и - сестрой милосердия и поваром. Дом принадлежал зажиточному шаруа. Во дворе бродил скот, из трубы валил дым, но дверь долго не открывали, как будто зимовье было заброшено. - Кто-нибудь есть? Откройте! Наши женщины замерзли! - прокричал Орак, заглядывая в окно. Убедившись, что стучит казах, в доме засуетились. Испуганно взвизгнул ребенок. - Откройте, не бойтесь, мы мирные путники, - подала голос Мукарама. В доме была одна молодая женщина с маленькой дочерью. Муж и свекор ее уехали за сеном. Заметив солдат издали, она даже не успела загнать овец, не закрыла ворот, испуганно метнулась в дом, наглухо заперла дверь, а окна быстро занавесила половиками, скатертью и жайнамазом - молитвенным ковриком. Девочка стояла рядом, держась за материн подол; увидев незнакомых людей, она завопила во весь голос. - Иди сюда, не плачь. Не трону я тебя, - начал было утешать Орак, но тут Мукарама подхватила девочку и быстро прошла в комнату. Ребенок мигом успокоился и начал улыбаться. Однако хозяйка смотрела на Мукараму недоверчиво. "Наверно, русская, знает по-казахски, а может быть, ногайка", - думала она. Продрогшая Мукарама кинулась к печке. В большом казане что-то булькало, а под казаном с треском горел крупный, сухой камыш. При вспышках по стенам плясали причудливые тени. Давно уже зашло солнце, над аулом повис мрак, но лампу еще не зажгли. Пока горела печка, в доме обходились без лампы и тем самым сберегали керосин. Женщина-повар тоже подсела к печке рядом с Мукарамой и, поеживаясь, держала руки перед огнем. - Так, бывало, накалялся камин нашего дома в Уральске, - сказала Мукарама. Молодая хозяйка с удивлением посмотрела на нее. - Я мусульманка, женге, не бойтесь, - сказала Мукарама, чтобы успокоить молодуху. Женщина посмотрела на свою дочку, такую же черноглазую, как и сама. - Тетя по-нашему говорит, Зауреш, - сказала она девочке, вертевшейся вокруг Мукарамы. Зауреш взобралась гостье на колени, потянулась ручонками к ее белой шапке. Мукарама сняла шапку, надела ее на голову девочке и начала с ней играть, будто старая знакомая. Молодуха зажгла лампу-пятилинейку без пузыря, поставила на край печурки. В доме стало сразу светлей, и уютней, и теплей. В полумраке за длинной печью гости не сразу заметили вторую комнату. Хозяйка, взяв лампу, прошла туда. - Проходите, пожалуйста, - сказала она красивой гостье, взглянув при этом на Орака и Нурыма. В гостиной было чисто, пол деревянный, на нем расстелена кошма, поверх кошмы - мягкие коврики. На почетном месте для гостей были разложены одеяла, тут же лежало несколько пуховых подушек. - Нам было бы удобней возле печки, - сказала Мукарама, указывая на переднюю. Если немного отодвинуть ведра, чашки, горшки, седла, хомут, уздечки, вожжи, разбросанные вокруг, возле печки могли бы спать и Мукарама, и повариха, и хозяйка дома со своей дочерью. Ее поддержали джигиты, согласившись ночевать в гостиной. - Как насчет ужина? - спросил Жоламанов, пришедший позже всех. В самовар налили воды, разожгли его. В казан спустили мясо, в огонь подкинули кизяку. В прихожей стало совсем жарко, как в бане. - Ночью, джигиты, по очереди дневалить! - распорядился Жоламанов. За ужином Жоламанов заговорил с Ораком: - Нам нужно сначала решить - доверять юнкерам или нет. Орак покачал головой: - Я думаю, лучше разделить пятьдесят человек по трем сотням, и пойдем дальше, к Темиру. По пути и приглядимся. - А если они не согласятся? - Зачем они тогда искали нас? - Я уже послал нарочного к Мамбету и Батырбеку. Попросил их по возможности приехать сюда ночью или в крайнем случае - к утру. Они где-то недалеко, видимо остановились у Калдыгайты. Отсюда верст двадцать. После ужина Жоламанов обошел дозорных. Потом, не раздеваясь, лег, а в полночь снова вышел на улицу и долго вслушивался в ночные шорохи. Первая ночь прошла спокойно. 4 Сальмен проснулся от испуга. Он говорил во сне, но о чем - забыл. Юноша-джигит, спавший рядом, уже надел шаровары и, кряхтя, натягивал сапоги. - Я что-то говорил во сне? - спросил Сальмен. - Вы много говорили, Сальмен-ага. Кого-то очень звали на митинг. А сейчас сказали: "Хаким, давай и мы сходим туда!" Сальмен снова закрыл глаза, но уснуть не смог. Он вспомнил заботы долгого похода, волнения вчерашнего дня, события в Уральске. Перед глазами пролетели беспокойные дни весны, беспорядочные выстрелы, бешеный топот коней, на широких улицах конные казаки в черных папахах... Даже открыв глаза, он не сразу отвлекся от нахлынувших видений. "Хаким, давай и мы сходим!" Где я говорил так? Ах да, в Уральске, в тот день, когда большевики открыли съезд и приходил маленький чернявый джигит... гимназист, приятель Хакима. А вспомнилось, наверное, оттого, что встретил вчера его брата". Он начал яростно тереть лоб, стараясь избавиться от тяжелых воспоминаний. "Здесь Нурым, певец, здесь красавица Мукарама. Джигиты, добродушные сыны степей, молодые казахи, смелые повстанцы. Неужели они все обречены? Неужели их ждет холодная земля? За что? За какую вину? За то, что они хотят свободы?.." - Буди джигитов! - приказал он юноше. Каждое утро он говорил так, поднимая молодых офицеров. - Джигиты уже одеваются, Сальмен-ага. Какой будет приказ насчет завтрака? Юноша не был ни слугой, ни адъютантом Сальмена, но в походе незаметно прислуживал ему, на стоянках ухаживал за его конем, перед дорогой седлал. Когда Азмуратов отправил Сальмена в разведку, юноша хотел поехать вместе, но старшина не разрешил. Здесь, в овраге Ащисай, он устроился рядом с Сальменом. Ни Сальмен, ни юноша не были опытными вояками. Один из них после Уральского реального училища, побывав летом в родном ауле, устроился писарем-интендантом в юнкерской школе Уила. Человек способный, предприимчивый, он вскоре получил чин младшего офицера. А юноша, которому едва исполнилось семнадцать, окончил четырехгодичную русско-казахскую школу в Кзыл-Куге и только что поступил в кадетский корпус. Звали его Жанкожа. Жанкожа терпеливо ждал распоряжений Сальмена, но тот лишь махнул рукой и вышел на улицу. Юноша не догадывался, что офицера что-то тревожит. Через минуту Жанкожа тоже выскочил на улицу, огляделся вокруг. Сальмена не было. Навстречу юноше показался какой-то незнакомый офицер с обвязанной головой и сердито приказал: - Позови Аманбаева, живо! Командир требует. Жанкожа знал, что офицер с обвязанной головой прискакал из Уила с секретным донесением. - Сальмен-ага только что вышел, а куда - не знаю, - невнятно проговорил Жанкожа. - Хоть под землей разыщи его! - гаркнул офицер. Жанкожа, не смея возразить, быстро обошел все четыре дома, где остановился отряд, но Сальмена нигде не было. Жанкожа, робея, отправился к Азмуратову. "Сердитый офицер теперь обругает и Сальмен-агу..." Но в доме оказался один Азмуратов, он стоял у окна и пил из стакана чай. Жанкожа вытянулся в струнку, поднес правую руку к виску. - Старший командир чрезвычайного отряда, господин войсковой старшина! Прапорщика Аманбаева нет на квартире, не оказалось его и в домах, отведенных для юнкеров. Жду ваших приказаний, - доложил он. Азмуратов поставил стакан на подоконник, оглядел молодого юнкера и совсем некстати спросил: - Ты по собственному желанию пошел с нами или тебя увлекла всеобщая суматоха? - Так точно: по собственному желанию, господин войсковой старшина! - выпалил Жанкожа. - Сколько тебе лет? - Семнадцать, господин войсковой старшина! Старшине стало жаль, что безусый малый ни за что погибнет в предстоящей схватке (а что будет дикая рубка, Азмуратов не сомневался). Он долго испытующе глядел на Жанкожу и сказал решительно: - С этой минуты будешь моим вестовым. Все, что видишь, о чем услышишь, - немедленно докладывай мне. - Есть, господин войсковой старшина, докладывать, о чем услышу! - звякнув шпорами, отчеканил Жанкожа. А тот офицер, что приказал найти прапорщика хоть под землей, сам отправился на поиски Сальмена. Он