е-кто посмеивался: дескать, ждите, может, и дождетесь... Некоторые предлагали жаловаться прямо уездному. Были и такие, которые говорили, что нужно подавать прошение самому белому царю, потому что ни уездный, ни волостной ничего не смогут сделать, ведь они тоже богатые. Разве ворона вороне станет клевать глаз? Подали жалобу и туда и сюда, а ни от кого помощи не дождались - ни от уездного, ни от самого белого царя. Никакого ответа от них не было: ни плохого, ни хорошего. Жалоба наша как в воду канула. Зато в аул безо всякого приглашения прискакали жандармы с урядником... - Это после праздника курбан-айта*, что ли? - спросил Хажимукан, бросив сеть на землю. ______________ * Курбан айт - религиозный праздник, жертвоприношение. - Да, да, как раз после курбан-айта. Скандал-то был в самый праздник, а уж жандармы потом приехали... Абеке, казаки, отобрав озеро, оскорбили наших аульчан. А сколько еще унижений пришлось перенести бедным рыбакам, да и сейчас приходится. Все это в душе накапливается, но настанет время - прорвется наружу. Тогда ненависть, как степной пожар, от искорки разгорается. Вот такая вспышка у людей и была в самый день айта. Зима суровая стояла в тот год. Лед окреп, санные дороги по Шалкару легли - все как полагается. Наши люди с утра до ночи на озере батрачили на Макара и Шорака, тянули сети. В день айта никто не вышел на работу, грех в этот день трудиться - священный праздник. Собрались всем аулом и поехали в гости к соседям. Далеко растянулась вереница конных и пеших. Едут, смотрят, на озере кто-то работает. Обидным, оскорбительным показалось это людям. Как можно не уважать священный праздник? Зароптали. Кто-то сказал, что надо осквернителей прогнать с озера. Ну, рыбаки сгоряча и кинулись разгонять работающих. Сначала думали просто по-хорошему попросить уйти их с Шалкара, а все получилось иначе... Я тоже вместе со всеми поскакал. Лошаденка у меня худенькая была, к тому же и не кованая. А еще такой дурной характер имела - никогда не ступит на лед. Бывало, где на дороге попадется подмерзшая лужица, обязательно обойдет. А на озеро - убей ее, не сдвинется с места. Отстал я ото всех, стою на берегу и смотрю, как наши люди окружили казаков, кричат, плетками машут. Есть хорошая русская пословица: "На воре шапка горит!" Кто чувствует за собой вину, обязательно пустится наутек. Казаков мало, а наших много. Побросали казаки сети и рыбу, вскочили в сани и - вскачь к берегу своему. Наши, значит, вдогонку, расхрабрились, ну и обида давняя вспомнилась. Догнали их и плетками отстегали как следует. Били до самого берега. Потом вернулись, поразорвали сети, раскидали рыбу и только тогда поехали дальше, праздновать... Вот так и отомстил народ обидчикам-казакам и баю Шораку, прогнал их в тот день с озера, как косяк меринов с посева. Теперь, Абеке, судите сами: кто был виноват во всем этом? Те, кто захватил себе земли и воды, кто отобрал у бедняка последнее право на существование, или те, кто стал отстаивать это право, кто поднял руку на своих насильников?.. Спустя три дня после этого случая на льду Шалкара к нам в аул и приехали жандармы с урядником. За ними прибыли и уездный и волостной начальники, переводчики из Джамбейты. Даже из самого Теке были люди. И все в один голос обвинили нас, что мы "подняли бунт" и совершили преступление. Начались сходы, собрания, расспросы, допросы. Все это начальство нужно было кормить, пока разбирательство шло. Э-э, один аллах ведает, сколько скота было заколото! Я еще не сказал вот о ком: с окрестных аулов все богачи съехались, бии и хаджи, и тоже против нас заговорили. Уездный начальник кричит: "Найдите и приведите бунтовщиков, иначе всех до единого сошлю в Сибирь!.." Народ тогда здорово перепугался, не знал, как быть, что делать, но - молчал. Были, правда, такие людишки, которые говорили, что нужно пожертвовать двумя-тремя джигитами, чтобы отвести беду от народа, чтобы, значит, кара не на всех пала. Но их никто не слушал. Все смотрели на старика, хаджи Жунуса, ждали, что он скажет. Старик был справедливый, уважали его в ауле. Он и говорить хорошо умел, и честностью отличался особенной, никогда в жизни не обманывал. Ни за что бы он и теперь не выдал джигитов, если бы даже и знал зачинщиков. Вышел Жунус вперед и говорит: "Господин уездный начальник, виновник всему этому есть... Приведите сюда жену Малдыбая!" Уездный, волостной и вся их братия, что прибыла расследование вести, повеселели. Как же, ведь старик только что сказал, что виновник есть... Послали за женой Малдыбая. Вскоре пришла вдова с маленьким ребенком на руках. Другой мальчик, постарше, стоял рядом и держался за платье. Оборванный, в коротких штанишках, потрепанных ичигах, из которых выглядывали голые пятки. Да и на вдове все платье было из одних заплат. "Прежде всего следует строго наказать вот этих троих, - сказал Жунус, указывая пальцем на жену Малдыбая с детьми. - Это они учинили разбой на Шалкаре!" - "Что он несет, этот дряхлый хаджи, смеется, что ли, над нами?! Как могла возмутить народ эта нищая, невежественная дикарка?.." Уездный поднялся, глаза его яростно засверкали. Он побагровел и, казалось, готов был живьем проглотить старика Жунуса. "Ваше превосходительство, господин уездный начальник, позвольте мне говорить правду, - снова начал Жунус. - Эта женщина действительно бедна и несчастна. Если вы будете милосердны с ней, значит, вы - защитник справедливости. А те, что сгрудились позади вас, - бездушные, алчные люди. Это они позаботились о том, чтобы оставить малюток сиротами, женщину - нищей, отобрать у них то единственное, чем они кормились, - рыбу. Это они в лютый январский мороз искупали в проруби отца этих малюток и загнали его в могилу!.. В торжественный день айта, в наш большой праздник, люди не хотели зла, они не стали убивать тех, кто погубил жизнь Малдыбая, просто напомнили им, что справедливость еще не похоронена, она жива, и есть кому защитить ее. Вот, господин уездный начальник, все, что я хотел вам сказать. Если найдете нужным обвинить эту вдову с детьми, - ваше право выслать их в Сибирь. Если посчитаете преступлением то, что мы заступились за сирот, тогда вам придется арестовать триста человек, опустошить триста домов, вернее, угнать в Сибирь всех нас, жителей этого аула..." Уездный растерялся, да и что он мог сделать после таких слов старика. Смотрит на толпу - люди злые, нахмуренные. Может, от испуга, а может, просто от усталости, - только глядим, стал собираться уездный в дорогу. Сказал волостным: "Кончайте сами!.." - и уехал. Волостные еще помучили народ с неделю и тоже - восвояси. А Макар с Шораком привезли проволочную сеть и перегородили устье реки. В общем, не тем, так другим отомстили. С тех пор в реке нет крупной рыбы, вся в озере оседает. - Вот это настоящее издевательство, чистейшая подлость, - сказал Хажимукан и опять прищелкнул языком. - А старик Жунус жив еще? - спросил Абдрахман у Байеса. - Бодрый старик, здравствует. После того случая его еще больше в ауле стали уважать. Он живет по соседству с Халеном. Хален и Жунус - большие друзья. Через Халена можно будет, если хотите, познакомиться с Жунусом и поговорить с ним. "Это надо будет обязательно сделать", - подумал Абдрахман и вслух добавил: - Конечно, конечно! 4 - Ни коке*, ни учителя в лавке нет, пошли к рыбакам на реку, - сообщил Жаппар, бегавший в лавку за отцом. ______________ * Коке - отец. Чай был готов. Жол расположился поудобнее. Он допил шестую чашку и, разомлевший, раскрасневшийся, рукавом смахнул со лба обильный пот и окинул взглядом всю комнату. Бигайша исподлобья наблюдала за ним и старалась угадать, будет ли кайнага пить еще и заваривать или не заваривать чай? Жол медленно повернул к ней голову и проговорил: - Налей еще, келин. У моей чай кончился. Просила тебя: "Пусть Бигайша хоть с полфунта чаю пришлет..." - Старшина расстегнул грязный ворот полотняной рубашки, обнажив свою птичью грудь. - Кайнага-ау, можно сказать, и у нас чай кончился, это последняя заварка. В эту по... - Бигайша смолкла на полуслове, прикусила язык. Она чуть не назвала Жола по имени*. - В этот раз он не привез чаю. ______________ * По старому казахскому обычаю, невестка не имеет права назвать деверя по имени. "Жол" - в переводе на русский язык означает "дорога, путь, поездка". Бигайша хотела сказать "поездку...", но это значило, что она должна была произнести слово "жол", и деверь мог понять это как оскорбление. Бигайша снова заварила чай и, налив в чашку, подала ее старшине. - Я ведь много не прошу, всего только полфунта... А там сами достанем. Зато, келин, у вас, наверное, сахару много? Завернула бы гостинец для своей би-женеше* хотя бы несколько кусочков... ______________ * Женеше (от женге) - тетушка (ласк.). Жол крутил в пальцах кусочек сахара, который надкусывал с чрезмерной аккуратностью, рассчитывая растянуть его еще на несколько чашек. "Если Бигайша говорит правду, - подумал он, - то этого кусочка не хватит на две чашки, даже если будешь только лизать языком..." Женщина смотрела на потную, красную шею старшины и мысленно ругала его: "Когда же ты уйдешь, проклятый!.." - Байес найдет, - продолжал между тем Жол. - Наверное, у богачей-татар в Теке гниют в кладовых тюки сахара и чая? - Никаких товаров у них нет, в городе все вверх дном перевернулось, так хозяин мой рассказывал, когда из города вернулся. - Разве у торговцев когда-нибудь переведутся товары, келин, да ты, оказывается, еще ребенок. У них припрятано немало - всему нашему аулу на год хватит... Как хозяин-то говорил: "Город вверх дном перевернулся"?.. - Кто его знает, разве разберешь, что к чему, когда говорят мужчины. Одно я поняла, что товаров нет, вот и все. Бигайша знала, что творилось в городе, но она не хотела говорить об этом Жолу и поэтому ответила на его вопрос уклончиво. Она продолжала с тоской думать: "Как бы поскорее избавиться от тебя? Отдать эту последнюю четвертушку чая, что ли, чтобы ушел?.. Отдать - самим остаться без чая, не давать - будет сидеть до вечера! Как пиявка, зайдет к кому, пока не насосется вдоволь, пока не возьмет, что ему надо, ни за что не уйдет..." Бигайша принялась перемывать посуду и убирать скатерть, искоса поглядывая на отдувавшегося старшину. Жол, казалось, совсем не собирался уходить. Откинувшись на подушках, он блаженно отдыхал, вытирая пот с лица и от удовольствия жмуря глаза. Бигайша поняла - не уйдет. Она подошла к резному синему сундуку и, со звоном повернув ключ, открыла крышку. - Кайнага, вот весь наш чай. Хоть сами будем пить чистую воду, но я все же решила отдать четвертушку би-женеше, - четко выговаривая каждое слово, сказала Бигайша и протянула Жолу пачку чая, завернутую в пожелтевшую бумажку. - Люди, наверное, говорят про нас, что, мол, у нас и чаю и сахару вдоволь. Но ваш двоюродный брат хоть и торгует в лавке, меньше всего думает о доме. Видите, нет у нас ничего. - Гм, да-а... - Жол взял чай, положил его на ладонь, как бы взвешивая, сколько потянет, и, приблизив к глазам, стал рассматривать, словно это была сахарная косточка и он определял, с какой стороны лучше начинать ее обгладывать. - "Цейлон"!.. - прочел он на обертке. - Из Казани, видать, добротный... Он торопливо завернул четвертушку чая в большой полосатый ситцевый платок, которым до этого вытирал пот, и спрятал в карман старенького бешмета из черного сукна. По тому, как смотрела на него Бигайша, старшина понял, что женщина действительно отдала последнее, что у нее было. Боясь, как бы она, опомнившись, не потребовала чай обратно, Жол быстро поднялся с места и заспешил уходить. "Чудесно, чудесно!.. - мысленно восклицал он, ощупывая пальцами в кармане сверток. - Неожиданная удача! Шел за одним, а достал другое... Чай - это хорошо, это тоже хорошо, теперь Бахитли вылечит свою голову..." - До свиданья, келин! Да ниспошлет аллах благоденствие вашему дому! - скороговоркой пробубнил Жол и стремительно направился к двери. Когда Жол выходил на улицу, Жаппар стоял возле его серой кобылы и дергал из хвоста волосы для лески. Мальчик все время прислушивался, не хлопнет ли дверь, не появится ли хозяин; едва скрипнула наружная калитка, он отскочил в сторону и как ни в чем не бывало стал разглядывать