м, - сказал Червяков. - Я тоже давно считаю вас коммунистом, - добавил Дмитриев. - Если у вас есть желание вступить в партию, мы можем принять вас сегодня, сейчас, на этом собрании. Я за вас поручаюсь и даю вам рекомендацию. - И я рекомендую, - сказал Червяков. - Ну, а третьим, кто поручается за вас, товарищ Айтиев, буду я. Я рекомендую товарища Айтиева в партию, товарищи, - проговорил Петр Нуждин. Абдрахман с минуту стоял молча, словно не понимая, что происходит, потом порывисто обернулся и кинулся обнимать сидевшего рядом Червякова. Отпустив его, с веселой и счастливой улыбкой неуклюже зашагал к Дмитриеву. Но Дмитриев сам уже шел навстречу товарищу. Он обнял Айтиева и поцеловал, уколовшись о его черные усы. Абдрахман волновался, с благодарностью посматривая на товарищей. Коммунисты один за другим подходили к Айтиеву, поздравляли его и крепко пожимали руку. В комнате воцарилась торжественная тишина. - Товарищ Айтиев, - заговорил Дмитриев, - вот вам первое ответственное поручение: спрятать как можно дальше и надежнее документы Совдепа и политическую литературу. - Хорошо, - подумав, ответил Абдрахман. - Я знаю, куда можно спрятать. Разрешите выполнять? - Погодите. Возьмите с собой кого-нибудь из надежных товарищей, одному вам, пожалуй, не справиться. - У меня есть надежные люди, а подводу я найду. - Зачем подводы? Куда ты хочешь спрятать?.. - В товарные склады купца Акчурина. - Акчурина?.. Это как же? - Из складов очень удобно рассылать листовки во все районы. Вместе с товарами... незаметно... Там наши люди работают, они помогут. И типографскую бумагу надо спрятать туда же. - Хорошо, идите, - согласился Дмитриев. Айтиев ушел. Коммунисты поочередно получали задания и расходились. На кожевенный завод для организации боевой дружины был послан рабочий Половинкин, на мельницу - Нуждин. ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 В небе стыли облака. Со стороны Шагана дул пронизывающий холодный ветер, обжигая лица, заставляя прохожих ежиться и поднимать воротники. Середина марта, а зима, казалось, и не думала отступать. В этот вечер было особенно холодно. Слегка подтаявший за день снег взялся голубоватой ледяной коркой. Мостовая звенела под каблуками прохожих, и звонкий цокот казачьих коней раскатывался по городу, казачьи пикеты разъезжали за мостом, по центральным улицам, на окраинах. Сями пробирался по темным улицам спящего города. Он больше страшился топота копыт, чем морозного ветра. Едва где-нибудь вблизи слышалась конская дробь, мальчик вздрагивал, прижимался спиной к забору и так, затаив дыхание, стоял до тех пор, пока не проезжал пикет и не стихали вдали дробные звуки копыт. Тогда он осторожно двигался дальше. Руки мерзли от холода, идти было трудно, Сями то и дело спотыкался. Когда проходил мимо большого дома с широкими окнами, закрытыми ставнями, одеревеневшие пальцы выпустили кисть. Сями, может быть, и не почувствовал бы, что выронил кисть, но он услышал, как деревянная ручка звонко ударилась о хрупкий ледок. Сквозь щели ставен на дорогу падал слабый свет. Сями нагнулся и на ощупь стал отыскивать кисть. Пальцы натыкались на шершавые ледяные выступы, проваливались в ямки, выбитые капелью. Найдя кисть, он засунул ее за рукав и стал растирать окоченевшие руки. Впереди виднелось парадное крыльцо. Сями осторожно поднялся по ступенькам и оглянулся вокруг - никого... Прислушался - тихо. Мазнул кистью по двери, наклеил листовку и, крадучись, пошел дальше. Там, где останавливался Сями, на стенах и дверях оставались листовки. На них крупным типографским шрифтом было напечатано: ГРАЖДАНЕ! БЕЛЫЕ ГЕНЕРАЛЫ И АТАМАНЫ - ЗАЩИТНИКИ ЦАРЯ И НАСИЛИЯ - ХОТЯТ РАСПУСТИТЬ ИЗБРАННЫЙ РАБОЧИМИ И КРЕСТЬЯНАМИ СОВДЕП! ВСТАВАЙТЕ ПРОТИВ ГЕНЕРАЛОВ И АТАМАНОВ! ЗАЩИЩАЙТЕ СОВДЕП! Мальчик остановился возле высокого крыльца. Оно показалось ему знакомым. Он подошел ближе. "Да это дом Курбанова!.." На крыльце, прижавшись к дверному косяку, стоял человек. Сями его не было видно, но Хаким хорошо видел мальчика. Хаким недоумевал: "Что ему нужно? Может, заблудился и теперь разыскивает нужный номер?.. А может, к кому в окно забраться хочет?.." Хаким решил не выдавать себя и проследить, что будет делать мальчик. Сями Гадильшин работал учеником-наборщиком в типографии, но Хаким его не знал. Остановившись перед высоким крыльцом курбановского дома, он раздумывал - клеить или не клеить листовку. Курбанова, работающего переводчиком у татар и казахов, Сями знал, несколько раз видел его среди рабочих и считал "нашим". Но дорогой, красивый костюм, который носил толмач, и его суровый вид смущали мальчика. "Может, и не наш!.. А, чей бы то ни был, читай!.." - решил Сями и, мазнув кистью ворота, наклеил листовку. Крадучись, Сями прошел еще несколько кварталов и очутился перед двухэтажным каменным домом. Приподнявшись на цыпочках, Сями одну за одной стал наклеивать листовки в простенках между окнами. Номерной фонарь светил ярко, и Сями торопился. Возле ворот он опять на минуту задержался, читая вывеску: Судейская контора ПРОКУРОР БАРОН ДЕЛЬВИГ "Пусть читает" - и Сями быстро наклеил на ворота пять листовок. Потом облепил листовками фонарный столб, забор и, отойдя в тень, облегченно вздохнул. Он был доволен тем, что ему удалось так хорошо разукрасить судейскую контору и дом барона Дельвига. Листовок оставалось мало, и Сями начал подумывать, что пора возвращаться. Он находился теперь в самом конце Губернаторской улицы. "Перейду на ту сторону, там ветер тише... еще к двум-трем воротам приклею и - в типографию, к печке..." Он шагнул вперед, поскользнулся и выронил банку с клеем. Железная банка звонко ударилась о лед и покатилась в канаву. Сями кинулся поднимать ее. Пока он шарил пальцами по снегу, во дворе залилась громким лаем собака. Послышались шаги - кто-то шел со двора к калитке, ворча и покашливая. Мальчик схватил банку и, перебежав на другую сторону улицы, спрятался в тень. "Поймают, за вора примут, изобьют еще, - подумал Сями. - Лучше пережду, пока все утихнет..." Он увидел, как из ворот вышел сторож, как стал пристально всматриваться в улицу, потом, цыкнув на собаку, хлопнул воротами и пошел к будке. Собака смолкла. Сторож, заслонившись спиной от ветра, прикуривал. Красновато-желтый огонек спички на секунду осветил лицо, бородатое и красное. Сями ждал, когда сторож уйдет, но тот не уходил. Цигарка его тускло вспыхивала в темноте. Неожиданно почти рядом с Сями раздался хрипловатый грубый голос: - Макар, не спишь?.. Мальчик вздрогнул, сжался в комок и замер. "По ту сторону крыльца... - догадался Сями. - Нужно было спрятаться куда-нибудь понадежнее". Под крыльцом виднелись оторванные доски. Сями заметил черный провал: "Залезу туда, спрячусь, не увидят..." Мальчик полез в дырку и вскоре очутился под крыльцом. Здесь было тихо, и он начал согреваться. Шаги сторожа скрипели за тонкой дощатой перегородкой. - Иди сюда, Макар, поболтаем!.. Его хриплый грубоватый бас отчетливо слышал Сями. Что отвечал сторож с противоположной стороны улицы, мальчик не слышал. Ветер заглушал слова. Томительно и жутко было сидеть под крыльцом. Сями испуганно думал: "Зачем он зовет его сюда?.. Может быть, он заметил меня и теперь зовет соседа на помощь, чтобы вдвоем схватить?.. Нет, если бы видел, сразу бы поднял шум. Ему, очевидно, скучно, и он хочет поговорить..." Мальчик держался настороже и был готов в любую минуту выскочить из-под крыльца и пуститься наутек. Он слышал, как подошел сторож с противоположной стороны. Тревога нарастала, сердце учащенно билось. - Ну и погодка нынче, Макар, прямо-таки не верится, что март на дворе, - слышался хриплый грубоватый голос. - Да, Мартыныч, должно, где-то в верховьях снег выпал, ишь как оттуда леденит ветер!.. - Но скажу тебе, Макар, этот холод еще полбеды. Есть он - и не будет его: все от милости божьей... А вот когда люди меж собой стужу сеют, это худо, от этого добра не жди. Чуется мне, польется людская кровь... - Прослышал что, аль так, со своего разумения? - Денщик давеча сказывал... Полковник-то в штаб ушел, а он, значит, ко мне - дай, мол, табачку, ну и разговорились. - Так что же он сказывал, Мартыныч? - Многое говорил, рази упомнишь все. Разговор он подслушал своего полковника с генералом... Шустрый парень. Прикидывается вроде простачком, а сам себе на уме. Ведь полковник-то в нашем доме живет. Да ты же знаешь, может, видал его? - Полковника-то?.. Может, и видал. - Из Нижнего Новгорода приехал. Жена, говорит, там осталась, детишки... - Денщик-то что подслушал, ну-ка, про это... - Секретный, говорит, разговор был между генералом и полковником... Этой ночью, значит, должны всех большевиков переловить, а Совдеп распустить. - Да ну?!. - Вот те и ну!.. Слухай дале: атаман Мартынов, сказывают, двадцать казачьих сотен в город привел, расставил их по окраинам, казармы занял... И у Шагана стоит сотня. А еще из нижних станиц: Бударинской, Сахарной да и Верхне-Дарьинской десять сотен должно прийти. Быть крови, Макар, непременно быть!.. - А он те не врал? - Христом клялся. - Да-а, тадыть разгуляются казачки... - Люди толкуют, что на подмогу казакам аглицкие и французские войска идут, вон оно как, - Мартыныч для большей убедительности прищелкнул языком. Сями не понял, что означало "аглицкие и французские войска", но, очевидно, это было что-то страшное и, во всяком случае, страшнее казаков. Так подумал мальчик. Вслушиваясь в разговор сторожей, он окончательно решил, что они - "наши" люди. Дрожа от холода, поджимая колени к груди, Сями старался не пропустить ни одного слова из их разговора. Он знал, что казачьи атаманы - это безжалостные и злые люди, но то, что услышал сейчас от сторожей, поразило его. "Ловить большевиков?.. Это значит - дядю Абдрахмана, дядю Дмитриева?.. Как же так, а дядя Абдрахман ничего не знает об этом!.." Сями уже готов был выскочить из-под крыльца и бежать в типографию, чтобы рассказать Айтиеву обо всем, что слышал сейчас, но сторожа снова заговорили, и мальчик решил дослушать до конца. - Поговаривали, Мартыныч, что красные захватили Саратов и Самару. Верно ли? Что-то теперь о них ничего не слыхать. - В том-то и вся соль. Оттель прогнали офицеров, так они сюда, на окраину. Россия-то матушка большая. А и здесь им, видать, тоже на хвост наступили, вот они и поднимают головы. Наступил змее на хвост, она вмиг голову вскинет и так и норовит ужалить. - Не на хвост бы наступили, а на голову. Жало-то вырвать можно вместе с зубом. - Если бы одна голова, а то казаков-то много, кишмя кишат. Так просто они не поддадутся. - А кого больше, Мартыныч, как ты думаешь, красных или белых? - Странно ты рассуждаешь, Макар, прямо как ребенок. Я тебе вопросом на вопрос отвечу, а уж там ты догадывайся сам, что к чему. Ты знаешь рыжего рысака барона Дельвига? - Ну, знаю. - Видал у него на лбу белую звездочку?.. Вот теперь посуди, каких волос больше на том рысаке, красных или белых? - Ишь ты, - рассмеялся Макар. - Конечно, красных больше. А белых, выходит, только что на лбу и есть. - Вот именно. Кого множество в России? Мужиков. Кого полно в России? Рабочих. Кого меньше? Хозяев. Сам Овчинников, Садыков да управляющий - трое. А рабочих - пятьсот. И все они - красные. Да и в селах, к примеру, одни хохлы землю пашут. Их - море, а казаков хуторских - островки. - Так-то оно так, да только вот непонятно, отчего же тогда казачьи атаманы на мужиков лезут. Ведь горстью земли пруда не засыпешь. - Мало ли отчего, власть-то им терять не хочется. Тут понимать надо, - многозначительно проговорил Мартыныч, и чувствовалось, что он чего-то недосказал. - Мартыныч, слышишь - топот!.. Сями тоже услышал конский топот, доносившийся откуда-то со стороны моста. Он приподнялся и подполз к выходу. - Да это ветер шумит, - возразил Мартыныч. Он был немного глуховат и ничего не слышал. - Ты, Макар, побольше листовок читай, что Совдеп расклеивает. Их пишет учитель Червяков. Честный человек, смелый, ума - палата!.. - Читай не читай, все одно толку мало. Они-то по-своему, по-ученому пишут, где нам понять. И вообче, какой толк с нас, стариков. Э-э, да что там говорить, - вздохнул Макар. - Погоди, паря, еще какой толк выйдет. Впереди дел много. Хотя бы, скажем, Совдеп избирать зачнут, а ты - тут как тут и тоже руку подымешь... - Дядя Мартыныч верно говорит: Червяков, Абдрахман - наши!.. Дядя Макар - наши!.. - крикнул Сями, коверкая русские слова. Он выскочил из-под крыльца и стремглав пустился бежать по улице. - Господи!.. Антихрист!.. - услышал он позади. Это говорил обомлевший от испуга Макар. - Я тоже наш!.. - обернувшись, крикнул Сями и побежал еще быстрее. 