        Эйлис Диллон. Лошадиный остров


-------------------------------------------------------------------------
     Повесть.
     Eilis Dillon, THE ISLAND OF HORSES; Faber and Faber, London, 1953
     Перевод с английского: Литвинова М.
     Рисунки: Епишин Г.
     Москва, "Детская литература", 1978 г
     OCR &amp; spellcheck by GreyAngel (greyangel@narod.ru), 04.12.2004

     Повесть из жизни ирландской деревни середины XX века  и о  приключениях
мальчиков-рыбаков  (хорошая детская  повесть; думаю,  что и многим  взрослым
читать ее будет интересно - прим.GreyAngel :) ).
-----------------------------------------------------------------------

        ОГЛАВЛЕНИЕ
     Глава 1. Мы отправляемся на остров
     Глава 2. Дикие кони. Мы ловим угрей
     Глава 3.Мы находим долину диких коней
     Глава 4. Мы привозим с собой жеребенка
     Глава 5. Разговор с Майком Коффи
     Глава 6. Бабушкин рассказ и плавание в Росмор
     Глава 7. Дом Стефена Костеллоу
     Глава 8. Мы отправляемся в плавание на незнакомой шхуне
     Глава 9. Мы терпим кораблекрушение
     Глава 10. Мы выбираемся на берег и знакомимся с Люком, любителем кошек
     Глава 11. Мы приобретаем замечательного друга
     Глава 12. Бабушка пускается в плавание
     Глава 13. Мы снова на острове
     Глава 14. Бабушка принимает гостя
     Глава 15. Конец истории