сделал себе перевязку заново, и теперь бинты скрывали пол-лица. Низко опустив на лоб мохнатую, из хорошо отделанной шкурки шапку, он углем подвел круги под глазами, приподнял воротник и стал совершенно неузнаваемым. Он прошел мимо домов, где остановились юнкера, и направился к зимовью, где вчера расположились дружинники. Тяжелые тучи плотно обложили небо. Было хмуро и зябко; казалось, вот-вот посыплется снежная крупа. Но в маленьком ауле вдоль оврага было оживленно: в затишье приземистых, неказистых домиков, возле загонов и скирд сена толпились кони. И дети, и озабоченные хозяева, и дружинники, лишенные покоя, невольно жались к домам, к теплу. Из низеньких, скособоченных труб лениво тянулся к студеному небу жиденький кизячный дымок. С первого взгляда казалось, что на зимовье остались лишь кони, но вскоре офицер заметил, что за углами домов и сараев то здесь, то там притаились дружинники. Навстречу офицеру вышел рослый, смуглый джигит. - Кого вам нужно? - спросил он. - Вы не видели, случайно, нашего прапорщика? - спросил офицер, глядя из-под повязки, точно фазан из-за колючего тростника. - Тот самый, что был вчера у нас? - уточнил джигит. - Он недавно прошел вон к тому дому с двумя трубами. Там остановился наш сотник. Не сказав больше ни слова, офицер зашагал к указанному дому. Он спешил. За домом тянулась невысокая изгородь. За изгородью виднелась овчарня без крыши, стенки ее были сплетены из крупного тала; одной стороной она примыкала к зимовью. В просторном дворе, позванивая удилами, стояли кони. Офицер хотел зайти во двор, но вдруг как вкопанный остановился: он услышал негромкий говор за углом дома. "Что делать, если кто-нибудь из этих мерзавцев узнает меня?" - подумал офицер. Опытного сыщика сдерживало чувство осторожности, а с другой стороны, подталкивало любопытство: "Иди! Узнай, о чем говорят!" Офицер этот был Айтгали Аблаев. Разгадав и внутренне одобрив коварный план Азмуратова, этот верный слуга полковника Аруна не жалел сил для его осуществления. "Ни один дружинник не должен знать, что я среди юнкеров. Если провалится план Азмуратова, он во всем обвинит меня", - рассуждал Аблаев. Еще в Уиле, перед тем как отправиться в дорогу, он обвязал себе голову. На то была причина: когда дружинники свалили его, чтобы связать, Аблаев ударился лбом и содрал кожу. Аблаев наконец решился, подошел к двери, но услышал за ней чьи-то быстрые шаги. Он резво отпрянул, завернул за угол и пошел невозмутимой походкой, будто случайный прохожий. Тот, кто вышел из дома, пошел в обратную сторону; по быстрым, легким шагам офицер догадался, что вышла женщина. Аблаев незаметно оглянулся и безошибочно узнал ее: стройный, высокий стан, свободная, горделивая походка, обута в красные сафьяновые сапожки... Аблаев остолбенел, видя, как Мукарама стремительно шла кому-то навстречу. - Сальмен!.. Жунусов! - донесся ее голос. - Почему вы не сказали?.. Аблаев выглянул из-за угла и увидел, как девушка горячо обняла Сальмена. - Значит, к Хакиму едешь в Уральск?! Молодчина! - воскликнул Сальмен, одобрительно погладив плечо девушки. - Теперь вместе поедем. Мне Жунусов сказал о вас, - проговорила Мукарама, глядя на стоящего рядом Нурыма. - Иди в дом, замерзнешь, Мукарама. Я скоро вернусь. Поговорить есть о чем, только не здесь. Аблаев по задворкам побежал к Азмуратову. "Предатель!" - шипел Аблаев, задыхаясь от ярости. Сальмен не догадывался, что кто-то следит за ним, но беспокоился, что Азмуратов станет искать его. Едва Мукарама отошла, Сальмен сказал Нурыму: - Мне надо поговорить с вашими руководителями. Где они остановились? Нурым показал дом, где остановился Жоламанов. Сальмен кивнул и, бросив: "Я скоро приду", неторопливой походкой пошел на свою квартиру. "Нет, не для того мы учились, чтобы убивать добродушных детей степи. Наоборот, мы должны бороться за их будущее. Почему я не подумал об этом раньше? По глупости отправился в этот поход. Дай бог в будущем стать умнее..." - думал он. На квартире Сальмен умылся, причесался, и тут к нему прибежал встревоженный Жанкожа. - Сальмен-ага, вас ждет войсковой старшина, - доложил он упавшим голосом. Удивленный унылым настроением юноши, Сальмен внимательно взглянул на него, но расспрашивать ни о чем не стал. - Сейчас, Жанкожа, пойду. А ты пока приготовь чаек, приду - попьем с удовольствием. - Меня он назначил своим вестовым... - Кто?.. - Господин Азмуратов. - И это тебя печалит, Жанкожа? Ничего, наоборот, для тебя только лучше. - Нет, Сальмен-ага, другое меня печалит... - Ну, ладно, ладно, после поговорим, - бросил на ходу Сальмен и пошел к командиру в соседний дом. Азмуратов пристально оглядел Сальмена. За спиной командира стоял Аблаев. - Вас что-то не было... Или вы ведете переговоры с босяками-дружинниками? - Нет, - коротко ответил Сальмен. Презрительный тон командира задел его, и он продолжал: - С босяками-дружинниками я вел беседу вчера, а теперь, думаю, ваш черед с ними разговаривать. Азмуратов уловил усмешку в ответе прапорщика. Аблаева передернуло. - Ладно, ступайте, - сдержанно проговорил Азмуратов. Едва Сальмен вышел, как Аблаев взорвался: - Сразу видно - врет! Мерзавец, успел все выложить им! "Значит, к Хакиму едешь? В Уральск?! Молодчина!" - говорит. А та, подлюка, отвечает: "Вместе, вместе теперь едем!" Эта сучка - невеста Жунусова, агента большевиков. А рядом с ней - брат Жунусова. Своими песнями он сеял смуту среди дружинников. С ними заодно еще и Мамбет, известный головорез. Это он, разнузданный негодяй, набросился на Кириллова, ворвался в дом султана Аруна и орал там. Это он сманил голодранцев на сторону большевиков. А ваш прапорщик снюхался с подонками и пакостит вам как только может. Насчет предательства они собаку съели, подлость - их любимый прием. Эта банда связана и с теми партизанами, которые под Богдановкой отбили обоз с оружием. Теперь они спешат в Уральск, к Айтиеву. Вот их планы!.. Собачье отродье! - Аблаев сплюнул от злости. - Жанкожа, позови Аманбаева! - приказал Азмуратов. - Зовите его или не зовите, господин командир, а намерения его уже известны, - прохрипел Аблаев и кивком головы указал на шагнувшего к двери юношу, как бы говоря: "С этим тоже будь осторожней". - Ладно, подожди звать! - отменил свой приказ командир. Ему понравилось, что Аблаев не доверял и молодому юнкеру. Помолчав, командир сказал Аблаеву: - Последите, чтобы никуда не уходил. Аблаев с готовностью кивнул. Он уже обдумал, как будет сторожить Сальмена на квартире. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1 Жоламанов и Орак почтительно вскочили, когда огромный Мамбет ворвался в дом. Среди сотников Мамбет был старшим и по возрасту и по чину, в свое время ворочал всеми интендантскими делами Джамбейтинской дружины. - Ну, где твой Кара-Таяк?