2 Сями бежал, не чувствуя под собой ног, и чуть не сбил Хакима, сошедшего с крыльца курбановского дома и стоявшего теперь на тротуаре. Мальчик испугался. Он принял Хакима за человека, специально подстерегавшего его. Вывернувшись, Сями бросился на середину улицы. Но Хаким и не думал преследовать его; он пришел к Курбановым еще с вечера в надежде увидеть Мукараму, - может быть, выйдет она, может быть... Долго сидел на скамеечке крыльца, спрятавшись в тень, утомился и закоченел от холода и теперь, безнадежно махнув рукой, собрался уходить. Мальчика он узнал сразу: "Это тот, что наклеил листовку на ворота! - Он еще тогда позавидовал мальчику - холод, ночь, а он ходит с клеем и листовками. - Кто он? Кто послал его?" Хаким удивлялся смелости и решимости маленького Сями, который, может быть, отказался от теплой постели и ужина ради этой большой цели. Да, у мальчика была цель, а у него, Хакима?.. Какая у него цель?.. Хакиму хотелось остановить мальчика и поговорить с ним. Он выбежал на середину улицы, но Сями был уже далеко, как заяц несся по ледяному насту дороги и вскоре скрылся из виду. "Хуже мальчика, - мысленно проговорил Хаким. - Не могу добиться цели!.. Томлюсь, мучаюсь, и все из-за своей же глупости, из-за своей нерешительности. Нужно было днем зайти и все как следует узнать, почему Мукарама так вдруг изменилась... Что за причина? Скромничал. Не везде хороша скромность. Но все же что с ней?.. Хожу, а она, может, именно и нуждается в моей помощи?.. Как она тогда сказала: "Одного вашего желания недостаточно... Придет время, все узнаете!.." Странно. Что я узнаю и когда придет это время?.. Загадка. Ее надо поскорее разгадать, иначе - может быть поздно... А не кроется ли под этим какая-нибудь злая шутка?.." Придя на квартиру, Хаким сел на кровать и, обхватив голову руками, продолжал мучительно думать о Мукараме. Жил он возле татарской мечети, почти на окраине города, вдалеке от шумных и суетливых центральных улиц. Здесь даже днем было спокойно, а ночью обычно царила мертвая тишина. Но сегодня здесь чувствовалось волнение. Ветер доносил откуда-то обрывки разговоров и гулкий конский топот. К тому же всю ночь не спал хозяин дома. Он то и дело выходил во двор, хлопая дверями, и прислушивался к отдаленным выстрелам. Временами всадники проскакивали под самыми окнами, и тогда позванивали стекла. Хаким сидел в комнате один. Его товарищ сегодня не ночевал дома, где-то устраивал приехавших из аула знакомых и, видимо, остался с ними. В жизни человека бывают такие минуты, когда он далек от всего, что происходит вокруг. Все для него безразлично, - только свои думы, свои тревоги. В таком состоянии был теперь Хаким. Он несколько раз принимался писать письмо Мукараме, но все написанное не удовлетворяло его. Прочитывая, он рвал на мелкие кусочки тетрадные листки и бросал на пол. Сидеть надоело. Хаким встал и принялся ходить из угла в угол комнаты. Но желание написать письмо Мукараме не покидало его. В голове складывались стихи. Он снова сел за стол и раскрыл перед собой чистую тетрадь. Но странно, пока ходил - стихи в мыслях получались красивые и теплые, а на бумаге ничего не получалось. Хаким писал и зачеркивал, писал и зачеркивал. Наконец кое-как удалось сочинить четверостишие. Он переписал его начисто и прочел: Ты - цветочек в саду моем, Над тобою кружусь мотыльком, Обнимаю, хоть листья твои Ядовитым пылят порошком. Прочел еще раз, стихи показались нежными и взволнованными. "Только последняя строчка немного грубовата... - подумал он. - И что-то уж очень знакомо, где-то я читал подобное?.." Он стал сочинять дальше. На бумагу ложились длинные неуклюжие строки. Стихов не получалось. Хаким в конце концов оставил затею со стихами и написал обычное письмо. Прочел - вышло сердечно и нежно. Подумав, он все же приписал внизу первое четверостишие неудавшегося стихотворения. Теперь было совсем хорошо. Он сложил страничку вчетверо, всунул в конверт и аккуратно вывел: "Лично Мукараме". Это письмо завтра надо во что бы то ни стало вручить Мукараме, и с этой мыслью, успокоенный, лег спать. А во дворе уже трубил зарю огненно-рыжий хозяйский петух. x x x Сями бежал без оглядки, спотыкаясь и падая. Вскакивал и, не обращая внимания на боль, снова несся что есть духу к типографии. Он понимал, что назревали какие-то большие события. "Черный замысел белых генералов!.. Насильники атаманы!" - вспоминал он отрывки фраз из листовок. Но теперь к тому, что он уже знал, прибавился подслушанный разговор двух сторожей. "Заберут дядю Абдрахмана, заберут, - думал мальчик. - Ведь он всегда по ночам в типографии работает. Придут и заберут... Быстрее надо ему рассказать все-все..." Абдрахман был во дворе. Он помогал рабочим выносить из типографии большие кипы бумаги и погружать их на сани. Сями схватил его за рукав и, задыхаясь от волнения и быстрого бега, потянул в сторону: - Идите сюда, дядя Абдрахман, идите!.. - Что случилось? Кто-нибудь послал за мной? - спросил Айтиев, обернувшись. - Нет, дядя Абдрахман, я сам хочу кое-что сказать вам. Вам одному... Айтиев несколько секунд удивленно смотрел на раскрасневшееся лицо Сями, а потом повел в типографию. - Ну? - Дядя Абдрахман, казаки хотят войну открыть против нас!.. Сегодня ночью собираются напасть!.. Все еще недоверчиво глядя на мальчика, Айтиев покачал головой: - Кто тебе об этом сказал? Сями торопливо, глотая окончания слов и задыхаясь от волнения, рассказал Айтиеву все, что узнал от сторожей. Абдрахман слушал внимательно. Известие это, казалось, совершенно не взволновало его. Сями удивился, что Абдрахман не торопился ничего предпринимать, и даже обиделся, что ему не доверяют. Он готов был расплакаться. - Старики правильно говорят. Ну, а ты скорее марш домой! Тебе совсем не нужно об этом знать. Это дело старших. Иди, - он похлопал Сями по плечу. Затем, словно кого-то упрекая, добавил: - Зря мальчугана посылают на такую опасную работу. "Даже не спросит, сколько листовок расклеил, все маленьким считает, - с обидой подумал Сями. - Ладно, вот вырасту!.." - Меня никто не посылал, сам пошел. Всю улицу обклеил листовками!.. - А самовольно пошел - это еще хуже. Надо будет кое-кого взгреть, чтобы за тобой следили. Ну что бы ты стал делать, если бы тебя вдруг поймали с листовками казаки? Что бы ты им сказал: листовки брал в типографии, а послал меня дядя Абдрахман? Так? - Сказал бы, что сам сделал и сам пошел. Я, дядя, казакам никогда правду не скажу, не маленький. - Ладно, иди, иди домой, нужен будешь, позову. Да без моего разрешения, смотри, никуда из дому, понял? А сейчас - живо спать, а то завтра на работу опоздаешь. Сями нехотя повернулся и медленно вышел из типографии. Дом был на замке. Сями отыскал в условленном месте, под доской, ключ, вошел в комнату и засветил лампу. В печке еще тлели угли. Мальчик отогрелся, достал кастрюлю с лапшой, оставленную для него на печке матерью, и принялся ужинать. Лапша была горячая и, казалось, пахла особенно аппетитно и вкусно. "Где это, интересно, мама? - От тепла и ужина его клонило в сон. Он сидел на скамейке возле печки, прислонившись спиной к обогревателю. - Хм, маленьким считает, говорит: "Это не твое дело..." А я больше, чем любой взрослый, расклеил листовок... А завтра еще больше расклею..." Сями не заметил, как заснул. ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1 Каменные дома Акчуриных обнесены глухим кирпичным забором. В глубине просторного двора возвышаются склады и другие хозяйственные постройки; рядом с хозяйским домом, стена к стене, стоит дом приказчика, а дальше на целый квартал - магазины и лавки. В акчуринских складах работают знакомые Абдрахману надежные люди. Ему не стоило никаких трудов договориться с ними. Вечером он привез на санях политическую литературу и типографскую бумагу в акчуринский двор и вместе с ними запрятал все это в один из пустующих складов. Затем выпряг лошадь из саней и стал седлать. - Абеке, - позвал его Байес, - может, зайдешь ко мне, поужинаем?.. Абдрахман подтягивал подпругу. - Не могу, Байеке, спасибо за приглашение. Спешу на кожевенный завод. В другой раз как-нибудь. Посвободнее будет, посидим, поговорим. Кстати, ты где остановился? - Здесь недалеко, у Уали. До завода, Абеке, не близкий путь, - пока доберетесь, там уже все будут спать. Не лучше ли все же вам завтра утром поехать? А сейчас ко мне, чайку горячего... У меня просторно, места хватит переночевать... - Нет, - ответил Абдрахман, поправляя подушку на удобном казахском седле. В хозяйском доме играла музыка, в окнах верхнего этажа горел свет. Продавец Салимгерей, прислушиваясь к музыке, опечатывал склад. В доме в это время кто-то распахнул форточку, и знакомая татарская мелодия вырвалась на свободу. Грустная и страстная, она словно звала куда-то. - Вы спрашиваете, когда поеду в аул? Если ниспошлет аллах удачного пути и все будет хорошо, завтра тронусь. Товары не те достал, нужных нет: ни чая, ни сахара, да и с тканями очень плохо. Только и есть что мыло, спички и разные побрякушки. Что поделаешь, придется хоть это отвезти. Завтра все же думаю ехать, пока не тронулся лед на Яике и Анхате. А то еще две-три недели просидишь здесь. В разговор вмешался Салимгерей: - Байеке, слышишь, это граммофон играет. Эх, до чего ж красивая штука!.. Хозяин недавно привез из Казани. Послушали бы, как нашу татарскую песню "Бибисару" играет, просто чудесно! Никто не ответил, Абдрахман молча скользнул взглядом по окнам, в которых маячили тени разряженных людей, и стал взнуздывать лошадь. - Абеке, знаете ли, кто там собрался? - полушепотом заговорил Салимгерей, кивая в сторону окон. - Татарские буржуи и ученые. И казах среди них один есть, доктор, высокий такой, статный, в пенсне все ходит... Моя жена помогает прислуживать гостям. - Что за праздник у них? Старший Акчурин из Мекки* вернулся, что ли? - Он вспомнил, как днем в Совдеп приходил старик Акчурин и умолял сбавить налог: "Не сможем мы, господин Абдрахман, столько заплатить. Мы же не Овчинниковы, у тех денег - дай аллах каждому столько!" ______________ * Совершивший паломничество в Мекку у мусульман считается святым человеком. Паломника, возвращающегося из Мекки, встречают радостно и устраивают в честь его большие торжества. Салимгерей покачал головой: - Нет, у них радость гораздо большая, чем встреча паломника из Мекки. В гостях два татарина-офицера. Жена моя кое-что подслушала из их разговора. Знаете, о чем они толкуют? Большевиков, говорят, сметем!.." Вино пьют!.. Кушаний полно. Курбанов со своей сестрицей тоже там. - Ну, будьте здоровы, я поехал. - Айтиев вскочил на лошадь и рысцой выехал со двора. - Хороший человек этот Абдрахман, - проговорил Салимгерей, глядя вслед удалявшемуся Айтиеву. - За народ день и ночь хлопочет, не спит, не отдыхает, не то что эти господчики, - не до веселья ему, не до развлечений. - Какое там веселье, поужинать, говорит, нет времени. Приглашал я его сейчас к себе - отказался. Абдрахман хотел заехать на вокзал к железнодорожникам, потом вдоль полотна железной дороги добраться до кожевенного завода и бойни, но пришлось отказаться от этого намерения. Между вокзалом и городом группами разъезжали казачьи патрули. Узнав от прохожих, что это были казаки и откуда они прибыли, Абдрахман вернулся в город и по улице Самарской выбрался на берег Яика. Тропинка сбегала вниз и вилась по-над самым берегом. Местами, где снег днем подтаял, виднелась черная земля. Ехать было трудно, но вскоре глаза свыклись с темнотой, и Абдрахман стал хорошо различать выбоины, канавы и бугорки. Около версты он проехал нижней тропинкой, затем выбрался на бугор и пустил лошадь рысью. Дорога здесь была ровнее и шире. Лошадь бежала бодро, поводя ушами и вытягивая морду. До завода оставалось еще около трех верст. По пути попадались низкие рыбачьи домики. Абдрахман напряженно всматривался в темноту, боясь налететь на патруль. Подъезжая к одному из домиков, он неожиданно увидел двух всадников. Они направляли своих коней ему наперерез. - Стой! Кто едет? - Свои!.. Всадники замолчали. Пользуясь их замешательством, Абдрахман решил действовать быстро и смело. - Вы сами откуда, ребята? Дорогу бы указали к штабу шестого полка, - сказал он твердым, уверенным тоном. Приостановив коней, всадники начали перешептываться: - Киргиз он, что ли? - А то кто же, разве не слышишь по разговору!.. - Озiн кайдан?