его прозвучала  обида.-- Сначала мы говорили
неправду: жеребенок и не думал плыть в море. Но сегодня я рассказал все, как
было на самом деле. Мы действительно нашли жеребенка на Лошадином острове.
     -- Не сердись на меня, сынок,-- примирительно сказала бабушка.
     Она протянула руку,  похожую  на когтистую  лапу, и,  как  малое  дитя,
дернула Пэта  за пиджак. И тут я увидел, что в глазах  у нее стоят слезы. Но
лицо  не  было печальным,  оно  было  скорее торжественным. Она  как-то  вся
подобралась, спина у нее выпрямилась. На один  миг блеснула в ее  лице былая
красота, которую  время не пощадило. Мы оба, пораженные,  молчали. А бабушка
продолжала:
     -- Я  часто рассказывала вам о том, как мы  жили на Лошадином острове и
как нам пришлось покинуть его,  потому что людям уже  невмоготу  было на нем
жить. Они  испугались холода и сильных ветров. Это суровый  остров, говорили
они. Никакая живая тварь не может такое вынести. Я спорила с ними, но они не
слушали.  И вот однажды  мы вынесли  из дома на берег все  наши пожитки, всю
нашу мебель: кухонные  столы, шкафы, комоды, кровати. Как это было  грустно!
Сколько  раз  я  вам  об  этом  рассказывала.  Приплыли  инишронцы на  своих
парусниках,  потому что наши были все разбиты в щепки той страшной зимой. Мы
погрузили  в лодки поменьше  мебель, в большие  парусники --  овец, коров  и
лошадей. Когда все  было готово  к  отплытию,  обнаружилось,  что нет нашего
вороного  жеребца  и  кобылы.  Лодки  были так  тяжело  нагружены, что могли
отчалить  только во время полной воды. Если упустить полную воду, надо ждать
нового прилива. А люди так хотели уехать! Они просто не могли больше  ждать.
Решили вернуться за  лошадьми  на другой день,  но так  больше никогда  и не
вернулись.
     Бабушка замолчала, а Пэт спросил:
     -- Куда делись лошади?
     -- Только  я знала.-- Бабушка прервала себя коротким хриплым смешком.--
Да,  только я одна и знала. Пока таскали и грузили мебель, выводили скотину,
я отвела их  в  уединенную  бухту неведомой никому тропой. Мужчины  во время
отлива вывели оттуда всех лошадей. Когда начался  прилив, попасть туда можно
было  только через скалы. Это был долгий и трудный путь. Я поспела обратно в
последнюю минуту. И уплыла вместе со всеми.
     Бабушка  опять замолчала, и мы опять  не  нашли, что ей сказать. Мы оба
думали  о  бесстрашной,  решительной  девчонке,  уведшей  через  скалы  двух
лошадей.   Бабушка  глубоко,   с   удовлетворением  вздохнула  и  продолжала
повествовать:
     -- Я знала, что наш клочок  земли не  зря зовется Лошадиным островом. Я
была уверена,  что мои лошади не  погибнут. Сколько раз  я  хотела вернуться
туда и повидать их!  Но, увы, женщине одной не под силу  такое  путешествие.
Мой муж Джон Конрой свозил бы меня, но в те далекие дни считалось неприлично
молодой  женщине  плавать  в лодке.-- Бабушка  с  каким-то особым выражением
посмотрела  на  нас.--   Мне   было   нелегко   всегда  быть   степенной   и
рассудительной, когда моя душа так и  рвалась на волю, обратно на мой родной
остров.  Но  все это было  давно.  Теперь мне восемьдесят  один год.  Я могу
делать что хочу. И я решила, что поеду с вами на Лошадиный остров.
     Пэт хотел что-то  возразить,  но  бабушка так на него взглянула, что он
прикусил язык.  Она уже так стара,  сказала  бабушка,  что поздно  учить  ее
уму-разуму, а если что с ней случится, тоже не беда, она свой век прожила.
     -- Вы  что  думаете, я  примирюсь  с тем,  что перед  смертью так и  не
повидаю мой остров! -- воскликнула она,  разволновавшись.-- Если вы  меня не
возьмете, я одна туда уплыву.
     -- Вот этого не надо делать,-- примирительно сказал Пэт.
     Вид у бабушки был  такой, что не оставалось ни малейшего  сомнения: при
первой же возможности она уплывет на свой остров.
     С этим  она  отпустила нас,  и  мы отправились на пристань, где  Джон с
отцом  готовили свой  парусник  к отплытию в Росмор. Жеребенок тем  временем
пасся на лугу за три  поля от дома Конроев. Он заметил нас, когда мы подошли
к воротам выгона, и,  взбрыкивая  тонкими  ножками, что было духу поскакал к
нам. Ветер раздувал его шелковую гриву и хвост. Старая кобыла,  с которой он
пасся,  лениво  подняла голову  и  невозмутимо  наблюдала за ним.  Возле нас
жеребенок остановился. Пэт  ласково  погладил его  шею,  потер лоб,  отворил
ворота и вывел жеребенка на дорогу.
     -- Он ведь совсем ручной,--сказал я.
     -- Знаю,-- ответил Пэт.-- Я думал  об  этом всю ночь.  Вспомни, как  он
спокойно сходил по ступенькам в лодку.
     -- А сейчас так и бросился к нам.
     -- Я был здесь утром, принес ему ведро молока,-- объяснил Пэт.-- Но все
равно  мы только тогда сможем считать его  своим,  когда узнаем,  откуда  на
острове подкованные лошади.
     Последнюю  фразу  Пэт  проговорил  быстро,  тихим  голосом,  как  будто
устыдился своих  сомнений после рассказа  бабушки.  Несколько  минут мы  шли
молча, жеребенок доверчиво бежал  между нами.  Скоро Пэт опять заговорил, на
этот раз в его голосе прозвучало множество разных чувств.
     --  Я знаю,  он мой. И он тоже  это знает. У  меня  сердце  разрывается
оттого,  что надо его  отдавать. Но  брат дороже,--  закончил он решительно,
стараясь чем-нибудь себя утешить.
     И тут мне пришла в голову одна мысль, которую я тут же высказал Пэту:
     -- В табуне есть вороная лошадка.
     -- Да, я ее заметил,-- уже спокойно проговорил Пэт.
     -- Мы  можем  еще  раз съездить  на Лошадиный остров. За  ней.  Мы ведь
обещали твоей бабушке свозить ее туда.
     -- Да, обещали,-- как эхо, откликнулся Пэт.
     С этой минуты у  меня в душе точно огонек  затеплился. Мы опять едем на
наш  таинственный остров! И  Пэт сразу изменился. Он даже легонько -- первый
раз  за все  время  --  дернул жеребенка за  уздечку,  точно  понукал  самую
обыкновенную  лошадь.  Ему,  наверное,  захотелось победить  свою  любовь  в
вороному коньку, чтобы и новой привязанности нашлось место в его сердце.
     Хотя день был солнечный, в небе стояли пухлые, с  серой каемкой облака.
Берег нас встретил громким криком чаек, летавших взапуски со свежим западным
ветром. Джон с отцом  уже подняли парус. Он упруго надулся, стремясь вынести
лодку в море. Она еще здесь, в бухте, так и танцевала на волнах.
     На берегу, как  полагается, собрались знакомые и соседи посмотреть, как
мы будем отчаливать. Среди провожающих был  и  Голландец; он  молча сидел на
швартовой тумбе и жмурился от солнца, как большой добродушный кот. Был здесь
и Мэтт Фейерти, без  которого не обходились ни одни проводы, ни одна встреча
на  острове.  Из  кузни  спешил  Дерри  Фолан,  ведя  под  уздцы  наполовину
подкованную лошадь: услыхал краем  уха, что на берегу собрался народ. Следом
за ним спешил хозяин лошади  Тим  Коркери. Его вид не оставлял сомнений, что
он явно предпочитает малолюдство кузни сходке на берегу.  Приплелась сюда --
о чудо! --  и  старшая  мисс  Доил,  заведующая почтой.  Покинула насиженный
уголок за медной стойкой. Маленькая, сгорбленная, сморщенная, она куталась в
свое городское пальто, точно  свежий воздух  был  ее лютый  враг. Она  и  ее
сестра были не здешние, приехали к нам несколько лет назад из Голуэя. И люди
говорили  про них,  что  они  задирают  нос.  Но  я  всегда  думал,  что они
несчастны, потому  что одиноки,  но  никому этого не показывают, потому  что
очень горды. К ним редко кто ходил в гости:  надо было стучаться и ждать под
дверью, когда  тебя впустят, а у  нас к этому  не привыкли. На острове никто
никогда не запирался: войдешь в любой дом --  иди прямо на кухню, тебе везде
будут рады.  Их навещал только Голландец, который по очереди  бывал гостем у
всех инишронцев.
     Моя мать тоже изредка наведывалась к  ним,  носила зимой  яйца и масло,
когда  эти  продукты трудно  достать. Наверное,  потому старшая мисс Доил  и
пришла на пристань проводить  нас, хотя  всем было известно,  что  она  пуще
всего на свете боится, как бы ветер не сдул ее в море.
     Увидев мисс Доил, Голландец поднялся с тумбы и предложил ей сесть. Она,
как королева,  опустилась на каменное  сиденье,  а  мы  торжественно провели
перед ней жеребенка, получив в благодарность холодный, сдержанный кивок.
     -- Ветер крепчает!  --  весело крикнул Джон, увидев нас у сходней.-- Но
шторм разыграется не раньше ночи. Давайте сюда жеребенка, и пора отчаливать.
     Мы  осторожно  свели  малыша  по ступенькам на  палубу.  Он,  казалось,
нисколько  не  возражал  против второго плавания  за  такой  короткий  срок.
Провожающие столпились  у  самой причальной стенки, глядели,  как  жеребенок
ступил  на  фордек, а затем  легко прыгнул  на  солому,  специально для него
постеленную внизу.

     -- Таких красавчиков свет не видывал! -- крикнул Мэтт Фейерти, стараясь
осилить ветер.-- Смотрите за ним хорошенько!
     -- Постараемся! -- крикнул в ответ Бартли Конрой.
     Минуту спустя мы уже выходили из ворот гавани. Оглянувшись, я увидел на
пристани Мэтта. Он стоял,  руки в боки,  и глядел нам вслед. Только сейчас я
заметил, что шхуны Майка Коффи у причала нет.
     Бартли  хотел было осмотреть  ловушки на  омаров, поставленные  в самом
конце полосы  рифов, ограничивающих гавань с другой стороны. Но  я вспомнил,
как не понравился жеребенку мой окунь,  и посоветовал заглянуть в ловушки на
обратном пути. И мы взяли курс прямо на материк.
     Наше побережье очень изрезано, усеяно скалами и утесами. Там и здесь из
моря, как пальцы, торчат рифы, которые зовутся у  нас "россы". Крупные россы
со временем заносит  песком, он  обрастает  почвой, и  получается  настоящий
остров,  где  люди  строят  дома  и целые  деревни. Самый  большой  из таких
островов  --  Росмор.  К  нему мы и  держали  сейчас  путь.  На  дальней его
оконечности стоял дом Стефена Костеллоу.
     Дом был  большой,  двухэтажный, под черепичной крышей. С одного боку  в
большой  холодной  пристройке  находилась  лавка.  От  ветров  дом  защищали
посаженные для этого деревья. Но стены его забелели сквозь зеленые кроны уже
с полпути. Наш парусник шел, подгоняемый свежим западным ветром. На этот раз
жеребенок  вел себя спокойнее. Видно, просторная посудина была ему больше по
душе.
     -- Еще захочет каждый день выходить в море,-- сказал Пэт
     -- Пусть и не думает об этом,-- отозвался Бартли. -- Сегодня мы оставим
его у  Корни О'Ши, а сразу после  свадьбы отведем к  Стефену. Так что о море
ему лучше забыть.
     Корни О'Ши -- двоюродный брат Бартли. Он живет в Росморе, неподалеку от
Стефена Костеллоу.
     Ветер гнал нас прямо к пристани, где  двое или трое росморцев грузили в
лодки  торф. Они молча  помогли нал  пришвартоваться, не проронив  ни слова.
Между нами и росморцами существовала давняя вражда;  ее  причиной  была одна
старая  история. Когда  мои сородичи вспоминали ее,  в  жилах у них закипала
кровь.
     Но я  объяснял эту вражду другим. На нашем  остров не было  торфа, и мы
вынуждены были покупать  его у росморцев. А кому приятно смотреть, как  твои
деньги, заработанные тяжелым, опасным трудом, улетают в трубу.
     С  годами  раздражение  с  той  и  другой стороны накапливалось.  И  мы
дразнили друг друга,  придумывая обидные  клички  Инишронцы  звали росморцев
"бадайрами",  что  всего-навсего означает "лодочник". Но слышали  бы вы, как
это  слово произносилось. Более страшного оскорбления для росморцев чем это,
не было. Но и  росморцы были не лыком  шить Придумали нам прозвище "коса бо"
--  коровье  копыто.  Все инишронцы,  от мала  до велика, носили только одну
обувь:  самодельные башмаки из сыромятной кожи,  шитые изнанкой  наружу.  Не
будь этих башмаков, все население Инишрона хромало бы на одну, а то и на обе
ноги.  Да  и  не  надо  было  торговцам  платить  втридорога.  Так  что   мы
ограничились вежливым  "спасибо"  и  осторожно  вывели  жеребенка  на берег.
Росморцы, увидев жеребенка, пришли в такой восторг,  точно  перед  ними  был
живой слоненок.  Только  тут я по-настоящему  понял, какой  из него вырастет
прекрасный конь. Лодочники пялили  на него глаза.  Джон и Бартли Конрои шли,
не  оглядываясь, но  я обернулся.  Парни  стояли, раскрыв рты, позабыв  свой
торф, как будто увидели чудо.
     Внезапно,  не  знаю почему, я вместо радости ощутил  страх, и сердце  у
меня сжалось от  недоброго предчувствия. Неизвестно,  чем еще обернется наша
поездка на Лошадиный остров.  Я медленно повернулся и побрел за  Конроями  к
дому Стефена Костеллоу.

        Глава 7
     ДОМ СТЕФЕНА КОСТЕЛЛОУ

     Дом стоял, отступив от  дороги, в большом  дворе, посыпанном песком.  У
входа в лавку несколько подвод ожидало хозяев.  У коновязи стояли еще четыре
верховые лошади,  беззвучно беседующие между собой по лошадиному  обычаю. На
них прискакали жители горного кряжа с другого конца острова. На подводах они
ездили только в случае крайней необходимости.