        Глава 1
     МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ НА ОСТРОВ

     Вспоминая сейчас Лошадиный остров, я представляю его себе, каким увидел
с  лодки  в тот самый день, когда впервые ступил  на  его берег. До этого мы
видели только синий бугор на голубом  окоеме моря, отороченный  понизу белым
кружевом  прибоя.  В  шторм  огромные  фонтаны брызг и  пены,  как  туманом,
заволакивали  этот  клочок  суши. Чудилось,  будто  слышен грохот  океанских
валов, обрушивающихся на скалы (на самом деле  мы ничего не  слышали  --  до
Лошадиного  острова было  добрых  семь миль). Море и небо  становились тогда
лилово-черными,  и  только остров  слабо светился  таинственным  серебристым
сиянием. "Дикие испанские кони скачут из морской пучины на берег",--говорили
инишронцы.
     Инишрон -- остров, где мы живем. Он лежит в трех милях от Коннемарского
побережья, почти  у самого  входа в залив Голуэй  (скорее всего, автор вывел
под этим  названием реально существующий  остров  Инишмор,  расположенный  у
западного  побережья  Ирландии  -  прим.  GreyAngel)  . Его  гористая  часть
подковой вдается в залив, надежно защищая нас своими скалами  и  утесами  от
свирепых в  зимнюю пору волн  Атлантики. Если ясным летним днем забраться на
самую высокую скалу, кажется, можно добросить камень до маяка в Бунгуоле, на
самом большом из Аранских  островов. Мы живем жизнью, которая  нам по  душе,
хотя, пожалуй, она не каждому бы понравилась.
     Домики инишронцев  разбросаны  по  всему  острову, но  есть и  деревня,
называемая  Гаравин,  что  по-гельски  означает  "ненастье".  Это  неудачное
название, потому  что деревня  расположена в подветренной стороне, там,  где
бухта.  В  деревне имеются  две  лавки,  кузня, где  можно подковать коня  и
сменить железный обод на колесе, таверна  -- в ней по  вечерам собираются за
кружкой  портера  мужчины.  Есть и  почта,  которой  заведует самая  большая
чудачка  во всей  Ирландии. Уж не знаю, то ли для почты  специально выбирают
таких, то ли общение с письмами так действует, но у нас на Инишроне еще деды
говорили: "Мозги набекрень, как у почтальоновой кошки".
     Наша усадьба начиналась сразу же за деревней, у западной околицы. Земля
у нас  добрая, мы выращивали на ней  картошку и разводили овец  и коров. Еще
был у нас старенький парусник,  который стоял у причала в бухте. Мы рыбачили
в нем, плавали в дни ярмарки на материк, иногда ходили по заливу  до  самого
Голуэя.
     Одним солнечным утром в конце апреля я  собирал водоросли на каменистом
берегу за  деревней. Накануне мы кончили сеять и теперь готовили новое  поле
под  картошку для  будущего  года,  удобряя его песком и водорослями. Работа
была  тяжелая.  Набухшие,  облепленные  песком водоросли  были  как  налитые
свинцом, секач совсем затупился,  осел  упрямился: пока мы шли по камням, он
два  раза   опрокидывал  корзины.  Опрокинет,   глянет  искоса   на  меня  и
ухмыльнется. До  чего вредная скотина! Я  разозлился и хорошенько дернул его
за ухо; поднял голову и вдруг увидел Пэта Конроя; от стоял на гривке, глядел
на меня и смеялся.
     Пэту исполнилось недавно шестнадцать  лет, он был на  год старше меня и
на  голову выше. У  него было открытое, приветливое лицо,  черные  как смоль
волосы,  смуглая  кожа, темно-карие  глаза  и  белые-белые  зубы. Испанцы  с
траулеров, заходивших к нам в бухту переждать непогоду, считали его своим. И
неудивительно:  Пэт был  потомком испанского солдата, выброшенного на  берег
после гибели Великой Армады  (Великая Армада -- испанский флот, уничтоженный
ураганом  около Оркнейских островов 8 августа 1588  года  - прим. ред.) Мы с
Пэтом были друзья, и, увидев его, я сразу повеселел.
     -- Твой отец  сказал  -- водорослей  пока больше не  нужно! --  крикнул
Пэт.-- Он велел ехать ловить угрей. Скоро Голландец придет.
     -- Надо сперва отвести эту мерзкую тварь домой! -- крикнул я в ответ.--
На чьем паруснике пойдем?
     -- На вашем. На нашем Джон ушел в Р смор.
     Джон -- это старший брат Пэта.
     Сбежав ко мне, Пэт сам повел осла по узкой, неровной тропе вверх; я нес
секач  и  весь  кипел  от  ярости, глядя, каким кротким стал осел: Пэт  чуть
касался  его  злобно  прядающих  ушей,  и  он  покорно  трусил,  нагруженный
поклажей. Мы  миновали деревню  и  пошли  по западному  шоссе  до  проселка,
который вел к нашему дому, стоявшему немного в стороне от дороги.
     Дом  был  одноэтажный,  как все  дома  на  острове, стены его  покрывал
толстый  слой известки, ярко блестевшей на солнце;  соломенную крышу  прочно
укрепляла от зимних ветров решетка из ивовых прутьев; стены  по  обе стороны
от входной  двери  увивал  душистый  горошек,  наполняя  воздух ароматом. За
цветами  ухаживала  мать.  Небольшие клумбы  были  выложены по  краям белыми
камешками  и  стеклянными кругляками,  которые мы  собирали  на берегу после
шторма.  Наш  сад  был самый красивый на  острове, и каждый  раз, свернув  с
дороги на проселок, я невольно им восхищался.
     Мы  вытряхнули водоросли  из корзин, которые были  навьючены на осла, и
отпустили его восвояси.
     Когда мы вошли в дом, моя мать была на кухне. Она  только что вынула из
печи  огромный каравай  свежеиспеченного хлеба. Услыхав, что мы отправляемся
ловить угрей, она  завернула хлеб  в  чистую белую тряпицу и дала мне. Потом
налила  в  большую бутыль пахты и отрезала  четыре куска копченой  грудинки,
оставшейся от вчерашнего обеда.
     -- Этого вам на  день должно хватить,-- сказала она.-- Хотя, видит бог,
не знаю,  чего  хорошего  в  этих угрях. По мне, что змею съесть, что такого
красавчика.
     --  Не мы  ведь  их есть-то будем.  А Голландец за  них большие  деньги
дает,-- сказал Пэт.
     --  Привезите  мне  жирного  окуня,--  попросила мать, провожая нас  до
порога.
     Мой дом мы покинули нагруженные едой  и  добрыми советами,  с  которыми
можно было плыть хоть до самой Америки.
     От нас мы пошли к Пэту. Он  жил  еще  дальше от деревни, чем мы. Дома у
него была только старая бабушка. Она взглянула на узелок  с едой, вынула изо
рта трубку и сказала:
     -- За  угрями собрались, я вижу. Слыхала, слыхала, что  Голландец скоро
придет.  Глядите в  оба,  не то  угорь-то  ногу  оттяпает.--  И,  довольная,
засмеялась, как закаркала, словно очень обрадовалась.
     Пэт подошел  к  горке и взял  с верхней полки  миску. Бабушка перестала
смеяться.
     -- Поставь на место,  сынок,-- сказала она тихо,-- не  то  скажу твоему
отцу, где ты был в субботу вечером.
     Пэт  молча  поставил  миску.  Старуха  опять  засмеялась,  на этот  раз
беззвучно, потом, вздохнув, сказала:
     -- Ладно уж, возьми парочку. Но ни одного больше.
     Пэт протянул руку,  опять взял миску, достал два  яйца и поставил миску
на место. Старуха вдогонку прокричала нам хриплым голосом:
     -- Поймай мне краба, сынок! Я очень люблю крабов!
     Пэт обещал поймать. Мы вышли из дома и помчались вниз по холму, как два
диких жеребенка. Пэт только у  пристани вспомнил  про яички. Осторожно вынул
их из кармана; к счастью, только одно треснуло.
     -- Как это она узнала про субботу? -- спросил я.
     -- Она все знает,-- сказал Пэт.-- Никуда из дому не выходит, а обо всем
первая узнает. Но я догадываюсь, кто ей рассказал про субботу.
     -- Кто? -- спросил я небезучастно: в тот субботний вечер я был вместе с
Пэтом, и мне  тоже  не  очень-то  улыбалось, что мои домашние могут об  этом
проведать.
     -- Известно кто,--  заметил с досадой Пэт,-- Майк Коффи, вот кто. Я так
и вижу: сидит на лавке у  очага против бабки, в руках кружка чая с самогоном
и роняет слезы  в золу.  "О, миссис Конрой!  -- Пэт  так  похоже передразнил
льстивый, вкрадчивый голос Майка, что я невольно рассмеялся.-- А если бедный
мальчик сорвался бы  со скалы и камнем упал  в море? Страх-то какой! И зачем
ему эти  яйца чаек? О, миссис Конрой, непременно пожалуйтесь его отцу. Пусть
отучит его лазить по таким скалам".
     -- Точь-в-точь  Майк,--  сказал  я. --Только, по-моему,  она  не  будет
жаловаться отцу. По лицу видно. А почему ты думаешь, что это Майк?
     --  Когда мы повисли на том выступе  на середине  подъема, Майк как раз
проплывал под парусом в нескольких ярдах от нас.
     -- А я от страха ничего кругом не видел,-- признался я.
     -- Вечером я с  ним  столкнулся на пороге нос к носу. Он уже уходил  от
нас.  Бабушка потом весь  вечер потирала руки  и посмеивалась.  Я  все ждал,
когда она улучит минуту и выскажется.
     Пэт говорил об этом спокойно. Они с бабушкой постоянно воевали, и, хотя
она порой немало докучала ему, всерьез они никогда не ссорились.
     -- Ты думаешь, она не скажет отцу? -- с сомнением переспросил Пэт.
     --  Она  ведь тоже  Майка не любит,--  сказал  я.--  Терпит его  только
потому, что он ей новости на хвосте приносит.
     Майка Коффи мы не любили  не только из-за его длинного языка. Он владел
большой черной шхуной водоизмещением двадцать тонн, трюм которой представлял
собой  настоящую плавучую лавку. Чего только  там не было: чай, крупа, мука,
сахар, мясо, рулоны материи, сбруя.  Вместе со своим сыном  Энди он объезжал
острова вдоль  всего побережья от Керри до Донегола и  был  частым гостем на
Инишроне. Энди, длинный рыжий  дохляк,  в присутствии отца говорил  не иначе
как шепотом,  хотя  уже  и сам  давно  мог  бы быть  отцом. Майк  был ростом
поменьше и поплотнее, его подернутые сединой волосы  вились мелким барашком.
Никто никогда  не видел его без черной плоской  кепки на голове и подленькой
ухмылки от уха до уха, открывавшей все его  щербатые зубы. Говорили, что  ни
на  одном  острове  у них  нет ни одного  настоящего друга;  однако они  без
смущения входили в  любой  дом, точно  всюду были  желанные гости.  Просто у
хозяев не хватало духу их выгнать.
     Они шли  сразу на кухню.  Майк выбирал самое  удобное место  и  садился
спиной  к  свету,  чтобы  лицо  оставалось в  тени. Больше  всего  он  любил
кресло-качалку. Подождав, пока сядет отец, Энди издавал короткий, похожий на
блеяние  просительный  смешок, неслышно  проскальзывал  к очагу,  садился на
лавку и протягивал к огню свои тощие ноги. Не успев толком сообразить, какие
гости пожаловали, хозяйка уже заваривала чай и резала сладкий пирог для этой
непрошеной парочки. Ночевали они всегда на шхуне. Сейчас она стояла на якоре
у причала, и,  конечно, в  самом лучшем  месте  -- возле сходен. Ни отца, ни
сына поблизости не  было  видно.  Пэт сказал,  что они,  наверное, пошли  по
домам, понесли чай хозяйкам.
     Пэт  еще  раньше  успел погрузить в  лодку  две  бочки  для  угрей.  Мы
побросали  на  дно к бочкам  узелки  со снедью  и прыгнули сами.  Было время
прилива,  и  планшир  лодки был вровень  со  стенкой  причала. Я оттолкнулся
веслом,  принайтовленным к планширу. Пэт  поднял парус. Минута-другая,  и мы
заскользили между соседних лодок, устремляясь в открытое море. Обогнули мол,
и  я увидел  отца: он  пришел  на  берег с нашего дальнего поля  и махал нам
вслед.
     Был чудесный ясный, солнечный день. Мелкие тугие волночки легонько били
о  борт.  Парусник  не  шел, а летел, едва покачиваясь с борта на борт.  Мне
хотелось  петь от  восторга. Высоко в  небе  ветер расчесывал облака,  и они
тонкими  белыми прядями выстилали  голубое небо. Когда мы отошли с полмили в
сторону прибрежных скал материка, Пэт принайтовил руль и подсел ко мне.
     -- Надоело мне ходить за угрями в одно и то же место,-- сказал он.
     -- Это уж от нас не зависит.
     Я  внимательно посмотрел  на Пэта:  он усмехался,  искоса поглядывая на
меня, точь-в-точь как мой осел. Помолчав немного, Пэт продолжал:
     -- Я не очень люблю угрей.  Но все равно  в том  месте, куда  мы держим
путь, угри наверняка есть.
     -- В каком месте?
     -- У Лошадиного острова. Слушай,  Дэнни, давай сейчас поплывем туда!  Я
мечтал об  этом всю жизнь.  У нас с тобой мешок картошки и  много торфа, так
что с голоду не умрем. Место для ночлега наверняка найдется. Облазим с тобой
весь остров. Заберемся на вершину, оттуда океан виден до самой Америки.
     -- Но ведь туда  никто не плавает,-- возразил я,  немного подумав.--  А
вдруг там негде пристать? Говорят, Лошадиный остров -- гиблое место.
     -- Ты ведь знаешь, Дэнни,  что лет шестьдесят  назад моя семья  жила на
этом острове. У  них  были лодки, так что удобная  бухта  наверняка  есть. А
гиблым его называют только потому, что больно  ленивые стали: не хотят  туда
ездить. А какие там пастбища!  -- Пэт схватил мою  руку и до боли сжал ее.--
Дэнни,  неужели тебе  не хочется побывать на Лошадином острове?  Разве ты не
помнишь, бабушка  нам рассказывала, как они там  чудесно жили. Неужели ты не
мечтал о серебряной, о долине диких коней?
     Как часто, сколько я себя помню, мы с Пэтом, сидя  в кухне Конроев  при
свете  горящего торфа,  слушали  рассказы бабушки о Лошадином  острове!  Она
родилась на нем и выросла. Конрои последними покинули остров. Они расстались
с ним  после необыкновенно суровой зимы: с домов срывало кровли, старики все
умерли, пало много скота, лодки  ураганом были разбиты в  щепки, так что они
оказались отрезанными от всего мира. Когда  весной  первые лодки  инишронцев
приплыли  на  Лошадиный  остров, они нашли там  горстку дрожащих,  умирающих
голоду людей,  которые умоляли поскорее увезти  их оттуда.  Обратно никто из
них так и не вернулся.