* - спросил Мамбет Жоламанова, едва переступив порог. ______________ * Кара-Таяк - дословно: "черная палка", презрительное прозвище ученых чиновников. Кара-Таяком он называл офицера из Уила, но Нурым не сразу сообразил и с улыбкой глянул на Жоламанова, как бы спрашивая: "А это еще кто такой?" - Кара-Таяк сейчас на квартире, в доме возле речушки, - доложил сотник. - Мы с Батырбеком ждем вас, чтобы обсудить это дело. Нурым залюбовался Мамбетом: "Ну и наградил тебя аллах силой! Мышцы так и распирают одежду. А говорит-то как?! Словно колотушкой бьет... Сердце у него, наверно, львиное, не знает страха..." - Зови! - зычно сказал Мамбет. Жоламанов отправил двух джигитов за старшиной юнкеров. - Будьте повежливей. Они сейчас вроде наши гости, - предупредил сотник джигитов. Жоламанов стал делиться с Мамбетом своими соображениями: - Офицер у них образованный, такой же высокородный чистоплюй, как братья Досмухамбетовы и Арун-тюре. Вопят о свободе, о равенстве, а сами презирают простых казахов. Я не верю, что они поднялись против валаята и хотят присоединиться к нам! - Ты разве не из таких? Тоже офицер, но пришло время - ты отделился от своего косяка, от Кириллова к нам пришел. Разве не так? - спросил Мамбет, в упор глядя на Жоламанова. Такого оборота Жоламанов не ожидал. - Это совсем другое дело, Маке. Я - не "белая кость", а такой же, как и вы, и по образованию, и по натуре. Тут и говорить нечего... - запнулся Жоламанов, обидевшись. - Значит, обмануть нас хотят? Зачем? Что им надо, как по-твоему? - резко спросил Мамбет. - Настоящий враг изворотлив, хитер... - Ни черта они нам не сделают! - отрезал Мамбет. Он шагнул к окну, стал смотреть на улицу. Батырбек и Орак молчали, но подозрение Жоламанова смутило их, оба нахмурились. Совершенно разными по характеру были эти пятеро джигитов, выросшие в различных уголках на первый взгляд однообразной степи. Мало-мальски осознав себя, уже двадцать лет Мамбет шел наперекор всему, не оглядывался по сторонам. Всем своим видом он сейчас говорил: "Всколыхнул я всю орду, усмирю строптивых! Вот и чванливое офицерье потянулось ко мне!" Жоламанов, не обладая решительностью Мамбета и находчивостью Орака, порою стеснительный, мнительный, сейчас мечтал об одном: скорее добраться до Галиаскара, до большевиков. Жоламанов стал сотником у повстанцев по совету своего родственника Галиаскара. Когда Джамбейтинский валаят принял решение оказать помощь казахам, захватившим Уральск, большевик Алибеков прислал к Жоламанову человека с наказом - поднять дружинников на восстание. Восстание вспыхнуло само по себе, но довести начатое дело до конца стало теперь главной заботой Жоламанова. Сейчас он не верил ни одному офицеру и был убежден, что Уильский кадетский корпус коварно хитрит. Он весьма сухо обошелся с прапорщиком и нетерпеливо ждал Батырбека и Мамбета. А теперь вот долгожданный Мамбет рубит сплеча: "Разве ты не из таких же?!" Что ему скажешь? Объяснить, что я сочувствую большевикам? Разве и так не видно, кто кому сочувствует?!" - Прапорщик - хороший друг нашего Хакима, - подал голос Нурым. - Зовут его Сальмен. Сейчас он придет сюда, с ним можно обо всем потолковать. - Сальмен, говоришь?! Сальмен Аманбаев, который в Теке учился?! - встрепенулся Батырбек. - Да, Сальмен Аманбаев. Вместе с Хакимом учился. - Так я его хорошо знаю!.. - В его искренности нельзя сомневаться, - ревниво сказал Нурым. - Ойбой-ау, это превосходный джигит. Друг наш! - радостно поддержал его Батырбек. 2 Большую комнату, в которой могли бы свободно разместиться за дастарханом тридцать - сорок аульчан, сейчас заполнили люди в военной форме и при оружии. Одни выходили, другие заходили. До прихода Азмуратова Мамбет перекинулся несколькими словами со своими товарищами и разлегся на коврике, подложив под руку подушку. Могучая его фигура заняла весь простенок между окнами. В правом углу, ближе к печке, сидел на корточках Батырбек; как только улегся Мамбет, он тоже сел, скрестив ноги. Орак о чем-то рассказывал Нурыму. Жоламанов задумчиво прислонился к стене возле двери. В доме имелись две двери, обе выходили в небольшие сенцы. Незнакомый быт казахского аула, встреча со старым знакомым Сальменом привели Мукараму в восторг. С утра она обошла несколько домов, узнавая, нет ли больных среди дружинников. Девушке хотелось поговорить с Сальменом, но она не знала, где он остановился. - Певец-ага, - позвала она Нурыма, входя в дом. Щеки ее пылали румянцем от холода и возбуждения. - Что-то нет Сальмена. Обещал, а не идет. Проводите меня к нему, хочу узнать уральские новости. Нурым встал, приподнял голову и Мамбет. - Сальмен должен прийти, мы его тоже ждем, - ответил Нурым с улыбкой. Мамбет недовольно сдвинул брови. Девушка ему не понравилась. "Прошлый раз в городе вклинилась в разговор дочь Аруна-тюре, здесь околачивается среди нас какая-то татарка. Неужели без этой красавицы не решатся мужские дела?" - раздраженно подумал он. - Брат Нурыма, оказывается, жених нашей девушки-доктора, - объяснил Орак. - Вполне возможно, вам, Маке, еще придется стать главным сватом. - Брат - ученый джигит? - пробасил Мамбет. - Образованный. Открылась дверь, и вошел Азмуратов. Все уставились на него. Был он среднего роста, строен, худощав, серолиц, нос небольшой, крючковатый, глаза глядят в упор, по виду за тридцать, в новой совершенно шинели, с блестящими золотом погонами. Вслед за ним вошел юный джигит и остановился у порога. Минуты две стояла настороженная тишина. Азмуратов обвел острыми глазами сидящих командиров, недоуменно скользнул по фигуре девушки. Он не поздоровался. - Проходите, - сказал Орак, кивком указывая на передний угол. - Мне и здесь неплохо, - кичливо ответил Азмуратов. Воцарилась неловкая тишина. - Садись! - грубо бросил Мамбет. - Я пришел не сидеть, а говорить с начальником дружинников. Кто из вас командир? - невозмутимо спросил офицер. - Я, - стараясь смягчить голос, отозвался Мамбет. Азмуратов недоверчиво посмотрел на огромного человека, разлегшегося на ковре, заметил его изуродованное ухо. "Как отметина у верблюда", - подумал офицер и неожиданно спросил по-русски: - Какое училище вы окончили? Ваше звание? - Окончил Мергеновский кадетский корпус с отличием. Офицер действующей дружины, - ответил Мамбет тоже по-русски. - Такого кадетского корпуса не было. - Я его сам создал. И сам закрыл. Орак не удержался, хмыкнул. По вызывающему тону Мамбета Азмуратов понял, что говорить с ним будет трудно. - Я об этом спросил потому, что в военное время за жизнь солдата отвечает командир. Знания и способности командира решают исход боя. Мне хотелось бы знать о маршруте вашего похода и о ваших целях. Мамбет ответил прямо: - Я не умею красиво говорить. Весь твой отряд пойдет с моей сотней, а ты останешься с моими джигитами. Сколько вас человек? - Чтобы объединиться с вашей сотней, мне нужно знать о ваших целях. - Ты мне скажи короче: хотят офицеры Уила объединиться с нами или не хотят? - Офицеры Уила примкнут к вам или, наоборот, вы примкнете к нам - это должна решить степень боеспособности каждого отряда. Но вы не ответили на мой вопрос: какая у вас цель? Какой маршрут? Мне, как командиру отряда, это необходимо знать. - Как ты сказал? - недобро переспросил Мамбет, приподнимаясь. - Какова ваша конечная цель? - повторил Азмуратов. Батырбек опасался, что вот-вот вспыхнет скандал, поэтому, выждав момент, он заговорил: - Маке, насколько я понимаю, офицер Азмуратов хочет сказать, что оба отряда состоят из казахов, жаждущих свободы. Но какой путь окажется наиболее верным - вот о чем надо поговорить... Мамбет оборвал Батырбека: - Ты, парень, не вмешивайся... Я хорошо понял, что хочет сказать господин офицер. Он, мол, офицер, а мы должны перейти под его командование, он будет нас обучать. Вот что хочет сказать офицер! - Правильно говорите, - согласился Азмуратов. - Вы только вчера взяли оружие в руки, а мои офицеры знают военное дело, должны основательно обучить ваших солдат. Для этого нам следует всем вместе отправиться в Уил, где есть условия для военных учений... Мамбет вскочил. - Я хочу привести джигитов туда, где казахи поднимут знамя свободы. Я не желаю отправлять их в Уил, с поклоном к Кириллову! Поэтому, господин Азмуратов, ты распределишь людей по моим сотням и сам поедешь с нами. Не желаешь - скажи прямо! Азмуратов понял, что этого упрямца не удастся склонить на свою сторону и лучше прибегнуть к последней уловке: - Ладно, я разделю офицеров по твоим сотням. Но для этого мне нужен недельный срок. - Да одного часа хватит! - одновременно воскликнули Мамбет и Батырбек. - Самое меньшее - неделя, - твердо сказал Азмуратов. - Здесь всего лишь пятьдесят юнкеров, остальные двести пятьдесят в Уиле. Два дня на дорогу туда, денька два-три на сборы, два дня на обратный путь. Значит, самое меньшее - неделя, а то и целых десять дней. Орак и Жоламанов глянули на Мамбета. - Маке, мы тогда сами... - начал было Батырбек; но Мамбет не дал ему договорить. - Даем неделю! Чтоб