совсем растерялся, не зная, что с ними делать.
     Но я придумал выход из  этого  затруднения,  сказав  Пятнице,  чтоб  он
посадил покамест наших гостей на берегу и устроил поудобнее. Я сам на скорую
руку сколотил носилки, на которых  мы  с  Пятницей  и  доставили  больных  к
наружной стене нашей крепости. Но тут мы опять встали втупик, не  зная,  как
нам быть дальше. Перетащить двух взрослых людей  через  высокую  ограду  нам
было не под силу, а ломать ограду я ни за что не хотел. Пришлось  мне  снова
пустить в ход свою изобретательность, и, наконец, препятствие было обойдено.
Мы с Пятницей принялись за работу, и часа через  два  за  наружной  оградой,
между ней и рощей, у нас красовалась чудесная парусиновая палатка, прикрытая
сверху ветками от солнца и дождя. В этой палатке мы устроили две постели  из
материала, находившегося в моем распоряжении, т.  е.  из  рисовой  соломы  и
четырех одеял, по два на брата: по одному, вместо простыни,  и  по  другому,
чтобы укрываться.
     Теперь мой остров  был  заселен,  и  я  считал,  что  у  меня  изобилие
подданных. Часто я не мог удержаться от улыбки при мысли о том, как похож  я
на короля. Во первых, весь остров был неотъемлемою моей  собственностью,  и,
таким образом, мне принадлежало несомненное право господства. Во вторых, мой
народ был весь в моей власти: я был неограниченным владыкой и законодателем.
Все мои подданные были обязаны мне жизнью, и каждый из них в  свою  очередь,
готов был, если б понадобилось, умереть за меня. Замечательно также, что все
трое были разных вероисповеданий: Пятница был протестант, его отец - язычник
и людоед, а испанец - католик. Я допускал в своих владениях  полную  свободу
совести. Но это между прочим.
     Когда мы устроили жилье для наших гостей и водворили их  на  новоселье,
надо было подумать, чем их накормить. Я тотчас  же  отрядил  Пятницу  в  наш
лесной загончик с поручением привести годовалого козленка. Мы разрезали  его
отделили заднюю часть и порубили ее на мелкие куски, половина которых  пошла
на бульон, а половина - на жаркое. Обед стряпал Пятница. Он заправил  бульон
ячменем  и  рисом,  и  вышло  превосходное,  питательное  кушанье.   Стряпня
происходила подле рощицы, за наружной оградой (я никогда не  разводил  огонь
внутри крепости), поэтому стол был накрыт в новой палатке. Я  обедал  вместе
со своими гостями и всячески старался развлечь  и  приободрить  их.  Пятница
служил мне толмачем не только, когда я  говорил  с  его  отцом,  но  даже  с
испанцем, так как последний довольно сносно объяснялся на языке дикарей.
     Когда мы пообедали или, вернее, поужинали,  я  приказал  Пятнице  взять
лодку и съездить за нашими ружьями, которые за недосугом мы бросили на  поле
битвы; а на другой день я послал его зарыть трупы  убитых  в  предупреждение
зловония, которое не замедлило бы распространиться от них при тамошней жаре.
Я велел ему также закопать ужасные остатки кровавого пиршества; которых было
очень много. Я не мог без содрогания даже подумать о том,  чтобы  зарыть  их
самому: меня стошнило бы от одного их  вида.  Пятница  пунктуально  исполнил
все, что я ему приказал: его стараниями были уничтожены все следы  посещения
дикарей, так что, когда я пришел на  место  побоища,  я  не  сразу  мог  его
узнать; только по расположению деревьев на опушке леса, подходившего здесь к
самому берегу, я убедился, что пиршество дикарей происходило  именно  здесь.
Вскоре я начал беседовать с моими новыми подданными. Прежде  всего  я  велел
Пятнице спросить своего отца, как он относится к бегству четырех  дикарей  и
не боится ли, что они могут вернуться  на  остров  с  целым  полчищем  своих
соплеменников, которое нам будет не под силу одолеть. Старый индеец отвечал,
что, по его мнению, убежавшие дикаря никоим  образом  не  могли  выгрести  в
такую бурю, какая бушевала в ту ночь; что, наверно, все они утонули, а  если
и уцелели каким нибудь чудом, так  их  отнесло  на  юг  и  прибило  к  земле
враждебного племени, где они все равно неминуемо должны  были  погибнуть  от
рук своих врагов. Что же они предприняли бы, если бы благополучно  добрались
домой, он не знал; но, по его мнению, они были так  страшно  напуганы  нашим
неожиданным нападением, грохотом и огнем выстрелов, что  наверно  рассказали
своим, будто товарищи их погибли не от человеческих рук, а были убиты громом
и молнией, и будто Пятница и я были двое  разгневанных  духов,  слетевших  с
небес, чтобы их истребить, а не двое вооруженных людей. По  его  словам,  он
сам слышал, как они это говорили друг другу, ибо они  не  могли  представить
себе, чтобы простой смертный мог изрыгать пламя, говорить громом  и  убивать
на далеком расстоянии, даже не  замахнувшись  рукой,  как  это  было  в  том
случае. Старик был прав. Впоследствии  я  узнал,  что  никогда  после  этого
дикари  не  пытались  высадиться  на  моем  острове.  Очевидно,  те  четверо
беглецов, которых мы считали погибшими, благополучно вернулись на  родину  и
своими рассказами о случившемся с ними напугали  своих  земляков,  и  у  тех
сложилось убеждение, что всякий  ступивший  на  заколдованный  остров  будет
сожжен небесным огнем.
     Но в то время я этого не знал,  и  потому  был  в  постоянной  тревоге,
ежеминутно ожидая нашествия дикарей. И я и моя маленькая армия  были  всегда
готовы к бою: ведь нас теперь  было  четверо  и,  явись  к  нам  хоть  сотня
дикарей, мы бы не побоялись померяться с ними силами даже в открытом поле.
     Мало по малу,  однако,  видя,  что  дикари  не  показываются,  я  начал
забывать свои страхи, а вместе с тем все чаще и чаще возвращался к давнишней
своей мечте о путешествии на  материк,  тем  более,  как  уверял  меня  отец
Пятницы, я мог рассчитывать в качестве их  общего  благодетеля  на  радушный
прием у его земляков.
     Но после одного серьезного разговора с испанцем  я  начал  сомневаться,
стоит ли приводить в исполнение этот план. Из этого разговора я  узнал,  что
хотя дикари действительно приютили у  себя  семнадцать  человек  испанцев  и
португальцев, спасшихся в лодке с погибшего корабля, и не обижают их, но все
эти европейцы терпят крайнюю  нужду  в  самом  не  обходимом,  нередко  даже
голодают. На мои расспросы о подробностях несчастья, постигшего их  корабль,
мой гость сообщил мне, что корабль их был испанский и шел из Рио-де-ла-Платы
в Гаванну, где должен был оставить свой груз, состоявший,  главным  образом,
из мехов и серебра, и набрать  европейских  товаров,  какие  там  будут.  Он
рассказал еще, что по пути они подобрали  пятерых  матросов  португальцев  с
другого корабля, потерпевшего крушение, что пять человек из  их  корабельной
команды утонуло в  первый  момент  катастрофы,  а  остальные,  пробедствовав
несколько дней, в течение  которых  они  не  раз  глядели  в  глаза  смерти,
наконец, пристали к берегу каннибалов, где каждую  минуту  ожидали,  что  их
съедят дикари. У них было с собой огнестрельное оружие, но они не  могли  им
пользоваться за неимением пороха и пуль: тот, что они взяли с собой в лодку,
почти весь был подмочен в пути, а что осталось, они сразу же  израсходовали,
добывая себе пищу охотой.
     Я спросил его, какая, по его мнению, участь ожидает их в земле  дикарей
и неужели они никогда не пытались выбраться оттуда. Он отвечал,  что  у  них
было много совещаний по  этому  поводу,  но  все  они  кончались  слезами  и
отчаянием, так как у них не было судна, ни инструментов для его постройки  и
никаких припасов.
     Тогда я спросил,  как,  по  его  мнению,  примут  они  мое  предложение
совершить попытку бегства и для осуществления этого плана собраться сюда, на
мой остров. Я откровенно сказал ему, что больше всего я боюсь  предательства
и дурного обращения, если я отдам себя в  их  руки.  Ведь  благодарность  не
принадлежит к числу добродетелей, свойственных человеку, и в своих поступках
люди руководятся не  столько  принятыми  на  себя  обязательствами,  сколько
корыстью. А было бы слишком обидно, сказал я ему,  выручить  людей  из  беды
только для того, чтобы очутиться их пленником в Новой Испании, откуда еще не
выходил целым ни один англичанин, какая бы несчастная звезда или случайность
ни забросили его туда; я предпочел бы быть съеденным дикарями, чем попасть в
когти духовенства и познакомиться с тюрьмами инквизиции. И я  прибавил,  что
если бы сюда собрались все его товарищи, то, по моему убеждению,  при  таком
количестве рабочих рук нам ничего не стоило бы  построить  такое  судно,  на
котором мы все могли бы добраться до Бразилии, до островов или до  испанских
владений к северу отсюда. Но, разумеется, если за мое  добро,  когда  я  сам
вложу им в руки оружие, они обратят  его  против  меня,  -  если,  пользуясь
преимуществом силы, они лишат меня свободы и отвезут к своим  соплеменникам,
я окажусь еще в худшем положении, чем теперь.
     Испанец отвечал с большим  чистосердечием,  что  товарищи  его  страшно
бедствуют и так хорошо сознают всю безнадежность своего положения, что он не
допускает и мысли, чтоб они  могли  дурно  поступить  с  человеком,  который
протянет им руку помощи; он сказал, что если мне угодно, то он съездит к ним
со стариком-индейцем, передаст им мое предложение и привезет мне ответ. Если
они согласятся на мои условия, то он возьмет с них  торжественную  клятву  в
том,  что  они  беспрекословно  будут  повиноваться  мне,  как  командиру  и
капитану; он заставит их поклясться над святыми дарами и евангелием в  своей
верности мне и готовности последовать  за  мной  в  ту  христианскую  землю,
которую я сам укажу  им;  он  отберет  от  них  собственноручно  подписанное
обязательство и привезет его мне.
     Затем он сказал, что хочет сначала поклясться мне в верности сам,  -  в
том, что он не покинет меня, пока жив, или пока я сам не прогоню его, и  что
при малейшем поползновении со стороны его соотечественников нарушить  данную
мне клятву, он встанет на мою сторону и будет биться за  меня  до  последней
капли крови.
     Он, впрочем, не допускал возможности измены со стороны своих  земляков;
все они, по его словам, были  честные,  благородные  люди.  К  тому  же  они
терпели большие лишения - ни пищи, ни одежды,  в  полной  власти  дикарей  я
никакой надежды вернуться на родину, - словом,  он  был  уверен,  что,  если
только я, их спасу, они будут готовы положить за меня жизнь.
     Уверенность, с какою мой  гость  ручался  за  своих  соотечественников,
рассеяла мои сомнения, в я решил попытаться выручить их,  если  возможно,  и
послать к ним для переговоров старика-индейца и испанца. Но когда  все  было
уже готово к их отплытию, сам испанец заговорил о том, что, по  его  мнению,
нам не следует спешить с приведением в исполнение нашего плана. Он  выдвинул
при этом соображение настолько благоразумное и настолько свидетельствовавшее
об его искренности, что я не мог не согласиться с ним и по его совету  решил
отложить освобождение  его  товарищей  по  крайней  мере  на  полгода.  Дело
заключалось в следующем.
     Испанец прожил у нас около месяца и за это время успел присмотреться  к
моей жизни. Он видел, как я работаю и, с божьей помощью,  удовлетворяю  свои
насущные потребности. Ему было в точности известно, сколько запасено  у  нас
рису и ячменя. Конечно, для меня с избытком хватило бы этого запаса, но  уже
и теперь, когда моя  семья  возросла  до  четырех  человек,  его  надо  было
расходовать с большой осторожностью. Следовательно, мы и  подавно  не  могли
рассчитывать  прокормиться,  когда  у  нас   прибавится   еще   четырнадцать
оставшихся в живых его товарищей.  А  ведь  вам  надо  было  еще  заготовить
запасов для дальнего плавания к тому времени, когда мы построим  корабль.  В
виду всех этих, соображений мой испанец находил, что, прежде; чем выписывать
гостей, нам следует позаботиться об их пропитании. Вот  в  чем  состоял  его
план. С моего разрешения, говорил он,  они  втроем  вскопают  новый  участок
земли и высеют все зерно, какое я могу уделить для посева;  затем  мы  будем
дождаться урожая, чтобы хватило хлеба на всех его соотечественников, которые
прибудут сюда; иначе, перебравшись до времени на наш остров; они попадут  из
огня да в полымя, и  нужда  вызовет  у  нас  разногласия.  "Вспомните  сынов
Израиля, - сказал он в заключение  своей  речи,  -  сначала  они  радовались
своему освобождению от ига египетского, а потом, когда в пустыне  у  них  не
хватило хлеба, возроптали на бога, освободившего их".
     Я не мог надивиться благоразумной предусмотрительности моего гостя, как
не мог не порадоваться тому, что он так предан мне. Его совет был так хорош,
что, повторяю, я принял его, не колеблясь. Не откладывая дела в долгий ящик,
мы вчетвером принялись вскапывать новое поле. Работа шла успешно  (насколько
успешно может итти такая работа при  деревянных  орудиях),  и  через  месяц,
когда наступило время посева, у нас был большой участок  возделанной  земли,
на котором мы посеяли двадцать два бушеля ячменя и шестнадцать мер риса,  т.