     Почуяв приближение жеребенка, лошади навострили уши  и  шагнули вперед,
чтобы  лучше  его  разглядеть. Потом  тоненько заржали, точно  обессилели от
избытка чувств. Но  все-таки  из  лавки сейчас  же  послышались  шаги,  и мы
поспешили  увести жеребенка на задний двор, в обход  дома.  Задний двор  был
вымощен  булыжником  и огорожен.  В  глубине тянулись службы: сараи, скотный
двор.  По  двору бродили белые  куры, выклевывая что-то  в  расщелинах между
булыжниками и подставив спинки  прогретой солнцем тени.  Дверь на кухню была
открыта, туда мы и вошли.
     Более красивой и опрятной кухни, чем  у Костеллоу, я  никогда не видел.
Она  была очень просторная,  а  камин  так  огромен,  что вместил  бы  целый
деревенский  оркестр. Наверное,  он так  и был задуман, потому что по  обеим
сторонам  очага вдоль задней стенки  тянулись  каменные  скамьи. К сожалению
танцы  в этом доме  устраивались редко, только когда Стефен Костеллоу уезжал
на ярмарку в Голуэй. Говорили, однако что  путник всегда  мог найти  здесь и
стол и кров -- об этом заботилась миссис Костеллоу.  Ее доброта была так  же
хорошо  известна в наших краях, как и скаредность ее  мужа. Их  единственная
дочь Барбара удалась в матушку, с этим были согласны все.
     Мебель  на  кухне  была замечательная.  Верхнюю  полку горки  закрывала
стеклянная дверца. Нижняя  деревянная дверца была резная. Кого только на ней
не  увидишь,   если  вглядеться:  раковины,  водоросли,   рыбы,  а   понизу,
запутавшись в сетях, разлеглась пухлая русалка с коротким хвостом. Посредине
стоял длинный, узкий, тщательно выскобленный стол на  витых  ножках, которые
оканчивались звериными лапами. Все стулья были с  подлокотниками, а  большое
мягкое  кресло,  обтянутое  зеленой кожей, было собственным креслом  старика
Костеллоу. Никто, кроме него, в это кресло садиться не смел.
     Когда мы  вошли, самого  Стефена  в  кухне  не было.  Джон  вздохнул  с
облегчением,  увидев  только  матушку  Костеллоу, Барбару  и  служанку  Кейт
Фейерти с Инишрона.
     Кейт тотчас шмыгнула к двери в лавку и притворила ее.  Я подошел к Кейт
и пустился с ней  в разговоры, покуда Конрои  объяснят миссис Костеллоу, что
привело  нас в Росмор. У Барбары  было  доброе,  приветливое лицо  с  нежным
румянцем, обрамленное волнистыми  светло-каштановыми  волосами. Поглядев  на
мать  с дочерью,  можно  было  сразу сказать, как  будет с  годами выглядеть
Барбара.
     Миссис  Костеллоу  пригласила  гостей   сесть,  и  Джон  тихим  голосом
рассказал  про жеребенка, которого мы привезли  в подарок  старому  Стефену.
Лицо у  миссис Костеллоу просияло,  и  все встали  и пошли  во двор смотреть
подарок.  Пэт тоже было вышел  со всеми, но тотчас вернулся, пересек кухню и
толкнул дверь в лавку. Секунду помедлил на пороге и устремился внутрь. Я был
как на иголках,  но  Кейт  продолжала расспрашивать  меня о родне. Я отвечал
невпопад, но она не отпускала меня, как видно считая,  что нас  все  это  не
касается.  Даже  когда  Пэт пронесся  обратно, а  следом  за  ним сам Стефен
Костеллоу, она взглядом как  приковала меня к месту. Но стоило двери  за ним
захлопнуться, нас с Кейт точно ветром сдуло, и мы тоже выскочили во двор. На
сцену, которая там разыгралась, стоило было  поглядеть. Пэт держал жеребенка
за уздечку, точно на  конской ярмарке, а Стефен ходил и ходил вокруг них. Он
был коренастый, широкоплечий, лицо суровое,  но сейчас я  не узнавал  его. В
маленьких, обычно  недобрых глазках горел огонек, которого никогда прежде не
было. Миссис Костеллоу с  Барбарой держались  поодаль.  Джон  Конрой с отцом
стояли у самой двери. Старый Стефен протянул руку и погладил жеребенка. Джон
подошел к Пэту, взял у него уздечку и сказал, протягивая шиллинг:
     -- Ступайте в лавку и купите себе леденцов, а мы тут поговорим.
     Пэт подошел ко мне, старый Стефен глянул на нас  подобревшими глазами и
крикнул вдогонку:
     -- Кейт, скажи Тому, пусть даст им сахарную палочку!
     -- Хорошо, хозяин,-- прошептала Кейт.
     -- Да смотри, одну на двоих,-- поспешно добавил он.
     В лавке Кейт остановилась и подмигнула нам:
     -- Последних слов я не слышала, верно?
     -- Само собой,-- ответил Пэт.-- Мы тоже не слышали.
     Войдя в лавку,  мы  очутились  перед  высоким  прилавком. На полках  за
нашими спинами стояли бутылки и банки со сластями.  Кейт взяла одну с полки,
открыла ее и дала нам с  Пэтом каждому по сахарной палочке. Мы тотчас сунули
их  в  карман. Мужчины, пьющие портер  за  дальним  концом стойки,  глядя на
действия  Кейт,  засмеялись. Маленький рыжий,  похожий на  хорька человечек,
наполнявший им кружки, со всех ног бросился к нам.
     -- Кейт Фейерти, ты что, с ума сошла? Хочешь, чтобы  нас всех заперли в
каталажку? -- прошипел он.
     -- Не болтай  вздора, мой  милый,-- хозяйским тоном проговорила Кейт.--
Мне  сам велел дать  парнишкам  по  конфете.  Они знаешь какой  подарок  ему
привезли!
     -- Велел  дать  по конфете? -- повторил рыжий  человечек и с  почтением
поглядел  на нас. Но подозрительность тут  же  взяла верх, и он спросил:  --
Какой такой подарок?
     -- Жеребеночка. Махонького,  что твой  осел.  Но  такого  красавчика  я
отродясь не видала. Хотя, может статься, и есть в нем какой  изъян. Где мне,
глупой, судить!
     Услыхав  слова  Кейт,  мужчины  оставили  кружки,  поднялись  с  мест и
двинулись к выходу. Их было человек семь, и все они прошествовали мимо окна,
направляясь на задний двор, где происходил показ жеребенка.
     Том, оставшись только с нами и с Кейт, суетливо забегал вдоль прилавка.
Ему  тоже не терпелось посмотреть  на подарок, но  он боялся покинуть лавку:
вдруг придет покупатель, а за прилавком никого нет. Не успел он решить,  что
делать,  мужчины один  за другим вернулись,  уселись  за  стойку, взяли свои
кружки и отхлебнули по хорошему глотку.
     -- Ну, ребятушки,--  спросила, сгорая от любопытства, Кейт,-- что  вы о
нем скажете?
     Ближе всех  к нам  сидел  ражий детина с  обветренным  загорелым лицом,
одетый в куртку из домотканой шерсти. Я его видел первый раз.
     --  Сегодня мне не заснуть,-- сказал он, с завистью покачав  головой.--
Конек всю ночь будет блазнить.
     Мужчины хором подтвердили, что лучшего конька они  в  жизни  не видели.
Кейт  подняла  откидную доску  и  выпустила нас  из-за  прилавка,  чему Том,
по-моему, несказанно обрадовался: его драгоценным банкам опасность больше не
угрожала.
     --  И  надо же,  чтоб  такой  конь  достался  этому  старому  скряге,--
продолжал ражий детина, -- укуси его отца собака за ногу!
     -- Ему и без того принадлежит все самое лучшее на Росморе,--  подхватил
другой, которого приятели называли Колмэном.
     Кейт вернулась на кухню, сказав, что ей  надо стряпать обед. Мы сели на
лавку  у  входной двери и стали  грызть  конфеты. Глаза всех  присутствующих
устремились  на нас.  Мужчины смотрели  внимательно,  спокойно, безо  всякой
враждебности. Только коротышка Том поглядывал на  нас с неприязнью. Не знаю,
что он имел против нас, но взгляд у него был злой и настороженный.
     -- Это вы привезли жеребенка? -- спросил ражий детина.
     -- Мы,-- ответил Пэт.
     -- Славный конек.
     -- Неплохой.
     -- Вырастили его у себя на острове?
     -- Да.
     -- Никогда не видел на Инишроне таких красавцев.
     -- А они у нас есть,-- заверил его Пэт.
     Все  замолчали.  Том вышел  из-за прилавка и опять  наполнил кружки. Из
двери на кухню послышались голоса. Наверное, Костеллоу и  Конрои вернулись в
дом и обсуждают предстоящую свадьбу. Эта свадьба не очень-то радовала богача
Костеллоу. Ничего  удивительного. В  его  лавке  было  столько товару,  что,
несмотря  на  внушительные  размеры, места для  всего  не  хватало.  Полки и
прилавки ломились  от пакетов  и  банок со всякой  снедью,  рулонов сукна  и
ситца. За  прилавком  стояли  бочки с портером,  перед ним  высились пузатые
мешки  с  овсом;  над  головой  висели  окорока,  рыболовные  сети,  упряжь,
сельскохозяйственный инвентарь. На  полу  лежал свитый  кольцами  канат,  на
стене висел в сетке свернутый рулоном парус.
     Детина продолжал, как будто говорил сам с собой:
     -- Неужели с таким коньком старый Стефен не подобреет?
     --  Вроде  бы  должен,-- откликнулись остальные  и  опять отхлебнули по
большому глотку.
     Мужчины  недолго ломали голову, почему нам  вздумалось привезти старику
Стефену  такой  подарок.  Смекнув,  в  чем  дело,  они  сразу  оживились   и
повеселели.  Нам  было приятно,  что эти суровые мужчины поглядывают  на нас
дружелюбно, и мы  помаленьку оттаивали, пропала  скованность, которая обычно
замораживала нас в присутствии росморцев. И  мне вдруг стало стыдно: сколько
я себя помнил, я ни  разу не пытался загасить старую вражду. Наоборот, мы  с
Пэтом,  бывало, еще подливали масла в  огонь.  Кидались камнями в росморских
мальчишек, которые приезжали к нам на  остров со своими отцами, привозившими
торф, выпускали из ведер крабов  на дно  их  лодок,  привязанных  к причалу,
чтобы на  обратном пути крабы  щипали мальчишек за голые пятки. И теперь под
добродушными взглядами росморцев я поклялся себе, что никогда больше не буду
делать  ничего подобного. Хотя признаюсь,  как  всякий  кающийся  грешник, я
чувствовал, что нет ничего на свете скучнее праведного образа жизни.
     Росморцы, тянувшие свой портер, думали, как видно, о том же, потому что
очень скоро заговорили о нашей давней вражде. Разумеется, слово  "вражда "не
произносилось, росморцы предпочитали говорить  "нелады". Вот что мы услыхали
в тот день, сидя в  лавке старика Костеллоу. В 1798 году  великое ирландское
восстание  было подавлено  англичанами. Один  из участников восстания,  отец
Мэнион, скрылся от англичан и нашел убежище  на Росморе. Он  тайно переходил
из дома в дом, оставаясь в каждом не больше одной-двух ночей. Те, чьи предки
прятали  у себя отца Мэниона, до  сих пор  этим  гордятся. Англичане  сумели
напасть на  его  след, и он  решил  перебраться на  Инишрон.  Но  не  успел:
английские солдаты на пристани схватили его и расстреляли. О Мэнионе сложили
красивую балладу, которую слушать без слез невозможно.
     С  тех  пор  прошло больше ста  пятидесяти лет, но если бы Мэнион знал,
сколько раз  его именем  обнажались  кинжалы  и лилась кровь,  он не  мог бы
.спать  спокойно в  могиле.  Росморцы  утверждали, что  это инишронцы навели
англичан  на  след  преподобного отца, боясь,  что он  переберется к ним  на
остров и навлечет на них беду. Инишронцы, наоборот, заявляли, что кровь отца
Мэниона на самих росморцах: они оскорбились,  что святой отец решил покинуть
их остров. Как бы то ни было, но между соседями родилась смертельная вражда,
которая была жива и поныне, сто пятьдесят лет спустя. Мы с Пэтом ужаснулись:
какое  обвинение  тяготеет  над   нашими  прадедами!  Как  вдруг,  к  своему
изумлению, услыхали:  они,  росморцы,  думают,  что  скорее  всего  никакого
предательства ни с чьей стороны  не было.  Английские солдаты сами выследили
священника и схватили его. Ничего хорошего, говорили они, что между соседями
такая  распря, а тут и  причины-то настоящей нет: нельзя же,  в  самом деле,
считать причиной  полузабытую историю вековой давности. Мы с Пэтом старались
не  выказывать удивления, чтобы нечаянно  не  спугнуть только что  возникшее
дружелюбное чувство росморцев.  Мы  просто не  могли понять,  почему это наш
подарок  Стефену Костеллоу настроил их на миролюбивый лад,  ведь они Стефена
терпеть не могли, хотя и пили каждый день его портер.
     Дверь лавки отворилась, и вошла худая старуха, без единого зуба во рту.
Это ее  ни капельки  не смущало, и, раз  открыв рот,  она могла трещать  без
умолку хоть целый день. Под полой она держала  корзину  с яйцами. Через пять
секунд после  ее появления Том уже  перекладывал яйца в стоявший на прилавке
ящик.
     -- Шестьдесят  две  штуки, Салли,-- сказал он,  кончив  считать.--  Два
утиные.
     -- А  чем плохи  утиные,  скажите  на милость? -- затараторила Салли.--
Если бы тебя  в детстве кормили  утиными  яйцами, ты  бы таким заморышем  не
вырос. Сколько мне всего причитается?
     -- Шесть шиллингов и два пенса,-- ответил Том, лизнув карандаш и сделав
подсчет на ногте большого пальца.
     --  Маловато,-- заметила  Салли,  но  спорить  не  стала.--  Ну, да что
поделаешь. Дай на все корму  для кур, Том, голубчик. На сколько снеслись, на
столько пусть и едят. Все по-честному.
     Я  чувствовал,  что  в словах Салли есть какая-то неувязка,  но  какая,
сообразить не мог. Пока Том сыпал в мешок корм для кур, Салли оглядела лавку
и увидела мужчин, потягивающих портер.
     --  Что это  вы  бездельничаете об эту  пору? -- грозно спросила она.--
Почему не идете резать торф? Вон какие погоды стоят!
     -- А мы и то на торфяник шли, да заглянули промочить глотку,-- объяснил
Колмэн.--  А тут,  глянь, эти парнишки. Конрои, Бартли с  Джоном привезли  с
Инишрона  в подарок старому Стефену жеребенка. Такого красавчика, веришь ли,
во  всей Ирландии не сыщешь.  Поглядела  бы ты,  какие  вокруг  него  Стефен
кренделя описывал. Как есть спятил, прости господи мою душу грешную!