через неделю были здесь. Без всяких опозданий и оправданий. - Я сам приведу офицеров и постараюсь за неделю успеть, - пообещал Азмуратов. - Встретимся здесь или в тридцати пяти верстах отсюда, в Шынгырлау. Там стоит полк Айтиева. - Нет, лучше дождитесь здесь. Сначала объединимся, хорошенько подготовимся к дальней дороге. Военный поход - это не перегон скота на базар. Неделя не такой уж большой срок, вы пока отдыхайте. Лицо Азмуратова смягчилось. Внимательно наблюдавший за ним Жоламанов заметил, как на бескровном лице офицера проскользнуло подобие улыбки. - Ладно! - решил Мамбет. - Место встречи - здесь! Азмуратов чуть заметно наклонил голову, неопределенно сказал: - До встречи! - и повернулся к двери. Мукарама молча слушала разговор командиров. Резкие слова, властный тон, еле сдерживаемая бесшабашность Мамбета привлекали девушку больше, чем кичливость и высокомерие офицера, но тем не менее она обратилась к Азмуратову: - Господин офицер, не могли бы вы прислать сюда Сальмена Аманбаева? Тот круто повернулся к девушке, поклонился и, не задумываясь, ответил: - Время не позволяет, красавица, извините. Аманбаев сию же минуту отправится со мной в Уил. Как только вернемся, я отдам его в полное ваше распоряжение. - Тогда я сама зайду к нему. Вы, конечно, разрешите? - улыбнулась Мукарама. - Личные разговоры во время похода не к лицу ни офицеру, ни военному врачу. А вы, как я догадался, врач, - сухо ответил Азмуратов, звякнул шпорами, еще раз поклонился и вышел. Мукарама растерянно замолчала. Единолично приняв решение, Мамбет хмуро оглядел товарищей, мрачно помолчал, потом прогудел: - Я поеду в Шынгырлау. А вы дождитесь офицеров из Уила. Пока они притащатся, и я вернусь. Чем здесь валяться неделю, я попытаюсь разузнать, где сейчас Айтиев и Галиаскар. Может быть, даже встречусь с ними. Мамбет решительно поднялся. Жоламанов укоризненно покачал головой, но Мамбету ничего не сказал, зная, что любые разговоры теперь бесполезны. 3 Мамбет разозлил Азмуратова. "Или моей, или твоей голове быть притороченной к седлу! А тут еще Аманбаев оказался предателем", - негодовал офицер. Придя на квартиру, он тут же приказал своему новому вестовому Жанкоже: - Зови Аманбаева! И сам готовься в путь. Жанкожа услужливо побежал. Загадочность военных походов всегда волновала юношу. - Сальмен-ага, вас зовет старшина Азмуратов, срочно! - доложил он. Заметив, что прапорщик чем-то подавлен, юноша решил порадовать его новостью: - Сальмен-ага, мы объединяемся с дружинниками. Жанкожа сиял, но те, кто сидел в комнате, по-разному восприняли эту весть. Таинственный офицер с повязанной головой сверлящим взглядом уставился на Жанкожу, а на лице Сальмена выразилось удивление. Оба, не сказав ни слова, встали и пошли к выходу. - Сальмен-ага, - шепнул уже на улице Жанкожа, - берегитесь перевязанного, он следит за вами. Чем-то озабоченный Сальмен ласково взглянул на юношу, но промолчал. "Спасибо, родной, я и сам догадался, - хотелось ему сказать, но слова застряли в горле. - Неужели правда, что мы объединимся с дружинниками? Неужели раб валаята отказался от своих черных намерений? Как неожиданно все обернулось. Где правда, где ложь?" Но ответа Сальмен не находил и поспешил к командиру, чтобы узнать от него все. - Господин Аманбаев, срочно отправляйтесь за остальными офицерами в Кара-Тобе. Мы договорились, - сказал Азмуратов. На сухом, словно онемелом лице командира мелькнула улыбка. Жанкожа, вошедший вслед за Сальменом, вспыхнул от радости. - Я не понял, господин старшина, с кем вы договорились? Азмуратов улыбнулся еще шире: - С братьями. Я понял, что враждовать несправедливо. Надо немедленно привести сюда остальных офицеров и создать один мощный отряд. "Он клялся уничтожить бунтовщиков. Только вчера отправил меня с приказом обмануть джигитов. А теперь... За один час вдруг отказался от злодеяния?!" - Среди них, оказывается, есть красавица, - продолжал Азмуратов. - Ее можно пригласить к офицерам. Сальмен догадался, что он имел в виду Мукараму. - Я вас не понимаю, господин Азмуратов, - твердо сказал Сальмен. Улыбка сошла с лица офицера. Помрачнев, он сдавленно проговорил: - Господин прапорщик, вы имеете полное основание обвинить меня в предательстве и с этого часа считать, что наши пути разошлись. Сальмен не сдержался: - Вы хотите проверить меня? Гонец Аруна-тюре из Джамбейты тоже следит за каждым моим шагом. - А, - поморщился Азмуратов, - с ним разговор короткий. Один полицейский - небольшая потеря. Никто его оплакивать не станет. - Ну, а дальше что? Как я все это объясню офицерам? Если они не поверят и оторвут мне голову? Азмуратов понял, что Сальмен попался в его ловушку. Теперь надо было только уследить, чтобы жертва не сорвалась с крючка. - Справедливые опасения, господин Амамбаев. Об этом, признаться, я не подумал. Офицерам лучше не объяснять, а приказывать. Поэтому, видать, мне лучше самому ехать. Вас посылать опасно. Офицеры, связанные клятвой перед валаятом, могут взбунтоваться. Чувства радости и досады одновременно мучили Сальмена. Неужели мечта, лишившая его покоя со вчерашнего дня, так легко, неожиданно осуществилась? Неужели теперь они будут вместе с теми простодушными, добрыми джигитами в походах и на привалах? Вместе будем бороться, чтобы горе никогда больше не омрачало лица наших детей и жен. Протянем руку дружбы тем смелым джигитам, нашим братьям, которые мужественно перенесли на чужбине все лишения ради свободы своего народа! Но почему мы раньше об этом не думали? Ради чего мы клялись проливать невинную кровь? Над кем занесли шашки, на проклятие друзей, на смех врагу? Хорошо, что мы все же опомнились вовремя. Нас, кстати, осенила мудрость предков: тот не заблудился, кто снова пристал к своему косяку. Создатель не покинул нас, озарил наш путь... Сальмену вспомнился дом в Уиле, двухлетний сын, молодая жена, отец с матерью... - О чем задумались, господин прапорщик? - насмешливо спросил Азмуратов. - Я сам поеду, не беспокойтесь. Но Сальмен не расслышал насмешки в голосе офицера, счастье ослепило его. Он порывисто подошел к Азмуратову, стоявшему к нему спиной у окна, и заговорил со всей искренностью: - Я не могу себе простить, господин командир, что так поздно понял всю правду. Так тяжело было на сердце, будто я совершил ужасное преступление. Вы сделали первый смелый шаг навстречу справедливости. Не все отдают себе отчет в том, что такое гражданский долг. Извините, я не думал, что вы один из этих немногих. Вы оказались истинным сыном народа. И я рад и горд, что в вашем лице нашел старшего брата, который удержит меня от ошибок, а в трудный час защитит... Я ждал и верил, что найдется такой человек, который вырвет из когтей опасности невинных, тихих и скромных сынов степи. Когда я вместе с отрядом выехал из Уила, не думал, что встречу безобидных людей, единокровных братьев. И только сегодня ночью понял, что считать врагом обездоленных, лишенных знания и культуры, бесправных людей - кощунство, подлость, преступление. Поднять на них руку все равно что поднять руку на родную мать. Вы с меня сняли тяжкий грех, тысячи благодарностей вам! И если для такого единения потребуется моя маленькая жизнь - я готов ею пожертвовать. Я готов поехать за остальными офицерами и уговорить их. - Нет, нет, я сам поеду, - резко сказал Азмуратов. Сальмен волновался, лицо его горело. "Подлец! Предатель! - думал между тем Азмуратов. - Прав был Аблаев. Оказывается, мерзавец пакостил втихомолку. Не зря ходил к дружинникам..." - Собери юнкеров перед домом! - приказал он Жанкоже. Его продолговатое бледное лицо осталось непроницаемым, горячие слова Сальмена даже не задели его. Он по-прежнему смотрел на прапорщика, как змея на завороженного воробья. Когда Жанкожа, торопливо объехав пять зимовий, собрал юнкеров, Азмуратов вышел из дому, сел на темно-мухортого коня. - Славные офицеры! Я отправляюсь в