ешный этот бедняга пошел в близлежащую деревню, которая еще не значилась в сводках смертности, нашел там пустующий дом и, с разрешения его владельца, снял его. Несколько дней спустя он нанял телегу, нагрузил ее своими пожитками и отправил все к новому дому; жители деревни не пропускали сначала телегу, но люди, везшие вещи, частично уговорами, частично силой, проложили себе путь по улицам вплоть до самых дверей дома. Там, однако, им воспротивился констебль, не разрешивший внести вещи в дом. Человек распорядился разгружать и отпустить телегу, а вещи сложить у дверей, после чего его потащили к мировому судье, то есть велели ему идти, и он сам пошел. Судья приказал снова нанять телегу, чтобы увезти вещи прочь, однако хозяин вещей отказался; тогда судья велел констеблю разыскать возчиков с телегой, привести их обратно и потребовать, чтобы те вновь погрузили пожитки и увезли прочь либо сложили все в кучу до дальнейших распоряжений; если же возчиков не удастся разыскать или же хозяин откажется забрать свои вещи, то их следует крючьями оттащить от дверей дома и сжечь посреди улицы. После этого бедный измученный человек увез свои пожитки с горестными причитаниями и жалобами на свою злую судьбу. Но выхода не было; самосохранение заставляло людей идти на такие жестокости, на какие они никогда не решились бы при других обстоятельствах. Умер ли или остался в живых этот бедняга, не могу сказать; поговаривали, что он и сам к этому времени уже заразился чумой, но, возможно, люди утверждали это, чтобы оправдать свое поведение; однако весьма вероятно, что и сам он, и его пожитки были опасны, так как семья его умерла от чумы совсем незадолго до этого. Мне известно, что обитателей городков в окрестностях Лондона сильно осуждали за жестокость к тем беднягам, которые в ужасе бежали туда от заразы; говорили, что с ними обращались крайне сурово, о чем свидетельствует только что рассказанный случай; но должен сказать, что там, где благотворительность и помощь не были сопряжены с прямой опасностью, люди не скупились на них. Но так как в каждом городе была своя ситуация, то доведенные до отчаяния бедняги, убежавшие из Лондона, нередко нарывались на дурное обращение, а порой их просто выдворяли назад; все это вызывало бесконечные нарекания и жалобы на провинциальные города и делало возмущение всеобщим. Однако, несмотря на все предосторожности, не было ни одного города в радиусе десяти (а я думаю, что и всех двадцати) миль, который не был бы в той или иной степени заражен и где не гибли бы люди. В некоторых городах цифры погибших от чумы мне известны: В Энфилде 32 Хорнси 58 Ньюингтоне 17 Тоттнеме {246} 42 Эдмонтоне {247} 19 Барнете и Хэдли {248} 19 Сент-Элбэнсе {249} 121 Уотфорде {250} 45 Элтаме {251} и Ласеме 85 Кройдоне {252} 61 Брентвуде 70 Ромфорде 109 Баркинг-Эбботе {253} 200 Брентфорде {254} 432 Оксбридже {255} 117 Хартфорде {256} 90 Уэре 160 Ходадоне 30 Уолтэм-Эбби 23 Эппинге 26 Детфорде 623 Гринвиче 231 Кингстоне {257} 122 Стейнсе {258} 82 Чертси {259} 18 Виндзоре {260} 103 Cum aliis {261} Другой причиной, еще сильней восстанавливавшей сельских жителей против горожан, особенно бедняков, было то, что, как я уже говорил, заболевшие имели явную склонность намеренно заражать других. Среди докторов шли долгие споры о причинах такого поведения {262}. Некоторые утверждали, что это присуще самой болезни и что каждый больной одержим злобой и ненавистью к себе подобным, будто вредоносность болезни проявляется не только в физических признаках, но и искажает саму натуру, подобно ворожбе или дурному глазу или подобно тому, как ведет себя взбесившаяся собака {263}, которая до болезни была добрейшим животным, а теперь кидается и кусает любого, кто попадается ей на пути, включая и тех, к кому раньше была очень привязана. Другие относили это за счет испорченности человеческой природы - будто людям невыносимо осознавать себя более несчастными, чем окружающие, и они невольно стремятся, чтобы все вокруг были столь же несчастны и нездоровы, как и они. Третьи говорили, что все это лишь следствие отчаяния, когда люди сами не понимают, что делают, и потому не заботятся оградить от опасности не только окружающих, но и самих себя. И действительно, если человек доведен до такого состояния, что сам себя не помнит и не заботится о собственной безопасности, стоит ли удивляться тому, что он безразличен и к безопасности окружающих? Но я хочу направить все эти ученые споры в совершенно иное русло и сразу же разрешить их, сказав, что сомневаюсь в самом исходном факте. Более того, я утверждаю, что это вовсе не соответствовало действительности, а распространялось жителями близлежащих деревень, настроенными против горожан, чтобы узаконить или хотя бы оправдать те жестокости и недоброжелательство, о которых столько рассказывали и которыми возмущались обе стороны; горожане настаивали, чтобы их приняли и дали приют в их бедственном положении, и часто, уже заразные, жаловались на жестокость и несправедливость сельских жителей, отказывавших им в гостеприимстве и вынуждавших вернуться домой вместе с семьями и пожитками; а местные жители, когда на них так напирали и лондонцы врывались к ним силой, жаловались, что заболевшие чумой не только не заботились об окружающих, но и сознательно заражали их; ни то, ни другое не соответствовало действительности, во всяком случае тому, какими красками это расписывалось. Правда, надо сказать, что среди сельских жителей часто распространялись тревожные слухи, будто лондонцы решились прорваться к ним силой, и не только за помощью, но и чтобы разбойничать и грабить, будто зараженные свободно бегают прямо по улицам города, и никто их не останавливает, не запирает в домах и не содержит их так, чтобы заболевшие не заражали здоровых; в то время как, надо отдать лондонцам справедливость, ничего подобного не было, если не считать исключительных случаев, таких, о которых я упоминал, и им подобных. Наоборот, все делалось так заботливо, содержалось в таком образцовом порядке и в самом городе, и в его окрестностях трудами лорд-мэра, олдерменов, а в пригороде - мировых судей и церковных старост, что Лондон мог бы служить для городов всего мира примером образцового управления и полного порядка, неизменно соблюдаемого даже в самый разгар поветрия, когда люди были в полном оцепенении от ужаса и отчаяния. Но я еще буду говорить об этом в своем месте. Однако об одном здесь все же следует упомянуть, к чести магистрата, и отнести это прежде всего за счет его осмотрительности, а именно: об умеренности в большом и трудном деле запирания домов. Правда, я уже говорил, что практика запирания домов вызывала сильнейшее неудовольствие в народе; пожалуй, можно сказать, единственное из действий властей, которое вызывало в то время неудовольствие: ведь запирать здоровых люден вместе с больными все считали ужасным, и жалобы людей, заточенных таким образом, были отчаянными. Они были прекрасно слышны на улицах, причем иногда содержали угрозы, хотя чаще взывали к состраданию. У запертых людей не было иного способа поговорить с друзьями, как через окно, и частенько своими рассказами они надрывали сердца не только знакомых, но и случайных прохожих, которые их слышали; а так как в этих жалобах они нередко упрекали сторожей за жестокость и оскорбления, то и сторожа отвечали на это достаточно дерзко, а подчас и препятствовали людям на улице разговаривать с запертыми в домах семьями, за что, а также за дурное обращение с вверенными им людьми, семь-восемь сторожей в разных местах города было убито. Не знаю только, можно ли это в прямом смысле назвать убийством, так как не вникал в подробности этих случаев. Действительно, сторожа находились при исполнении служебных обязанностей и делали работу, порученную им законными властями, а лишение жизни любого должностного лица во время исполнения служебных обязанностей, по закону, называется убийством. Но так как сторожа не получали указаний от магистрата или от своего непосредственного начальства наносить вред и оскорбления ни людям, вверенным их попечению, ни тем, кто принимал участие в судьбе заболевших, то можно сказать, что, делая это, они поступали как частные, а не как должностные лица; и, следовательно, если они навлекали на себя несчастье своим недостойным поведением, эти действия были направлены против них лично; и действительно (не знаю - заслуженно или нет), им слались проклятия, и, что бы с ними ни приключилось, никто не сочувствовал им, все утверждали: они того заслуживают. Не припомню я и чтобы кого-нибудь наказывали, во всяком случае, наказывали достаточно строго, за ущерб, нанесенный сторожу. О том, на какие ухищрения пускались люди, чтобы выбраться из запертых домов и убежать, как они обманывали сторожей или принуждали их силой, я уже говорил и не буду долее останавливаться на этом. Но должен добавить, что магистрат значительно облегчал положение таких семей во многих отношениях, особенно по части помещения больных людей, когда они были согласны, в чумные бараки и подобные места, а иногда в разрешении здоровым членам семьи, после подтверждения, что они здоровы, перебраться в другое место при условии, что они сами запрутся там на определенный властями срок. Магистрат проявлял большую заботу и о снабжении этих несчастных зараженных семей, - я имею в виду снабжение их всем необходимым, будь то пища или лекарство, - причем власти не удовлетворялись тем, что отдавали соответствующие приказания подчиненным, но олдермен собственной персоной верхом на лошади регулярно подъезжал к таким домам и спрашивал их обитателей через окно, хорошо ли за ними ухаживают, не нуждаются ли они в чем-либо необходимом, выполняют ли их поручения сторожа и приносят ли они им то, что те просят. И если ответ был положительный, все было в порядке, если же поступали жалобы на плохое снабжение, на пренебрежение сторожей к своим обязанностям, на грубое обращение, они (я имею в виду сторожей) тут же увольнялись и другие ставились на их место. Конечно, жалобы могли оказаться несправедливыми, и если у сторожа имелись доводы, убеждавшие магистрат, что он был прав и люди облыжно обвинили его, он оставался на своем посту, а обвинившие его получали внушение. Но разбирательство в такого рода делах было затруднительно, так как непросто было переговариваться с запертыми людьми через окно. Поэтому магистрат обычно вставал на сторону запертых и заменял сторожа, так как при этом наносилось меньше вреда и проистекало меньше дурных последствий; видя, что сторож обвинен облыжно, магистрат тут же устраивал его в другое подобное место; если же наносился вред семье, то его ничем нельзя было возместить, урон был непоправимый, так как речь шла о жизни и смерти. Помимо случаев побегов, о которых я уже рассказывал, самые разные недоразумения возникали между сторожем и теми беднягами, кого он караулил. Иногда сторож уходил со своего поста, иногда был пьян, иногда спал крепким сном, когда был нужен людям; все эти случаи строго наказывались, как они того и заслуживали. Но что бы в конце концов ни делалось в подобных случаях, практика запирания домов и содержания под одной крышей больных и здоровых имела огромные неудобства и зачастую последствия ее были трагичны, о чем стоило бы рассказать подробнее, будь здесь достаточно места. Но она предписывалась законом и преследовала целью в основном общественное благополучие, а весь урон для частных лиц при проведении ее в жизнь должен был окупаться общественным благом. До сих пор неясно, дало ли это что-либо по части противодействия заразе; я, по правде сказать, не могу ответить тут положительно: ведь невозможно и представить себе большего разгула болезни, когда она достигла наивысшей точки, хотя зараженные дома запирались, насколько это было возможно, неукоснительно. Разумеется, если бы все заразные были заперты, то здоровые люди не могли бы от них заболеть, так как не смогли бы даже приблизиться к ним. Но дело было вот в чем (здесь я