     -- Подарок?  -- переспросила Салли,  взглянув на нас острым взглядом.--
Сначала свадьбу сыграйте, а там уж и подарок дарите.
     -- Мы пока что  оставим  жеребенка у Корни  О'Ши. До свадьбы, значит,--
волнуясь, проговорил Пэт.
     --  Это  хорошо,-- ответила  Салли,  подумала  немного, хихикнула  и  с
ехидцей прибавила: -- Его  только так и возьмешь. Выходит, сделку заключили.
И выходит, Барбара уже  не Барбара, самая красивая девушка на всех островах,
а что-то вроде доброй лошадки, а?
     Мужчины  закивали  головами.  И мы с Пэтом  поняли: так это  они  из-за
Барбары  готовы забыть  старую вражду.  И  еще их забавляло, что нам удалось
побить Стефена  его  же  оружием.  Салли вдруг резко повернулась  к  Тому  и
прикрикнула на него:
     --  Ты это брось записывать каждое слово!  Ишь, расстарался! Я сама все
Стефену выложу. А ты,--обратилась  она к  Пэту, у которого при  этих  словах
вытянулось лицо, -- не бойся. Если уж Стефен  Костеллоу чего пожелает, он от
этого не отступится, как бы мы его тут ни честили.
     Салли  взяла  свой мешок с  куриным  кормом, подняла  откидную  доску и
отправилась в кухню.
     Нам с Пэтом больше не сиделось, мы попрощались с мужчинами, допивавшими
портер, и выбежали наружу.
     -- По-моему, пора вести жеребенка на двор  Корни  О'Ши,-- сказал Пэт.--
Пока Стефен позовет обедать, можно с голоду помереть.
     -- Ну, сегодня он нас без обеда не отпустит.
     --  Не он,  а  миссис Костеллоу.  Но мне  что-то не хочется есть за его
столом, под его взглядом кусок в горле застрянет.
     Мы вышли во двор. Жеребенок был  привязан  к вделанному  в стене кольцу
длинной  вожжой, принадлежавшей, должно  быть, самому хозяину. Он стоял чуть
ли  не на пороге кухни  и,  прядая  ушами,  с любопытством  прислушивался  к
голосам, доносившимся изнутри. Солнечные лучи играли на его  лощеной спинке.
Пэт подошел к жеребенку и отвязал. Голоса на кухне, умолкли.
     -- Я поведу его к Корни,-- сказал Пэт.
     -- Веди,-- отозвался его отец,-- мы тоже сейчас идем туда.
     Он  вышел во двор,  и  в ту же секунду рядом  с  ним  вырос  сам старый
Стефен; крепко сжав  губы,  он  наблюдал,  как  мы уводили  с его  двора так
полюбившегося ему жеребенка. Из-за  его  спины нам вслед махали Барбара и ее
мать  с  сияющими  лицами.  Подойдя  к воротам,  мы  услыхали  громкий голос
Стефена:
     -- Берегите его!
     Он опять плотно сжал  губы  и отвернулся,  но мы успели заметить  в его
глазах боль: так ему не хотелось расставаться с красавцем жеребенком.
     Когда мы закрыли за собой ворота, Пэт сказал:
     -- Все идет как надо, Денни. Даже лучше, чем я ожидал. Ну и лицо было у
старика, потеха!
     -- А он сдержит свое слово? -- спросил я.
     Мне редко  приходилось  бывать на Росморе -- у  нас с отцом всегда было
дел по горло,--  и я  плохо знал старика Костеллоу. Конроев же было много, у
них на Росморе жили родственники, так что они всегда могли найти и предлог и
время для поездки на Росмор.
     --  Стефен -- хозяин своего слова,-- сказал Пэт.-- Но он  считает,  что
раз его слово крепко, то во всем остальном он может быть подонком.
     Дом Корни О'Ши находился  в четверти мили  от лавки Костеллоу. Когда мы
подошли к нему, был уже первый час пополудни. Из полураскрытой двери неслись
аппетитные запахи. Мы заглянули внутрь:  миссис О'Ши склонилась над  очагом,
снимая щипцами крышку с огромной кастрюли,  доверху полной картошки. Услыхав
шаги, она обернулась. Лицо у нее было  такое же красное, как юбка. С щипцами
в руках она поспешила к двери, чтобы впустить нас.
     --  Это ты, Пэтчин? -- сказала она.-- Да тут и Дэнни! Входите, входите,
милости просим. Отведи, Пэт, своего конька во двор. Там Корни уже приготовил
для него  подстилку.--  Она  рассмеялась: -- Мы уже  тут наслышаны  о  вашем
приезде. А  ты, Дэнни, останься  со  мной,  расскажешь, как  вы поладили  со
старым Стефеном.
     Я  вошел,  сел на лавку и рассказал, как мы ехали сюда,  как  полюбился
старику Костеллоу  наш жеребенок.  Миссис  О'Ши заметила,  что  об этом  уже
говорит весь Росмор.
     --  Ишь  вы  какие умные  на Инишроне!  На все  руки!  Такого жеребенка
вырастить! А мы ведь и не знали, что у вас есть такие кони.
     Я  на  это  ничего  не  ответил,  и  опять  мне  подумалось:  когда  же
догадаются, что этот жеребенок родился не на нашем острове?
     Сняв с огня  кастрюлю, я высыпал горячую картошку в плетенную из ивовых
прутьев плоскую корзинку. Миссис О'Ши  принесла  огромную  сковороду, полную
золотистой  капусты,  в  середине  которой  шипел  большущий кусок сала. Она
переложила все это на блюдо, мы  вместе выдвинули на  середину кухни стол, и
миссис О'Ши  стала  накрывать:  принесла солонку, положила  вилки, ножи; а я
пошел звать Корни с Пэтом.
     -- А где Бартли с Джоном? -- спросил Корни, входя в кухню.
     --  Сию  минуту  явятся,--  ответила его жена.-- Ты разве  забыл, они с
ложкой во рту родились.
     И точно, только мы сели за стол, пришли Бартли с Джоном. Корни О'Ши был
гораздо старше отца Пэта, но, несмотря на  это, они были большие друзья. Все
сыновья Корни давно уехали в Америку: у него было очень мало земли и сыновья
не могли на ней  прокормиться. После  того как  уехал  самый младший, Бартли
стал помогать брату: косил сено, убирал хлеб, копал картошку.  Корни не таил
на детей обиды.  Но он был человеком общительным,  любил гостей, и я  видел,
как ему приятно угощать за своим столом такую большую компанию.
     Разговор за столом шел о жеребенке.
     --  Так,  значит, свадьба  через  шесть недель,--  сказал  Корни.-- Это
хорошо. Травка сейчас в лугах свежая, молодая, самое время выгонять.
     -- Стефен сказал, что пришлет вам мешок овса,-- улыбнулся Джон.
     -- Мешок овса? --  переспросил с довольным видом Корни.-- Ну, видно, на
этот раз его  по-настоящему забрало! Честное слово, не думал  дожить до того
дня, когда Стефен решится даром отдать кому-нибудь мешок овса.
     -- Он уже считает жеребенка  своим,-- заметила миссис О'Ши. -- А завтра
он  пожелает,  чтобы  ты,  Джон,  переехал  на  Росмор.   Стал  ему  даровым
помощником. Чего уж лучше!
     -- Этого ему не дождаться.

        Глава 8
     МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ В ПЛАВАНИЕ НА НЕЗНАКОМОЙ ШХУНЕ

     После обеда Корни  О'Ши проводил  нас на  пристань.  Хотя  наша поездка
оказалась такой  удачной, мы рвались домой,  хотелось скорее очутиться среди
друзей, чтобы не  следить  за  каждым своим  словом, за каждым движением. На
пристани было  несколько  росморцев; они  охотно помогли нам отчалить,  но с
непривычки мы никак не могли, по крайней мере я, относиться к ним с открытым
сердцем.  Один только  Корни из тех,  кто стоял на берегу и махал нам вслед,
никогда  не  причинял  нам  никакого зла. И  не  только  потому, что  он был
двоюродный  брат  Бартли Конроя,-- такой уж он был добрый человек. Другие --
кто за торф драл с нас втридорога, а за картофель или овцу платил гроши; кто
ловил рыбу в местах, принадлежащих, по обычаю отцов, инишронцам. Все это как
будто мелочи, но они показывают, что мы  всегда были для них чужаками. Они и
не думали уважать наши интересы, как полагается добрым соседям.
     Глядя на уменьшавшиеся фигурки на берегу, Бартли сказал:
     -- Да, недобрые  чувства так скоро не  проходят. Дома наши ни за что не
поверят, что все так обернулось.
     Обратно мы  шли против ветра и  подвигались  теперь гораздо  медленнее.
Пока не штормило,  но к вечеру погода обещала разгуляться. Чудилось, морское
дно ходуном  ходит -- верный признак надвигающейся бури. Море  было мрачное,
свинцовое,  воду  рябил  порывистый, но  еще робкий ветер.  С каждой минутой
аспидно-синее  небо  опускалось все ниже. Я сидел на носу рядышком с Пэтом и
глядел на далекие белые буруны Лошадиного острова.
     -- Хорошо, что мы сейчас не там,-- тихо сказал я.-- При таком  волнении
нам бы оттуда не выбраться.
     -- Море успокоится, поплывем туда за вороной лошадкой,-- отозвался Пэт.
     Пэт жадно глядел на наш остров; он бы все на свете отдал, чтобы сейчас,
сию  минуту  очутиться там,  в уединенной долине, и  пусть разыграется  хоть
девятибалльный шторм. Помолчав немного, Пэт продолжал:
     -- Как  можно было подумать, что всему  этому табуну  хватит пропитания
зимой на таком маленьком острове! Ведь  овса там не сеют, сена не косят. Вот
уж  правда безмозглые мы дураки! Просто чудо, что и вороные-то  выжили. Ведь
они уже там столько лет одни, без людей.
     -- Никакого чуда  нет.  Вон  мустанги  в Америке  прекрасно  без  людей
обходятся. Помнишь, дядюшка Дерри Фолана  писал о них  оттуда. Живут круглый
год на воле в прериях.  К  весне, конечно,  тощают. Зато летом отъедаются на
тучных пастбищах.
     -- Помню,-- ответил Пэт.-- Там, наверное,  в горах есть большие пещеры.
Где-то ведь надо прятаться от ненастья. Дикие лошади очень умные животные. А
знаешь, те другие лошадки, не вороные, показались мне какими-то туповатыми.
     -- Но вид у  них отменный. Не хромые, не истощенные, кости не выпирают.
Ясное дело, если уж красть, так то, что получше.
     С того момента, как я вспомнил про отпечатки подков  на  острове, мы  с
Пэтом  не сомневались: в этой истории участвует чья-то  злая воля.  Нам было
это особенно досадно -- как будто кто-то взял и оплевал нашу мечту.
     -- Мы должны вывезти оттуда всех краденых лошадей,-- решительно  сказал
Пэт.-- По одной на вашем паруснике. Переправим всех на Голлем-хед. Ищи тогда
ветра в поле. Вот работу зададим вору!
     -- Если на вашем паруснике, то можно перевозить сразу по две, а то и по
три. Чем меньше поездок, тем лучше.
     -- Но нам  с тобой вдвоем вряд ли справиться. И  парусом управлять и за
лошадьми смотреть не так-то просто.
     Пэт  с сомнением оглядел парусник и остановил  взгляд на отце с Джоном,
которые  беседовали  между  собой  так  же увлеченно,  как  и  мы  с  Пэтом.
Подвинувшись ко мне поближе, чтобы никто не услышал, Пэт сказал:
     --  С нами ведь еще поплывет моя  бабка. А от нее какая помощь? Хорошо,
если мешаться не будет.
     -- По-моему,  она  могла бы  смотреть  за  лошадьми,  успокаивать их,--
сказал я.
     --  Может быть, и могла  бы.  Но мне кажется, что лошади от нее  скорее
разволнуются, чем успокоятся.  Но ясно одно: если до отца дойдут наши планы,
все пропало. Он ни  за какие блага не отпустит  ее с нами.  И  нам одним  не
позволит  ехать. Если бы  не бабушка, я бы позвал с нами отца с Джоном. И мы
за день бы управились.
     В одном ли от Инишрона волнение  заметно убавилось. У рифа мы заглянули
в  ловушки, расставленные на  омаров.  В  них  негодующе  шевелились круглые
черные чудовища.
     В нашей маленькой бухте было совсем спокойно, мелкая  зыбь едва морщила
воду. Пока мы швартовались, на берегу собрался народ.
     Наш довольный вид свидетельствовал, что съездили мы удачно.
     -- Ну, как жеребенок? Цел и невредим? -- крикнул Мэтт Фейерти.
     --  Все в  порядке! -- откликнулся Бартли.-- У Корни  на  свежей травке
пасется. Через шесть недель будем плясать у Джона на свадьбе.
     Все обрадовано зашумели. Люди знали, что мы отвезли жеребенка в подарок
не затем, чтобы умилостивить жестокосердного богача. Мы хотели показать, что
и мы можем дать завидное приданое самому хорошему парню на нашем острове.
     --  Всех угощаю  бесплатно! -- закричал в  порыве  чувств  Мэтт.--  Это
великий день, друзья! Да, великий!
     Мы ушли с пристани всей гурьбой.  Настроение  было  у всех приподнятое.
Впереди  и  сбоку  бежали  ребятишки,  радуясь вместе со всеми,  хотя  и  не
понимая, отчего такое веселье.  Шел с  нами  и  Голландец. Он  был  могучего
сложения, но двигался легко и быстро, как будто весу в нем было  килограммов
на  двадцать  меньше.  Я  слыхал,  что  медведи  отличаются  вот  такой   же
подвижностью. Когда  мы проходили  мимо  почты, я заглянул в открытую дверь.
Мисс Доил восседала на своем  обычном месте за медной решеткой. Увидев меня,
она кисловато улыбнулась. Но я не обиделся. Ведь улыбнуться для нее подвиг.
     Через два дома  от почты  находилась таверна Мэтта  Фейерти. Называлась
она  "Комплект  парусов".   Над   входом  раскачивалась   красивая  вывеска,
изображавшая корабль  под всеми  парусами.  Под  кораблем  большими  буквами
стояло название. Мэтт то и дело выносил стремянку, лез на нее и подмалевывал
вывеску, чтобы она всегда была как новая. Этот парусник был  гордостью всего
Гаравина,  и мы  очень  сердились, когда  посторонние  посетители,  прочитав
название,  смеялись, схватившись за бока: очень оно  казалось  уморительным.
Если Мэтт сидел в это время на верхней ступеньке с кистью в руках, он сейчас
же спускался и объяснял с важным видом, что значат  для  бывалого моряка эти
слова. Посрамленный  посетитель краснел, заикаясь,  говорил  что-то  в  свое
оправдание и поскорее убирался восвояси.
