заорал он вдруг, показывая сжатый кулак. Водитель машины обернулся и затормозил. Дэнсай настиг машину в три прыжка и, выхватив из нее сестренок, крикнул: - Бегите! Американец с золотыми зубами крикнул: - Забрать его! Шофер попытался это сделать, но неудачно - втаскивая Дэнсая в машину, сам вывалился вместе с ним и угодил в рисовое болото. По колени в воде они стали бороться, и, когда очкастый японский господин попытался помочь американцу, он получил такой невежливый удар сапогом, что завопил: - Полиция! Здесь бунт! Золотозубый стал палить вверх. Но это только распугало людей, и все попрятались, а дальше всех - полицейский чин, хотя у него были указания во всем содействовать американцам. Неизвестно, чем бы кончилась драка, если бы не появился американский военный патруль. Солдаты одолели Дэнсая и увели, надев наручники. Они были злы как черти, почти каждого он успел наградить синяком, так ловко дрался. И, сидя в машине, придавленный навалившимися врагами, орал весело, как победитель: - Банзай! С этим криком он и исчез из деревни. И вот его все нет с тех пор, но отец не унывает и упрямо твердит: - Он еще вернется. Если за общение с русскими не смогли покарать его даже боги, что ему сделают американцы? И утешается тем, что лягушки со стеклянными глазами что-то стали избегать маленькой деревеньки Мито. 1. Наиболее распространенный тип советского танка.