путь, чтобы привести сюда всех наших джигитов. В мое отсутствие командовать вами будет офицер Аблаев. Он старше всех вас и по возрасту и по званию. Выполняйте его приказания беспрекословно. До встречи, джигиты! Азмуратов пришпорил коня, за ним следом поехал Жанкожа. Отъехав на несколько шагов, офицер придержал коня, обернулся. - Капитан Аблаев! - крикнул он. - Вместе с прапорщиком Аманбаевым проводите меня до устья реки. - Хорошо! - откликнулся Сальмен. Аблаев только кивнул и направился к оседланному коню. За речушкой Ащисай возвышался Черный бугор. Его хребтина за знойное лето высохла и побурела. Легкой рысью подъехал Азмуратов к бугру и остановился у подножия. Быстрая породистая кобыла Сальмена могла доскакать сюда раньше, но прапорщик был так восхищен Азмуратовым, что счел неприличным обогнать командира. Он ехал рядом с Аблаевым и Жанкожой. Как только Азмуратов остановился, Сальмен придержал коня и стал чуточку за ним. - Симпатичная докторша вам, случайно, не знакома? - спросил Азмуратов. - Да, господин старшина! Только она не доктор, а медсестра. Я еще в Уральске знал ее. Она невеста моего друга, с которым вместе учились. Сестра известного в Уральске Курбанова. Брат отправил ее в больницу Шугулова для хирургической практики. А сейчас она вместе с дружинниками. Хорошая девушка... - Значит, невеста, говорите? - Да, невеста. Оба красивы. Оба друг друга любят. Прекрасная пара! - А где этот ваш друг? Как его фамилия? - Жунусов, зовут Хаким. По слухам, он сейчас в полку Айтиева. Весной во время мятежа атаманов сидел в тюрьме. - Разве у Айтиева есть полк? - Да. И дружинники хотят примкнуть к нему. Азмуратов насупился. - А откуда этот полк возьмет оружие? - Чего-чего, а оружие раздобыть нетрудно. По слухам, они бьют атаманов их же оружием. - Давно ли вы сочувствуете Айтиеву?! Сальмен рассмеялся. - Быть сторонником Айтиева разве не счастье, господин Азмуратов?.. - Значит, красавица-девица тоже большевичка? И, не дожидаясь ответа, Азмуратов подозвал к себе Аблаева. Бледный капитан одним прыжком подскочил к командиру. - Через два дня на третий рано утром я буду здесь, господин капитан. Ваши опасения подтвердились. Сальмен Аманбаев оказался другом большевиков. Аблаев отъехал и остановился сзади Сальмена. Азмуратов подал ему знак. "Что это значит?" - молнией промелькнуло в голове Сальмена. Он не успел повернуться, как за спиной раздался выстрел. Сальмен вскрикнул и наклонился к гриве коня. Породистая кобыла встала на дыбы. - Сальмен-ага! - истошно крикнул Жанкожа, бросаясь к прапорщику... Хмурый офицер, преследовавший Сальмена со вчерашнего дня, сам вынес приговор и сам же привел его в исполнение. Сальмен, однако, не свалился с коня; будто стараясь усесться поудобней в седле, он уперся обеими руками о шею кобылы и поднял голову. - Эх!.. Жаль! Обманули меня, Жанкожа!.. И снова бессильно припал к гриве. - Сальмен-ага! - не слыша себя, прокричал юнкер. - Прощай, ага!.. Сальмен простонал, с усилием поднимая голову, посмотрел на юного джигита. Ветер относил в сторону его предсмертные слова: - Обманули меня... Жанкожа... Расскажи Жунусову... и всем... прощай!.. Я чист перед вами, Хаким! Проща-а-а-ай!.. Раздался второй выстрел, но Сальмен уже не видел, как упал с коня его юный друг Жанкожа и как из его детского рта тонкой струйкой потекла кровь. Часть пятая ГЛАВА ПЕРВАЯ 1 Из двадцати пяти пухлых папок генерал Емуганов выбрал одну - желтую. Вновь и вновь листал председатель военно-полевого суда анкеты и протокол допросов, уточняя что-то для себя. "Тридцать пять лет на поприще адвоката! - Он покачал головой. - Султан! Член Государственной думы. Депутат Степного края! Гхм-м!.." Не отрывая глаз от толстой папки перед собой, генерал нашарил на старом дубовом столе серебряный колокольчик. Почти одновременно, как бы слившись с переливчатым звоном колокольчика, послышался подобострастный голос офицера у двери: - Что прикажете, ваше превосходительство? Генерал не поднял головы. - Приведите ко мне заключенного Каратаева, капитан. - Слушаюсь, ваше превосходительство! Отдавая приказание, генерал ни на мгновение не оторвался от дела. Перед ним лежала анкета: "...Родился я в 1860 году. Женат. Дети: сын гимназист, дочь во втором классе городской школы..." - В прошлом кадет! Хм-м... Сейчас член Российской социал-демократической партии! Выбран в Уральский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Комиссар... Решительно перелистав несколько страниц, Емуганов увидел знакомое прошение степных биев. Он покачал головой и, шевеля губами, принялся читать: "Ваше превосходительство! Высокочтимый, славный генерал казачьего войска господин Емуганов! Во многих добрых деяниях принимала участие казахская степь с тех пор, как оказалась под сенью благословенного белого царя. Она искренне желала владыке-царю могущества и славы перед лицом других государств, способствовала обогащению России. Старые времена распрей и бесконечной вражды канули в вечность. Сейчас время изменилось, изменились законы, свергнут и белый царь. Поэтому, воздав должное прошлому, мы с мольбой обращаем взоры к новым временам. Казахская степь и ныне ни на шаг не отступила в своем глубоком почтении к исконным соседям. Мы по-прежнему желаем нашему благожелательному соседу больших новых успехов и достижений. Ибо развитие, прогресс России означают, по нашему мнению, расцвет казахской степи. Поэтому при новой власти необходимо возродить, восстановить те порядки и законы правления, которые в прошлом были насильно изменены угнетателями Степного края. В этом - доброе стремление, желанная мечта всех казахов от мала до велика. То, что в казахской степи мало образованных сынов, Вам, уважаемый господин генерал, хорошо известно. Людей грамотных и опытных в общественной деятельности, сочувствующих простому народу, у нас можно пересчитать по пальцам одной рукой. Султан Бахитжан Каратаев является всеобщим любимцем, советчиком для старших, добрым примером для молодых, человеком глубокого ума и большого сердца, надежной опорой и защитой своего народа, красноречивым и дальновидным мудрецом. Вот этот достойный сын отечества, наш мудрый старец томится сейчас в Уральской тюрьме. Он стал жертвой клеветы, жертвой произвола, ибо мы убеждены: султан Бахитжан Каратаев стремится только к добру и справедливости; он не позволит себе бесчеловечного поступка. Простые сыны казахов никогда не поверят в то, что он может стать бесчестием родного края, не усомнятся в праведности его пути. Поэтому мы, высокочтимый господин генерал, смеем надеяться, что Вы освободите из заключения почтенного советчика народа, его заступника султана Бахитжана Каратаева. Мы не сомневаемся в Вашей справедливости и доброте. С большим уважением обратились к Вашему превосходительству, бии рода Байбакты - Анжан Жубаналиев и Кенесары Отаров; народные учителя - Хабибрахман Казиев, Ихсан Изкулов и другие..." То ли подобрев в душе к заключенному, то ли удивившись тому, что заключенный этот оказался весьма дорог для степняков, генерал благодушно откинулся в кресле, принял обычную позу. Чуть наклоня голову к правому плечу, он едва успел пробежать глазами остальные документы, как в кабинет уже постучал конвоир. - Так, та-ак! - протянул генерал Емуганов, рассматривая бледное лицо и нелепо длинный халат арестанта - Юрист Каратаев! Султан Каратаев! Гхм-м!.. Переступив порог, Каратаев, как бы здороваясь, слегка кивнул в сторону стола, за которым сидел генерал, и остановился. Он ждал, о чем заговорит высокое начальство, и молчал. Усаживаясь поудобней, генерал с усмешкой спросил: - Как прикажете понять то, что султан, потомок именитых ханов, образованный юрист, пошел вместе с презренной чернью? "Решил прибегнуть к старому приему допроса - состраданию, - заключил про себя арестант и подумал, что лучше ответить без обиняков, решительно и ясно: - Испокон веков смысл жизни