лишь упомяну об этом вскользь): болезнь распространялась невольно теми людьми, которые внешне не казались заразными и не подозревали ни о том, что они больны, ни о том, где именно они подхватили заразу. Один из домов в Уайтчепле заперли, потому что там заболела служанка; у нее были только пятна, а не бубоны, и она поправилась; однако обитатели дома не имели права покидать его стены - чтобы сходить за чем-либо или подышать свежим воздухом - в течение сорока дней. Недостаток воздуха, страх, огорчение, обида и прочие "прелести", сопровождавшие это мучительное положение, вызвали лихорадку у хозяйки дома, и проверяющие, вопреки утверждениям доктора, сказали, что это чума. Так что в результате проверки наблюдателей был установлен новый срок карантина, хотя до конца прежнего оставалось лишь несколько дней. Это новое злоключение, лишившее всех возможности свободно передвигаться и дышать свежим воздухом, так возмутило и огорчило семейство, что почти все члены его расхворались: у одного заболело то, у другого - другое; у большинства же было цинготное недомогание и только в одном случае - сильные колики; так им и продлевали карантин до тех пор, пока кто-то занимавшийся проверкой состояния больных и решавший, можно ли дом наконец открыть, не занес им чуму, так что большинство из них перемерло, и не от того, что чума якобы изначально была в доме, а от чумы, занесенной теми самыми людьми, которые должны были бы принимать все меры, чтобы оградить от нее население. И такие вещи случались неоднократно; это было одним из самых неприятных последствий запирания домов. Примерно в это же время приключилась одна неприятность, которая поначалу меня страшно огорчила и встревожила (однако, как потом оказалось, она не принесла мне никакого урона), именно: олдермен Портсоукенского округа назначил меня одним из наблюдателей района, в котором я жил. У нас был большой приход; в нем работало не менее восемнадцати наблюдателей, как, по закону, их называли; в народе же их авали просто "визитерами". Я старался всеми силами отвертеться от этого назначения, привел все доступные доводы, чтобы убедить посланцев олдермена не назначать меня; особенно же я налегал на то, что вообще не поддерживаю идеи запирания домов и что очень жестоко заставлять меня быть орудием мер, против которых восстает мой разум и которые, я убежден, не отвечают тем целям, ради коих они предпринимаются; но все послабление, которого удалось мне добиться, свелось лишь к тому, что, хотя обычно на эту службу люди назначались лорд-мэром сроком на два месяца, мне было разрешено покинуть ее через три недели, однако при условии, что к этому времени я найду какого-либо другого подходящего домохозяина, согласного отслужить за меня до конца срока, короче, это была совсем небольшая поблажка, так как отнюдь не просто было найти достойного человека, согласного на такую работу. Надо признать, что запирание домов имело один положительный результат, - это я и тогда понимал, - а именно: удерживало заболевших в домах, тогда как в противном случае они стали бы бегать по улицам, разнося заразу; в состоянии бреда они были очень к этому склонны и стали уже так поступать в самом начале мора, пока их не решились удерживать силой; да что там - поначалу бедняки нередко ходили по домам попрошайничать, говорили, что у них чума и им нужно тряпье перевязать болячки или еще что-нибудь в этом роде - все, что ни придет на ум в бредовом состоянии. Одна несчастная молодая женщина, жена вполне достойного горожанина, была убита (если верить рассказам) таким вот типом на Олдергейт-стрит или в ее окрестностях. Тот в сильном бреду шел по улице, распевая песни; люди думали, что он пьян, но сам он утверждал, будто болен чумой, и, похоже, говорил правду; встретив эту молодую женщину, он захотел поцеловать ее. Женщина страшно испугалась, приняв его за грубияна, и бросилась прочь со всех ног; но улицы были безлюдны и не к кому было обратиться за помощью. Увидев, что он ее нагоняет, она повернулась и толкнула его с такой силой, что мужчина, ослабев от болезни, упал навзничь. Но, к несчастью, ему удалось схватить ее и опрокинуть вместе с собой; потом, поднявшись первым, он облапил ее, поцеловал и - самое ужасное, - сообщив, что у него чума, спросил, почему бы ей тоже не поболеть? Женщина и так уж была до смерти напугана (она к тому же была на первых месяцах беременности), но, узнав, что у него чума, вскрикнула и упала в обморок; и этот припадок (хотя она потом и пришла в себя), не прошло и нескольких дней, все же убил ее. Я так и не узнал, заразилась она чумой или нет. Другой заболевший постучался в дом своих хороших знакомых; узнав от слуги, открывшего дверь, что хозяин наверху, он поднялся по лестнице и вошел в комнату, где сидело за ужином все семейство. Они с удивлением повставали с мест, не понимая, что происходит, но он попросил их спокойно сидеть - он зашел лишь проститься. - Что вы, мистер ***, - спросили его, - куда это вы собрались? - Куда собрался? Я болен и умру завтра ночью. Легче представить себе, чем описать словами охвативший всех ужас. Женщины и хозяйские дочки, совсем еще маленькие девочки, почти до смерти напугались {264}, вскочили, кинулись одна к одной двери, другая - к другой, кто вниз по лестнице, кто - вверх; наконец, собравшись все вместе, они заперлись наверху в спальнях и стали из окон взывать о помощи. Похоже, от страха они совсем потеряли голову. Хозяин, более сдержанный, хотя тоже напуганный и возмущенный, хотел было в сердцах прибить гостя и спустить его вниз по лестнице, но потом сообразил, в каком состоянии тот находится и сколь опасно прикасаться к нему, и остался стоять как вкопанный, оцепенев от ужаса. Заболевший бедняга, не только недужный телом, но и повредившийся мозгами, тоже стоял столбом. - Ну-ну, - совершенно спокойно произнес он, - что это с вами со всеми? Похоже, я потревожил вас. Коли так, пойду помирать домой. Сказав это, он сразу же стал спускаться по лестнице. Слуга, впустивший его, следовал теперь сзади со свечой, но побоялся обогнать его и отворить дверь: он так и остался на лестнице и ждал, что предпримет больной. Тот подошел к двери, отпер ее, вышел на улицу и захлопнул дверь за собой. Прошло немало времени, прежде чем семья опомнилась от испуга. (Но так как никаких дурных последствий не было, они, будьте уверены, еще много времени спустя вспоминали об этом случае с большим удовольствием.) Больной ушел, но прошло немало времени - не менее нескольких дней, - прежде чем они оправились от страха, который тот на них нагнал; да и по дому они не решались ходить, пока хорошенько не прокурили всякими благовониями все комнаты, не напустили дыму от смолы, пороха и серы, каждого по отдельности, пока не перестирали всю одежду и тому подобное. Что же касается бедного джентльмена, то не припомню сейчас, умер он или остался жив. Не подлежит сомнению, что, если бы при помощи запирания домов больных не ограничивали в передвижении, то во время сильного жара, в бреду и беспамятстве, многие из них бегали бы взад-вперед по улицам города и даже, как это в ряде случаев и бывало, нападали бы на прохожих, подобно бешеным собакам, кусающим каждого, кто попадется им на пути; не сомневаюсь я и в том, что ежели бы какой заразный больной в припадке неистовства действительно укусил бы кого-либо, то тот (я имею в виду укушенного) непременно заразился бы той же болезнью со всеми соответствующими признаками хвори. Я слыхал об одном заболевшем, который, не выдержав боли в бубонах - их было у него целых три, - вскочил с постели в одной рубашке, надел башмаки и собирался было накинуть кафтан, но сиделка воспротивилась этому и вырвала кафтан у него из рук; тогда он повалил сиделку и, перешагнув через нее, побежал в одной рубашке вниз по лестнице, и прямехонько на улицу, к Темзе; сиделка выбежала за ним и крикнула сторожу, чтобы тот задержал его; но сторож, сам напуганный, не решился к нему прикоснуться и дал бедняге уйти; тот подбежал к Стиллярдскому спуску, скинул рубаху, бросился в Темзу и, будучи хорошим пловцом, переплыл реку; вода, что называется, прибывала, то есть двигалась в западном направлении, так что он достиг другого берега лишь у Фелконского спуска, где и вылез на сушу; не встретив никого из людей (все это происходило ночью), он довольно долго бегал нагишом по улицам, потом, когда прилив кончился, вновь кинулся в реку, вернулся к Стиллярду, вылез на берег, добрался до своего дома, постучался, поднялся по лестнице и залез в постель; и этот жуткий эксперимент вылечил его от чумы; дело в том, что резкие движения руками и ногами при плавании растянули места, где находились бубоны (а именно, под мышками и в паху), и привели к тому, что те созрели и прорвались; а холодная вода уменьшила жар в крови. Остается только добавить, что я рассказал эту, как и некоторые другие истории, не будучи их свидетелем, и не могу поручиться за их правдивость; особенно в отношении того, что больной излечился после этого удивительного приключения, что, признаюсь, мне кажется очень сомнительным; но история эта подтверждает тот факт, что больные в состоянии бреда или, как говорят, в беспамятстве были склонны бегать по улицам и что таких людей было бы намного больше, если бы их не удерживали запертые дома; в этом, по-моему, заключалась едва ли не единственная польза этого сурового метода. В то же время на него была масса нареканий и жалоб. Сердце надрывалось слышать горестные крики больных, которые, пребывая в беспамятстве от болей или от высокой температуры, были заперты, а то и привязаны к кроватям или креслам, чтобы они ничего не могли над собой сотворить, и которые страшно возмущались таким к себе отношением и тем, что им не дают, как они выражались, умереть по всем правилам, как раньше. Появление заболевших на улице было очень огорчительно, и магистрат делал все от него зависящее, чтобы предотвратить подобные вещи; но так как случалось это обычно ночью и для всех неожиданно, не всегда под рукой оказывались караульные, чтобы воспрепятствовать бегству; но даже и днем прибывший на место караул предпочитал не связываться с больными, так как во время подобных приступов, когда болезнь достигала наивысшей точки, они становились особенно заразны и не было ничего опаснее, как дотрагиваться тогда до них. Обычно они бежали, сами не зная куда, пока не падали замертво, или пока, истощив свои силы, просто не падали, а умирали еще через какое-то время - полчаса-час; и, самое грустное, они всегда приходили в себя в эти последние мгновения и тогда особенно горестно и проникновенно оплакивали свое положение. Все это было еще до того, как потребовали строгого соблюдения распоряжения относительно запертых домов, потому что поначалу сторожа исполняли его не столь неукоснительно, как позднее; так продолжалось до тех пор, пока их (я хочу сказать, некоторых из сторожей) не стали сурово наказывать за попустительство и небрежение своими обязанностями, если они разрешали выходить из домов людям, вверенным их попечению, не важно - больным или здоровым. Но когда сторожа увидели, что к ним направляют специальных чиновников, чтобы проверить их и либо заставить исполнять свои обязанности, либо сурово наказать за нерадивость, они стали строже, и людей начали караулить всерьез, что вызвало столько злобы и возмущения, что невозможно и описать. Но, надо признать, сделать это было совершенно необходимо, раз уж никакие другие меры не были своевременно приняты. Если бы это не было сделано (я говорю о строгом содержании больных под замком), Лондон превратился бы в самое чудовищное место на всем земном шаре; и, судя по тому, что мне известно, в нем умирало бы прямо на улице не меньше людей, чем в самих домах, потому что, когда болезнь достигала наивысшей точки, человек впадал в беспамятство и бредовое состояние, а тогда его невозможно было удержать в постели иначе как силой; многие, кто не был привязан к кроватям, выбрасывались из окон, когда видели, что