     Бабушке Пэта было в то время двадцать  лет. Она была смуглая красавица,
похожая на испанку. На Инишроне она вышла замуж за деда Пэта. И  жизнь ее на
новом месте вполне  устроилась. Но она  часто сердила соседей  восторженными
рассказами о былых днях на Лошадином острове. Она говорила, что колокольчики
там  были синее,  а гвоздика краснее, что  на  всем свете не сыщешь певцов и
танцоров,  чем были на Лошадином острове.  С этим,  правда, никто не спорил.
Люди помнили, что когда в молодости бабушка Пэта запевала, все птицы и звери
умолкали, внимая ее пению. Но когда она состарилась и не могла  больше петь,
никто не хотел слушать ее  рассказы,  кроме маленьких мальчишек, которым все
ее рассказы были в диковинку.
     И мне вдруг, как Пэту, загорелось немедленно ехать на Лошадиный остров.
Сейчас это было выполнимо. Есть лодка,  много  еды и товарищ, лучше которого
нельзя и желать.
     -- Конечно, плывем,-- сказал я.-- Как  это мы раньше не  догадались там
побывать?
     Было приятно ощущать, как свежий  морской ветер сдувает  с нас  уныние,
которому мы предавались последний месяц.  У нас был один замечательный план,
на  который  мы  возлагали  такие большие надежды,  но  он  провалился самым
прискорбным образом, поставив нас к тому же в глупое положение. И мы с Пэтом
совсем было повесили носы. Вот как все это произошло.
     Как я уже сказал, у Пэта был  старший брат Джон.  Лучшего парня не было
тогда на Инишроне. Ему шел двадцать четвертый год, был он шести футов росту,
смугл и черноволос,  как  Пэт. Он  был самый  старший в семье,  и для Пэта с
сестрами, Норой  и Мэри,  солнце, луна и звезды были  ничто  по сравнению  с
Джоном. Я  рос  один, но понимал, что  родные так могут  любить только очень
хорошего человека. Где бы ни появлялся Джон, затевались игры, веселье, песни
и  танцы.  Он играл на мелодионе,  знал все на свете песни, мог за  два  дня
сплести из ивняка лодку и обтянуть ее кожей. Если он участвовал в состязании
гребцов,  никто из его соперников не мог и  мечтать о победе. Он приносил  с
ловли столько  омаров, что люди  говорили:  он их привораживает, не иначе. У
него всегда находилось доброе  слово для человека, попавшего  в  беду, и  он
никогда никому не отказывал в помощи.
     Стоит  ли говорить,  что  такому  парню нетрудно  было  найти  девушку,
которая согласилась бы стать его женой. Выбор его  пал на Барбару Костеллоу.
Отец Барбары был хозяином большого  магазина в Росморе. Конечно,  инишронцам
пришлось бы больше по душе, выбери Джон местную девушку, но и против Барбары
они ничего  не имели и радовались ее счастью. Все мы  хорошо ее знали и были
готовы как  можно лучше встретить  на нашем острове. Говорили, что она очень
походит на мать, добрую, сердечную женщину родом из Килмэрвея на Аранах.
     Но  зато отец  Барбары был  маленьким,  желтым, скрюченным  человечком,
злобным и жадным. Про него говорили, что он  рад бы брать деньги с прохожих,
идущих   мимо  его  окон.   В  окрестностях  Росмора  у  него   была  ферма,
расположенная на плодородной земле, что в тех местах  редкость. Не брезговал
он  и  тем,  что  ссужал соседей  деньгами под  большой  процент на свадьбу,
похороны или в неурожайный год для уплаты аренды.
     Старик был, разумеется, против помолвки  дочери с  Джоном.  Он говорил,
что у Конроев своих четверо детей и в их доме  Барбаре будет тесно. Он хотел
выдать Барбару замуж за старого ростовщика, живущего неподалеку от Клифдена.
"Вот это человек надежный",-- говорил он.
     Тогда-то  и  пришла  Пэту в  голову  одна  мысль: он решил  собирать  у
инишронцев  шерсть,  которую они стригли  с овец, возить  ее  на  продажу  в
Голуэй,  накопить денег  и  построить дом для Джона и  Барбары назло жадному
старику. Была  в  этом  деле  и  еще  одна сторона.  Инишронцы  были  людьми
скромными и малообщительными; впрочем, они и сейчас таковы. Шерсть  у них до
сих пор  скупал  Майк  Коффи. Платил он  деньгами  или товарами,  но  всегда
назначал  очень  низкую  цену.  А  в  Голуэе  сбывал эту  шерсть втридорога.
Считалось, что мы ничего этого не  знаем. Однако до  нас доходили слухи, что
цены на шерсть в  последние годы сильно выросли. А Коффи  назначал за шерсть
все ту же низкую цену, что установилась в голодный год.
     И Пэт решил обойтись без Майка Коффи. Он продаст шерсть за ее настоящую
цену, почти все вырученные деньги отдаст хозяевам и немного оставит себе как
плату за хлопоты.  Он  придумывал разные  планы, и  все они  были разумные и
справедливые.  Со временем, мечтал он,  жители всех островов будут  отдавать
ему всю шерсть, и его предприятие будет от года к году расти. Он клялся, что
никогда не будет бесчестным, жирным и алчным.
     Когда Конрои в очередной раз отправились в Голуэй, Пэт тоже поехал.  Он
решил повидать самого крупного скупщика шерсти в Голуэе мистера Каррена. Это
был  толстенький коротышка  с  лицом,  смахивающим  на баранью  морду. В его
конторе  сильно пахло немытой овечьей  шерстью. Пэт  рассказывал потом,  что
одет он был в черный костюм,  на круглом животике лежала, образуя две петли,
золотая цепочка, костюм и шляпа были усеяны шерстинками. Он не засмеялся над
затеей шестнадцатилетнего парнишки -- семья  Конроев  была известна  в наших
краях своим трудолюбием и  честностью. Поговорив с Пэтом, он обещал покупать
у него шерсть. И мы с Пэтом пошли по соседям, кто держал овец.
     Конечно,  в  это время  года  новой шерсти еще не  было.  Но  у  многих
инишронцев  где-нибудь  на  чердаке  или  в  кладовке хранились еще  остатки
прошлогодней шерсти, которую они уже не чаяли сбыть. И они охотно отдали нам
эти  остатки, даже уговаривать не пришлось. Но важнее всего было то, что они
пообещали Пэту чистую, новую шерсть после стрижки.
     Я всюду  ходил  вместе  с Пэтом. Помню, как  мы гордились и радовались,
когда  собрали много  шерсти.  Упаковав  ее  в тюки и  погрузив  в лодку, мы
отплыли  в Голуэй. А когда Пэт получил за нее  ровно столько, сколько шерсть
стоит в это время года, мы даже глазам своим не  поверили. На другой день мы
пошли  отдавать  хозяевам  шерсти  вырученные  деньги. Слова благодарности и
признательности провожали нас  от  двери  к двери.  А  старик  Пэтчин Руа из
Темплини, пряча  деньги в коробочку от чая, рассказал нам старинное предание
о  двух юношах, которые верхом явились из морской  пучины и вернули островам
их былое благоденствие. Весь тот вечер мы  сидели у камина в доме Конроев и,
как два котенка, мурлыкали от  удовольствия, а соседи то и  дело заглядывали
на  огонек, чтобы еще раз  поблагодарить нас. На  каминной полке  в одной из
фарфоровых собак лежало  семь  фунтов шестнадцать  шиллингов и  три пенса --
выручка Пэта.
     На другое утро на Инишрон приплыл в своей шхуне  Майк Коффи. О том, что
произошло, скрыть от него было невозможно.  В каждом доме, куда он входил со
своим  товаром, его  встречали  не так, как всегда: не бежали скорее в чулан
или  курятник,  где хранилась шерсть, чтобы платить натурой, а с независимым
видом протягивали деньги.  Майку это не очень-то нравилось. Меновая торговля
была куда выгоднее. Нашлись и такие,  кто стал торговаться, и Майку пришлось
сбавлять  цены.  Люди  откровенно  объясняли  ему, что  нашли другой  способ
сбывать шерсть и могут теперь поторговаться с Майком. Это было неслыханно. В
тот день, когда Майк Коффи покидал остров, лицо у него было чернее тучи.
     А через три дня Пэт  получил письмо от мистера Каррена, сообщавшее, что
он не сможет больше  покупать у Пэта шерсть и что другие  скупщики шерсти  в
Голуэе  также  никаких дел с  Пэтом вести  не будут.  Он не объяснил причину
отказа. И мы так никогда и не  узнали, каким  образом Майку удалось склонить
Каррена на свою  сторону. Мы не сомневались, что наш план провалился по вине
Майка Коффи, хотя, вернувшись  через несколько дней на остров,  он ни словом
обо  всей этой истории  не обмолвился. Ходил, как обычно, из дома в  дом  со
своим товаром и улыбался щербатой акульей улыбкой.
     Пэт,  конечно,  здорово  разозлился  и  поклялся,  что  найдет  другого
скупщика шерсти, хотя вообще-то понимал, что другого скупщика ему  не найти,
что  он еще молод  и не знает  жизни. Голуэй был единственный близкий к  нам
город. Плыть с грузом в наших утлых лодчонках  вдоль скалистого побережья до
Лимерика  или  Корка  было  слишком рискованно,  но Пэт  сказал,  что  через
год-другой он непременно  поедет туда  и найдет, кому продавать шерсть. Хуже
всего было  то, что наши соседи, которые только что восхищались нами  и были
готовы помочь, теперь в один  голос советовали бросить нашу затею:  куда нам
тягаться с самим Майком Коффи.
     Вот  потому-то  мы и  решили ехать на остров с таким энтузиазмом: в нас
опять  проснулся   задор.  Мы   немедленно  изменили  курс  и   пошли  вдоль
инишронского берега к выходу из залива, мимо мыса Голем-хед. Вскоре  мы были
в открытом море. Навстречу нам катились огромные  зеленые валы. Наш парусник
--  надежное  судно,  но и  качка началась изрядная: захлестни  нас  гребень
волны,  думал я,  и  лодка, как уснувшая рыба, пойдет, кувыркаясь, в  черную
безмолвную  пучину.  Я бросал  взгляд  на Пэта,  и страх рассеивался. Ничего
такого с  нами  случиться  не может. Во  многих  старинных сагах  за  героем
приплывает волшебная лодка без весел и паруса и везет  его в Тир-на-ног, где
его встречают как гостя. Но чтобы утащить на дно целый парусник, я такого  в
сагах что-то не помнил.
     Когда  мы подошли к Лошадиному острову, я понял,  почему инишронцы сюда
не плавают. В тот день не штормило, но волны  были так высоки, что, когда мы
проваливались между двумя водяными холмами, остров исчезал из виду. С гребня
же открывались изумрудно-зеленые луга, полого спускающиеся к воде. Они так и
манили к себе, но нечего было и думать везти сюда  в  парусниках отару овец:
вдруг будет невозможно пристать  к берегу, ведь  они, бедняжки, обезумеют от
страха. И тут я подумал о нас.
     -- Пэт,-- обратился я к другу,-- а что будет, если  разыграется шторм и
мы не сможем отчалить?
     Пэту, как видно, эта мысль не приходила в голову.
     -- А я не против пожить на Лошадином острове и месяц,-- ответил он.
     Краешком глаза я прикинул размеры мешка с картофелем и успокоился.
     Вблизи острова волнение стало потише. Мы увидели  короткий каменный мол
с округлым носом, похожим на  акулье рыло.  Мол под прямым углом выдавался в
море. А ведь здесь  как нигде нужна была бы  спасительная гавань. Как видно,
на острове  жили отчаянно смелые,  сильные люди.  Даже  Пэт, я это  заметил,
слегка опешил при виде такой пристани.
     -- Пойдем без  паруса, сколько можно,-- сказал  он.-- Только бы на мель
не сесть.
     Мы  быстро  убрали  парус,  но  лодка  почти  не  сбавила  хода.  Берег
стремительно  приближался. Нас  несло прямо на скалы сбоку  мола. Показалось
дно, мы пошли медленнее. Пэт сумел ухватиться за каменный выступ на молу.  В
один миг он с  ловкостью обезьяны взбежал по каменным ступеням, держа в руке
веревку! На  пристани торчали две старые швартовые  тумбы, ярко-оранжевые от
пятен лишайника. Я бросил Пэту еще один конец и прыгнул следом. Мы с большим
трудом привязали  парусник к тумбам, будто это был индийский  слон. Когда мы
немного отдышались, Пэт вдруг рассмеялся.
     - Я уж думал, мы сейчас остров насквозь пробуравим,-- сказал он.
     Мы двинулись  по  молу на  берег.  Справа виднелись какие-то развалины,
тут, наверное, была деревня. Домики были сложены из  необтесанного камня, на
стенах  еще кое-где  белели пласты известки.  Карнизы  и наличники все  были
целы, точно дома были построены вчера, но ни крыш, ни балок и следа не было,
их  давным-давно сорвало  и унесло  разбушевавшейся стихией. Куски дерева --
обломки  дверей,  выбеленные  временем,--  валялись на  земле  возле  одного
домика. Все заросло  крапивой и конским  щавелем. Мы  заглянули в  несколько
домов, или, вернее, в то, что от них осталось, в поисках какой-нибудь ржавой
кастрюли,  забытой  теми,  кому  когда-то  пришлось  навсегда  покинуть свои
жилища, но нигде ничего не было. С тех давних пор минуло слишком много лет.
     Мимо  домов,  следуя  береговой линии, шла заброшенная, поросшая травой
дорога.  Берег в этом месте был плоский, но вскоре начинался отлогий подъем,
который  вел  на  гору,  заканчивавшуюся  срезанной  вершиной.  Мы  дошли до
поворота, откуда дорога поднималась вверх. Это был главный путь острова. Пэт
немедля повернул, но я крепко схватил его за рукав.
     -- Я не двинусь с места, пока мы чего-нибудь не съедим,-- сказал я.-- У
меня голова кружится от голода.
     --  И  у  меня,--  признался  Пэт  с разочарованным  видом,  как  будто
удивляясь,  что  с  исполнением  его заветной  мечты  не  удовлетворены  все
остальные желания.
     Мы вернулись к лодке, достали хлеб с салом, что дала моя мать,  и стали
молча есть.  Запили хлеб пахтой, поочередно  отхлебывая из бутылки.  Судя по
солнцу, было  около двух часов. Стенка  мола укрывала нас  от пронизывающего
ветра. После еды мы посидели немного. Потом Пэт сказал:
     --  Пожалуй,  нам  лучше  ночевать не  в  лодке. Если  пойдет дождь, мы
промокнем до костей.
     Кабины на нашем паруснике не  было. А  разыграйся шторм,  спать будет и
вовсе нельзя.
     -- Пойдем в деревню,--  сказал я Пэту.-- Я приметил очень хорошее место
для ночлега.