исчерпывался всего лишь двумя словами. Султаны и князья, юристы и генералы становились либо друзьями, либо врагами этих двух слов, господин генерал! Председатель военно-полевого суда навострил уши. - Эти два слова: свобода и равенство. Мы с вами, господин генерал, это хорошо понимаем. Генерал имел странную привычку в разговоре наклонять голову как-то набок, точно прислушивающийся к чему-то фазан. Трудно сказать, было ли это врожденным недостатком или просто-напросто устоявшейся привычкой. Вот и сейчас, не говоря ни слова в ответ, Емуганов склонил голову и уставился маленькими серыми глазками на необычного арестанта, так непохожего на других и речью и всем своим обликом. Только через некоторое время он дал знак двум конвоирам султана. И два солдата, как заводные, точь-в-точь повторяя одни и те же движения и в том же порядке, один впереди, другой позади, приподняв к плечам обнаженные шашки, вывели Каратаева из кабинета. "Старый степной волк!" - процедил генерал после того, как вывели арестанта. "Как ни тряси старое дерево, те листья, которые должны слететь, давно уже опали сами", - подумал про себя заключенный, шагая между конвоирами. Снова "сорокатрубая" разинула свою пасть - тяжелые ворота бесшумно раскрылись, безмолвно проглотили его. Массивная дверь одиночной камеры - два шага в длину, - как бы соскучившись по заключенному, приняла его в свои объятия, цепкий замок щелкнул с лязгом, звуки улицы и тюрьмы мгновенно заглохли. Ни шороха. Заключенный сел на край узкой плоской койки, вросшей железными ножками в цементный пол. Еще густая, еще мало тронутая сединой борода не скрывала красивого, продолговатого и чуть скуластого, худощавого лица. Волосы, зачесанные слева направо, тоже еще густые, как и борода, только слегка посивели; они обрамляли не слишком высокий, но широкий с мелкими морщинами лоб. Соразмерный нос с тонкими ноздрями придавал благородство умному лицу арестанта. Хмурые брови сошлись над переносицей, большие глаза излучали спокойный свет. Бахитжан Каратаев. Баке - как почтительно называют его в здешнем краю. Главный арестант тюрьмы. Каратаев еще не старик. Хотя вот-вот исполнится ему шестьдесят, но годы не согнули Баке, он по-прежнему прямо держит свое сильное, ладное тело; движения легки, уверенны; подтянут и статен. Девять месяцев томился он за железной решеткой, но бодр духом и мысль ясна. Он много читает, много думает. Вспоминает разные события, увиденные, пережитые за много лет. И сравнивает их с рассказами о прошлом, с тем, что поведал ему старый отец. Прошлое и настоящее, как кочевье-караван в степи, снова и снова проходит перед его глазами. Далекое и близкое мерещится ему, как бесконечная горестная дорога. И оттуда, из покинутой дали, доносится глухой стон, слышится пронзительный плач в бескрайней, омраченной страшным горем степи. "Актабан-шубырынды" - годы великого бедствия - вспоминаются старому человеку. Обезумевший народ в панике. Он лишился лучших своих сыновей; среди безутешных женщин и детей тащится сгорбленный старик. Впереди бесконечной вереницы людей облаком висит густая пыль - подняли ее копыта угнанных врагом табунов. Дорога усеяна телами воинов-казахов, пронзенными вражескими копьями. Плач сирот и вдов горестного кочевья, растянувшегося на семь перевалов, казалось, все нарастал под порывистым степным ветром... Это было в прошлом, в далеком. А ближе? Лязг двери соседней камеры перебил думы заключенного. Мысли о прошлом мигом перекинулись к настоящему, к тем, кто сидел в застенке. "Вот и его повели", - беззвучно прошептали губы Каратаева. Тоже, видать, потребовал генерал, хочет прощупать. Неужели Емуганов надеется что-то выведать у Дмитриева, которого выковали сами рабочие Петербурга?! Уж лучше начинал бы сразу свой суд. Следствие окончено. Обвинительное заключение написано. Остался только суд. Военно-полевой суд. А что это такое военно-полевой суд? Это такой балаган, с помощью которого сейчас в России объявляют заранее подготовленный приговор. Выносят известные меры наказания. Их три: виселица, каторга, ссылка... Они стали обычаем. С тех пор как повесили, заковали в кандалы и отправили на каторгу в Сибирь рыцарей Сенатской площади, прошло девяносто лет. А меры наказания остались теми же. А расстрел 1905 года? А Ленский расстрел, учинителей которого шесть лет тому назад защищал адвокат Керенский?! Нет, царская Россия неизлечима. Режим мракобесия! Палачи прогресса, враги свободы, душители народа, разве они пощадят захваченных совдеповцев?! Дрогнет ли у них рука расстрелять горстку уральских большевиков?! Генерал назвал его с издевкой султаном. Да, томящийся в застенке Войскового правительства Бахитжан Каратаев - внук хана Каратая. Каратай - сын хана Нуралы. Один из четырех сыновей, рожденных пленницей-калмычкой. Нуралы - один из многих сыновей Абильхаир-хана. Генералы, которые служили в этих краях, хорошо знали предков Бахитжана. И казахскую степь знали как свои пять пальцев. И языком владели и разбирались во всех распрях и перемириях. Но могут ли понять те, кто не изведал гнета, что означает неравенство? Чувствуют ли те, кто свободны, как бьется сердце томящегося в застенках? А те, кто, сидя на мягких коврах и подушках, объедаются жирным казы, разве подумают о сиротах, мечтающих о куске хлеба?! Представляют ли казачьи атаманы, как больно жгут душу обидные, издевательские прозвища "дикий киргиз", "орда"?! "Султан, - с издевкой выговорил генерал, - как прикажете понять то, что потомок именитых ханов пошел вместе с чернью?" Да, он султан. Султан, который тридцать пять лет наблюдал, как на чаше весов царского правосудия сторона беззакония всегда тянула вниз, а справедливость неизменно оказывалась легче пуха. Каратаев долго сидел на краю железной койки, объятый думами. Потом достал из-под тощего тюфяка несколько листков бумаги, стал быстро писать. "В борьбе за свободу народ рождает бесстрашных сынов, - писал заключенный. - История тому свидетельница. Не обязательно обращаться в глубь веков за подтверждением сказанного. Наш славный Исатай с отрядом смельчаков девять лет бился с армией царя и хана. Он сложил голову в кровавой битве, как и подобает истинному герою. Ну а то, что было позже, в бурные "Годы гнева", я видел собственными глазами. О беспримерной храбрости Исатая мне довелось услышать от очевидцев. ...С той поры прошло пятьдесят лет. Тогда мне исполнилось девять, и я учился в Оренбурге, в татарской школе, где учили русскому языку. Окончить школу мне не пришлось, меня забрали домой. Покойный отец мой тогда был уже стар и болен, и я сначала подумал, что перед смертью он захотел повидаться со мной. Но не это оказалось главной причиной. "Вся степь взбудоражена, люди в страхе покидают обжитые места, - говорил мне нарочный от отца. - Степь и город будут биться насмерть..." Вести, одна страшнее другой, летели от аула к аулу, предвещая беды. - Отберут землю! - Угонят людей и скотину! - Всю нашу степь отдадут царю! - В аулы придут попы изгонять мусульманскую веру! Встревожилась, всколыхнулась степь. Оставив зимовья, заспешили аулы в глухие места, не стали ждать окота овец, отела коров, наспех собрались и - в степь, подальше от насиженных мест. Наш аул быстро добрался до озера Сулукуль. Со всех сторон стали стекаться сюда многочисленные роды и подроды, и каждый прямо-таки оглушал степь своим боевым кличем. Не стихал топот коней, шум и гам висели над джайляу. Из уст в уста передавались новости: - Род Байбакты поднялся до единого человека. - Сел на коня батыр Сеил из рода Алаша. - Султан Кангали Арысланов собрал войско против губернатора! - Батыр Айжарык из рода Табын с двумя тысячами джигитов перешел реку Жем и направляется к нам! Кипела степь, бурлила. "Скоро битва! Скоро - в бой!" Сорок джигитов нашего аула сели на коней и составили отряд Даулетше. Приготовлены были все пять видов оружия - копье и