седло. В черных глазах его горели озорные искорки. Жесткий конский волос, спрятанный под рубаху, раздувал ее, Жаппар локтем старался придавить волос, но ничего не получалось. Тогда мальчик положил обе руки на живот, скрестив их, как заправский покупатель на скотном базаре. Жол, разумеется, погруженный в свои думы, ничего не заметил, он мальчика увидел только тогда, когда уже отвязал лошадь и просунул ногу в стремя. "Надо выманить у этого сорванца воззвание!.." Жол смотрел на мальчика и напряженно думал, чем бы задобрить его, чтобы он отдал ему бумажку. - Жаппар, дать тебе денег, а? - Старшина полез в карман за мелочью. Жаппар вздрогнул и насторожился: верить или не верить старику?.. "Не обманывает ли? Может, говорит просто для приманки, а сам поймать хочет?.." - боязливо подумал мальчик. Жол, угадав опасения мальчика, достал из кармана две пятикопеечные монетки и, заманчиво позвенев ими, одну за другой бросил Жаппару: - А ну лови!.. Мальчик ловко поймал обе монетки, улыбнулся и протянул снова руку, как бы прося Жола подкинуть еще. - Ох и джигит!.. Весь в отца, шустрый! Наверное, годика через два сам вместо отца будешь ездить в город за товарами, а? Хе-хе, джигит!.. Я вот для насыбая нашел листик табаку, нет ли у тебя, Жаппаржан, какой-нибудь бумажки, чтобы завернуть его? А то пока доберусь до дому, пожалуй, весь поискрошу и рассыплю... Деньги и ласковые слова старшины благотворно подействовали на мальчика. - Найду бумагу, би-ага! - радостно воскликнул он. - Бумаг разных у меня много... А нет ли у вас бумажных денег, я хочу купить ручку и чернильницу. - Есть. Дам тебе, только ты сначала найди мне большую бумажку, чтобы завернуть табак. - А бумажные деньги годятся для игры в карты? - Ох и глупенький ты! Те деньги, которые я тебе дам, на все пригодны: хоть в карты играй, хоть покупай ручки и чернильницы. Вот они, держи!.. - Жол протянул мальчику три керенки, на которые теперь ничего нельзя было приобрести. Мальчик радостно подпрыгнул; крепко стиснув в левой ладони медяки и керенки, правой рукой он достал из-за пазухи скомканное воззвание и передал его Жолу. Взяв в руку измятый желтый листок, на одной стороне которого типографским способом был отпечатан текст воззвания, он разгладил бумажку и, аккуратно свернув ее, запрятал в глубокий карман своего чапана. - Жаппар, эта твоя бумажка очень подходящая для курения. Нет ли другой какой, только побольше? А то табачный листок широкий и жесткий, его никак не завернуть в эту бумажку, которую ты дал. - щуря плутоватые глаза, проговорил Жол. - Би-ага, как вы приедете к нам в следующий раз, я найду еще бумажку. Сегодня коке ушел к рыбакам и лавку закрыл. - Хорошо. Найдешь, значит? - Найду. "Теперь-то вы в моих руках, голубчики!.." - мысленно проговорил Жол, легко садясь на серую лошадь. Раньше он только слышал о воззваниях, которые распространял учитель в ауле, но не видел их, а теперь оно лежало у него в кармане. Хитровато улыбаясь, он заспешил к писарю, настегивая кнутом серую кобыленку, чтобы вместе с ним поскорее прочесть воззвание, написать протокол и отправить его с нарочным волостному. 5 Под утро Манар спала чутко, беспрерывно просыпаясь, боясь упустить время дойки коровы. Она слышала, как муж торопливо встал с постели и, наскоро накинув на плечи бешмет, направился к двери. - Шырагым-ау!* Ты что так рано? ______________ * Шырагым-ау - вроде русского "милый мой", но удивленно. Хажимукан, не расслышав ее вопроса, вышел. Манар глянула в окно - рано еще!.. Ее снова охватила сладкая предутренняя дрема. Как спелое яблоко, наливался рассвет. Ночная темень, сползая с Баркин-тау, растекалась по степи, таясь и прячась в овраги и низины, торопливо уносилась на запад, к темно-синим просторам Шалкара. Над устьем Анхаты стелилась голубая дымка, скрывая от постороннего взгляда зимовье Ашетер, расположенное на противоположном берегу реки. Хажимукан, выйдя во двор, направился прямо к красному быку, лежавшему возле перевернутых саней и жевавшему жвачку. Накинув на рога налыгачи, он привязал быка к саням. Пока хозяин затягивал узел, бык затих, покорно склонив голову и перестав жевать жвачку, затем глубоко, по-бычьи, вздохнул и снова задвигал челюстями. - С вечера-то забыл привязать быка, чуть было не ушел на пастбище... - неторопливо войдя в комнату, сказал Хажимукан. Манар полуспала. Она слышала, как хлопнула дверь, как зашуршали по полу шаги мужа, поняла все, что он сказал, но ей не хотелось открывать глаза, не хотелось прерывать неуловимо-забывчивые приятные предутренние грезы. Длинные ресницы ее слегка вздрагивали, она не открыла глаз, ничего не ответила мужу. - Ну покажем мы им сегодня!.. С корнем вывернем эту проклятую железную сеть, по проволочке разберем и разбросаем, чтобы и кусочка не нашли от нее. А то, видишь ли, перепрудили реку и хозяйничают в озере, как у себя дома... - О чем ты это толкуешь? Ложись лучше, чего встал ни свет ни заря, на реку, что ли, собрался? - спросила Манар, лежа по-прежнему с закрытыми глазами. - Какое тебе ни свет ни заря, уже давно утро. Да и не время теперь отлеживаться. Вчера мы сговорились собрать всех быков вместе и вырвать железную сеть из реки!.. Манар вздрогнула от неожиданности, сна как не бывало. - Как?!. Лучше терпеть голод, только подальше от разных скандалов. Пусть вырывает, кто хочет! Нам нет до этого дела. Ведь это будет большой скандал, и принесет он много несчастья людям! - испуганно проговорила она. - Никакого скандала и никакой беды не будет. - В Рашай* мужики давно уже отняли у богачей землю и воду и сами стали хозяевами. А мы что смотрим? Разве мы не сможем сделать то же самое? Ты женщина и, пожалуйста, не суйся в наши мужские дела. Мы тоже сумеем постоять за себя. Гнули спины, на белый свет не смели по-человечески смотреть - довольно, больше этого не будет. Настал и для нас день, расправим плечи!.. ______________ * Рашай - искаженное Россия. Хажимукан достал с шестка завернутый в бумажку насыбай, захватил пальцами щепотку и поднес к носу. Высохший за ночь табак легко втянулся с воздухом и проник почти в самое горло. Рыбак поперхнулся, закашлялся и зачихал, а потом долго сморкался. - Чего это тебе взбрело вдыхать эту сатанинскую пыль?.. И не смей ходить выворачивать сеть, это не наше дело. Давно уже привык Хажимукан к ворчанию жены и теперь не обратил на ее слова никакого внимания. "Предостерегать - это женское дело, а мы, мужчины, должны подчиняться своему разуму", - мысленно проговорил рыбак и, продолжая чихать, вышел на улицу. Начиная с соседа, за какие-нибудь полчаса он обошел все рыбацкие хибарки, расположенные вдоль берега, и разбудил людей. Сонные, они сходились к площадке, неся с собой кто арканы, кто сыромятные ремни, а некоторые прихватили цепи для тяжей. Сюда же привели быков, лошадей, и вся эта многоголосая толпа направилась к озеру. Обгоняя старших, шныряла под ногами шумная ватага ребятишек, их звонкие голоса далеко разносились над голубой гладью Шалкара. Когда взошло солнце, к собравшимся возле устья Анхаты людям подошли Абдрахман и Байес. - Рыбаки, - поздоровавшись, проговорил Байес, - Абеке хочет сказать вам несколько слов. Как думаете, пусть скажет?.. - Пусть говорит! - Говори! - Говори, Абеке, мы все сделаем, только как бы нас за это... - Да, как бы потом нас Макар с Шораком не сделали несчастными. Они все могут!.. Придут сюда и новую сеть поставят, еще более крепкую!.. Кто-то из толпы возразил: - Не поставят! Не посмеют, царя-то белого больше нет. Это они при нем хозяйничали, а теперь - отошла их власть! - Братья-джигиты, я много рассказывал вам о великом народном вожде Ленине. Вы - понятливые люди. Я думаю, вы хорошо помните мой вчерашний рассказ... Так вот, советская власть во главе с Лениным издала декрет, что земли и воды и все богатства принадлежат народу. Истинный хозяин земли - это крестьянин, это рабочий, это все те, кто трудится не покладая рук: пашет, сеет и убирает, все те, кто добывает себе пищу потом и кровью. А богачи, которые нанимают себе батраков и работников, которые живут за счет чужого труда, лишаются права пользоваться землей и водой. Вы - рыбаки. Ваше богатство - богатство озера. Только вы являетесь подлинными его хозяевами, и никто больше, потому что вы трудитесь день и ночь, мерзнете в холодной воде, расставляя сети для весеннего лова, стынете зимой над прорубями, добывая себе на пропитание. Вам и вашим детям принадлежат это озеро и эта степь, что лежит вокруг. И никто не посмеет отнять ее у вас. Такие же бедные люди, как вы, которые уже взяли власть в свои руки в России, помогут вам отстоять это право. Скоро, может, очень скоро мы и здесь установим такую власть, и вы сами будете управлять аулом. Не нужно бояться баев, нас много, и если мы все вместе дружно встанем против них, - не нам, а им придется убегать отсюда. Вот это сегодня я и хотел сказать вам, - закончил Абдрахман. - Все поняли? - спросил Байес. - Поняли! - Поняли! - Коли поняли, идемте и вырвем эту проклятую проволочную сеть из воды! - сказал он и направился к вбитому с небольшим наклоном в землю полосатому рельсу, от которого тянулся к реке железный трос, державший сеть. Рыбаки закрутили столб цепями и впрягли цугом несколько бычьих и конских упряжек. Упряжки протянулись вдоль берега и образовали довольно длинную вереницу. По бокам стояли люди, готовые по сигналу понукать животных. Ждали сигнала с противоположного берега, где рыбаки обрубали трос. Когда трос наконец был обрублен, Байес поднял руку и крикнул: - Погоняй!.. Под шум и гам толпы быки и лошади рванули вперед, постромки натянулись, и полосатый рельс, как нож из теста, мягко выскользнул из земли. Упряжки рванули сильнее, и из воды показалась ржавая проволочная сеть. Она перервалась, и нижняя половина ее легла на дно. Толпа радостно закричала. Седовласые старики, благодаря аллаха, зашептали молитвы. В это утро была порвана еще одна сеть, при помощи которой ненасытные богачи отбирали у людей право на жизнь. ГЛАВА ВТОРАЯ 1 Отшумел грозами и холодными ливнями с градом Кура-лай*, и наступило раннее мягкое лето. Установились теплые, погожие дни. Небо, омытое дождями, казалось особенно голубым и прозрачным. В одну неделю поднялись травы, и зеленое раздолье заколыхалось, как море, под ласковым южным ветром. Степь зацвела и с каждым днем становилась все краше и краше. ______________ * Куралай - "День козленка". Бывает в первой неделе мая. В этот период обычно проходят ливни и град. Аул учителя Халена перекочевал на летнее пастбище Молалы Тогай и остановился на берегу реки, как раз напротив зимовки. Это привольное джайляу омывалось с двух сторон степными речками - Анхатками. Здесь проводили лето почти все близлежащие аулы, они покидали роскошное летнее пастбище только тогда, когда кончалась уборка сена с поименных лугов правобережья и дехкане приступали к жатве хлебов на богаре. Аул Халена небольшой, всего шесть юрт. Среди буйной зелени они похожи на застывшие серые кочки. В них нет ни белой кошмы, ни дорогих ковров. И скота вокруг аула пасется очень мало. Бедно живут родичи учителя - хозяева этих юрт. У Асана всего лишь два козленка и корова. Примерно столько же скота имеют и его брат Найке, и батрак Рахманкул, и вдова Кумус. Чуть получше живет середняк Кубайра. Все жители аула Халена зимой рыбачат, а летом нанимаются пасти скот. Самый состоятельный человек в ауле - сам учитель Хален. Его просторная юрта хотя и не очень большая, но все же выделяется среди других своим убранством. В ней всегда чисто и уютно, пол застилается узорчатыми кошмами. В правой стороне, рядом с сундуками, стоит деревянная кровать с целой горой одеял. Наверху, под самым сводом, как белый девичий платок, красуется четырехугольный тундук*. ______________ * Тундук - квадратная кошма, закрывающая верхнее отверстие юрты. Отец Халена был человеком довольно богатым. Он умер рано, оставив сыновьям неплохое наследство. Хален к этому времени уже окончил учительскую семинарию в Оренбурге и поступил работать учителем в школу в уездном центре, а хозяйство вели старший и младший братья. Зимой Хален жил со своей женой Маккой при школе в уездном городке, а на лето приезжал отдыхать в родной аул. В тяжелый год коровы*, когда в степи вспыхнула эпидемия черной оспы, умерли мать и братья Халена. Хозяйство пошло на убыль, скота с каждым годом становилось все меньше и меньше. Оставшихся после смерти старшего брата девочку и мальчика Хален увез с собой в город. Нужно было их кормить и воспитывать, а средств не хватало. И вот, в довершение всего, учитель неожиданно был отстранен от работы. ______________ * Год коровы, год обезьяны и т.