* - спросил один из всадников по-казахски. ______________ * Озiн кайдан? - Сам-то откуда? - От генерала Акутина со срочным поручением. Всадники снова зашептались, но теперь Абдрахман ни слова не мог понять из их разговора. - Как твоя фамилия, киргиз? - Тот же всадник подъехал к Айтиеву и стал пристально всматриваться в его лицо. Абдрахман увидел - перед ним был казак. - Ты что, военный? - Связной. Моя фамилия Айбасов. Казак недоуменно пожал плечами и, развернувшись, отъехал к товарищу. - Так по какой же дороге ехать лучше, по этой, что ли? Тьма такая, хоть глаз коли, как бы не заблудиться, - продолжал спокойно Абдрахман, указывая плеткой не на кожевенный завод, а в сторону вокзала. Он хотел окончательно ввести в заблуждение казаков и благополучно отделаться от них. - Да поезжай этой! - Спасибо, ребята! - поблагодарил Абдрахман и, стегнув лошадь, крупной рысью поехал к полотну железной дороги. Он не сомневался, что это был казачий пикет, специально высланный для охраны дороги к заводу. "Окружили город... А теперь и завод отрезали". Ветер дул ему в спину, и он слышал негромкий разговор казаков: - Он же в кожаной куртке!.. Как бы не оказался большевиком!.. - Эй, киргиз, остановись! - Что такое, ребята? - Поедешь к сотнику, вертай коня! - Ойбой-ау, ведь я и так опаздываю! У меня срочное задание!.. - Стой, говорю! - Где же ваш сотник? - В заводской конторе. Поехали! Абдрахман понимал, что казаки мирно не отпустят его. А если попадется на завод к сотнику, то и вовсе все пропало. "Как убежать? Лошадь у меня резвая, не раз побеждала в скачках. Оружие есть. Только вот дорога неровная - ухабы, рытвины". - Куда ехать? - покорно спросил Абдрахман. - Поехали!.. - Казак дернул повод. Абдрахман круто развернул коня и, прежде чем казак успел опомниться, вихрем понесся к городу. Патрульный, стоящий поодаль, закричал: - Стой, бесов сын! - и пустил коня следом. - Стой!.. Стой!.. Пока казаки повернули коней и поскакали вдогонку, Абдрахман уже успел отъехать сравнительно далеко. Его отделяло теперь от казаков более ста шагов. "Лишь бы не споткнулась лошадь, уйду!" - думал он. Лошадь, чуя свободу, несла Абдрахмана по дороге к балке. Впереди зиял черной полоской ров. Лошадь рванулась через ров, но задние ноги ее поскользнулись, и она грудью ударилась в мерзлый край обрыва. Абдрахман навалился ей на шею и тоже уткнулся головой в жесткую землю. А сзади, как азартные охотники за волками, крича и неистово ругаясь, догоняли казаки. Их кони хрипели где-то совсем близко. Абдрахман соскочил с седла и, по грудь увязая в снегу, потянул лошадь в глубь оврага. Она только поворачивала голову, но не двигалась. А казаки уже были рядом. Резвый казацкий конь взвился надо рвом, и, едва Абдрахман успел пригнуться, сабля глухо щелкнула о седло. Казак, перескочивший ров, повернул коня и снова двинулся на Айтиева. Абдрахман выхватил из кобуры наган и, прячась за лошадь, приготовился к встрече. Серебряной нитью сверкала сабля в ночи; казак, вытянувшись вперед, уверенно шел на цель. Абдрахман, видя его широкую грудь и злое, красное от мороза бородатое лицо, прицелившись, выстрелил. - Получай, рыжебородая сволочь!.. Абдрахман не сомневался, что попал в рыжебородого, что тот сейчас перекинется в седле и поползет с лошади, - он был отличным стрелком и не раз с десяти - пятнадцати шагов продырявливал из нагана медный пятак; не теряя ни секунды, стал искать взглядом второго казака, готовясь отразить и его атаку. Но второй казак не спешил. Увидя коня рыжебородого, проскакавшего мимо него без седока, он повернул обратно и помчался к домикам. Абдрахман рукавом вытер потный лоб и облегченно вздохнул. 2 Белые генералы рассчитали точно. Уральский Совдеп - молодой, как дитя, только что начинающее делать первые шаги, - не окреп, не успел еще вооружиться. Они решили разгромить его именно сейчас, пока перевес был на их стороне. Шестой белоказачий полк, преградив путь выступившему из Оренбурга красному отряду, прочесывал станицы и деревни, расположенные по левому берегу Яика, по бухарской стороне, где жили в основном революционно настроенные переселенцы-украинцы. Белоказаки разгоняли местные Совдепы, расстреливали коммунистов. Части седьмого казачьего полка двадцать девятого марта в двенадцать часов ночи захватили Уральск. Разбившись на группы, они кинулись усмирять рабочих: две сотни были направлены на восточную окраину города, к кожевенному заводу и бойне, одна сотня оцепила вокзал и железнодорожные тупики, четвертая и пятая стремились занять мельницу и элеватор и завязали с рабочей дружиной бой. Абдрахман как раз и наткнулся на казаков, которые захватили кожевенный завод. Он снял седло с искалеченной лошади, но, подержав его в руках и подумав, бросил в ров. Надо было как можно скорее уходить отсюда, потому что казак с минуты на минуту может вернуться и привести с собой друзей. Абдрахман кинулся ловить коня убитого. Напуганный выстрелом конь дико ворочал глазами и не подпускал Абдрахмана. Поводья его волочились по снегу. Попытка поймать коня не удалась, Абдрахман побежал в сторону города пешком. Взошла луна, крепкий морозец пощипывал щеки. Опасность еще не миновала, и он торопился поскорее добраться до города. Бежать становилось все труднее и труднее. Абдрахман оглянулся: злосчастные домики, где он наткнулся на пикет, были уже далеко и едва виднелись в синей холодной дали. Он перешел на шаг. Впереди, на темном фоне неба, черным квадратом вырисовывались контуры Макаровской мельницы. До нее оставалось не более полутора верст, а крайние избы Бузулукской улицы казались совсем рядом. Стояла глухая полночь, город спал, лишь кое-где виднелись одинокие сиротливые огоньки. Если сзади налетят казаки, некуда спрятаться, нет поблизости ни одного знакомого дома; но все же Абдрахман понимал, что на улице легче обороняться, здесь каждая калитка - барьер, каждый сарайчик - убежище. Однако шел он пока еще по чистому полю, и в темном одеянии его легко можно было заметить. Это-то подсказало ему свернуть с дороги и пойти берегом, где виднелась черной кромкой подтаявшая земля. Он решил во что бы то ни стало добраться до мельницы и предупредить Нуждина об опасности. Оглянувшись еще раз, пошел берегом. Теперь его одежда сливалась с черной землей. Берег был неровный, местами размыт водой и испещрен овражками и канавами. Споткнувшись, Абдрахман чуть было не скатился под обрыв. Черные проталины перемежались со снегом. Там, где был снег, Абдрахман бежал. Сапоги скользили по голубоватому льду, ноги отказывались подчиняться. А Макаровская мельница, казалось, ни на вершок не приблизилась, все так же далеко впереди чернел ее силуэт на темном фоне неба. Абдрахман выбивался из сил, но шел, бежал, шел и снова бежал. Щеки его горели, в ушах слышался звон. Он на минуту остановился, чтобы передохнуть, сердце гулко колотилось в груди. "Неужели и вправду так сильны белые генералы и казачьи атаманы? - подумал он. - Неужели уничтожат нас вот так, поодиночке, не дав как следует собраться с силами? Где Оренбургский отряд, что же они там мешкают? Где отряды деревенских Совдепов Парамонова, Колостова, Бекмагамбетова, Морозова? А наши боевые дружины где? Неужели все это было только разговором и рабочие кожевенного завода, бойни, мельницы и железнодорожники не встанут против казаков? Если бы сейчас всем дружно подняться на борьбу, можно опрокинуть атаманов. Конечно, можно, помогли бы мелкие ремесленники, студенты и гимназисты. Эх, чуть попозднее бы заворошились казаки, показали бы мы им тогда, что такое Совдепы, поглотали бы они у нас кровь с пеной... Подоспели бы к тому времени саратовцы, и Оренбургский отряд был бы уже здесь. А крестьяне?.. Они все, как один, встали бы за землю, за хлеб и свободу!" Порыв ветра донес неясные звуки со стороны рыбачьих домиков, где осталась хромая лошадь Абдрахмана и убитый рыжебородый казак. Абрахман насторожился. Вскоре отчетливо стал слышен дробный стук копыт. Темный клубок всадников катился по снежной ночной степи. Сомнений не было - казаки гнались за ним, Абдрахманом. Всадники разбились на две группы. Одна из них поскакала в сторону Бузулукской улицы, другая - прямо на Айтиева. Абдрахману казалось, что они скачут по его следу. Он оглянулся вокруг, ища укрытие. Мельница была еще далеко, спрятаться можно было только под крутым берегом Яика. Не раздумывая, он кубарем скатился под обрыв. Но не стал спускаться к самой реке, где вилась одинокая тропинка; цепляясь за мерзлые кочки, задержался почти на середине склона. К счастью, неподалеку оказалась воронка, неизвестно кем и когда вырытая. Абдрахман прыгнул в нее и, сжавшись в ком, притих. Затем осторожно достал наган и взвел курок. Он почти сровнялся с землей, так что со стороны трудно его было заметить. "Патронов маловато, - с горечью подумал Абдрахман. - Но ничего, хватит на то, чтобы достойно принять смерть! Если бы их было двое-трое, пусть даже четверо, можно было бы как-нибудь справиться, а то... Почему я не взял второй наган?.. Или хотя бы винтовку?" Абдрахман посмотрел на крутизну склона. Казаки приближались. Раздражающе-неприятное цоканье копыт о твердую, обледенелую землю раздавалось где-то совсем рядом. Абдрахман осторожно поднял голову - по краю обрыва мелкой рысью ехали два всадника, вровень, стремя в стремя. Было видно, как их резвые кони красиво подгибали шеи, кольцами выбрасывая вперед ноги; все ближе и ближе подъезжали они к воронке. Эти первые двое, не останавливаясь, проехали мимо. Абдрахман слышал удалявшийся топот их коней и мысленно благодарил судьбу. "Пронесло!.." Но за ними ехал третий всадник, медленно, то и дело натягивая поводья и оглядываясь по сторонам. Позади него никого не было видно. Казак неожиданно остановился как раз против Абдрахмана. "Заметил..." - подумал Абдрахман и еще плотнее прижался к земле, втягивая голову в плечи. Конь казака настороженно водил ушами. Неожиданно ночную тишину разорвали два винтовочных выстрела. Следом прогремел третий, приглушенно, словно на той стороне реки. Абдрахман почувствовал, как холодная волна воздуха ударила в лицо, но он не понял, откуда стреляли и кто стрелял. Через несколько секунд выстрелы повторились, потом снова и снова, громче, сильнее и вскоре слились в сплошной винтовочный гул. Стреляли в городе. Где-то возле мельницы шел бой. Абдрахман видел, как два казака, уехавшие далеко вперед, повернули коней и поскакали обратно. Стоявший напротив Абдрахмана казак тоже развернул лошадь и, дождавшись товарищей, поскакал вместе с ними. По тому, как они настегивали коней, торопясь соединиться со своей сотней, Абдрахман понял, что сюда они больше не вернутся. "Нужно во что бы то ни стало добраться до Червякова..." - решил Абдрахман, поднялся и быстро пошел к городу. Вскоре он вышел на узкоколейку, соединявшую вокзал с мельницей. Снега здесь не было, и Абдрахман с сожалением подумал: "Как же это я раньше не сообразил?.. Здесь же совсем безопасно идти, никто бы не увидел..." Но и по узкоколейке Абдрахману не удалось беспрепятственно добраться до мельничной площади. По мере того как он приближался к мельнице, яснее представлял себе все, что возле нее происходило. На площадке конные казаки группами жались к домам, в конце улицы лежала цепь пластунов, обстреливавшая подходы к мельнице. Рабочие во главе с Петром Нуждиным отвечали на стрельбу пластунов дружными залпами. Время от времени начинал строчить пулемет, приглушая винтовочную стрельбу; казаки плотнее прижимались к земле, слышалась их неистовая брань. Встревоженные стрельбой кони храпели и фыркали. В мельничном дворе, за оградой кто-то хрипло кричал. Пройти к Нуждину не было никакой возможности. Абдрахман свернул в сторону и, сгорбившись, прячась от пытливых казачьих глаз, побежал мимо базара в центр города. 