через дверь выйти невозможно. В те бедственные времена ввиду почти полного отсутствия общения между людьми невозможно было кому-либо одному разузнать обо всех удивительных происшествиях, происходивших в разных семьях; особенно же никто не знает и до сего дня, сколько людей в состоянии бреда утопилось в Темзе и в речушке, вытекающей из болот около Хэкни, которую обычно называют Уэр-Ривер или Хэкни-Ривер. В еженедельных сводках таких людей было указано немного; неясно было и то, утонули ли они случайно или утопились умышленно. Но могу утверждать, что только лично мне было известно больше утопившихся в тот год, чем было указано во всех сводках вместе взятых: ведь многие тела так и не были найдены, хотя доподлинно известно было, что люди погибли. То же можно сказать и о других способах самоубийства. Один человек с Уайткросс-стрит, или ее окрестностей, сжег себя живьем прямо в постели; {265} одни утверждали, что сделал он это нарочно, другие - что благодаря коварству сиделки; но все сходились на том, что он был болен чумой. Не раз в то время я думал о том, что лишь по великой милости Провидения не было в тот год в Сити пожаров, по крайней мере больших пожаров; в противном случае это было бы страшным несчастьем: ведь людям пришлось бы тогда либо не тушить их вовсе, либо собираться кучками, а то и целыми толпами, несмотря на опасность заразы, и не думать, в какие дома они входят, какие пожитки перетаскивают, с какими людьми общаются. Но получилось так, что, не считая пожара в Крипплгейтском приходе и еще двух небольших пожаров, тут же потушенных, в продолжение всего года такого рода неприятностей больше не было. Рассказывали об одном доме на Суон-Элли, между Госуэлл-стрит (в той ее части, что ближе к Олд-стрит {266}) и Сент-Джон-стрит; {267} его обитатели заразились чумой и постепенно вымерли все до единого. Последняя женщина - ее нашли мертвой прямо на полу, похоже, легла так, чтобы умереть перед камином; огонь вырвался наружу и прожег дощатый пол и стропила под ним, все вплоть до тела, однако не тронул покойницы (правда, на ней почти ничего не было) и сам собой затих, не повредив всего дома, хотя это был ветхий деревянный домишко. Насколько правдива эта история, не могу сказать, но город, на следующий год жестоко пострадавший от пожара, в том году не испытал на себе этого бедствия. Однако, учитывая бредовое состояние больных во время агонии, о чем я уже говорил, и то, что в своем безумии они, находясь без присмотра, совершали самые отчаянные поступки, было очень странно, что никаких несчастий такого рода не произошло. Меня не раз спрашивали (но я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос), как получилось, что столько больных ходило по улицам, в то время как зараженные дома так тщательно выискивались, запирались и охранялись. Признаюсь, не знаю, что на это сказать, кроме следующего: в таком огромном и многолюдном городе невозможно было сразу найти все зараженные дома или сразу запереть все такие дома, так что многие свободно разгуливали по улицам, где хотели, прежде чем становилось известно, что они из такого-то и такого-то зараженного дома. Правда, как некоторые доктора говорили лорд-мэру, зараза так свирепствовала в определенные периоды, люди заболевали так часто и умирали так быстро, что невозможно, да и бессмысленно было ходить и расспрашивать - кто болен, кто здоров, или запирать их так тщательно, как это следовало бы делать; ведь иногда почти все дома на улице были заражены, а то и все жители в этих домах; и, что еще хуже, ко времени, когда становилось известно, что дом заражен, оказывалось, что большинство находившихся в нем больных уже давно перемерло, а остальные сбежали, боясь, что их запрут; так что бессмысленно было числить такой дом зараженным и запирать его: зараза произвела свои опустошения и ушла из дома еще до того, как стало известно, что в доме есть больные. Уже это должно бы убедить любого разумного человека, что раз предотвратить распространение заразы было выше возможностей магистрата, да и выше любых человеческих возможностей и ухищрений, то и практика запирания домов совершенно не помогала этой цели {268}. Действительно, польза для общества была от нее незначительной по сравнению с тем горестным грузом, которым она оборачивалась для запертых так вот семей; и пока я, в соответствии с занимаемой должностью, был причастен к введению этих строгостей, я не раз имел случай убедиться, что они не отвечают своей цели. Например, меня как наблюдателя (или визитера) попросили разузнать поподробнее о положении нескольких зараженных семей, но не успевали мы дойти до домов, где явно поселилась чума, как кто-нибудь из семейства сбегал. Магистрат возмущался, упрекал наблюдателей в нерадивости при расспросах и проверках. Но дома стояли зараженными задолго до того, как это становилось известно. Не понадобилось и много времени (ведь я выполнял это опасное поручение лишь половину положенного двухмесячного срока), чтобы понять, что у нас нет другого способа разузнать о положении семьи, кроме как расспрашивать у дверей самих обитателей дома и их соседей. Что же касается того, чтобы войти в дом и обыскать его, то подобной мере городские власти никогда не решились бы подвергнуть население; да и никакой горожанин не согласился бы участвовать в таком предприятии: ведь это бы значило подвергнуть себя неминуемому заражению и смерти, да еще погубить свою семью; а кроме того, ни один честный уважающий себя гражданин не остался бы в Лондоне, если б знал, что может подвергнуться такому унижению. Так что точность наших сообщений зависела от ответов соседей и самих членов семьи, и было очевидно, что от неверных сведений не избавишься. Правда, хозяин дома был обязан в течение двух часов давать сведения наблюдателю, если кто-нибудь из его домочадцев заболевал (точнее, обнаруживал признаки заразной болезни); но находилось столько предлогов избежать этого и оправдать допущенную небрежность, что редко кто давал сведения до того, как дом не покидали все те, кто хотел это сделать, будь то здоровые или больные; и до тех пор, пока это так продолжалось, было совершенно очевидно, что запирание домов не является достаточной мерой, способной предотвратить распространение заразы: ведь, как я уже где-то упоминал, многие уходили уже зараженными, хотя могли и не подозревать об этом. И некоторые из них ходили по улицам, пока не падали замертво; не то чтобы болезнь внезапно поражала их, как удар пули, - зараза уже давно гнездилась у них в крови и постепенно овладевала всеми жизненными органами, пока наконец не добиралась до сердца: тогда больной умирал внезапно, падая, как при обмороке или апоплексическом ударе. Поначалу, как мне известно, даже некоторые из наших врачей полагали, что люди, умиравшие вот так прямо на улице, заболевали в тот самый момент, когда они падали замертво, будто их настигал гром небесный, подобно тем, кто погибал от удара молнии; однако позднее они изменили свое мнение, так как, обследовав тела погибших такой смертью, они обнаружили либо проступившие бубоны, либо другие явные признаки болезни, которая угнездилась в них ранее, чем первоначально полагали врачи. Поэтому-то, как я уже говорил, мы, наблюдатели, зачастую не в состоянии были узнать, заражен ли тот или иной дом, пока не было уже слишком поздно запирать его или, как иногда бывало, пока не умирали все оставшиеся в нем обитатели. На Петтикоут-Лейн {269} заразу занесли сразу в два соседствующих дома, и несколько человек в них заболело, но болезнь так хорошо скрывали, что наблюдатель (он был моим соседом) так ничего и не знал о ней, пока ему не прислали записку, что люди в этих двух домах все перемерли и нужно послать туда телеги, чтобы доставить трупы на кладбище. Дело в том, что главы обеих семей, объединив усилия, устраивали так, что, завидев наблюдателя, одновременно выходили из дома и отвечали друг за друга (то есть лгали), да еще заставляли кого-нибудь из округи подтверждать, что они здоровы (а те, возможно, и сами пребывали в неведении); и так продолжалось до тех пор, пока смерть не сделала невозможным долее хранить тайну и не пришлось ночью заказывать погребальные телеги к обоим домам; так что все, в конце концов, вышло наружу. Но когда наблюдатели приказали констеблю запереть дома, там уже не было никого, кроме троих умирающих - двое в одном доме и один в другом - и двух сиделок, которые признались, что в дом попала зараза вот уже девять-десять дней назад, что пятерых здесь уже схоронили, все же остальные члены семей (а семьи были большие) сбежали, - кто уже захворавший, кто здоровый, а кто неизвестно - здоровый или больной. В другом доме в том же переулке хозяин, когда кто-то из домочадцев заразился, не желая, чтобы дом его был заперт, скрывал это, сколько мог, а потом решил сам себя запереть: он намалевал огромный красный крест на дверях, а под ним слова: "Да поможет нам Бог!" - и таким образом ввел в заблуждение наблюдателя, который решил, что это сделал констебль по распоряжению другого наблюдателя (на каждом участке их было двое); так что хозяин мог свободно входить и выходить из дома, хоть в нем и были заразные больные, до тех пор, пока не был обнаружен обман, а тогда он бежал со здоровыми членами семейства и слугами, так что их так и не заперли. Все это, как я уже говорил, делало весьма затруднительным, если не вовсе невозможным, остановить распространение заразы при помощи запирания домов; и могло тут помочь только одно: если бы люди перестали считать подобное запирание несчастьем, согласились бы добровольно подвергаться ему и стали бы своевременно и чистосердечно сообщать в магистрат, что они-де заразны, и делать это сразу же, как только сами о том узнают; но так как ожидать этого не приходилось и нельзя было рассчитывать, что наблюдатели будут заходить в дома и их обыскивать, то вся польза от запирания домов шла прахом, и лишь немногие из них запирались вовремя, кроме домов тех бедняков, которым не удавалось скрыть болезнь, да тех немногих хозяев, которые выражением ужаса и оцепенения сами себя выдавали. Я освободился от этой опасной службы сразу же, как только смог найти себе - за небольшую сумму - подходящую замену; и таким образом вместо того, чтобы служить два месяца, как полагалось, я прослужил не более трех недель; и вовремя ушел, учитывая, что к этому времени наступил уже август и болезнь стала особенно свирепствовать в нашем конце города. Во время выполнения этой моей работы я, не скрываясь, свободно выражал свое мнение относительно запирания домов в разговорах с соседями; и мы единодушно сошлись на том, что все эти строгости, сами по себе крайне неприятные, имели и еще один главный недостаток: они не достигали своей цели и приводили лишь к тому, что, как я уже говорил, заразные люди все время ходили по улицам; и мы пришли к общему мнению, что во всех отношениях лучше было бы отделять здоровых людей от больных и оставлять с ними лишь тех, кто в таких обстоятельствах брался за ними ухаживать и соглашался быть запертым вместе с ними. Наше предложение об отделении здоровых от больных относилось только к зараженным домам {270}, и запирать больных - не значит покушаться на их свободу; тот, кто сам не мог передвигаться, если находился в здравом уме, не стал бы возмущаться этим. Конечно, когда больные начнут бредить и впадут в беспамятство, они станут кричать и жаловаться на жестокость обращения; но что касается удаления из этих домов здоровых людей, мы считали это весьма разумным и справедливым; ради их же собственного блага они должны быть отделены от заболевших, а для безопасности остальных людей должны какое-то время прожить в уединении, дабы убедиться, что они здоровы и не заразят остальных; мы считали, что двадцати-тридцати дней для этого вполне достаточно. И конечно, если бы здоровым людям предоставили дома для такого полукарантина, они имели бы куда меньше оснований считать себя обиженными, чем теперь, когда их запирали в домах