     Мэтт  потому  так заботился  о своей вывеске, что, подновляя ее, он мог
часами  пребывать снаружи и  наблюдать  на законном  основании  за всем, что
происходило вокруг. Благодаря ненасытному  любопытству к делам соседей в его
таверне всегда царил неописуемый беспорядок. Когда посетителей не было, Мэтт
минуты  не мог  оставаться  один в  помещении.  Какая  уж тут уборка:  когда
посетители  появлялись, он,  само собой,  разорваться не мог. Жил  он совсем
один  и  в свободную минуту готовил  себе  еду. Был  он небогат, хотя мог бы
стать  первым богачом в  наших краях. Такой уж у него  был  характер. Если к
нему заглядывал  прохожий, которому нечем было заплатить  за кружку портера,
он угощал бесплатно и никогда не напоминал о долге.
     Войдя в  таверну, Мэтт поспешил за прилавок и принялся наполнять кружки
одну  за  другой. Мы с Пэтом  проскользнули в  дальний угол, где возвышалась
пыльная гора битых стаканов и кружек, копившихся с незапамятных времен. Мэтт
принес нам  лимонаду,  мы сели на  рассохшиеся бочки, начали пить  лимонад и
вдруг почувствовали, как мы устали.  Мужчины поднесли к губам первую кружку,
и в таверне стало тихо-тихо.  Снаружи донесся скрип раскачивающейся вывески.
Хорошо помню,  что  именно  в  эту  минуту среди  общего веселья  сердце мое
тоскливо сжалось. Я  не мог понять, что со мной, хотя мне и прежде случалось
такое испытывать.  Обычно это на  меня  находило  после удачно  завершенного
дела, богатого лова, сбора обильного урожая. Грязь и запустение, царившие  в
таверне  Мэтта,  не могли быть причиной моего уныния -- в те дни я просто не
видел таких пустяков. Наша поездка была такой успешной. Меня окружали добрые
друзья. Пожалуй, более счастливой минуты не было в моей  жизни. А на душе  у
меня  кошки  скребли, как  будто  я  совершил  ужасную  ошибку  и меня  ждет
расплата. Я то  и дело с тревогой поглядывал на дверь. Дневной  свет снаружи
быстро мерк.
     -- Что с  тобой, Дэнни? --  шепнул мне на ухо Пэт.-- Будто у  тебя  кто
конфету стащил.
     -- Это, наверное, из-за  погоды,-- так же тихо ответил я. --  Что-то  я
сегодня очень устал. Не можем ли мы незаметно уйти отсюда?
     -- Проще простого,-- ответил Пэт.-- Допивай лимонад, и пошли.
     Я  допил  лимонад,  поставил  стакан на  прилавок.  Когда  мы  тихонько
поднялись  с  бочек и  двинулись к выходу,  никто в нашу сторону и головы не
повернул. Мой  отец, я знал, скоро последует  за  нами. Он не любил  надолго
покидать дом. Бартли с  Джоном тоже за ним пойдут: им не терпится поделиться
новостью  с домашними. Но, конечно, они немножко посидят в таверне, чтобы не
обидеть Мэтта, с такой щедростью угощавшего весь остров.
     -- Пойдем на пристань и подождем их там,-- сказал Пэт.-- Небо хмурится.
Надо проверить, хорошо ли привязан парусник.
     Подойдя к  пристани, мы  увидели очень странную шхуну,  пришвартованную
сразу за парусником Конроев. Такие шхуны называются у нас "нобби", к нам они
заходят  очень редко. У нобби есть палуба, две  мачты. Управлять ею из-за ее
величины трудно, в чем мы скоро убедились. Нам бросилось в глаза, что она не
просто просмолена, а покрашена в синий  цвет. Крашеные суда, посещавшие нас,
были только спасательные  катера  и шхуна  Голландца. Правда,  изредка у нас
появлялись белоснежные яхты, но ведь их и судном-то всерьез не назовешь.
     Мы   пошли  на  мол  поглядеть  на  незнакомую  шхуну.   На  полпути  я
остановился.
     --  Идем  домой,  Пэт,-- вдруг  сказал я.--  Бог с  ней, с  этой старой
калошей.
     -- Ты не хочешь получше рассмотреть ее?
     -- Не нравится она мне что-то,-- упрямился я, не зная сам, почему.
     -- Ну, тогда  подожди  меня  здесь,--  сказал  Пэт, поняв,  что я не  в
настроении.--  Я мигом вернусь. Такого еще не было, чтобы я  упустил  случай
осмотреть незнакомое судно. Меня эта старушка очень заинтересовала.
     Пэт старался меня раззадорить, но я как  к месту  прирос. Сел на  кнехт
спиной к шхуне и стал смотреть на  берег. Вот почему я и увидел происходящее
в деревне.
     Только я уселся,  из домика почты в сопровождении мисс  Доил вышли двое
мужчин. Младшая мисс Доил трепыхалась на пороге в дверях. Мужчины были очень
высоки ростом,  одеты в  темно-синие шинели и такие же островерхие шапки под
цвет шхуны. Я видел их впервые и подумал, что, наверное,  это они приплыли к
нам на нобби. Мисс Доил, по-видимому, указывала  им на нас. Я глаз с  них не
сводил. Вот свернули на пристань, ступили на мол.
     Я соскочил с тумбы и бросился к Пэту. Он,  конечно, был уже на  палубе,
лежал на фордеке, заглядывая внутрь маленькой кабины.
     -- Пэт! -- громким шепотом окликнул я друга.-- Скорее на берег! Хозяева
шхуны идут.
     -- Ну и что? -- беззаботно отозвался Пэт.-- Не убьют же они меня за то,
что я хочу познакомиться с их старушкой.
     Он с любопытством глянул на  берег. И тотчас же, не прибавив больше  ни
слова, спрыгнул на  мол. Я стал  рядом с  Пэтом лицом к берегу. Теперь я мог
хорошенько рассмотреть приближавшихся к нам незнакомцев. Под шинелями на них
были синие, с серебряными пуговицами полицейские мундиры.
     На Инишроне полицейского участка не было.  Законов мы не нарушали,  так
что делать им было у нас нечего. Время  от времени нас навещали  полицейские
из Росмора, чтобы мы не  чувствовали себя совсем забытыми на нашем маленьком
острове.  Они всегда  были  приветливы.  Только острый, внимательный  взгляд
выдавал в них блюстителей порядка. Незнакомцы, которые подходили к нам, были
совсем  другого  толка. Вид у  них  был  настороженный, как будто они каждую
секунду ожидают встречи с  преступником. Особенно у тощего. Лицо у него было
длинное,  желтоватое,  с крючковатым носом -- точь-в-точь коршун-стервятник.
Второй  был  грузный,  с  тяжелой  нижней  челюстью  и  тупым,  безжизненным
взглядом,  как у глубоководной рыбы. Он  заговорил  первый. Голос у него был
грубый, тон недоверчивый, в лице ни тени улыбки.
     -- Это вы Конрой и Макдонаг?
     -- Да, мы,-- ответил Пэт.-- Но вам лучше обратиться к  нашим отцам. Они
сейчас в "Комплекте парусов".
     С этими  словами  Пэт двинулся было  на  берег, но тощий  преградил ему
дорогу.
     --  Нам  нужны именно вы двое,-- сказал он, стараясь  быть дружелюбным,
что гораздо  лучше удалось бы  его двойнику-коршуну.--  Идемте на шхуну, там
поговорим.
     Нам  это  не  показалось подозрительным. Мы еще  не  знали, что привело
полицию к нам  на  остров.  Может,  они  ищут  выброшенные  морем вещи? Если
приливом  вымывало  что-нибудь на берег, мы должны  были немедленно сообщить
полиции и  сдать найденное. Но  мы этого никогда не делали. Эти находки были
важным  подспорьем  в хозяйстве. Мне припомнилась отличная дверь, на которой
стояла марка:  "Made  in Spain" (изготовлено в Испании -- англ.) Мы нашли ее
на берегу  месяц  назад,  и теперь она украшала наш коровник. Пэт, по-моему,
предположил то же. Как бы то ни было, но мы решили не ждать, пока кто-нибудь
выйдет из "Парусов"  и приведет с  собой  толпу любопытных послушать, как мы
будем объясняться с полицией.
     Мы спустились на палубу шхуны. Тощий сказал:
     -- Нам стало  известно об  украденном жеребенке,  которого спрятали  на
Инишроне.
     -- Это не украденный жеребенок,-- резко возразил Пэт, хотя от удивления
и неожиданности у него даже дыхание перехватило.-- Это мой жеребенок.
     -- А его хозяин утверждает обратное.
     -- Кто этот хозяин?
     -- Неважно. Он подал жалобу. Мы напали на след  жеребенка  и еще других
краденых  лошадей. След  привел  нас на Лошадиный  остров. Мы отправились за
лодками,  чтобы  перевезти их  на материк, а когда вернулись, один жеребенок
исчез. Мы  долго не  могли  найти  его,  а сегодня на Росморе  услыхали, что
инишронцы  привезли в подарок мистеру Костеллоу вороного жеребенка. Сомнений
быть не может: это тот самый жеребенок.
     Он замолчал,  но было видно, что  ответа от  нас  он не ждет. Пэт стоял
понурившись. В словах  полицейского трудно было  усомниться. Я  подумал, как
все могло быть  просто вчера. Мы отвели бы этих двоих к Конроям и  отдали бы
им  нашего  вороного красавца.  Но  сегодня... ведь этот жеребенок  -- залог
дружбы, и, если его  взять обратно, старая вражда между Инишроном и Росмором
вспыхнет пуще прежнего.
     Наконец Пэт сказал:
     -- Зачем вы сюда приехали?
     -- Вы  должны поехать с нами в Клифден,--  сказал здоровяк.-- Возможно,
еще  удастся уладить дело  без шума. Мы покажем вам жеребенка, а вы скажете,
тот ли это, что вы привезли с острова.
     -- А жеребенок уже у вас? -- спросил Пэт, и  в  первый раз в его голосе
прозвучало отчаяние.--  Вы уже взяли его у Корни О'Ши? -- Пэт  повернулся ко
мне: -- Вот какая вышла история, Дэнни!
     Что нам было после этого делать? Мы решили не возвращаться в "Паруса" и
никому ничего  не  говорить, куда едем. Тощий полицейский обещал  сходить на
почту и  попросить  мисс  Доил, чтобы она объяснила нашим родителям, куда мы
делись. Нам совсем  не  хотелось  присутствовать  при  этом разговоре:  мало
радости видеть, как у них вытянутся лица, когда  они узнают,  что  жеребенок
принадлежит вовсе не Пэту и  у него есть законный владелец. Пэт мне тихонько
прошептал:
     --  Что,  интересно, скажет  на все это  бабушка. Ее  вороной  жеребец,
наверное, давно сдох  на острове и даже косточек  от него не осталось. Какой
это будет для нее удар!
     Я  просто не знал,  что и подумать. Вопреки очевидности я как-то не мог
поверить,  чтобы мы  с Пэтом  могли так  оплошать. И все  же я подумал, что,
пожалуй,  история с вороными лошадками скорее всего  просто бредни столетней
старухи.
     Тощий  полицейский  отправился  на почту;  пробыв там не больше минуты,
появился в дверях  и пошел обратно. Мы помогли  здоровяку поднять  парус.  В
ожидании товарища он зацепился крюком за стенку мола.
     -- Похоже на то, что будет шторм,--  сказал Пэт,  поглядев на небо, где
сгущались зловещие черно-лиловые тучи.
     Здоровяк  бросил беспечный взгляд на  белые  буруны, клокотавшие у скал
рифа,  но  на слова  Пэта ничего  не  ответил.  Вид  у  него был спокойный и
уверенный. Промолчали и мы. Я подумал, что эти полицейские настоящие морские
волки  -- им ведь не  впервой сниматься  с якоря в  любую погоду.  Другие бы
задрожали от страха, а они хоть бы что -- такая у них служба.
     Когда тощий полицейский ступил на борт,  возле "Парусов" все еще никого
не  было. Даже Мэтт  ни  разу не  высунул носа  поглядеть,  что  делается  в
деревне: столько в тот день было всяких событий.  И мне вдруг так захотелось
увидеть  в дверях таверны  его длинное,  на куриной  шее лицо, над которым я
столько раз смеялся. А теперь отдал бы все, чтобы еще раз увидеть.
     Ничто  больше  не  держало  нас  в  бухте. Здоровяк сильно  оттолкнулся
крюком. С берега налетел ветер,  надул  паруса на грот-мачте.  Нас  закачало
бортовой и  кормовой качкой и так быстро вынесло  на середину  бухты, что  я
едва удержался на ногах. Минуту спустя мы уже были в открытом море.

        Глава 9
     МЫ ТЕРПИМ КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

     Нобби с самого начала не внушала мне  доверия. Идя полным ходом, она то
зарывалась носом в огромные волны, то вставала на дыбы, и тогда весь  корпус
ее содрогался. Она явно боялась за свою жизнь, но ошибки ничему ее не учили.
Когда  мы  вышли  за  полосу рифов,  волны  стали  бить  по обшивке с  силой
кузнечного молота. Я оглянулся назад -- земля была недосягаемо далеко.
     Волны вздымались вокруг нас, как  голодные драконы. Если шхуна потонет,
при  таком волнении мы долго не  продержимся на воде. Я взглянул на Пэта: он
окинул взглядом море, уходящую землю и подумал о том же, что и я.
     Полицейские не обращались  к нам  за помощью.  Они, как видно, привыкли
действовать  вдвоем. Мне казалось, при таком ветре шхуна несет слишком много
парусов.  Наши  спутники были  на  удивление  спокойны. "Отчего  это  им  не
страшно? --  подумал я.-- А вдруг  никакие они  не  морские волки,  а просто
невежды в морском деле?" Спустя полчаса я стал склоняться ко второму мнению.
Если  сейчас повернуть на  Росмор,  то идти открытым морем  придется  совсем
немного. А поскольку ветер крепчал, грозя перейти в шторм, то  опытный моряк
и  повернул  бы  сейчас в Росмор, на ходу изменив  планы. Если, конечно, ему
дорога жизнь.
     Но наши храбрецы и не думали об  опасности. Они вели шхуну  прямо в лоб
яростному атлантическому ветру, причем с такой беспечностью, точно держали в
руках не штурвал, а вожжи. Пэт проявил большую решительность, чем я.
     --  Что  вы делаете? --  гаркнул  он, стараясь перекричать свист и  гул
ветра.-- Хотите всех нас отправить на тот свет?
     Тощий полицейский скривил  губы  в  презрительной  усмешке, а  здоровяк
ответил:
     -- Мы держим путь в Клифден. Я уже сказал вам.