3 В исполкоме Абдрахмана встретили Дмитриев и Червяков. Они не знали, что происходило в городе, не представляли себе всего размаха казачьего мятежа, но, увидев Абдрахмана, все поняли. - Началось!.. - сухо проговорил Дмитриев, повернувшись к Червякову. - Надо срочно связаться с Саратовским Совдепом! Червяков утвердительно кивнул головой. - Дороги к вокзалу и на завод перерезаны казаками, через каждые сто - двести шагов - пикет! - рассказывал Абдрахман. - У мельницы идет бой!.. - Ты пешком? А где же лошадь? - спросил Червяков. Абдрахман безнадежно махнул рукой: - Какая там лошадь, сам еле-еле ноги унес. Червяков взглянул на часы: - Сейчас без четверти двенадцать... - С самого начала было понятно, что события развернутся именно так, - как бы продолжая свои мысли, заговорил Дмитриев. - Товарищи, нужно немедленно сообщить в Саратов и Самару о том, что происходит у нас в городе. - Я только что с телеграфа, - сказал Червяков. - Там казачий офицер сидит и никого не впускает... Сейчас возьму с собой двух-трех ребят и наведу порядок. Вы здесь будете, Петр Астафьевич? - Да, буду ждать телефонного звонка. Все трое смолкли. В комнате стало тихо, лишь мерно тикали стенные часы. Стрелка ползла к двенадцати. - Я тоже пойду, - нарушил молчание Абдрахман. - Какой толк от меня здесь? На телеграфе, может, не один офицер, а целая группа. Дмитриев не возражал. Проводив товарищей, он снова повернулся к окну. На телеграфе было спокойно. В длинном темном коридоре - ни души. Червяков и Абдрахман с двумя вооруженными солдатами остановились у дверей. Солдаты сняли с плеч винтовки. Первым вошел в коридор Червяков. Не успел он сделать и двух шагов, как на него из темноты накинулись люди, сбили с ног и стали заламывать руки. Бросившийся на помощь Абдрахман отскочил назад: над самой головой мелькнул приклад. Удар пришелся в левое плечо. Он чуть не упал. Стоявший у входа солдат подхватил его. Казаки ринулись было вслед за Абдрахманом, но солдат не растерялся и с размаху всадил штык в грудь одного из них. Тот вскрикнул и, как мешок, осел в дверях, загородив собой проход. Остальные отпрянули назад. Плечо нестерпимо ныло, рука не двигалась. - Я сам как-нибудь, - сказал Абдрахман солдату. - А ты иди помоги товарищам. Солдат, держа винтовку наперевес бросился на помощь товарищу, но казаки уже оттеснили его к двери и гнали к выходу. Стрелять нельзя - попадешь в своего, дрались врукопашную. Мелькали в воздухе штыки и приклады. Солдата окружили с трех сторон и прижали к стене... Абдрахман, стиснув зубы от боли в плече, осторожно пробирался к воротам, правой рукой вытащил наган и, остановившись, долго взводил курок, помогая зубами и подбородком. В это время из-за угла выскочила полусотня казаков и на рысях пошла вдоль Губернаторской. Абдрахман замер, прижавшись спиной к дощатым воротам. Он обдумывал, что теперь делать... 4 Боевая дружина военного комиссара Уральского Совдепа Петра Нуждина состояла в основном из рабочих кожевенного завода. После совещания в типографии Нуждин сразу же направил на завод человека, чтобы поднять дружину и привести в город. Затем, поручив охрану здания исполкома милиционерам во главе с Шамсутдиновым, пошел на мельницу. В течение получаса он успел собрать почти всех добровольцев. Не пришел лишь пулеметчик Алексей Петров, которого уже третью неделю подряд мучила лихорадка. Нуждин рассказал добровольцам о положении дел в городе и повел их к дому исполкома. На базарной площади маленький отряд наткнулся на казачью сотню. Завязалась перестрелка. Казаки яростно наседали на отряд, тесня его обратно к мельнице. Рабочие отстреливались, бросали гранаты, но казаков было много, и пришлось отступать. Нуждин отвел отряд к складам и, укрепившись там, начал обороняться. Это было как раз в тот момент, когда Абдрахман вышел к мельничной площади. До самого утра Нуждин отбивал атаки казаков. Площадь перед мельницей была усеяна трупами. Перед рассветом казаки подкатили пулеметы и начали штурмовать склады с трех сторон. Отряд Нуждина нес большие потери. С восходом солнца казаки ворвались в склады, захватили в плен оставшихся в живых дружинников и отправили их в тюрьму. Среди пленных был и раненый комиссар Нуждин. x x x Установив в парадных дверях исполкома пулемет и расставив возле окон нижнего этажа постовых милиционеров, Шамсутдинов до самого утра успешно вел бой с казаками, не давая им занять Совдеп. Почти сразу же после ухода Червякова и Абдрахмана в исполком явился Яковлев. Он все еще находился под впечатлением своего парламентерства в Войсковое правительство. Выйдя от Михеева, он встретил Айтиева и подробно рассказал ему о разговоре с генералом. До вечера он никуда не выходил из своей квартиры. Он мысленно выработал план действий и хотел поскорее высказать свои соображения Дмитриеву. С этой целью и пришел в Совдеп. Настроен он был бодро, даже воинственно, но, увидев строгое, суровое лицо председателя, оробел. Здание исполкома окружили белоказаки, и Дмитриев спустился вниз к защитникам. Подбадривая милиционеров, он сам взял винтовку и вместе с ними вел огонь по наседавшим казакам. Одну за другой отбивали они вражеские атаки. Времени, казалось, прошло совсем немного, а в окна уже начинал просачиваться серовато-синий рассвет. Казаки притихли. - Это нереально, нам все равно не спастись! По-моему, чем дожидаться, когда нас всех здесь перебьют, лучше сдаться в плен. Нам надо выиграть время, а там, может, помощь подоспеет, - засуетился Яковлев. Пользуясь передышкой, Дмитриев стал заставлять разбитые окна шкафами. Двух убитых милиционеров положили под лестницей. Потом Дмитриев поднялся наверх, чтобы хоть немного отдохнуть. На Яковлева он не обращал внимания. Неожиданно в соседней комнате послышался грохот - это подкравшиеся казаки разбивали прикладами стекла и прыгали в окна. Они незаметно подтащили высокую лестницу со двора и врывались в Совдеп. Дмитриев вскочил и кинулся было туда, но дверь распахнулась, и в комнату ворвались казаки, махая револьверами и саблями. - Руки вверх!.. Дмитриев не успел даже вытащить наган. Казак ударил его по голове прикладом. Дмитриев качнулся и медленно, прижимаясь спиной к стене, сполз на пол. Он уже не видел, как казаки избивали поднявшего руки Яковлева. ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1 В погожие летние дни, когда в небе ни облачка, можно часто наблюдать, как неожиданно поднимается с земли и кружится вьюном черный смерч. Он похож на копье, воткнутое в землю. Смерч завихривает сухую траву, листья, пыль и поднимает высоко в воздух. Столб пыли медленно надвигается на аул. И чем ближе он подходит к кибиткам, тем разыгрывается сильнее, подхватывает и уносит с собой разную домашнюю утварь, а иногда и разрушает ветхие казахские юрты, разбрасывая по степи одеяла, войлок, одежду, засыпая пылью молоко и айран, запорашивая смуглые обветренные лица растерянных людей. Много мучений приносит это бедствие народу. Смерч по былинкам разносит по степи целые стога сена. Если такой вихрь налетит во время пожара, то от аула ничего не останется. Народ считает, что все это от злых духов, что это проделки черта. Неожиданно вспыхнувший белоказачий мятеж походил на такой смерч. Он принес много бедствий народу как в городе, так и в ауле. Казаки начали производить поголовные аресты и жестоко расправляться со всеми, кто попадался им под руку. Боясь наткнуться на патрулировавших казаков, то и дело сновавших по улице, Айтиев осторожно продвигался вдоль заборов. К рассвету он кое-как добрался до Сенной улицы и направился к дому, где обычно останавливались приезжие из аулов казахи, но, подойдя к дому, вовремя заметил казаков, производивших обыск. Тогда Айтиев стал осторожно, огородами, пробираться к квартире приказчика Салимгерея. Едва увидев Абдрахмана, приказчик догадался, что произошло. - Я знаю место, где можно надежно спрятаться. Идем к сторожу складов деду Камали. Взяв Айтиева под руку, Салимгерей повел его к маленькому низенькому домику, стоявшему за акчуринским флигелем. Домик Камали походил на землянку. Маленькие оконца его тускло глядели в забор. Приказчик вошел в домик и, переговорив с хозяином, вернулся к Айтиеву. - Надежный старик, у него переждешь бурю. Можешь не тревожиться, сюда никто не придет, - заверил Салимгерей. Суетливый старик Камали с приветливыми, добрыми глазами встретил Абдрахмана радушно, словно хорошего старого знакомого. - Габдрахман-мурза, я вас прекрасно знаю, проходите в дом, - радостно сказал старик, поправляя на голове тюбетейку. Айтиеву было не до разговоров, он молчал, лишь кивком головы отвечая на приветствие старика. - Я вас видел, как же, конечно, видел. Мы с вами совсем недавно встречались... На прошлой жумге, когда вы выступали перед народом на базарной площади. Вы стояли за лавкой Сагита. Мы очень, очень радовались со стариком Жамалитдином, слушая ваши слова, - продолжал словоохотливый Камали, поглаживая жиденькую бородку. - Каршык*, - позвал он старуху, - поставь-ка самовар! ______________ * Каршык - моя старушка (татарск.). Абдрахман сел на узкие нары, едва-едва вмещавшие двух человек, и только теперь почувствовал, как отяжелели ноги, как ныло все тело, клонило ко сну. - Спасибо, аксакал*, не беспокойтесь, мне ничего не надо... ______________ * Аксакал - почтительное обращение к старшим (дословно: белобородый). - Если не хотите чаю, покушайте лапши. Каршык, подогрела лапшу? Неси сюда поскорее!.. На столе аппетитно задымился вкусный ужин. Старушка, такая же радушная, как и сам хозяин, просила гостя отведать мясной лапши, и Абдрахман вынужден был согласиться. Пока он ужинал, старик говорил без умолку: - Я был очень доволен, слушая ваше выступление на базаре за лавкой Сагита. А старик Жамалитдин, так тот без конца толкал меня в бок локтем и говорил: "Вот это настоящий человек!" Он тоже был очень рад. Да и как тут не радоваться, вы очень хорошо говорили... Макаров и Карпов совсем не считают мусульман за людей! Только подумать, что их сыновья выделывают: запрягут рысаков и ну по улице гонять как сумасшедшие, давят прохожих, и им хоть бы что, никакой управы на них нет. Народ одного желает: поскорее обуздать этих злодеев. Вы хорошо выступали, Габдрахман-мурза... Нет, товарищ Габдрахман!.. Старик еще ближе подвинулся к Айтиеву. - Эй, алласы, что это с тобой сегодня случилось, не даешь человеку покушать спокойно, - вмешалась старуха. - Так я, значит, тогда, товарищ Габдрахман, - продолжал Камали, не обращая внимания на старуху, - пришел домой и говорю своей: "Каршык, вот когда наступила настоящая свобода - хуррият. Ты знаешь, какие слова говорит Габдрахман на базаре!.." И я, значит, сказал ей, что говорил ты очень интересно, что насилий и притеснений больше не будет и господ тоже. Все станут равными: казаки, мужики, татары, казахи. Все-все! "Так, говорю, сказал он. Вот где настоящий хуррият - свобода!" А Каршык меня спрашивает: "Какой это Габдрахман? Это не сын ли того самого абзи* Салахатдина, а?" Я ей: "Нет, каршык, говорю, ты только Салахатдина и знаешь, как будто только у него и есть сын Габдрахман! Тот Габдрахман самостоятельно и яйца очищенного не может проглотить. Нет, каршык, это не тот..." И начинаю ей объяснять, что выступал казах Габдрахман, казах Айтиев Габдрахман. Она, значит, опять свое: "Тот самый чернявый Габдрахман?.." ______________ * Абзи - дядя (татарск.). В это время в комнату вошла старуха. - Эй, алласы, - сердито возразила она. - Я же не так говорила. - Нет, ты именно так и сказала: "Тот самый чернявый Габдрахман?.." А