д. - у казахов годы было принято называть именами животных. Это случилось прошлой осенью. Джамбейтинскую двухклассную русско-киргизскую школу, где работал Хален, посетил инспектор от нового правительства, образованного здесь, в степи, бывшими управителями и баями. Едва уехал инспектор, как директор вызвал к себе Халена и сказал: - Вы должны подать в отставку. - Почему? - Так хочет господин инспектор. Хален попытался было выяснить причины, почему его отстраняют от работы, но директор к тому, что уже сказал, ничего не добавил. "Так хочет господин инспектор..." И Халену пришлось покинуть школу, где он проработал почти десять лет, и уехать в аул. Долгой и скучной показалась зима учителю. Хотя он и занимался с детьми дома, но что это были за занятия! Учились у него всего пять учеников, да и те приходили далеко не каждый день: то не пускала их из юрт пурга, то родители заставляли работать по хозяйству. Открыть постоянную школу Хален не мог, у него не было на это средств. Седьмой аул Копирли-Анхатинской волости, состоявший из рода Баркин, был самым многочисленным в округе. В нем насчитывалось около трехсот домов. В этом ауле была мечеть известного святого хазрета Таржеке и при ней две духовные школы - медресе. Люди отдавали своих детей учиться в эти медресе, тогда как в новые русско-киргизские школы посылали редко и неохотно. Мечеть и медресе содержали сын святого хазрета Таржеке - хазрет Хамидулла и ишан Губайдулла. Оба они, довольно известные люди в степи, когда-то учились в Бухаре и служили мюридами у великого имама; при них было трудно, почти невозможно отдавать детей учиться куда-либо помимо медресе. Кроме того, в этом ауле жили еще двенадцать почетных хаджи и свыше десяти других различных ишанов и магзумов*. Они разъезжали по округе и говорили родителям: ______________ * Магзум - сын хазрета (старшего духовного лица мечети). - Ты что же это, хочешь, чтобы твой черноглазый, отрастив волосы, стал переводчиком? - И тут же почти приказывали: - Веди его в медресе!.. Как ни старался Хален привлечь детей в русско-киргизскую школу, это ему не удавалось, мешали хазреты, ишаны, магзумы. Только один хаджи Жунус давал своим детям русское образование и ни в какое медресе не соглашался их посылать. Его старший сын Хаким учился в Джамбейтинской русско-киргизской школе у Халена, и, когда учитель переехал жить в аул, хаджи привел ему своих младших сыновей - Алибека и Адильбека. - Хален, ты учил Хакима, и я вполне доволен тобой, - сказал хаджи Жунус. - Теперь я отдаю в твои руки и вот этих своих двух сорванцов... Обучай их грамоте. За оплату не беспокойся, постараюсь хорошо отблагодарить тебя, ведь мы же соседи и даже немного родственниками доводимся... Старик Жунус, хотя и был хаджи - когда-то совершил паломничество в Мекку, а теперь собирался стать мюридом хазрета, жил далеко не одними религиозными наставлениями, он делал все по своему разумению, был прямым и честным человеком и в людях тоже уважал правду и честность. Он не задумывался над тем, как воспримут его слова, - говорил правду в глаза, поэтому даже многие богачи опасались его, не перечили ему, старались подладиться под крутой характер своенравного хаджи и делали то, что он говорил. Из пяти учеников Халена, которых обучал он этой зимой, двое как раз и были сыновьями Жунуса. Третий ученик - сын двоюродного брата учителя Ертлеуа, а остальные двое - мальчики из аула, расположенного у самого устья Анхаты. Один из них - сын приказчика Байеса, другой сын - расчетливого и энергичного Батыра. По пятницам эти двое уезжали к себе в аул и жили там по два-три дня, а иногда пропадали по целой неделе и срывали занятия. С наступлением весны у Халена не стало и этих учеников. Привыкший к постоянной работе, учитель загрустил, затосковал, он вдруг почувствовал вокруг себя какую-то пустоту, и ощущение этой пустоты еще больше угнетало его. Не было и хороших собеседников, потому что еще не все аулы перекочевали на джайляу. Тосковал Хален и по газетам и журналам, которых на этом летнем пастбище совершенно невозможно было достать. Пастбище, замкнутое с двух сторон степными речками, находилось в стороне от больших дорог, сюда никто не приезжал ни из уезда, ни из волости, а если и приезжал кто, то только по делу. В эту весну запаздывал с перекочевкой и аул Жунуса. Хаджи обещал Халену приехать на джайляу сразу же вслед за ним, через два-три дня, но почему-то задерживался. Учитель догадывался почему. Старший сын Жунуса Хаким заканчивал в Теке реальное училище, и родные ждали его возвращения. Шла вторая неделя, а Хаким все не приезжал, и аул Жунуса по-прежнему оставался на зимовке. "Если бы перекочевал Жунус, сразу на джайляу стало бы веселее. Хаджи - человек энергичный, знает толк в хозяйстве, может многое подсказать. И собеседник он приятный, сам рассказывает много и любит слушать. Если бы все люди были такими... Хороший старик, всегда за правду стоит..." - думал учитель, вглядываясь в степь. Он надеялся увидеть кочевку Жунуса. В последнее время учитель особенно сдружился со стариком, делился с ним всеми сокровенными думами и теперь с нетерпением ждал его на джайляу. - Макка, - войдя в юрту, сказал Хален, - не пора ли гнать кобылиц на луг?.. Наверное, и жеребята пить захотели... - Рано еще... - ответила Макка, продолжая полоскать в ведре кожаный подойник. - Нет, не рано. - Ну что ж, пора так пора... На реку хочешь?.. Ты опять сегодня все утро смотрел на дорогу, будто кого-то ждешь с базара. - Угадала, Макка. Я жду, только не с базара... ты же знаешь, я не могу жить без газет, журналов, книг, без уроков. На днях должен приехать из города сын Жунуса, а может, уже и приехал, вот его я и жду. Он наверняка привезет что-нибудь новенькое почитать. Она знала, что муж скучает по школе, по учительской работе, но ничем не могла ему помочь. Искоса взглянув на скучное лицо Халена, она тяжело вздохнула и пошла доить кобылицу. 2 Когда Макка закончила дойку, Хален погнал кобылиц и жеребят к реке. Впереди, как всегда, бежала вороная кобыла. Спустившись с яра, она смело вошла в воду и, вытянув шею, начала пить. По мере того как вода мутнела у ее ног, она продвигалась все дальше и дальше в реку, вместе с ней вошел в воду и жеребенок, он едва касался копытами дна, почти плавал. Сходя по тропинке вниз, учитель с опаской смотрел, как жеребенок задирал вверх голову, рыжая спинка его то и дело захлестывалась волной. Напившись, кобыла вышла из воды и рысцой затрусила к лугу. За ней потянулся весь табунок. Хален стоял на берегу и смотрел, как медленно успокаивалась и светлела вода после ухода кобыл. Было тихо, безветренно. Но вот со степи пахнул легкий ветерок, и спокойная речная гладь вмиг покрылась кудрявой рябью. Солнце перевалило за полдень. На противоположном берегу из камышовых зарослей выплыли две утки-лысухи и, чего-то испугавшись, снова скрылись в зеленом тростнике. Почти под самым яром Хален заметил голову нырка с взлохмаченным хохолком. Нырок скрылся под водой, и минуты две его не было видно. Учитель с интересом стал наблюдать, где появится эта хитрая птица. Хохлатая голова нырка показалась почти у самых тростников и снова скрылась под водой. То там, то здесь слышались всплески. Это маленькие рыбешки, вспугнутые крупной рыбой, на вершок выскакивают из воды и снова с плеском падают в нее. В лицо дует свежий ветерок, донося из камышей кряканье уток. Где-то среди мшистых кочек квакнула лягушка, ей ответила вторая, и вскоре заголосил целый хор лягушачьих голосов. Звуки с каждой минутой все нарастали и нарастали. "Красиво под вечер на реке..." - подумал учитель. С противоположного берега послышалась радостная песня. Хален улыбнулся, вслушиваясь, но песня неожиданно оборвалась. "Кто это?.." - мысленно проговорил учитель и посмотрел в сторону аула - возле юрт никого не было, ни человека, ни скотины, тишина. Бедные юрты сейчас показались Халену особенно убогими и невзрачными, как серые пни; они только нарушали красоту степи и были совершенно лишними и чужими на устланном яркими цветами зеленом ковре джайляу. Учитель тяжело вздохнул и снова повернулся к реке. "Да, бедно мы живем, убого, а ведь вокруг такое богатство!.. И люди у нас в ауле вроде не ленивые, горы могут ворочать. Но почему они все несчастны? Почему нет у них настоящей работы?.." Снова послышалась песня. Хален стал пристально всматриваться в противоположный берег - между густых зарослей ивняка мелькнула фигура всадника. Страстная, полная силы и жизни мелодия вырывалась из ивняка на простор. Песня сливалась со звуками приречья, дополняя и усиливая их; свежий речной ветерок подхватывал радостную мелодию и уносил ее далеко в степь. Чем ближе подъезжал всадник, тем песня звучала все громче и громче, отчетливее слышались слова: Только две коровы у Мухита, Только двух телят он к лету ждет, Юрта его светится, как сито, Но Мухита горе не берет... - Бедна наша жизнь, а в песнях - красивая, - проговорил учитель, с наслаждением слушая песню. Бодрая мелодия проникала в сердце учителя, волновала и радовала, уводила в мир веселья и счастья. Учитель смотрел на всадника, и приподнятое настроение джигита передавалось ему. Всадник свернул с тропинки и, подъехав к самому берегу, остановился напротив Халена. И хотя певец был теперь весь на виду, голос его слышался приглушенно и слабо, - джигит, узнав стоявшего у яра учителя, смутился и стал петь тише. Хален с трудом разобрал слова последнего куплета: На соль Туз-тобе я смотрю с удивленьем, Я встретить косинскую девушку рад, Но сесть на коня не могу от волненья, Лишь вспомню любимой приветливый взгляд. Еще издали, по голосу, учитель определил, что это едет джигит Аманкул. "Знаю, дружок, чему ты радуешься, к кому едешь..." - подумал учитель, приветливо и ласково глядя на всадника и улыбаясь. А всадник, ловко спрыгнув на землю, начал расседлывать лошадь. Аманкул был младшим братом батрака Рахманкула и доводился дальним родственником учителю. Летом он пас табуны богатого и известного в округе хаджи Шугула. Сейчас Аманкул возвращался домой из аула Шугула, что располагался километрах в пятнадцати вниз по течению реки. Шугул редко отпускал Аманкула домой, но джигит все же ухитрялся по нескольку раз в неделю бывать в родном ауле. В разное время приезжал он: то вечером, то поздней ночью, а то и днем, как сегодня. Он был аульным весельчаком - шутником и острословом, без него не проходило ни одной свадьбы и ни одного празднества в округе. Он словно по запаху угадывал, где в этот вечер будет веселье, и всегда успевал приехать к самому разгару торжества. Первым узнавал Аманкул разные степные новости, значительные и незначительные, и рассказывал их своим одноаульцам. Люди его любили, всегда ждали его приезда. Обрадовался и Хален приезду Аманкула. Он с нетерпением ждал, когда джигит переправится на эту, сторону. Но джигит не торопился, он спрятал седло под развесистый ивовый куст, привязал лошадь арканом и пустил пастись на лужайку. Затем выволок из камыша лодку, слил из нее воду и спустил в реку. Постояв еще немного на берегу, словно раздумывая, как лучше переплыть реку, он сел наконец в лодку и стал наискось пересекать быстрину. Хален неторопливо пошел по пологому песчаному берегу к тому месту, где должна была пристать лодка. - Ассаламуалейкум, Хален-ага! - крикнул Аманкул, изо всей силы налегая на весла. Плоскодонная казахская лодка, подпрыгивая на волнах, быстро приближалась к песчаному откосу. Вода вспенивалась за кормой, разбегаясь двумя кружевными волнами. Но вот днище заскрипело о песок - лодка почти на аршин выскочила на берег. - Ассаламуалейкум, Аманкул! Как здоровье? - Ничего, пока не жалуюсь, ага, - весело ответил джигит. Он выпрыгнул из лодки и за цепь вытащил ее на песок. - Как ваше здоровье? Все ли в порядке дома, как поживает аул? - Все