        Глава 2
     ДИКИЕ КОНИ. МЫ ЛОВИМ УГРЕЙ

     В дальнем конце заброшенной деревни,  почти  у самого поворота дороги в
гору, я заметил небольшое, в одну  комнату, строение. Тылом  оно смотрело на
запад, откуда дули  ветры; три его стены были так плотно оштукатурены, что в
них нигде  не сквозило. В четвертой  стене зиял проем. Я подумал, что здесь,
наверное,  была кузня. Пол, чистый и гладкий, был так утрамбован, что за эти
долгие годы трава не смогла пробуравить панцирь.
     --  Крышу  сделать  ничего не стоит,-- сказал  я.-- За  деревней  целые
заросли  дрока. Стропилами послужат весла.  Настелим  сверху дрок. Получится
очень уютно.
     В  карманах  у нас с Пэтом всегда имелись веревка и  острый нож. Склоны
холма за деревней золотились от дрока, его желтые пахучие цветы  были словно
обмазаны  сливочным  маслом.  Мы  с наслаждением вдыхали  их сильный, пряный
аромат. Срезая  охапку за охапкой, мы связывали дрок, у корня в пучки, чтобы
легче было тащить. Нарезав целую гору дрока, мы пошли  за веслами.  Нести их
пришлось на плече: такие они были длинные и тяжелые.
     Пэт залез на стену,  я протянул ему весла одно за другим. Он  уложил их
концами на  противоположные  стены  с промежутком  в несколько футов. Каждый
конец укрепили тяжелыми камнями.  Притащили дрок, настелили на весла длинные
стебли,  короткими переплели, чтобы не было просветов. Продергивали стебли с
помощью прутьев,  срезанных с  ивы,  растущей  неподалеку. Наконец все  было
готово, мы спрыгнули на землю и оглядели нашу работу.
     -- Словно огромное птичье гнездо,-- сказал я.
     -- Только у этой птицы явно  куриные мозги,-- заметил Пэт.-- Если будет
шторм, вряд  ли  наше  сооружение  выдержит.  Давай  укрепим  дрок  большими
камнями.
     -- А  они возьмут и упадут ночью  на голову. Ничего, крыша  выдержит,--
сказал я уверенно.-- Во всяком случае, две-три ночи.
     Мы притащили  еще  две охапки дрока и положили у дверного проема, чтобы
на ночь его заделать. Сооружение крыши заняло много времени, а работы и  так
было хоть отбавляй. Солнце стояло еще высоко, но облака уже начали розоветь.
Ветер посвежел. Мы были рады, что приготовили себе на ночь сносное убежище.
     Нам пришлось несколько  раз  сходить к  лодке. Перетащили из нее  торф,
старый  парус и мешок картошки. На этом настоял Пэт; я считал, что несколько
картофелин  будет  на  первый  случай  достаточно.  Под мешком  с  картошкой
оказалось старое одеяло.  Пэт сказал, что он еще вчера тихонько  унес его из
дому и припрятал в лодке. Это он  молодец, не  то пришлось бы делать ложе из
папоротника. А  папоротник наверняка кишит клещами.  Вот бы они  благодарили
нас за ужин!
     Когда  я  вернулся с последней ношей, Пэт уже разжег костер  из торфа и
стеблей дрока. От костра повалил дым, и я сказал:
     -- Кто-нибудь заметит дым и сразу догадается, что на острове люди.
     -- Ветер так быстро его относит, что вряд ли  кто  успеет заметить.  Но
делать нечего, надо на чем-то испечь картошку.
     Скоро  на месте  костра краснела груда  раскаленной золы, и мы прутьями
вкатили туда картофелины.
     --  Они будут готовы только через час,-- сказал я в отчаянии.--  Просто
ужасно  сидеть и ждать  целый час!  Давай укроем их  сверху торфом,  а  сами
прогуляемся по дороге. Так они скорее поспеют.
     Мы накололи торф помельче и обложили им груду золы, чтобы она тлела, не
погасая.  Затем  отрезали по ломтю  хлеба  и,  усердно жуя,  отправились  по
дороге, огибающей остров.
     Сначала дорога шла вдоль каменной изгороди, тянувшейся  справа и слева.
Там и здесь в  косых закатных  лучах  резвились сотни  кроликов. Они  совсем
ничего  не  боялись;  завидев  нас, садились  столбиком  на  задние  лапы  и
подергивали в недоумении носами. Но скоро,  как только дорога  пошла  вверх,
каменная изгородь кончилась, и потянулись ровные каменистые склоны, поросшие
вереском. Когда-то здесь паслись  стада овец,  а теперь  было пусто  кругом,
только  куропатки  на тонких  ножках изредка  перебегали, семеня  лапками, с
одной кочки, поросшей осокой,  на другую. Ветер выл и свистел  здесь гораздо
громче, чем внизу, на пристани. Мы прошли с полмили. Опять начался подъем, и
снова  потянулись поля, обнесенные изгородью; местность стала еще холмистее.
Дорога, сделав крюк, нырнула в ущелье.  Мы повернули вместе  с ней и, сделав
несколько шагов, остановились как вкопанные, любуясь открывшимся видом.
     Без сомнения,  это была  серебряная бухта бабушки Конрой.  Да, она была
права: красивее места не найти на всем свете. Бухта смотрела на запад, между
нею и берегами Америки  лежал только  океан.  Камни в бухте были размолоты в
тончайший серебристый  песок.  Вдоль  всей великолепной  дуги залива  бежали
неторопливые  продолговатые волны.  Отлогое  дно было песчаным до глубины, и
волны разбивались  почти у  самого берега. Они откатывались с  торжественным
гулом,  как будто  в огромной пустой церкви играл орган. Солнце стояло низко
над горизонтом,  бросая  во  все  стороны  пучки  золотисто-багряных  лучей.
Маленькие  облака  в  золотых  шапочках  неподвижно  висели  в  небе,  точно
разглядывали  нас.  Медленно, неотвратимо  садилось  солнце.  Море  налилось
пунцовым огнем, краски вокруг на несколько  минут  стали сочнее, ярче. Потом
ветер немного стих, гул прибоя усилился. И солнце вдруг кануло в море. Нам в
первый раз стало  одиноко на этом пустынном острове. С  юга заходила большая
темная туча, как будто только  и ждала своего часа. Ветер снова задул и стал
злобно завывать. И нам обоим захотелось немедленно вернуться в свой лагерь.
     -- Завтра встанем  пораньше,--  сказал Пэт.-- Придем сюда  и  спустимся
вниз. Как жаль, что надо возвращаться!
     -- Те люди, которые здесь жили,-- сказал я, когда мы шли обратно той же
дорогой,-- ну, семья  твоей бабушки и  все другие,  им, наверное, было очень
больно  насовсем  покидать  этот  остров.  Интересно, почему они  никогда не
ездили сюда, хотя бы летом? Я бы ездил.
     --  Только  бабушка  хотела  вернуться,--  сказал Пэт.--  Она  мне сама
говорила. Но одна она не могла, а другие  не  хотели. Они так настрадались в
ту последнюю  зиму,  что  даже годы  спустя  бледнели  и  дрожали  при одном
упоминании о Лошадином острове.
     Лучше  бы Пэт  не  говорил этого. Мне вдруг почудилось, что  целый  рой
духов окружил нас и готов следовать за  нами по пятам до самой  деревни. Они
были  незлые, просто  им  было интересно.  Но  все-таки меня  мороз по  коже
продрал.
     -- Бежим, Пэт! -- закричал я.-- Догоняй.
     Мы помчались, и духи опрометью бросились прочь. Минут через пять мы уже
были  у  нашего  костра.  Прутиками  выкатили  из  золы  картошку.  Мягкая и
душистая, она  удалась на славу.  Подбросили еще торфу, опять раздули огонь;
не  для тепла -- мы разогрелись  от быстрого бега,-- просто с огнем веселее.
Сели  у  костра  друг  против  друга и стали  ужинать, разрезая  картофелины
пополам и выедая ножом горячую, рассыпчатую мякоть.
     Скоро мы оба начали зевать. День был полон приключений; но, по-моему, в
сон  нас  клонило  потому,  что  становилось  как-то  жутко  на этом забытом
острове. Ни я, ни Пэт словом об этом не  обмолвились, но меня вдруг потянуло
в наше уютное  убежище, захотелось скорее свернуться калачиком рядом с Пэтом
и уснуть, пока на небе еще  догорает вечерняя заря. Мы засыпали огонь золой,
заложили  оставшимся  дроком  дверной  проем,   легли   на   старый   парус,
расстеленный   поверх  папоротника,   и  укрылись   одеялом,   которое   Пэт
благоразумно прихватил  с собой. В  переплете веток над головой была широкая
щель, и  вскоре в ней замерцала  яркая звезда. Я смотрел  на нее,  смотрел и
заснул.
     Когда я проснулся,  было  темно,  хоть глаз выколи.  Звезда  больше  не
мерцала в щели.  Я лежал тихо, надеясь,  что  сон скоро  опять  окутает меня
теплом и покоем. Вдруг я насторожился: мне почудилось, что земля  подо  мной
слабо сотрясается.  Наверное, это меня  и  разбудило.  Я стал вслушиваться в
ночную  тишь, волосы на голове  зашевелились, в висках застучало: "Лошадиный
остров!  Лошадиный остров!"  Теперь  уже не только дрожала  земля,  слышался
приближающийся  гул.  Никакого сомнения: топот  копыт по земле.  Я  в  ужасе
заорал, схватил Пэта за руку и стал трясти, покуда он не проснулся.
     --  Что  случилось,  Дании?  Да  ты  не  бойся,--  заговорил  Пэт своим
невозмутимым голосом, хотя и спросонья.
     -- Ты что, не слышишь? Сюда скачут кони!
     Пэт  схватил меня за  плечо и,  сжав его так,  что я  перестал дрожать,
прислушался.
     -- Да, это кони,-- произнес он тихо.
     Я почувствовал, как Пэт сбросил одеяло. Мы встали. Держа меня за плечо,
Пэт двинулся к выходу. Я ступал за ним, как во сне. Топот становился громче.
Мы стояли тихо, стараясь не дышать и вглядываясь в просвет над баррикадой из
дрока.  Небо  было еще  темное,  луна  не  светила, но  мрак  уже  поредел в
преддверии утра. И тут мимо нас промчался табун, оглушительно стуча копытами
по заросшей травой дороге. Мы ухватили взглядом только  массу летящих теней.
Кони мчались к южной  оконечности острова, за мол, туда, где мы еще не были.
Мы  слушали,  покуда топот  совсем не  стих.  И  еще долго спустя нет-нет да
вслушивались  в  ночную  тьму, принимая стук  собственных сердец за  дробный
цокот копыт.
     Наконец Пэт проговорил, вздохнув:
     -- Ускакали! -- И снял руку с моего плеча.
     Я сказал, поежившись:
     -- А это были живые кони?
     -- Живые,-- ответил Пэт,-- судя по шуму, который они подняли.
     Мы снова улеглись, но я  больше не мог заснуть. Чуть задремлю -- и  тут
же  проснусь в испуге, все  мерещится приближающийся топот.  Пэт  лежал  без
движения,  но, судя  по дыханию,  тоже не  спал. Наконец послышалось  мерное
сопение,  и я позавидовал  Пэту:  вот  что  значит  прожить  на  год больше.
Творятся неслыханные вещи, а он спит себе и в ус не дует.
     Скоро  в  бледном свете  зари  стали  видны  пучки дрока,  которыми был
заделан  вход.  Защебетали  птицы.  Я  подождал,  когда  встанет  солнце,  и
осторожно,  стараясь не разбудить Пэта, выбрался  наружу. Минувшая ночь была
очень холодной. Ветер совсем  утих. Бледно-голубую атласную поверхность моря
колебала крупная зыбь, тяжело разбивавшаяся о прибрежные камни у мола. Трава
возле нашей кузни была вся вытоптана и поломана пронесшимся ночью табуном. Я
воспрянул духом: никаких сомнений, кони были живые.
     Я разгреб в костре золу; угли под ней были еще горячие, даже тлели, и я
положил на них торфу.  Затем отправился посмотреть,  как  там  наш парусник.
Было не больше шести часов утра. Отлив давно начался, но вода в бухте стояла
еще высоко, и парусник был на плаву. Вчера мы привязали  его к  швартовым на
такую короткую веревку, что, если бы оголилось  дно, он бы с самым  дурацким
видом висел сейчас в воздухе. Левее, к своему удивлению, я обнаружил большую
песчаную  отмель  без единого камня,  обнаженную  отливом.  Я  посмотрел  на
отступившую кромку воды и вдруг увидел знакомое колыхание. Подошел поближе и
не мешкая бросился назад к кузне. Пэт уже проснулся. Сидел, продирая глаза.
     -- Угри! -- закричал я ему.-- Миллионы угрей! Бежим скорее!
     Пэт вскочил на ноги и помчался за мной. Увидав угрей, он прямо обомлел.
Сотни тварей лежали  на воде, беспомощно  колыхаясь в такт легкому волнению.
Мы, конечно, знали, что  ранним холодным утром угрей можно ловить чуть ли не
голыми руками. И мы не раз ходили на такую ловлю. Но  такого множества угрей
мы с Пэтом в жизни не видывали.
     -- Надо подогнать сюда лодку,-- сказал Пэт.
     -- А  как  подгонишь?  --  спросил я.--  Ветра нет,  на веслах держится
кровля.
     -- Но ведь грех упускать такую добычу! -- сказал Пэт.-- Давай  прикатим
сюда  бочки, к самой воде,  и постараемся как-нибудь загнать угрей  туда. Но
если солнце успеет обогреть их, они нам только хвосты покажут.
     Мы опять побежали к паруснику. Бочки были  большие и тяжелые, сделанные
из крепкого  дерева  и  схваченные  железными обручами.  Мы  обвязали каждую
веревкой и вытащили сначала с борта на берег, потом покатили к гряде камней,
обозначавших берег. Перетащить  их через камни  было  адовой работой. Ноги у
нас  покрылись ссадинами  и  кровоточили,  руки  ломило  от  напряжения.  Но
все-таки нам удалось дотащить их до кромки воды. Угри все еще ждали  нас. Мы
вошли в воду, она оказалась ледяной, но думать об этом было некогда. Старуха
Конрой  не  зря говорила  смотреть в оба. С угрями очень легко остаться  без
ноги, это  нам было хорошо  известно. Пэт еще на борту  бросил  в одну бочку
старый кусок  мешковины  и  короткую толстую палицу -- все  наше вооружение.
Теперь  мы взяли мешковину за четыре конца, растянули ее и осторожно подвели
снизу под одного не очень крупного и не  очень  свирепого на  вид  угря.  Он
глядел на нас большими злобными глазищами. Мы плавно вытянули его из воды  и
тотчас  соединили  концы мешковины.  Угорь оказался  в плену. Он извивался и
бился, но несильно, потому что  оцепенел от холода. Пэт бросился стремглав к
бочке  и вытряхнул  его туда. Угорь лежал  на дне без движения. Мы повторили
эту  операцию много  раз и  почти доверху  наполнили обе бочки. К счастью, у
бочек были крышки,  которые  закреплялись крючками.  Угри,  попав  в неволю,
стали быстро  отогреваться  в  тесноте  и оживать.  Одно-два резких движений
сильного, мускулистого тела -- и угорь на свободе.  Пэт ударял  угря палицей
по хвосту,  тот затихал, и мы  отправляли его обратно в  бочку. Одному  угрю
все-таки удалось  уйти; мы махнули на  него  рукой. "Он заслужил свободу",--
решили мы с Пэтом. Но думаю, что настоящей  причиной нашего великодушия была
его  огромная зубастая пасть.  Вид  у нее был такой устрашающий,  что  мы не
отважились вступить с ним в борьбу. Это был самый крупный угорь.
     Наконец бочки были наполнены. Потягиваясь и разминая уставшее тело,  мы
любовались уловом. Солнце стояло уже высоко, и  угри, оставшиеся на свободе,
отогреваясь в его лучах, уходили под воду один за другим с легким всплеском.
     --  Как  раз  вовремя кончили,--  сказал  Пэт.-- Теперь надо  пойти  за
веревкой и привязать бочки к скалам, а то  как бы их не унесло в море. Домой
их потащим на буксире. На борт нам такую тяжесть не поднять.
     Бочки были такие тяжелые, что  мы едва столкнули  их  с места. Мы долго
мучились,  но  все-таки доволокли  до  острой  скалы, которая  крепче других
сидела в песке. Мы привязали к ней бочки на длинной веревке -- пусть плавают
-- и пошли  назад  к своему  лагерю.  Завтра будем ломать голову,  как взять
бочки на буксир.
     Вернувшись в  лагерь, мы доели  хлеб, попили свежей  воды из источника.
Потом  положили в горячую золу  картошку, пусть испечется к обеду; привели в
порядок  нашу кузню, ведь нам предстояло провести на  острове еще одну ночь.
Когда  все   это  было   сделано,   Пэт  пошел  посмотреть  на  следы  копыт
промчавшегося ночью табуна.
     --  Трудно  сказать,  сколько  в  табуне  коней,--  сказал  он  немного
погодя.-- Скакали  они  трудно. Как жаль, что мы совсем их не разглядели! Но
лошади некрупные, судя по следам.
     Действительно, впечатление  было  такое,  что  следы  оставлены  нашими
коннемарскими пони. Я тоже нагнулся над отпечатками. Что-то, мне показалось,
было в них странное, неправильное, но что,  я никак не мог понять. Казалось,
вот-вот осенит, но нет, я так и не сообразил, что меня в них насторожило.
     -- Мы их легко  найдем, куда бы они ни ускакали,-- сказал Пэт.-- Пойдем
по следу, и все. Островок-то ведь крошечный.
     Проходя  мимо   мола,  мы  увидели,  что   прилив  уже  давно  начался.
Привязанные бочки покачивались на воде. Мы шли по заросшей дороге в сторону,
противоположную  той,  куда  ходили накануне  вечером. Мы подумали,  что эта
дорога,  наверное, огибает весь остров. Промчавшиеся кони  оставили глубокие
отпечатки, и мы шли, что называется, по  горячему следу. Сбиться с него было
просто невозможно, хотя дорога скоро стала теряться под наносом песка.
     -- Все ясно,-- сказал я.-- Эта дорога  ведет прямо к  серебряной бухте.
Помнишь, мы вчера вечером видели ее с холма. Эта дорога -- туда.
     Так оно и оказалось.  Мы  прошли от лагеря  три  четверти  мили,  и нам
открылся  обширный,  изогнутый серпом  песчаный  пляж. Тропа уходила дальше,
опоясывая  холм;  конский  след,  однако,  сворачивал с нее и шел  дальше по
песку. Следы  ложились  теперь не  так  густо, как будто  кони  обрадовались
простору  и  пошли  дальше свободнее.  Мы  подумали,  что  теперь  сможем их
сосчитать. Но и на этот раз ничего не вышло.
     Песчаный пляж всегда выглядит уже, чем на самом деле. Мы прикинули, что
до воды,  должно  быть,  ярдов  двадцать, не  больше.  Однако идти  пришлось
довольно долго, покуда волны  не заплескались у наших ног.  Море в  этот час
было гладкое, спокойное. Следы копыт ясно  отпечатывались  на плотном  сыром
песке. У самой кромки воды  мы с  Пэтом остановились как вкопанные. Я первый
обрел дар речи, прошептав:
     -- Пэт, эти кони ускакали в морскую пучину!