лук, секира, кривая сабля и фитильное ружье. Все поднялись, даже мальчишки. Ночью вместе с джигитами они стерегли коней, а днем с вершины холма высматривали врага. Был совершен обряд жертвоприношения - зарезано сорок баранов. Старики упали на колени, старухи застыли в причитаниях. Молили Аллаха ниспослать кару на голову царю - извергу. Всю ночь девушки и молодухи жгли костры, стерегли скотину. А утром Даулетше с отрядом вышел в путь, чтобы присоединиться к войску султана Хангали. - Родной мой!.. - Верблюжонок мой ненаглядный... - Да будут с вами все сорок ангелов-хранителей... Бередил душу заунывный плач старух. Степь стонала... Хангали рассказывал... Все началось с того самого злополучного "Уложения". Как образованному человеку родов Тама и Табын губернатор Уральска генерал-майор Веревкин прислал мне в тот год бумагу. В ней говорилось: "Для осуществления мер нового правительственного Уложения в киргизские степи выезжает начальник уезда подполковник Черноморцев. Окажите ему всемерную помощь". - Лучше смерть, - решил народ. Батыра Айжарыка выбрали предводителем, меня - его советником. - Ведите нас! Мы с вами. Воспользовавшись указанием губернатора, я отправился вдоль реки Елек до Карасу, чтобы выведать об истинных намерениях Черноморцева. Подполковник выехал в степь проводить выборы волостных управителей и аульных старшин согласно "Степному уложению". Комиссия собрала народ, объяснила новый порядок и услышала в ответ: - Убирайтесь своей дорогой! В этом неповиновении Черноморцев обвинил прежде всего меня. Однако не подал виду и решил схитрить: послать меня отсюда в Уральск, якобы с донесением генерал-губернатору Веревкину. - Донесение весьма важное и срочное, - сказал начальник уезда. - Привезешь ответ. Если выполнишь поручение, твои заслуги будут отмечены. Я ответил с готовностью: - Есть, господин подполковник! Отказываться от доброго дела не в обычаях моего народа. Дали мне солдата-калмыка, и отправился я в Уральск. Конечно же, по дороге я вскрыл секретный пакет. "Человек, вручивший вам это письмо, является главным подстрекателем киргизов к бунту", - говорилось в нем. Что было дальше, понять нетрудно. Весть о коварстве Черноморцева облетела степь. - Обезглавить всех! - решил народ. - Нет, уничтожать комиссию не имеет смысла. Лучше отправимся в сторону Уила и поднимем тамошние аулы, - решил я и с отрядом вооруженных джигитов пошел через Елек в Уил. Так начался поход в ответ на коварство царских сатрапов. БИТВА В ДОЛИНЕ ЖЕМА Как только "Степное уложение" было утверждено монаршей волей Александра Второго 21 октября 1868 года, началось его проведение в жизнь с помощью оружия. Из Уральска вышел отряд подполковника барона Штемпеля и, пройдя Анхаты и Шидерты, направился в сторону реки Калдыгайты. А отряд подполковника Новокрещенова из Оренбурга двинулся к реке Жем, в глубь казахской степи. Этот отборный казачий отряд из пятисот всадников решил прежде всего усмирить большой род Байулы. Само собой понятно, грозный отряд с ружьями и пушками устрашающе подействовал на мирных кочевников. К тому же, подобные отряды, как стало известно, появились и в приморских степях за Мангыстау, и возле Калмыкова - среди густо населенных аулов вдоль Яика. Неподалеку от Оренбурга, на землях родов Шекты и Табын также выросли казачьи укрепления. Едва дошел слух о том, что казачье войско вышло из Оренбурга, как мы первым делом расставили по дороге дозорных. - Выследим их, отрежем обратный путь, налетим из засады! - горячились джигиты. Но я думал иначе. - Чем глубже враг проникнет в степь, тем хуже для него. Он не сможет получить оружие, продовольствие, не сможет заменить подводы и коней. Чем длиннее будет их путь, тем больше измотаются солдаты и тем легче будет наша победа, - уговаривал я джигитов. Батыр Айжарык поддерживал меня. Налево от нашей стоянки начиналась бескрайняя степь Мангыстау, а справа лежало низовье реки Жем, травянистое, плодородное. Послав в аулы возле притоков Каракобда и Сагыз нарочных для сбора людей, Айжарык с двумя тысячами джигитов расположился у холма Алкельды. Самое надежное в походе - быстрый и сильный конь. Для смены в нужный момент джигиты держали в поводу еще по одному коню. Основное оружие - кривые сабли и секиры. Фитильные ружья имелись лишь у одного из десяти воинов, у остальных - луки. Густо увешанные колчанами со стрелами лучники были похожи на больших ежей. Среди них было немало искусных стрелков, способных поразить цель в двухстах саженях. Иные стрелы прошивали шею коня. Многие джигиты умели на всем скаку поднять с земли на кончике копья засохший катышок. Но сильнее любого оружия в бою - львиное сердце воина. Немало джигитов с таким отважным сердцем полегло под градом пуль и ядер царского войска... Высокий холм Алкельды стоял на левом берегу Жема. Днем и ночью на его вершине находились дозорные. Стоило появиться облачку пыли вдали, как раздавался крик: "Враг идет!" Этот предостерегающий клич того времени на века дал имя холму: "Алкельды" - "враг идет". Этот холм оказался в руках врага. Отряд Новокрещенова, пробравшись вдоль реки Жем, расположился здесь на стоянку, расставил дозорных и установил пушки, давая понять, что этим местом он завладел навсегда. - Ну теперь уже хватит! - сказал тогда Айжарык своим воинам. - Ни на шаг не пропустим дальше обнаглевшего врага! За детей и жен наших! За землю наших отцов! За веру! За жизнь! Вперед, батыры мои!.. Двухтысячное войско разделилось на четыре отряда, готовясь к битве. Родовой клич раздавался окрест: - Агатай! Агатай! - Каратаз! Поддержи нас! - Жилкиши-ата! - Каракете! Первым ринулся в бой батыр Кейкиман из рода Исык. Почти весь его отряд - триста человек - имел копья, лучников было всего лишь двенадцать. Конник с копьем опаснее, чем с луком, на ходу из лука стрелять трудно, легче из засады, когда есть возможность спокойно прицелиться. По команде батыра, первый конный отряд наметом ринулся на казачье укрепление. Другой отряд, находясь от первого за две версты, начал приближаться легкой рысью. Казаки тоже разделились и, растянув ряды, застыли в ожидании команды. Мы видели, как они выхватили сабли, приготовились к рубке. "Ну сейчас сойдутся стена на стену, - решили мы. - Наши с копьями и те с саблями". Но казаки почему-то медлили, подпускали наших джигитов все ближе. - Как только ринется в бой Кейкиман, бросайтесь вперед и вы! - распорядился Айжарык. Кейкиман уже подскакал вплотную к цепи казаков. До нас донесся многоголосый крик: - Аруак!.. Аруак! Мы следили, затаив дыхание. "Вот теперь начнут колоть - рубиться", - думал каждый из нас. - Смотри, дрогнули, не выдержали!.. - Убегают, смотри! Бегут казаки! Но казаки не убегали, они лишь расступились и тогда наши джигиты оказались лицом к лицу с солдатами. Ружья их ощетинились штыками. Грохнул залп. Вздрогнула земля. Будто огнем обожгло Кейкимана, с кличем вырвавшегося вперед. Он упал на шею своего скакуна... Вооруженных копьями и секирами степняков солдаты встретили ружейным огнем. Когда дым рассеялся, мы увидели, что передние ряды всадников скошены пулями, смяты. Задние, не удержав коней, хлынули на них, топча раненых и убитых. Ударил второй залп и вторая волна джигитов упала, как подкошенная трава. Погиб батыр Кейкиман, но бездыханное тело его не коснулось земли - два джигита на полном скаку подхватили тело батыра и повернули назад, увлекая за собой остатки отряда. Айжарык с вершины холма видел вражескую западню, он кричал что есть силы, пытаясь предостеречь Кейкимана, но тщетно, - батыр не расслышал его команды. Теперь бросился на врага сам Айжарык, стараясь увлечь за собой столпившихся в растерянности джигитов. И в то же время, с другой стороны на помощь предводителю ринулся в атаку второй отряд, впереди которого на бело-сивом коне несся Кобланды, известный акын из рода Алаша. В яростном намете с кличем на устах мчались за