благополучно. Тебя вот только давно не было, соскучились. Ждем. Аманкул, заметив лукавую улыбку, нарочито обиженно сказал: - Ох, Хален-ага, вы всегда подшучиваете надо мной. Вас не поймешь, то ли вы правду говорите, то ли нарочно... Если ждут меня, то что ж... вот приехал. - Нет, нет, Аманкул, шутки в сторону, я сам тебя первый жду. Одевайся и идем в аул. Аманкул посмотрел на свои босые ноги, засученные до колен брюки и покачал головой. Как разулся он на том берегу, разыскивая в камышах лодку, так и не обувался. Кожаные сапоги, сшитые на прямую колодку, лежали в лодке. Он быстро обулся, отряхнул полы теплого, на верблюжьей шерсти, чекменя и вместе с учителем зашагал по тропинке к аулу. - Прямо от Шугула или заезжал по пути в какие-нибудь другие аулы? - спросил Хален. Ему хотелось поскорее услышать от Аманкула новости. - Ни в какие аулы я не заезжал, Хален-ага. Еду прямо из Мыншукыра с пастбищ, от табунов. Даже к Шугулу не заглядывал, а то разве бы он отпустил меня. Хоть умри, ни за что не отпустит. Прямо от табунов и сюда... Ехал по-за Ханжуртами... Правда, в аул Сагу заезжал, но там я был совсем недолго, даже с лошади не слезал. А еще к зимовке Жунуса подъезжал, не к самому Жунусу, а к Кадесу. Еду, значит, смотрю: на кстау* Жунуса кони оседланные стоят. Дай-ка, думаю, узнаю, чьи это кони, вот и подвернул к Бекею. Спрашиваю: "Кто это приехал к хаджи и откуда?" - "Сын, - отвечает, - из Теке..." Это Хаким, значит. Да-а, а Кадес говорит, что сын Жунуса теперь будет большим начальником!.. Там сейчас пиршество вовсю идет. Барана закололи, но я не стал ждать, пока мясо сварится, его только при мне в котлы заложили... Я же знал, что меня здесь в ауле ждут, вот и поспешил приехать, - шутливо докончил Аманкул. ______________ * Кстау - зимовка. - Постой, постой, ты так тараторишь, что тебя трудно понять. Хаким, значит, приехал? Каким же он начальником хочет быть? Ты что-то тут путаешь... - Хален-ага, ничего я не путаю. Лопнуть мне на этом месте, если я вру. Это мне Кадес говорил, что сын Жунуса теперь будет большим начальником. А почему бы ему и не быть начальником? Ведь старик Жунус только и мечтает об этом. Сын Шугала Ихлас держит в своих руках весь Кзыл-Уй, вот и Жунус хочет, чтобы и его сын был таким же. Да, да, не смотрите на меня так, Хален-ага, я как раз говорю про Хакима, который приехал из Теке, а не про кого другого. Таким стал важным, мимо прошел и даже не посмотрел, - дескать, что с тобой здороваться... Не узнает своих земляков. Конечно, ему можно задирать голову, ведь отец его - хаджи Жунус! Почти что Шугул!.. Именно почти что... и только. Я скажу, никогда не догнать этому неотесанному чурбаку и грубияну Жунусу Шугула. И за что только люди его называют хаджи? Тоже мне хаджи, разговаривать-то как следует не умеет. Ведь он как со мной говорил?.. Увидел меня и, вместо того чтобы поздороваться, кричит: "Эй ты, шугуловская гончая, откуда едешь?" Хм, значит, я - гончая собака. За что он меня так, а? Будто я ему молоко испортил, - сказал Аманкул, хмурясь. Он был недоволен стариком Жунусом и его сыном и теперь всячески старался очернить их перед учителем. - Ты, я вижу, здорово обиделся на Жунуса. Разве ты до сих пор не знаешь характера старика? Если и сказал он тебе: "Эй ты, шугуловская гончая..." - так вовсе не желал тебя оскорбить, он просто злится на Шугула, только и всего. Но он не такой, как Шугул, намного беднее его, да и человечности в нем больше. Как ты ни говори, а хаджи Жунус умный человек, он много делает добра людям. А каким начальником хочет стать Хаким? Этого не сказал тебе Кадес?.. Странно, неужели Хаким и в самом деле этого хочет? Странно. Нет, Аманкул, ты все-таки что-то напутал. - Эх, Хален-ага, вы все стараетесь обелить хаджи Жунуса, потому что он ваш друг. А вообще-то он противный человек, и хвалить его не за что. Оно, может быть, и верно, что Жунус не такой, как Шугул, но какая для нас, батраков-пастухов, разница, Шугул ли это, или Жунус, или еще кто другой, - все равно нам от них нечего добра ждать. Большебек - вот кто может помочь бедным людям, вот кто может защитить нас, пастухов... Да, чуть было не забыл, Хален-ага, приказчик Байес передавал вам большой привет. Сказал, что скоро вместе с Абеке приедут к вам в гости. Знаете, кто такой Абеке? Вот он - настоящий человек! Когда я зашел в лавку к Байесу, он был там. Подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал: "Ты, джигит, не унывай, что пасешь лошадей Шугула. Скот будет принадлежать тем, кто его пасет, а земля - кто ее обрабатывает. Скоро, говорит, придет рабочая власть, которая будет защищать бедных и заботиться о них". Вот это действительно умно сказано. Да, Байес попросил меня передать вам лично в руки кое-какие бумаги. Так и сказал: "Лично!" Я ему ответил, что вы доводитесь мне родным ага и поэтому беспокоиться совершенно не следует, бумаги будут переданы лично в руки... Умные люди, - я говорю про Абеке и Баке, - справедливые. - Аманкул не спеша вынул из-за пазухи сверток желтой бумаги, перевязанный сученой ниткой, и передал его Халену. - Абеке, говоришь?.. Кто он такой? - переспросил Хален, принимая сверток. Он стал перебирать в памяти всех Абеке, каких только знал, стараясь угадать, кто же мог быть в лавке у Байеса. Словоохотливый Аманкул лукаво взглянул на учителя, как бы говоря: "Это большая тайна!.." И хотя вокруг никого не было, Аманкул стал оглядываться по сторонам, словно опасался, что его могут подслушать. Затем полушепотом заговорил: - Это тот Абеке, который из Теке приехал. Вы должны его знать. Он-то вас хорошо знает. Он - большебек!.. Первый раз я увидел его недели две назад. Ехал с пастбища домой под вечер, ну и завернул в аул Сагу, потому что там джигиты ойын* хотели организовать. Приехал в аул, а там никакого ойына нет. "Почему?" - спрашиваю. Мне говорят: "Нет ни сладостей, ни фруктов". - "Пойдемте в лавку Байеса", - говорю джигитам. "Были, ничего у него нет". Я настаиваю: "Пойдемте, есть у него, только надо хорошенько попросить". И мы, значит, пошли с Сагингали. Заходим в лавку, а там вместо Байеса этот самый Абеке за прилавком. Ну, я его, конечно, не знал. Говорю, что нам, мол, то-то и то-то нужно. А он: "Сейчас, джигиты, нет ни конфет, ни кренделей. Какие могут быть сладости во время войны?! Конфеты будете кушать, когда прогоним казачьих атаманов и баев. Вам самим их надо прогонять, вот что делать, а не о конфетах думать. Да вы знаете, говорит, что сейчас происходит на белом свете? Русские, говорит, уже прогнали своих богачей и сами хозяевами стали. У них теперь и земля и скот принадлежат бедным..." Стоим мы, значит, и слушаем, разинув рты. Когда вышли из лавки, я спросил у Сагингали: "Что это за человек?" Сагингали по секрету сказал мне, что это большой человек, умный и добрый. "Большебек он, говорит, и приехал к нам из Теке..." ______________ * Ойын - игра (вечеринка). - Сколько ему приблизительно лет, какой он из себя? - Примерно столько же, сколько и вам. Чернявый такой, роста среднего. Усов не носит, когда говорит, то кажется, насквозь пронизывает тебя взглядом, - охотно пояснил Аманкул. Из длинного и сбивчивого рассказа Аманкула учитель все же кое-как понял, кто такой Абеке. Многое объяснили Халену слова: "Надо прогнать казачьих атаманов и баев!.." Он стал мысленно рассуждать: "Так мог говорить только большевик Абдрахман Айтиев. Конечно, Абдрахман - это и есть Абеке... Но что же тогда выходит: говорили, что в Теке разогнали съезд крестьянских депутатов, разгромили Совдеп и всех большевиков арестовали. Наверное, Абдрахману удалось бежать из тюрьмы. Но зачем же он к нам сюда приехал? Ведь Джамбейтинское правительство его тоже не помилует..." Когда подошли к аулу, Аманкул, попрощавшись, свернул к своей юрте, а учитель торопливо зашагал к своей. Он был так занят мыслями об Абдрахмане, что не заметил, как удивленно и пристально посмотрела на него жена. Подойдя к столу, Хален начал быстро распаковывать сверток. 3 Весь день и вечер учитель читал присланные Байесом газеты и писал. После ужина снова сел за чтение. - Чего не ложишься? Всю ночь, что ли, читать будешь? Сам не спишь и другим не даешь. Что с тобой случилось сегодня? - проснувшись, спросила жена. Было далеко за полночь, а Хален все продолжал шелестеть газетами. На столике тускло мерцала керосиновая лампа. - Спи, спи, - ответил он ей, на минуту отрываясь от чтения. - Все хорошо, все прекрасно... - Что же хорошего?.. О чем ты говоришь? С тобой что-то неладное творится. Сам с собой разговариваешь, словно бредишь. Все твердишь: "Вот молодец Абдрахман!.." Кто такой этот Абдрахман? - Ничего со мной не творится, все в порядке. Просто читаю газеты, и все, а Абдрахман - это джигит, с которым я когда-то вместе учился. Он прислал мне эти газеты и письмо. Обещает на днях сам приехать. Ну спи, спи, а то детей разбудишь, а об Абдрахмане я тебе как-нибудь потом расскажу. - Как же тут спать, когда горит свет, ты беспрерывно шелестишь бумагой и что-то бормочешь. Что это за такие дела, что они ни днем, ни ночью тебе покоя не дают? Ночью надо спать, а не думать. Учитель рассмеялся: - Ты, Макка, рассуждаешь иногда, как ребенок. - Ну да, только ты один и можешь по-взрослому рассуждать. - Не разговаривай, дети проснутся. - Ты тоже не шелести бумагами и не бормочи. - Как же тут не будешь бормотать, когда не сегодня-завтра весь мир должен измениться? - Что произошло? - встревожилась Макка. Она приподняла голову и пристально посмотрела на мужа. - В прошлом году тебя за такие мысли освободили от учительства. Неужели ты опять продолжаешь старое... Прямо как по поговорке. "Сорок человек в одну сторону, а упрямец в другую!" Что это за сила такая, что мир изменить может? - Милая ты моя, спи же, завтра я тебе обо всем расскажу. Беспокоиться сейчас нет никаких оснований, напротив, есть вести, которым надо радоваться. Вот посмотришь, как изменится мир. Правда не может не победить... - Сидеть спокойно дома, - заключила она, - это самое милое дело. Я тебя очень прошу: ни во что не вмешивайся. - Ты хочешь сказать, что у нас есть дом, немного скота и нам больше ничего не нужно? - возразил Хален, недовольный ответом жены. - А что нам еще нужно? И за это надо благодарить аллаха. Многие ведь только мечтают достигнуть того, чего достиг ты. - Эх, Макка, Макка. Надо дать образование народу, научить его ремеслу - вот самая большая цель. И чтобы достигнуть ее, нельзя валяться на кровати, как я, а нужно знать, что происходит в мире, нужно заботиться не только о благополучии своего дома, но и всего народа. - На всех добра не напасешься. А если говорить об образовании народа, так ты же обучал пятерых детей, чего еще. Или это не в счет? - Что пятерых! Не пятерых, а пятьдесят человек надо обучать, вот это другое дело. Скажи, пожалуйста, кто должен научить грамоте всех наших аульных ребятишек? Кому я передам свои знания, которые приобретал годами? Кому, как не им... Макка давно уже стала подмечать, что Хален почти совсем не заботится о доме. Его доброта к людям и щедрость приносят хозяйству только убыток. Вот и сейчас он говорит о том же, чтобы заботиться о ком угодно, только не о себе. Она не выдержала и решила наконец высказать ему все свое накипевшее недовольство. - Все люди, когда отдают детей учиться, платят за обучение. Даже если и муллу нанимают для детей, и ему платят. Пока тебя не было в ауле, хаджи Жунус содержал муллу Сакипа, который за всю зиму не смог научить детей даже азбуке. А ему ведь за труд дали корову. Мать Алибека говорит, что и на этот год они хотят опять пригласить муллу. Если платят такому мулле, как Сакип, за труд, то что же тогда выходит - ты хуже этого муллы, что ли? Или ты обязан бесплатно обучать детей грамоте? Макка говорила правду. Об этом учитель и сам думал не раз. Собственно, в том, что он ничего не получал за свои труды, виноват был он сам. Когда хаджи Жунус привел своих младших сыновей к Халену и сказал ему: "Говорят, что если дело делается по договору, то и результат его бывает хорошим. Дай образование моим двум сорванцам, научи их как следует грамоте, но скажи, чего хочешь за это. Кобылу попросишь - дам, верблюда - дам. Пока имею возможность, буду платить, чтобы только сыновья