        Глава 3
     МЫ НАХОДИМ ДОЛИНУ ДИКИХ КОНЕЙ

     Хотя  стоял белый день,  все мои ночные страхи вернулись с новой силой.
Сколько  раз  слушал  я рассказы о  том,  какая  судьба  ожидает  смельчака,
отважившегося высадиться на Лошадином  острове.  И хотя  я уже давно  им  не
верил,  сердце у меня от  страха колотилось, как тогда,  когда я  впервые их
услыхал. А что, если эти кони нарочно проскакали мимо, чтобы заманить нас на
морское  дно? Я  бы  не  удивился, если бы  волны  сейчас расступились и нам
предстала торная  дорога,  ведущая к  морскому царю. Случись  такое,  я  как
завороженный двинулся бы по этой дороге навстречу гибели.
     Как хорошо, что рядом  со мной был  Пэт! Он-то сразу понял, в чем дело,
не то что я.
     -- Вот ловко! -- сказал  он.-- Кони проскакали здесь во время отлива, а
прибылая вода потом затопила их следы.
     Дальний конец отмели замыкался крутым утесом, отвесно  уходящим в воду.
Мы пошли туда, надеясь, что у его подножия увидим выходящий из моря след. Но
песок там был девственно гладкий. Куда  бы ни девался табун,  обратно на эту
отмель он не возвращался.
     -- С ними могло случиться только одно,-- сказал Пэт.-- У подножия утеса
дно наверняка обнажается во время отлива. Кони могли уйти отсюда только этим
путем.
     -- Интересно, куда все-таки они ускакали?
     Мы вернулись по песку до травы, сели и стали рассуждать.
     --  Прилив  кончится к  полудню, часа,  наверное,  через  два,-- сказал
Пэт.--  Видишь, какой уровень воды. Значит, низкая  вода была  часов в шесть
утра.
     -- А  кони проскакали мимо нас около пяти,--  сказал  я.-- Ты сразу  же
заснул,  а  я больше не мог  спать. Когда я пошел смотреть парусник и увидел
угрей, не было еще и половины седьмого. Прилив только что начался.
     -- Чтоб этим угрям пусто было! -- подосадовал Пэт.-- Если бы не они, мы
пошли  бы  по  свежему следу и  успели бы до  прилива обойти утес посуху.  А
теперь надо будет лезть на него.
     На этом мы и порешили. И, поднявшись с земли, двинулись вверх. Всюду по
зеленому склону  тянулись бороздки и  кроличьи  тропы,  соединяющие  круглые
отверстия норок. Мы  старались  ступать осторожно, чтобы не угодить ногой  в
чей-нибудь домик. Трава  была  объедена под  корень, как будто здесь  прошла
отара овец.  Скоро земля стала  пружинить под  ногами, жесткая  осока резала
босые ноги.
     Подъем шел уступами, вдоль которых тянулись канавы,  полные  воды. Одна
попалась очень широкая, и мы долго шли вдоль нее, пока смогли перепрыгнуть.
     Усталость  давала о себе знать; ступив  на  ровную,  сухую площадку, мы
растянулись на спине и лежали так минут десять. Я  смотрел на солнце, пока у
меня не потемнело в глазах. Тогда  я зажмурился и стал вслушиваться в звуки,
наполнявшие мир. Высоко над головой свистел и подвывал ветер, кричали чайки,
деловито стрекотали кузнечики. Но в  этом оркестре явно чего-то недоставало.
Я скоро понял чего.
     --  Пэт,--сказал я, садясь,-- почему прибоя совсем  не  слышно? Мы ведь
почти на гребне. Волны должны разбиваться о скалы прямо под нами.
     Пэт помолчал немного и ответил:
     -- Я слышу шум моря, только очень слабый.
     -- А  я знаю, почему! -- воскликнул  я,  вскакивая на ноги.-- Внизу, за
гребнем, не море, а долина диких коней!
     Когда бабушка  Пэта рассказывала про остров,  больше всего пленяла наше
воображение долина  диких коней. Она описывала уединенную  бухту,  куда было
очень трудно  проникнуть  и  где исстари обитали дикие лошади еще  со времен
Великой  Армады,  которую уничтожил в 1588 году сильнейший  шторм. Несколько
обглоданных морем  кораблей прибило к ирландскому берегу,  и море еще  много
дней выбрасывало на сушу печальный груз  -- тела погибших испанских солдат и
трупы  коней. Несколько лошадок сумели, однако, выплыть. От них-то, говорят,
и пошли  наши  коннемарские пони. Жители  прибрежных поселков  ловили  сивых
коренастых лошадок  и  оставляли у себя;  их потомство и по  сей  день можно
встретить повсюду в Коннемаре.
     К Лошадиному острову прибило горячего вороного жеребца с диким глазом и
маленькую вороную  кобылу. Им как-то  удалось во время этого ужасного шторма
держаться вместе.  К седлу жеребца  был  привязан ремнем с золотой  чеканкой
испанский солдат.  Лицо у него  было желтое, как воск, и все  решили, что он
мертв.  Бабушка  Пэта  рассказывала об  этом  так,  точно  сама  все  видела
собственными глазами. Золотое шитье  мундира и  золотые  ножны потемнели  от
морской воды,  говорила  она.  Солдат, однако,  вскоре  очнулся  и  навсегда
остался на острове. Вместе с его жителями он стал обрабатывать землю, ловить
рыбу и  разводить  замечательных вороных скакунов.  Он  не  был  гордецом  и
женился  на  местной девушке,  хотя, говорят, в  его жилах текла благородная
кровь.
     Он  не хотел возвращаться  на родину, но  часто вздыхал, вспоминая свою
солнечную Испанию. Прожил он недолго, всего несколько лет.  После его смерти
вороной  жеребец  одичал.  Никто  не мог  укротить  его.  Если  кто  к  нему
приближался, он пронзительно ржал, бил  передними копытами, готовый ринуться
на  смельчака,  хвост  и грива у  него клубились  на ветру. В  конце  концов
жеребец ускакал в уединенную бухту, и никто больше не стал посягать на него.
     Коннемарские крестьяне не пасут  овец. Они отводят  их в горы, где овцы
бродят по склонам. И вскоре совсем дичают. Домой они не возвращаются. Хозяин
разок, другой поднимется на пастбище, пригонит отару молодняка,  а сколько у
него  овец, он и  понятия не имеет. По-моему, то же было и на этом острове с
дикими  лошадьми.  Сначала  не   нашлось  смельчака,  который  отважился  бы
объездить их;  лошадей оставили в покое, а потом и  думать о них забыли. Как
бы  то  ни было, но в  уединенной долине с  тех пор обитал на приволье табун
диких  коней.  Бывало,  кто-нибудь  уведет  жеребенка,  приручит  его и либо
продаст,  либо оставит у себя. Но весь табун не трогали. Жители острова, как
я  уже  говорил, были  смелые,  вольнолюбивые  люди и могли оценить  тягу  к
свободе.
     Мы  еще  не  дошли  до гребня, как трава стала  редеть  и  скоро совсем
исчезла. Последние метры мы лезли по голому, потемневшему известняку, только
у самого верха окаймленному  рыжим мхом. Взобравшись на гребень, мы легли на
живот и подползли  к краю; глянули вниз и долго не могли вымолвить слова  от
восхищения.
     Захватывающее дух зрелище открылось нашему взору.  Утес  обрывался вниз
почти  отвесно. Мы ожидали, что  у его подножия плещется море, а вместо того
внизу расстилалась обширная зеленая долина, поросшая сочной, густой  травой.
По одному  ее краю весело бежал  ручей с  прозрачной ключевой водой.  Зелень
травы  сменяла серебристая  полоса  песка, отлого  уходившая  в  море. Волны
набегали на берег и откатывались с мягким шипением. Утес, на гребне которого
мы  лежали,  мысом  вдавался  в  море;  дно  у  его основания,  по-видимому,
обнажалось  в  отлив.  С  трех  сторон долину  окружали  отвесные  скалы,  с
четвертой  омывало  море  --  долина  была  отрезана  от всего  острова.  На
противоположной стороне мы  заметили несколько  отверстий в  почти  отвесной
стене -- входы в пещеры.
     Если  бы долина  была  пустынна,  она и так пленяла бы  взор.  Но на ее
просторе  скакали, описывая  круги,  гордые, прекрасные кони, и мы, замерев,
долго не могли  оторвать  от них взгляда. В табуне было коней тридцать;  тут
были и серые коннемарские пони, и вороные, и гнедой масти. Вожаком был дикий
вороной жеребец, происходивший, несомненно, от той вороной кобылицы, которую
море в далекую  пору выбросило на этот берег.  Изогнув  шею, с развевающейся
гривой и  хвостом, он  кружил по долине, увлекая за собой табун. Он поскачет
через ручей -- и остальные за ним, он остановится -- и  все замрут. Скоро мы
заметили, что у вороных коней  бока в  мыле. Да  и вообще они  отличались от
остальных: резвее скакали, высоко выбрасывая ноги и далеко откинув голову. В
них было больше огня.
     Но вот вожак остановился и стал мирно щипать траву.
     И сейчас же стремительное, бурливое движение сменилось безмятежностью и
покоем, каким веет от пасущегося табуна. Солнце пригревало нам спины,  мягко
шелестели волны  внизу, лошади в долине двигались с ленивой грацией, все это
убаюкивало, наводило сон. Пэт первый нарушил молчание.
     -- Как было бы хорошо, если бы можно было  остаться  здесь навсегда! --
проговорил он  отяжелевшим голосом сквозь дрему.-- Ах, если бы  не надо было
возвращаться домой! -- Помолчав немного, он добавил: -- Мы будем каждое лето
приезжать сюда.  Ночевать будем в старой кузне, а  все дни  проводить в этой
долине с конями.-- Пэт замолчал.
     Я ничего  на  ответил.  Можно  было  не высказывать  то, о чем  мы  оба
подумали в эту минуту. Наши родители больше  не считали нас детьми. Теперь у
нас,  как у взрослых, была своя  работа. Все  прошлые годы, после  того  как
картошка  была посажена,  мы получали месяц  свободы  и  делали что  хотели.
Часами лежали на вершине  горы, там, где развалины старой крепости; если  не
было большого волнения, уходили  на  целый день рыбачить в море.  Домой  нас
могли  загнать только холод  или  пустой  желудок. Но в этом году нам каждый
день оставляли какую-нибудь работу, хотя  ни слова не  было сказано,  что мы
уже больше не  дети. И мы знали: не сделай мы своей порции работы, она так и
будет стоять, ожидая нас. Наконец Пэт сказал:
     -- Можно привезти сюда овец и пасти их. Тогда никто  не упрекнет нас  в
безделье.
     -- А  знаешь,  что тогда случится? -- возразил я.-- Наши  соседи  очень
скоро узнают про диких коней, приплывут сюда на парусниках, переловят всех и
увезут к себе.
     -- Да, ты прав. Придется держать язык за зубами.
     Я ничего не  ответил. Подумать  только,  какой замечательной  тайной мы
будем обладать! Не хочешь, а заважничаешь. Немного погодя я спросил:
     -- Будем спускаться?
     -- По-моему, лучше подождать отлива,-- сказал Пэт, -- и пройти  в бухту
понизу.  Вдруг  кто-нибудь один  ненароком сорвется?  Каково  будет  другому
тащить беднягу обратно!
     На  это  возразить было  нечего. И я  согласился ждать. Наглядевшись на
резвых необузданных  коней, нам тоже захотелось  вдруг помчаться куда-нибудь
наперегонки с  ветром. Мы оба, как по команде,  вскочили на ноги и понеслись
вниз, прыгая с кочки на кочку, не замечая на этот раз ни канав, ни кроличьих
норок. Мы летели как на крыльях и, добежав до зеленой тропы, ведущей к нашей
стоянке,  издали  победный  крик. Вскоре мы уже  растянулись возле потухшего
костра и долго лежали, не в силах отдышаться.
     Отлива  надо  было  ждать  несколько  часов,  которые  показались   нам
вечностью.  Мы  съели  всю печеную картошку, разожгли  костер,  еще  напекли
картошки. Раз двадцать ходили смотреть угрей, так  что, наверное, надоели им
до  смерти; наши бочки мерно покачивались на  волнах. Чтобы немного охладить
нетерпение, мы решили сплавать к причалу. Ледяная ванна здорово нам помогла.
Мы долго сидели у причала и смотрели, как наш парусник медленно опускается с
убывающей водой. Наконец показалось дно, и я сказал:
     -- Можно идти.
     Пэт, ничего не  ответив,  поднялся с  земли,  и мы  молча  двинулись  к
серебряной бухте. Становилось прохладно,  хотя было еще не больше трех часов
пополудни. Море начало  волноваться и приняло зловещий зеленоватый  оттенок.
Но небо  было  по-прежнему чисто. И хотя мы только  что мечтали провести  на
острове  лето, сейчас и мне и Пэту стало как-то не по себе. Ведь  мы уже два
дня не были дома. А разыграйся шторм, домой мы вернемся недели через две, не
раньше, это мы хорошо знали.
     Когда мы дошли до серебряной бухты, кромка воды уже  отступила далеко в
море.  Дойдя  до  утеса,  мы  увидели,  что его подножие  покоится  на сухом
спрессованном песке.
     -- Надо было давно перегнать сюда парусник,-- сказал я. Но  Пэт помотал
головой и заметил своим обычным невозмутимым голосом:
     -- С причала будет легче свести в лодку жеребенка.
     -- Маленького, как смоль черного, на тонких легких ножках?
     -- Конечно, его. Он там лучше всех. Я не уеду без него отсюда.
     -- Он  и правда всех лучше,-- согласился я.--  Я тоже им любовался. Но,
по-моему, брать  его  с  собой  опасно.  Вся  деревня  начнет  приставать  с
расспросами: откуда он да где мы такого взяли.
     -- Скажем, что нашли,-- беззаботно ответил Пэт.-- Если  уж на то пошло,
кто имеет  на него больше прав, чем  я? Ясно, как божий день, что он потомок
того самого  испанского жеребца. А кто станет спорить, что  его хозяином был
мой  прадед?  Я  подарю  жеребенка  Джону.  А  Джон  пообещает  его  Стефену
Костеллоу. Может, Стефен тогда смягчится и даст согласие на свадьбу.
     Это Пэт здорово придумал!  Стефен  знал  толк в лошадях.  Никто во всей
Ирландии не мог бы лучше,  чем он, оценить этого жеребенка. А Стефен привык,
чтобы  все  самое  лучшее  принадлежало  ему. И  он, конечно,  недолго будет
выбирать между дочерью Барбарой и этим красавчиком.
     Обогнув утес посуху, мы оказались в уединенной бухте. Дошли до зеленого
ковра и  замедлили шаг,  чтобы  не  спугнуть пасущихся  лошадей.  При  нашем
приближении лошади одна  за другой вскидывали морды и внимательно глядели на
нас, но не убегали.
     -- Они, наверное, никогда раньше не видели людей,-- тихо сказал Пэт.
     Одни  лошадки пили воду из ручья, другие щипали  траву;  мы подходили к
ним, гладили шеи,  а они от удовольствия прядали ушами. Только вороные  вели
себя настороженно. Постарше отскакивали в сторону, не даваясь дотронуться. И
мы оставили их в покое: знали, кто выйдет победителем,  вздумай они защищать
жеребенка.
     Вороному жеребенку было  месяцев семь--восемь, не больше. Его  спинка и
бока лоснились, как черные атласные ленты на праздничной  юбке  моей матери.
Стройные ножки были  так тонки, что  мы диву давались,  как они  его держат;
маленькие  круглые копытца блестели, как мокрая галька.  Он  изогнул длинную
шею  и  поглядел  на  нас.  В его глазах было столько ума  и понятия, что я,
понизив голос, проговорил:
     -- Это все равно, Пэт, что отнять у матери ребенка.
     -- Я не поеду домой без него,-- упрямо повторил Пэт.
     Он  плавно протянул руку и погладил шею жеребенка. Жеребенок вздрогнул,
сделал шаг к Пэту. Потом ткнулся в него носом, а Пэт захватил в горсть гриву
между ушами и намотал на пальцы.  Едва дыша,  мы  двинулись обратно в  обход
утеса. Жеребенок спокойно шагал между нами. Он помахивал  длинным хвостом, и
вид у  него был вполне  довольный. Мы не  спускали глаз с  кобылиц, но  они,
казалось, не замечали нас, занятые своими заботами.
     Мы  перестали бояться, только когда  обогнули  мыс и  вышли на песчаную
отмель.  Ни разу нигде  не  останавливаясь,  мы достигли  наконец стоянки  и
благополучно поставили  жеребенка  в  нашу  хижину; хорошенько заделали вход
пучками дрока и сели ужинать.