е. все, что я мог уделить на посев. Для еды мы  оставили  себе  в  обрез  на
шесть месяцев, считая с того дня, когда мы приступили к распашке,  а  не  со
дня посева, ибо в этих местах от  посева  до  жатвы  проходит  меньше  шести
месяцев.
     Теперь нас было столько, что дикари могли нам быть страшны лишь  в  том
случае, если б они нагрянули в слишком  уж  большом  количестве.  Но  мы  не
боялись дикарей и свободно разгуливали по всему острову. А так  как  все  мы
были поглощены одною надеждою-надеждою на скорое освобождение, -  то  каждый
из нас (по крайней мере могу это  сказать  о  себе)  не  мог  не  думать  об
изыскании средств для осуществления этой надежды.  Поэтому  во  время  своих
скитаний по острову я отметил несколько  деревьев  на  постройку  корабля  и
поручил Пятнице и отцу его срубить их, а испанца приставил  присматривать  и
руководить их работой. Я показал им доски моего изделия, которые я  с  такой
неимоверной затратой сил вытесывал из больших деревьев, и предложил  сделать
такие же. Они натесали их около дюжины. Это были  крепкие  дубовые  доски  в
тридцать пять футов длины, два фута ширины  и  от  двух  до  четырех  дюймов
толщины. Можете судить, какое баснословное количество труда было положено на
эту работу.
     В то же время я старался по возможности увеличить свое стадо. Для этого
двое из нас ежедневно ходили ловить диких козлят; Пятница ходил каждый день,
а мы с испанцем чередовались. Заприметив где нибудь в укромном местечке козу
с сосунками, мы убивали матку, а козлят пускали в стадо. Таким образом у нас
прибавилось до двадцати голов скота. Затем нам предстояло еще позаботиться о
заготовлении винограда, так как он уже созревал. Мы собрали и насушили его в
огромном количестве; я думаю, что, если бы мы  были  в  Аликанте,  где  вино
делается из изюма, мы могли бы  наполнить  не  менее  шестидесяти  боченков.
Наравне с хлебом изюм составлял главную статью нашего питания,  и  мы  очень
любили его. Я не знаю более вкусного, здорового и питательного кушанья.
     За всеми этими делами мы не заметили, как подошло время  жатвы.  Урожай
был недурен, - не из самых роскошных, но все же настолько обильный,  что  мы
могли приступить к  выполнению  нашего  замысла.  С  двадцати  двух  бушелей
посеянного ячменя мы получили двести двадцать; таков же приблизительно был и
урожай риса. Этого количества должно было не только хватить на  прокормление
до следующей жатвы всей нашей общины (считая с шестнадцатью новыми членами),
но с таким запасом провианта мы могли смело пуститься в плавание и добраться
до любого из государств Америки.
     Убрав и сложив хлеб, мы принялись плести большие корзины, чтобы было  в
чем хранить Зерно. Испанец оказался большим искусником в этом деле  и  часто
бранил меня, почему я не устроил себе плетней для защиты; но я  не  видел  в
них никакой нужды.
     Когда таким образом продовольствие для ожидаемых гостей было припасено,
я разрешил испанцу ехать за ними, снабдив его самыми точными инструкциями. Я
строго наказал ему не привозить  ни  одного  человека,  не  взяв  с  него  в
присутствии старика-индейца  клятвенного  обещания,  что  он  не  только  не
сделает никакого зла тому человеку,  который  встретит  его  на  острове,  -
человеку, пожелавшему освободить его и его соотечественников единственно  из
человеколюбивых побуждений, - но будет защищать его  против  всяких  попыток
этого рода и во всем подчиняться ему. Все это должно было быть  изложено  на
бумаге и скреплено собственноручными подписями всех, кто согласится  на  мои
условия. Но, толкуя о письменном договоре, мы  с  моим  гостем  упустили  из
виду, что у его товарищей не было ни бумаги, ни перьев, ни чернил.
     С этими инструкциями испанец и старый индеец отправились в путь на  той
самой лодке, на которой они приехали или,  вернее,  были  привезены  на  мой
остров дикарями в качестве пленников, обреченных на съедение. Я дал обоим по
мушкету,  пороху  и  пуль  приблизительно  на  восемь  зарядов,  с   наказом
расходовать то и другое как можно экономнее, т. е. стрелять не иначе, как  в
случаях крайней необходимости.
     С какой радостью я снарядил их в дорогу! За двадцать семь  слишком  лет
моего заточения это была с моей стороны  первая  серьезная  попытка  вернуть
себе свободу. Я снабдил своих послов запасом хлеба и изюма, достаточным  для
них на много дней, а для их соотечественников на неделю.  Наконец,  наступил
день отплытия. Я условился с отъезжающими, что на обратном пути они  подадут
сигнал, по которому я мог бы издали признать  их  лодку,  затем  пожелал  им
счастливой дороги, и они отчалили.
     Вышли они при свежем ветре  в  день  полнолуния  в  октябре  месяце  по
приблизительному моему расчету, ибо, потеряв точный счет дней  и  недель,  я
уже не мог его восстановить, я не был даже  уверен,  правильно  ли  отмечены
годы в моем календаре, хотя, проверив его впоследствии, убедился, что  я  не
ошибся в годах.
     Уже с неделю ожидал  я  своих  путешественников,  как  вдруг  случилось
непредвиденное событие, беспримерное в истории.
     В одно прекрасное утро, когда я еще крепко спал в своем убежище, ко мне
вбежал Пятница с громким криком: "Господин, господин!  Они  едут,  едут!"  Я
мигом  вскочил,  наскоро  оделся,  перелез  через  ограду  и,  не  думая  об
опасности, выбежал в рощицу (которая, к слову сказать, так разрослась, что в
описываемое время ее можно было скорее назвать, лесом). Повторяю:  не  думая
об опасности, я сверх обыкновения не взял с собой никакого оружия; но каково
же было мое удивление, когда, взглянув в сторону моря, я увидел милях в пяти
от берега лодку с треугольным парусом: она держала курс прямо на  остров  и,
подгоняемая попутным ветром, быстро приближалась. При этом  шла  она  не  от
материка, а с южной стороны острова.
     Сделав это открытие, я приказал Пятнице спрятаться в роще,  потому  что
это были не те, кого мы ожидали, и мы не знали - враги это или друзья.
     Затем я вернулся домой за подзорной трубой,  чтобы  лучше  рассмотреть.
Приставив лестницу, я взобрался на холм,  как  я  всегда  это  делал,  желая
произвести  рекогносцировку  и  яснее  разглядеть  окрестности,  не   будучи
замеченным.
     Не успел я взобраться на холм, как тотчас увидел корабль. Он  стоял  на
якоре у юго-восточной оконечности острова, милях в восьми от моего жилья. Но
от  берега  до  него  было  не  более  пяти  миль.  Корабль  был  несомненно
английский, да и лодка, как я мог  теперь  различить,  оказалась  английским
баркасом.
     Не могу выразить, в какое смятение  повергло  меня  это  открытие.  Моя
радость при виде корабля, притом английского,  -  радость  ожидания  близкой
встречи  с  моими  соотечественниками,  с  друзьями,  -  была  выше  всякого
описания, а вместе с тем какое то тайное предчувствие, которого я  ничем  не
мог объяснить, предостерегало меня против них.  Прежде  всего  мне  казалось
странным, что английский купеческий корабль зашел в эти места, лежавшие, как
было мне известно, в стороне от всех  морских  торговых  путей  англичан.  Я
знал, что его не могло пригнать бурей, так как за последнее  время  не  было
бурь. За  каким  же  делом  зашел  он  сюда?  Если  это  были  действительно
англичане, то вероятнее всего они явились сюда не с добром, и лучше мне было
сидеть в засаде, чем попасть в руки воров и убийц.
     Никогда не пренебрегайте тайным предчувствием, предостерегающим вас  об
опасности, даже в тех случаях, когда вам кажется, что нет никакого основания
придавать ему веру. Что предчувствия бывают у каждого из  нас,  -  этого,  я
думаю, не станет отрицать ни один мало-мальски  наблюдательный  человек.  Не
можем мы сомневаться и в том, что такие внушения внутреннего голоса являются
откровением  невидимого  мира,  доказывающим  общение  душ.  И   если   этот
таинственный голос предостерегает нас об опасности, то почему не  допустить,
что внушения его исходят от благожелательной нам силы (высшей или  низшей  и
подчиненной, все равно) для нашего блага.
     Случай со мной,  о  котором  я  веду  теперь  речь,  как  нельзя  лучше
подтверждает верность этого  рассуждения.  Если  б  я  тогда  не  послушался
предостерегавшего меня тайного голоса, а бы неминуемо погиб  или  во  всяком
случае попал бы в несравненно худшее положение, чем в каком я был раньше.
     Вскоре я увидел, что лодка приблизилась к берегу, как бы выбирая место,
где бы лучше пристать. К счастью, сидевшие в ней не заметили бухточки, где я
когда то приставал с плотами, а причалили в другом месте,  приблизительно  в
полумиле расстояния от нее, говорю - к счастью, потому что, высадись  они  в
этой бухточке, они очутились бы, так сказать, у порога моего жилья,  выгнали
бы меня и уж, наверно, обобрали бы до нитки.
     Когда лодка  причалила,  и  люди  вышли  на  берег,  я  мог  хорошо  их
рассмотреть. Это были несомненно англичане, по крайней мере, большинство  из
них. Одного или двух  я,  правда,  принял  за  голландцев,  но  ошибся,  как
оказалось потом. Всех было одиннадцать человек, при чем  трое  из  них  были
привезены в качестве пленников, потому что у них не было никакого оружия,  и
мне показалось, что у них  связаны  ноги:  я  видел,  как  четыре  или  пять
человек, выскочившие на  берег  первыми,  вытащили  их  из  лодки.  Один  из
пленников сильно жестикулировал, о чем то умолял; он, видимо, был в страшном
отчаянии. Двое других тоже говорили что то, воздевая руки к небу, но в общем
были сдержаннее.
     Я был в полнейшем недоумении, не зная, чем объяснить эту  сцену.  Вдруг
Пятница крикнул мне на своем невозможном  английском  языке:  "О,  господин!
Смотри: белые люди тоже кушают человека, как дикие люди". "С чего  ты  взял,
Пятница, что они их съедят?" "Конечно, съедят",  отвечал  он  с  убеждением.
"Нет, нет, ты ошибаешься, - продолжал я, - боюсь, правда, что они убьют  их,
но можешь быть уверен, что есть их не станут".
     Я с ужасом смотрел  на  разыгравшуюся  передо  мной  непонятную  драму,
ежеминутно ожидая, что на моих глазах совершится  кровавое  дело.  Я  увидел
даже, как над головой одной из жертв сверкнуло какое то оружие - кинжал  или
тесак. Вся кровь застыла в моих жилах: я  был  уверен,  что  бедняга  сейчас
свалится мертвый. Как я жалел в эту минуту, что со мной нет моего испанца  и
старика-индейца, отца Пятницы. Я заметил, что ни у кого  из  разбойников  не
было с собой ружей. Так хорошо было бы подкрасться к ним теперь и выстрелить
по ним в упор. Но скоро мысли мои приняли иное направление.
     Я увидел, что, поиздевавшись над тремя связанными  пленниками,  негодяи
разбежались по острову, желая,  вероятно,  осмотреть  местность.  Я  заметил
также, что  и  троим  пленным  была  предоставлена  свобода  итти,  куда  им
вздумается. Но все трое сидели на земле, погруженные в размышления, и  были,
повидимому, в глубоком отчаянии.
     Это напомнило мне первое время моего пребывания на острове.  Точно  так
же и я сидел на берегу, дико озираясь кругом. Я тоже считал  себя  погибшим.
Какие ужасы мерещились мне в первую ночь, когда я забрался на дерево, боясь,
чтоб меня не растерзали хищные звери! Как я не знал той  ночью  о  поддержке
свыше, которую получу в виде прибитого  бурей  и  приливом  ближе  к  берегу
корабля, откуда я запасся всем необходимым для жизни на  много,  много  лет,
так точно и эти трое несчастных не знали, что избавление и поддержка  близко
и что в тот самый момент, когда они считали себя погибшими и свое  положение
безнадежным, они находились уже почти в полной безопасности.
     Лодка подошла к  берегу  во  время  прилива,  и  пока  разбойники  вели
разговоры с тремя пленниками, да пока они шныряли по острову,  прошло  много
времени: начался отлив, и лодка очутилась на мели.
     В ней осталось два человека, которые,  как  я  обнаружил  впоследствии,
сильно подвыпили и вскоре уснули. Когда один из них проснулся и увидел,  что
лодка стоит на земле, он попробовал столкнуть ее в воду, но не мог. Тогда он
стал окликать  остальных.  Они  сбежались  на  его  крики  и  принялись  ему
помогать, но песчаный грунт был так рыхл, а лодка так  тяжела,  что  все  их
усилия спустить ее на воду не привели ни к чему.
     Тогда  они,  как  истые  моряки,  -  а  моряки,  как  известно,   самый
легкомысленный народ в мире, - бросили лодку и снова разбрелись по  острову.
Я слышал, как один из них, уходя, крикнул двоим оставшимся в  лодке:  "Джек!
Том! Да бросьте вы ее! Чего там возиться! Всплывет со  следующим  приливом".
Это было сказано по английски, так что  теперь  не  оставалось  уже  никаких
сомнений, что эти люди - мои земляки.
     Все это время я или выходил на  свой  наблюдательный  пост  на  вершине
горы, или сидел притаившись в своем замке, радуясь, что  я  так  хорошо  его
укрепил. До начала прилива оставалось не менее десяти часов; к тому  времени
должно было  стемнеть.  Тогда  я  мог  незаметно  подкрасться  к  морякам  и
наблюдать за их движениями, а также подслушать, что они будут говорить.