выросли образованными, умными людьми". Хален тогда на это ответил: "Хаджи, в этом году мне не надо за них никакой платы, пусть учатся, потому что я все равно каждый день буду заниматься с племянником, занятия мне нужны для моей практики. Когда откроется школа и будут в ней парты, доски и хорошие учебные принадлежности, когда дети будут заниматься регулярно, вот тогда можно будет говорить и о плате..." Хален сейчас обо всем этом хотел рассказать жене, но не решился. - Ну полно, полно, ты права, - сказал он, ласково посмотрев на жену. - Это тоже большой разговор, мы еще как-нибудь потолкуем об этом. Может быть, они спорили бы еще до самого утра, но их разговор прервал большой красный бык, чесавшийся боком об арбу, стоявшую перед самой юртой. Бык поддел рогами край серой кошмы, и юрта заскрипела. С полки упали две деревянные чашки и, подпрыгивая, покатились по полу. Было отчетливо слышно, как пыхтел бык, раздувая ноздри. Пока учитель вышел во двор, бык второй раз ударил рогами в юрту, и скова послышался звон посуды и скрип решеток. Хален отогнал быка к загону, где лежал скот. Ночь была теплая, и возвращаться в юрту не хотелось. На небе ярко горели звезды. Невдалеке шапками чернели соседние юрты. Глаза Халена свыклись с темнотой. Он увидел, как из ближней юрты вышел высокий человек и направился к загону. Учитель сразу же узнал Аманкула. "А он чего это не спит?" - подумал Хален. Сегодня он был особенно доволен Аманкулом за привезенные им газеты от Байеса и Абдрахмана и еще раз мысленно поблагодарил его. Торопливо шедший джигит вдруг присел. Он увидел учителя, стоявшего возле загона. Высокий, стройный, худощавый Хален стоял неподвижно и разглядывал звезды. "Что есть такого на небе, чтобы на него можно было так долго смотреть? - подумал Аманкул, мысленно смеясь над учителем. - Как ни умны ученые люди, но у них, по-моему, чего-то не хватает..." ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Кстау хаджи Жунуса расположено на склоне глубокого подковообразного оврага. Жунус не очень богат, но имя его известно всей округе. Одни хвалят его за умение вести свое хозяйство, другие - за общительность и справедливость. Иногда вспоминают и о покойном отце Жунуса. "Суйеке постоянно заботился о народе. Хаджи Жунус весь в отца..." У Жунуса четыре сына. Самый старший из них - первый помощник отцу в хозяйстве - Нурым. Второй - Хаким, который закончил реальное училище в Уральске и со дня на день должен был приехать домой. Хакима ждали в среду, но проходил уже и четверг, а его все нет. Второй день родственники хаджи, приехавшие встретить Хакима, томились в душной землянке. Иногда кое-кто из них взбирался на горку и смотрел в степь. Хаким мог ехать домой по двум дорогам; в объезд через мост Копирли-Анхаты и по прямой через Шолак-Анхаты. Сегодня гости разместились на кошме, разостланной в теневой стороне землянки. Стараясь польстить и угодить хозяину, они с самого утра начали расхваливать Хакима, вспоминая, каким проворным и умным мальчиком он рос. Не забывали при этом бросить пару хвалебных слов и в адрес отца. Кадес, лелеявший мечту послать своего сына учиться в Уральск и именно в то училище, которое окончил теперь Хаким, как бы между прочим вплетал в разговор словечко-другое о своем сыне Тайете. - Помню я, как же, очень хорошо помню: Хаким с самого детства был очень способным. За зиму два раза прочел Аптиек!..* Но и мой Тайет нисколько не уступает Хакиму, сейчас уже перевалил за Таберек**. Прямо как Хаким! Да что удивительного, они ведь родственники. Скажи-ка, пожалуйста, хаджи-ага, сколько лет Хаким учился по-русски в Кзыл-Уйе? Я тоже думаю отдать Тайета сначала туда, - сказал Кадес, стараясь втянуть в беседу Жунуса. ______________ * Аптиек - малый сборник хадисов из Корана, по которому раньше обучали детей. ** Таберек - один из хадисов Аптиека. - Шесть лет, - коротко ответил Жунус. Он не любил пустых разговоров. - Ты отдай его Халену, больше толку будет. - Я думаю отдать Халену Амантая, а Тайета все же отправить в Кзыл-Уй, а затем в Теке. Он ведь такой же способный, как Хаким. Хаджи пристально посмотрел на Кадеса. Обычно он обрывал Кадеса: "Сначала надо сделать, а потом говорить, а ты - болтун!.. Нечего бахвалиться преждевременно..." Сейчас, при гостях, воздержался, но все же взглядом дал понять, что не одобряет его болтовни. Кадес смутился и смолк. - Говорят, кто свою собственную жену и детей расхваливает, тот самый последний человек. Вот и ты, Кадес, все про своего Тайета... - проворчал Ареш. Кадес сделал вид, будто совсем не слышал, что сказал Ареш. Он вообще старался не замечать Ареша. Повернувшись к Тояшу, сидевшему на опрокинутой ступе, Кадес учтиво спросил: - Тойеке, это в каком же году Хаким чуть было не утонул, а? - Кажется, в тот год, когда в последний раз кочевали в Есен-Анхаты. Ну да, в тот год еще у Сетиканара ноздри порвались. - Да, да, тогда Хаким чудом спасся от смерти! Если бы не ты, Тойеке, утонул бы!.. Но, видно, долго суждено ему жить, вот и сохранила его судьба. - Голубчик мой, Хакимжан, да сохрани тебя аллах, чего же это ты так долго не едешь?!. - причитала байбише Жунуса, полоская кадушку из-под айрана. - Это Сулеймен, наверное, уговорил его ехать кружной дорогой через мост Копирли-Анхаты. Иначе Хаким еще вчера бы был дома. Да, я совсем забыл, Тойеке, зачем это мы тогда на реку ходили, когда Хакима спасли? - За брусками... - Верно, - подтвердил Кадес. Он и сам хорошо помнил, зачем они ходили и как спасли Хакима, но спрашивал теперь только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свою услужливость Жунусу. - Верно, за брусками ходили... Вспомнил, Тойеке, вспомнил: под водой каменные плиты искали. Их находить трудно, песком и галькой занесены. Идешь по колена в воде и шаришь ногами по дну. Нащупал плиту, а поднять ее тоже трудов много надо. Но я ведь их легко поднимал. Поднимешь плиту, а под ней одни бруски, да ровные, как выточенные, только знай себе собирай. Прямо такие квадратные брусочки, словно кто-то специально их для правки кос приготовил. Я эти плиты легко находил... - Ну, пошел хвастать... Чего тут особенного: под водой лежат плиты, под плитами - бруски. Да их вдоль берега сколько угодно, на каждом шагу, - перебил Ареш. Но Кадес опять сделал вид, что ничего не слышал, и спокойно продолжал, обращаясь к Тояшу: - Иду я к берегу, полные руки у меня брусков, и вдруг вижу, как Хаким тонет... Он в глубоком месте купался. Помнишь, Тойеке, как я закричал тогда: "Ой-бой, Тойеке, спаси Хакима, тонет..." Слава аллаху, что ты был совсем близко от него. Схватился ты, значит, и в воду. Смотрю, ни тебя, ни Хакима, только круги кольцами по воде... Бросил я бруски на берег и тоже в реку, вас спасать. Но вы уже на мелкое место вышли. Тут я и подоспел, взял Хакима на руки и вынес на берег. Ну ты и фыркал тогда, Тойеке, от твоего чихания наверняка маленькая юрта свалилась бы... - А Хаким синий-пресиний был, изо рта вода текла... До-олго лежал он без памяти, еле-еле откачали. Вот от какой смерти спасся наш Хакимжан, а теперь вот видишь, ждем его из Теке, ученого. Бал-женге, сколько тогда ему было лет? - Пятый годок моему миленочку шел. Быстро прошло время, теперь он такой большой, а ведь, кажется, совсем недавно, только вчера, еще на руках носила его... - Да, как раз ему пять лет тогда и было. Когда я положил его на песок - маленький, ну как раз пятилетний. Но мой Тайет куда крупнее, хоть и мало ему лет... - Слов нет, твой Тайет крупный, но он такой же рыхлый и мешковатый, как и ты сам. Если он будет бороться с Алибеком или Адильбеком, они его мигом на лопатки положат, как щенка, - с нескрываемым ехидством бросил Ареш. - Где наши ребятишки бегают до сих пор? - спросил Жунус у жены. - Ушли на реку, скоро должны вернуться. - Почему ты разрешаешь им бродить целыми днями по воде? На что у них стали похожи руки и ноги? Теперь начали говорить о двух младших сыновьях хаджи - Алибеке и Адильбеке. Кадес тоже включился в разговор и, выждав подходящий момент, начал расхваливать Жунуса: - Адильбек действительно очень шустрый, подвижкой... Скажу вам, он еще и очень смелый, весь в отца пошел, весь в нашего уважаемого хаджи-агу!.. Хаджи Жунус слегка приподнял брови. Он хотя и продолжал оставаться степенным и суровым, но сравнение Кадеса пришлось ему по душе, словно вдруг ощутил на языке сливки. Он сухо покашлял и, постукивая тростью по земле, медленно проговорил: - Мальчишка не только бойкий, но и находчивый. - Отец всегда судья своим детям, так ведь, Тойеке, а? - сказал Кадес, снова посмотрев на Тояша. Тояш ничего не ответил. Он был скуп на слова, больше слушал, никогда не вмешивался в разговор. Он и сегодня почти не разговаривал, только слушал, с тоской поглядывая на голенище своего сапога, где была спрятана шахша*. С самого утра ни Тояш, ни Кадес еще не нюхали табак, боялись оскорбить Жунуса, время от времени они с тоской поглядывали друг на друга, как бы говоря: "Пойдем-ка в сторонку да понюхаем табачку!.." Руки их по привычке тянулись к голенищам сапог, но они только пальцами ощупывали табакерки и продолжали сидеть на своих местах. ______________ * Шахша - табакерка из рога. День был жаркий, безветренный, звуки, казалось, застывали в густом полуденном зное, стоило на несколько шагов отойти в сторону, как голоса уже слышались приглушенно, и невозможно было разобрать, кто и что говорил. Разморенные духотой и утомленные ожиданием, гости сидели в тени, разговаривали и не слышали, как, громыхая по кочкам, к кстау подъехал тарантас. - Ах ты, проглядели, проглядели! Даже не слышали, с какой стороны подъехал!.. - удивленно воскликнул Кадес, вставая и направляясь к тарантасу. Кучер Сулеймен лихо подогнал тарантас к землянке и осадил коней возле самых дверей. Все с радостными восклицаниями бросились к Хакиму, поспешно слезавшему с тарантаса. Только один хаджи Жунус не двинулся с места. Он смотрел на сына, оглядывая его с ног до головы, чувство отцовской гордости переполняло его сердце, но он ничем не выдавал своего радостного волнения. Взгляд его остановился на густых черных волосах - каракулевую шапку Хаким держал в руках. Хаким почти год не был дома, давно не видел родных и теперь, радуясь встрече, застеснялся, как ребенок, он подошел к отцу и протянул руки, но хаджи Жунус медлил приветствовать сына. Хаким, ощущая на себе пронизывающий, пытливый взгляд отца, почувствовал неловкость. Старик Жунус медленно, словно нехотя, пожал руку сына. "Самый умный и самый образованный у нас человек - учитель Хален не отращивал себе волос, - с горечью подумал отец. - Доктор Жангалий из рода Буки тоже не имеет таких, словно у русского попа, длинных волос. Никто из ученых казахов не носит чубов!.. А мой Хаким?.. Видали его, как он нарушил степной обычай!.. Хаджи не обнял сына, не поцеловал. Хаким недоумевал, отчего так холодно его встречает отец. "На волосы смотрит?.. Так ведь теперь все носят прически, неужели отец не знает этого? Как же я сплоховал, надо было подстричься". Бессмысленно улыбаясь, Хаким стал надевать на голову шапку. Он торопливо поздоровался со стоявшими в стороне Бекеем, Тояшем, Кадесом и Арешем и торопливо подошел к матери. Балым обняла сына и, всхлипывая, начала целовать его. Шапка слетела с головы Хакима, и мать гладила его волосы, приговаривая: - Светик ты мой ненаглядный, в городе-то некому было за тобой ухаживать, похудел как!.. Хаким был бледен. Тревоги, которые ему пришлось перенести в последний месяц пребывания в Уральске, отразились на его здоровье. Сказались и экзамены, и бессонные ночи, и скудная пища. В городе как-то никто не замечал ни бледности его лица, ни худобы. Для горожан это было вполне нормально, но плечистые, упитанные, краснощекие степняки сразу заподозрили в этом нехорошие признаки болезни. У очага две женщины варили курт. Каждый раз перед кочевкой Балым готовила курт. "Хоть недолго нам кочевать, - обычно говорила она невесткам, - но переправляться через глубокую Анхату не очень-то просто, поэтому надо все хорошенько упаковать, избавиться от лишнего жидкого груза..." Вот и сегодня она заставила своих келин-жан варить курт, а сама, довольная, с еще не высохшими на глазах слезами радости, принялась разливать