     -- Но  туда  плыть опасно! -- Пэт даже охрип, стараясь сквозь шум ветра
объяснить, как серьезно наше положение. -- Нам до Клифдена не добраться.
     -- Таков приказ,-- пожал  плечами толстяк. Он не стал надрывать  горло,
поэтому мы не все улавливали.-- Это крепкое судно. Бояться нечего.
     На это Пэт ничего не ответил; мы поняли:  спорить бесполезно. Мы сидели
с ним на палубе, прижавшись к стенке кабины. Но  качка  была  такая сильная,
что нас каждую секунду отрывало и швыряло обратно, и все кости у нас здорово
болели.
     --  Только полные идиоты могут  не бояться такого шторма,--  с тревогой
сказал Пэт.-- Крепкое судно! По-моему, это не шхуна, а плавучий гроб.
     Мы  уже промокли  до нитки, ветер срывал пену с верхушек  волн и осыпал
нас дождем соленых брызг. Ночь опускалась огромным черным пологом, который с
каждым мигом  становился ниже. Очень скоро он совсем  окутает нас. На западе
догорала зловещая красноватая заря. Вдобавок нас стал терзать голод.
     -- Идем на нос, -- сказал  мне Пэт. -- Если мы сию минуту что-нибудь не
съедим, нам долго не выдержать.
     Мы пошли на нос. За рулем стоял здоровяк. Он как-то больше располагал к
себе.  Мы спросили его, нет ли  на шхуне  еды,  и с радостью  узнали, что  в
кабине имеются хлеб и вареные яйца. Я сказал, что попытаюсь  туда добраться.
Тощий  полицейский  впервые  выдавил  некоторое подобие дружелюбной  улыбки.
Предприятие  было  рискованное. Я понимал,  что  должен  действовать быстро,
ловко и осторожно. Попасть в кабину  можно  было только  через люк на крыше.
Нос  шхуны зарывался в каждую волну, а не скользил с  гребня на гребень, как
подобает порядочному  судну,  так что  кабину  то  и  дело окатывало волной.
Поэтому  надо было  улучить минуту,  когда  шхуна очередной раз  вынырнет из
воды, не мешкая прыгнуть на крышу кабины и нырнуть в люк -- и все это успеть
между двумя  волнами.  Тощий вызвался подтолкнуть меня,  ухватив за ноги.  Я
сказал  ему, как буду  действовать, он  одобрительно  кивнул  и опять  криво
улыбнулся.  Шхуна клюнула носом в волну.  Я  крикнул: "Давай!"  Ухватился за
крышу кабины и метнул тело  вверх, подброшенный мощным толчком полицейского.
Но,  подбросив меня, он не  разжал  рук: пальцы крепко вцепились в мои ноги,
словно он боялся отпустить меня. Я стал отчаянно брыкаться и заорал:
     -- Руки прочь, идиот! Сейчас же отпусти!
     Он отпустил. Я  рванулся к  люку, но  время уже было  упущено, глупость
полицейского едва не стоила мне жизни. Нос шхуны успел вонзиться в следующую
волну. Ветер засвистел у  меня в  ушах. Волна окатила с  головой и как будто
обласкала,  но пальцы мои  ослабли, я уже думал,  что  погиб. Если  смоет за
борт, им меня не спасти. Не успеют и пальцем шевельнуть, а шхуну уже отнесет
на добрую сотню ярдов. Это была бы ужасная смерть.
     Мне показалось, прошла вечность,  но вот нос шхуны опять  полез  вверх.
Поглубже вздохнув,  я юркнул в  люк, точно кошка,  стащившая  рыбу.  Стоя на
ступеньках  трапа,  я обернулся  и взглянул  на  корму.  Лицо Пэта  в  серой
штормовой мгле было белое как полотно. Глаза полицейских вперились в меня, и
я  понял по их  взглядам, какой опасности  я избежал. Было  ясно,  как божий
день: все трое больше не  ожидали меня увидеть.  Они решили, что волна смыла
меня и  утянула  в черную  бездну  моря.  Лицо  Пэта  было искажено ужасом и
жалостью, а у полицейских, странное дело, был явно разочарованный вид.
     Я  спустился по трапу  вниз,  крышка  люка  хлопнула  над  головой, и я
остался  совсем  один.  Огляделся: в кабине  довольно светло  -- в  передней
стенке два  небольших иллюминатора. Обычно  на нобби  ничего подобного  нет,
свет проникает  в кабину сквозь откинутую  крышку люка.  Я  долго  смотрел в
иллюминаторы в состоянии какого-то транса, снова и снова повторяя про себя:
     "Странно! Очень, очень странно!"
     Я  произносил эти  слова машинально,  не придавая  им какого-то особого
смысла, потому что в  душе у меня было пусто -- ни  мыслей, ни чувств. Вдруг
точно судорога прошла по мне, и я залился слезами. Но, сидя здесь, на старом
мешке, и заново переживая смертельный  ужас, я  все-таки  радовался, что Пэт
сейчас  не  видит  меня.  Постепенно я очувствовался и понял, что веду  себя
довольно глупо. Утешало меня только воспоминание о Томе Кении: этот крепкий,
здоровый мужик лет сорока плакал, как маленький, когда в двух шагах  от него
на палубу грохнулась мачта.
     Я  открыл рундук, бывший  в кабине,  и  нашел  там еду.  Но  прежде чем
выбраться  отсюда обратно на палубу, я воспользовался относительным затишьем
и  стал  размышлять,  почему  у  полицейских был такой странный вид, когда я
выглянул из люка. Они были явно  разочарованы. Если  я не  ошибся, это могло
означать только  одно: они надеялись, что меня смоет  за борт. Предположение
было  чудовищное,  но  ведь полицейский  выпустил  мои ноги в самый  опасный
момент. А что, если  это было сделано с умыслом? По его виду не скажешь, что
у него слабые нервы и он растерялся. В этом можно не сомневаться.
     Я  знал, что существуют  люди, испытывающие особое удовольствие,  когда
ближний  попадает  в  беду.  Они  с   особым  смаком  говорят  о  несчастном
преступнике,   его   грехах,  жалеют  его   бедную  жену  и  детишек,  пылая
справедливым негодованием и предсказывая его скорый конец. Именно такие люди
составляют  толпу, собравшуюся  поглазеть  на несчастный  случай.  Услыхав о
беде,  они  бегут со всех ног  к  месту происшествия, чтобы потом можно было
взахлеб на каждом углу  об этом рассказывать. И я подумал, что  полицейские,
наверное, так привыкли видеть страдания, что, если ничего страшного долго не
случается, им и жизнь не мила.
     Как  бы там ни было, тощий полицейский отпустил мою ногу в момент самой
острой для меня опасности. Ничего себе, хорош блюститель закона!
     И вдруг меня  осенило!  Мне стало  так страшно,  что я  выпустил из рук
крышку рундука,  за  которую  держался, и  сел на пол  кабины среди канатов,
старых  консервных банок.  Вокруг бушевало море,  шхуна вставала  на дыбы  и
проваливалась  в пропасть,  содрогаясь под  ударами  волн,  а я сидел в этой
кабине,  как слепой, который внезапно  прозрел  и которому на  радостях  все
равно,  какой предмет  окажется первым в поле зрения, пусть  даже это  будет
разъяренный бык. Я понял, что наши спутники никакие не полицейские.
     Я стал  вспоминать все  их поведение шаг  за  шагом. Их  действия  были
подозрительны  с самого начала. Но самым  подозрительным  была их угрюмость.
Потом, почему они не  зашли в "Комплект  парусов"  и не поговорили с  нашими
отцами, которые там в это время были? Разве могут полицейские взять и увезти
с собой мальчишек одних, без родителей?  И  настоящие полицейские никогда не
приплыли бы в  этой  неуклюжей  посудине,  тем более в  виду  надвигающегося
шторма.  Полицейские всегда приходили к нам в спасательном  катере  с мощным
мотором, который может выдержать и не такую  бурю. Чем  больше  я  думал обо
всем этом, тем яснее мне становилось: с полицейскими они схожи только ростом
и мундирами.
     А  если  они  не  полицейские,  то кто же?  Им известны наши имена, они
упомянули Лошадиный остров. О Лошадином острове знал, кроме нас, только Майк
Коффи. А его шхуна покинула утром Инишрон еще до того, как мы отправились на
Росмор.
     Мне очень хотелось немедленно обсудить мое открытие с Пэтом. И в то  же
время  было  ясно:  сейчас ничего сделать  нельзя,  надо только  постараться
как-нибудь выжить. А это  не так-то легко.  Ведь если  даже этим негодяям не
удастся  выбросить нас  за  борт  по одному, то  шхуна  вряд ли сможет долго
противостоять буре. Тогда все мы, и грешники, и праведные,  пойдем на дно, а
рыбам все равно, кем лакомиться.
     При этой мысли  я поспешно вскочил на ноги. Каковы бы ни были шансы  на
спасение, здесь, в кабине, я наверняка  погибну, если шхуна начнет тонуть. И
еще я  подумал: а вдруг Пэт, заждавшись меня,  тоже решит прыгнуть в кабину?
Мнимые полицейские на этот раз могут не дать промашки.
     Хлеб  с яйцами  находились в  старом  холстяном мешке.  Я  ухватил  его
покрепче и поднялся наверх по шаткому трапу кабины. Поднимая крышку, я вдруг
почувствовал, как сердце  у меня  екнуло. Что,  если я  выгляну,  а Пэта  на
палубе  нет  только  двое  ухмыляющихся  злодеев,  которые  облизываются  от
предстоящего удовольствия, как голодные коты, охотящиеся на мышь? Я понимал:
им ничего не стоит  схватить меня и вышвырнуть за борт. Мне, конечно, с ними
не справиться. И тогда я пропал.
     Высунув голову из люка, я с облегчением увидел, что  Пэт стоит рядом со
здоровяком у руля. Шторм еще усилился, вокруг ходили огромные плоские, серые
валы,  гладкие  и  холодные, как  сталь. Бока шхуны скрипели  и стонали, как
будто ее сдавило между огромными скалами и она вот-вот разлетится в щепки. С
величайшим трудом  она  взбиралась  на  верхушки  волн и  валилась оттуда  в
преисподнюю, а мачты под тяжестью парусов раскачивались и гнулись чуть ли не
до палубы. Сколько  я мог  видеть,  все  еще  не был  убран  ни  один  самый
крошечный парус. Просто чудо, подумал я, что мы еще не потонули.
     Ночь  быстро  надвигалась,  и я уже с  трудом  различал берег.  На всем
водном  пространстве вокруг не было  ни одного судна. А если кто  с берега и
видел  нашу безумную пляску,  наверное, думал, что всю команду давно смыло и
предоставленная стихиям шхуна сию минуту скроется под водой.
     Выждав удобный  момент, я вылез на  крышу кабины  и спрыгнул на палубу.
Ветер валил с  ног, стараясь сорвать  меня с  палубы, но мне все  же удалось
добраться до кормы. Пэт изо всех сил  что-то кричал  на  ухо одному из наших
стражей. Лицо у него выражало и злость и отчаяние.
     -- Слушайте, что вам говорят! -- долетело до меня.-- Немедленно уберите
этот парус! Вы потопите эту старую калошу, а вместе  с ней  на дно пойдем  и
все мы!
     Здоровяк невозмутимо отвечал:
     -- Мы спешим в Клифден. Шхуна идет прекрасно.
     Пэт повернулся ко мне:
     -- Дэнни, объясни этому болвану, что он едет не на тележке с ослом. Как
ты думаешь, чем все это кончится?
     -- Шхуна продержится не больше четверти часа,-- ответил  я.-- Хуже этой
развалины  я  ничего  в жизни не  видел!  А в  такой шторм и  крепкому судну
несдобровать.
     Наконец-то наши слова  дошли до него. Даже в меркнущем свете сумерек  я
увидел, как  лицо здоровяка позеленело.  До  сих пор он хоть и  неумело,  но
правил  рулем. Но тут он  круто повернул в подветренную сторону,  шхуна дала
резкий крен, и планшир  с одной стороны ушел под воду. Когда шхуна  медленно
выровнялась, под ногами  у меня захлюпала вода. Шхуна хорошенько зачерпнула.
К нам чуть не вприпрыжку подскочил тощий "полицейский".
     -- Ты что, хочешь нас утопить? -- заорал он на приятеля.
     -- Парнишки говорят, нам теперь так и так крышка,-- заикаясь от страха,
проговорил  тот. Он выпустил руль и  обхватил  голову руками.--  О--о--о! --
заголосил он.-- Хочу домой! Зачем только я на это согласился!
     Шхуна опять резко  накренилась и опять выпрямилась. Но на  этот раз еще
медленнее.  Мои  босые ноги  были  уже  по  щиколотку  в  воде.  Когда мачта
описывала дугу,  парус  на ней  хлопал  с  такой силой, как  будто  над ухом
раздавался выстрел.
     -- Все кончено, Дэнни,-- услыхал я голос Пэта.--  Ей и четверти часа не
продержаться.
     Тощий  убрал парус,  и он лег на палубу  огромной охапкой, отчего стало
еще  страшнее.  Здоровяк читал молитвы. Он, видно, считал,  что  пришел  его
последний час. Моя рука все еще  сжимала холстяной мешок, насквозь мокрый от
брызг.  Я только сейчас про него вспомнил.  Пэт рядом со  мной  с  утроенной
энергией  превращал бочку  для пресной воды в спасательный аппарат: выпустил
из  нее всю воду, балластным камнем крепко--накрепко  вбил  втулку и  дважды
обмотал длинной веревкой.
     -- Вот наше единственное спасение,-- прошептал он мне на ухо, -- Мы еще
поборемся. А вам, -- обратился он к мнимым  полицейским, -- лучше снять ваши
здоровенные сапоги. Да и мундиры с шинелями тоже. А то они вас утянут на дно
к рыбам.
     Оба   стали   немедленно   разоблачаться:  здоровяк   --  с  судорожной
поспешностью, которая  только портила дело, тощий же  раздевался не спеша, с
размеренной методичностью.  Я  обратил внимание,  как неумело стягивают  они
мундиры, долго ищут застежки, так люди снимают непривычную одежду.
     Они  все еще  раздевались,  когда  грот-мачта  с  оглушительным треском
разломилась пополам и рухнула на палубу, проложив между  нами границу. Мачта
лежала неподвижно, отдыхала от бесконечного качания.
     --  Если бы она рухнула с парусом, -- сказал  Пэт, -- нам  всем был  бы
конец. Будь эта нобби доброй посудиной, она сейчас же  легла бы в дрейф и мы
спокойно переждали  бы шторм.  А эта,  гляди,  что выделывает.  Не судно,  а
кашалот какой-то!