     Тем временем я начал готовиться к бою, но с большей  осмотрительностью,
так как знал, что теперь мне предстоит иметь дело с  более  опасным  врагом,
чем дикари. Пятнице, который сделался у меня превосходным стрелком,  я  тоже
приказал вооружиться. Ему я отдал три мушкета, а себе  взял  два  охотничьих
ружья. В своей мохнатой куртке из козьих шкур и такой же шапке, с обнаженной
саблей у бедра и с двумя ружьями за спиной я имел поистине грозный вид.
     Как уже  сказано,  я  решил  было  ничего  не  предпринимать,  пока  не
стемнеет. Но часа в два, когда жара стала нестерпимой, я  заметил,  что  все
моряки разбрелись по лесам и, вероятно, уснули.  Что  же  касается  до  трех
несчастных пленников, то им было не до сна. Все трое сидели они под  большим
деревом, не более как в четверти мили от меня и, как мне казалось, вне  поля
зрения остальных.
     Тут я решил показаться им и разузнать что  нибудь  о  их  положении.  Я
немедленно отправился в путь в только что описанном наряде,  с  Пятницей  на
почтительном расстоянии от меня. Мой слуга был тоже вооружен до зубов, как и
я, но все таки меньше походил на выходца с того света.
     Я подошел к трем пленникам совсем  близко  и,  прежде  чем  они  успели
заметить меня, громко спросил их по-испански: "Кто вы, господа?"
     Они вздрогнули от неожиданности и обернулись на голос, но, кажется, еще
больше перепугались, увидя подходившее к ним звероподобное существо. Ни один
из них не ответил ни слова, и мне показалось,  что  они  собираются  бежать.
Тогда я заговорил с ними по английски. "Господа, - начал я, - не  пугайтесь:
быть может, вы найдете друга там, где меньше всего ожидали  встретить  его".
"Если так, то значит, его посылает нам само небо, - отвечал мне торжественно
один из троих, снимая передо мной шляпу, - потому что мы не можем  надеяться
на человеческую помощь". "Всякая помощь от бога, сударь", сказал я. "Однако,
угодно ли вам указать чужому человеку, как помочь вам, ибо  вы,  повидимому,
находитесь в очень незавидном  положении.  Я  видел,  как  вы  высаживались,
видел, как вы о чем то умоляли приехавших с вами негодяев и как один из  них
замахнулся кинжалом".
     Бедняга залился слезами и пролепетал, весь дрожа: "Кто со мной говорит:
человек или бог? Обыкновенный смертный или ангел?"  -  "Да  не  смущают  вас
такого рода сомнения, сударь, - отвечал я, - можете быть уверены, что  перед
вами простой смертный. Поверьте, что  если  бы  бог  послал  ангела  вам  на
помощь, он был бы не в таком одеянии и  иначе  вооружен.  Итак,  прошу  вас,
отбросьте ваш страх. Я - человек, англичанин, и хочу вам помочь. Как видите,
нас только двое, я и мой слуга, но у нас есть ружья и  заряды.  Говорите  же
прямо: чем мы можем вам служить? Что с вами произошло?"
     "Слишком долго рассказывать все, как было", отвечал  он.  "Наши  злодеи
близко. Но вот вам, сударь, вся наша история в коротких словах. Я -  капитан
корабля; мой экипаж взбунтовался; едва удалось убедить этих людей не убивать
меня; наконец, они согласились высадить меня на этот пустынный берег с  моим
помощником и одним пассажиром,  которых  вы  видите  перед  собой.  Мы  были
уверены в нашей гибели, так как считали эту землю необитаемой. Да  и  теперь
еще мы не знаем, что нам думать о нашей встрече с вами".
     - "Где эти звери - ваши враги?" опросил я. "В какую сторону они пошли?"
"Вот они лежат под деревьями, сударь", и он указал в сторону леса.  "У  меня
сердце замирает от страха, что они увидят вас и услышат наш разговор, потому
что тогда они всех нас убьют".
     "Есть  у  них ружья?" спросил я. Он отвечал: "Только два, и одно из них
оставлено  в  лодке".  "Чудесно,  -  сказал я, - все остальное беру на себя.
Кажется,  они  крепко  уснули;  нам было бы нетрудно всех их перебить, но не
лучше ли взять их в плен?" На это капитан мне оказал, что между этими людьми
есть  два  отпетых  негодяя,  которых  было  бы  опасно  пощадить;  но  если
отделаться  от  этих  двоих, то остальные, он уверен, вернутся к 'исполнению
своих обязанностей. Я попросил его указать мне этих двоих, но он сказал, что
не  может  узнать  их  на  таком большом расстояния, но что он отдает себя в
полное  мое  распоряжение  и исполнит все мои приказания. "В таком случае, -
продолжал я, - прежде всего отойдем подальше, чтобы не разбудить их, и решим
сообща,  как  нам действовать". Все трое с полной готовностью последовали за
мной, и вскоре все мы скрылись от глаз врагов.
     "Слушайте, сударь, - сказал я, - я попытаюсь выручить вас, но прежде  я
вам ставлю два условия...". Он не  дал  мне  договорить.  "Я  весь  в  вашей
власти, - оказал он поспешно, - распоряжайтесь мною по своему усмотрению,  -
и мной и моим кораблем, если нам удастся отнять его у разбойников;  если  же
нет, то даю вам слово, что, пока жив, я буду вашим  послушным  рабом,  пойду
всюду, куда бы вы меня ни послали, и, если понадобится, умру  за  вас".  Оба
его товарища обещали то же самое.
     Тогда я сказал: "Если так, господа, то вот мои условия: во первых, пока
вы у меня на острове, вы не будете предъявлять никаких притязаний на власть;
и, если я дам вам оружие, вы по первому моему требованию возвратите мне его,
не станете злоумышлять ни против меня, ни  против  моих  подданных  на  этом
острове и будете подчиняться всем моим распоряжением. Во  вторых,  если  нам
удастся овладеть вашим кораблем, вы бесплатно доставите на нем в Англию меня
и моего слугу".
     Капитан заверил меня  всеми  клятвами,  какие  только  может  придумать
человеческая  изобретательность,  что  он  исполнит  эти  в  высшей  степени
разумные  требования,  и,  кроме  того,  во  всякое   время   и   при   всех
обстоятельствах будет считать себя обязанным мне своей жизнью.
     "Так к делу, господа!" сказал я. "Прежде всего вот вам три  ружья,  вот
порох и пули. А теперь говорите, что по вашему следует нам предпринять".  Но
капитан опять рассыпался в изъявлениях благодарности  и  объявил,  что  роль
вождя принадлежит по праву мне. Тогда я сказал: "По моему мнению,  нам  надо
действовать решительно. Подкрадемся к ним, пока они спят,  и  дадим  по  ним
залп, предоставив богу решать, кому быть убитым нашими выстрелами.  Если  же
те, которые останутся живы, сдадутся, их можно будет пощадить".
     На это он робко возразил, что ему  не  хотелось  бы  проливать  столько
крови и что, если можно,  он  предпочел  бы  этого  избежать,  но  что  двое
неисправимых негодяев, поднявшие мятеж на корабле, поставят  нас  в  опасное
положение, если ускользнут и вернутся на корабль, потому  что  они  приведут
сюда весь экипаж и перебьют  всех  нас.  -  "Значит,  тем  более  необходимо
принять мой совет", сказал я на это; "это единственное  средство  спастись".
Заметив, однако, что он все  таки  колеблется,  я  сказал  ему,  чтоб  он  с
товарищами поступал как знает.
     Между тем, пока у нас шли эти переговоры, матросы начали просыпаться, и
вскоре я увидел, что двое из них поднялись. Я спросил капитана,  не  это  ли
зачинщики бунта. "Нет", отвечал он. - "Так пусть уходят с миром: не будем им
мешать", сказал я. "Быть может, это сам бог пробудил их от сна,  чтобы  дать
им возможность спастись. Но если вы дадите  ускользнуть  остальным,  это  уж
будет ваша вина".
     Подстрекаемый  этими  словами,  капитан схватил мушкет, заткнул за пояс
пистолет и ринулся вперед в сопровождении своих товарищей, каждый из которых
тоже  вооружился мушкетом. Один из проснувшихся матросов обернулся на шум их
шагов и, увидев в их руках оружие, поднял тревогу. Но было уже поздно: в тот
самый момент, как он закричал, грянуло два выстрела капитанского помощника .
и пассажира; сам же капитан благоразумно воздержался, приберегая свой заряд.
Стрелявшие  не  дали  промаха:  один человек был убит наповал, другой тяжело
ранен.  Раненый  вскочил,  однако,  на ноги и стал звать на помощь. Но тут к
нему  подскочил  капитан  и  сказал: "Поздно, брат, звать на помощь. Попроси
лучше  бога,  чтобы  он  простил  тебе  твое предательство". С этими словами
капитан  прикончил  его  ударом  приклада по голове. Оставалось еще трое, из
которых  один  был  легко  ранен.  Тут  подошел  я. Поняв, что сопротивление
бесполезно,  наши противники запросили пощады. Капитал отвечал, что он готов
их  пощадить,  если  они  поручатся  в  том,  что  искренно  каются  в своем
вероломстве, и поклянутся помочь ему овладеть кораблем и отвести его обратно
на  Ямайку.  Они  наперерыв  стали  заверять  в  своей искренности и обещали
беспрекословно  повиноваться  ему.  Капитан  удовлетворился  их обещаниями и
склонен  был пощадить их жизнь. Я не противился этому, но только потребовал,
чтобы в течение всего пребывания на моем острове они были связаны по рукам и
ногам.
     Пока все это происходило, я отрядил  Пятницу  и  помощника  капитана  к
баркасу с приказанием  унести  с  него  парус  и  весла.  Тем  временем  три
отсутствовавшие к счастью для них  матроса,  услыхав  выстрелы,  воротились.
Когда они увидели, что капитан их из пленника превратился в победителя,  они
даже не пытались сопротивляться и  беспрекословно  дали  себя  взять.  Таким
образом, победа наша была полная.
     Теперь капитану и  мне  оставалось  только  поведать  друг  другу  наши
приключения. Я начал первый и рассказал ему  всю  мою  историю,  которую  он
выслушал с жадным вниманием и очень поражался чудесной  случайности,  давшей
мне возможность запастись съестными припасами и оружием. Не  было,  впрочем,
ничего удивительного в том, что мой рассказ так его  взволновал:  вся  жизнь
моя на острове была сплошным рядом  чудес.  Но  когда  от  моей  необычайной
судьбы,  мысль  его  естественно  перенеслась  к  его  собственной   и   ему
показалось, что я был сохранен здесь как бы для спасения его жизни, из  глаз
его хлынули слезы, и он не мог выговорить больше ни слова.
     После этого я пригласил его и обоих его путников к себе в  замок,  куда
мы дошли моим обыкновенным путем, т. е. через крышу дома. Я  предложил  моим
гостям подкрепиться тем, что у меня было, а затем показал им  свое  домашнее
хозяйство со всеми хитроумными приспособлениями, какие были сделаны мною  за
долгие, долгие годы моей одинокой жизни.
     Они изумлялись всему, что я  им  показывал,  всему,  что  они  от  меня
узнавали. Но капитана больше всего поразили воздвигнутые мной  укрепления  и
то, как искусно было скрыто мое жилье в чаще деревьев. Действительно, благо.
даря необыкновенной силе растительности в тропическом климате моя рощица  за
двадцать лет превратилась в такой густой лес, что  сквозь  него  можно  было
пробраться только по узенькой извилистой тропинке, которую я оставил нарочно
для этого при посадке деревьев. Я объяснил моим  новым  знакомым,  что  этот
замок - главная моя резиденция, но что, как у всех владетельных особ, у меня
есть и другая, - загородный дворец, который я тоже иногда посещаю. Я  обещал
показать им его в другой раз, теперь же нам следовало подумать, как выручить
от разбойников корабль. Капитан вполне согласился со мной, но прибавил,  что
он решительно недоумевает, как к этому приступить, ибо на  корабле  осталось
еще двадцать шесть человек экипажа. Так как все они замешаны в заговоре,  т.
е. в таком преступлении, за которое по закону полагается смертная казнь,  то
они будут упорствовать в своем мятеже  до  последней  крайности.  Им  хорошо
известно, что если они нам сдадутся, то тотчас по возвращении в Англию или в
какую нибудь из английских колоний будут  повешены.  А  при  таких  условиях
немыслимо вступить с ними в бой с  такими  слабыми  силами.  Слова  капитана
заставили  меня  призадуматься.  Его   соображения   казались   мне   вполне
основательными. А между тем надо было на что  нибудь  решиться:  постараться
хитростью заманить их в ловушку и напасть на них врасплох или же помешать им
высадиться и перебить нас. Но тут  я  подумал,  что  вскоре  экипаж  корабля
начнет тревожиться за судьбу товарищей и лодки и, наверно, отправит на берег
другую лодку поискать их. На этот раз они должно быть явятся вооруженные,  и
тогда нам не справиться с  ними.  Капитан  нашел  мои  предположения  вполне
основательными.
     Тогда я сказал, что, по моему, нам прежде всего следует позаботиться  о
том, чтобы разбойники не могли увести обратно баркас,  на  котором  приехала
первая партия, а для этого надо сделать его  непригодным  для  плавания.  Мы
тотчас отправились к нему, сняли с него оружие, пороховницу, две  бутылки  -
одну с водой, другую с ромом, мешок с сухарями, большой кусок сахару (фунтов
пять или шесть), завернутый в парусину. Я  очень  обрадовался  этой  добыче,
особенно водке и сахару: ни того, ни другого я не пробовал уж  много,  много
лет.