вместе с больными. Здесь, однако, следует заметить: когда похороны стали столь частыми, что перестали звонить в колокола, нанимать плакальщиков, надевать траур по усопшим, как раньше, да что там, даже делать гробы для покойников - короче, когда свирепость болезни столь возросла, дома вообще перестали запирать. Похоже, были использованы все средства и все оказалось бесполезным: чума распространялась с сокрушительной силой, подобно тому, как год спустя распространялся огонь, сжигая все на своем пути с такой яростью, что люди отчаялись в своих попытках остановить его, вот и чума дошла до такого буйства, что люди сидели в оцепенении и смотрели друг на друга, подавленные отчаянием; целые улицы казались вымершими; и не только из-за запертых домов, а просто их обитателей не осталось в живых; двери в опустелых домах были распахнуты, рамы раскачивал ветер, и некому было протянуть руку и прикрыть их. Короче, люди начали поддаваться страху, что все попытки противиться болезни тщетны, что нет надежды и всех ждет одно только горе; и именно в этот момент величайшего всеобщего отчаяния Богу угодно было остановить уже занесенную руку и умерить ярость болезни, притом настолько явно, что это выглядело не менее устрашающе, чем ее начало, и показало, что все вершит именно Его рука, рука Всевышнего, хотя и не без участия земных посредников, о чем я еще скажу в надлежащем месте. Но все же я должен рассказать о самом разгаре чумы, об ее опустошительном буйстве, о людях, оцепеневших, как я уже говорил, в немом отчаянии. Просто невероятно, до каких крайностей доводила людей чума в самый разгар болезни, и эта часть повествования, думаю, будет не менее впечатляющей, чем остальные. Разве не потрясает человека, находящегося в здравом уме, не производит глубочайшего впечатления на душу его вид мужчины, почти голого, выскочившего из дома, возможно, прямо с постели, на улицу, отходящую от Хэрроу-Элли - довольно оживленного пересечения нескольких улочек, переулков и проездов в районе Мясного ряда в Уайтчепле, - повторяю, разве может не потрясти вид этого бедняги, выскочившего прямо на улицу, распевающего и пританцовывающего со всякими шутовскими ужимками, в то время как за ним вдогонку спешат жена и пятеро-шестеро ребятишек; те умоляют его, ради всего святого, вернуться домой и просят прохожих помочь им, но тщетно - никто не решается подойти, а тем более прикоснуться к нему. С горечью и сокрушением смотрел я на них из окна; мне было прекрасно видно, что все это время бедняга просто корчился от боли, так как у него были (это мне сказали потом) два бубона, которые никак не могли нагноиться и прорваться; доктор, чтобы прорвать их, наложил едкие примочки на эти места, которые жгли ему кожу, как каленым железом. Не знаю, что сталось с беднягой, но думаю, что он так и бегал до тех пор, пока не упал замертво. Неудивительно, что и сам внешний вид города стал устрашающим. Обычное движение людей по улицам, столь естественное для нашей части города, сильно уменьшилось. Правда, Биржа не была закрыта, но ее почти не посещали {271}. Уличных огней не зажигали; на несколько дней, когда был сильный ливень, они вообще потухли; но дело было не только в ливне: некоторые доктора настаивали на том, что огонь не просто бесполезен, но и опасен для здоровья {272}. Это вызвало бурные протесты и было доведено до сведения лорд-мера. Другие, и не менее известные, доктора, наоборот, говорили, что огонь усмиряет буйство болезни. Не могу привести доводы противоборствующих сторон, помню только, что они очень яростно сражались друг с другом. Одни были за огонь, только жечь нужно дерево, а не уголь, и даже определенные сорта дерева, лучше всего ель и кедр из-за сильных испарений скипидара; другие стояли за уголь, а не дерево, из-за серы и битума; а третьи - ни за то, ни за другое. В конце концов мэр отдал распоряжение отказаться от огня, более всего из-за того, что чума так разгулялась, что стало очевидно: никакие средства ее не берут, а скорее наоборот - заставляют свирепствовать еще пуще. Это бездействие магистрата проистекало, скорее, от невозможности применить какие-либо действенные средства, чем от нежелания потрудиться или взять на себя груз ответственности, потому что, надо отдать властям справедливость, они не жалели ни собственных трудов, ни самих себя. Но ничто не помогало: зараза бушевала, и люди были угнетены и напуганы до последней степени - до того, что, как я уже говорил, они разрешили себе предаться отчаянию. Но, позвольте тут же заметить, когда я говорю, что люди стали поддаваться отчаянию, я вовсе не имею в виду так называемое безверие или сомнения в вечной жизни, а лишь сомнение в том, что им удастся избежать заразы и пережить чуму, которая настолько разбушевалась и так обрушилась на людей, что почти никто из заболевших в это время (то есть в августе и в сентябре), когда она была в разгаре, не уцелел; {273} в отличие от заболевших в июне, июле и начале августа (когда, как я уже говорил, многие продолжали жить еще немало дней, а уж потом умирали, долгое время спустя после того, как яд попадал им в кровь), теперь, наоборот, люди, заболевшие в две последние недели августа и три первые недели сентября, обычно умирали в два, самое большее в три дня, а многие и сразу в тот же день, как заболели; были ли это самые тяжелые "собачьи дни", и, как утверждали астрологи, все объяснялось дурным воздействием Сириуса {274}, или же все ростки заразы, которые до того носили в себе люди, вдруг проросли одновременно, - не могу сказать, однако именно в это время сообщили, что однажды более трех тысяч человек унесло за одну ночь; и те, кто, по их утверждениям, внимательно изучал этот факт, говорили, что все они умерли в течение двух часов, а именно - между часом ночи и тремя часами утра. Что касается внезапности этих смертей, значительно возросшей по сравнению с тем, что было раньше, то здесь привести можно несметное количество примеров, в том числе и среди моих соседей. Одно семейство, состоявшее из десяти человек и проживавшее по соседству со мной, неподалеку от Темпл-бар, еще в понедельник казалось совершенно здоровым; однако к вечеру заболели служанка и один из подмастерьев и умерли к утру; к этому времени заболел другой подмастерье и двое детей, один из которых умер к вечеру вторника; а остальные - в среду. Короче говоря, к полудню в субботу умерли все - хозяин, хозяйка, четверо детей и четверо слуг; и дом совершенно опустел, если не считать старушки, которая приходила присматривать за пожитками по распоряжению брата хозяина дома, жившего неподалеку, однако не заболевшего. Много домов опустело, так как всех их обитателей свезли на кладбище; особенно в переулке рядом с вывеской Моисея и Аарона {275}, с той стороны, где Застава {276}, только немного подальше, - там было несколько прилепившихся друг к другу домишек, в которых, говорили, ни единого человека в живых не осталось. И те, кто умерли последними, слишком долго оставались непохороненными; причиной тому было вовсе не то, как писали некоторые, будто в городе не осталось живых хоронить своих мертвецов, а то, что смертность в переулке была такова, что некому оказалось сообщить погребальщикам и могильщикам, что нужно вывезти и захоронить трупы. Говорили, - не знаю, правда, насколько это верно, - будто некоторые тела так прогнили и разложились, что стоило огромного труда их убрать; а так как телеги не могли подъехать ближе, чем Элли-Гейт на Хай-стрит, это еще усложняло дело; но я даже не знаю точно, сколько там оставалось трупов. И потом, я уверен, что такое случалось не часто. Когда люди, как я уже говорил, впали в полное отчаяние и безнадежность, это возымело одно странное действие: недели на три-четыре люди отбросили страх и осторожность, они более не сторонились встречных, не сидели взаперти, а ходили куда хотели и вновь начали общаться друг с другом. "Я не расспрашиваю вас, как вы себя чувствуете, - частенько говорили они при встрече, - как не рассказываю и о собственном здоровье; совершенно очевидно, что оба мы погибнем; так что теперь уже не имеет значения, кто болен сейчас, а кто здоров". И вот они, отчаявшись, начали ходить в любые места, в любую компанию. Не менее удивительно, чем эти светские сборища, было и то, как толпились люди у церкви. Они больше не задавались вопросами, с кем рядом сидят, что за зловонные запахи обоняют или в каком состоянии, судя по виду, находятся окружающие их люди; они уже смотрели на себя как на покойников и ходили в церковь без малейших предосторожностей; и стояли толпой, будто жизнь их не имела ни малейшего значения по сравнению с тем, ради чего они собрались здесь. И воистину, рвение, с каким они посещали храм, серьезность и внимание, с которыми слушали священника, показывали, какое огромное значение придавали бы люди служению Богу, если б думали, каждый раз когда посещают Церковь, что этот день их последний. Было и еще одно странное воздействие отчаяния: люди отбросили предрассудки, им стало все равно, какой священник стоит на кафедре, когда они приходят в церковь. Не подлежало сомнению, что множество священников погибло во время этого всеобщего бедствия; другим же не хватило мужества встретить его достойно, и они бежали из города, если имели хоть какое-то пристанище в провинции. Так что некоторые приходские церкви стояли бесхозными, и народ вовсе не возражал, чтобы священники-диссиденты, которые несколько лет назад были лишены приходов, согласно парламентскому акту, известному как Акт о единообразии {277}, проповедовали бы теперь в церквах; да и сами священнослужители без возражения принимали их помощь; таким образом, многие из тех, кому, что называется, заткнули рты, теперь вновь обретали голос и могли читать проповеди публично. Здесь можно заметить, и надеюсь, это будет не лишнее, что близость смерти быстро примиряет добропорядочных людей друг с другом и что только из- за легкости нашей жизни и из-за того, что мы стараемся не думать о неизбежном конце, связи наши разрываются, злоба накипает, крепнут предрассудки, пренебрежение милосердием и христианским единением, как это имеет место в наши дни. Еще один чумной год всех нас примирил бы; близкое соседство смерти или болезни, угрожающей смертью, выгнало бы всю присущую нам желчность, покончило бы со всякой враждебностью и заставило бы взглянуть на многие вещи иными глазами. Подобно тому, как люди, принадлежавшие Высокой церкви, соглашались слушать проповеди диссидентских священников, так и диссиденты, которые раньше с необычайным упорством отказывались от единения с Высокой церковью, теперь не гнушались заходить в приходские храмы и там молиться; но как только страх перед заразой уменьшился, все вновь, к сожалению, вернулось в старое русло. Я упоминаю обо всем этом просто как об историческом факте. У меня нет намерения приводить какие-либо доводы, чтобы побудить одну из сторон или обе сразу к более милосердному отношению друг к другу. Не думаю, чтобы подобный разговор оказался уместным, тем более действенным; разрыв скорее увеличивается, чем уменьшается, и грозит стать еще сильнее, да и кто я такой, чтобы считать себя способным повлиять на ту или иную сторону? Могу повторить лишь одно: смерть, бесспорно, всех нас примирит; по ту сторону могилы все мы вновь станем братьями. На Небе, куда, надеюсь, попадут люди любых партий и любых убеждений, не будет ни предрассудков, ни сомнений; там все мы будем одних взглядов, единого мнения. Почему же не можем мы идти рука об руку к тому пристанищу, где все мы соединимся без колебаний в вечной гармонии и любви? Повторяю, почему не можем мы этого сделать здесь, на земле, я не знаю и скажу в связи с этим только одно: это весьма прискорбно. Я мог бы еще долго описывать бедствия того ужасного времени - и отдельные сценки, которые мы видели ежедневно, и жуткие выходки, к коим болезнь вынуждала потерявших разум людей; и те ужасные случаи, которые приключались теперь на улицах; и панический