     И  правда, шхуна вела себя так,  как,  судя  по  рассказам,  ведет себя
смертельно раненный кит. Она  прыгала по  волнам, билась. Мне  бы  никогда в
голову не пришло, что  шхуна может такое выделывать. Мы  с Пэтом вычерпывали
воду без передышки, но  ведь океан не вычерпаешь. А в этом было единственное
спасение. От наших спутников толку никакого не было. Здоровяк читал молитвы,
хныкал, а потом стал  жаловаться, что очень боится простуды. Я не выдержал и
улыбнулся, несмотря  на наше отчаянное положение. Тощий старался разъединить
ножом  обломки мачты; преуспев  в этом, он стал  срезать  оборванные снасти,
чтобы удобнее было держаться, когда шхуна пойдет ко дну. Заметив, что делает
его  товарищ, здоровяк  издал дикий вопль,  ринулся к мачте  и, весь  дрожа,
вцепился в  нее. Он буквально приклеился к  ней, точно мы уже тонули.  Тощий
презрительно усмехнулся, но не прогнал его.
     Вода доходила уже до колен, нас стал бить озноб.
     -- Может, это глупо,-- сказал Пэт,-- но я бы, пожалуй, поел.  Доставай,
что  у тебя  в  мешке. Если  это  и  не поможет,  то, во  всяком  случае, не
повредит.
     Не  выпуская  из  рук   бочки,  с  трудом   преодолевая   сантиметр  за
сантиметром,  мы добрались до кабины и прижались к  ее  стенке  спинами. Нос
шхуны был уже заметно выше над водой, чем  корма. Кабина немного  прикрывала
от ветра. И это ничтожное облегчение несказанно обрадовало нас. Мы  замахали
руками  нашим товарищам  по несчастью, и они присоединились к нам,  также не
выпуская из рук спасительный обломок  мачты.  Тощий с завистью поглядывал на
нашу бочку, но молчал.
     Мы  принялись  за еду, когда последние отблески зари совсем  угасли. Не
решаясь оторваться от веревки, мы действовали одной рукой. Пошарим в мешке и
тянем  оттуда что попадет. Там оказалось несколько толстых ломтей подмокшего
хлеба, который мы съели с наслаждением. Еще  были  крутые яйца, как и сказал
здоровяк. Мы их так, со скорлупой,  и сжевали: вкуснее лакомства я не едал в
жизни. Яиц  досталось всем по два, хлеба тоже пришлось вдоволь. Мы съели все
до последней  крошки. Теперь оставалось одно  --  ждать, когда  наш  корабль
пойдет ко дну.

        Глава 10
     МЫ ВЫБИРАЕМСЯ НА БЕРЕГ И ЗНАКОМИМСЯ С ЛЮКОМ, ЛЮБИТЕЛЕМ КОШЕК

     Я никогда  раньше  не  был  в кораблекрушениях, и  меня  очень удивило,
сколько  времени  гибнущее  судно  держится  на  плаву.  Кабина  служила как
поплавок, и нос целую вечность оставался над водой. Мы ни  разу не заглянули
внутрь кабины  --  не  хотели  рисковать.  Но она,  должно быть,  еще  долго
оставалась сухой.  Балласт  съехал на корму,  и там  его яростно швыряло  из
стороны  в  сторону.  Но  вот  наконец  нос  задрался  кверху,   став  почти
вертикально. Мы изо  всех сил вцепились в обшивку кабины, буквально повиснув
на руках. К счастью ночь была светлая. По  небу неслись рваные клочья туч, и
в  просветы  то  и дело  выплывала яркая круглая луна. Огромные  злые волны,
такие безобразные в  тусклом свете дня, теперь,  в этом  мягком сиянии, были
очень  красивы.  Шторм с  наступлением ночи  пошел  на  убыль, и нас  уже не
оглушали свист ветра и грохот волн. Пэт прошептал мне на ухо:
     -- Шхуну несет прямо к берегу. Если бы  не это, надо было бы сию минуту
покинуть ее. Но пока она держится, она надежнее, чем старая бочка.
     -- Пэт, -- сказал я, -- тебе не страшно?
     --  Страшно, конечно,-- подумав немного,  ответил Пэт. -- А  что толку?
Лучше об этом не думать.  Знаешь, что я сейчас  больше всего хочу? Очутиться
дома.
     --  Тебе не кажется, что ветер слабеет?  -- спросил я, чтобы переменить
разговор.
     -- Шторм уже выдохся,-- ответил Пэт.
     -- Тогда, может, шхуна и не потонет еще?
     Хотя я  произнес  эти  слова, но  очень  хорошо  понимал:  надежды  нет
никакой. Пэт презрительно усмехнулся:
     -- Еще минута -- и брюхо шхуны пропорет дно.
     Шхуна походила  на пловца, который совсем  выбился  из  сил, повернул к
берегу и теперь осторожно пробует достать дно то одной ногой, то другой. Мне
нисколько не было ее жалко.
     Но  вот  наконец шхуна пошла ко дну. Спокойно, плавно, как  уходящая  в
воду акула. Мы ожидали этого: заметили, как стал оседать нос. Вода хлынула в
кабину, но мы уже давно привязались к  бочке,  правда так, чтобы можно  было
легко  стряхнуть с  себя  путы, начни  и она  тонуть.  Наши  спутники  молча
наблюдали за  нами и тоже привязались  к  мачте. Минут  за десять до  гибели
шхуны они спустили на воду мачту, как шлюпку, оседлали  ее,  и она заплясала
на  темных,  с  серебристыми шапками  волнах. Не  прошло  и  минуты, как они
исчезли из виду. Больше мы не говорили о них и не смотрели в их сторону.
     Очень скоро  весь корпус шхуны  ушел под  воду.  Еще какое-то время  мы
ощущали  ступнями крышу  кабины.  Бочка  служила отличным  поплавком,  и  мы
держались в воде стоймя.  Вода, однако, была ледяная. Волны хлестали в лицо,
и это  было особенно  обидно. Зато страха как не бывало; наверное, он у меня
весь иссяк, когда меня чуть не смыло с кабины.
     Вдруг  мы почувствовали, что плывем. Последний закуток в шхуне  налился
водой, и она камнем пошла на дно.
     -- Одной дырявой калошей меньше,-- мрачно сказал Пэт.
     Больше мы не сказали ни слова, берегли дыхание: нам предстояла нелегкая
борьба. Бочка нас  держала, но все равно приходилось грести свободной рукой,
не то мы  бы  барахтались на  одном месте до  второго пришествия  или  пока,
совсем обессиленные, не пошли бы ко дну прямо на борт затонувшей шхуны. Хотя
мне, признаться, не хотелось бы ни живому, ни мертвому еще раз увидеть ее.
     К  счастью,  начался прилив. Минут  десять спустя мы почувствовали, что
нас куда-то  несет. По-моему,  несло нас  в сторону далекой  Америки.  Волны
вокруг  вздымались, как  горы,  и  берега не было видно, хотя он  был где-то
неподалеку. Луна все светила, и мы  отлично видели  друг  друга, что немного
утешало нас в нашем бедственном положении!
     Странное дело: пока мы боролись с волнами, унывать было некогда, но вот
ветер стих, волны стали катиться плавно, неторопливо, и на меня вдруг напало
глубокое безразличие ко всему. Я глядел на руку, вцепившуюся в веревку: рука
была длинная, как весло,  и ныла  тупой  застарелой болью. Внутренний  голос
уговаривал меня сдаться. Рука  твердила:  "Разожми пальцы,  отпусти веревку,
мне очень, очень больно". Уйти вниз, в мягкую, убаюкивающую пучину, и спать,
спать...
     Я  выпустил  веревку. Какое  блаженство -- боль сразу унялась. Но,  как
только голова  моя нырнула в воду,  я  мгновенно очнулся.  К счастью,  я был
привязан  к  бочке;  дернулся вверх,  подняв фонтан брызг, и,  отплевываясь,
вырвал не только голову, но и плечи из водяного плена. Но в тот миг, когда я
сдался и пошел было ко дну, я ощутил под ногами землю.
     Однако прошла еще  целая  вечность,  пока мы  выбрались на берег.  Хотя
шторм прекратился,  огромные валы с  грохотом катились  на  песчаную отмель,
бурля и вскипая  пенистыми  барашками.  Каждый раз, когда  мы уже, казалось,
крепко стояли на ногах, обратная  волна подхватывала нас  и тащила  в  море,
покуда  не  поспевала  новая  и  не  волокла обратно к берегу.  Мы ударялись
головой о  бочку и  друг о друга, кувыркались, как клоуны в  цирке,  глотали
горько-соленую  воду. Раз десять нас почти совсем выносило  на берег и снова
утягивало в море; наконец мы поняли: нам мешает добрая наша спасительница --
бочка. Когда  в  следующий  раз нас смыло волной в море, мы выскользнули  из
веревочных  петель и забарахтались на волнах, держась  только взмахами  рук.
Секунду-другую мы были без движения, но вот набежала новая волна, и мы опять
устремились  к берегу.  Очутившись  в  хаосе клокочущей  воды,  мы  с  Пэтом
отдались  на волю судьбы. Без  бочки  я  чувствовал себя совсем беспомощным.
Бурливая,  грохочущая вода  волокла  меня  лицом  вниз  по песчаному  дну. Я
попытался   перевернуться,  чувствуя,  что  волна  теряет  напор.  Вот   она
покатилась вспять, и я остался  лежать на песке.  Напрягши последние силы, я
пополз прочь, подальше  от коварной стихии. Я полз  еле-еле, чувствуя боль в
каждой  клеточке моего тела. Добравшись до сухого, я  распластался на мягком
песке, вытянувшись во весь рост.
     Но беспокойство не покидало меня. Надо было сделать что-то еще. Вряд ли
понимая, что делаю, я приподнял голову  и оглянулся: Пэт медленно  подползал
ко мне. Вот он совсем рядом,  растянулся, как и  я, на песке.  Меня охватила
блаженная  истома, какой  я никогда прежде не испытывал. Я почувствовал, как
рука Пэта коснулась меня, и в тот же миг я забылся глубоким сном.

     Разбудило меня  солнце и тишина. После  оглушающего  рева волн, который
преследовал   и   во   сне,   тишина  показалась   чем-то  странным  и  даже
противоестественным.
     Волны набегали на песок с тихим  шуршанием, которое прерывалось на миг,
пока  волна переводила дух  перед обратным бегом.  Я поднял  голову и увидел
огромный песчаный  пляж. В одном его конце вода  у самого берега была усеяна
скалами, облепленными водорослями. На одной скале я увидел Пэта: он нагнулся
низко к воде,  что-то высматривая. За мной возвышались поросшие травой дюны.
Песок был  белый,  как мраморный.  И вся  картина была  такая мирная,  такая
незыблемая, что  после  пережитого  ночью ужаса  я буквально захлебнулся  от
восторга.
     Я еле-еле поднялся на ноги: ныло все тело,  все суставы. Я поковылял  к
Пэту и вскоре почувствовал, что боль  с каждым шагом утихает. Подойдя ближе,
я увидел,  что Пэт  смотрит на меня и смеется. Ничего удивительного:  я  шел
враскорячку,  как огромная  дикая  утка, не привыкшая к  ходьбе. Мои суставы
потеряли  подвижность,  как у  древнего  старика. С того  дня  я никогда  не
смеялся   больше  над  нашими  стариками,   которые,  ковыляя,  выходили  на
инишронскую пристань погреть старые кости на солнышке.
     Пэт сказал мне, что он проснулся полчаса назад.
     -- Я тоже сначала не мог двинуть ни рукой, ни ногой,-- сказал он.-- Это
скоро пройдет. Ах, Дэнни, как все-таки прекрасна жизнь!
     Подол рубахи  у  него  был полон  моллюсков. Но  мы не  стали  их есть,
несмотря на голод: такие они были холодные и неаппетитные на вид. Пэт пустил
их обратно в воду, и они дружно забулькали, радуясь освобождению.
     Море  лежало  спокойное,  серо-голубое,  как   выцветший  ситец.  Вдали
тянулась  гладкая полоса  течения.  По ней плыл  парусник,  который  казался
птицей, потому что  границы между морем и небом нельзя было различить.  Судя
по  солнцу, было  часов  около  восьми утра.  Мы  с Пэтом  подумали, нет  ли
поблизости дома, где горел бы очаг, вкусно пахло хлебом, где нас угостили бы
молоком, дали сухую одежду и откуда можно  было бы сообщить  на Инишрон, что
мы живы.
     --  Наши,  конечно, думают, что  мы утонули. Ведь  полиция Клифдена уже
наверняка сообщила на Инишрон, что мы до них не добрались.
     Хотя нас тревожила судьба наших спутников, мы до сих пор не обмолвились
о них ни словом. И тут я  рассказал Пэту о своих подозрениях: никакие они не
полицейские, а сообщники  Майка Коффи.  Мои  слова как громом поразили Пэта.
Разговаривая,  мы не заметили, как вышли на траву.  Повернувшись к морю, Пэт
угрюмо проговорил:
     -- Так ты говоришь, родные могли бы никогда больше не увидеть  нас? Что
мы  чудом остались  живы  во время шторма? И что мы могли  вообще  никуда не
ездить с этими мошенниками?
     -- Да, по-моему, все именно так. Я это сообразил, когда был  в  кабине.
Но раньше не было никакой возможности сказать тебе об этом.
     --  А  я-то им про  Майка  Коффи все выложил! -- Пэт  покачал  головой,
удивляясь самому себе.-- Ты  тогда был в кабине. Я им говорю: Майк наверняка
знает кое-что о табуне на Лошадином острове. А они отвечают: вот бы  никогда
не подумали на Майка. Ты, говорят, сообразительный малый. Даже поблагодарили
меня и прибавили, что у Майка такая шхуна, что он  может плавать куда угодно
и  кого  угодно  возить.  Вот уж они, наверное,  посмеялись надо мной! Но  я
надеюсь...  хотя нет,  нет,  никому не  пожелаю  такой  смерти.  А  если они
спаслись,  то думаю,  после этой  ужасной  ночи им  неповадно  будет  впредь
заниматься своими грязными делишками.
     Я рассказал Пэту, как тощий  задержал в своей  ладони мою  ногу  и меня
чуть не смыло за борт. Даже  сейчас, пережив еще более страшные минуты, я не
мог без содрогания об этом вспомнить.
     Полоса дюн, поросших короткой травой,  тянулась далеко вглубь. Мы пошли
напрямик и  чуть ли не на каждом шагу натыкались  на кроличьи поселения. Они
все походили одно на другое: около десятка маленьких круглых входов в нору и
кружево  следов, ведущих внутрь и наружу. Тут и  там виднелись совсем свежие
следы маленьких лапок. Но нигде  ни разу не мелькнули ни настороженные ушки,
ни белый  хвостик-пушок. Как странно:  сейчас под  землей  сидели  крошечные
дышащие комочки и ждали, когда незваные пришельцы уйдут  и можно будет выйти
без опаски под открытое небо и снова приняться за кроличьи дела.