я еще тебе возразил: "Вот я сам тоже черный, и ты черная, и все казахи и татары черные, но дело не в черноте, не в цвете кожи и волос, а в уме. Вот Габдрахман Айтиев - очень умный человек..." - Но ведь и я говорила, что он умный человек. Абдрахман, глядя на них, улыбался. - А я сказал, - продолжал Камали, - что хорошо говорить могут только умные люди. Габдрахман хорошо говорил!.. Очень хорошо ты выступал тогда, за лавкой Сагита, да поможет тебе аллах! Старуха поддержала Камали. - Помоги тебе аллах, - обернувшись к Абдрахману, проговорила она. - Да-а, аллах поможет, - протянул старик, и в голосе его прозвучало сомнение. Он и сам мало верил в помощь аллаха и сказал теперь просто так, по привычке, желая удачи гостю. - В последнее время очень многие стали выступать перед народом. И на базаре и у мельницы Макарова... И казачьи атаманы выступают. Они все больше как петухи кричат: "Россия, империя!.." А ты, Габдрахман, говорил в защиту тех, кто всю жизнь провел в нужде и мучениях. Ты правильно говорил: мужикам, казахам, татарам, башкирам - всем надо объединиться и добиваться равноправия. Вот ты, каршык, рассуди-ка, что справедливее: поддерживать богачей или заступаться за бедных, а? - Ты же сам хорошо знаешь... - Я-то, конечно, знаю: справедливость требует защищать слабых. А вот ты, каршык, понимаешь это или нет? Абдрахман был доволен гостеприимством хозяев, но поддерживать разговор не мог - веки неумолимо смыкались. - Большое вам спасибо! Если можно, я немного прилягу, - проговорил он, отодвигая тарелку. - Хорошо, хорошо, ложитесь и отдыхайте. - Разрешите, я прямо на нарах? - Зачем же, нет, нет, ложитесь на кровать. Вон она, на нее и ложитесь. Каршык, приготовь постель гостю! - А может, за печкой?.. Там очень тепло, бик яхши*, - обрадованно подхватила старуха, заслоняя собой набитую доверху одеялами и подушками кровать. ______________ * Бик яхши - очень хорошо (татарск.). - За печкой так за печкой, лишь бы тепло, - согласился Абдрахман. - Если случайно кто-нибудь увидит меня у вас и спросит, кто я, скажите, мол, это приказчик Акчуриных из Копирли-Анхаты, приехал за товарами и теперь ждет подводу, чтобы погрузить муку. Поняли? А если станут допытываться, как моя фамилия, ответьте так: Байес Махметулы. Не забудете? Байес Махметулы, - повторил Абдрахман и, улыбаясь, посмотрел на старика. - Понял, понял, не забуду, - понимающе проговорил Камали. - Байес Махметулы, приказчик из Копирли-Анхаты... Вы и в самом деле похожи на приказчика Байеса, я же его хорошо знаю. У него тоже черные усы и лицо... только вот он лысый!.. - Да, усы у него, верно, черные... Едва Абдрахман положил голову на подушку, как тут же заснул. 2 Марфа Быкова всю ночь не смыкала глаз. В комнате было тепло, даже жарко - Евдокия не пожалела дров. Она постелила ей на лежанке. Марфа уже более суток не кормила грудью ребенка, и теперь набухшие, налитые молоком груди ныли и не давали покоя. Молоко просачивалось сквозь рубашку и липкими пятнами растекалось по кофте. Болели поясница, ноги, ныло все тело от быстрой ходьбы. Днем она как-то не замечала этого, а теперь каждое движение приносило боль. Муж Евдокии, бывший фронтовик, уже около года был дома, но все еще никак не мог поправить свое подорванное здоровье. Его мучила тропическая лихорадка. Третьи сутки он лежал почти без сознания. Ночью слышался то его бессвязный бред, то просьба подать воды. Вечером к нему приходили дружинники с мельницы, но он едва узнал их. Марфа пришла от Дмитриева успокоенная - она была уверена, что Дмитриев освободит Игната, но ночная суматоха в городе и стрельба разрушили все ее надежды. Марфа беспрестанно соскакивала с лежанки, становилась на колени перед иконой и срывающимся, дрожащим голосом читала молитвы, но это не помогало, она вновь и вновь видела чьи-то отрубленные головы, красно-багровые комки снега, смешанного с кровью, бьющиеся в предсмертной судороге тела, надрывные стоны, хрип... Всю ночь - кошмары. Чуть засветлело, она встала с постели, оделась и выбежала во двор - вокруг было тихо, только где-то вдали, возле Макаровской мельницы, все еще раздавались одиночные выстрелы. Марфа вышла за ворота и села на скамейку с затуманенными, полными горя и слез глазами. Вдруг Марфа вздрогнула - совсем близко раздался жуткий, душераздирающий крик женщины. Он вылетел откуда-то со двора и громким воплем покатился по морозной улице. Марфа подняла голову - по улице три человека несли труп. Один, передний, обхватив рукой мертвеца, держал под мышкой его голову, второй - поддерживал за туловище, третий - ноги. Лицо человека было обращено вниз, к земле, руки бессильно свисали и волочились по снегу. Из соседних ворот выбежала женщина и с громким воплем и причитаниями кинулась к идущим. Поравнявшись с ними, словно подкошенная, ничком рухнула на снег. Отовсюду сбегались соседи, без шапок и платков, в наспех накинутых на плечи полушубках и пальтишках, а некоторые прямо в нательных рубашках. Опережая взрослых, шныряя у них под ногами, вырывалась вперед любопытная детвора. Вскоре возле людей, несших труп, образовалось плотное кольцо. Те, кто боялся выбежать на улицу, раскрывали окна и высовывали сонные взлохмаченные головы, стараясь угадать, что происходит, а некоторые даже не открывали окон - испуганно, одним глазком выглядывали из-под чуть приподнятых занавесок. Марфа торопливо подошла к ничком упавшей и голосившей женщине, приподняла ее голову, вытерла со щеки снег и стала заботливо и участливо приподнимать ее с земли. Плечи женщины судорожно вздрагивали, она продолжала причитать: - Кормилец ты наш родименький, на кого ты нас оставил, сиротинушек, на кого покинул родных детушек своих! Умереть бы лучше мне, ненаглядный ты мой! Несчастная моя головушка, оставил ты меня скитаться одну-одинешеньку по белу свету! Как я теперь буду жить!.. Марфа, взяв плачущую женщину под руку, повела к воротам. Навстречу выбежала другая женщина. Плачущая упиралась, не хотела входить: - Пустите меня, пустите, я тоже хочу умереть!.. Где ты, Андрей, где ты, родимый мой!.. Марфа не могла больше выдержать этого надрывного крика, сердце ее сжималось от боли, было трудно дышать, и она, отпустив женщину, стремительно побежала в город, к Дмитриеву. "Игнат, Игнат, что с тобой будет, - думала она. - Скорее к Дмитриеву, он поможет..." Эта мучительно-тревожная мысль подгоняла ее, как пушинку несла по улице, поддерживала, переносила с кочки на кочку. Промелькнули переулки, и вот она на большой улице. Впереди показался двухэтажный дом. Но она не дошла до него, ей преградили дорогу люди, беспорядочно толпившиеся возле чьего-то крыльца. Подойдя к женщине в коротенькой шубейке, Марфа спросила ее: - Скажите, пожалуйста, в каком доме живет товарищ Дмитриев? Женщина удивленно вскинула брови, пожала плечами и в свою очередь спросила: - В городе много Дмитриевых, вам какого Дмитриева, где он работает? - Мне председателя Совдепа, - робко сказала Марфа. - А-а... - протянула женщина, стоявшая рядом. - Вот послушайте, что говорит адвокат, тогда поумнеете... Пожилой человек невысокого роста в длинном пальто и черной шляпе, отчетливо выговаривая каждое слово, громко читал какую-то бумажку. Толпа внимательно слушала. - "Граждане! Атаманы и генералы хотят вновь возвести на престол кровопийцу царя Николая!.." Снова!.. Поняли?.. - Человек в черной шляпе внимательно посмотрел на сгрудившихся возле него людей. - Снова хотят возвести его на трон!.. "Помещикам и капиталистам, которые угнетали трудовой народ в городах и деревнях, снова хотят вернуть былое могущество и власть!.." Слышали?.. "Не дать свершиться коварным замыслам атаманов..." Поняли? - Поняли! - Ясно, чего там! - Правильно написано! - Долой атаманов! Толпа заволновалась, зашумела. - Спасибо тебе, адвокат, правильно говорил! - Люди добрые, это же не мои слова. Это обращение Совдепа. - Все равно спасибо! К толпе рысью подъехали два казака. Они направили коней в самую гущу и ударами плеток стали разгонять людей. - Что за сборище? Р-рас-хо-ди-ись!.. Один из казаков, пришпоривая коня, стал пробираться к человеку в черной шляпе. - Что за бумага у тебя, а ну, давай ее сюда! - Да вот народ просил прочитать... Рослый, крутоплечий старик, стоявший рядом с адвокатом, выхватил у него из рук обращение и, спрятав за пазуху, юркнул в толпу. Но второй казак перерезал ему дорогу: - Куда, старый черт, а ну, давай бумагу! Кони с храпом налетали на людей. Толстые нагайки со свистом опускались на сгорбленные спины. Народ бросился врассыпную. Побежал и адвокат. Старика, спрятавшего за пазуху обращение, казак догнал и схватил за ворот. От сильного толчка колени старика дрогнули, и он повалился под грудь лошади, но казак не дал ему упасть, крепко держал за ворот. Крича и ругаясь, он поволок его на середину улицы. Адвокат негодовал, он пытался доказать казаку, что ни в чем не виноват. - Неграмотные, темные люди хотят знать, что творится на белом свете. Вот тот старик меня попросил почитать, я и прочел, а остальные слушали... Что вам от меня надо? Это настоящее хулиганство! Это беззаконие! Вы нарушаете гражданское право! На шум подоспела полусотня. Казаки согнали не успевших убежать людей в кучу и, давя их конями, нахлестывая нагайками, как стадо овец, загнали в ближайший огороженный двор и заперли. Казак, державший старика, выхватил у него спрятанное на груди обращение и со злостью изорвал его в клочки. Адвоката в черной шляпе и старика четверо казаков погнали по Губернаторской улице в сторону "Сорока труб"*. ______________ * "Сорок труб" - так казахи называли городскую тюрьму в Уральске. По каждой улице разъезжали казачьи пикеты, на углах стояли посты. В несколько часов они успели разогнать все сборища людей, улицы опустели, в городе воцарилась тишина. Вестовые и нарочные расклеивали по городу приказ Войскового правительства. ВВИДУ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОЛОЖЕНИЯ ДО УСТАНОВЛЕНИЯ ПОЛНОГО ПОРЯДКА ГОРОД ОБЪЯВЛЕН НА ВОЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ. С ШЕСТИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ УТРА ЗАПРЕЩЕНО ВСЯКОЕ ДВИЖЕНИЕ ЧАСТНЫХ ГРАЖДАН ПО УЛИЦАМ. Одновременно со всех заборов, ворот и стен срывались и соскабливались обращение Совдепа к народу, большевистские листовки и призывы. Белоказаки "очищали" город от неугодных Войсковому правительству бумажек. Во время этой "чистки" конный разъезд наткнулся на Хакима, стоявшего на крыльце курбановского дома. Он пришел сюда перед рассветом и в нерешительности топтался возле дверей, раздумывая, что бы предпринять такое, чтобы встретиться с Мукарамой. Казаки, увидев по форме, что он студент, тотчас окружили его. Один из них спешился, сорвал с ворот листовку и, подойдя к Хакиму, сунул ему бумажку в лицо: - Читай, что здесь написано. Простодушный Хаким, не поняв недобрых умыслов казаков, думая, что те и вправду хотят узнать содержание листовки, быстро без запинки прочел ее. - Кто писал? - Тут фамилии не указано, неизвестно, кто писал, - проговорил Хаким, пятясь. - А кто приклеил? - Не знаю... - Притворяешься, книжный антихрист! - Ну-ка, марш вперед, живо!.. Казаки погнали Хакима по улице, крича и подстегивая нагайкой. Они торопились догнать других конвойных, которые вели старика и адвоката и были уже далеко, около здания окружного суда. Хаким был одет налегке, в короткой форменной тужурке, и удары больно ложились на спину. Может быть, оттого, что он был студентом, казаки особенно свирепствовали, норовя стегнуть его по лицу, по глазам. Они наезжали на него конями, заставляя бежать во весь дух, пока не присоединили к старику и адвокату. 