страх, который не покидал людей даже дома: ведь теперь даже члены семьи стали бояться друг друга. Но после того, как я рассказал уже об одном мужчине, привязанном к кровати, который, не видя иного способа освободиться, поджег постель свечой, до которой, к несчастью, смог дотянуться, и сжег себя заживо; или о другом, который под пыткой нестерпимой боли отплясывал и распевал нагишом на улице, повторяю, после того, как я обо всем этом уже рассказал, - что можно еще добавить? Какие слова найти, чтобы передать читателю еще более живо беды того времени или внушить ему более полное представление о тех невообразимых страданиях? Признаюсь, время было ужасное, подчас моя решимость почти покидала меня, и не было у меня и помину той храбрости, как поначалу. Если отчаянность ситуации довела других до того, что они стали расхаживать по улицам, то я, наоборот, заперся дома, и кроме путешествия в Блэкуэлл и Гринвич, о котором уже рассказывал и которое было предпринято просто как прогулка, - потом уже никуда почти не выходил, как, впрочем, и в течение двух недель перед этой прогулкой. Я говорил уже, что не раз сокрушался о том, что решился остаться в городе и не уехал с братом и его семьей, но теперь уже поздно было куда-либо уезжать; так что я заперся и оставался в доме довольно долго; но в конце концов терпение мое истощилось, и я решился показаться на улице; потом меня призвали исполнять это омерзительное и опасное поручение, о чем я уже говорил, так что мне пришлось снова выходить из дома; но когда время службы прошло, а чума была еще в полном разгаре, я вновь заперся и просидел так еще десять-двенадцать дней, в продолжение которых наблюдал немало жутких сцен на собственной улице, вроде той, на Хэрроу-Элли, когда взбесившийся бедняга плясал и распевал в состоянии агонии, да и много других, ей подобных. Редкий день не случалось ничего ужасного в том конце, что ближе к Хэрроу-Элли; ведь там жила в основном беднота, все больше мясники или люди, так или иначе связанные с мясной торговлей. Иногда целые толпы народа, как правило женщины, выбегали из этого переулка с жутким шумом - ужасающей смесью визга, плача и зова, так что понять, в чем дело, никто из нас не мог. В самую глухую часть ночи погребальные телеги всегда стояли у переулка: ведь если бы они туда заехали, то не смогли бы развернуться, да и проехать насквозь было невозможно. Так они и стояли у переулка в ожидании мертвецов, а если и уезжали нагруженными, то вскорости вновь возвращались: ведь церковное кладбище было неподалеку. Невозможно описать крики и шум, какие поднимала эта беднота, когда выносили трупы детей и друзей их к телегам; а покойников было столько, что можно было подумать, будто в переулке уже никого не осталось или что его обитателей хватило бы, чтобы заселить небольшой городок. Несколько раз оттуда кричали "Убивают!", несколько раз - "Пожар!", но, похоже, все это были бредовые жалобы несчастных, доведенных до отчаяния людей. Полагаю, и в других местах было то же: ведь шесть-семь недель чума свирепствовала так жутко, что и описать невозможно, зараза распространялась с такой быстротой, что в какой-то мере поломала образцовый порядок, поддерживаемый магистратом, о котором я так много говорил (я имею в виду, что на улицах не было трупов и похороны производились лишь в ночное время), потому что необходимо было в этом крайне бедственном положении как можно быстрее хоронить людей {278}. Не могу не упомянуть и еще об одном. Десница Божьего правосудия проявилась еще и в том, что предсказатели, гадалки, астрологи и тому подобные чародеи - фокусники, составители гороскопов, сновидцы и прочие - совершенно исчезли - нельзя было сыскать ни единого. Я глубоко убежден, что многие из них, оставшись в городе в надежде заработать большие деньги (и действительно их доходы благодаря глупости и безрассудству лондонцев были какое-то время непомерно велики), - погибли в разгар бедствия. Теперь же они смолкли: многие из них спали вечным сном, оказавшись бессильны предсказать свою участь и вычислить срок собственной жизни. Некоторые горожане, настроенные наиболее враждебно по отношению к ним, утверждали, что все они перемерли. Я сильно в этом сомневаюсь, но верно одно - ни о ком из них я не слыхал после окончания бедствия. Однако вернемся к моим наблюдениям в самый трудный период этого испытания. Я подбираюсь к сентябрю, наиболее жуткому сентябрю, какой когда-либо видели лондонцы; ведь все известные мне отчеты о других чумных поветриях в Лондоне ничего подобного не содержат: теперь с 22 августа по 26 сентября, то есть за пять недель, число умерших в еженедельных сводках почти достигло сорока тысяч {279}. Конкретнее это выглядело так: С 22 августа по 29 августа 7496 С 29 августа по 5 сентября 8252 С 5 сентября по 12 сентября 7690 С 12 сентября по 19 сентября 8297 С 19 сентября по 26 сентября 6460 --------- 38195 Это было само по себе внушительное число, но если учесть, а у меня есть для этого все основания, что цифры в отчете были приуменьшены (и насколько приуменьшены!), то вы вслед за мной без труда поверите, что умирало более десяти тысяч в неделю в течение всего вышеуказанного периода и чуть меньшее количество в течение нескольких предшествующих и последующих недель. Смятение людей в это время, особенно живших в Сити, невозможно передать. Ужас был настолько силен, что даже у погребальщиков нервы стали сдавать; да что там, несколько из них умерло, хотя они до этого уже переболели чумой, а некоторые падали замертво, когда они вместе с телегами приближались к краю ямы; смятение было особенно велико в Сити, так как его жители долго льстили себя надеждами на спасение и считали, что самый разгар болезни уже позади. Нам рассказали, что одну телегу, шедшую из Шордича, не то бросили перевозчики, не то оставили ее на одного человека, а тот помер прямо на улице; лошади же опрокинули телегу и разметали трупы по земле самым жутким образом. Другая телега была найдена в огромной яме на Финсбери-Филдс; {280} перевозчик не то помер, не то, бросив ее, сбежал, а лошади подошли слишком близко к краю, телега упала и потянула за собой лошадей. Полагали, что и перевозчик был там и его накрыло телегой, так как кнут торчал среди мертвых тел; но ручаться, по-моему, за это нельзя. Говорили, что в нашем приходе Олдгейт у кладбищенских ворот находили телеги, полные трупов, а при них ни перевозчика, ни звонаря и никого другого; кроме того, и в этих, и во многих других случаях было неизвестно, чьи это тела: ведь иногда их спускали на веревках прямо с балконов или из окон, иногда погребальщики сами тащили их к телегам, иногда другие люди; и никто не заботился о том, чтобы составлять отчеты и подсчитывать количество умерших. Теперь бдительность магистрата подверглась самым большим испытаниям - и, надо признать, выдержала их с честью. Каких бы трудов и издержек это ни стоило, две вещи неукоснительно выполнялись в городе и его окрестностях: 1. Провизия всегда была в большом количестве, а цены на нее возросли столь незначительно, что об этом и говорить не стоит. 2. Никаких неубранных и непогребенных трупов не валялось на улицах; и если бы кто-нибудь вздумал пройти из одного конца города в другой в дневное время, он не обнаружил бы никаких признаков похорон, за исключением, как я уже говорил, короткого промежутка в течение трех первых недель сентября. Этот последний пункт может показаться недостоверным, если сравнить его с другими описаниями чумы, с тех пор публиковавшимися, где говорится, что мертвые лежали непохороненными; однако я считаю такие утверждения ложными; во всяком случае, если подобное и случалось, так лишь в домах, где оставшиеся в живых сбежали (найдя для этого какой-нибудь способ, о чем я уже говорил), бросив своих мертвецов, так что некому было сообщить о них городским властям. И это ни в коем случае не меняет сути дела; я в этом убежден, так как был втянут сам на какое-то время в работу по управлению той частью прихода, где я жил и где относительно числа жителей произошли не меньшие опустошения, чем в других районах; повторяю, я убежден: мертвые не оставались незахороненными, то есть не оставались незахороненными после того, как городские власти узнавали об их наличии; не было незахороненных из-за отсутствия погребальщиков или могильщиков, чтобы положить тела в яму и закопать; и этого достаточно, чтобы кончить спор; а что могло происходить в домах и всяких там логовах, вроде тех, что на Мозес-энд-Аарон-Элли, к делу не идет: ведь совершенно очевидно, что всех хоронили, как только о них становилось известно. Что же касается первого пункта (а именно: провизии, ее скудости и дороговизны), то, хоть я и говорил уж об этом, а ниже собираюсь сказать еще подробнее, здесь замечу следующее: 1. Прежде всего, хлеб почти не подорожал: ведь в начале года (точнее, в первые недели марта) за пенни можно было купить пшеничный хлеб в десять с половиной унций {281}, а в самый разгар чумы за те же деньги можно было получить девять с половиной унций хлеба, и хлеб уже не дорожал более за весь этот период. Уже в начале ноября его снова продавали десять с половиной унций за пенни; ничего подобного, я полагаю, не бывало ранее ни в одном городе во время подобных испытаний. 2. Не было недостатка (что меня очень удивляло) в булочных и пекарнях, продолжавших работать, чтобы снабжать население хлебом; однако это вызвало нарекания некоторых семейств, утверждавших, что служанки, посланные туда с тестом, чтобы выпечь хлеб (как было тогда принято), возвращались заразившимися (то есть подцепившими чуму). Во время всего этого тягостного испытания в городе, как я уже говорил, действовало только два чумных барака: {282} один в полях за Олд-стрит {283}, другой - в Вестминстере; и никогда никого не помещали туда насильно. В данном случае не было и необходимости в принуждении, так как в городе обитали тысячи бедняков, пребывавших в самом отчаянном состоянии - без помощи и средств к существованию, живших лишь подаянием; и все они были бы рады туда отправиться: ведь там за ними был бы уход; и вот здесь-то и заключался, по-моему, главный недостаток всех общественных мероприятий города - никого не допускали в чумной барак иначе как за деньги либо соответствующее обеспечение, или при поступлении, или после выздоровления, потому что очень многие выходили оттуда здоровыми; в бараки направляли прекрасных врачей, и больные чувствовали себя там очень неплохо, о чем я еще расскажу. Посылали туда, как я уже говорил, в основном слуг, которые ходили по поручениям, чтобы обеспечить хозяев необходимым, и которых, если они возвращались больными, отсылали в барак, чтобы не перезаразить все семейство; и за ними так хорошо смотрели там, что за все время бедствия было только 156 смертных случаев в лондонском чумном бараке и 159 - в вестминстерском. Когда я утверждал, что необходимо было открыть больше чумных бараков, я не полагал, что в них нужно нагонять людей силой. Если б дома не запирали, а больных насильственно выдворяли из них и загоняли в бараки, как предлагали некоторые, это было бы еще хуже. Сама перевозка больного из дома в барак привела бы к распространению болезни, да и дом, где находился больной, необязательно освобождался бы при этом от заразы, а другие члены семьи, находясь на свободе, наверняка заражали бы остальных. Кроме того, повсеместно принятая в частных домах манера скрывать наличие заболевших, приводила к тому, что наблюдатели, или визитеры, узнавали о них не раньше, чем заражалась вся семья. С другой стороны, огромное число людей, болеющих одновременно, превысило бы любые возможности общественных чумных бараков, да и чиновников не хватило бы, чтобы обнаруживать заболевших и переводить их туда. Тогда это прекрасно понимали и часто говорили об этом. У магистрата хватало хлопот: нелегко было заставлять людей соглашаться на запирание домов, всеми возможными средствами они обманывали сторожей и выбирались на волю, как я уже говорил. И эти