     Вытащив на берег весь этот груз (весла, мачта, парус и руль были убраны
раньше, о чем я уже говорил), мы пробили в дне баркаса большую  дыру.  Таким
образом, если бы нам и не удалось одолеть неприятеля, он по крайней мере  не
мог взять от нас своей лодки. Сказать по правде, я и не надеялся, чтобы  нам
посчастливилось захватить в свои руки корабль, но что касается  баркаса,  то
починить его ничего не стоило, а на таком  судне  легко  было  добраться  до
подветренных островов, захватив по дороге наших друзей испанцев, о которых я
не забыл. Когда мы общими силами оттащили баркас  в  такое  место,  куда  не
достигал прилив, и пробили дыру в дне, которую нельзя было быстро  заделать,
мы присели отдохнуть и посоветоваться, что нам делать дальше. Но  не  успели
мы приступить к совещанию, как с корабля раздался пушечный выстрел и на  нем
замахали флагом. Это был, очевидно, призывной сигнал для баркаса. Но  баркас
не трогался.  Немного  погодя  грянул  второй  выстрел,  потом  еще  и  еще.
Сигналить флагом тоже продолжали.
     Наконец, когда все эти сигналы и выстрелы остались без ответа и  баркас
не показывался, с корабля спустили второю шлюпку (все это было  мне  отлично
видно в подзорную трубу). Шлюпка направилась к берегу, и, когда она  подошла
ближе, мы увидели, что в ней было не менее десяти человек, и все с ружьями.
     От корабля до берега было около шести миль,  так  что  мы  имели  время
рассмотреть сидевших в  шлюпке  людей.  Мы  различали  даже  лица.  Так  как
течением шлюпку относило немного восточнее  того  места,  куда  мы  вытащили
баркас, то матросы гребли вдоль берега, чтобы пристать к тому самому  месту,
куда пристала первая лодка.
     Таким образом, повторяю, мы видели в ней каждого человека. Капитан всех
их узнал и тут же охарактеризовал мне каждого из них. По  его  словам  между
ними было три хороших парня. Он был уверен, что их вовлекли в заговор против
их воли, вероятно, угрозами; но зато боцман, который, повидимому, командовал
ими,   и   все   остальные   были   отъявленные   мерзавцы.   "Они   слишком
скомпрометированы, - прибавил капитан, - и будут защищаться отчаянно. Боюсь,
что нам не устоять против них".
     Я улыбнулся и сказал, что у людей, поставленных в  такие  условия,  как
мы, не может быть страха; что бы ни ожидало нас в будущем, все  будет  лучше
нашего  настоящего  положения,  и,  следовательно,  всякий  выход  из  этого
положения - даже смерть - мы должны считать избавлением. Я спросил его,  что
он думает об условиях моей жизни.  И  неужели  не  находит,  что  мне  стоит
рискнуть жизнью ради своего избавления. "И где, сударь, - сказал я,  -  ваша
уверенность, что я сохранен здесь для спасения вашей жизни,  -  уверенность,
которую вы выражали несколько времени тому назад? Что касается  меня,  то  в
предстоящей нам задаче меня смущает только одно". "Что такое?" - спросил он.
"Да то, что, как вы говорите,  в  числе  этих  людей  есть  три  или  четыре
порядочных человека, которых следует пощадить. Будь они все негодяями, я  бы
ни на секунду не усомнился, что сам бог, желая их наказать,  передает  их  в
наши руки; ибо будьте уверены, что всякий, вступивший на этот остров,  будет
в нашей власти и, смотря по тому, как  он  к  нам  отнесется,  -  умрет  или
останется жить".
     Я говорил бодрым, решительным тоном, с веселым лицом.  Моя  уверенность
передалась капитану, и мы энергично принялись за дело. Как только с  корабля
была опущена вторая шлюпка, мы  позаботились  разлучить  наших  пленников  и
хорошенько запрятать их. Двоих, как самых ненадежных (так, по крайней  мере,
их аттестовал капитан),  я  отправил  под  конвоем  Пятницы  и  капитанского
помощника  в  свою  пещеру.  Это  было  достаточно  укромное  место,  откуда
арестантов не могли услышать и откуда им было бы нелегко  убежать,  так  как
они едва ли нашли бы дорогу в лесу. Их посадили связанными, но  оставили  им
еды и сказали, что если они будут вести себя смирно, то через день  или  два
их освободят, но зато при первой попытке бежать - убьют без  всякой  пощады.
Они обещали терпеливо переносить свое заключение и очень благодарили за  то,
что их не оставили без пищи и позаботились, чтоб они не сидели впотьмах, так
как Пятница дал им несколько наших самодельных свечей. Они были уверены, что
Пятница остался на часах у входа в пещеру.
     С четырьмя остальными пленниками было поступлено мягче.  Правда,  двоих
мы оставили пока связанными, так как капитан за  них  не  ручался,  но  двое
других были приняты мной на службу по рекомендации капитана  и  после  того,
как оба они торжественно поклялись мне в верности. Итак, считая этих двоих и
капитана с двумя его товарищами, нас было теперь семеро  хорошо  вооруженных
людей, и я не сомневался, что мы управимся с теми  десятью,  которые  должны
были приехать, тем более, что в числе их, по словам капитана, было  три  или
четыре честных парня.
     Подойдя к острову в том месте, где мы оставили баркас,  они  причалили,
вышли из шлюпки и вытащили ее на берег, чему я был очень рад. Признаться,  я
боялся, что они из предосторожности станут на якорь, не доходя до берега,  и
что часть людей  останется  караулить  шлюпку:  тогда  мы  не  могли  бы  ее
захватить.
     Выйдя  на  берег,  они  первым  делом  бросились  к  баркасу,  и  легко
представить себе их изумление, когда они увидели, что  с  него  исчезли  все
снасти и весь груз и что в дне его зияет дыра.
     Потолковав между  собой  по  поводу  этого  неприятного  сюрприза,  они
принялись аукать в надежде, не услышат ли  их  прибывшие  в  баркасе.  Долго
надсаживали они себе глотки, но без всякого результата. Тогда  они  стали  в
кружок и по команде дали залп из ружей. По лесу раскатилось гулкое эхо, но и
от этого их дело не подвинулось вперед: сидевшие в пещере  ничего  не  могли
слышать; те же, которые были при нас, хоть и  слышали,  но  откликнуться  не
посмели.
     Они были так ошеломлены исчезновением своих товарищей, что (как они нам
потом рассказали) решили воротиться на  корабль  с  донесением,  что  баркас
продырявлен, а люди, вероятно, все перебиты. Мы видели,  как  они  торопливо
спустили на воду шлюпку и как потом сели в нее.
     Капитан, который до сих пор еще надеялся,  что  нам  удастся  захватить
корабль, теперь совсем упал духом Он боялся, что, когда на корабле узнают об
исчезновении команды баркаса, то снимутся с якоря, и тогда  прощай  все  его
надежды.
     Но скоро у него явился новый повод  для  страха.  Шлюпка  с  людьми  не
отошла от берега и двадцати сажен, как мы  увидели,  что  она  возвращается:
должно быть. посоветовавшись между собой, они  приняли  какое  нибудь  новое
решение. Мы продолжали наблюдать. Причалив к берегу, они оставили  в  шлюпке
трех человек, а остальные  семеро  вышли  и  отправились  в  глубь  острова,
очевидно, на розыски пропавших.
     Дело принимало невыгодный для нас оборот. Даже  если  бы  мы  захватили
семерых, вышедших на берег, это не принесло бы нам никакой  пользы,  раз  мы
упустили бы шлюпку с тремя остальными: вернувшись на корабль, они все  равно
рассказали бы там о случившемся, а тогда  корабль,  наверное,  снялся  бы  с
якоря и опять таки был бы потерян для нас.
     Как бы то ни было, нам  не  оставалось  ничего  больше,  как  терпеливо
выжидать, чем все это кончится. Выпустив семерых  человек,  шлюпка  с  тремя
остальными отошла на порядочное расстояние  от  берега  и  стала  на  якорь,
отрезав нам таким образом всякую возможность добраться до нее.
     Семеро разведчиков, держась плотной кучкой, стали подыматься на  горку,
под которой было мое жилье. Нам было отлично  их  видно,  но  они  не  могли
видеть нас. Мы все надеялись, не подойдут ли они поближе, чтоб мы могли дать
по ним залп, или не уйдут  ли,  напротив,  подальше  и  позволят  нам  таким
образом выйти из своего убежища.
     Но,  добравшись  до  гребня  холма,  откуда  открывался  вид   на   всю
северо-восточную часть  острова,  опускавшуюся  к  морю  отлогими  лесистыми
долинами, они остановились и снова  принялись  кричать  и  аукать,  пока  не
охрипли. Наконец, боясь, должно быть, удаляться от берега и друг  от  друга,
они уселись под деревом и стали  совещаться.  Оставалось  только,  чтоб  они
заснули, как те, что приехали в первой  партии;  тогда  наше  дело  было  бы
выиграно. Но страх не располагает ко сну, а эти люди видимо трусили, хотя не
знали, какая им грозит опасность и откуда она может притти.
     Тут капитану пришла в голову довольно остроумная мысль, а именно, что в
случае, если бы они решили еще раз попытаться подать сигнал выстрелами своим
пропавшим товарищам, мы могли бы броситься на них  как  раз  в  тот  момент,
когда они выстрелят и,  следовательно,  их  ружья  будут  разряжены.  Тогда,
говорил он, им ничего больше не останется, как сдаться, и дело обойдется без
кровопролития.
     План был недурен, но его можно было привести в  исполнение  только  при
том условии, чтобы мы были на достаточно близком расстоянии от неприятеля  в
тот момент, когда он сделает залп, и успели бы добежать до него, прежде  чем
ружья будут снова заряжены. Но неприятель и не думал стрелять. Прошло  много
времени. Мы все сидели в засаде,  не  зная,  на  что  решиться.  Наконец,  я
сказал, что, по моему мнению, нам нечего и думать, что либо предпринимать до
наступления ночи. Если же к тому времени эти семеро не  вернутся  на  лодку,
тогда мы в темноте незаметно проберемся к морю, и  может  быть  нам  удастся
заманить на берег тех, что остались в лодке.
     Время тянулось нестерпимо медленно. Наши враги не трогались с места. Мы
думали, что совещанию их не будет конца, но можете себе представить, как  мы
были разочарованы, когда увидели, что  они  поднялись  и  решительным  шагом
направились прямо к морю. Должно быть, страх неизвестной опасности  оказался
сильнее товарищеских чувств, и они решили бросить всякие поиски и воротиться
на корабль.
     Когда я увидел, что они направляются к берегу, то сразу  понял,  в  чем
дело. Выслушав мои опасения, капитан пришел в совершенное отчаяние. Но тут у
меня внезапно сложился план, как заставить неприятеля воротиться. План  этот
как нельзя лучше отвечал моим намерениям.
     Я приказал  Пятнице  и  помощнику  капитана  направиться  к  западу  от
бухточки, к месту, где высаживались  дикари  в  день  освобождения  Пятницы;
затем, поднявшись на горку в полумиле расстояния,  кричать  изо  всей  мочи,
пока их не услышат моряки; когда же те  откликнутся,  перебежать  на  другое
место и снова аукать и, таким образом,  постоянно  меняя  место,  заманивать
врагов все дальше и дальше в глубь острова, пока они не заплутаются в  лесу,
а тогда указанными мной окольными путями вернуться ко мне.
     Матросы уже садились в лодку, когда со стороны бухточки  раздался  крик
Пятницы и помощника капитана. Они сейчас же откликнулись и пустились  бежать
вдоль  берега  на  голос;  но,  добежав   до   бухточки,   принуждены   были
остановиться, так как было время прилива и  вода  в  бухточке  стояла  очень
высоко. Посоветовавшись между собой, они,  наконец,  крикнули  оставшимся  в
шлюпке, чтобы те подъехали и перевезли их на другой берег. На  это  то  я  и
рассчитывал.
     Переправившись через бухточку, они пошли дальше, прихватив с собой  еще
одного человека. Таким образом, в шлюпке осталось только двое. Я видел,  как
они отвели ее в самый конец бухточки и привязали там к пеньку.
     Все складывалось как  нельзя  лучше  для  нас.  Предоставив  Пятнице  и
помощнику  капитана  делать  свое  дело,  я  скомандовал  остальному  отряду
следовать  за  мной.  Мы  переправились  через  бухточку  вне  поля   зрения
неприятеля и неожиданно выросли перед  ним.  Один  матрос  сидел  в  шлюпке,
другой лежал на берегу и дремал. Увидев нас в трех шагах от себя, он  сделал
было движение, чтобы вскочить, но капитан, бывший впереди, бросился на  него
и хватил его прикладом. Затем,  не  давая  опомниться  другому  матросу,  он
крикнул ему: "Сдавайся, или умрешь!"
     Не требуется  большого  красноречия,  чтоб  убедить  сдаться  человека,
который видит, что он один против пятерых, и когда вдобавок единственный его
союзник только что пал у него на глазах. К тому же этот матрос был  как  раз
одним из троих, про которых капитан говорил, что они примкнули к заговору не
по  своей  охоте,  а  под  давлением  большинства.  Поэтому  он  не   только
беспрекословно положил оружие по первому  требованию,  но  вслед  затем  сам
заявил о своем  желании,  повидимому,  вполне  искреннем,  перейти  на  нашу
сторону.
     Тем временем Пятница с помощником капитана так чисто обделал свое дело,
что лучше нельзя было  и  желать.  Аукая  и  откликаясь  на  ответные  крики
матросов, они водили их по всему острову, от горки к горке, из лесу  в  лес,
пока  не  завели  в  такую  непроглядную  глушь,  откуда  не  было   никакой
возможности выбраться на берег до наступления ночи. О том, как они  измучили
неприятеля, можно было судить по тому, что и сами они вернулись  домой,  еле
волоча ноги.