гостям густой красный чай, то и дело ласково поглядывая на сына. На дастархане лежали вкусные баурсаки, любовно приготовленные Балым для угощения сына, куски сахара, в цветной деревянной чашке стояло масло, были даже жент* и изюм, хранимый матерью для уразы**. ______________ * Жент - кушанье из сушеного творога. ** Ураза - мусульманский пост. - Ешь, светик мой, ешь! Наверное, соскучился по домашним кушаньям? Может, тары* тебе дать со сметаной? - суетилась мать, пододвигая чашку с тары к сыну. ______________ * Тары - кушанье из сушеного поджаренного пшена. Старик Жунус тоже доволен сыном, хоть и холодно встретил его. Глядя на Сулеймена, за обе щеки уплетавшего баурсаки, хаджи спросил: - Что нового в городе, все ли спокойно? - Какое нынче спокойствие, хаджи-ага, все вверх дном перевернулось. Белкулли*, белкулли!.. - протягивая руку за очередным баурсаком, ответил сухощавый, разговорчивый Сулеймен. - Подошел я к Елекшаю**, что мост возле Теке охраняет, и попросил у него табачку на понюшку. Вокруг никого нет. Тогда я спросил его: "Не отберут ли у меня коня в городе?" Дорогой я слышал такие разговоры, что в городе коней у приезжих отбирают. Елекшай напугал меня: "Придется тебе, Сулешка, тарантас самому везти, коня у тебя непременно заберут. Да не только коня, и чапан, и шапку заберут. Весь город, говорит, полон казаками и ханскими киргизами..." ______________ * Белкулли - совсем (конец). ** Елекшай - Алексей. Кадес и Тояш рассмеялись над тем, что Сулеймен ходил просить у русского табачку на понюшку. Им это показалось неприличным. Но хаджи не обратил на это никакого внимания. Он думал о другом. Ему и раньше приходилось слышать, что люди из Джамбейтинского правительства отбирают в городе у казахов лошадей, одежду и продовольствие, а джигитов записывают в белые отряды, но как-то все не верилось. Он хорошо знал, что Сулеймен мог приукрасить, наговорить много того, чего и не было, однако в его словах, видимо, было много правды. Сулеймен продолжал: - Я, значит, опять спрашиваю Елекшая: "А у тех, что по делу приехали, тоже лошадей забирают?" А он: "Фу, какой ты ребенок, Сулешка, разве кто без дела приезжает сюда, - у каждого какая-нибудь нужда есть. Так вот, у всех приезжих казаки и ханские киргизы отбирают хороших лошадей, а взамен дают кляч. Ты, говорит, поезжай сейчас к Мишке, знаешь Михаила Пермякова, что плотником работает?.. Поставишь у него в сарае лошадь, дашь ей сена и иди в город пешком. Постарайся закончить все свои дела днем, а ночью поедешь обратно..." Об этом же говорил мне и сват Бозымбет: "Отнимут у тебя коня, поезжай лучше на окраину к русским, днем найдешь Хакима, а ночью незаметно выедешь из Теке..." Поневоле пришлось заезжать к Михаилу Пермякову. Вот поэтому, хаджи-ага, и задержались мы, выехали из города только на следующую ночь. А Мишка говорил, что теперь казахи боятся даже скот на базар пригонять, скоро базара совсем не будет. Белкулли, белкулли, хаджи-ага!.. Пившие чай Кадес и Ареш делали вид, что очень внимательно слушают Сулеймена, и, когда кучер закончил, Кадес многозначительно протянул: "Да-а", а Ареш покачал головой. Затем они оба взглянули на Жунуса, стараясь угадать, как воспринял хаджи известие Сулеймена. - Разве правительство не может призвать к порядку своих башибузуков? - спросил Жунус. - Как это так: у всех подряд отбирать лошадей и одежду?.. - В Кзыл-Уйе, говорят, еще строже, чем в Теке. Там и ночью никуда не скроешься, - ответил Сулеймен, вытирая с лица пот красным ситцевым платком. - Мы думали, что в Теке уже все спокойно, в следующее воскресенье я на базар собирался, а оно вон как, оказывается, в городе-то!.. Хорошо, что ты предупредил нас, Сулеймен, - сказал Ареш, перевернув стакан вверх дном и отодвигая его от себя. Он этим давал понять хозяевам, что сыт и больше пить чай не будет. - Ты что, своего красного вола хотел продать? - Да. Хотел кое-что из одежонки купить, да и чай уже кончился. Хаким все намеревался спросить у матери, где младшие братья, ему не терпелось поскорее увидеть их. И вот они вошли в юрту вместе с Дамеш. Старуха прямо с порога заголосила: - Ты что, Балым, никому ничего не сказала, что приехал твой сын? Вижу, ты хочешь скрыто от людей той сделать! Ну и скрывай. Разве ты не знаешь нашего степного обычая?.. Вот Адильбек, дай аллах ему здоровья, будет жив, будет уважать и ценить старую аже. Посмотрите, какой он принес подарок своей аже!.. Дамеш не без гордости показала сидящим большую щуку, держа ее на вытянутой руке. Хаким встал и, улыбаясь, пошел навстречу Дамеш и младшим братьям, чтобы поприветствовать их. Бабушка обняла и поцеловала Хакима. - Спасибо, сыночек, пусть даст тебе аллах долгую жизнь! Ну как у тебя, все благополучно? - Дамеш отпустила Хакима и, снова обернувшись к гостям, добавила: - А все-таки мой Адильбек будет лучше всех! - На мели у Аткулака поймал, - начал рассказывать Адильбек, не обращая внимания на подошедшего Хакима. - Поймал и аже подарил... Алибек продолжал смущенно стоять возле дверей. Бойкий Адильбек снова начал повторять рассказ, как он поймал на реке щуку и подарил ее аже, и все внимание гостей теперь было приковано к нему. 2 На другой день, это был день жумги, утром хаджи Жунус велел запрячь гнедого коня и вместе с Хакимом поехал в мечеть на молитву. Обычно хаджи ездил на молитву один, но сегодня отец с сыном сидели рядом в тарантасе, радуясь встрече и прохладному утру. Тарантас мягко катил по проселочной дороге. Не случайно Жунус взял с собой Хакима. Он хотел познакомить взрослого, окончившего училище и, пожалуй, уже способного управлять аулом сына со всеми знатными людьми - хаджи и ишанами, приезжавшими в день жумги в мечеть. На небольшом холме, носившем название Шала, находилось кладбище Акпан. Дорога, по которой ехали отец с сыном, пролегала у самого подножья Шала. Уже показались могилы, огороженные глинобитными стенами, местами разрушенные дождями и ветрами; островерхие четырехугольные строения, окутанные легкой дымкой утра, издали напоминали какой-то сказочный город. Но когда подъехали ближе, эта сказочность исчезла и кладбище предстало перед путниками во всей своей унылой наготе. Полуразрушенные могилы богатых хаджи, надгробные плиты с эпитафиями, бесчисленное множество серых, едва возвышавшихся над землей бугорков - все это наводило тоску и заставляло думать о бренности жизни. Проезжая мимо кладбища Акпан, Жунус всегда останавливался и совершал молитву за упокой усопших, покинувших безрадостный, беспокойный, приносящий только одни страдания скорбный мир. На этом кладбище группами располагались могилы покойных из всех аулов, кочевавших вдоль Анхаты до самого Алакуля. Здесь были похоронены и многочисленные предки Жунуса. - Сворачивай к могиле деда, помолимся. Молитву читать будешь ты, - сказал хаджи сыну. Он посмотрел на чисто выбритую голову Хакима и улыбнулся: "Вот теперь тобой и предки вполне будут довольны!.." Давно не читавший молитв и уже успевший позабыть отдельные стихи Корана, которые отлично знал в детстве, Хаким сначала растерялся. Пока шли к могиле, он мучительно думал о том, как ему теперь быть, ведь отец может страшно обидеться. Хаким мельком взглянул на суровое лицо отца и мысленно улыбнулся - нашел выход... Опустившись на колени на зеленую траву перед могилой деда, Хаким прочел Агузи (первый стих Корана), затем Альхам (основной стих Корана) и снова повторил Агузи. Завершил молитву троекратным повторением Кулхуаллу (аллах един, нет аллаха кроме аллаха...). Едва Хаким начал второй раз повторять Кулхуаллу, отец сурово посмотрел на него, но не прервал молитву. Когда сын окончил обряд, хаджи Жунус строго спросил его: - Это что за нововведение в Коран? - Отец, так читают татарские муллы в Теке, - солгал Хаким. - Они говорят, что если прочитать один раз Альхам и три раза Кулхуаллу, это все равно что прочитать весь Коран. Хаджи покачал головой и задумался, не зная, верить или не верить тому, что сказал сын. Хаким сослался на авторитетных текенских мулл, на самом же деле он узнал об этом легком способе прочтения Корана не от мулл, а от Амира. Тогда он поспорил с другом, не поверив ему, но теперь - теперь это нововведение Амира очень пригодилось Хакиму. Не нужно было краснеть и оправдываться перед отцом, почему и как забыты молитвы. Они возвращались к тарантасу. Хаким шел сбоку, чуть приотстав от отца и ухмылялся. Сели в тарантас. Хаким взял вожжи. - Ну как, сынок, не разучился еще править лошадьми? В детстве ты хорошо ездил... Тише, тише, не гони!.. Хаджи с удовольствием глядел на широкий круп лошади, бежавшей крупной рысью по обросшей густой травой проселочной дороге. У оврага узкая лента проселка влилась в большую дорогу. Хаким натянул вожжи, придерживая гнедого на повороте, чтобы не опрокинул тарантас, и снова пустил коня крупной рысью по накатанной пыльной колее. Настроение хаджи с каждой минутой поднималось: удобный тарантас, хорошая лошадь, густо растущая вдоль дороги трава, легкий ветерок, бросавший в лицо утреннюю степную свежесть, - все это пробуждало сокровенные мечты. От природы крутой и замкнутый, хаджи любил своих сыновей, но бывал с ними строг и держал их на расстоянии. Сегодня пахучее степное утро возбудило в нем желание поговорить с сыном по душам, узнать его думы и намерения. - Не знаешь, что делает сын Шугула Ихлас? - начал хаджи издалека, чтобы вовлечь сына в разговор. - Шугул говорит, что его сын - главный визирь хана, правда это или нет? - Ихлас - доктор. Он лечит людей. В Джамбейте есть и другие доктора, кроме него. Всех их теперь, отец, называют не визирями, а членами правительства. Они ведают вопросами охраны здоровья людей. - Не визирь, говоришь?.. Не люблю, когда хвастают. Хоть и побывал в Байтолле*, а лгать не перестал, - сказал Жунус, не скрывая от сына свое недовольство Шугулом. ______________ * Байтолла - храм в Мекке. - Слово "визирь" уже устарело, отец. - Тогда почему же Жаханшу народ ханом величает? Где хан, там должен быть и визирь. - Да и Жаханшу ханом величают тоже по старой привычке. - Ну, а сам ты что думаешь делать, куда хочешь определиться? - Хочу дальше учиться, отец, а пока побуду возле Ихласа. - Да-а... - многозначительно протянул Жунус. Ему не понравились последние слова сына. Хаким заметил недовольство отца. Он подумал, что отцу не понравилось его намерение учиться, и тут же добавил: - Конечно, для учения требуется много средств... Если вы одобрите, отец, то я пока устроюсь на какую-нибудь службу. - Сколько нужно средств?.. - спросил Жунус, в упор глядя на сына. - Это будет зависеть от того, где и на кого учиться. Если в Оренбурге - одни расходы, а если поехать дальше, скажем, в Петербург... - Хален ведь в Оренбурге учился?.. Чем прислуживать сыну Шугула, лучше продолжать учиться. Пока жив буду, обеспечу. Только теперь понял Хаким, что именно не понравилось отцу в его ответе: "Отец не хочет, чтобы я находился возле Ихласа..." - Сейчас кругом война... - сказал Хаким, приветливо глянув на отца. - Дороги все закрыты. Ни в Оренбург, ни в Петербург проезда нет. Пока кончится война, хочу определиться на службу. Вы одобряете это, отец? - Где, интересно, сейчас Баке, он бы помог тебе. - Вы спрашиваете про адвоката Бахитжана? - Да. - Говорят, что он сидит в тюрьме. - Как ты сказал?!. - На полном старческом лице хаджи появилась растерянность. Он был глубоко убежден, что тюрьмы существуют не для таких, как Бахитжан Каратаев, - в них содержат только конокрадов, разбойников и убийц. "Что тут особенного, - думал между тем Хаким. - Я тоже сидел в тюрьме... Настоящие преступники, наверное, редко попадают в камеры, там томятся в основном невинные люди..." Хаджи очень удивился этому известию, но ни о чем не стал расспрашивать сына. Он сказал: - В том году, когда был указ о мобилизации джигитов, Баке очень много добра сделал людям. Джигитов из нашего рода он всех освободил от посылки на тыловые работы. Смелый человек, умный... Хакиму нравилось, что сегодня отец, против обыкновения, был разговорчив и весел, а главное - одобрил его намерение продолжать учебу. Ему вдруг вспомнилось, как отец вчера вечером в разговоре с гостями как бы между прочим сказал: "Не случайно мы дали сыну имя Хаким!.." "Отец мечтает о том, чтобы я стал хакимом!.."