трудности с очевидностью показали магистрату, насколько бессмысленной была бы такая работа: ведь никогда не удалось бы им вытащить людей из их домов, из их постелей. Чтобы попытаться сделать это, нужны были не подручные лорд-мэра, а целая армия; да кроме того, люди пришли бы в ярость, в отчаяние и растерзали б тех, кто ввязался в это дело и попытался бы насильно увести их самих, их детей или родственников, чего бы это ни стоило; подобная попытка сделала бы людей, и так доведенных до невообразимо ужасного состояния, совершенно невменяемыми; вот почему магистрат считал, что при данных обстоятельствах лучше проявить в обращении с людьми снисходительность и сострадание, а не жестокость и запугивание, - а именно жестокостью было бы вытаскивание больных из домов и приказание отправиться в какое-то иное место. Это заставляет меня снова вернуться ко времени, когда чума только начиналась, точнее, когда стало очевидным, что она распространится на весь город, и когда, как я уже говорил, наиболее состоятельная часть жителей первой забеспокоилась и поторопилась выбраться из Лондона. Действительно, как я уже говорил, толпа на дороге была так велика, столько было лошадей, карет, телег и фургонов, увозящих людей прочь, что, казалось, весь город вознамерился уехать; и если бы какие-нибудь устрашающие указы были опубликованы в это время, особенно такие, которые стесняли бы свободу людей, это повергло бы и Сити и пригороды в величайшее смятение. Вместо этого магистрат разумно подбодрил народ, издал весьма дельные постановления, регулирующие жизнь в городе, поддерживающие образцовый порядок и приемлемые для всех слоев населения. Прежде всего лорд-мэр, шерифы, Совет олдерменов, а также некоторые члены Городского совета и их представители приняли решение и опубликовали соответствующее заявление, что сами они не покинут город, а будут всегда и повсеместно на страже порядка, отправлять правосудие, распределять пожертвования для бедных, короче, исполнять свой долг и осуществлять доверенные им гражданами обязанности из последних сил. Для претворения в жизнь этого обещания лорд-мэр, шерифы и прочие ежедневно собирались на заседания, чтобы принимать решения, которые, по их мнению, способствовали общественному спокойствию; и хотя они обращались с людьми со всей возможной мягкостью и снисходительностью, однако беззастенчивых мошенников, воров, взломщиков и мародеров должным образом наказывали; всякого рода постановления, направленные против них, публиковались лорд-мэром и Советом олдерменов неоднократно. Кроме того, всем констеблям и церковным старостам было вменено в обязанность оставаться в городе под страхом сурового наказания либо передать свои полномочия способному и во всех отношениях подходящему заместителю, кандидатуру которого одобрит олдермен и члены Городского совета соответствующей части города и за которого уезжающий даст поручительство и залог на случай его смерти, так как нужно будет тогда искать другого констебля на его место. Все это значительно успокоило умы, особенно после первого момента паники, когда говорили, что из города так все бегут, что Сити - есть опасность - совсем опустеет, если не считать самой что ни на есть бедноты, а вся округа будет разграблена и опустошена голодными толпами. И магистрат действительно не отступился от своего обещания и исполнял возложенные на него обязанности с полным бесстрашием; лорд-мэр и шерифы все время были на улицах, в самых опасных местах; и хотя они старались, чтобы люди не толпились вокруг, в самых неотложных случаях они всегда принимали людей, выслушивали все их жалобы и расспрашивали об их бедах. Также и городские чиновники, которых называли офицерами лорд-мэра, неукоснительно исполняли свои обязанности, пока были на службе; если же кто-нибудь из них заражался и заболевал, а такое случалось, немедленно находили другого, чтобы поставить на место заболевшего до выяснения - выживет тот или умрет. Подобным же образом шерифы и олдермены всегда находились на своих постах в тех округах, куда они были направлены; а люди шерифа или сержанты, в свою очередь, шли за указаниями к своему олдермену; так что дисциплина и правосудие везде поддерживались неукоснительно. Следующей заботой было смотреть, чтобы везде соблюдалась свобода торговли; следя за этим, лорд-мэр и шериф, либо кто-то один из них, каждый базарный день выезжали верхом поглядеть, как исполняются их указания: получают ли селяне самый радушный прием {284}, свободно ли пропускают их на рынок и с рынка, не видят ли они на улицах города каких-нибудь безобразий и ужасов, которые могли бы напугать их и заставить прекратить посадки в город. Специальные распоряжения получили также и пекари, а глава Цеха пекарей и его помощники получили указание, чтобы эти распоряжения неукоснительно выполнялись и чтобы установленные цена и вес хлеба (которые еженедельно сообщались лорд-мэром) соблюдались; кроме того, все пекари были обязаны круглосуточно держать печи горячими под страхом лишиться права быть членом корпорации пекарей города Лондона. Благодаря этим мерам хлеба всегда было вдоволь, и по тем же ценам, как и обычно, я об этом уже говорил; и в провизии на рынках никогда не ощущалось недостатка, до такой степени, что я, дивясь этому, не раз упрекал себя за робость и осторожность при каждом выходе на улицу, тогда как селяне спокойно и храбро шли на рынок, будто в городе не было заразы или будто им не угрожала опасность подхватить ее. Что правда, то правда, одним из самых похвальных действий магистрата было то, что улицы всегда содержались в чистоте и ничего пугающего нельзя было на них увидеть - трупа или еще чего, оскорбляющего взгляд, - если не считать тех случаев, когда кто-либо падал замертво прямо на улице, о чем я уже говорил; но и такие тела обычно прикрывались или же относились в ближайший церковный двор в ожидании ночи. Все необходимые работы, которые порождали страх, были омерзительны или опасны, делались по ночам; перевозка и погребение трупов, сжигание заразных пожитков - все это делалось ночью; и все те трупы, которые сбрасывались в три огромные ямы на кладбищах, о которых я уже говорил, подвозились туда ночью, и все было забросано землей до наступления дня. Так что в дневное время не было ни видно, ни слышно ни малейших признаков бедствия, если не считать пустынности улиц и подчас бешеных криков и жалоб людей, высовывающихся из окон, а также множества запертых домов и лавок. Нельзя сказать, что в Сити было так же тихо и пустынно, как на окраинах, если не считать того периода, когда, как я уже говорил, чума поползла на восток и распространилась по всему Сити. Это действительно была милость Божия, что чума, начавшись сначала в одном конце города (о чем говорилось уже предостаточно), лишь постепенно распространялась на другие части и не пришла сюда (я хочу сказать, на восток), пока не истощила своей ярости в западной части города: таким образом, когда она разгоралась в одном направлении, то затихала в другом. Например, она началась в Сент-Джайлсе и вестминстерской части города, а именно: в Сент-Джайлсе-ин-де-Филдс. Сент-Эндрюсе. Холборне, Сент-Клемент-Дейнз, Сент-Мартин-ин-де-Филдс и в Вестминстере; там она свирепствовала примерно до середины июля. Во второй половине июля в этих приходах она стала стихать, но значительно возросла в Крипплгейте, приходе Святого Гроба Господня, Сент-Джеймсе, Кларкенуэлле, Сент-Брандс и Олдерсгейт. Пока это продолжалось во всех перечисленных приходах. Сити и все приходы Саутуэркской стороны реки, а также Степни, Уайтчепл, Олдгейт, Уоппинг и Рэдклифф были почти не затронуты, настолько, что люди там по-прежнему беспечно ходили по делам, вели торговлю, держали открытыми лавки и свободно общались друг с другом и в Сити, и в северо-восточных приходах, и в Саутуэрке, почти как если бы чумы и вовсе не существовало. Даже когда северные и северо-западные пригороды, такие как Крипплгейт, Кларкенуэлл, Бишопсгейт и Шордич, были уже сильно заражены, все же в остальных приходах было сравнительно спокойно. Например, с 25 июля по 1 августа сводки умерших сообщали: Сент-Джайлс, Крипплгейт 554 Святого Гроба Господня 250 Кларкенуэлл 103 Бишопсгейт 116 Шордич 110 приход Степни 127 Олдгейт 92 Уайтчепл 104 Все 97 приходов внутри городских стен 228 Все приходы в Саутуэрке 205 ------------------------------------------------------ Итого 1889 Одним словом, в ту неделю в двух приходах - Крипплгейт и Святого Гроба Господня - умерло на 48 человек больше, чем во всем Сити, восточных пригородах и саутуэркских приходах вместе взятых. Это привело к тому, что репутация Сити как места здорового, особенно среди близлежащих графств и торговых городов, откуда к нам главным образом и шла провизия, держалась дольше, чем это соответствовало действительности. Ведь когда люди из провинции проезжали черев Шордич, или Бишопсгейт, или Олд-стрит и Смитфилд, они видели, что улицы на окраинах пустынны, дома и лавки заперты, а те немногие прохожие, кто встречался им на пути, старались идти посередине улицы. Но как только они попадали в Сити, внешне дела обстояли здесь лучше: рынки и лавки были открыты, и горожане, как обычно, ходили по улицам, хотя и не столь многолюдным; так продолжалось до конца августа - начала сентября. Но потом ситуация полностью изменилась; болезнь стала слабеть в западных и северо-западных приходах и всей тяжестью, самым ужасным образом обрушилась на Сити, восточные приходы и Саутуэркскую сторону. Теперь уж Сити представляло собой мрачное зрелище: лавки закрыты, улицы опустели. Правда, на Хай-стрит необходимость все-таки выгоняла людей {285}, и среди дня там было довольно много народу, но по утрам и вечерам - почти что ни души, даже там, и то же на Корнхилл {286} и Чипсайде {287}. Эти мои наблюдения убедительно подтверждались в те недели сводками смертности, выдержку из которых я приведу ниже, так как она относится к приходам, о которых сейчас шла речь, и доказывает очевидность моих расчетов. Еженедельная сводка, показывающая падение смертности на западе и северо-западе, выглядит так: С 12 по 19 сентября Сент-Джайлс, Крипплгейт 456 Сент-Джайлс-ин-де-Филдс 140 Кларкенуэлл 77 Святого Гроба Господня 214 Сент-Лионард, Шордич 183 Приход Степни 716 Олдгейт 623 Уайтчепл 532 Все 27 приходов внутри городских стен 1493 8 приходов Саутуэркской стороны 1636 -------------------------------------------------- Итого 6060 Здесь мы видим поистине странную, и весьма прискорбную, перемену; продлись такое положение более двух месяцев, немногие остались бы в живых. Но, повторяю, таково было милосердие Божие, что в западных и северных районах, вначале страшно пострадавших, как видите, положение улучшилось; и если в центре города улицы совсем опустели, то в тех районах люди вновь начали выходить; за следующие две-три недели произошли еще большие перемены, я имею в виду перемены, воодушевившие эту часть города. Например: С 19 по 26 сентября Сент-Джайлс, Крипплгейт 277 Сент-Джайлс-ин-де-Филдс 119 Кларкенуэлл 76 Святого Гроба Господня 193 Сент-Лионард, Шордич 146 Приход Степни 616 Олдгейт 496 Уайтчепл 346 Все 97 приходов внутри городских стен 1268 8 приходов Саутуэрка 1390 -------------------------------------------------- Итого 4927 С 26 сентября по 3 октября Сент-Джайлс, Крипплгейт 196 Сент-Джайлс-ин-де-Филдс 95 Кларкенуэлл 48 Святого Гроба Господня 137 Сент-Лионард, Шордич 128 Приход Степни 674 Олдгейт 372 Уайтчепл 328 Всего 97 приходов внутри городских стен 1149 8 приходов на Саутуаркской стороне 1201 -------------------------------------------------- Итого 4382 Теперь несчастья Сити, а также восточных и южных частей города достигли своего предела, так как болезнь переместилась, как видите, именно сюда, то есть в Сити, восемь приходов на той стороне реки, а также приходы Олдгейт, Уайтчепл и Степни; и к этому времени число умерших возросло до такой чудовищной цифры, как 8-9 тысяч, а я полагаю, все 10-12 тысяч в неделю, потому что твердо убежден - никогда не давалось точных отчетов 288 по причинам, которые я уже излагал выше. Да что там, один из самых знаменитых врачей (который позднее опубликовал отчет на латыни о тех временах и о своих наблюдениях) утверждает, что в одну из недель умерло двенадцать тысяч {289}, особо же отмечает одну ночь, когда умерло четыре тысячи сразу, хотя лично я не припомню, чтобы была подобная роковая ночь с таким огромным числом смертей. Однако все это подтверждает то, о чем я уже говорил и к чему еще вернусь позднее, - недостоверность сводок смертности. А теперь разрешите мне, хоть это может показаться и повторением, остановиться подробнее на плачевном состоянии самого Сити и той части города, где сам я в то время жил. В Сити и прилегающих к нему районах, несмотря на огромное число людей, бежавших из города, оставалось еще очень много народу, возможно, так много именно потому, что люди долгое время верили, что чума не коснется Сити, а также Саутуэрка, Уоппинга и Рэтклиффа; да что там, уверенность людей была так велика, что многие в поисках безопасности переехали из пригородов в западных и северных районах города на юго-восточную сторону и, как я полагаю, занесли вместе с собой чуму, которая, не будь этого, возможно, позже добралась бы сюда. И здесь я должен сделать несколько замечаний на пользу потомкам о том, как люди заражали друг друга, а именно, что не только больные непосредственно заражали чумой остальных, но и здоровые. Попробую объяснить: под больными я разумею тех, о которых известно, что они больны, кто лежит в постели и получает лечение, у кого проступили бубоны или нарывы и тому подобное; такие были либо прикованы к постели, либо находились в таком состоянии, что скрыть его было невозможно. Под здоровыми я разумею тех, кто, хотя и подцепили заразу, которая уже проникла к ним в кровь, но внешне последствия этого еще не проявились, более того, они и сами не подозревают о том, что больны; и так продолжается иногда в течение нескольких дней. Однако дыхание этих людей, где бы они ни были и кто бы к ним ни приблизился, источает смерть; да что там, даже их одежда передает заразу, а руки заражают те вещи, к которым они прикасаются, особенно если руки эти теплые и потные, а обычно эти люди сильно потеют. Невозможно догадаться, что эти люди заразные, да они часто и сами об этом не знают. Они нередко падают замертво или теряют сознание прямо на улице, потому что обычно такие больные остаются на ногах до последнего, пока вдруг не выступит у них пот, не начнет кружиться голова, и тогда они садятся прямо у дверей и умирают. Правда, почувствовав себя плохо, они изо всех сил стараются добраться до дверей собственного дома, и иногда им это удается - у них хватает сил, чтобы добраться до дома и тут же умереть; другие ходят до тех пор, пока у них не проступают "знаки", но они даже не замечают этого и умирают через час-два после того, как пришли домой, хотя до этого чувствовали себя вполне нормально. Это самые опасные больные, и здоровым следует более всего их опасаться, но в то же время их невозможно распознать. Вот почему в дни подобного испытания невозможно предохранить себя от чумы даже при величайшей бдительности: ведь нельзя отделить заразных людей от здоровых, ибо заразные и сами не осознают своего положения. Я был знаком с человеком, который свободно заговаривал с людьми во все время чумы 1665 года, но держал при себе противоядие или укрепляющее средство, чтобы принять его, как только он почувствует себя в опасности. У него был такой способ выявлять эту опасность, о каком я не слыхивал ни до того, ни после. Насколько он был действенен, тоже не могу сказать. У него была рана на ноге, и когда бы он ни оказывался в компании с заразными людьми, если зараза начинала воздействовать на него, он, по его утверждению, тотчас узнавал об этом по следующему признаку: рана на ноге начинала саднить и бледнеть; {290} и вот, как только он чувствовал, что рана начинает саднить, он либо уходил из той компании, либо принимал свое зелье, которое всегда имел при себе. Так вот, рана его часто саднила в компаниях людей, считавших себя здоровыми и выглядевших здоровыми; тогда он неизменно вставал и говорил во всеуслышание: - Друзья, кто-то в этой компании болен чумой. И компания тотчас же расходилась. Действительно, это был добрый советчик, напоминавший людям, что чумы не избежать тем, кто без разбору заговаривает со всеми в зараженном городе, где люди носят в себе болезнь, сами того не зная, и по неведению передают заразу другим; и в таких случаях запиранием здоровых и удалением больных делу не поможешь, раз нельзя запереть и всех тех, с кем общался больной, причем даже до того, как узнал, что он болен; и никто не представляет себе, как далеко это заведет и где остановится; так что никому не известно, когда, где, как и от кого может он подцепить заразу. По этой-то причине, я думаю, многие утверждали, что сам воздух испорчен и заражен и что нет нужды опасаться тех, с кем разговариваешь, ибо зараза гнездится в самом воздухе. Я слышал, как люди говорили об этом взволнованно, с испугом. - Я никогда не приближался к заразным, - горестно восклицал один, - я заговаривал только со здоровыми и все-таки подцепил эту хворь! - Убежден, это перст Божий, - говорил другой в припадке набожности. А первый вновь восклицал: - Я не бывал ни в заразных местах, ни рядом с заразными людьми! Не иначе, как это в воздухе! Мы вдыхаем смерть вместе с воздухом, так что все в деснице Господней, а от нее не укроешься. В конце концов люди сделались равнодушнее к опасности {291}, менее осмотрительны, стали меньше беречься, чем раньше, - особенно к концу поветрия, когда оно достигло наивысшего размаха. Тогда, с поистине турецким фатализмом {292}, стали они утверждать, что, если Богу угодно будет их наказать, то все едино - ходить ли по улицам или сидеть дома - им все равно не уберечься; и они храбро ходили по улицам куда угодно, даже в зараженные дома и зараженные спальни, навещали больных, да что там - заразившись, лежали в одной постели с женами и детьми. А последствия были те же, что в Турции и других странах, где так поступают, а именно: они заражались друг от друга и мерли сотнями и тысячами. Я далек от того, чтобы приуменьшать страх гнева Божьего или непочтительно относиться к Божественному промыслу, о котором, всегда должны мы помнить в подобных случаях. Несомненно, такое испытание есть кара Господня, посланная городу, стране или народу; знак Его гнева, призыв к раскаянию, обращенный к этому городу, стране или народу, согласно тому, что было сказано Господом пророку Иеремии (глава 18, стих 7-8): "Иногда Я скажу о каком-либо народе и царстве, что искореню, сокрушу и погублю его; но если народ этот, на который Я это нарек, обратится от своих злых дел, Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему". Именно, чтобы передать должное впечатление страха Божьего на умы людей в то время и не приуменьшить его, я и вдаюсь во все эти мелкие подробности. Поэтому, повторяю, я не отрицаю права рассматривать такие вещи как непосредственный знак карающей десницы Господней, как указания на Божий промысел; нет-нет, наоборот, было множество удивительных случаев спасения людей от заражения и спасения уже заразившихся, которые указывают на удивительное и весьма знаменательное вмешательство Провидения во всех этих отдельных случаях; да и свое собственное спасение считаю я чуть ли не чудом и всегда размышляю о нем с благодарностью. Но раз я говорю о чуме как болезни, проистекающей от естественных причин, то нужно считать, что она и распространяется естественным путем; оттого, что она передается через заболевших людей и их пожитки, она не становится в меньшей степени карой Господней; ведь если Божественной волей создана вся природа и естественный ход вещей, то эта воля, равно спасающая и карающая, и проявляется через обычные, естественные причины и через действия людей; так что Господь действует естественными способами и средствами, оставляя за собою право в исключительных случаях прибегать к сверхъестественным мерам. И совершенно очевидно, что в случае заразы нет ни малейшей нужды в исключительном, сверхъестественном вмешательстве: обычного хода вещей вполне достаточно, чтобы осуществить все, что угодно Небу. Среди этих способов осуществления и скрытая передача заразы, неразличимой и неизбежной, и ее более чем достаточно, чтобы обнаружить всю суровость гнева Божьего, не прибегая к каким-либо сверхъестественным объяснениям и чудесам. Зараза была столь сильна и распространялась так неуловимо, что и величайшие предосторожности не могли обеспечить безопасности, пока человек находился в пораженном болезнью городе. Однако, убежден - и у меня столько примеров, еще свежих в памяти, что убеждение это невозможно оспорить, - что никто во всем государстве не заразился иначе, чем самым естественным путем, получив болезнь либо от недужного, либо от одежды, прикосновений, испарений кого-либо, кто уже заразился раньше. Подтверждается это и тем, как чума пришла в Лондон, а именно: с товарами из Голландии; туда же она попала из Леванта; и впервые она разразилась в том доме в Лонг-Эйкре, куда свезены были эти товары и где были они распакованы; а потом уж распространилась оттуда на другие дома вследствие неосмотрительного общения с больными и через заразившихся приходских чиновников, которые осматривали тела умерших. В отношении этого изначального момента есть мнения самых авторитетных лиц: чума передавалась от человека к человеку, из дома в дом, и никаким другим способом. В первом зараженном доме умерло четверо {293}. Соседка, прослышав, что хозяйка этого дома больна, пошла навестить ее, вернулась домой, заразила домашних, и там умерло все семейство. Священник, приглашенный на отпевание первого умершего во втором доме, говорят, сразу же заразился и умер с несколькими своими домочадцами. Тогда врачи начали подумывать о поголовной заразе, что сначала им и в голову не приходило. Осмотрев тела, врачи сообщили, что это не более и не менее как чума со всеми ее зловещими признаками и что городу угрожает мор, так как многие уже общались с больными и заразными и в них тоже вошла зараза, так что приостановить ее будет трудно. Здесь мнение врачей сошлось с моим последующим наблюдением: болезнь распространяли невольно; ведь заболевший мог заразить лишь тех, кто к нему приближался, но зараженный человек, который об этом не подозревает, ходит по улицам и по дому, как здоровый, передает чуму сотням людей, а те, в свою очередь, разносят ее дальше; при этом ни заражающий, ни зараженный ничего об этом не знают и иногда пребывают в неведении по нескольку дней. К примеру, многие во время этого испытания и не подозревали, что больны, пока, к невыразимому своему ужасу, не обнаруживали "знаки" болезни, после чего они редко жили долее шести часов; потому что эти пятна, которые называли "знаками", были на самом деле гангренозные пятна или омертвелое мясо в виде маленьких бугорков величиной с пенни и твердых, как мозоль или роговица; когда болезнь доходила до этой стадии, смерти было не миновать; и однако, как я уже говорил, люди и не подозревали, что больны, и не чувствовали себя плохо, пока эти смертные знаки не появлялись на теле. Но всем было ясно, что заражены они были уже раньше и какое-то время так ходили и что их дыхание, пот, даже одежда источали заразу уже много дней. Все это порождало множество случаев, о которых врачам, конечно, лучше известно, чем мне; но кое-что я и сам наблюдал, кое о чем слышал и некоторые из этих случаев сейчас расскажу. Один горожанин, благополучно здравствовавший до конца сентября - в это время вся тяжесть болезни более, чем когда-либо, легла на Сити, - был настроен весьма жизнерадостно, а иногда (по моим представлениям) и хвастливо, утверждая, что он спокоен за свою безопасность, так как неизменно осторожен и никогда не приближается к заразным. Однажды его сосед сказал ему: - Не будьте так