     Теперь нам оставалось только подкараулить в темноте, когда моряки будут
возвращаться, и, ошеломив их  неожиданным  нападением  расправиться  с  ними
наверняка.
     Прошло несколько часов со времени возвращения Пятницы и его товарища, а
о тех не было ни слуху, ни духу.  Наконец,  слышим:  идут.  Передний  кричит
задним, чтоб поторопились, а задние отвечают, что скорее не могут итти,  что
совсем сбили себе ноги и падают от усталости. Нам было очень приятно слышать
это.
     Но вот они подошли к лодке. Надо заметить, что за эти  несколько  часов
начался отлив и шлюпка, которая, как я уже говорил, была  привязана  к  пню,
очутилась на берегу. Невозможно описать, что с  ними  сделалось,  когда  они
увидели, что шлюпка стоит на мели, а  люди  исчезли.  Мы  слышали,  как  они
проклинали свою судьбу,  крича,  что  попали  на  заколдованный  остров,  на
котором живут или черти, или разбойники, и что  они  будут  или  убиты,  или
унесены  нечистой  силой.  Несколько  раз  они  принимались  кликать   своих
товарищей, называя их по именам, но, разумеется,  не  получали  ответа.  При
слабом свете догоравшего дня нам было видно, как они то бегали, ломая  руки,
то, утомившись этой беготней, бросались в лодку в безысходном  отчаянии,  то
опять выскакивали на берег и опять шагали взад и вперед, и так без конца.
     Мои люди упрашивали меня позволить им напасть на неприятеля, как только
стемнеет. Но я предпочитал не проливать крови, если только будет хоть  какая
нибудь возможность этого избежать, а главное,  зная,  как  хорошо  вооружены
наши противники, я не хотел рисковать  жизнью  наших  людей.  Я  решил  подо
ждать, не разделятся ли неприятельские силы, и, чтобы действовать наверняка,
придвинул засаду ближе к лодке. Пятнице с капитаном  я  приказал  ползти  на
четверинках, чтобы мятежники не заметили их, и стрелять только в упор
     Недолго  пробыли  они  в  этой  позе,  ибо  на  них  почти   наткнулись
отделившиеся от остальных два матроса и боцман, который,  как  уже  сказано,
был главным зачинщиком бунта,  но  теперь  совсем  пал  духом.  Почувствовав
главного виновника своих бедствий в своей власти, капитан едва мог  утерпеть
и  подождать,  когда  он   подойдет   еще   ближе,   чтобы   удостовериться,
действительно ли это он, так как до сих пор был слышен только его голос. Как
только он приблизился, капитан и Пятница вскочили и выстрелили.
     Боцман был убит наповал, другой матрос ранен в грудь на вылет. Он  тоже
свалялся, как сноп, но умер только часа через два. Третий матрос убежал.
     Услышав выстрелы, я моментально двинул вперед главные силы своей армии,
численность которой, считая с авангардом, достигала теперь  восьми  человек.
Вот ее полный состав: я - генералиссимус; Пятница - генерал-лейтенант, затем
капитан с двумя друзьями и трое военнопленных, которых  мы  удостоили  своим
доверием, приняв в число рядовых и вооружив ружьями
     Мы подошли к неприятелю, когда уже совсем стемнело,  чтобы  он  не  мог
разобрать, сколько нас. Я приказал матросу, который был оставлен в  лодке  и
незадолго перед тем добровольно присоединился к  нам,  окликнуть  по  именам
своих бывших товарищей. Прежде чем стрелять, я хотел попытаться  вступить  с
ними в переговоры и, если удастся, покончить дело миром. Мой  расчет  вполне
удался, что,  впрочем  и  понятно.  В  их  положении  им  оставалось  только
капитулировать. Итак, мой парламентер заорал во все горло:  "Том  Смит!  Том
Смит!" Том Смит сейчас же откликнулся. "Кто это? Ты Робинзон?" Он, очевидно,
узнал его по голосу. Робинзон отвечал: "Да, да, это я. Ради бога, Том  Смит,
бросай оружие и  сдавайся,  а  не  то  через  минуту  со  всеми  вами  будет
noкончено"!
     "Да кому же сдаваться? Где они там?" прокричал опять Том Смит. "Здесь!"
откликнулся Робинзон. "Здесь наш капитан и с ним пятьдесят человек. Вот  уже
два часа как они гоняются за вами. Боцман убит, Виль Фрай ранен, а я попал в
плен. Если вы не сдадитесь сию же минуту, вы все погибли".
     "А нас помилуют, если мы сдадимся?" спросил Том Смит. "Сейчас я  спрошу
капитана", отвечал Робинзон. Тут вступил в переговоры уже сам капитан.  "Эй,
Смит, и все вы там!" закричал он. "Вы узнаете мой голос? Если вы  немедленно
положите оружие и сдадитесь, я обещаю пощаду, - всем, кроме Виля Аткинса".
     "Капитан, ради бога, смилуйтесь надо мной!" взмолился Виль Аткинс. "Чем
я хуже других? Все мы одинаково виноваты". Кстати сказать,  Это  была  ложь,
потому что, когда начался бунт, Виль Аткинс  первый  бросился  на  капитана,
связал ему руки и обращался с ним крайне грубо,  осыпая  его  оскорбительной
бранью. Однако, капитан сказал ему, чтоб он сдавался без всяких  условий,  а
там уж пусть губернатор решает, жить ему или умереть. Губернатором капитан и
все они величали меня.
     Словом, бунтовщики положили  оружие  и  стали  умолять  о  пощаде.  Наш
парламентер и еще два человека по моему приказанию связали  их  всех,  после
чего моя грозная армия в пятьдесят человек, которая на самом деле, вместе  с
тремя передовыми состояла всего  из  восьми,  окружила  их  и  завладела  их
шлюпкой. Сам я и Пятница, однако, не показывались пленным по государственным
соображениям.
     Первым нашим делом было исправить лодку и подумать о том, как захватить
корабль.  Капитан,  который   мог   теперь   беспрепятственно   говорить   с
бунтовщиками, изобразил им в истинном свете  всю  низость  их  поведения  по
отношению к нему и еще большую гнусность их планов, которые  они  не  успели
осуществить. Он дал им понять, что такие дела  к  добру  не  приводят  и  их
ожидает, пожалуй, виселица.
     Преступники каялись, повидимому, от чистого сердца и молили  только  об
одном, чтобы у них не отнимали жизни. На это капитан им ответил, что тут  он
не властен, так как они не его  пленники,  а  правителя  острова;  они  были
уверены, будто высадили его на пустынный, необитаемый берег,  но  богу  было
угодно направить их к  населенному  месту,  губернатором  которого  является
англичанин, "Он мог бы,  -  сказал  капитан,  -  если  бы  хотел,  всех  вас
повесить, но так как он помиловал вас, то, вероятно, отправит в Англию,  где
с вами будет поступлено по законам.  Но  Вилю  Аткинсу  губернатор  приказал
готовиться к смерти: он" будет повешен завтра поутру".
     Все это капитан, разумеется, выдумал, но его выдумка произвела желаемое
действие. Аткинс упал на колени, умоляя  капитана  ходатайствовать  за  него
перед губернатором, остальные  тоже  стали  униженно  просить,  чтоб  их  не
отправляли в Англию.
     Мне показалось, что час моего избавления настал и что теперь не  трудно
будет убедить этих парней помочь нам овладеть кораблем. И,  отойдя  подальше
под деревья, чтобы они не могли рассмотреть, каков их губернатор,  я  позвал
капитана. Услышав мой голос, один  из  наших  людей  подошел  к  капитану  и
сказал:
     "Капитан, вас  зовет  губернатор",  и  капитан  ответил:  "Передай  его
превосходительству, что я сейчас явлюсь". Это произвело подавляющий  эффект:
все остались в полной уверенности, что губернатор где  то  близко  со  своей
армией в пятьдесят человек.
     Когда капитан подошел  ко  мне,  я  сообщил  ему  свой  план  овладения
кораблем. Он пришел в  восторг  от  этого  плана  и  решил  привести  его  в
исполнение на другой же  день.  Но,  чтоб  выполнить  этот  план  с  большим
искусством и обеспечить успех нашего  предприятия,  я  посоветовал  капитану
разделить пленных. Аткинса с двумя другими закоснелыми негодяями,  по  моему
мнению, следовало связать по рукам и ногам и  засадить  в  пещеру,  где  уже
сидели заключенные. Свести их туда было поручено Пятнице  и  двум  спутникам
капитана, высаженным с ним на берег.
     Они отвели этих троих пленных в мою пещеру, как в тюрьму, да  она  и  в
самом деле имела довольно мрачный вид, особенно для людей  в  их  положении.
Остальных же я отправил на  свою  дачу,  которая  в  своем  месте  уже  была
подробно описана мной.  Высокая  ограда  делала  эту  дачу  тоже  достаточно
надежным местом заточения, тем более, что узники были связаны и  знали,  что
от их поведения зависит их участь.
     На другой день поутру я послал  к  ним  для  переговоров  капитана.  Он
должен был пощупать почву: узнать и сообщить мне, насколько  можно  доверять
этим людям и не рискованно ли будет взять их с собой на корабль.  Он  сказал
им о нанесенном ему оскорблении и о печальных последствиях,  к  которым  оно
привело их; сказал, что хотя губернатор и помиловал их  в  настоящее  время,
но, что, когда корабль придет в Англию, они, несомненно, будут повешены;  но
если они  помогут  в  таком  справедливом  предприятии,  как  отвоевание  от
разбойников корабля, то губернатор исхлопочет для них прощение.
     Не трудно догадаться, с какой готовностью это предложение было  принято
людьми, уже почти отчаявшимися в  своем  спасении.  Они  бросились  к  ногам
капитана и клятвенно обещали остаться верными ему до последней капли  крови,
заявив, что, если он исходатайствует им прощение, они будут считать себя всю
свою жизнь неоплатными его должниками, будут чтить его как отца и пойдут  за
ним хоть на край света. "Ладно, - сказал им  тогда  капитан,  -  все  это  я
передам губернатору и, с своей стороны, буду ходатайствовать  за  вас  перед
ним". Затем он отдал мне отчет в исполненном им поручении, прибавив, что  по
его искреннему убеждению можно вполне положиться на верность этих людей.
     Но для большей надежности я предложил капитану возвратиться к матросам,
выбрать из них пятерых и оказать им, что мы не  нуждаемся  в  людях  и  что,
избирая этих пятерых в помощники, он оказывает им  одолжение;  остальных  же
двоих вместе с теми тремя,  что  сидят  в  замке  (т.  е.  в  моей  пещере),
губернатор оставит у себя в качестве заложников, и если  они  изменят  своей
клятве, то все пятеро заложников будут повешены на берегу.
     Это строгое решение показало им, что с губернатором шутки плохи. Как бы
то ни было, им не оставалось другого выбора,  как  принять  мой  ультиматум.
Теперь это была уже забота заложников и капитана внушить пятерым,  чтоб  они
не изменили своей клятве.
     Итак, мы располагали теперь следующими боевыми силами: 1) капитан,  его
помощник  и  пассажир;  2)  двое  пленных  из  первой  партия,  которым,  по
ручательству капитана, я возвратил свободу и оружие; 3)  еще  двое  пленных,
которых я посадил связанных на дачу и теперь освободил опять таки по просьбе
капитана; 4)  наконец,  пятеро  освобожденных  я  последнюю  очередь:  итого
двенадцать  человек,  кроме  тех  пятерых,   которые   остались   в   пещере
заложниками.
     Я спросил капитана, находит ли он возможным атаковать корабль  с  этими
силами, ибо что касается меня и Пятницы, то нам было неудобно отлучаться:  у
нас на руках оставалось семь человек, которых нужно было держать  порознь  и
кормить, так что дела было довольно.
     Пятерых заложников, посаженных в пещеру, я решил держать  строго.  Раза
два в день Пятница давал им еду  и  питье;  двое  других  пленных  приносили
провизию на определенное расстояние, и оттуда Пятница брал ее.
     Этим двум заложникам  я  показался  в  сопровождении  капитана.  Он  им
сказал, что я - доверенное лицо губернатора, который поручил мне  надзор  за
военнопленными; что поэтому без моего разрешения они не имеют  права  никуда
отлучаться и что при первом же ослушании их закуют в  кандалы  и  посадят  в
замок. Так как  за  все  это  время  я  нон  разу  не  выдавал  себя  им  за
губернатора, то мне не трудно было играть роль другого лица, и я по  всякому
поводу говорил о губернаторе, гарнизоне, замке и т. д.
     Теперь капитан мог без  помехи  приступить  к  снаряжению  двух  лодок,
заделке дыры в одной из них  и  назначению  команды  для  них.  Он  назначил
командиром одной шлюпки своего пассажира и дал в  его  распоряжение  четырех
человек; сам же он, его помощник и с  ним  пятеро  матросов  сели  в  другую
шлюпку. Они отбыли так удачно, что подошли к  кораблю  в  полночь.  Когда  с
корабля можно было  расслышать  их,  капитан  приказал  Робинзону  окликнуть
экипаж и сказать, что они привели людей и шлюпку, но что им  пришлось  долго
искать, а затем стал рассказывать разные  небылицы.  Пока  он  болтал  таким
образом, шлюпка причалила к борту. Капитан с помощником  первые  вбежали  на
палубу и сшибли с ног ударами прикладов  второго  капитанского  помощника  и
корабельного плотника. Поддерживаемые своими матросами,  они  взяли  в  плен
всех, кто находился на палубе, и на шканцах, а затем  стали  запирать  люки,
чтобы задержать внизу  остальных.  Тем  временем  подоспела  вторая  шлюпка,
приставшая к носу корабля; ее команда быстро заняла люк, через  который  был
ход в корабельную кухню, и взяла в плен трех человек.