* ______________ * Хаким - правитель (арабск.). - Отец, - спросил он, - кажется, это вы рассказывали о том, как адвокат Бахитжан был переводчиком у своего брата Аруна-тюре? - Да, это и было как раз в том году, когда царь дал указ о мобилизации джигитов. - Разве Арун-тюре не знал по-казахски? - Знал... Я лично видел его тогда. Арун-тюре был человеком воспитанным, родовитым, правнуком самого хана Каратая, а в народе его как-то не очень уважали, вернее, не любили. Он хорошо говорил по-русски, всегда садился рядом с помощником губернатора... А свои выступления заставлял брата Бахитжана переводить на казахский язык, потому что Бахитжан был очень красноречив, народ знал его и уважал. Да и еще одно обстоятельство заставляло Аруна-тюре держать при себе переводчиком брата - это повышало авторитет султана. - А много тогда народу собралось? - Почти все население бухарской стороны Яика. Слух о том, что всех джигитов от девятнадцати до тридцати одного года заберут служить, сильно взволновал народ. Прибыли почти все люди шести родов Кара и восьми родов Айтибета и все семиродцы*. Площадь возле Менового Двора, где раньше проводилась ярмарка, была запружена конными и пешими. В центре площади устроили высокий навес, а под ним трибуну. Сквозь узкий проход, образованный в толпе цепочкой жандармов, прошли на трибуну чиновники и военные с золотыми погонами и орденами. Я стоял почти у самой трибуны и все хорошо видел. Поднялся Арун-тюре и что-то стал говорить по-русски. Народ шумит, никто не понимает. Потом вышел Бахитжан, и все смолкли. "Не беспокойтесь, не волнуйтесь, казахи, - начал Бахитжан, - ваши сыновья не на войну пойдут, а на тыловые работы. Так говорит вам султан Арун-тюре..." ______________ * Роды Малого жуза. - Так и назвал своего брата? - Да, он ведь умный человек. Тебе Бахитжан во многом помог бы... И вот таких людей сажают в тюрьму! Эх, чем все это кончится?!. - Всего интереснее то, что казах говорил с казахами по-русски, а потом его слова переводились на казахский язык! - засмеялся Хаким, но, заметив, что отец не одобряет его шутки, ударил вожжами по крупу лошади и, притихнув, спросил: - У кого остановимся, отец? - У хаджи Махмета. Коня распряжешь и привяжешь в тени... Они проехали между низкими домиками, густо расположенными вокруг мечети, и остановились у ворот хаджи Махмета. Сытый пес несколько раз гавкнул на тарантас и, лениво переваливаясь, отошел в тенистое место двора. 3 Лучшей мечетью на бухарской стороне Яика считалась мечеть Таржимана, или, как ее почтительно называли в народе, мечеть Таржеке. Она стояла к востоку от озера Шалкар на крутом берегу реки Анхаты, и далеко в степи был виден ее высокий минарет. Между мечетью и озером находилось большое кладбище. Люди, съезжавшиеся в день жумги к мечети, сначала совершали намаз*. ______________ * Намаз - молитва. Когда хаджи Жунус с сыном подъехали к мечети, все уже отслужили намаз на кладбище. Хазреты, магзумы, ишаны и другие почтенные служители мечети подходили к оградке. Старик Жунус почтительно поздоровался с хазретами, подав им руку, остальных приветствовал только поклоном головы. Хаким же, здороваясь, обошел всех и всем пожал руки. Затем отошел в сторону, чувствуя на себе оценивающие взгляды святых отцов. Худые, в черных длиннополых чапанах и белых чалмах, с коротко подстриженными усиками и редкими, седыми, как степной ковыль, бородками, служители мечети стояли возле оградки и важно беседовали между собой. Тут же толпились бии, хаджи и старшины. В противоположность святым отцам они были полные, грузные, с густыми усами и красными шеями. Но и они двигались так же медленно и важно, держались с достоинством. Глядя на это скопище почтенных людей, Хаким чувствовал робость, как пегий стригунок, попавший в табун старых наров*. Он искал глазами своих сверстников. Взгляд его упал на двух магзумов. Хаким узнал их, - когда-то в детстве он вместе с ними бегал на речку купаться. Магзумы стояли рядом со своим отцом - хазретом, чуть в стороне от толпы, у самого входа в мечеть. Оба они казались очень худыми и тонкими, с почти девичьими талиями, одеты они были в одинаковые серые бешметы, длинные сухие шеи еле-еле удерживали головы с большими, как снежные комья, белыми чалмами. Они не узнавали Хакима, смотрели на него отчужденно, даже пугливо, словно боялись, что он подойдет к ним и скажет что-то обидное и оскорбительное. Хакиму они напоминали двух пугливых козлят от белой козы, бегавших вокруг зимовки, которые, увидев подкрадывавшихся к ним ребятишек, моментально прятались под ноги матери. ______________ * Нар - одногорбый верблюд. К хаджи Жунусу все подходили и подходили люди с поздравлениями. Одни говорили льстиво, другие от души, третьи - с завистью. - Хаджеке, оказывается, у вас сын приехал, поздравляю! Да благословит его аллах! - Видать, недавно приехал? Мы еще ничего не слышали... - Да, ваш сын настоящим джигитом стал, а ведь, кажется, только вчера босиком бегал... А теперь большой, ученый. - Сын-то ваш, хаджеке, теперь у волостного может писарем служить!.. - Что у волостного... Он достоин быть переводчиком при самом уездном начальнике!.. - Какой скромный, какой благовоспитанный! Весь в отца! - У Жунуса все сыновья такие!.. С одинаковым почтением отвечал хаджи Жунус и тем, кто говорил от чистого сердца, и тем, кто угодливо льстил ему, предсказывая блестящую карьеру сыну. - Что из него получится, теперь это от него самого зависит, - слегка кланяясь, говорил Жунус. - А у нас, отцов, желание одно: как можно лучше выучить детей, дать им хорошее воспитание. Да благословит вас аллах за добрые слова, почтенные люди! И вам, бии, спасибо за хорошее пожелание!.. Жунуса выслушали с большим вниманием и одобрительно закивали головами. Лишь один хаджи Шугул не принимал участия в разговоре. Он недолюбливал пользующегося авторитетом старика Жунуса и всегда старался чем-нибудь уколоть его. Он и теперь выжидал момент, чтобы можно было будто невзначай, но основательно принизить Жунуса в глазах духовенства и почтенных биев и старшин. Рядом с Шугулом стоял его родственник - тонкий и длинный Вали. Он приветливо смотрел на Хакима и улыбался. - Чего вытянул шею, как цапля?.. - почти крикнул на него Шугул. - Или думаешь, губернатор приехал?.. Разве не видишь - это всего-навсего племянник сумасброда Шагата, - он острием подбородка кивнул на Хакима. - Пошли в мечеть, разиня долговязая!.. Может быть, оттого, что Шугул прикрикнул на Вали особенно громко, толпа как-то разом смолкла, и люди повернули головы в его сторону. Они поняли, что жало шугуловских ядовитых слов направлено не на бедного Вали, а на старика Жунуса и его сына, вернувшегося с учебы. Люди стали потихоньку переговариваться, подталкивать друг друга в бок, кивая на Жунуса, - они ждали, что ответит он Шугулу. Никто не сомневался, что Жунус сумеет ответить и Шугулу придется пожалеть о том, что он беспричинно задел Жунуса. Но Жунус не торопился, он тщательно обдумывал ответ. Хазрет Хамидулла, моложе хаджи по годам, но старше по положению, более авторитетный, чем они, и более уважаемый всеми верующими, с беспокойством смотрел то на Шугула, то на Жунуса: ссора между этими двумя стариками ему казалась неизбежной, ясней ясной луны. Хазрет волновался. Он был недоволен Шугулом. "Испортит мне все этот хаджи..." - подумал хазрет, намеревавшийся после намаза побеседовать со стариками по одному очень важному делу и получить от них удовлетворительное: "Быть сему!.." Ишан Губайдулла был недоволен, он сухо кашлял, словно поперхнулся едкими словами Шугула. - Уважаемые люди, прошу войти в мечеть, - быстро проговорил Хамидулла и первым вошел в священный храм, где с минуты на минуту должен был начаться намаз. За хазретом потянулись степенные ишаны, горделивые хаджи, бии и старшины, а за ними и простолюдины. Через несколько минут площадка перед входом в мечеть опустела, лишь у порога рядком остались лежать кибисы* и галоши, а возле стены прислоненные посохи. Среди простых белых, серых и полосатых палок особенно выделялись несколько колончатых посохов бухарской работы. Они принадлежали самым богатым людям степи. ______________ * Кибисы - кожаная обувь, напоминающая галоши. Входя в мечеть, люди обязательно должны снимать обувь у порога. 4 Слова Шугула слышал и Хаким, но он не придал им значения и не обиделся: "Богатому хаджи можно говорить все, что угодно. А что Шагат-ага сумасброд - это верно. Но ведь сумасброд ага, а не я, мне-то что до этого? "Приехал губернатор..." - ну и сказал же!.. Глупо и не к месту!.." - рассуждал Хаким. Он снова подумал о двух сверстниках - магзумах: "Как щенки безродные... Лица бледные, а глаза плутоватые... Собственно, какое мне до них дело? У них своя дорога в жизни, у меня - своя. В хазреты, наверное, метят?.. Интересно бы узнать, насколько они религиозны? Если бы очутились где-нибудь в ауле, подальше от мечети, носились бы, наверное, по поляне, как молодые бычки, а ночью - гуляли бы с девушками..." Хотя магзумы ни слова не сказали Хакиму и ничего плохого ему не сделали, он чувствовал какую-то неприязнь к этим юношам, облаченным в одежду святых отцов. Живя в городе и обучаясь в русской школе, Хаким постепенно отдалялся от религиозного аульного мира, отвыкал от мечети, забывал молитвы и обряды. У него были совершенно иные взгляды на жизнь, чем у юношей, окончивших медресе, и у всех этих религиозных старцев. Только сейчас, здесь, Хаким вдруг понял, какая большая пропасть отделяет его от хазретов, магзумов и ишанов, они - совершенно непонятные и чуждые ему люди, и он им тоже, наверное, чужой и непонятный. "Зачем сюда привез меня отец?.." Хаким смутно догадывался о намерениях отца. Он хотел показать почтенным старцам своего образованного сына, познакомить с ними, хотел, чтобы Хаким увидел лучших, уважаемых людей степи и брал с них пример. Правда, отец не сказал ему об этом прямо, но намек был довольно недвусмысленным. Хаким вспомнил слова отца. Когда они перед выездом садились в тарантас, старик Жунус сказал сыну: - Красив молодец, а на людях еще краше!.. Поедешь сегодня со мной в мечеть... Хаким не пошел на молебен. Он немного постоял у входа, раздумывая, что делать, а потом направился к лестнице, знакомой ему с детства, и начал подниматься по ней на минарет - самый высокий купол мечети, откуда муэдзин обычно оповещал народ о начале намаза. Темный и узкий коридор вывел его на чердак под большой купол, походивший на огромную высокую юрту. Крепкие толстые сваи свода стремительно взбегали вверх и собирались в пучок у самой макушки купола. Под сводом гулял прохладный ветерок, врывавшийся сюда через узкие, как лица магзумов, окна. На полу валялись старые книги и разорванные пожелтевшие листки, покрытые паутинками и пылью, Хаким разом окинул взглядом все это забытое, заброшенное хозяйство мечети и сморщился. В лицо пахнуло сыростью и плесенью. Он подошел к двери, ведущей непосредственно на минарет, и стал быстро взбираться по винтовой лестнице. Пробежав несколько кругов, замедлил шаг - с непривычки закружилась голова. Хаким посмотрел вверх - до площадки было еще высоко. Тюбетейкообразный купол минарета, казалось, сужался и был острым, как шпиль. Хотя день стоял ясный и безветренный, Хаким явно ощутил, как раскачивалась башня и легкие дощатые стены гудели, словно в грозовую ночь. Отдышавшись, он стал подниматься выше, медленно, со ступеньки на ступеньку. Вот и вход на площадку минарета - место муэдзина. Возле всех четырех окон башни, сгрудившись, стояли ребятишки. Услышав шаги, они бросились было врассыпную, кто вверх, кто вниз по лестнице, но, увидев Хакима, остановились в недоумении. Они сначала подумали, что на минарет поднялся сам муэдзин Айгужа, вредный и злой, который больно драл за уши, но перед ними стоял джигит, одетый по-городскому, и улыбался. Некоторые из ребят, что постарше, знали Хакима. Особенно хорошо были знакомы с Хакимом круглолицый и смуглый Мукыш и бойкий Узак. Узак растолкал ребятишек и, выйдя вперед, как равный равному, подал Хакиму руку: - Здравствуйте, Хаким-ага! Хаким, все так же приветливо улыбаясь, пожал руку Узаку. Увидев это, осмелели и остальные ребята. Они окружили Хакима. Каждый тянул