самонадеянны, мистер***, сейчас трудно отличить больного от здорового, иногда встречаешь человека бодрым и здоровым на вид, а через час - глядь, он скончался. - Ваша правда, - сказал первый, он не был чрезмерно самонадеян, просто ему долгое время удавалось избегать опасности, и люди, особенно в Сити, как я уже говорил, стали смотреть на нее легкомысленно. - Ваша правда, - сказал он, - я и не считаю, что вообще не могу заразиться. Просто надеюсь, что никогда не бывал в компании, где хоть кто-нибудь представлял бы опасность. - Да что вы? - сказал его сосед. - А разве не были вы позавчера в таверне "Бычья голова" на Грейс-Черч-стрит {294} с мистером***? - Да, - сказал первый, - но опасаться там было некого. На это сосед ничего не сказал, не желая пугать его, однако собеседник его стал более подозрительным, и чем уклончивее отвечал сосед, тем нетерпеливее он становился, и наконец запальчиво спросил напрямик: - Надеюсь, он не умер? Его сосед молча воздел очи гор_е_ и что-то пробормотал себе под нос. После чего первый горожанин сказал, побледнев: - Тогда считайте, что и я мертвец. После чего сразу же пошел домой и послал за ближайшим аптекарем, чтобы получить какое-нибудь предохранительное средство, так как больным он себя еще не чувствовал; но аптекарь, осмотрев его грудь, только и сказал: "Все в руках Божиих!" - а через несколько часов бедняга скончался. По этому рассказу каждый может судить, возможно ли было усилиями магистрата при помощи запирания больных или удаления их остановить заразу, которая передавалась от человека к человеку, когда зараженный выглядел совершенно здоровым, не подозревал о приближении болезни и оставался таким не один день. Пожалуй, тут уместно будет спросить, как долго мог человек носить в себе семя заразы, прежде чем оно проявлялось самым роковым образом, и как долго мог он разгуливать внешне целехоньким, а на самом деле заразным для каждого, кто приближался к нему? Мне кажется, самые знаменитые врачи не более моего знают об этом, и подчас обычный наблюдатель может заметить то, что ускользает от их внимания. В целом, по мнению врачей, болезнь может находиться в скрытом состоянии в дыхательных путях или кровеносных сосудах в течение долгого времени. Зачем бы иначе держали они в карантине тех, кто пришел в гавани и порты из всяких подозрительных мест? Сорок дней, надо думать, слишком большой срок для человеческой природы, чтобы сражаться с таким врагом - она значительно быстрее либо победит, либо уступит ему. По моим собственным наблюдениям, этот период скрытой заразности мог длиться не более 15 или 16 дней; и именно по этой причине, если по прошествии 16-18 дней в доме, запертом после того, как кто-либо из его обитателей умер от чумы, никто больше не заболевал, то к ним относились уже не так строго и даже разрешали выскальзывать на улицу; да и таких людей меньше боялись, считая, что они лучше вооружены против болезни, так как не поддались врагу, когда он был в их собственном доме; но иногда болезнь таилась гораздо дольше. В заключение всех этих наблюдений должен сказать, что, хотя Богу угодно было, чтобы сам я действовал вовсе не так, все же, по-моему, лучший совет следующий: самое надежное лекарство от чумы - бежать от нее подальше {295}. Знаю, люди подбадривают себя, утверждая: Господь может сохранить нас в пучине бедствий и погубить нас, когда нам кажется, что никакие бедствия не угрожают; и этот довод удержал в городе многих их тех, чьи тела целыми телегами отправляли в яму и кто, если бы уехал, полагаю, остался бы целым и невредимым, во всяком случае, это весьма вероятно. И если эта главная идея будет понята, то в дальнейшем, в случае возникновения таких же или подобных ситуаций, я уверен, люди предпримут совсем иные меры, чтобы уберечься от заразы, чем те, что принимались в 1665 году и, насколько я знаю, принимаются за границей. Короче, они задумаются над тем, как разделить население на меньшие группы, вовремя отправить их в разные места и не позволить такой заразе, особенно опасной для скученного населения, обрушиться на миллион люден сразу, как это было в нашем случае и как, конечно, будет, если вновь когда-либо на нас обрушится такая напасть. Чума подобна большому пожару {296} - если он начнется в отдельно стоящем доме, на отшибе, как мы говорим, то только этот один дом и сгорит; если же несколько домов соприкасаются, там, где он начался, он сожжет эти несколько домов; но если он зародился в скученном городе или в Сити, пожар разгорится сильнее, ярость огня будет нарастать, и он станет бушевать до тех пор, пока не пожрет все, до чего сможет добраться. Я могу предложить множество планов, на основе которых городские власти, если им вновь будет угрожать такая опасность (не приведи Господь, чтобы это случилось!), могли бы избавиться от большинства нежелательных горожан {297}, я имею в виду нищих, голодающих, бедняков, живущих поденным трудом, и особенно тех, кого в случае осады города называют "лишними ртами"; их весьма осторожно и к их же благу можно было бы удалить из города, а зажиточные жители удалились бы сами, прихватив своих детей и прислугу; тогда Сити и прилегающие к нему районы были бы так хорошо эвакуированы, что не осталось бы и десятой части жителей на растерзание болезни. Но предположим даже, что осталась пятая часть, то есть 50 200 жителей, то и в этом случае, когда начнется чума, они смогут так свободно и просторно расположиться, что будут значительно лучше подготовлены и защищены от заразы и менее ей подвержены, чем если бы такое же число людей жило в сравнительно маленьких городах вроде Дублина или Амстердама. Не спорю, сотни, даже тысячи семей бежали во время последней чумы, но многие из них бежали слишком поздно, и не только умерли в дороге, но и занесли болезнь в те сельские местности, куда они отправились, и заразили тех, к кому приехали, ища спасения. Это несколько путает карты, так как получается, что лучший способ избавиться от чумы приводит к распространению заразы, и это очевидней всего подтверждает то, о чем я уже вскользь упоминал, теперь же остановлюсь подробнее, а именно: человек в течение многих дней ходит внешне здоровым уже после того, как болезнь в скрытом виде проникла в его организм и поразила важнейшие жизненные органы; и все это время такой человек опасен для окружающих; именно такие люди заражали города, через которые они проходили, и семьи, в которых они останавливались; и именно благодаря этому почти во всех крупных городах Англии - где больше, где меньше - наблюдались случаи болезни, причем всегда оказывалось, что тот или иной лондонец занес ее туда. Нельзя не отметить, говоря об опасности подобных людей, что сами они, полагаю, находились в полнейшем неведении относительно своего состояния; иначе следовало бы считать их сознательными убийцами, раз они покидали Лондон и общались со здоровыми людьми; в таком случае это подтверждало бы предположение, о котором я уже упоминал и которое сам считаю неверным, - будто заболевшие совсем не береглись, чтоб не передать заразу другим, а, наоборот, охотно это делали; я же полагаю, что это не так и что характер течения самой болезни породил подобное предположение. Знаю, что никакой частный случай не подтверждает общее правило, но могу назвать нескольких человек, продемонстрировавших как раз обратное (о них еще помнят ныне здравствующие их соседи и члены их семей). Один из таких, глава семьи, жившей неподалеку от меня, заразился, как он полагал, от наемного рабочего, в дом которого зашел не то проведать его, не то за какой-то работой, которую тот должен был доделать; когда он подошел к дверям этого бедняка, у него даже появилось дурное предчувствие, но, так как полной уверенности не было, он вошел в дом; на следующий день стало ясно, что он очень болен; тут же попросил перенести себя в отдельное строение посреди двора, где была комнатка над его мастерской (он был медник). Здесь он болел, здесь и умер, не позволив ухаживать за собой никому из своих близких, а только наемной сиделке; он не разрешал ни жене, ни детям, ни слугам входить в его комнату, чтобы они не заразились, и лишь послал им свое благословение и напутствие через сиделку, которая, находясь на расстоянии, передала его слова его семейству - а без этого, он знал, они бы стали настаивать на прощании; и все это из страха заразить кого-нибудь из них. И должен заметить, что чума, как, вероятно, и все другие болезни, воздействует на разные организмы по-разному {298}, некоторые оказываются сразу сраженными ею: у них начинаются сильный жар, рвота, непереносимые головные боли, боли в спине и прочие мучения, доводящие людей до умопомешательства; у других образуются затвердения и нарывы на шее, в паху и под мышками, которые доставляют непереносимые страдания и муки, пока не прорвутся, а у третьих, как я уже говорил, болезнь протекает в скрытой форме, лихорадка незаметно захватывает их, и они почти не ощущают ее, пока не начинается головокружение; тогда они падают в обморок и умирают без особых мучений. Я не врач, чтобы входить в частности, причины и всякого рода проявления одной и той же болезни, а также разнообразие ее протекания у разных людей; не мое дело и рассказывать о собственных наблюдениях такого рода: ведь доктора это уже сделали лучше меня, и мои наблюдения в каких-то отношениях могут не совпадать с их точкой зрения. Я только рассказываю о том, что знаю, что видел сам, о чем слышал, об отдельных случаях, попавших в мое поле зрения, и о разных проявлениях болезни в тех самых случаях, о которых я говорю; но нужно добавить: хотя первый случай, то есть открытая форма болезни с жаром, рвотой, головной и другими болями, затвердениями и прочее, была мучительней и многие умирали в страшных страданиях, но все же последняя форма была страшней: ведь от первой нередко выздоравливали, особенно если прорывались бубоны, последняя же влекла неизбежную смерть; ни лекарства, ни помощи тут не существовало никакой - смерти было не миновать. Кроме того, эта форма была хуже для окружающих, потому что, как я уже говорил, больные незаметно и неощутимо для самих себя передавали страшную болезнь тем, с кем они общались; смертельный яд попадал в кровь неотвратимым и неисповедимым способом. Это распространение болезни, когда ни заразивший, ни заразившийся и не подозревали об этом, вероятно, связано с двумя видами течения болезни, причем оба они часто встречались в то время. И едва ли кто-нибудь, переживший Лондонскую чуму, не припомнит случаев, подтверждающих оба эти вида. 1. Отцы и матери семейств разгуливали, как здоровые люди (да они и считали себя здоровыми), пока невольно не заражали всю семью и не становились источником ее гибели, чего они никогда бы не совершили, имей они хоть малейшее подозрение, что больны и представляют опасность для других. Одна семья, о которой я слышал, была вот так заражена отцом, причем болезнь стала проявляться у других даже раньше, чем у него самого, но после тщательного осмотра оказалось, что он уже болен некоторое время; и когда он узнал, что его семья была заражена им самим, он повредился в рассудке и наложил бы на себя руки, если б только его не остановили те, кто за ним присматривал; он умер через несколько дней. 2. Другой случай: люди, здоровые, по их собственному представлению и по внешнему виду, и лишь ощущавшие в последние несколько дней потерю аппетита или легкое расстройство желудка (да что там, у некоторых аппетит был прекрасный и только слабая головная боль), так вот, такие люди посылали за врачом, чтоб избавиться от легкого недомогания, и, к величайшему их изумлению и ужасу, оказывалось, что они на пороге смерти: "знаки" уже проступили и чума дошла до неизлечимой стадии. Страшно подумать, что, возможно, уже в течение одной-двух недель подобные люди несли смерть и разрушение, губя тех, ради спасения которых рискнули бы, возможно, собственной жизнью, и, целуя и обнимая собственных детей своих, вдыхали в них смерть. Однако име