     Очистив от неприятеля палубу, капитан приказал своему  помощнику  взять
трех матросов  и  взломать  дверь  каюты,  которую  занимал  новый  капитан,
выбранный  бунтовщиками.  Подняв  тревогу,  тот  вскочил  и  приготовился  к
вооруженному отпору с двумя матросами и юнгой, так  что,  когда  капитанский
помощник со  своими  людьми  высадили  дверь  каюты,  новый  капитан  и  его
приверженцы смело выпалили в  них.  Помощнику  раздробило  пулей  руку,  два
матроса тоже оказались ранеными, но никто не был убит.
     Помощник капитана позвал на помощь и, несмотря на свою рану, ворвался в
каюту и пистолетом прострелил новому капитану голову; пуля попала  в  рот  и
вышла за ухом, уложив мятежника на месте. Тогда весь экипаж сдался, и больше
не было пролито ни капли крови.
     Когда все было  кончено,  капитан  приказал  произвести  семь  пушечных
выстрелов. Это был условный знак, которым он должен был дать  мне  знать  об
успешном окончании дела. Я продежурил на берегу до двух часов ночи, поджидая
этого сигнала; можете судить, как я обрадовался, услышав его.
     Ясно услышав все семь выстрелов, я лег и, утомленный  волнениями  этого
дня, крепко уснул. Меня разбудил гром нового выстрела. Я мгновенно вскочил и
услышал, что кто то зовет меня: "Губернатор! Губернатор!" Я сейчас же  узнал
голос капитана. Он стоял над моей крепостью, на  горе.  Я  живо  поднялся  к
нему, он заключил меня в свои объятия и, указывая на корабль, промолвил: Мой
дорогой друг и избавитель, вот ваш корабль. Он ваш со всем, что на нем, и со
всеми нами". Взглянув на море,  я  действительно  увидел  корабль,  стоявший
всего в полумиле от берега. Восстановив себя  в  правах  командира,  капитан
тотчас же приказал сняться с якоря и. пользуясь легоньким попутным ветерком,
подошел к той бухточке, где я когда то причаливал со своими плотами; так как
вода стояла высоко, то он на своем катере  вошел  в  бухточку,  высадился  и
прибежал ко мне.
     Увидев корабль, так сказать, у  порога  моею  дома,  я  от  неожиданной
радости чуть не лишился чувств. Пробил, наконец, час  моего  избавления.  Я,
если можно так выразиться, уже осязал свою  свободу.  Все  препятствия  были
устранены; к моим услугам было большое океанское  судно,  готовое  доставить
меня, куда я захочу. От волнения я  не  мог  вымолвить  ни  слова:  язык  не
слушался меня. Если бы капитан не поддерживал меня своими сильными руками, я
бы упал.
     Заметив мое  состояние,  он  достал  из  кармана  пузырек  с  каким  то
крепительным снадобьем, которое он захватил нарочно  для  меня,  и  дал  мне
выпить глоток; затем осторожно посадил меня на землю.
     Я пришел немного в себя, но долго еще не в силах был говорить.
     Бедняга капитан и сам не мог опомниться от радости, хотя для  него  она
уже не была неожиданной, как  для  меня.  Он  успокаивал  меня,  как  малого
ребенка, изливался мне в своей  признательности  и  наговорил  тысячу  самых
нежных и ласковых слез. Но я плохо понимал, что он говорит; должно быть, мой
ум помутился от наплыва счастья. Наконец, мое душевное смятение  разрешилось
слезами, после чего способность речи вернулась ко мне.
     Тогда я обнял моего друга и освободителя, и  мы  радовались  вместе.  Я
сказал ему, что смотрю на него как на человека, посланного небом  для  моего
избавления, и все, что здесь случилось с  нами,  мне  кажется  цепью  чудес.
Такие события  свидетельствуют  о  тайном  промысле,  управляющем  миром,  и
доказывают,  что  всевидящее  око  творца  отыскивает  несчастных  в   самых
заброшенных уголках мира, дабы утешить их.
     Не забыл я также вознестись к небу благодарной душой. Да и мог ли я  не
проникнуться благодарностью к тому, кто столь чудесным образом охранял  меня
в пустыне и не дал мне погибнуть в безотрадном одиночестве?  И  кого  мог  я
благодарить за свое избавление, как не того, кто источник всех благ, всякого
утешения и отрады?
     Когда мы немного успокоились, капитан сказал мне, что  привез  мне  кое
чего подкрепиться из корабельных запасов, которых еще  не  успели  расхитить
негодяи,  так  долго  хозяйничавшие  на  корабле.  Вслед  затем  он  крякнул
матросам, сидевшим в лодке, выгрузить на  берег  тюки,  предназначенные  для
губернатора. Их было  столько,  что  могло  показаться,  будто  я  вовсе  не
собираюсь уезжать с ним, а остаюсь на острове до конца моих дней.
     В  тюках  оказалось:  во  первых,  целая  батарея  бутылок  с  крепкими
напитками, в том числе шесть больших (в две кварты каждая)  бутылок  мадеры,
затем: два фунта превосходного табаку, двенадцать огромных кусков  говядины,
шесть кусков свинины, мешок гороху, около ста фунтов сухарей,  ящик  сахару,
ящик белой мужи, полный мешок лимонов, две  бутылки  лимонного  соку  и  еще
много разных  разностей  по  части  яств  и  питий.  Но  главное,  мой  друг
позаботился снабдить меня одеждой, которая была еще в тысячу раз нужнее еды.
Он мне привез полдюжины новых совершенно чистых рубах, шесть  очень  хороших
шейных  платков,  две  пары  перчаток,  шляпу,  башмаки,  чулки  и  отличный
собственный костюм, почти не надеванный, - словом, одел  меня  с  головы  до
ног.
     Легко себе представить, как приятен был для меня этот  подарок  в  моем
тогдашнем положении. Но до чего неуклюжий был у меня вид, когда я облекся  в
новый костюм, и до чего мне было неловко и неудобно в нем первое время.
     Как только кончалась церемония осмотра вещей и я велел отнести их в мою
крепость, мы стали совещаться, что нам делать с пленными. Вопрос был в  том,
не будет ли рискованно взять их с собой в плавание, особенно двоих,  которых
капитан аттестовал как неисправимых негодяев. По его словам, это были  такие
мерзавцы, что если бы он и решился взять их на корабль, то не иначе,  как  в
качестве арестантов, т. е. закованными в кандалы, с тем, чтобы отдать  их  в
руки правосудия в первой же английской колонии, в  которую  придется  зайти.
Словом, капитан был в большом смущении по этому поводу.
     Тогда я сказал ему, что, если он желает, я берусь так устроить, что эти
два молодца станут сами упрашивать нас оставить их на  острове.  "Пожалуйста
устройте, я буду очень рад", отвечал мне капитан.
     "Хорошо", сказал я. "Так я сейчас за ними пошлю и поговорю  с  ними  от
вашего имени". Затем, позвав к себе Пятницу и двух  заложников  (которых  мы
теперь освободили, так как товарищи их сдержали данное слово), я приказал им
перевести пятерых пленников из пещеры, где они сидели, на дачу (но отнюдь не
развязывая им рук), и там дожидаться меня.
     Спустя некоторое время я отправился туда в своем  новом  костюме  и  на
этот раз уже в качестве самого губернатора. Когда все  собрались  и  капитан
сел подле меня, я велел вывести к себе  узников  и  сказал  им,  что  мне  в
точности известно их преступное поведение по отношению к капитану и то,  как
они дезертировали с кораблем и, наверное, занялись бы разбоем, если  бы,  по
воле провидения, не упали в ту самую яму, которую они вырыли другим.
     Я сообщил им, что, по моему распоряжению, корабль  возвращен  законному
владельцу и приведен на рейд, капитан же, ими выбранный, получил заслуженное
возмездие за свою измену; вскоре они увидят его  висящим  на  рее.  Затем  я
спросил у них, что они могут сказать  мне  в  свое  оправдание,  так  как  я
намерен казнить их как пиратов, на что имею полное право по занимаемой  мной
должности.
     Один из них ответил за всех, что им нечего сказать в  свое  оправдание,
но что капитан обещал им пощаду и потому они смиренно умоляют  меня  оказать
им милость - оставить их в живых. Но я сказал  им:  "Право  не  знаю.  какую
милость я вам могу оказать. Я решил покинуть  этот  остров  со  всеми  моими
людьми; мы уезжаем в Англию на  вашем  корабле.  Что  же  касается  вас,  то
капитан говорит, что взять вас с собой он может не иначе, как закованными  в
кандалы, с тем, чтобы по прибытки в  Англию  предать  вас  суду  за  бунт  и
измену. А вы сами знаете, что вам за это грозит виселица. Итак, едва  ли  мы
окажем вам благодеяние, взяв вас с собой. Если вы хотите знать  мое  мнение,
то я посоветовал бы вам остаться на острове; постарайтесь устроиться  здесь:
только при этом условии, - так как мне дано разрешение уехать  отсюда,  -  я
могу помиловать вас".
     Они с радостью согласились на мое предложение и очень благодарили меня,
говоря, что, конечно, лучше жить в пустыне, чем воротиться в  Англию  только
затем, чтобы попасть на виселицу.
     Капитан сделал вид, будто у него есть возражения против моего  плана  и
он не решается оставить их здесь. Тогда я, в свою очередь, сделал  вид,  что
рассердился на него. Я сказал ему: "Они мои пленники, а не  ваши.  Я  обещал
помиловать их и  сдержу  свое  слово;  если  же  вы  не  находите  возможным
согласиться со мной, так я сейчас же выпущу их на свободу, и тогда ловите их
сами, как знаете".
     Пленники еще раз горячо поблагодарили меня за заступничество,  и  таким
образом дело было улажено. Я приказал развязать  их  и  сказал  им:  "Теперь
ступайте в лес на то место, где мы  вас  забрали;  я  прикажу  оставить  вам
несколько ружей и амуницию и дам необходимые указания на  первое  время.  Вы
можете очень недурно прожить здесь, если захотите". Вернувшись  домой  после
этих переговоров, я начал  собираться  в  дорогу.  Я,  впрочем,  предупредил
капитана; что не могу быть готов раньше  следующего  утра,  и  попросил  его
ехать на корабль без меня и готовиться к отплытию, а поутру прислать за мной
катер. "Да прикажите, - прибавил я, - повесить на рее труп того бездельника,
которого они выбрали в капитаны: я хочу, чтоб  его  видели  те  пятеро,  что
остаются здесь".
     Когда капитан уехал, я велел позвать ко мне пятерых пленников и завел с
ними серьезный разговор об их положении. Повторив, что, по моему мнению, они
избирают благую часть, оставаясь на острове, так как, если они  вернутся  на
родину, их непременно повесят, я указал им на корабельную  рею,  где  висело
бездыханное тело их капитана, и сказал, что и их ожидала бы такая же участь.
     Затем, заставив их еще раз подтвердить, что они охотно остаются,  я  им
сказал, что намерен ознакомить их с историей моей  жизни  на  острове,  чтоб
облегчить им первые шаги,  и  приступил  к  рассказу.  Я  рассказал  им  все
подробно, как я попал на остров, как собирал  виноград,  как  посеял  рис  и
ячмень, как научился печь хлеб. Я показал им свои укрепления,  свои  поля  и
затоны, - словом, сделал все от меня зависящее для  того,  чтобы  они  могли
устроиться удобно, не забыл и предупредить их и о том, что в скором  времени
к ним могут приехать шестнадцать испанцев; я дал  им  письмо  для  ожидаемых
гостей и взял с них слово, что они примут их в свою общину на равных с собою
правах.
     Я оставил им все свое оружие, а именно пять  мушкетов,  три  охотничьих
ружья и  три  шпаги,  а  также  полтора  боченка  пороху,  которого  у  меня
сохранилось так много потому, что, за исключением двух первых лет,  я  почти
не стрелял. Я дал им подробное наставление, как ходить  за  козами,  как  их
доить и откармливать, как делать масло и сыр. Короче говоря, я передал им  в
немногих словах всю историю своей жизни на острове. В заключение я  пообещал
им упросить капитана оставить им еще два боченка пороху  и  семян  огородных
овощей, которых мне так недоставало и которым я был  бы  так  рад.  Мешок  с
горохом, который капитан привез мне в подарок, я тоже отдал им на  хозяйство
- с советом употребить его весь на посев.
     Дав им это наставление, я простился с ними на другой день и переехал на
корабль. Но как мы ни опешили с отплытием, а все-таки не  успели  сняться  с
якоря в ту ночь. На следующий день, на рассвете  двое  из  пяти  изгнанников
приплыли к кораблю и, горько жалуясь на троих своих товарищей, Христом богом
заклинали нас взять их с собой, хотя бы потом их повесили, потому что, по их
словам, им все равно грозит смерть, если они останутся на острове.
     В ответ на их просьбу, капитан им сказал, что он не может их взять  без
моего разрешения. Но в конце концов, заставив их дать торжественную клятву в
том, что они исправятся и будут  вести  себя  примерно,  мы  приняли  их  на
корабль. После изрядной головомойки и порки они стали весьма  порядочными  и
смирными парнями.
     Дождавшись прилива, капитан отправил на берег шлюпку с вещами,  которые
были обещаны поселенцам. К этим вещам, по моей просьбе,  он  присоединил  их
сундуки с платьем, за что они были очень  благодарны.  Я  тоже  ободрил  их,
обещав, что не забуду о них и, если только по пути мы  встретим  корабль,  я
непременно пошлю его за ними.