руку, каждому хотелось лично приветствовать джигита в городской одежде. Хаким с удовольствием здоровался с ними, ласково гладил по головкам, знакомых ребятишек окликал по именам, а кого не знал, расспрашивал, сколько лет, как зовут и кто отец. Ближе всех к Хакиму держались Узак и Мукыш. Они с интересом разглядывали городскую одежду сына хаджи Жунуса и внимательно слушали, что он говорил. - Ну, как учитесь? Или все ступеньки на лестнице считаете и никак не можете сосчитать? - шутливо спросил Хаким. - Лестничные ступеньки мы давно сосчитали и учиться тоже учимся... Отец хочет учить меня по-новому. А эти книги, что написаны на турецком языке, есть и без нас кому читать. Пусть магзумы их читают!.. - деловито ответил Узак, искоса взглянув на Самигуллу. - Если бы ты умел читать их, тоже читал бы, но ведь в твою башку ничего не вобьешь! Тебя же исключили из медресе за озорство, - насупив брови, пробурчал Самигулла. - Какой я озорник!.. Вот ты - это настоящий озорник. Отец у тебя - ишан, сам ты - магзум, а как послушаешь тебя - что ни слово, то ругательство. Скажешь, это не ты отрезал хвост у теленка Айгужи? Не ты разве на речке ржал жеребцом? А кто у чужих лодок вынимает затычки и наполняет лодки водой? - торопливо проговорил Узак, вспоминая проделки Самигуллы. - Чего ссоритесь? Оба вы молодцы! - шутливо сказал Хаким, погладив каждого по головке. - Мои братишки Алибек и Адильбек занимаются у учителя Халена. Идите и вы к нему учиться... Мальчики понравились Хакиму, он слушал их звонкие голоса, смотрел в улыбающиеся смуглые лица, а на душе становилось как-то тепло и весело. Невольно подумалось о тех, кто творил сейчас намаз в мечети. Иссохшие старцы, аксакалы, имамы в белых чалмах - все они застыли, уткнувшись лбами в землю в усердном молении. А эта стайка беспечно растущих ребят, полнолицых, загорелых, проворных и умных, - нет, эти ребятишки не похожи на молельщиков и никогда не будут такими, как они... Хаким подошел к окну. Перед ним открылась просторная степная даль, рассеченная голубовато-синей рекой Анхатой. Буйные заросли тростника шириной в несколько саженей, как зеленые каймы, с двух сторон обрамляли реку. Тростник тянулся до самого озера, местами пестрел, смешанный с прошлогодним камышом. По берегу Шалкара камыш цвел, пушистые головки под ветром клонились к воде, напоминая старцев в мечети, застывших в земном поклоне, а чуть подальше, в низине, - густая поросль молодого тростника, похожая на поле раскустившейся пшеницы. Тростник колыхался и шумел от порывов ветра. Шалкар - большое озеро. Оно, как море с кудряшками синих волн, убегает к горизонту, голубая вода почти сливается с голубым и белесоватым небом, и, только пристально всматриваясь, можно заметить едва доступную невооруженному глазу темную дугообразную линию противоположного берега. Там, возвышаясь над водой своим белым меловым мысом, стоит гора Сымтас. И ее трудно различить, она задернута дымкой. Озеро Шалкар, которое едва ли обойдешь за два дня, с высоты минарета было похоже на гигантский ковш, а впадавшая в него река Анхата с многочисленными рукавами и затонами была как бы ручкой этого ковша. Хаким с упоением смотрел на всю эту открывшуюся из окна минарета даль и чувствовал, как взволнованно билось сердце в груди. Ему хотелось сесть на коня и скакать по этому степному раздолью, скакать навстречу ветру и цветущим травам... Хаким спустился с минарета, вышел во дворик мечети и, прислонившись к оградке, стал с нетерпением ждать отца. x x x Собравшиеся в мечети ишаны, муллы, суфии и хаджи не торопились кончать намаз. Хаким с тоской думал, что ждать ему придется долго, старики ни за что не согласятся пропустить одну молитву жумги. Да еще хазрет собирался устроить какое-то совещание после намаза. Около мечети по-прежнему никого не было. Вниз от мечети, к реке, сбегали маленькие домики, покосившиеся, с почти вросшими в землю окнами. Они так густо были налеплены один к другому, что казались одной сплошной серой стеной. Во дворах и напротив окон - мусор и разный хлам. Некоторые дворы огорожены камышовыми изгородями. В изгородях зияют дыры, пробитые скотом. Кое-где виднеются опрокинутые вверх полозьями сани, обломки деревянных борон. Трубы на домах, сложенные из сырого кирпича и обмазанные желтой глиной, пообваливались от дождей и ветров. Стены землянок испещрены дождевыми потеками. Все вокруг серо, убого, неприветливо. Казалось, только один двухэтажный сосновый дом хазрета Хамидуллы не боялся ни осенних холодных дождей, ни вешних вод; сверкая свежеокрашенной красной крышей и веселыми синими наличниками, хазретовский дом, как гордый человек, с презрением смотрел своими большими окнами на мазанки бедняков, которые, точно просители в поклоне, толпились вокруг него. И еще одно здание привлекло взгляд Хакима своей чистотой и опрятностью - это медресе. Его черная крыша среди старых землянок была как коротко подстриженные усы на землистом лице муллы. Жалкий, убогий вид землянок наполнил сердце Хакима горестным чувством. Здесь, внизу, не было той красоты и простора, которые он видел с минарета, не было ни цветущей раздольной степи, ни голубой реки, ни синего, как море, Шалкара. "Бедные казахи, почему бы и вам не жить в таких сосновых домах, как у хазрета?.." Плотно сжав губы, он смотрел на землянки Ахмета и Махмета, которые, казалось, вот-вот развалятся. Они словно просили: "Подопри меня!.. Подопри меня!.." Хаким медленно пошел по аулу. Возле разваливающейся землянки он заметил старуху. Одной рукой подперев бок, другой заслонившись от солнца, она долго, внимательно разглядывала Хакима. - Здравствуйте, аже! - приветствовал ее Хаким. Но старуха продолжала молча разглядывать его, только шевелила губами, словно собиралась спросить, чей он сын и откуда приехал в аул. Из-под коновязи, до блеска отполированной лошадиными боками, выскочили два догонявших друг друга босоногих мальчугана. Увидев Хакима, они в замешательстве остановились. Одного из них Хаким сразу узнал. Это был Жаппар, сын продавца Байеса. Босые ноги до колен забрызганы грязью. Мальчик смущался и прятал руки за спину; из-за его худенького плеча струился сизый дымок. "Курит!.." - догадался Хаким. Он был удивлен и поражен, что малыш Жаппар держал в руке папиросу, нисколько не опасаясь близости мечети и медресе, где творили намаз ишаны и муллы, считавшие курение и нюхание табака наивысшим человеческим грехом. Хаким пристально посмотрел на мальчика. Черные круглые глаза Жаппара светились озорными огоньками. Мальчик уже не смущался. Он отступил на шаг, словно испугался, что Хаким отберет у него папиросу, и бойко проговорил: - Хаким-ага, если хотите курить, у отца в лавке есть табак, идемте, я вас проведу... Отец тоже курит... - А где твое "здравствуй", Жаппар? Ты ведь Жаппар, да? - спросил Хаким, довольный решительностью мальчика, говорившего смело и открыто о себе. - Я растерялся, Хаким-ага. За мной вот Газиз гнался, хотел отобрать папироску. Я убегал от него, а тут - вы!.. - все так же бойко продолжал Жаппар, показывая на пятившегося высокого худощавого мальчика с густыми бровями и серым землистым лицом. - Что? И Газиз курит? Ой, не дай аллах, увидит вас Амангали - надерет уши! Если попадетесь на глаза ишану, и отцам вашим будет немало неприятностей. - Мулла Амангали сам табак нюхает и тоже скрывается, чтобы никто не видел. А мы видели! Ишанов мы тоже не боимся, их сыновья еще больше нашего курят. Разве ты, Хаким-ага, не знаешь об этом? - возразил Жаппар, обращаясь к Хакиму то на "вы", то на "ты". - Не говори глупостей, магзумы не курят, это твоя пустая выдумка... - Клянусь аллахом, правда! Вчера только у моего отца в лавке тайком табак покупали... Сам видел, собственными глазами. Вы, Хаким-ага, наверное, ничего не знаете про наших шакирдов. Днем они в медресе читают Коран, носят на головах чалмы, а вечерами на лугу песни поют с девушками и молодухами и вообще болтают, что им на ум взбредет. Оставайтесь сегодня здесь ночевать, увидите. - Байеке где, дома? - В лавке. Там он с нашим гостем русскую книгу читает. А гость наш - это друг папы, учитель, живет у нас и помогает папе писать бумаги. Недели две назад приехал из Теке и обратно в город поедет еще не скоро, как установятся дороги. Пойдем, я отведу тебя к папе. Знаешь, где лавка находится? Около дома Карима. - У Байеке же не было лавки?.. - Папа поставил лавку в прошлом году... - Гм... интересно... - качнул головой Хаким. - Ну идемте, - и он торопливо зашагал к дому Карима, стоявшему почти на самом берегу Анхаты. Оба мальчика, чуть приотстав, молча шли за ним. Слова Жаппара удивили Хакима. "Мулла Амангали нюхает табак?! Тогда, наверное, другие муллы тоже нюхают табак?.. Сыновья ишанов тоже курят... Это позор! Но, может быть, Жаппар все это выдумал? Я ведь только что сам видел двух магзумов с чалмами на головах и скрещенными на груди руками. У них тупые, бессмысленные лица. Они покорно вошли в мечеть и теперь, несомненно, наперебой читают аяты*. Неужели они курят?.. А может, и курят, - собственно, какой смысл ему лгать. Есть же такая поговорка: "Не делай то, что делает мулла, а делай то, что он говорит". Оно и верно, кто дальше от мечети живет, в том больше религиозности и честности. А муллы только красиво говорят, а сами никогда Коран не соблюдают. Взять хоть хазрета Хамидуллу - трех жен имеет, да еще и к чужим ходит. Ведь это он ходил к жене... к жене этого... тьфу, забыл имя!.. Вот тебе и хазрет - служитель аллаха!.." ______________ * Аят - стих из Корана. Хаким пошел медленнее, и мальчики догнали его. Теперь они шли рядом. - Учитель, говоришь, гостит у вас? А кто этот учитель, я его знаю? - Наверное, знаешь, он учил детей в аулах. Мне он составил словарь, где казахские и русские слова написаны рядышком, - и тут же стал повторять уже заученные наизусть слова из словаря: - кала - город, нан - хлеб, озен - река, ата - дедушка... - А твой отец разве по-русски не знает? Он ведь часто бывает в городе... - Папа хорошо разговаривает по-русски, он и меня научил многим словам. А учитель мне все русские слова написал рядышком с казахскими... Папа сказал, что в этом году отдаст меня учиться к Халену и я буду заниматься вместе с Алибеком. - Ты молодец, Жаппар! Если будешь хорошо учиться у Халена, то потом и в Теке сможешь поехать. Только курить надо бросить. Я вот уже выучился, и то не курю, табак вреден для здоровья, можно заболеть. Мальчик сразу потупился, ему, очевидно, не понравился совет Хакима бросить курить. - Вон папа! - крикнул Жаппар, показывая на Байеса, стоявшего около маленькой землянки. Лавка Байеса почти ничем не отличалась от других землянок, была такой же низкой, сумрачной и сырой. Байес обрадовался приходу Хакима, пожал ему руку и торопливо стал расспрашивать о здоровье домашних, о том, когда он приехал из Уральска. Затем представил Хакима Абдрахману. - Это наш дальний родственник, сын старика Жунуса, того самого старика, о котором вам тогда рыбаки рассказывали. Он, как видите, только недавно из Теке приехал... - Как доехали?.. Что новенького в городе?.. - спросил Абдрахман. Он пристально посмотрел в лицо Хакима, крепко сжимая его руку. Хакиму показалось, что он где-то уже видел этого человека, но никак не мог припомнить: где? - Доехал хорошо, спасибо, - проговорил Хаким и почувствовал, что робеет. Острый, пронизывающий взгляд, твердый голос и суровый вид Абдрахмана как-то сразу сковали его волю. "Растерялся, как перед доктором Ихласом в прошлый раз, - с досадой подумал Хаким и мысленно сравнил Абдрахмана со своим учителем из реального училища. - Такой же суровый, у него тоже на занятиях учащиеся не пикнули бы!.. Кто же он такой?.." Хаким, словно ища ответа на свой вопрос, взглянул на Байеса. - Наш старший брат и учитель Абеке, - словно поняв взгляд Хакима, проговорил Байес. - Сейчас пока гостит у меня. Возможно, вы встречались с ним в Теке, фамилия его Айтиев. "Это не тот ли революционер Абдрахман Айтиев, про которого мне рассказывал Амир?.. Неужели он? Вот это здорово!.. - мысленно воскликнул Хаким. - Но как он сюда попал? Как спасся от казаков?" - Гимназист? - спросил Абдрахман. - Нет, учился в реальном. Вот только недавно окончил, - ответил Хаким, начиная понемногу п