     Казалось, мы шли уже тысячу лет,  но вот наконец взобрались на песчаный
холм,  и  перед  нами  открылась ровная  дорога, уходящая  вдаль. Мы  совсем
ослабели от  голода и ночного  кошмара  и сели на  траву набраться сил перед
последним броском. Неподалеку виднелся крошечный белый домик у самой дороги.
Я  как  сейчас  его  вижу:   стоит   к  дороге  торцом,  а  вокруг  огромное
невозделанное поле, огороженное так тщательно, точно оно служило загоном для
беговых лошадей.
     -- Гляди, дымок вьется,-- сказал Пэт.-- Значит, в доме кто-то есть.
     Действительно, из трубы шел дым, но очень  слабый,  не больше,  чем  от
трубки курильщика. В миле или немного дальше на восток виднелись  еще  дома,
побольше. Гряду дюн от домика отделяла вересковая пустошь, усеянная валунами
и  поросшая  кое-где папоротником.  Сразу за  домом  темнело свежевскопанное
картофельное поле. В одном углу  усадьбы зеленела  лужайка, на  ней  паслась
одинокая черная корова.
     Отдохнув, мы пошли  дальше. Спустились по  склону и ступили на  дорогу,
запорошенную  белым  прохладным  песком. Вскоре песок  сменился  шелковистой
травой, и земля под  ногами  мягко  запружинила.  Дорога привела нас прямо к
дому. Мы остановились на лужайке, заросшей густой травой у самого входа.
     Нижняя створка двери была закрыта.  Пока мы стояли и разглядывали  дом,
из  глубины комнаты появился человек и удобно облокотился на нижнюю створку.
Он был худ, крепок, жилист, как терновый куст. Его лицо и  ладонь, сжимавшая
чашечку  старой  глиняной  трубки,  были  цвета копченой  селедки. Маленькие
глазки глядели прищурясь  сквозь очки в  стальной  оправе, и в них светилась
спокойная мудрость дедов и прадедов. Он пристально оглядел  нас с  головы до
пят,  наше еще  не  просохшее  платье, подернутые солью волосы. И заговорил;
голос  его  звучал приглушенно и  немного хрипло, как у людей, которые почти
все время молчат.
     -- Вы  пришли  из моря,--  сказал  он.--  Ваша лодка затонула  во время
шторма.
     Мы кивнули. Человек удобнее облокотился о дверь.
     --   Вот  еще  одно  доказательство   моей   правоты.  --  Он  вздохнул
удовлетворенно  и вместе  с тем нетерпеливо.--  Здесь  необходимо  построить
фабрику, где  делают рыбные консервы. Если бы  такая фабрика была, вы  бы не
пошли на ловлю в такую погоду да еще в дырявой посудине. Вы бы работали себе
на фабрике и  получали каждую неделю денежки. Чем  не княжеская  жизнь? И не
рисковали  бы в  такой  шторм.  Вот  что я  требую  от правительства! Я  уже
отправил  ему сто сорок семь писем. Причем, учтите, все письма без марки! --
Глаза его горели триумфом.
     Пэт дрожащим голосом перебил его:
     -- Мы очень голодны, сэр.
     -- Вот видишь! -- воскликнул наш негостеприимный хозяин.-- А работай ты
на моей  фабрике, ты бы  не был голодный. Почему? Да  потому, что ты  был бы
богачом. И карман бы не был пустой.
     -- Ну, а кто бы тогда ловил рыбу? -- спросил я.
     Я просто не  мог  промолчать. Мы ведь едва держались на ногах. Но лучше
было  бы  мне  прикусить  язык.  Этот  странный  человек  устремил  на  меня
презрительный, негодующий взгляд блестевших сквозь очки глаз.
     -- Именно такие люди,  как  ты, и влекут эту страну  к гибели,-- сказал
он. --Люди с  куриным  кругозором, без  дерзания,  без мечты. Люди,  которые
думают  только  о себе. --Он негромко засмеялся.-- Но, может,  вы  живете на
островах? А островитяне, я слыхал, люди очень отсталые.
     --  Может,  и  отсталые,--  рассердился  я,--  но  они  никогда  бы  не
позволили, чтобы у них на пороге люди умирали от голода. Они бы позвали их в
дом, усадили у очага, накормили бы, потчуя всем, что есть в доме, а не стали
бы кормить их баснями о рыбных консервах из морской гальки, которые по вкусу
только русалкам.
     -- Полегче на поворотах,-- спокойно проговорил Пэт.
     Наш собеседник  был оскорблен  до  глубины души,  но  дверь перед  нами
распахнул.
     -- Входите,-- сказал он сухо.-- Вы, конечно, правы, я должен был сперва
пригласить вас в дом.  Я мало чего могу предложить вам, но все,  что у  меня
есть,-- ваше.
     Теперь наступил мой черед устыдиться, хотя я был немногим невежливее. В
его  словах, в том,  как он держался, было что-то такое, что отличало его от
всех других  людей, которых мы знали. Возможно, причиной этому  была длинная
полка,   висевшая  напротив  очага  и  уставленная  книгами   в  потрепанных
переплетах. Во всяком случае, говорил он как человек образованный.
     В очаге  горел маленький,  но  яркий огонь. Мы сели на  лавки по  обеим
сторонам очага, а наш хозяин присел на корточки и подбросил еще торфу. Скоро
от нашего платья  пошел пар,  а ногам стало горячо. Тело мое  согревалось, и
страх улетучивался. Я обнял колени руками, и так мне вдруг стало так хорошо!
     Я был снова на твердой земле, над головой у меня кров. До этой минуты я
все время чувствовал, будто над нами занесена чья-то огромная ледяная длань,
готовая в любую минуту схватить нас обоих и швырнуть обратно в море.
     Я стал с интересом разглядывать внутренность домика. Это была небольшая
комната, единственная в доме, над  кухонным  закутком  тянулись  полати.  На
полатях сидело  множество  кошек,  которые по  очереди  поднимали  голову  и
глядели,  что делается внизу. Когда огонь  разгорелся, они начали  осторожно
спускаться вниз по шаткой стремянке в углу. Спрыгнув  с последней ступеньки,
кошка  потягивала задние  лапки,  зевала  и, неслышно ступая,  шла к огню  и
усаживалась  перед ним.  Как только все коты и  кошки  сошли  вниз,  за ними
потянулись  котята.  Каких  только  тут  не было:  двухнедельных  на  тонких
животрепещущих ножках до  полугодовалых длиннохвостых разбойников  с большой
дороги.  Они  выползали  из-под  комода,  из-за  мешков,  прыгали  со старой
железной койки в  углу.  Некоторые обитали  прямо на буфете, среди  чашек  и
тарелок.
     --  Я очень люблю кошек,--  сказал хозяин.--  Если бы не  они,  куда бы
девать все молоко от моей черной коровы?
     -- Вы ими хорошо обеспечены,-- заметил Пэт.
     -- Это верно. Я их люблю за то, что они умеют меня слушать.
     Я  не смел  взглянуть  на Пэта:  боялся, что не выдержу  и  прысну, чем
нанесу еще одну обиду нашему хозяину.
     --  Меня в здешних  местах зовут Люк -- Кошачий Друг,-- продолжал  этот
удивительный  человек.--  Неплохо  придумано. Мышиный друг, на  худой  конец
тараканий  друг  --  все  лучше,  чем  просто  Люк  Фейерти,  как,  по  всей
вероятности, будет  стоять когда-нибудь на  моем  надгробном камне.  Человек
должен чем-то отличаться от других, иначе и жить не стоит!
     У меня  на  языке  вертелось, что  он мог  бы еще называть себя  Люк --
Консервной Фабрики Друг, но тут уж я промолчал.
     Тем временем Люк -- Кошачий Друг извлек откуда-то довольно страховидную
миску с  холодным  вареным  картофелем в  мундире и плеснул в  две  надбитые
кружки третьегодичной простокваши, налив при этом на пол целую лужу. Сидящие
рядом кошки нагнулись и стали воровато лакать.
     Затем  Люк придвинул к черному от вековой  грязи столу три табуретки и,
поставив на него это скромное угощение, сказал:
     -- Идите сюда, садитесь и ешьте досыта. Простите, что не разделю с вами
трапезу: у меня в обиходе всего две кружки.
     Ничего не оставалось делать, как сесть  за стол и приступить к еде. Люк
из вежливости  сел  вместе с  нами и  ревниво следил за тем, чтобы мы ели  и
похваливали. Он дал нам свой нож,  чтобы очистить картошку, и уговаривал нас
макать ее в простоквашу, уверяя, что тогда картошка будет как посоленная.
     --  Картошка  и  простокваша -- вот  моя пища,--  сказал  он. -- И, как
видите, я крепок и здоров, как дуб.
     И Люк принялся распространяться о том, что все беды на свете происходят
от вкусной еды. Сладкая пища, говорил он, делает людей вялыми и безвольными,
не умеющими за себя постоять. Во времена его деда мужчины были на двенадцать
дюймов  выше ростом и могли трое суток провести  в море без  сна. Мы с Пэтом
были  категорически  не согласны с  его теорией питания  и просто  кипели от
возмущения, так  что даже  забыли,  какую гадость  едим. Проглотив несколько
картофелин, мы, зажмурив глаза, выпили простоквашу.
     Однако, когда  мы  вернулись  к  огню, я почувствовал,  что  еда хорошо
подкрепила меня и я  прямо-таки  ожил. В глазах  Пэта загорелись огоньки, он
нагнулся ко мне и прошептал:
     -- В старое доброе время, Дэнни, великаны потому водились, что картошку
с простоквашей заедали карликами.
     Я  не  выдержал  и фыркнул.  Люк, вытиравший стол, обернулся ко мне.  Я
сделал  вид, что  одна  из кошек  поцарапала меня.  Люк пристально поглядел:
"Кошек дразнить нельзя",-- говорил  его  взгляд, но долг вежливости  удержал
его от выговора. Положение спас здоровенный кот: он прыгнул ко мне на колени
и, свернувшись калачиком, громко замурлыкал. Я погладил его в благодарность.
Люк сразу смягчился и принялся снова вытирать стол.
     Остатки еды Люк выбросил в деревянное корыто.
     -- Это вдове Джойс,  --  сказал он. -- Очень  достойная женщина, держит
трех  поросят. А я  ненавижу выбрасывать хорошую  еду.  Сам  было  подумывал
завести поросенка, но не могу ничего с собой поделать: не выношу свиней. Это
мерзкие, хитрые твари.  Ничего  в них  нет,  кроме  сала и лжи. Поросенок не
постыдится родную мать, свинью, обмануть.
     Все это  было сказано с  такой  горячностью, что меня  так и  подмывало
спросить его об  опыте  общения с  этими  животными.  Но  я  опять ничего не
сказал. Люк сел на табуретку прямо перед огнем и стал вопрошающе поглядывать
на  нас. Вид у него был растерянный и жалобный. До этой минуты он  ни о  чем
нас не  расспрашивал,  кто  мы,  откуда,  удовлетворившись  на первых  порах
догадкой,  что мы потерпели минувшей ночью кораблекрушение. Глядя на него, я
вдруг подумал:  а ведь лучшего  помощника нам не найти.  Он мог поехать куда
угодно, и ему не надо ни перед кем отчитываться, кроме своих котов и коровы.
Он, как я успел заметить, не любил сплетен. А самое главное -- Люк человек с
воображением, а  значит, поймет  с  первого  слова,  почему нам так хотелось
добыть дикого  жеребенка, а  теперь  --  вороную  кобылу.  Порукой  тому был
энтузиазм,  с которым  он  так  защищал  свою консервную фабрику,  хотя я  и
высмеял ее.
     -- Пэт,-- сказал я,-- по-моему, мы  могли бы рассказать мистеру Фейерти
все, что с нами произошло. Я уверен, что именно он сможет нам помочь.


        Глава 11
     МЫ ПРИОБРЕТАЕМ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ДРУГА

     -- Не  называйте меня, пожалуйста, мистером Фейерти. Зовите просто Люк.
Это куда приятнее.
     Люк --  Кошачий  Друг  подался  вперед на  своей маленькой  табуретке и
склонил  голову  набок,  как  умный  пес,  знающий,  что его сейчас  возьмут
караулить  овец.  Вид  у  него  был  такой дружелюбный, что  и  Пэт  решился
довериться ему.  Но, прежде чем начать  рассказ,  он  все-таки попросил Люка
держать в тайне все, что он сейчас услышит. Люк не задумываясь обещал.
     Мы  рассказали ему,  как причалили на Лошадиный остров, как увидели там
табун   лошадей,   как  нас  похитили  двое  злоумышленников,  переодетых  в
полицейскую  форму. Во время рассказа Люк то и дело вскрикивал и подпрыгивал
от удивления, на что было очень  смешно смотреть. Кошкам совсем не нравилось
легкомысленное  поведение  хозяина,  они  потихоньку  стали  отодвигаться  и
наконец уселись полукругом возле огня в трех шагах от него.
     --  И  вот  теперь  мы  просто  не знаем, что  делать,--  закончил свое
повествование Пэт.-- Мы хотим  вернуться на остров и забрать  оттуда вороную
кобылу,  но  у нас  нет лодки. А если бы и была, то как быть с бабушкой? Она
умрет, если мы отправимся без  нее.  А  тут еще жеребенок.  Я рассказал этим
негодяям на  шхуне,  где  мы его спрятали. У нас  с Дэнни просто голова идет
кругом.
     -- Во-первых,-- сказал Люк,-- надо немедленно идти в полицию.
     Сердце у меня упало. Глаза у Пэта на миг вспыхнули и погасли. Мы меньше
всего ожидали услышать такой совет. Люк сразу это понял.
     -- Подождите расстраиваться.--  Люк успокаивал нас.-- Представьте себе,
что этих двоих море тоже прибило где-нибудь неподалеку. Разве  так уж плохо,
если полиция их арестует?
     -- А какое они совершили преступление? -- спросил я с сомнением.
     -- Какое? Выдали  себя  за  полицейских.  Наша полиция,  если узнает об
этом, придет в  такое негодование,  что из-под  земли  их выроет. Свяжутся с
полицией и  в  Раундстоне, и в  Каррароу, и в  Клифдене,--  словом, по всему
побережью. Пусть-ка поработают. Праздность -- мать всех пороков,--  закончил
он веско.
     Теперь и нам с Пэтом эта идея понравилась.  Еще Люк сказал, что  хорошо
знает Майка и  не раз задавался  вопросом, почему  это Майк так смахивает на
пирата.
     -- Нет, не случайно у него такая злодейская физиономия,-- заключил  он.
--  Что касается лодки,-- продолжал Люк,-- то у меня есть отличный парусник.