     Простившись с островом,  я  взял  с  собой  на  память  сделанную  мной
собственноручно большую шапку из козьей шкуры, мой зонтик и одного  из  моих
попугаев. Не забыл я взять и деньги, о которых уже упоминал раньше,  но  они
так долго лежали у меня без употребления, что совсем потускнели и  заржавели
и только после основательной чистки стали опять похожи на  серебро;  я  взял
также деньги, найденные мною в обломках испанского корабля.
     Так покинул я остров 19 декабря  1686  г.  по  корабельному  календарю,
пробывши на нем двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней; из этого
вторичного плена я был освобожден в тот самый день  месяца,  как  и  впервые
спасся бегством на баркасе от мавров Салеха.
     После продолжительного морского путешествия я прибыл в Англию  11  июня
1687 года, пробыв тридцать пять лет в отсутствии.
     В Англию я приехал для всех чужим, как будто никогда и не бывал там Моя
благодетельница и доверенная, которой я отдал  на  сохранение  свои  деньги,
была жива, но пережила большие невзгоды, во второй раз овдовела, и  дела  ее
были очень плохи. Я успокоил ее насчет ее долга мне, уверив ее,  что  ничего
не стану с нее требовать и, напротив, в благодарность за ее прежние заботы и
преданность мне, помог ей, насколько это позволяли  мои  обстоятельства,  но
позволяли они немногое, так как и мой собственный запас денег был в то время
весьма невелик. Зато я обещал ей, что никуда не забуду ее прежней доброты ко
мне, и, действительно, не забыл ее, когда мои дела поправились,  как  о  том
будет рассказано своевременно.
     Затем я поехал в Йоркшир, но отец мой умер, мать тоже, и весь  род  мой
угас за исключением двух сестер и двоих детей одного из моих  братьев;  меня
давно считали умершим, и  поэтому  мне  ничего  не  оставили  из  отцовского
наследства. Одним словом, я не нашел ни денег, ни помощи, а того, что у меня
было, оказывалось слишком мало для того, чтобы устроиться.
     Встретил я, однако же, проявление благодарности,  совершенно  для  меня
неожиданное, со стороны капитана корабля, которого я так удачно  выручил  из
беды, спасши ему и судно и груз.  Он  так  расхвалил  меня  хозяевам  судна,
столько наговорил им о том, как я спасал жизнь матросам, что они,  вместе  с
другими купцами, заинтересованными в грузе, позвали меня  к  себе,наговорили
мне много лестного и поднесли двести фунтов стерлингов.
     Однако, пораздумав о своем положении и о том как мало для меня  надежды
устроиться в Англия, я решил съездить в Лиссабон  и  попытаться  узнать  что
нибудь о моей плантации в Бразилии и о моем компаньоне, который, как я  имел
основание предполагать, уже несколько лет должен был считать меня мертвым.
     С этой целью я отплыл на корабле в Лиссабон и прибыл туда в апреле;  во
всех этих поездках мой слуга Пятница добросовестно сопровождал меня и  много
раз доказывал мне свою верность.
     По приезде в Лиссабон я навел справки и, к великому моему удовольствию,
разыскал моего  старого  друга,  капитана  португальского  корабля,  впервые
подобравшего меня в мере у берегов Африки. Он состарился и не ходил больше в
море, а судно передал своему сыну, тоже уже немолодому человеку,  который  и
продолжал вести торговлю с Бразилией. Старик не узнал меня, да и я едва  его
узнал, но все же, всмотревшись, припомнил его черты, и  он  припомнил  меня,
когда я сказал ему, кто я.
     После жарких дружеских  приветствий  с  обеих  сторон  я,  конечно,  не
преминул спросить о своей плантации и своем компаньоне. Старик  сказал  мне,
что он не был в Бразилии уже около девяти лет, что, когда он в последний раз
уезжал оттуда, мой компаньон был еще  жив,  но  мои  доверенные,  которым  я
поручил наблюдать над моей частью, оба умерли. Тем не менее, он полагал, что
я могу получить самые точные сведения о своей плантации и про. изведенных на
ней улучшениях, ибо, в виду общей уверенности в том, что я пропал без  вести
и утонул, поставленные мной опекуны ежегодно отдавали отчет о доходах с моей
части плантации чиновнику государственного казначейства, который  постановил
- на случай, если я не вернусь - конфисковать мою собственность и одну треть
доходов с нее отчислять в казну, а две трети в монастырь  св.  Августина  на
бедных и на обращение индейцев в католичество. Но  если  я  сам  явлюсь  или
пришлю кого либо вместо себя требовать моей части, она будет мне  возвращена
- конечно, за вычетом ежегодных доходов с нее, истраченных на  добрые  дела.
Зато он уверил меня, что королевский  чиновник,  ведающий  доходы  казны,  и
монастырский эконом все время тщательно следили за тем, чтобы мой  компаньон
ежегодно доставлял им точный отчет о доходах плантации, так  как  моя  часть
поступала им полностью.
     Я спросил капитана, известно ли ему, насколько  увеличилась  доходность
плантации, стоит ли заняться ею, и если  я  приеду  туда  и  предъявлю  свои
права, могу ли я, по его мнению, беспрепятственно вступить во владение своей
долей.
     Он ответил, что не может  сказать  в  точности,  насколько  увеличилась
плантация, но только знает, что мой  компаньон  страшно  разбогател,  владея
лишь  одною  половиной  и,  насколько  ему  известно,  треть  моих  доходов,
поступавшая в королевскую казну и, кажется, передаваемая  тоже  в  какой  то
монастырь или религиозную общину, превышала двести мойдоров в  год.  Что  же
касается до беспрепятственного вступления в свои  права,  об  этом,  по  его
мнению, нечего было и спрашивать, так как мой компаньон  жив  и  удостоверит
мои правда, да и мое имя числится в списках местных землевладельцев.  Сказал
он мне еще, что преемники поставленных  мною  опекунов  -  хорошие,  честные
люди, притом очень богатые, и что они не  только  помогут  мне  вступить  во
владение  своим  имуществом,  но,  как  он  полагает,  еще  и   вручат   мне
значительную сумму денег, составившихся из доходов с плантации за то  время,
когда ею еще заведывали их отцы и доходы не поступали в казну, - т.  е.,  по
его расчету, лет за двенадцать.
     Это несколько удивило меня, и я не без тревоги  спросил  капитана,  как
нее  могло  случиться,  что  опекуны  распорядились   таким   образом   моей
собственностью, когда он знал, что я  составил  завещание  и  назначил  его,
португальского капитана, своим единственным наследником
     - Это правда, - сказал он, - но  ведь  доказательств  вашей  смерти  не
было,  и,  следовательно,  я  не   мог   действовать   в   качестве   вашего
душеприказчика, не имея сколько нибудь достоверных сведений о вашей  гибели,
Да мне и не хотелось брать на себя заведывание вашей плантацией - это  такая
страшная даль! Завещание ваше, впрочем, я предъявил и  права  свои  тоже  и,
будь у меня возможность  доказать,  что  вы  живы  или  умерли,  я  бы  стал
действовать по доверенности и вступил бы во владение <I>индженио</I> (так  называют
там сахарный завод) или поручил бы это своему сыну - он и теперь в Бразилии.
Но, - продолжал старик, - я должен сообщить  вам  нечто  такое,  что,  может
быть, будет вам менее приятно, чем все предыдущее: ваш компаньон и  опекуны,
думая, что вы погибли, - да и все ведь это думали - решили  представить  мне
отчет в прибылях за первые шесть-семь лет и вручили мне деньги. В  то  время
плантация требовала больших  расходов  на  расширение  хозяйства,  постройку
завода и приобретение невольников, так  что  доходы  были  далеко  не  такие
большие, как позже. Тем не менее, я вам дам подробный отчет в  том,  сколько
денег я получил и на что израсходовал.
     Несколько дней спустя мой старый друг представил мне  отчет  о  ведении
хозяйства на моей плантации в течение первых  шести  лет  моего  отсутствия.
Отчет был подписан  моим  компаньоном  и  двумя  моими  доверенными;  доходы
исчислялись везде в товарах,  например,  в  пачках  табаку,  ящиках  сахару,
боченках рому, патоки и т. д., как это принято в сахарном деле. Из отчета  я
увидел, что доходы с каждым годом росли, по вследствие крупных Затрат  сумма
прибылей вначале  была  невелика.  Все  же,  по  расчету  старика  капитана,
оказывалось, что он должен мне четыреста семьдесят золотых мойдоров  да  еще
шестьдесят ящиков сахару и пятнадцать двойных пачек табаку, погибших  вместе
с его кораблем, - он потерпел  крушение  на  обратном  пути  из  Бразилии  в
Лиссабон лет одиннадцать спустя после моего отъезда.
     Добряк жаловался на постигшие его несчастья и говорил, что он  вынужден
был израсходовать мои деньги на покрытие своих потерь и  на  покупку  пая  в
новом судне. "Но все же, мой старый друг, - закончил он, - нуждаться вам  не
придется, а когда возвратится мой сын, вы получите деньги сполна".  С  этими
словами  он  вытащил  старинный  кошелек  и  вручил   мне   сто   шестьдесят
португальских мойдоров  золотом,  а  в  виде  обеспечения  остального  долга
передал свои документы на владение судном,  на  котором  сын  его  поехал  в
Бразилию; он владел четвертью всех паев. а сын его другой четвертью.
     Этого я уже не мог  допустить;  честность  и  доброта  бедного  старика
глубоко меня растрогала; вспоминая, что он сделал для меня, как он  подобрал
меня в морс, как великодушно относился ко мне все время  и,  в  особенности,
каким искренним другом выказывал  себя  теперь  при  свидании,  я  с  трудом
удерживался от слез. Поэтому я прежде всего спросил его, - позволяют ли  ему
его обстоятельства уплатить мне сразу столько денег и не будет  ли  это  для
пего стеснительно? Он ответил, что, по правде говоря,  это,  конечно,  будет
ему несколько трудновато, но ведь деньги мои, и мне они может  быть  нужнее,
чем ему.
     В каждом слове старика было столько приязни ко мне, что, слушая его,  я
едва не заплакал. Короче говоря, я взял его сто мойдоров и, спросив  перо  и
чернила, написал ему расписку в  получении  их,  а  остальные  деньги  отдал
назад, говоря, что, если я получу обратно свою  плантацию,  я  отдам  ему  и
остальные, как я и сделал впоследствии. Что же касается до  переуступки  мне
его прав на владение судном, на это я ни в каком случае  не  согласен:  если
мне нужны будут деньги, он и сам  отдаст,  -  я  убедился,  что  он  честный
человек; а если не будут нужны, если я получу свою плантацию, как он дал мне
основание надеяться, я не возьму с него больше ни гроша.
     После этого старик предложил научить меня, как предъявить свои права на
плантацию. Я сказал, что думаю поехать туда сам. Он возразил, что,  конечно,
можно и поехать, если мне так угодно, но и помимо этого есть много  способов
установить мои права и немедленно же вступить в пользование доходами.  Зная,
что в Тахо стоят суда уже совсем готовые к отплытию в Бразилию, он внес  мое
имя в официальные книги и удостоверил присягой, что я жив и что я - то самое
лицо, которое первоначально приобрело землю для того, чтобы устроить на  ней
сказанную плантацию. Затем я составил у нотариуса доверенность на имя одного
его знакомого купца в Бразилии. Эту доверенность он отослал в письме, а  мне
пред. дожил остаться у него до получения ответа.
     Невозможно действовать добросовестнее, чем действовал  по  доверенности
этот купец: меньше чем через семь месяцев  я  получил  от  наследников  моих
доверенных,  т.  е.  тех  купцов,  по  просьбе  которых  я   отправился   за
невольниками  в  Гвинею,  большой  пакет  со  вложением  следующих  писем  и
документов:
     <I>Во первых,</I> отчет о  прибылях,  начиная  с  того  года,  когда  отцы  их
рассчитались с моим старым другом, португальским капитаном, за шесть лет: на
мою долю приходилось тысяча сто семьдесят четыре мойдора.
     <I>Во  вторых,</I>  отчет  еще  за  четыре  года,  в   течение   которых   они
самостоятельно заведывали моими делами, пока правительство не взяло под свою
опеку плантации, как имущество лица, пропавшего без вести - это называется в
законе гражданской смертью; доходность плантации постепенно росла,  и  доход
за эти четыре года равнялся 38.892 крузад или 3.241 мойдору.
     <I>В третьих,</I> отчет настоятеля августинокого монастыря, получавшего доходы
в течение четырнадцати слишком лет; настоятель не мог,  конечно,  возвратить
мне денег, уже израсходованных на больницы, но честно  заявил,  что  у  него
осталось 872  мойдора,  которые  он  признает  моей  собственностью.  Только
королевская казна не возвратила мне ничего.
     В пакете было еще письмо от моего компаньона.  Он  сердечно  поздравлял
меня с возвращением, радовался, что  я  жив,  сообщал  мне,  как  разрослось
теперь наше имение и сколько оно дает ежегодно, сколько в нем теперь  акров,
чем засеяна плантация и сколько невольников работает на ней. Затем следовали
двадцать два крестика, выражавшие  добрые  пожелания  и  сообщение,  что  он
столько же раз прочел "Ave Maria", благодаря св. деву  за  то,  что  я  жив.
Далее мой компаньон горячо упрашивал меня вернуться в Бразилию и вступить во
владение своей собственностью, а пока дать ему наказ;
     как  распорядиться  ею  в  случае,  если  я  сам  не   приеду.   Письмо
заканчивалось уверениями  в  искренней  дружбе  ко  мне  его  самого  и  его
домашних. Кроме письма он прислал мне в подарок  семь  прекрасно  выделанных
леопардовых шкур, повидимому,  привезенных  из  Африки  на  другом  корабле,
посланном им туда и совершившем более удачное путешествие,  чем  мое  судно.