        Глава 4
     МЫ ПРИВОЗИМ С СОБОЙ ЖЕРЕБЕНКА

     В тот вечер мы никуда  не  отходили от лагеря.  Когда кончили  ужинать,
стало уже  смеркаться.  Зеленоватый закат не  сулил тепла. Небо  теперь было
сплошь  затянуто  тучами,  сильно  похолодало.  Но  настроение  у  нас  было
отличное. Мы  прикрыли ветками костер и  стали  устраиваться  на ночлег. Это
была наша последняя ночь на острове.
     Не так-то оказалось просто заставить жеребенка лечь. Он долго стоял без
движения,  расставив тонкие ножки, но все-таки поглаживание и ласковые слова
подействовали, и  он в конце концов лег в углу, аккуратно подобрав под  себя
ножки. Тогда мы расстелили старый  парус, на который лег  я, а Пэт устроился
прямо на охапке травы рядом с жеребенком, обняв его за шею.
     -- Так мне будет спокойнее. Я буду всю ночь чувствовать, что он рядом.
     В  эту  вторую  ночь  мы  заснули  гораздо  быстрее.  От  усталости   и
переживаний мы не чувствовали ни холода, ни жесткости  постели,  не  слыхали
свиста и  завывания ветра, этого злобного карлы,  всю ночь плясавшего вокруг
нашей  хижины. Когда на небе погас  последний отблеск вечерней зари, мы  уже
крепко спали.
     Была еще непроглядная тьма, когда  я проснулся  оттого, что  Пэт сильно
тряс меня за плечо.
     -- Дэнни, проснись,-- шептал он.-- Помоги держать жеребенка.
     Опять,  как  и прошлой  ночью,  земля под  нами дрожала  и  ночную тьму
наполняла барабанная дробь копыт.
     -- Что это? -- спросил я, не придумав ничего умнее.
     -- Опять они, дикие кони. Он уйдет с ними, если мы его не удержим.
     Протянув руку в  темноте,  я нащупал жеребенка. Короткая  мелкая  дрожь
пробегала  по  его  телу.  Я провел  рукой  вверх  по  шее: уши  у него были
насторожены. Снаружи раздалось громкое, пронзительное ржание.
     -- Это вороной жеребец,-- прошептал Пэт.
     Жеребенок, весь  устремившись вперед, стал вырываться, а  мы еще крепче
вцепились в  него. Собрав  силенки,  он стал  лягаться,  вскидывать  голову,
пытаясь  сбросить нас.  Его  копытца  били о  стены хижины.  Жеребец еще раз
заржал, и малыш тоненько ответил ему.
     --  Если вороной  поскачет  на зов  жеребенка,  мы пропали,-- прошептал
Пэт.--Держи крепче, он скоро устанет.
     Мы  не смели ни  на  секунду  ослабить  хватку,  чтобы  глянуть в  щели
дверного проема. Стук копыт стал удаляться; значит, табун не замедлил своего
дикого бега.  Вот  опять  призывное  ржание,  уже  издали. Словно  зная, что
сородичи покинули его, жеребенок на  этот  раз не  ответил, стоял  спокойно,
только короткая дрожь,  пробегавшая по  телу, выдавала его  волнение.  Когда
топот копыт наконец стих, мы опять  уговорили его лечь. В этот оставшийся до
рассвета час мы лежали с жеребенком бок о бок и тихонько разговаривали с ним
и между собой.
     Скоро небо стало светлеть, и на его фоне сделались  видны темные связки
дрока.  Серые  предрассветные  сумерки поредели, утро постепенно  вступало в
свои права. А  мы все не  смели  выйти  из  своего убежища:  пока прилив  не
преградит  дорогу, дикие кони  могут  вернуться  в  любую минуту.  Нам очень
хотелось  есть.  Мы доели  сухую  горбушку  хлеба, который дала моя  мать, и
выпили сырые яйца.
     Было около восьми  часов, когда  я наконец решился выйти. Ветер немного
стих. По ясному голубому небу разметались белые клочья облаков.  И хотя море
было синее, по его поверхности ходила крупная зыбь.
     -- Пожалуй, теперь можно выпустить. Он,  наверное, проголодался и хочет
пить,-- сказал  я Пэту  и  побежал к причалу  взять  из  лодки  веревку  для
уздечки.
     Накинув самодельную уздечку, Пэт повел  жеребенка  к ручью, вытекавшему
из родника.  Жеребенок долго  и  жадно пил. Я опять побежал  к лодке,  а Пэт
остался с жеребенком,  который, напившись  вволю, принялся щипать траву. Пэт
не спускал с него глаз, как любящая мать со своего единственного чада.
     У  причала я стал  раздумывать,  как лучше погрузить жеребенка на  борт
лодки. Проще всего было бы  привязать  его к  корме, пусть плывет за нами до
самого  Инишрона.  Но уж  очень он был  мал, да  и  расстояние  до  Инишрона
приличное -- такого  плавания ему  не вынести. Парусник у нас небольшой, но,
поскольку  кабины на  нем  нет,  места  для жеребенка  хватит, даже если  он
вздумает лечь. Самое главное -- чтобы он не стал волноваться.
     Дно  парусника,  как  мостовая,  было  аккуратно  выложено  булыжником,
который  мы брали для балласта. Я  убрал валявшиеся  на  дне снасти и разный
инструмент, принес побольше мягкой травы и постелил на дно,  чтобы жеребенок
не побил себе копытца о камни. Теперь  оставалось уложить вещи. Пока Пэт пас
жеребенка,  я  принес  старый  парус,  на  котором  спал,  одеяло,  мешок  с
оставшейся  картошкой и все  уложил  на  корме. Потом побежал опять к кузне,
взобрался на стену,  вытащил  из-под дрока сначала одно весло, потом другое.
Потеряв опору, связки дрока  мягко  упали внутрь.  Когда  все было готово, я
крикнул Пэту:
     -- Теперь остается доставить на борт наследного принца!
     Пэт  тыкался носом то  в шею  жеребенка, то в морду, точно  он был  его
родной братец.
     --  Он сделает все, что  я  ему скажу,-- ответил Пэт, ласково  погладив
жеребенка.-- Идем, малыш! Поплывешь с нами.
     Но у причала Пэт вдруг остановился как вкопанный.
     -- Краб! -- воскликнул он.--  Краб для бабушки! Я чуть было не  забыл о
нем. Держи нашего дружка. Я мигом вернусь!
     В ту же секунду он сорвался с  места и помчался вдоль берега, прыгая  с
камня  на  камень,  к  тому месту,  где мы накануне наловили столько  угрей.
Прыгнув на большой плоский камень, Пэт лег на него  и повис вниз головой над
заводью,  высматривая  для  бабушки  краба.  Вдруг  рука  его,  как  гарпун,
метнулась в воду, выскочила оттуда, и я увидел, как его пальцы крепко держат
за  панцирь  небольшого толстенького  краба, который  беспомощно  шевелил  в
воздухе своими  короткими  глупыми  клешнями.  Еще  минута --  и  Пэт был  у
причала, прыгнул  в лодку  и спрятал краба  в ящик под  лавку на корме, куда
рыбаки кладут рыбу. Затем встал на планшир у нижней ступеньки и сказал мне:
     -- Теперь, Дэнни, веди его ко мне.
     Я подвел жеребенка к  краю  причала, у самых сходней  он остановился и,
как подобает норовистому коню, стал рыть  землю копытами. Вид у него был при
этом  очень сердитый.  Пэт  протянул  к нему руки --  так матери зовут малых
детей. Жеребенок глянул вниз, как будто хотел проверить, выдержит  ли  лодка
морскую прогулку.  Затем  очень осторожно, пробуя копытцем каждую ступеньку,
стал за мной спускаться. На нижней ступеньке  он  весь подобрался и коротким
легким прыжком соскочил на дно лодки.  В первый  момент он,  казалось, решил
сейчас  же  прыгнуть обратно на твердую землю.  Вздернул голову,  глаза дико
завращались. Но в следующую минуту  он опомнился, как  видно, сообразив, что
все-таки  безопаснее оставаться там,  где  стоишь. Лодка мерно покачивалась,
жеребенок в  такт балансировал  на своих тоненьких  ножках.  Увидев  это,  я
понял, что бояться в пути будет нечего.
     Теперь пришла  пора подумать и об  угрях. Не  приходилось рассчитывать,
что жеребенок тут же ляжет на дно, а поскольку он явно предпочитал  Пэта, то
я опять оставил их вдвоем и отправился за  угрями, прихватив с собой длинную
веревку  и  большой  пробковый поплавок: мы  решили  взять  бочки на буксир,
использовав силу прилива.
     Бочки так  и  лежали  на песке, только теперь  от них  до  кромки  воды
оставалось уже  не больше четырех футов. Сначала  я связал бочки  той  самой
веревкой, которой они были приторочены к  скале, затем привязал к ней особым
крепким узлом, которому научил  меня отец,  еще  одну  веревку. К свободному
концу ее принайтовил поплавок и забросил в море как можно дальше. Он упал за
линию бурунов и начал тихо покачиваться на  воде. Когда я вернулся на лодку,
Пэт мне сказал:
     -- Это мы с тобой здорово придумали, если только прилив не отнесет наши
бочки в серебряную бухту.
     -- Если отнесет,  придется мне за ними сплавать, ничего не поделаешь,--
самоотверженно предложил я.
     Плавал я хорошо, однако считал, как,  впрочем, и теперь  считаю, что  в
море должны обитать  рыбы и прочие  морские твари, а вовсе не человек. Кроме
того, Атлантический океан в апреле месяце меньше всего располагает купаться,
в чем я убедился накануне.
     Мы сидели в лодке и наблюдали,  как  с каждой  волной прилив  все ближе
подступает к бочкам. Приблизительно через час они уже легко  покачивались на
волнах. Тогда  мы  отчалили,  стараясь  не  делать  резких  движений,  чтобы
как-нибудь нечаянно не испугать жеребенка. Больше всего мы боялись,  что при
сильном крене он прыгнет в воду и поплывет  к  родному берегу. Но он  совсем
освоился и пока не доставлял нам никаких хлопот. На всякий случай я привязал
свободный  конец уздечки к планширу.  А  Пэт все время, что мы  плыли  вдоль
берега, гладил жеребенка и нашептывал что-то ласковое. Всякий раз, как лодку
подбрасывало  на  волне,  жеребенок почти касался головой гика,  при этом он
весь съеживался, точно старался уклониться от удара.
     К счастью, мне не пришлось плыть за  бочками. Поплавок  мы выловили без
труда;  я взял  бочки на  короткий  буксир, и  мы  легли на  обратный курс в
сторону Инишрона.
     Это  было  нелегкое  плавание.  Дул  попутный ветер,  но  корма  сильно
погрузилась в  воду под  тяжестью бочек с угрями, и все время  казалось, что
она вот-вот зачерпнет  воду. К тому же мне приходилось  одному управляться с
парусом:  Пэт ни  на  секунду не  мог  отнять руку  от жеребенка. Вначале мы
думали,  ничего  страшного  не случится,  если жеребенок прыгнет  за борт  и
поплывет. Но, когда мы  увидели,  какие тяжелые темные волны преследуют нас,
почувствовали, как нелегко идет лодка, мы  поняли,  что  если наш пленник  и
впрямь прыгнет  за борт, то  парусник перевернется и всех троих  поминай как
звали. Все  семь миль плавания  Пэт не снимал руки с  головы жеребенка и все
время шептал ему что-то ласковое.
     Мы забыли напечь в дорогу картошки -- о стольких вещах  пришлось думать
перед отплытием.  Среди снастей мы  нашли ржавую банку с водой, но,  увидев,
что на дне ее обитает целое семейство  извивающихся червей, я молча протянул
банку  жеребенку. Тот сунул в  воду свой мягкий  нос и  всю  до  капли выпил
вместе с не на шутку изумленными ее обитателями.
     --  Вот счастливчик, никакой брезгливости! -- позавидовал Пэт, глядя, с
каким удовольствием жеребенок облизывает губы.
     Время от времени  то я,  то Пэт оборачивались и  глядели на удалявшийся
остров. Его краски и очертания  с каждой  минутой менялись. Высокий  зеленый
холм уменьшался, темнел; белый кипящий прибой замер и умолк; исчезли из виду
мол с причалом, и  вот уже вместо острова -- синий  бугор на  голубом окоеме
моря, понизу отороченный белым кружевом;  я знал  его таким всю жизнь. И как
же он не походил сейчас на то благодатное место,  где мы провели два дня! Уж
не  заснул ли я у себя на кухне, разглядывая висящие на стене картинки, и не
пригрезилось ли мне все происшедшее во сне, как бывало не раз в детстве?
     Но  рядом  со  мной  в лодке Пэт, жеребенок и две бочки, полные  угрей.
Значит, два дня на острове были явью, хотя уже далеко отошли от нас. Впереди
был Инишрон, и мы стали думать, что нас ожидает.
     -- А шхуна Майка все еще  здесь,-- сказал Пэт.-- Я-то  надеялся,  что к
нашему возвращению он уберется отсюда.
     --  И Голландец  здесь,--  заметил  я, когда мы подошли совсем близко к
пристани.
     Его серая  приземистая, широкая посудина стояла на якоре у самого входа
в бухту. У Голландца было, конечно, имя, но никто  на острове его не помнил.
Сам он был такой же крепкий коренастый, как и его шхуна. Он был очень вежлив
со всеми, любил ходить в гости: сядет на кухне, положит на колено фуражку, а
мальчишки тут  как  тут, таращат  на  него  глаза. Носил  он  всегда  черную
матросскую фуфайку, подпоясанную черным кожаным ремнем, черные брюки. У него
были  добрые, спокойные карие  глаза, как у тюленя, и во всю  голову лысина,
которую он прикрывал  форменной фуражкой. Никто  на острове не знал ни слова
его  языка,  а он не знал  ни  одного  нашего,  но это  не  мешало ни добрым
отношениям, ни делу: мы  продавали Голландцу пойманных омаров и угрей.  Было
видно,  что  ему  нравится  на  Инишроне.  Он часто  задерживался  у нас  на
день-другой, просто так, безо всякого  дела; любил сидеть на молу, греясь на
солнышке. Себе  в  помощники он нанимал кого-нибудь из инишронских парней. В
то время с ним на шхуне ходил один  наш парнишка по имени Брайен О'Доннел из
Темплбриди, поселка, расположенного на противоположной  оконечности острова.
Брайен  рассказывал нам  о заграничных портах, описывал  удивительные  вещи,
которые там видел. И мы все отчаянно ему завидовали.
     Когда  мы были у самой бухты,  я  бросил удочку  и  поймал  для  матери
отличного  окуня.   Жеребенку,   неизвестно  почему,   эта   рыба  очень  не
понравилась. Первый раз за все плавание он стал лягаться  и даже вставать на
дыбы. Пэт  покрепче его взнуздал, а я стал убирать паруса и в одиночку повел
лодку к  причалу.  Мы так были заняты  каждый  своим,  что  только  у самого
причала заметили, что  делается на  берегу.  Добрая  половина  всех  жителей
Гаравина  высыпала  на пристань. Был здесь  и мой  отец и отец Пэта,  Бартли
Конрой. Они  глядели  на  нас  и  не  верили своим глазам:  их сыновья после
двухдневного  отсутствия  возвращались  домой целыми  и невредимыми. Мужчины
бросились наперебой помогать нам, чему мы очень обрадовались.  Они привязали
к причалу парусник, вывели на берег жеребенка, отвязали и вытащили обе бочки
с угрями. Мэтт Фейерти, хозяин харчевни, увидев жеребенка, всплеснул руками.
     -- Что за красавчик! Чудо, а не конек! -- то и дело восклицал он.
     -- Где вы его взяли? -- спросил мой отец.
     -- Он плыл, а мы его подобрали,-- не моргнув глазом, ответил Пэт.
     -- Надо  же! -- удивился кузнец Дерри Фолан и, поглядев на его копытца,
прибавил: -- А его еще ни разу не подковывали.
     И тут меня осенило. На острове в моей голове мелькнула было одна мысль,
но  так быстро,  что я  никак не мог ухватить ее  за хвост, а теперь я  даже
онемел  от  изумления.  К  счастью,  никто ничего не  заметил:  все ахали  и
восторгались, разглядывая жеребенка.
     -- Он наверняка принесет вам счастье, как гусь миссис  Кланси,-- сказал
наш сосед Том Кении.
     Все громко рассмеялись. Семья Кланси была очень большая и очень бедная.
Вся  наша деревня  помогала им,  иначе они  померли  бы с  голоду.  Часов  в
одиннадцать  утра  босоногий  малыш  Кланси  приходил  на кухню.  Протягивал
бутылку для молока или робко просил взаймы парочку яиц, муки для лепешек или
луковицу. Взятый продукт редко возвращался.  Но никто не обижался на матушку
Кланси. Хозяйка в ответ на просьбу малыша отрезала большой ломоть  хлеба для
него  и  охотно давала ему  то, за чем он пришел.  Получив  требуемое, малыш
поскорее  бежал  домой,  перепрыгивая  через изгороди  и  нахохлившись,  как
воробушек в  сырой день. У  матушки Кланси  было  шестеро ртов, все мал мала
меньше, и все они утром убегали на промысел.  Кланси  были так бедны оттого,
объясняли нам родители, что отец их не фермер, а матрос.
     Но вот  года два назад один из  ребятишек  Кланси нашел на берегу гуся.
Как--то ухитрился  его поймать  и  принести на руках  матери. Матушка Кланси
была хоть и бедная, но честная женщина: она обошла весь  остров, спрашивая в
каждом  доме,  не потерялся ли  у кого  гусь. Гусь ни  у кого не  терялся, и
инишронцы на сходке постановили: пусть гусь остается у тех, кто его нашел.
     Земли у  матушки  Кланси  было совсем  мало,  ласточку  похоронить и то
негде, как  говорят на Инишроне. Гусь  матушки Кланси пасся с гусями соседа.
Оказалось,  что  это  не  гусь, а гусыня.  Она снесла яйца  и высидела целый
выводок гусят.  К рождеству  матушка Кланси гусей продала,  а на  вырученные
деньги купила овечку. Другой  сосед  пустил овечку  к себе  в  отару. Овечка
выросла  и принесла  пару ягнят. Вот таким  образом и завела  матушка Кланси
свое маленькое хозяйство.
     Пока инишронцы на все лады обсуждали находку, Голландец открыл бочку  с
угрями.  Увидев наш  улов, он громко  вскрикнул, и к нему  сейчас же подошли
несколько человек.
     -- Где вы поймали этих чудовищ? -- спросил Мэтт Фейерти.
     --  За мысом Голлем-хед,--  не задумываясь,  ответил  Пэт.-- Утро  было
очень холодное, и целый косяк угрей лежал без  движения на поверхности воды.
Так что ловить их было проще пареной репы.
     По крайней  мере последние слова Пэта были  истинной правдой. Голландец
опорожнил бочки в  свою лодку и  тут же отсчитал  нам деньги, которые  мы  с
Пэтом  поделили пополам.  Сунув  деньги в карман, я  почувствовал  на  плече
чью-то  руку.  Кто-то с такой сердечностью похлопывал  меня по плечу, что  в
искренности чувств можно было  не  сомневаться. Еще не  обернувшись,  я  уже
понял, что  это  Майк Коффи. Вид денег, исчезающих в чужом кармане, был ему,
без сомнения, невыносим. Над моим ухом раздался медовый голос:
     --  Ах, как  приятно  видеть таких смелых,  таких удачливых  ребят! Вот
матушка обрадуется, вот  будет гордиться, увидев такие  деньги! -- Последнее
слово он протянул смакуя.-- Но кое-что ей бы понравилось еще больше.
     -- Что?
     -- Вот смотри.
     Ловким  движением он  развернул передо  мной  рулон  голубого  ситца  в
цветочках, который  держал за спиной наготове. В  мгновение ока Майк  понял,
что ситец мне приглянулся и что я призадумался, купить или нет. Я знал,  что
моя матушка очень любит фартуки из ситца в мелкий цветочек. Я видел однажды,
как она разглаживала на себе новый фартук, когда рядом никого не было: глаза
у нее сияли от удовольствия.
     --  А ты пощупай, какая  материя,-- говорил тихо Майк.-- Да пощупай, не
бойся. Женщины что хочешь отдадут за такой ситчик.
     Если бы  не  эти его слова, я  бы  купил у  него этот  ситец.  Но в них
прозвучало  такое презрение к простодушным  покупательницам,  что он даже не
сумел его скрыть, несмотря на все свое лукавство.
     --  Спасибо,-- сказал я.-- Но пусть лучше она  сама себе выберет. Тогда
уж ей наверняка понравится.
     -- И ты хочешь идти домой с пустыми  руками? -- в притворном возмущении
воскликнул Майк.
     -- Я отдам ей все деньги. И еще морского окуня,-- ответил я.
     Майк понял,  что от меня толку не будет,  сунул под мышку ситец и пошел
восвояси.
     -- Хороша нынешняя молодежь -- не хотят стариков  порадовать! -- сказал
он на ходу с притворным вздохом.
     Я глядел  ему вслед,  не  сводя глаз с  красивой материи. И  тут  вдруг
заметил, что на меня смотрит отец, одобрительно улыбаясь.
     --  А ты  молодец,  Дэнни,-- сказал  он.-- Не  дал провести  себя этому
мошеннику. У Стефена Костеллоу точно такая материя стоит в два раза дешевле.
     -- Но  жеребенок  не  гусь,-- сказал подошедший Дерри  Фолан.--  Вполне
возможно, что объявится его законный владелец.
     -- Конечно, может объявиться,-- сказал Пэт, не задумавшись.
     В одной руке он держал краба для бабушки, другой сжимал уздечку. Я взял
своего окуня  поудобнее  за  жабры,  и мы  двинулись домой. Жеребенок изящно
ступал тонкими, длинными ножками по булыжной мостовой. Как славно опять быть
дома,  среди друзей  в  этот ясный ветреный  вечер!  Одни  проводили нас  до
деревни,  другие  --  почти до самого дома. Вечером договорились встретиться
всем у Конроев, и мы с отцом свернули на тропинку к нашей усадьбе.