Он, правда,  маловат,  но очень  послушен.  И  не боится  шторма.  Небольшой
ветерок ночью не причинил ему никакого вреда.  Сейчас он стоит у причала. На
нем можно прекрасно добраться до Лошадиного острова.
     -- А это далеко? -- спросил Пэт.
     -- Одна  ирландская  миля  отсюда.  Но мы выйдем немедля  и очень скоро
будем на месте. А там и до полицейского  участка рукой подать,  он в  центре
поселка.
     Поселок  этот назывался  Килморан. Я никогда не бывал в нем,  но не раз
видел, когда выходил рыбачить, россыпь белых и розовых домиков на берегу. Мы
засыпали огонь золой, заперли в доме всех кошек и вышли на дорогу, ведущую в
Килморан.
     Дорога была песчаная,  очень неровная, вся в  рытвинах и колдобинах. По
левую руку тянулись увалы, по правую -- плескалось море. Через четверть мили
мы подошли  к  месту,  где у скал был отвоеван небольшой, в несколько акров,
кусок земли. Заросли фуксии и терновника совсем заслонили длинный, невысокий
белый домик. Мы свернули на тропу. Пройдя несколько шагов, Люк остановился и
закричал во весь голос:
     -- Вы дома, миссис Джойс?
     В дверях домика появилась аккуратно одетая немолодая женщина с  веселым
лицом. Она ответила звонким, высоким голосом, точно прокричал кулик:
     -- Дома, Люк! Вы же знаете, я всегда дома!
     -- Не подоите ли вы  вместо меня мою корову? Будьте так любезны, миссис
Джойс, мадам. И заодно уж  покормите кошек. Смотрите, чтобы огонь в очаге не
погас.  Я буду в отсутствии несколько  дней. В корыте у черного  хода -- еда
для ваших  хрюкающих разбойников. Не  пускайте корову  в капусту.  Последите
еще, чтобы коты не выпили все  молоко, а то котята  останутся  голодными. Не
забудьте закрыть на  ночь дверь. Не то вернусь, а перед  очагом греется лис,
как  добрый  крестьянин.  И  свой  курятник  не  забудьте  запереть.  Я  вам
рассказывал,  миссис  Джойс, мадам, я видел лису. Дою корову, а  лиса сидит,
глаза  на  меня  уставила.  Какая  наглость!  Как  есть  английский  пастор.
Рассказывал?
     -- Рассказывали, Люк, рассказывали! -- ответила миссис Джойс.--  Сейчас
иду к вам и сделаю все, что сказано.
     -- Только не мойте,  пожалуйста, мой  кухонный стол!  -- крикнул Люк.--
Мытье вымывает из дерева природный жир. И не пускайте детей к кошкам, они их
покусают.
     Последние слова Люк мог бы и не кричать, все равно никто не понял, чего
он  боится:  кошки  покусают  детей  или  наоборот.  Почтенная  вдова только
улыбнулась и  помахала  нам  вслед. Мы вышли скорым шагом на большак,  и Люк
сказал:
     -- Миссис Джойс славная женщина и добрая соседка.
     Мы еле поспевали за  Люком; он не  шел, а летел, делая огромные скачки.
Нам  это, однако,  было  полезно. Нашим  одеревеневшим мускулам  требовалась
энергичная разминка. Мы вошли в Килморан разгоряченные ходьбой, руки  и ноги
у нас дрожали от приятной усталости.
     Солнце было  уже высоко, в  синем  небе висел  налитой желто-белый шар,
затопляя все  вокруг живительным  светом.  Деревня Килморан  расположена  на
берегу крошечной бухты,  ее домики  выстроились полумесяцем  вдоль  берега и
обращены  фасадами  к сверкающему  на солнце  морю.  В  самом центре,  как и
говорил Люк, был полицейский участок: белое двухэтажное  здание  с небольшим
палисадником  впереди.  По  одну  сторону  дорожки,  ведущей к  входу, была,
зеленая  лужайка, на которой, свернувшись, как корова  в  поле,  крепко спал
огромный  полицейский.  Он  дышал  глубоко и ровно, его большое красное лицо
лоснилось на солнце.
     --  Глядите,--  сказал  Люк,-- вот  что  значит иметь  чистую  совесть.
Джонни!  Джонни!  --  вдруг  зычно  крикнул  он.--  Проснись!  На   пристань
высадились французы! Участок в огне!
     Огромный  полицейский одним  могучим  прыжком вскочил  на ноги. Выпучив
глаза, в  полном смятении чувств сделал оборот  кругом  и вдруг увидел Люка.
Его  лицо  в мгновение ока  приняло  безмятежное выражение, и он  добродушно
сказал:
     -- А, это ты, Люк, дружище! Разве можно так пугать людей? Еще родимчик,
чего доброго, приключится.
     -- Идем с нами. Я тебя сейчас еще не так напугаю. Где сержант?
     -- Он в лавке у Герати. Табачок покупает. Он ведь без трубки все  равно
как больной.
     Люк отправил Пэта за сержантом,  а  мы пошли  в  дежурную. Пока Пэта не
было, я очень  нервничал: вдруг мы  нечаянно брякнем что-нибудь лишнее. Но я
напрасно  боялся.  Худощавый,  со  строгим  лицом  сержант  считал,  что  от
мальчишек вроде нас вряд ли добьешься толку, и попросил рассказывать Люка.
     По ходу дела он задал нам два или  три безобидных вопроса.  Тон  у него
был доброжелательный, хотя и слегка покровительственный.
     Как Люк и предвидел, известие о том, что два проходимца со злым умыслом
переоделись  в  полицейскую  форму,  привело  наших  собеседников в страшное
негодование.  Они заявили, что прочешут  все побережье,  но  найдут негодяев
живыми или  мертвыми.  Чтобы начать поиски без промедления,  он  велел  Люку
отвезти нас домой в его паруснике.
     Ничего лучше  нельзя было и придумать. Мы распрощались с  полицейскими,
они сняли со стены оружие и поспешили к выходу.
     В  такой прекрасный день мужчин на улице никого не было: кто резал торф
на торфянике, кто работал в поле. Зато  женщины,  казалось, все  высыпали на
улицу  поглядеть, как мы будем  отчаливать.  Некоторые стояли  в  дверях  на
пороге  дома,  как  будто   вышли  погреться  на  солнышке,  но  большинство
устремилось на пристань.  Они  осматривали нас с головы до ног, пялились  на
парусник, словно никогда его не видели. Обменивались замечаниями, почему это
мы не берем с собой ни сетей, ни  ловушек на омаров. Удивлялись, как это они
могли проглядеть,  когда  мы высадились на берег. Заметили, что наша  одежда
сшита из брейдина,  но не  аранского,  а  инишронского. Их очень разволновал
таинственный  вид  Люка:  сразу было  видно,  что  нам  предстоит  необычное
плавание. Люк ни  разу не взглянул  на них, но я заметил, что у него на лбу,
когда он ставил  небольшой парус,  выступили капельки пота. В ту минуту, как
мы  уже были готовы отчалить, толстуха  с утиным носом подошла к самому краю
причала и промолвила сладчайшим голосом:
     -- Люк, душечка, если  вы плывете на острова, возьмите меня с собой.  Я
займу  места  не  больше  грудного младенца.  А  ветер  станет  крепчать  --
подсоблю. Я ведь хорошо управляюсь с парусом.
     Люк иронически  взглянул на  ее  красную юбку невообразимых  размеров и
ответил:
     --  Благодарю  тебя,  Мэгги,  за  любезное предложение.  Но  нам сперва
пришлось бы выгрузить весь балласт.
     Оставив онемевшую от ярости Мэгги  в  кругу  кудахтающих  подружек,  мы
благополучно отчалили.
     Дул свежий ветер, но  солнце  светило так  ярко, что мы видели  на  дне
каждый  камешек. Досадно  сидеть  в  лодке  сложа  руки, когда дорога каждая
минута.  Особенно  нервничал Люк.  Он  метался  с  кормы на нос  и  обратно,
подтягивая веревки,  измерял  угол направления ветра и  все  время напоминал
нам, что малейшее движение мешает ходу  парусника. Мы  исполняли все, что он
нам велел. Наконец он сел на скамейку и вздохнул.
     -- Вы, наверное, думаете, я совсем сумасшедший,-- сказал он просто.
     Мы уверили его, что ничего такого  не думаем, хотя стали уже опасаться,
как  бы такой суматошный  человек  не  оказался в  тягость, не  говоря  уж о
помощи.
     -- Взрослые люди должны обладать здравомыслием,-- продолжал бедный Люк,
-- а у меня его не хватает. Что делать, если я люблю так вот сорваться вдруг
и помчаться куда глаза глядят. Да дело не только в этом. Я ведь уже бывал на
Лошадином острове. Пусть вас это не огорчает,-- прибавил он ласково, заметив
наше разочарование.-- Это было очень, очень давно, двадцать  лет назад,  так
что я еду туда, как в первый раз. Я испытал там  такой страх, что больше уже
не отваживался туда  плавать. Меня до смерти испугали  духи испанских коней.
Но я никогда никому  не рассказывал  об этом: боялся,  что меня поднимут  на
смех. Поплыл я туда просто из любопытства. Оказалось,  что там очень  трудно
пристать. Мой парусник  едва не разбило вдребезги о прибрежные скалы. Только
утром мне удалось выбраться оттуда. Всю ночь я  так и  провел у мола. Темень
была -- хоть глаз  выколи.  В конце концов  я  так  и заснул в  паруснике. В
полночь меня разбудило конское ржание и стук копыт, заглушавшие свист ветра.
У меня волосы на голове стали дыбом.  Я не стыжусь рассказывать вам об этом.
Я был уверен, что пришел мой последний час.
     -- И что же вы сделали?
     -- Стал читать молитвы,-- ответил Люк. -- После, той ночи  я уверовал в
бога.  Наутро мне  удалось отплыть.  Ветер перед отливом немного стих.  Но я
только  тогда  понял, что жив, когда  у выхода из килморанской бухты  увидел
парусник и на нем знакомого килморанца.
     Он произнес  это с таким пафосом, что  мы не посмели рассмеяться.  Да и
вспомнили собственный ужас, когда мимо нас  в темноте ночи проскакал невесть
откуда взявшийся табун лошадей. Пэт сказал:
     -- Значит,  дикие кони обитали на острове задолго  до того, как в наших
местах появился Майк Коффи с сыном.
     Из  рассказов  Майка Коффи мы знали,  что,  уехав  из  родных  мест, он
поселился  в  Америке и был помощником  мэра Нью-Йорка, но потом, лет десять
назад, решил вернуться в Ирландию, чтобы доживать век на земле отцов. Теперь
никаких  сомнений насчет жеребенка не было.  И тут только мы с Пэтом поняли,
что больше всего нас мучил вопрос, могут  ли дикие кони обитать на Лошадином
острове.
     Сначала мы взяли курс на  Росмор, решили предупредить Корни О'Ши, чтобы
он глаз не спускал с  жеребенка.  Когда мы  вышли в  открытое море, где ни с
какой стороны  не было защиты от ветра, волнение усилилось.  Парусник то лез
на  гребень  волны, то проваливался в пропасть,  при этом  он весь стонал  и
скрипел, и я почувствовал, как тело мое сковал страх. "Я ведь не знаю, какой
это парусник,-- думалось мне,-- вид у него довольно древний.  Люк, наверное,
не  тратит   много  времени  на  уход.   Он   очень  занят,  сочиняя  письма
правительству  о консервной фабрике.  Управлять  парусником он умеет,  сразу
видно,  но я еще  никогда не слышал,  чтобы лодка так ужасно скрипела. А что
это там стучит? И парус весь драный, чайка в дыру пролетит". Я стал украдкой
поглядывать  вниз,   нет  ли  в  днище  течи.  Что  это   там  подозрительно
поблескивает в щелях между булыжниками?
     Тут я глянул на Пэта и ахнул: глаза у него вытаращены и полны ужаса. Он
смотрит  то  на  парусник,  то на далекий  берег  материка. И ведь  у  меня,
наверное, такой же жалкий вид. Сгорая от стыда, я перевел взгляд на Люка. Он
с состраданием взирал на нас обоих с дальнего конца лодки.
     --   Совсем  у   меня  никакого   соображения  нет,--   проговорил   он
расстроено.--  После всего, что вы, бедняги, пережили ночью, я потащил вас в
утлой лодчонке в море и жду, что вам это очень понравится.
     --  Мы  не  так  уж  часто  празднуем  труса,  --  сказал  Пэт,  силясь
улыбнуться.
     Рука его лежала на планшире. Вдруг каскад брызг сорвался с гребня волны
и  упал  на  нее.  Пэт  издал  протяжный вопль, похожий  на  крик  чайки.  Я
подпрыгнул от неожиданности, парусник закачался, и  мы с  Пэтом в тот же миг
очутились на дне лодки.
     -- Вот так и лежите,-- сказал Люк,-- пока страх вас не отпустит.  А тем
временем споем одну старинную песню.
     -- Споем песню? -- одновременно воскликнули мы охрипшими голосами, едва
веря ушам.
     -- Именно,-- ласково ответил Люк.-- Самое лучшее лекарство от страха. Я
начну, а вы подтягивайте, когда сможете.
     И Люк запел знакомую песню  о крестьянине, который не хотел работать на
богачей, приезжавших за ним на коне.
     В конце третьего куплета вид  у Люка стал такой обиженный, что я просто
из  вежливости  присоединился  к  нему.  У него был  на удивление мелодичный
голос, и пел он с большим  воодушевлением. Кончив эту песню, он тотчас начал
другую.  Припев  у  нее надо  было повторять  несколько  раз  со все большим
азартом: "Ах, как жаль, как жаль, как жаль, что  я Пэдди отказала!" Тут уж и
Пэт не выдержал, и  мы все трое грянули с такой залихватской удалью, о какой
автор  песни даже  мечтать  не  смел. Пропев  последний  куплет,  Люк  начал
сначала, раз  уж песня имела такой успех. Затем и мы с Пэтом вспомнили  свои
любимые песни. Так что к  Росмору мы подошли, позабыв все свои страхи и даже
не очень довольные тем, что надо кончать концерт.
     Мы не пошли прямо к причалу. В бухте виднелось несколько парусников, и,
хотя на пристани никого не было, мы хотели наверняка избежать  нежелательных
встреч и расспросов,  которые могли бы нас задержать надолго. Взяв в сторону
ярдов сто, Люк провел парусник между скалами и причалил так легко и красиво,
точно на всем скаку остановил коня.
     -- Час обеда,-- сказал он.-- Сюда какое-то  время никто не заглянет. Вы
посидите на дне лодки, вам так будет спокойнее, а я мигом вернусь. Побываю у
Корни О'Ши, скажу ему,  чтобы  он  отвел  жеребенка куда-нибудь в безопасное
место, и постараюсь узнать, нет ли каких новостей. Ну, ну, не кукситесь.
     Не у