Прислал он мне еще пять ящиков разных сластей превосходного качества и сотню
монет нечеканенного золота и не  таких  больших,  как  мойдоры.  С  теми  же
кораблями мои доверенные слали мне доход с плантаций за текущий год:  тысячу
двести ящиков сахарного песку. восемьсот пачек табаку и остальное золотом.
     Могу  сказать,  для  меня,  как  для  Иова,  конец  был  лучше  начала.
Невозможно описать, как трепетно билось мое сердце, когда я читал эти письма
и, в особенности, когда я увидал вокруг  себя  свое  богатство.  Бразильские
суда идут обыкновенно целой флотилией;  и  караван,  привезший  мне  письма,
привез также и товары, так что, прежде чем письма были вручены  мне,  товары
были уже в гавани в целости и  сохранности.  Узнав  об  этом,  я  побледнел,
почувствовал дурноту и, если бы  старик  капитан  не  подоспел  во  время  с
лекарством, я, пожалуй, не вынес бы этой неожиданной радости и умер  бы  тут
же на месте. Несколько часов  я  чувствовал  себя  очень  не  хорошо,  пока,
наконец, не послали за доктором и тот, узнав истинную причину моей  болезни,
не отворил мне кровь. После этого мне стало гораздо  лучше;  я  положительно
думаю, что, если бы кровопускание не облегчило меня, мне бы не сдобровать.
     Итак,  я  неожиданно  оказался  обладателем  более  пяти  тысяч  фунтов
стерлингов и поместья в Бразилии, приносившего свыше  тысячи  фунтов  в  год
дохода, ничуть не менее верного, чем приносят поместья в Англии: я никак  не
мог освоиться с своим новым положением и не знал, что начать, как извлечь из
него те выгоды и удовольствия, какие оно могло  мне  дать.  Первым  делом  я
вознаградил своего благодетеля, доброго старика капитана, который так  много
помог мне в годину бедствия, был добр ко мне вначале и верен мне до конца. Я
показал  ему  все  присланное  мне,  говоря,  что  после   провидения,   все
устрояющего, я обязан всем этим ему, что теперь долг мой отблагодарить его и
он будет вознагражден сторицею. Прежде всего я возвратил ему взятые  у  него
сто мойдоров, затем послал за  нотариусом  и  формальным  образом  уничтожил
расписку, по которой он  признавал  себя  должным  мне  четыреста  семьдесят
мойдоров. Затем я составил доверенность, давшую ему право ежегодно  получать
за меня доходы с моей плантации я обязывающую моего компаньона  представлять
ему отчеты и отправлять на  его  имя  товары  и  деньги.  Приписка  в  конце
предоставляла ему право на получение  из  доходов  ежегодной  пенсии  в  сто
мойдоров; а после его смерти эта  пенсия,  в  размере  пятидесяти  мойдоров,
должна была перейти к его сыну. Так Я расквитался со своим старым другом.
     Теперь надо было подумать о том, куда направить свой путь и что  делать
с состоянием, милостью провидения доставшимся мне. Забот у меня было  теперь
несравненно больше, чем в то время, когда я вел одинокую жизнь на острове  и
не нуждался ни в чем, кроме того, что у меня было,  но  и  не  имел  ничего,
кроме необходимого, тогда как теперь на мне лежали большие заботы и  большая
ответственность. Теперь у меня не было пещеры,  куда  я  мог  спрятать  свои
деньги, или места, где бы они могли лежать без замков и ключей и  потускнеть
и заплесневеть, прежде чем кому нибудь вздумалось  бы  воспользоваться  ими;
напротив, теперь я не знал, куда  их  девать  и  кому  отдать  на  хранение.
Единственным моим прибежищем был  мой  старый  друг,  капитан,  в  честности
которого я уже убедился.
     Далее, как мне казалось, мои интересы в Бразилии призывали  меня  туда,
но я не мог себе представить, как же я поеду туда, не устроив своих дел и не
оставив своего капитала в надежных руках. Вначале  мне  приходило  в  голову
отдать его на хранение моей старой приятельнице, вдове капитана, о которой я
знал, что она честная женщина и отнесется ко мне  вполне  добросовестно;  но
она была уже в летах и бедна, и, как мне думалось, у нее могли  быть  долги.
Словом, делать нечего, приходилось самому ехать в Англию и  везти  деньги  с
собой.
     Прошло однакоже  несколько  месяцев,  прежде  чем  я  пришел  к  такому
решению; а потому, вознаградив по заслугам старого капитана,  моего  бывшего
благодетеля, я подумал и о бедной вдове, покойный  муж  которой  оказал  мне
столько услуг, да и сама она, пока это было в ее власти,  была  моей  верной
опекуншей и советчицей. Я первым делом попросил одного  лиссабонского  купца
поручить своему агенту в Лондоне не только выплатить ей сто фунтов по  чеку,
но разыскать ее и лично вручить ей от меня  эти  деньги,  поговорив  с  ней,
утешить ее в ее бедности, оказав, что, пока а жив, я и впредь буду  помогать
ей. В то же время я послал своим сестрам, жившим в деревне,  по  сто  фунтов
каждой; они, правда, не  нуждались,  но  и  нельзя  сказать,  чтобы  жили  в
достатке: одна вышла замуж и овдовела, у другой муж был жив, но относился  к
ней пе так хорошо, как бы следовало.
     Но из всех моих родственников и знакомых я не находил ни  одного,  кому
бы я решился доверить целиком свое состояние, чтобы с спокойной душой уехать
в Бразилию, и это сильно смущало меня.
     Я было совсем решился ехать в Бразилию и поселиться там - ведь  я,  так
оказать, натурализовался в этой стране; но было одно маленькое  препятствие,
останавливавшее меня, а именно - религия. Правда, в данный момент не религия
удерживала меня от поездки: как раньше,  живя  среди  католиков,  я  открыто
придерживался религии, страны, так и теперь не ставил этого в грех; но  дело
в том, что за последнее время я больше думал об этом, чем прежде, и  теперь,
когда я говорил себе, что мне придется жить и  умереть  среди  католиков,  я
иногда раскаивался, что признал себя папистом, и мне приходило в голову, что
католическая вера, быть может, не лучшая, и не хотелось мне умереть в ней.
     Но, как я уже говорил, главная причина, удерживавшая меня от поездки  в
Бразилию, была не в этом, а в том, что я положительно не знал. кому доверить
свои товары и деньги, и в конце  концов  решил,  забрав  с  собой  все  свое
богатство,  ехать  в  Англию.  Там,  по  прибытии,  я  рассчитывал   завести
знакомство или же найти родственников, на которых можно было бы  положиться.
И вот я стал собираться в путь.
     Перед возвращением домой я решил привести в порядок  все  свои  дела  и
прежде всего (узнав, что бразильские корабли готовы к отплытию) ответить  на
письма, полученные мною из Бразилии, с полными и правдивыми отчетами в  моих
делах. Я написал настоятелю августинского  монастыря,  поблагодарил  его  за
добросовестность и просил его принять от меня  в  дар  неизрасходованные  им
восемьсот семьдесят два мойдора с тем, чтобы пятьсот пошли на  монастырь,  а
триста семьдесят два бедным, по усмотрению настоятеля, затем просил  доброго
падре молиться обо мне и т. д.
     Потом я написал благодарственное письмо двум  моим  доверенным,  воздав
должное их справедливости  и  добросовестности;  от  посылки  им  подарка  я
удержался: для этого они были слишком богаты.
     Наконец, я написал своему  компаньону,  восхищаясь  его  уменьем  вести
хозяйство, расширить дело и увеличить  доходы;  затем  дал  ему  наказ,  как
поступать с моей частью  на  будущее  время:  сообщил,  какие  полномочия  я
оставил старому португальскому капитану, и просил  впредь  до  получения  от
меня вестей отсылать ему все, что будет мне причитаться; при этом я  заверил
своего компаньона, что имею намерение не только посетить свое имение,  но  и
прожить  в  нем  до  конца  дней  моих.  К  письму  я  присоединил  подарки:
итальянского шелку на платье его жене и дочерям, - о том, что  у  него  есть
жена и дочери, я узнал от сына моего приятеля-капитана, -  затем  два  куска
тонкого аглицкого сукна, лучшего, какое можно было найти в  Лиссабоне,  пять
кусков черной байки и дорогих фламандских кружев.
     Устроив таким образом свои дела,  продав  товары  и  обратив  деньги  в
надежные бумаги, я мог спокойно двинуться в путь. Но теперь возникло  другое
затруднение: как ехать в Англию, сухим путем или морем. К морю  я,  кажется,
достаточно привык, а между тем на этот раз мне  до  странности  не  хотелось
ехать в Англию морем и, хотя я не мог ничем объяснить, это нежелание до того
разрослось во мне, что, уже отправив свой багаж на корабль,  я  передумал  и
взял его назад. И так было не раз, а два или три.
     Правда, мне очень не везло на море, и это могло быть одной  из  причин,
но все же тут главное дело было в предчувствии, а в таких  случаях  человеку
никогда не следует итти против своих предчувствий. Два корабля, на которых я
хотел ехать - я могу сказать: выбранных мною из числа других  -  на  один  я
даже свез свой багаж, а с капитаном другого  условился  о  цене  -  оба  эти
корабля не дошли до  места  назначения.  Один  был  взят  алжирцами,  другой
потерпел крушение возле Торбея, и все бывшие на нем, за  исключением  троих,
утонули; так что на обоих мне пришлось бы худо, и на котором хуже -  сказать
трудно.
     Видя такое смятение в моих мыслях, мой старый друг капитан, от которого
я ничего не скрывал, стал убеждать меня не ехать морем, но  или  отправиться
сухим путем в Корунью и далее через Бискайский залив в Ла Рошель, откуда уже
можно легко и безопасно проехать в Париж, а также в  Калэ  и  Дувр;  или  же
ехать на Мадрид и оттуда все время сухим путем через Францию.
     Я был тогда настолько предубежден  против  всякой  морской  поездки  за
исключением переезда из Калэ в Дувр, что решил ехать всю дорогу сухим путем,
а также как я не торопился и не считался с издержками, то этот  путь  был  и
приятнейшим. А чтобы сделать его еще более приятным для меня, старик капитан
нашел мне попутчика, англичанина, сына  одного  лиссабонского  купца;  кроме
того, мы еще прихватили с  собой  двух  английских  купцов  и  двух  молодых
португальцев, - последние, впрочем ехали только до Парижа; так что нас  всех
собралось шесть человек да пять слуг, - купцы и португальцы, для  сокращения
расходов брали с собой только по одному слуге на двоих. Я же взял с собой  в
качестве слуги одного английского матроса да  своего  Пятницу,  который  был
слишком непривычен к европейским  порядкам,  чтобы  в  дороге  заменить  мне
слугу.
     Так я, наконец, выехал из Лиссабона,  мы  запаслись  всем  необходимым,
были хорошо вооружены и все вместе составляли маленький отряд; мои  спутники
почтили меня званием капитана как потому, что я был старше всех годами,  так
и потому, что у меня было двое слуг да я же и затеял все это путешествие.
     Я не докучал читателю выписками из своего корабельного журнала,  так  и
теперь не стану приводить выдержек из  своего  сухопутного  дневника,  но  о
некоторых приключениях,  случившихся  с  нами  во  время  этого  трудного  и
утомительного пути, умолчать не могу.
     По прибытии в Мадрид мы все, будучи в первый раз  в  Испании,  пожелали
остаться там, чтоб увидать испанский двор и посмотреть все, что  заслуживало
внимания, но так как лето уже близилось к концу, мы поторопились отъездом  и
выехали из Мадрида около половины октября. Доехав  до  границы  Наварры,  мы
получили тревожную весть, что на французской стороне гор выпал глубокий снег
и  многие  путешественники  принуждены  были  вернуться  в  Пампелуну  после
напрасной и крайне рискованной попытки перебраться через горы.
     Добравшись до  Пампелуны,  мы  и  сами  убедились  в  этом.  Для  меня,
прожившего почти всю жизнь в жарком климате, в странах, где я мог обходиться
почти без платья, холод был нестерпим. Притом же было не только тягостно, но
и странно, всего десять дней тому назад выехав из Старой Кастилии, где  было
не только что тепло, а жарко, тотчас же вслед  за  этим  попасть  под  такой
жестокий ледяной ветер, дувший с Пиренейских гор, что мы не  могли  выносить
его, не говоря уже о том, что рисковали отморозить себе руки и ноги.
     Бедный Пятница - тот прямо  испугался,  увидав  горы,  сплошь  покрытые
снегом, ощутив холод, какого ему никогда в жизни не доводилось испытывать.
     В довершение всего в Пампелуне и по приезде нашем продолжал итти снег в
таком изобилии  и  так  долго,  что  все  удивлялись  необыкновенно  раннему
наступлению зимы.
     Дороги, и прежде не очень доступные, теперь стали непроходимыми; в иных
местах снег лежал такой глубокий, что ехать было немыслимо; здесь ведь  снег
не замерзает, как в северных странах, и мы на каждом  шагу  подвергались  бы
опасности быть похороненными заживо. В Пампелуне мы пробыли  целых  двадцать
дней, затем, видя, что зима на носу и улучшения погоды ожидать  трудно,  ибо
эта зима во всей Европе выпала такая суровая, какой не запомнят старожилы, я
предложил своим спутникам поехать в Фонтарабию, а оттуда отправиться морем в
Бордо, что взяло бы очень немного времени.
     Но пока мы судили да рядили, в  Пампелуну  прибыли  четверо  французов,
перебравшихся через горы с  той  стороны,  с  по