3 Словно растревоженный улей, всю ночь безумолчно гудели учащиеся мужской гимназии. Мнений было много, но в конце концов было принято единое решение - утром в знак непокорности Войсковому правительству и протеста против бесчинств, творимых казаками, организованно, в колонне пройти по Губернаторской улице - устроить демонстрацию. Слабый солнечный луч, пробившись сквозь серую пелену туч, вмиг озарил кумачовое полотнище, гордо реющее на ветру. Солнце взошло и скрылось за тучами, словно боясь земной стужи, а красный флаг продолжал бесстрашно развеваться над колонной. Жгучий морозец, хрусткий снег. Узкие, удобные гимназические мундиры. Форменные фуражки. Юные лица. Четкий шаг. Стройные, тонкие фигурки, смелые, задорные движения. Колонна!.. Уверенная поступь. Как только гимназисты свернули с Причаганской улицы на Губернаторскую, грянула песня. Пронизывающий ветер, дувший с Шаганского водоема, подхватил страстные, волнующие слова революционного гимна и понес их по улице, туда, к центру, где в безмолвии стыли высокие каменные дома богатеев Уральска. Это есть наш последний И решительный бой... С Интернационалом Воспрянет род людской!.. Торжественно и гордо звучал гимн, то набирая высоту и паря как орел, то стремительно падая вниз и сливаясь воедино с твердой, уверенной поступью сотен ног; как волна готовая смести все на своем пути, шагала песня по Губернаторской улице вместе с колонной гимназистов. Для них, казалось, не было никаких преград. Казаки, патрулировавшие по Губернаторской, не сразу поняли, откуда доносилась песня и кто ее пел. От неожиданности они остановили коней и растерянно озирались по сторонам. Кто-то высказал догадку, что это вошел в город красный отряд; подхорунжий, трусливо ежась, повернул лошадь и хотел было уже скакать к дому вице-губернатора, где размещался штаб генерала Акутина, но, еще раз взглянув на двигавшуюся колонну, остановился. Он заметил, что все демонстранты одеты в одинаковые темные форменные мундиры. Несколько секунд подхорунжий пристально всматривался в них и затем, облегченно вздохнув, проговорил: - Бьюсь об заклад, это, кажись, проклятые студенты! - Точно, они, испорченные книжники! - А ты как думаешь, на чьей стороне они? - Известно, на чьей!.. Занятые разговором, казаки не заметили, как сзади к ним подъехал сотник. Только когда неожиданно раздалась команда: "Р-разогнать!.." - они испуганно вздрогнули и, быстро оглянувшись на сотника, поскакали в сторону гимназистов. - Стой! Остановись! - Поворачивай назад! Но демонстранты не испугались, их не остановили грозные окрики конных вооруженных людей. Не обращая внимания на свирепые лица казаков и их угрозы, гимназисты продолжали уверенно идти вперед. Между тем сотник уже успел собрать вокруг себя патрулировавшие на соседних улицах казачьи разъезды. Он выстроил их. Холодным блеском сверкнули в воздухе сабли. Казаки ринулись на демонстрантов. Гимназисты поняли - им не пробиться сквозь казаков, не пройти в центр города; песня смолкла, и они, не нарушая строя, как на параде, развернулись и пошли обратно. На Губернаторскую прискакала еще полусотня казаков, срочно высланная штабом для наведения порядка. Казаки наглели, наезжали на демонстрантов, замыкавших колонну, хлестали нагайками по тонким юношеским спинам, злобно кричали и ругались... Ни один из гимназистов не выбежал из строя, не проявил трусости. Неторопливым шагом колонна приблизилась к воротам и медленно вошла во двор. Как только последний ряд гимназистов вошел во двор, Амир, несший впереди революционное знамя, торопливо захлопнул ворота перед самыми мордами коней. Казаки окружили гимназию. Сотник послал нарочного в штаб. Через полчаса прибыл сам генерал Акутин и приступил к выявлению зачинщиков демонстрации. Гимназисты молчали. Никто не выдал организаторов демонстрации. Генерал Акутин, обозленный, стал по лицам отбирать "преступников". Тридцать человек взяли под стражу и отвели в городскую тюрьму. Разгулявшиеся мятежные казаки хватали всех без разбора, кто попадался им на улице, и гнали их в тюрьму. И блуждавшего, тоскующего по любимой юношу, и уставшего от долгой несправедливой жизни и жаждущего правды старика, и добродушного законоведа, и боровшихся за счастье людей революционеров, и пылких гимназистов, вышедших на демонстрацию. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1 В первые минуты, когда Хакима окружили конные казаки и погнали к тюрьме, он был ошеломлен - позор!.. Его, как убийцу, как грабителя и вора, гонят в тюрьму! Это равносильно смерти. Он был готов провалиться сквозь землю, ему казалось, что все прохожие смотрят на него. "Лучше умереть, чем пережить такой позор! Такое бесчестье!" Нет, не только физические страдания мучили его, когда он, задыхаясь, бежал перед казаками, а те, гикая, нахлестывали его по спине нагайкой, - страдала душа, к горлу подступала обида, а глаза затуманивались слезами. Только когда присоединился к двум арестованным - невысокому интеллигенту в черной шляпе и слегка поношенном черном пальто и сгорбленному старику с кровоточащими ссадинами на лице, - немного успокоился. Интеллигент в черной шляпе всю дорогу до тюрьмы безумолчно говорил о несправедливости казаков, арестовавших его, безвинного человека. "Это вопиющее беззаконие! Я никогда и нигде не видел такого произвола, это неслыханно! Это насилие! Растоптана человеческая гуманность. Неслыханная наглость - первого попавшегося человека хватают на улице и гонят в тюрьму! Дикость, доисторическая дикость, от которой холодеет сердце!.." Эта обличительная тирада адвоката ободряюще подействовала на Хакима. "Не я один опозорен и обесчещен, - подумал он. - Не я один схвачен ни за что. Вон какого интеллигента арестовали, не посчитались ни с чем..." Пока Хаким рассуждал над тем, какое несчастье неожиданно обрушилось на его голову и как теперь выйти из этого положения, казаки подогнали его к высокому каменному забору с колючей проволокой. Хаким с ужасом глянул на эту холодную темную стену с двумя сторожевыми вышками по углам, за которыми виднелось такое же холодное и серое здание тюрьмы. Он не сразу понял, для чего были сделаны вышки и натянута проволока; тюремные охранники распахнули тяжелые железные ворота, впустили арестованных и снова закрыли, громыхнув массивной задвижкой. Стало жутко, словно Хакиму только что вынесли приговор: "Ты больше не увидишь ни солнца, ни голубого неба, вечно сидеть тебе в промозглой сырости и темноте!.." Это прочел он в глазах охранников, об этом говорили молчаливые каменные стены и многочисленные железные двери со скрипучими запорами, через которые проводили их. Наконец арестованных ввели в темный длинный коридор, по обеим сторонам которого черными столбиками виднелись двери. - Раздевайтесь! Все трое, испуганно прижимаясь друг к другу, не могли разобраться, что означал этот грозный окрик и к кому он относился. Приказывал надзиратель, одетый в черное; в руках он держал связку ключей, каждый из которых по величине напоминал молоток. "Расстреляют?!" - молнией пронеслось в голове Хакима. Он задрожал, будто на него вылили ушат ледяной воды, звонко застучали челюсти. - Чего выпучил шары, старый хрен! А ну скидай свои лохмотья! - надзиратель ткнул старика кулаком в грудь. - А ты, черный котелок, кого ждешь? - повернулся он к адвокату и с издевкой добавил: - Шляпу нацепил, арда несчастная!.. Другой надзиратель грубо снял с Хакима пальто и принялся обрывать пуговицы на нем. - Раздевайся догола! Хаким, продолжая стучать зубами от испуга и холода, стал раздеваться; адвокат и старик тоже неуклюже и робко принялись сбрасывать с себя одежду. Надзиратели приступили к обыску: ремни и шнурки они откидывали в сторону, с брюк и рубашек посрезали крючки и пуговицы; вывернув карманы, забрали все документы, бумаги и деньги. - Вы топчете человеческое достоинство. Не имеете права так обращаться со мной. Это варварство! - начал было снова горячиться адвокат. Старший надзиратель рявкнул на него: - Заткни рот! - и сунул ему под нос увесистый кулак. Голых, их поставили рядком вдоль стены. Старший надзиратель заставил три раза присесть и встать, согнуть и разогнуть спины, затем, не разрешая одеваться, сунул им одежду в руки и втолкнул в камеру. Могильной сыростью обдало Хакима. Стены грязные, исцарапанные и исчерканные чем-то твердым, в кровяных пятнах от раздавленных клопов; высоко, почти под самым потолком, узкое окно с железными решетками и разбитыми стеклами. Один из глазков оконной рамы заткнут не то изодранным в клочья старым одеялом, не то ватными брюками. Все трое молча стали одеваться; вместо брючных ремней кое-как приспособили связанные носовые платки и оторванные с кромкой подолы нижних рубашек. В тот же день, когда, спустя несколько часов, в их камеру втолкнули арестованных гимназистов, Хаким повеселел, словно вновь очутился на свободе. Схватив Амира в объятия, он радостно воскликнул: - Ойпырмай*, просто чудесно, что ты оказался здесь! ______________ * Ойпырмай - возглас радости, удивления. - Я вижу, ты радуешься моему несчастью? - удивился Амир. - Как ни толкуй, а я сказал правду. Если бы не вы, я умер бы от отчаяния в этой мрачной гробнице! Как ни казалось ему, что легко делить тяжесть и горечь заточения вместе с товарищем, сердце точила разъедающая тоскливая боль. Для самых различных по характеру и образу жизни людей, столкнувшихся по воле судьбы в камере, прошедшие трое суток показались невыносимо жуткими, как страшные кошмарные сновидения, но это было лишь началом мучений, унизительных пыток, которые предстояло еще испытать и которые не могли представить ни само болезненно-лихорадочное воображение, ни охватить здравый рассудок... - Это ты, большевистский прихвостень, расклеивал листовки? - размахивая наганом, кричал офицер на Хакима во время допроса. - Тебя мало расстрелять, повесить тоже мало!.. Ты будешь всю жизнь мучиться, прикованный к тачке! И я это сделаю! Даю ночь на размышления. Утром все расскажешь. Только правдой можешь вымолить прощение. Иди, скотина!.. Вернулся Хаким в камеру с видом обреченного на смерть человека, который потерял последние надежды на спасение, и не было даже соломинки, за которую можно ухватиться. Он больше уже никогда не увидит ослепительно сверкающего мира, навеки порвана связь с жизнью, похоронены самые дорогие мечты, и нет для него теперь ни радости, ни счастья, ни горячих юношеских надежд на будущее. Прошла ночь. Он почти не спал, а утром был мрачен как туча. К нему подошел Амир и стал успокаивать: - Не бойся, мне они говорили то же самое, что и тебе, с той только разницей, что обещали не к тачке приковать, а подвесить за ногу. Да, да, вот за эту ногу. А что еще могут пообещать враги? Или ты ждешь, что они поклонятся тебе: "Добро пожаловать, господин, искренне сочувствуем и желаем поскорее выбраться отсюда в полном здравии"? Брось печалиться, не тужи, подними выше голову! Кто знает, кому еще придется возить тачки и быть подвешенным за ногу! Сидевший неподалеку от них рабочий-татарин одобрительно закивал головой: - Не отчаивайся, малый, с вами ничего не случится. Только не подписывайте никаких бумажек и держите язык за зубами. Тюрьма кишит провокаторами. "Многое видел в жизни этот татарин-рабочий, не раз, видно, сидел в тюрьме, опытный, умный человек. Пожалуй, он правильно говорит. Ну хорошо, если со мной ничего не сделают, тогда зачем держат в тюрьме, для чего унижают и издеваются? Тут действительно, как говорил адвокат, настоящее варварство. Ведь никто не знает, где мы, что с нами. Если даже всех нас уничтожат, все равно никто не узнает". В углу камеры заворочался арестованный с забинтованной головой, заплывшими от побоев глазами и распухшими губами. Он не мог разговаривать. Татарин-рабочий объяснялся с ним знаками. - Хороший человек, лев-джигит!.. Председатель Январцевского Совдепа. Это кулаки его так, собаки!.. - сказал татарин, вставая и направляясь к больному. Камера переполнена, людей набили сюда, как овец в тесный загон. Заключенные сидят плотно, плечо к плечу, многие в одних рубашках. Когда втолкнули сюда Хакима со стариком и адвокатом, было холодно, а теперь от человеческих тел и дыхания сделалось тепло, в камере стоял кисло-горький тяжелый запах, смешанный с табачным дымом, было трудно дышать, неприятно першило в горле. Тюрьма как могила, сырая и холодная, и кажется, что стены наваливаются на плечи и вот-вот раздавят человека. "Настанет ли светлый день для нас или нет?" - грустно подумал Хаким, взглянув на ржавые железные прутья и тусклые