        Глава 5
     РАЗГОВОР С МАЙКОМ КОФФИ

     До  моей  матушки уже дошла  весть, что мы вернулись, и  она наварила и
напекла столько,  что хватило бы на  троих таких  голодных, как  я.  Морской
окунь  ей  очень понравился, а  узнав, что я устоял перед Майком Коффи,  она
похвалила меня за рассудительность. Но я вырвал у нее обещание, что в первую
же поездку на Росмор она купит  себе такой  материи  на фартук. Когда я съел
последний кусок картофельной ватрушки, запив ее  целым  кувшином пахты, отец
сказал, обращаясь к матери:
     --  Ты  бы видела,  какого  Пэнчи Конрой привез  жеребенка! Черный  как
смоль.  Всю дорогу простоял в паруснике  спокойно. Только под  конец проявил
норов.
     -- А где вы его взяли? -- спросила мать.
     -- Он плыл,-- ответил я.
     -- Где плыл? -- продолжала она спокойно, но настойчиво расспрашивать.
     -- Возле Голлем-хеда.
     Я не умел лгать, особенно матери. И я видел, что она не верит ни одному
моему слову.
     Когда она перестала спрашивать, я вздохнул с облегчением, решив убедить
Пэта  рассказать родителям все, как было. Мало радости считать себя честным,
когда родная мать не верит тебе. Надо  было  обсудить с Пэтом еще одну очень
серьезную вещь, а то как  бы  мать  не оказалась права, усомнившись  в  моей
честности.
     Я наелся, и мы с отцом пошли доить наших двух черных коров. Они паслись
в поле недалеко от дома, и мы не стали загонять их в хлев, а доили прямо под
открытым  небом.  Я  был  очень  этому  рад.  В  тесном  коровнике  разговор
обязательно зашел бы о жеребенке, и отец  очень скоро заметил бы  неувязки в
моем  рассказе; а  я чувствовал такую усталость, что складной истории  ни за
что бы не выдумал. Да и от картофельных ватрушек меня, как всегда,  потянуло
в сон. В поле было так хорошо, косые лучи солнца пригревали, колени  ощущали
прохладу шелковистой травы -- я доил корову, стоя на коленях.
     Она размеренно махала  упругим хвостом и, хотя, наверное,  посмеивалась
над моим сонным видом, хвостом не ударила ни разу.
     Дома  мы  распределили  молоко по надобностям. Часть перелили в высокую
маслобойку, часть -- в большое корыто свиньям. Когда мы покончили с молоком,
мать уже управилась с посудой и заперла на ночь кур в курятник. Потом  сняла
с  вешалки  за  дверью  свою  воскресную  шаль,  накинула  на  плечи,  и  мы
отправились к Конроям.
     Народу у Конроев была  полная кухня. Лучшего помещения  для танцев, чем
кухня Конроев, не  было на всем острове. И я сразу понял: сегодня без танцев
не обойдется. Мэри и Нора, сестры Пэта, переставляли глазированные кувшины с
нижних полок на верхние. Стеклянную масленку -- пестрая курочка на гнезде --
водрузили на каминную доску по соседству с фотографиями тетушек,  уехавших в
Америку. Большой  обеденный стол передвинули в дальний угол кухни, и мужчины
постарше уселись за него играть в карты. Табуретки расставили вдоль стен.
     Джон сидел  на левой лавке  возле самого очага и  играл на мелодионе. Я
поискал глазами Пэта; он сидел  на низенькой скамейке,  придвинутой к правой
лавке, где  любила сидеть  его бабушка. Она  и  сейчас тут сидела и,  слушая
рассказ Пэта, смеялась своим каркающим смехом, то и дело наклоняясь к внуку.
Из-за общего шума и звуков мелодиона я не мог расслышать, о чем они говорят.
     Миссис  Копрой увела  мою  матушку в уголок, и  там они  стали что-то с
большим  увлечением обсуждать. Отец пошел к  играющим в карты, и я  оказался
предоставленным  самому  себе.  Меня, как  магнитом, потянуло  к Пэту,  и  я
двинулся к нему вдоль стены. Рядом с Пэтом в кресле-качалке сидел Голландец,
он не спеша  раскачивался, попыхивая трубкой, и улыбался всем своей  широкой
улыбкой, наблюдая, как танцующие выстраиваются парами для первого тура. Джон
заиграл  кадриль, и на пороге как  раз  в эту минуту появилась  фигура Майка
Коффи. Взгляд его тотчас упал на качалку, и лицо  от досады пошло морщинами,
как  пенка на  скисшем  молоке. Голландец не  обратил на  его гримасу  ровно
никакого  внимания. Весь  его  вид говорил  о  том, что  он устроился в этой
качалке до конца вечера и никому не собирается ее уступать.
     Как только  мы  с Пэтом  встретились  взглядами, я  едва заметно кивком
указал  ему на дверь черного хода.  Он в  ответ  кивнул, продолжая описывать
бабушке  самый захватывающий момент ловли угрей. Танцы были уже в разгаре. Я
проскользнул  за спинами  наблюдающих  к  черному ходу.  Игроки,  увлеченные
игрой, даже не взглянули на меня, и я беспрепятственно выскочил на улицу.
     Вечерняя  заря еще  догорала. Я прислонился  к стене дома и стал  ждать
Пэта.  Дом  Пэта  стоит  довольно  высоко,  и  отсюда  хорошо видна  деревня
Темплбриди,  лежащая  на другом конце острова. В той стороне тянулась в море
полоса рифов и горел маяк,  предупреждающий корабли об опасности. Сейчас его
огонек весело  мигал на спокойной  глади  моря.  Вдали  на горизонте, темнел
силуэт Лошадиного острова.
     Появился  Пэт.  Мы  спустились  коротким  путем  на дорогу,  ведущую  в
деревню, и сели на поросшую травой обочину как раз на повороте. Здесь обычно
собирались поговорить  наши деревенские,  но  сейчас мы были совсем одни.  И
все-таки  я  огляделся кругом,  нет ли кого случайно рядом. Убедившись,  что
никого нет, я начал:
     -- Пэт, мы должны рассказать, где мы нашли жеребенка.
     -- Рассказать и выдать тайну? -- Пэт очень удивился моим словам.
     -- Рассказать только родителям. Ты скажешь своему отцу, а я -- своему.
     -- У тебя, конечно, должна быть веская причина, чтобы это предлагать,--
заметил Пэт. Но  так как я, подыскивая слова, молчал, заговорил он, волнуясь
все  сильнее:  --  Ведь мы решили  никому ничего не рассказывать, а  то  все
понаедут  туда, переловят коней  и увезут.  Мы  ведь договорились: Лошадиный
остров -- наш и никто, кроме нас двоих, ездить туда не должен.
     -- Но туда все равно ездят,-- сказал я.
     -- Кто ездит? От кого ты это слыхал?
     --  Ни от  кого  я не слыхал. А  дело в  том, что некоторые  лошади  на
острове были подкованы.
     Пэт так долго молчал, что я легонько  тряхнул  его. Пэт упавшим голосом
проговорил:
     -- Такого идиота, как я, Дэнни, на белом свете еще не было! А когда  ты
это заметил?
     Я понимал,  что Пэта  мучает  мысль,  вдруг у  жеребенка есть хозяин, и
старался говорить как можно мягче:
     -- Когда мы вышли из хижины в  первое утро и увидели на земле множество
следов,  мне  уже тогда  показалось в них что-то  подозрительное. Но  что, я
никак  не мог  понять. Меня осенило, когда Дерри Фолан сказал, что жеребенок
еще  не подкован. Да,  наш жеребенок не  подкован,  это  верно, но некоторые
лошади там были подкованы.
     -- Ничего не понимаю! -- пожал плечами Пэт, и мы оба замолчали надолго,
ломая голову над этой загадкой.
     Мы, наверное, так бы и просидели до восхода солнца,  если бы позади нас
не послышались чьи-то  тяжелые шаги со стороны дома  Конроев.  Я обернулся и
стал  вглядываться  в  темноту.  С  тропы  послышался грубый, но  сдобренный
притворной веселостью голос Майка Коффи. Он, конечно, уже давно нас заметил.
     -- Ну конечно, это они. Два храбреца, которых танцы не интересуют.
     Он  вынул  из  кармана  старый  клетчатый  носовой  платок,   аккуратно
расстелил рядом со мной и  тяжело на него  опустился. Чувствовалось, что  он
изо всех сил старается подольститься к нам,  и я все  ждал: вот-вот вынет из
кармана какой-нибудь товар и начнет опять предлагать.  Майк Коффи  был не из
тех, кто скоро забывает виденные в чужих руках  деньги. Но ничего подобного.
Он привалился спиной  к поросшему травой  крутому  склону и заложил руки  за
голову: нате, мол, глядите, моя любимая поза.
     -- Какое славное путешествие вы  совершили!  --  воскликнул  он.-- Ваши
матери могут гордиться вами.
     "Ну вот,-- подумал я,-- начинается". Но  Майк  Коффи продолжал совсем в
ином духе:
     -- А они спрашивали вас, где вы взяли жеребенка?
     "Так вот оно что, Майк позарился на жеребенка",-- подумал я и ответил:
     -- Моя мать спрашивала.
     -- И что ты ей ответил? -- полюбопытствовал Майк.
     -- То же, что и вам.
     -- То есть что он плыл в море и вы его подобрали? -- подчеркивая каждое
слово, проговорил Майк.--  Прекрасный,  исчерпывающий  ответ.  И  спрашивать
больше нечего. Плыл себе, и все. Но если вы хотели,  чтобы вам  поверили, вы
бы хоть догадались искупать его, чтобы он был мокрый.
     -- А он успел обсохнуть за время пути,-- не очень уверенно возразил я.
     --  Промокшая до нитки лошадь  обсыхает долго,--  наставительно заметил
Майк.  -- Но, кроме того,  разве вам под силу втащить  в лодку из  воды даже
маленького жеребенка? Я представить себе не могу, как  вы это проделали,  не
перевернув лодки.
     -- Он долго плыл и очень устал. Увидел нас, сам в лодку запросился.
     Пэт легонько толкнул меня локтем в бок, чтобы я не очень-то завирался.
     -- Так ты говоришь, он сам в лодку прыгнул? -- с насмешливым удивлением
переспросил Майк.
     -- Я этого не говорил! -- крикнул я.
     -- Ну-ну, полегче!
     Он положил свою руку на  мою, и я едва удержался, чтобы не  ударить его
по этой руке. Убрав руку, он продолжал дальше:
     -- Ну, а угрей вы где наловили?
     -- А вам-то что до этого?
     Мы,  конечно, могли  бы  вскочить и убежать, но мы почему-то  сидели  и
слушали.  Скорее  всего, нас  удерживало любопытство:  что  он  еще  скажет?
Пропустив мимо ушей грубость, Майк Коффи продолжал как ни в чем не бывало:
     -- Меня ведь тоже интересуют угри. Так вот, рыбаки из Темплбриди ходили
вчера за угрями к Голлем-хеду и ничего оттуда не привезли.
     Я  промолчал. Без  сомнения, весть о  нашем  богатом улове  очень скоро
облетит  остров.  И,  конечно,  кто-нибудь из  Темплбриди не  сегодня-завтра
заглянет к нам и скажет отцу, что они вернулись пустыми с того места, откуда
мы привезли две  полные  бочки. Я сидел  как на иголках. Скорее  бы уж  Майк
уходил!  Я  немедленно  вернусь  в  кухню  Конроев, позову  отца  и все  ему
расскажу.
     Но  тут  вдруг из темноты донеслось громкое, визгливое хихиканье, точно
поблизости заржала лошадь, и рядом с Майком на траву  неуклюже опустился его
сын Энди.
     --  Вот  ты,  оказывается,   где,  отец,  вот  ты  где,--  зачастил  он
захлебываясь.-- Ты нашел этих мальчишек; конечно, ты их нашел.
     -- Садись и попридержи язык! -- с холодной злобой проговорил Майк.
     Энди издал короткое блеяние, внезапно оборвав его, точно кто  стал  его
душить. Я подумал, что Майк, наверное, бьет сына, когда они остаются одни на
шхуне в  открытом  море.  Энди наконец уселся,  с  трудом  подобрав  тонкие,
длинные, как у паука, ноги, и замолчал.
     --  Я-то знаю, где вы были,--  как бы между прочим, сказал Майк.  -- Вы
плавали на Лошадиный остров.
     Последовало долгое молчание. Энди привстал и по очереди заглянул в наши
лица:  как, интересно, мы воспримем эти слова отца. Но Майк огромной ручищей
спокойно усадил его на место. Меня слова Майка как громом поразили.  Я хотел
было что-то возразить, раскрыл рот, но не мог произнести ни звука.  Майк был
явно разочарован. Он думал, что мы будем с ним горячо спорить. Не дождавшись
от нас возражений, он принялся по пунктам доказывать, что мы просто не могли
никуда больше плавать. Как будто мы оспаривали каждое его слово.
     --  Во-первых, вас  не было дома два дня. А мы  уже  знаем, что у  мыса
Голлем-хед вы не могли быть, потому что  угрей там сейчас и  в помине нет. И
на Аранах вы не  были.  Я спрашивал одного приятеля из Инишмана,  он сказал,
что ни на одном из трех островов вас не видали.
     -- Очень много знает этот ваш приятель! -- ехидно заметил я.
     -- Не  знал  бы,  не говорил,--  отпарировал Майк.-- Два дня  назад  он
рыбачил в море в своем кураке (курак -- плетенная из ивняка лодка, обтянутая
брезентом или шкурами - прим.автора) и видел парусник, который шел в сторону
Лошадиного  острова.  Он  очень  испугался: неминучая беда  грозит  тем, кто
отважится пристать к Лошадиному  острову. Потому-то он  и  приплыл сегодня в
Инишрон:  хотел  узнать, вернулись ли вы  живыми. Когда его курак  подплыл к
причалу,  мы  с Энди  кончали у себя на шхуне нашу скромную трапезу.  По его
виду я  сразу понял, что  его  привело к  нам нешуточное  дело.  Он  мне все
рассказал, и я посоветовал ему  ехать обратно, не волновать понапрасну ваших
матушек.  Я сказал ему,  пусть не беспокоится: таких храбрецов не испугает и
целый полк испанских привидений.
     Пэт  слегка  поежился.  Я  знал, о  чем  он сейчас  думает:  мы  должны
благодарить Майка за то,  что он отправил назад этого паникера. Он наверняка
переполошил бы  весь  остров, и,  чего доброго,  наши  отцы снарядили бы  на
поиски  целую  экспедицию. Майк  почувствовал, что  наше  отношение  к  нему
смягчилось.
     -- Я люблю  храбрых ребят, которые не боятся приключений,--  проговорил
он дружелюбно.-- Если  в  юности держаться за  юбку матери  и  сидеть  дома,
ничего в жизни не добьешься, ведь правда, Энди?
     С этими словами он ткнул  Энди кулаком в  бок, и тот  тихонько заблеял,
как недужная коза.
     -- Но одно дело  храбрость, а другое -- безрассудство,-- продолжал Майк
назидательно.-- Я знаю вас обоих с  пеленок и,  если бы не считал себя вашим
другом, ни  за  что бы  не  стал вмешиваться. Вот вам мой  совет: пусть ноги
вашей больше никогда не будет на Лошадином острове.
     -- Почему это? -- спросил Пэт таким будничным голосом, что патетическое
предупреждение Майка прозвучало очень глупо.
     -- Пожалуйста, смейтесь, если  хотите.  Можете считать  все  рассказы о
Лошадином острове  выдумкой. Но вспомните хотя бы  Пэтчина Молони или Джерри
Саливана. А  Морти О'Нейл? Вы  их  всех хорошо знали. Все они были храбрецы,
каких мало; все трое плавали, как и вы, на Лошадиный  остров. И все  трое не
вернулись назад.
     -- Но ведь они утонули, когда рыбачили,--  возразил я.-- Ушли далеко  в
море, их застиг шторм. Упокой господь их души.
     -- Аминь! -- подхватил Майк, и вслед за ним заблеял бесконечное "аминь"
Энди, пока отец не дал ему тычка.
     -- Вас просто  не  хотели пугать,-- продолжал  Майк.-- Но теперь вы уже
взрослые, и  вам  можно рассказать правду.  Эти трое, как и вы,  плавали  на
Лошадиный  остров  просто  для  забавы.  Но в  отличие  от  вас они  плавали
поодиночке и провели каждый на острове ночь. Вы, наверное, потому и остались
живы, что вас было двое.
     --  А  что  с ними случилось?  --  спросил  я, от страха выбивая зубами
дрожь, так напугали меня эти слова Майка.
     Майк схватил мою руку и крепко сжал ее.
     -- В  полночь верхом  на конях вышли из  морской пучины  привидения  --
испанская  конница,  которая утонула  два столетия назад. Увидев на  острове
человека,  привидения  очень  рассердились,  окружили его,  таращили  пустые
глазницы,  лязгали челюстями, хотели  что-то сказать. Бедняга  стал кричать,
звать на помощь, но никто его  не услышал, ведь рядом никого  не было. Тогда
привидения подхватили его, посадили на круп  коня и  ускакали вместе с ним в
море. Все  глубже  и глубже, наконец волны  над ними сомкнулись,  и  человек
утонул. Так было со всеми тремя.
     Меня  по  коже мороз продрал: значит,  мы  чудом остались живы!  То-то,
находясь  на  острове,  я  все  время ощущал  вокруг  себя  чье-то  зловещее
присутствие.  Я  оцепенел  от  ужаса,  как  вдруг  раздался  спокойный, чуть
насмешливый голос Пэта:
     -- А вам откуда все это известно?
     В мгновение  ока  Майк  был на  ногах. Мы почувствовали, как вокруг нас
закрутился вихрь ненависти.
     -- Ладно, поступайте как знаете,-- сказал он сухо, не повышая голоса.--
Плавайте куда хотите. Посмотрим, чем все это кончится. Идем, Энди!
     И отец с сыном  зашагали вниз по дороге, ведущей в Гаравин. Мы слушали,
пока не стихнут шаги. Тогда Пэт сказал:
     --  И откуда  он  взялся со своими советами?  Я  просто  не  мог больше
выносить его гнусную болтовню. Ты слышал,  что  он тут городил про испанские
привидения? Как будто они чем-то хуже ирландских или турецких. Я видел  этих
испанских духов. По-моему, такие славные, мирные призраки!
     "Славные,  мирные  призраки!"  --  эти  слова  так просто и естественно
прозвучали  в  устах  моего  друга,  что  у  меня  опять  волосы  на  голове
зашевелились  от  ужаса. Темень была вокруг,  хоть  глаз выколи. Ни луны, ни
звезд,  только  луч  маяка  вдали  да желтые четырехугольники  окон  в  доме
Конроев.  Ночные тени казались от этого полными тайн.  Сверху из окон лились
слабые звуки музыки. Я вдруг озяб -- ночь была холодная.
     --  Да,--  сказал Пэт, когда  мы  шли обратно,-- я скажу  отцу, что  мы
поймали  жеребенка на  Лошадином  острове. И  ты  скажи своему.  Мне  теперь
совершенно ясно: вороные на острове дикие, а все остальные, даже если забыть
о подковах, несомненно ходили в упряжи. У них, по-моему, даже гривы и хвосты
подстрижены. Но маленькие черные -- дикие. В этом нет никакого сомнения.
     -- А как туда могли попасть эти лошади? -- спросил я.
     -- Надо было спросить об этом Майка Коффи,-- ответил Пэт.-- Сами-то они
не могли  туда доплыть. Теперь я понимаю,  почему он  отправил  назад своего
приятеля с Аранов. Побоялся, что тот раструбит всему свету,  куда мы уплыли.
Не  знаю,  что за  игру он ведет,  но,  как  видно, ему  не  очень улыбается
появление инишронской флотилии у Лошадиного острова.
     Взглянув в  сторону  дома,  мы  увидели, что  в комнате рядом с  кухней
зажегся слабый огонек свечи, едва заметный сквозь штору.
     -- Бабушка, кажется, уже легла,-- сказал Пэт.-- Но завтра,  когда все в
доме приведут в  порядок, я  попрошу  ее, чтобы она  рассказала мне  о диких
лошадях.
     Больше  пока нечего было делать.  У самого  дома мы услыхали,  как Джон
запел очень  красивую песню  "Марин  де Бара". Ни  одна мелодия  в жизни  не
звучала  для меня более  сладостно.  Помню, я буквально прыгнул  в  светлую,
уютную  кухню из зловещей черноты, как  кот зимой на теплые кирпичи лежанки.
За мной по пятам гналось по меньшей мере семь привидений.