стекла высокого тюремного окна. 2 После полудня воробей, умостившись на подоконнике высокого тюремного окна, суетливо повертел своей крохотной серовато-темной головкой и сквозь железные решетки с любопытством, как показалось арестантам, заглянул в камеру. - Хаким, воробушек на тебя смотрит, - наверное, тебя выпустят? - наперебой закричали арестованные. Хаким сидел на краю железной койки, спиной к окну. Пока обернулся и выглянул в окно, воробушек чирикнул и улетел. Хакиму страстно хотелось, чтобы это была правда. Стараясь ничем не выдать своего волнения, небрежно сказал: - Все эти приметы - ерунда! - Совсем не ерунда, - возразил татарин-рабочий, подойдя к Хакиму. - Верный примет. Освободишься. Не успел он проговорить, как целая стайка воробушков с шумом уселась на подоконник, но через секунду, словно вспугнутая кем-то, - улетела! - Ура! - Ура! - Все как один уйдем отсюда! - нестройно закричали арестованные. Некоторые на радостях даже захлопали в ладоши. - Оллахи, хорошо, малай. Все равно мы победим. Красная гвардия... - начал было татарин, но тут же смолк. Хаким, глядя на взволнованное скулистое лицо татарина, подумал: "Многое претерпел в жизни этот человек, крепкий!" - Товарищи! - татарин выбросил вперед руки, как бы зазывая к себе в объятия. - Давайте споем! - И, не ожидая согласия, густым сильным басом затянул: Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу Грудью проложим себе. Песню подхватили второй, третий, четвертый, и вскоре вся камера загудела от мощного слитного хора голосов. Страстные призывные слова песни и щемящая, захватывающая мелодия проникали в самое сердце. Песня вырвалась в коридор и потекла по камерам, она проникла в самые темные закоулки тюрьмы, в самые глухие подвалы с щербатым и грязным цементным полом, куда никогда не попадал солнечный луч. Как пламя во время пожара, раздуваемое ветром, вдруг охватывает весь дом, - так всколыхнулась и охватила тюрьму песня. Не прошло и минуты, как ее запели и в других камерах. Словно эстафету, ее передавали от камеры к камере: от восьмой к девятой, от девятой к десятой... от двадцать второй к двадцать третьей - общим камерам, расположенным в конце коридора. Второй куплет пела уже вся тюрьма. Вышли мы все из народа, Дети семьи трудовой. Братский союз и свобода - Вот наш девиз боевой. Пели на разных языках: русском, казахском, татарском, пели во весь голос, вдохновенно и бодро, казалось, что песня вот-вот сорвет крышу и разбросает по камушкам эти холодные стены тюрьмы. Арестованные не спрашивали себя, зачем они поют и кто первый запел, - песня сама вырывалась из груди. Она звала к борьбе, и каждый чувствовал себя в этот миг сильным и свободным, уносился мыслями вперед, к светлым дням, которые непременно наступят и принесут счастье и радость. Песня окрыляла, заставляла надеяться и верить. Песню услышали и в соседнем корпусе, где томились женщины. Она проникла и в глухие одиночные камеры, в одной из которых сидели Червяков и Дмитриев. Червяков подбежал к узкому зарешеченному окну, закрытому снаружи дощатым козырьком, и стал внимательно прислушиваться. - Петр Астафьевич, подите сюда!.. Поют "Смело, товарищи...". Это в общих камерах. Да, в общих камерах поют! Там, очевидно, произошла какая-то перемена. В глазах Червякова загорелись огоньки; чем дольше он вслушивался, тем шире расплывалась по лицу радостная улыбка. - Перемена?.. Это вполне естественно, особенно теперь, в настоящий момент, - улыбнулся Дмитриев. - Пожалуй, и мышь едва ли согласится сидеть без движения в этой каменной скорлупе. - Все громче и громче поют, Петр Астафьевич, слышите? По-моему, там что-то большое произошло. Может, помощь подоспела, а?.. Дмитриев некоторое время молча вслушивался, затем тихо проговорил: - Нет, Павел Иванович, это не помощь... Рановато ей, да и откуда она сейчас?.. Поют, вероятно, по какому-то другому случаю. - Но ведь вся тюрьма поет! - И что же... Из соседней камеры послышался стук - это вызывали Червякова. Учитель подошел к стенке и стал тоже стучать. В камере, откуда раздался стук, сидели Половинкин и Нуждин. Червяков установил с ними связь и все время поддерживал ее. Он заставлял Дмитриева расхаживать по камере, а сам в это время разговаривал с Нуждиным. Вот и теперь, прослушав выстукивание, он подошел к Дмитриеву и сказал: - Нуждин передает, что это, по-видимому, песня протеста. - Это его предположение? Да, конечно... x x x Надзиратели бегали, суетились, но песня все росла и росла, и казалось, раскачивалась и трещала тюрьма от ее силы. Кто-то побежал за начальником. Когда в сопровождении шести жандармов в коридор вошел начальник тюрьмы - низкий рыжеусый старичок, с отекшими мешочками под глазами, - заключенные второй раз пели куплет: Долго в цепях нас держали, Долго нас голод томил, Черные дни миновали, Час искупленья пробил. Начальник тюрьмы, постояв с минуту на пороге, прошел к двери восьмой камеры. Он молча кивнул коридорному надзирателю, давая знак открыть. Старичок надзиратель возразил: - Эту страшную кутерьму затеяли вон в той камере, - и он указал ключом на седьмую. - Открой! Надзиратель послушно вложил в замочную скважину ключ, повернул его и открыл дверь. В камере пели: ...Час искупленья пробил... Заключенные стояли возле дверей. Увидев группу вооруженных жандармов во главе с начальником тюрьмы, теснее прижались друг к другу. Песня постепенно стала стихать. - Прекратить! - рявкнул рыжеусый. Один за другим заключенные стали отходить в глубь камеры, но те, кто посмелее, продолжали еще петь, хотя голоса их уже звучали тише и вскоре совсем смолкли. В камере наступила тишина. Амир выступил вперед и, иронически улыбаясь, заговорил: - Господин начальник, в камере пятнадцать гимназистов, десять рабочих, пять железнодорожников, четыре крестьянина и два интеллигента. Все они посажены сюда безо всякой вины и пока пребывают в добром здравии. Хлеб, отпускаемый вами, лопают целиком и крошки тоже. А революционные песни поют с разрешения самой новой власти и всей душой желают, господин начальник, неизменно цвести и вам на вашем служебном посту. - Пошел!.. Заткни глотку! Без вины... Хороши: без вины... Бунтари! Нарушители порядка! На законную власть руку подняли! Молчать!.. - возмущенно гаркнул начальник тюрьмы и зло топнул ногой. - В чем же мы виноваты, господин начальник? - понизив голос, заговорил Амир. - Что мы сделали? Мы только называли вещи своими именами: на белое говорили белое, на черное - черное. Какие же мы "нарушители порядка"? Если уж говорить правду, то нарушителем является прежде всего сам господин Акутин, который оторвал нас от учения и запер сюда, в довольно неприятное для "гостей" помещение. Здесь тысячи клопов. Тысячи!.. А спим мы прямо на цементном полу, вместо пуховых подушек - доски! Вот, смотрите на нас, - мы же должны зачеты сдавать, понимаете, в Пифагоровых штанах разобраться... Последние слова Амира, где речь шла о каких-то "штанах", начальник тюрьмы истолковал по-своему, увидев в этом намек; огненно-рыжие усы его нервно задергались. - Молчать, - срывающимся голосом крикнул он. - Пуховые подушки... цементный пол... штаны Пифагорьева... В этот момент сидевший в глубине камеры адвокат поднялся и, расталкивая заключенных, подошел к начальнику тюрьмы. - Господин начальник тюрьмы, - заговорил он, жестикулируя, словно выступал на судебном процессе, - на ваших глазах творится страшное безобразие, которого нельзя ни передать словами, ни описать пером. За что посадили этих людей? Ни за что. Это ни с чем не сравнимое шарлатанство, возмутительное бесчинство, не имевшее себе равных ни в какие времена ни в одном цивилизованном государстве. Это можно классифицировать как самоуправство, по принципу: что хочу, то и делаю! Вы растоптали священный свод законов о гражданских правах, незыблемо существовавший со времен Петра Великого и Екатерины Великой. Этот закон никто не имеет права нарушать. Вам должно быть хорошо известно, что, прежде чем арестовать кого бы то ни было, честного гражданина или даже преступника, власти должны оформить обвинительные документы и передать их прокурору, чтобы получить санкцию на арест. Прокурор выявляет наличие и характер преступления. Если находит оного гражданина опасным для общества, дает санкцию на арест, а дело передает в руки правосудия. Следственные органы устанавливают по вещественным доказательствам и по опросу свидетелей степень виновности. Только после этого человека сажают в тюрьму. Так записано в гражданском праве. А наше насильственное заключение - это нарушение закона, это тягчайшее преступление. Это, если хотите, приведет к нарушению незыблемых основ нашей Российской империи, фундамент которой - Закон!.. Начальник тюрьмы, бледнея, презрительно смотрел маленькими злыми глазами на адвоката. - Вы?.. Вы кто такой есть? - Я адвокат. Елеули Буйратов. Член окружной коллегии адвокатов. По долгу своей службы я, как адвокат, обязан защищать безвинно пострадавших людей. И вот я, как обычно иду утром на коллегию суда. По дороге ни с того ни с сего налетают на меня казаки, хватают и приводят сюда, к вам, где содержатся только преступники. Таким образом, я сам очутился... - Вижу, большой вы мастер по части законов. Это хорошо. Но куда прекраснее, господин Буйратов, не оказываться вместе с бунтарями. Нет, не господин, а арестант Буйратов. - Не арестант я, господин начальник, не имеете права так называть меня. - Всякий, кто попадает сюда, - арестант! Вы тоже должны это знать, бывший адвокат Буйратов. - Мне еще никто не предъявлял никаких обвинений. - Предъявят, долго не придется ждать. - Какое обвинение? Меня попросил простой человек прочесть бумажку, которая была наклеена на воротах. Я прочел, разве это вина? Граждане, не умеющие читать сами, имеют полное право просить кого угодно... Я не лгу, пусть подтвердит вон тот старик. Не так ли было, Мартыныч? - адвокат повернулся к высокому старику с отекшим лицом и умоляюще посмотрел на него. Мартыныч, с достоинством кивнув головой, проговорил: - Зря ты тратишь золотые слова, адвокат. В наши дни закон не стоит и одной щепотки табака... - Закон... закон. Закон вы любите, а почему тюремную дисциплину нарушаете? Почему устроили в камере шум? За нарушение порядка всех посажу в карцер, - медленно проговорил начальник тюрьмы, обводя суровым взглядом заключенных. Затем, обернувшись к надзирателю, добавил: - Эту камеру на пять дней перевести на карцерный режим! - Да-а, щепотки табака... - покачал головой Мартыныч, провожая взглядом выходившего из камеры начальника тюрьмы. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 1 Словно обессиленный, притих Уральск. На улицах пустынно, люди попрятались в дома. Учреждения, лавки, магазины - все закрыто, на дверях тяжелые висячие замки, на закрытых ставнях с угла на угол железные болты. Не только люди, не только все живое в городе притихло, присмирело, предчувствуя какую-то неотвратимую беду. Даже дома и заборы, казалось, уменьшились в размерах, жались к земле, будто старались сровняться с ней. Не слышно собак, обычно с громким лаем бросавшихся из-под ворот на прохожих; они позабивались в самые глухие уголки. Но город жил. Люди осторожно, со страхом в глазах, глядели из окон на разъезжавших по улицам суровых, рыжебородых и светлоусых казаков, на их обветренные лица и заломленные набекрень папахи. Сытые кони с подвязанными хвостами звонко разбивали копытами жидкий, смешанный с водой и грязью снег, желтоватые брызги разлетались по сторонам. В тени, где снег был еще твердый, копыта выстукивали дробь. Набатный звон колоколов, то затихающий, то вновь надрывный и тревожный, с утра до вечера парил над городом, еще больше угнетая и настораживая жителей. В церквах служили молебны, а по улицам рыскали казачьи наряды, бряцая саблями и щелкая затворами. Колокола гудели и в тот день, когда со стороны Яика в город въехала большая темная кошевка, запряженная парой великолепных вороных коней. На козлах осанисто и важно сидел кучер в черной шапке и коричневом чекмене, перетянутом холщовым кушаком; он натягивал вожжи, сдерживая вороных, направлял их по кромке дороги, где снег был крепче. Кошевка свернула на Губернаторскую. В ней сидел хмурый невысокий господин в полицейской форме, ноги его были накрыты цветным дорожным ковриком. Золотые эполеты с аксельбантами, по которым сразу можно было признать в едущем полковника, сливались с ярко начищенными медными пуговицами, отчего на груди и плечах, казалось, поминутно вспыхивали огоньки. Это было особенно заметно на фоне черной шинели. Под козырьком форменной с кокардой фуражки светились зоркие черные глаза. Господин в полицейской форме бросал злые взгляды на редких прохожих. Еще год назад все трепетали перед суровым полицмейстером, лишний раз боялись по улице пройти, а теперь... "Расхрабрилась черная голь!.. - думал господин в кошевке, проезжая мимо маленьких избушек. - Ничего, наведем порядок... Железная дисциплина!.." Он взглянул на подтянутого, бравого адъютанта, скакавшего впереди, и удовлетворенно погладил усы, загибая пальцами их острые кончики вверх. Нет, не все еще потеряно, снова надежда окрылила полковника - ему мерещились генеральские погоны, ордена, затем почетная отставка... счастье... слава... всеобщее уважение... - Погоняй, погоняй, Жамак! Ровнее держи!.. Хотя полковник крикнул, как обычно, резко и властно, в голосе его не было прежней суровости, и это сразу заметил кучер Жамак. Да, полковник имел сегодня все основания не быть строгим с подчиненными - он возвращался к своей былой славе и власти. Жамак в первую минуту не поверил ушам, ему показалось, что он ослышался. Кучер, обернувшись, удивленно посмотрел на хозяина. Никогда раньше полковник не говорил: "Погоняй, Жамак!" Он грубо тыкал стеком в спину и кричал: "Гони, дурак! Куда правишь, скотина!.." Эти тычки и окрики Жамак помнит с самого детства, с тех пор как впервые сел на козлы. Иначе полковник никогда не разговаривал с ним. Не первый раз вез Жамак полковника в город, - нет, не помнил кучер ни одного случая, чтобы хозяин был к нему добрым. Приходилось ездить и в дождь, и в стужу, и ночью, и днем, и в буран, и в ясную летнюю погоду, когда вольный степной ветер бросал в лицо душистые запахи трав, невольно поднимая настроение, но и тогда только тычки в спину и крик "Гони, дурак!" оставались неизменными. А сегодня - удивительно!.. Обычно злое, с торчащими вверх усами лицо полковника теперь казалось мягким и добрым. В уголках маленьких, как кнопки, немигающих глаз собрались легкие морщинки, как мелкая рябь на реке, которой всегда любуется Жамак, приводя утром коней на водопой... "Э-э, понятно: по службе соскучился и теперь рад-радешенек, что возвращается..." - мысленно проговорил Жамак, догадываясь о причине хорошего настроения хозяина. Он заметил, что полковник жадно всматривался в двухэтажный каменный дом. Но полковник, вдруг переменившись в лице, грубо крикнул: - Не знаешь, что ли, куда ехать, дурак! К губернатору держи, не на службу, а к дому!.. - Но-о!.. - Жамак щелкнул вожжами и повернул кошевку к большому дому. Полковник, за долголетнюю верноподданническую службу научившийся почитать и уважать военачальников, и на этот раз, не заезжая к официальному представителю Войскового правительства адвокату Фомичеву, первым долгом решил навестить самого наказного атамана Мартынова. Прибыв на свою городскую квартиру, полковник умылся, нафабрил усы и, надев новый мундир, поспешно вышел на улицу. В приемной вице-губернатора, где в старые "добрые" времена толпились купцы, богатые горожане и разного рода просители, теперь было тихо и почти безлюдно, только военные торопливо сновали взад и вперед, хлопая дверями. На диване сидели два капитана и мирно беседовали между собой. Заметив вошедшего полковника, они вскочили и, щелкнув каблуками, отдали честь. "Адъютанты наказного..." - подумал полицмейстер, едва заметно кивнув головой. Не останавливаясь, он прошел прямо к столику, за которым сидел казачий полковник. - Помощник атамана!.. - представился казачий полковник, вставая и протягивая руку вошедшему. - Рад видеть вас, султан Арун-тюре*. ______________ * Тюре - начальник (иран.). Султан Арун-тюре поблагодарил полковника за приветствие и сказал, что он только сейчас прибыл в Уральск и немедленно хочет встретиться с наказным атаманом. - Мне нужно срочно переговорить с ним по неотложным служебным делам. - Прошу вас, султан, чуточку подождать, у атамана сейчас генерал. О вашем прибытии я доложу!.. Полковник ушел. Арун-тюре грузно опустился в кресло. Обещанная полковником "чуточка" оказалась очень долгой. Султан несколько раз вынимал из кармана часы и с тоской поглядывал на стрелки. Наконец ему надоело сидеть, и он стал нетерпеливо прохаживаться по комнате. Взгляд его привлекли обветшалые, выцветшие портреты генералов. Он остановился и начал рассматривать худые и полные брюзгливые лица, мысленно проклиная их, словно не атаман Мартынов, а они заставляли его переживать унизительные минуты ожидания. Капитаны-адъютанты продолжали сидеть на диване и о чем-то перешептывались, Арун-тюре искоса поглядывал на капитанов, но, чтобы не уронить своего достоинства, делал вид, что не замечает их. x x x В день переворота наказной атаман Мартынов назначил генерала Емуганова председателем военно-полевого суда, и теперь генерал, готовясь приступить к выполнению своих обязанностей, пришел к наказному, чтобы уточнить списки и согласовать, кому из заключенных какой вынести приговор. Многие недолюбливали генерала за его чрезмерную жестокость, но атаман Мартынов как раз и ценил в нем это качество. Низкий, сутуловатый, с короткой и толстой шеей, которую по уши закрывал жесткий воротник мундира, Емуганов имел странную манеру выдвигать при ходьбе правое плечо вперед. Нижние чины прозвали его за это "тщеславным коротышем". Он и теперь, прохаживаясь по комнате, неуклюже выставлял правое плечо. В противоположность Емуганову, наказной атаман Мартынов был высок, угловат и грузен, говорил басом, внушительно и властно. Теперь, усадив Емуганова напротив себя, он давал указания об ускорении следствий и о немедленном вынесении смертных приговоров большевикам, сидевшим в Уральской тюрьме. - Расстреливать всех, всех, кто хоть сколько-нибудь причастен к революции!.. Вы спрашиваете, что делать с гимназистами? Если против них нет достаточных улик, то... исключить из гимназии, - медленно докончил Мартынов. Емуганов не случайно начал разговор о гимназистах. Сегодня ему жаловался начальник тюрьмы, что арестованных каждый день пригоняют из поселков и деревень прямо толпами, а сажать их некуда, все камеры до отказа забиты. Как бы между прочим он дал понять, что в тюрьме зря занимают камеры шестьдесят два гимназиста, которые даже по фамилиям нигде не значатся. Они устраивают в камерах невероятный галдеж, распевают песни и вообще творят безобразия. Емуганов был согласен с начальником тюрьмы, что гимназистов надо выпустить, но не дал на это своего согласия, решив предварительно на этот счет заручиться мнением наказного. И вот теперь он осторожно намекнул атаману Мартынову на гимназистов. - Верно вы говорите, Кирилл Матвеевич, - подтвердил Емуганов. - Безвинных не сажают в тюрьму. Арестовывают только тех, кто нарушает порядок и восстает против законной власти. Гимназисты тоже кое в чем замешаны, но не настолько, чтобы их судить. Конечно, исключить из гимназии их обязательно следует, но, по-моему, прежде чем выпустить их из тюрьмы, необходимо выпороть розгами. Пусть запомнят и сыновьям закажут, как бунтовать!.. Как вы думаете?.. - генерал, втянув голову в воротник, разразился сиплым смехом. - Розгами?.. Хе-хе-хе!.. Умное наказание... В комнату вошел полковник: - Султан просит вашей аудиенции. - Какой султан? - Султан Арун-тюре Каратаев. - А-а... его кто звал сюда? После драки кулаками махать?.. Когда нужно, с огнем не сыщешь никого, как полевые мыши, прячутся по норам... - Совершенно верно, Кирилл Матвеевич, - поддержал атамана Емуганов, все еще продолжая смеяться. - Эти султаны всегда рады на готовое... теперь повалят один за другим... - Султан Арун-тюре Каратаев сидел в свое время в тюрьме. Его освободил барон Дельвиг. После этого султан был вынужден уехать в свое имение и скрываться там. Он только сегодня вернулся в Уральск и желает засвидетельствовать вам свое почтение, - вставил полковник. - Вы удивительно метко, Кирилл Матвеевич, сравнили этого султана с черной полевой мышью... Он может нам здорово пригодиться. Султана можно направить по следам его земляков-большевиков, он старый сыщик и сможет оказать нам весьма большую услугу. - Пусть войдет! - распорядился атаман Мартынов. Султан Арун-тюре в это время нетерпеливо поглядывал на свои золотые часы и уже начинал нервничать. К нему подошел помощник атамана и, козырнув, проговорил: - Его высокопревосходительство наказной атаман милостиво просит вас, султан Арун-тюре, к себе. Помощник атамана учтиво склонил голову, словно он и не был свидетелем только что происшедшего не очень лестного для султана разговора между наказным и генералом. Затем полковник, широко распахнув двери, движением руки пригласил султана войти в кабинет. Стройный и подтянутый, полицмейстер легко и уверенно перешагнул через порог. - Верноподданнейший слуга его императорского величества обер-полицмейстер и шеф жандармерии города Уральска султан Арун-тюре, отстраненный бунтовщиками от своих священных обязанностей, имеет честь засвидетельствовать готовность служить царю и отечеству! - взяв под козырек, отрапортовал Арун-тюре. Подойдя легкой и красивой походкой к столу, пожал протянутую атаманом Мартыновым руку. - Рад видеть вас, султан Арун-тюре, покорнейше прошу садиться. - Голос прозвучал тихо и вяло, как-то не верилось, что это говорил сильный и волевой старик. - Желаю вашей семье всякого благополучия и надеюсь, что ваша благородная супруга изволит пребывать в полном здравии. - От души благодарю вас, ваше высокопревосходительство, за столь любезное отношение ко мне и моей семье, - ответил с достоинством Арун-тюре, четко выговаривая каждое слово. - Высокообразованное общество восхищается вашим мужеством и достойными самой высокой похвалы действиями по усмирению неблагодарной голытьбы во славу и процветание отчизны! Жители нашего края всегда будут преисполнены благодарности вам за вашу отвагу и решительность. Атаман ответил едва уловимым кивком головы. Арун-тюре слегка поклонился сидевшему в кресле генералу и извинился, что не знаком с ним. Однако атаман Мартынов не счел нужным познакомить их. На поклон, султана генерал тоже слегка наклонил голову, но не встал и не подал руки, желая подчеркнуть свое превосходство, еще удобнее расположился в кресле, откинувшись всем корпусом на мягкую спинку. Но и Арун-тюре не спешил протягивать ему руку, он тоже не хотел ронять своего султанского достоинства. Несколько секунд все трое молчали. Арун-тюре мысленно готовился к беседе. Атаман легонько постукивал пальцами по краю большого дубового стола. Он хотя и знал, что султан после Февральской революции находился в тюрьме и был затем вынужден скрываться в степи, но сделал вид, что ничего не знает, и спросил: - Во время этой сумятицы... гм... во время этого безвластия вы имели счастье спокойно отдыхать в вашем имении? Проницательный султан сразу же уловил в словах атамана плохо скрытую иронию. - Когда его высокопревосходительство вице-губернатора господина Мордвинова сияли, кхе, кхе... отстранили от власти, такая же участь постигла и меня. Но меня не только отстранили, а и взяли под стражу и заключили в тюрьму. Только благодаря усилиям благороднейшего барона Дельвига мне удалось кое-как выпутаться из этой неприятной истории. Пришлось на время уехать в свое дальнее имение, в степь. Атаман Мартынов, только что говоривший султану: "Рад вас видеть!..", теперь, казалось, не испытывал никаких радостных чувств. Напротив, он как будто сожалел, что бывшего полицмейстера и шефа жандармерии города Уральска освободили из тюрьмы. А султану хотелось, чтобы атаман порадовался за него и поздравил с благополучным возвращением на службу. Острым взглядом Арун-тюре подмети