        Глава 6
     БАБУШКИН РАССКАЗ И ПЛАВАНИЕ В РОСМОР

     Справедливо  говорят:  утро вечера  мудренее. За  завтраком я рассказал
отцу и матушке о том, что мы с Пэтом были на Лошадином острове и поймали там
черного жеребенка. Мой отец, слушая рассказ, удивился только тому, как ловко
одним ударом я отсек верхушку сваренного всмятку яйца.
     --  Я-то сразу  почувствовала,  что  вы  что-то  скрываете,--  спокойно
заметила матушка.-- Ну, теперь уж выкладывай все, раз начал.
     И я  рассказал им,  как мы  высадились на острове, как  покрыли  дроком
бывшую кузню, как мимо нас  в ночной тьме проскакал табун диких коней. Потом
рассказал про уединенную долину и про то, как мы поймали и погрузили в лодку
вороного жеребенка.
     -- А  я  как раз сегодня собирался  тебя спросить,-- сказал отец,-- как
вам удалось втащить жеребенка из воды в лодку.
     Отец, усмехнувшись, глянул на меня искоса, а матушка спросила:
     -- Почему же ты не сказал нам, что вы туда собрались?
     -- А нам это пришло в голову, когда мы были уже далеко в море.
     -- Это, конечно, все выдумки Пэта Конроя,-- сухо произнесла мать.
     --  А у Конроев наверняка говорят, что заводила всему Дэнни Макдонаг,--
усмехнулся отец.--  Кто  бы  первый  ни  решил туда ехать, беды  никакой  не
случилось.-- Глубоко вздохнув, отец продолжал: -- Вы сделали крышу, устроили
теплый ночлег, напекли картошки в горячей золе.-- Он опять помолчал немного,
потом,  взглянув  на мать,  сказал:  -- Видать,  наш  сын  стал  уже  совсем
взрослым.
     -- Что-что, а голодным не останется,-- ответила мать.
     Я описал долину диких коней, рассказал, как мы посуху проникли в нее во
время отлива и как ушли с жеребенком.
     --  Жеребенок  по праву принадлежит Пэтчину,--  решил  мой отец.--  Его
семья  дольше  других  жила  на  острове.   Они  уехали   оттуда  последние.
Красивейшее было место. Зимы, правда, там бывали суровые. Но ведь и  лето не
может круглый год длиться. Я до сих пор не  понимаю, почему у острова  такая
дурная слава.
     -- А вчера ты почему молчал? -- спросила матушка.
     Она  у  нас очень  умная  женщина,  под  землей на  пять  футов  видит.
Обращаясь к отцу, я ответил:
     -- Я пытался оторвать тебя от карт и не смог.
     Отец заерзал смущенно, а мать знай свое:
     -- А почему на пристани ничего не рассказал отцу?
     -- Мы побоялись, что все сейчас же поплывут туда и переловят всех диких
коней,-- объяснил я.-- Если бы вы видели, как им хорошо на приволье, и вы бы
стали молчать. Пэт очень просил, чтобы вы никому ничего не рассказывали.
     -- А своим родителям он рассказал? -- строго спросил отец.
     -- Конечно, но он и их попросит держать наш в секрете.
     --  Такую тайну хранить трудно,-- сказал отец, покачав головой.-- Самое
плохое   то,   что   ваша   история  очень  обрастет   самыми   невероятными
подробностями. День-другой  и  вы услышите, что на Лошадином острове обитают
пятьдесят  арабских скакунов,  на каждом драгоценная сбруя и  что они  могут
отвезти всякого, кто захочет, в страну вечной молодости. Я вам очень советую
не играть в молчанку, иначе хлопот не оберешься.
     -- Какие там  хлопоты!  Нет, сейчас  лучше никому  не рассказывать. Тем
более,  что Пэт решил подарить жеребенка Джону,  чтобы тот отвез его старику
Костеллоу. Так что жеребенок на нашем острове пробудет недолго.
     Услыхав это, мать с отцом очень обрадовались.  Отец сказал, что, увидев
жеребенка, Стефен  Костеллоу  перестанет наконец называть  инишронцев  голью
перекатной.  Только слепому надо объяснять, каких денег  стоит такой  конек.
Отец  прямо-таки  ликовал.  Куда  уж тут решать, что  благоразумнее:  утаить
правду о жеребенке или всем рассказать. Вряд ли надо говорить, что я не стал
напоминать  ему   об   этом.  Воспользовавшись  добрым   расположением  духа
родителей, я попросил  разрешения  поехать этим  утром с  Пэтом  и  Джоном в
Росмор,  куда они  решили  не  мешкая  отвезти жеребенка. Мать с отцом  даже
заторопили меня: вдруг я опоздаю. И  взяли с меня слово, что я буду смотреть
во все глаза,  когда к Стефену подведут жеребенка: очень им было  интересно,
какое у него будет лицо.
     У Конроев я  узнал,  что родители Пэта отнеслись к его рассказу так же,
как и  мои: решили, что жеребенок -- законная  собственность Пэта,  ведь его
прадеды были владельцами прадедов  вороного коня,  А  когда  Пэт рассказал о
своем  плане подарить  жеребенка старику Костеллоу, Джон  с отцом  пришли  в
такой  восторг, что  ни о чем  больше  не  стали  расспрашивать. Мать  Пэта,
правда, сказала, что ей было бы приятнее, если бы жеребенок остался у Джона,
но прибавила, что проку, конечно, будет больше, если его подарят Стефену.
     -- И то верно,-- сказала она.-- Увидит старик жеребеночка, начнет с ним
нянчиться и про свою Барбару позабудет.
     Пэт все это мне быстренько пересказал, когда мы шли с ним на кухню. Там
была только одна бабушка. Она сидела на своем любимом месте, на правой лавке
у  очага,  курила  свою глиняную  трубку,  и вид  у  нее  был  на  удивление
благодушный. Увидев нас, она вынула изо рта трубку и сказала тихо:
     --  Закройте  двери, мальчики, и  пойдите сюда. Твоя  мать, Пэт,  пошла
кормить свиней. И, думаю, вернется не скоро.
     Мы  закрыли  дверь,  подошли.  Она велела  придвинуть  к  ее  ногам две
маленькие скамеечки. Мы  так и сделали и уселись на них, уютно устроившись у
огня. Глянув с беспокойством на закрытую дверь, бабушка спросила:
     --   А  теперь  признавайтесь,  вы  действительно  нашли  жеребенка  на
Лошадином острове?
     -- Конечно,-- ответил Пэт.-- Все было, как я рассказал.
     -- Вы нашли его  в  бухте,  отрезанной от  всего  острова  скалами?  --
спросила бабушка, явно волнуясь и пристально  поглядывая то на  меня, то  на
Пэта.
     -- Почему  ты сомневаешься в моих словах и на этот раз? --  ответил Пэт
на вопрос  вопросом, и  в тоне