Кобланды шестьдесят его джигитов. Казалось, их бросили в бой яростные пламенные стихи поэта: Когда, по-волчьи нюхая след, По-лисьи скользя всю ночь напролет В броне, на которой - тяжелый лед, Копьем разя и подняв наш стяг, Тебя мы изгоним, коварный враг? Казаки Новокрещенова были уверены, что после гибели джигитов Кейкимана, остатки степняков обратятся в бегство. И вдруг новый отряд вылетел на них. Со свистом полетели стрелы. Боевым кличем, казалось, была оглушена земля. Вздымая пыль, в едином порыве мчались шестьдесят джигитов. Трепыхал на ветру стяг на длинном копье. Цепь конных казаков дрогнула, но солдаты продолжали стоять в боевом порядке. Падучей звездой несся впереди отряда Кобланды, держа в левой руке повод, а в правой боевое копье. Пучок орлиных перьев колыхался у него за спиной. Айжарык пустил своего коня на соединение с джигитами акына. Казаки упрятались за спинами солдат. Офицер что-то орал, размахивая руками. Солдаты стали поспешно перестраиваться, чтобы встретить огнем отряд Кобланды. Дальнейшее произошло молниеносно: недружный ружейный залп, казалось, заглох под топотом коней; пыль, дым, - все смешалось; топот коней, храп, визг, крик - сплошной гвалт стоял над степью. Люди, кони закружились, завертелись, замелькали в куче - так, еле видимая, трепещет в клубах серой пыли только что сваленная бурей юрта... Лишь через некоторое время стало возможным понять, что случилось. На солдат, едва успевших выстрелить, вихрем налетели джигиты. Задние их ряды врезались уже в свалку людей и коней, в огромную пасть смерти. Никто не дрогнул, ни один не повернул обратно. Солдаты рассыпались в панике, пустились, кто куда. Половина из них была заколота копьями, задавлена копытами коней. Но тут опомнились казаки и ринулись на разрозненный остаток отряда Кобланды. Рубились они остервенело... Ни один из шестидесяти джигитов не вышел из боя. Айжарык пал под казачьей шашкой. Дико ржал и кружил в стороне бело-сивый конь Кобланды... Кровавым побоищем обернулась для нас первая схватка. Казалось, не подняться, не опомниться нам больше. Теперь на смену опрометчивой дерзости пришел трезвый рассудок. Потеряв Айжарыка, я призвал верных его джигитов к себе, собрал лучших конников Кейкимана, Тунгамара, батыра Амандыка и сказал им: - Батыры, верный спутник отваги - ум и хитрость. Не только лобовым налетом, но хитростью должны мы теперь измотать врага. Предлагаю небольшими группами, по десять - двадцать человек, двинуться к сопке Майшокы. Сделаем вид, будто удираем. А за сопкой соберемся все вместе и устроим засаду. Не может быть, чтобы враг, опьяненный победой, не стал преследовать нас. Итак, двигайтесь к Майшокы. Сорока отборным смельчакам Даулетжана, с саблями и секирами, я поручил привлечь к себе внимание казачьей сотни, увлечь ее за собой как можно дальше и таким образом оторвать казаков от солдат. Исполняя приказ, сарбазы двинулись к Майшокы, я же с двумястами джигитами помчался вдоль реки Жем. Как я и предполагал, казаки приняли смельчаков Даулетжана за наш заслон и ринулись вскачь за ними. Джигиты Даулетжана, круто повернув резвых коней, с гиканьем налетели на казачий обоз. Над котлами походной кухни, над телегами засвистели стрелы степняков. Когда казаки стали настигать джигитов, те повернули коней в сторону Майшокы. Подпустив казаков поближе, джигиты засыпали их тучей стрел и снова ушли далеко вперед. Так они делали несколько раз, кружили по степи, обстреливали погоню и снова уходили. Это окончательно взбесило казаков. Они скакали разрозненно, растянувшись по степи. Вперед вырвалось десятка полтора наиболее ретивых преследователей. До Майшокы оставалось рукой подать. Тут уж и я со своими двумя сотнями ринулся к назначенному месту. Джигиты Даулетжана вихрем домчались до сопки и выстроились в ряд, точно журавлиная стая. Разгоряченные казаки не думали сдерживать коней. Вот тут-то и выскочили из засады сарбазы, Тунгатара и Амандыка. Надвинув шапки до самых бровей, накрепко перетянув их белыми платками с длинными копьями наперевес они помчались на врага. Двести сарбазов во главе с двумя батырами мгновенно окружили казаков, точно волка, ворвавшегося в овчарню. Не прошло, наверное, и минуты, как поверженные казаки уже обливались кровью в пыли, а кони их с диким ржанием неслись в степь. Сарбазы обрушились на остальных казаков, как ураганный шквал. Храп коней, крики и стоны, конский топот и свист стрел - все это сотрясало окрестности Майшокы. Скакали кони, волоча раненых и убитых. Корчились под копытами коней в предсмертном ужасе казаки. Вражья крепость осталась далеко, и солдаты ничем не могли помочь гибнущей казачьей сотне. Разгоряченные джигиты уже понеслись было в сторону крепости, но я послал гонца с приказом вернуться. Стали считать потери. У казаков погибла полностью вся сотня и часть солдат. Из наших на веки вечные сложили головы на священной земле дедов шестьдесят джигитов Кобланды и около ста джигитов Кейкимана..." Записав горькую исповедь Кангали Арысланова, а также некоторые воспоминания своего детства, Бахытжан Каратаев почувствовал необыкновенное облегчение. Прошлое живо напоминало ему о вечной борьбе за счастье, вселяло бодрость в душу старого узника. Он собрал листки, исписанные мелким стремительным почерком, сложил их и тщательно запрятал в карманы и за подкладкой просторного чапана. Потом с усмешкой глянул на маленький глазок в железной двери и начал, как ни в чем не бывало, расчесывать пальцами свою длинную бороду. Так он сидел некоторое время, охваченный неожиданно нахлынувшей радостью. Но в затхлой камере радость призрачна, а горе особенно тяжко: выглянет на миг из-за черных туч солнышко, блеснет лучами и снова со всех сторон надвинется мрак. Вспорхнула, исчезла легкая радость и снова тяжелые думы овладели старым узником. Он поднял голову, уставился на маленькое, узенькое оконце у самого потолка. "Вся моя надежда - ты!" - сказал ему отец перед смертью. Он лежал рядом со своим братом, которого принесли с поля боя на носилках, сложенных из пик. Там, в долине Тущикуль, уснули вечным сном незабвенные герои... Сколько дней, сколько месяцев прошло с тех пор? Кто знает... То были дни всенародного горя. Начались гонения, расправа. Тяжкие наступили времена. Угоняли, высылали семьи и родственников восставших. Из рода Ормана угнали всех. Выселили старого Кусепа и его сыновей Ахметше, Шангерея, Селимгерея, Адильгерея с семьями. Выслали бы и меня, но у меня умер отец и к тому же я был слишком мал. Совсем еще маленьким был и Батыр дяди Даулетше. Вот мы вдвоем с ним и остались от нашего рода. Одному девять, другому семь лет. Не сразу узнали мы, куда высылали наших сородичей, лишь потом пронесся слух, что в городок Старосербск Екатеринославской губернии. Туда русское самодержавие высылало всех казахских султанов, обрекая их на верную смерть вдали от родины. Ссылали не только после 1868 года, но и раньше, еще во времена хана Нуралы. Сам хан Нуралы стал первой жертвой и умер в Уфе. Сын его Орман Нуралиев погиб в петербургской тюрьме. А сын Ормана Кусеп Нуралиев был выслан со всеми сыновьями. Изгоняли не только султанов. За выступление против "Степного уложения" царское правительство отправило на каторгу четыреста видных людей из рода Байбакты. Известный бий Жунус и батыр Сенгирали умерли в оренбургской тюрьме. Тысячи людей погибли на своей родине, сотни умерли в застенках Оренбурга, в сибирской ссылке. От жестокой расправы стонала степь. За свободу, за волю народную сложили голову незабвенные герои. Теперь вот и мы томимся в каменных застенках. Теперь вот и мы попали в свирепые когти белых генералов, приспешников кровавого царя, палача народов... Тяжело лязгнула железная дверь камеры. - Эй, киргиз-бабай, - сказал тюремный страж, - бороду давай сбривать. Каратаев медленно повернулся к нему и отрицательно покачал головой. - Не желает бриться, - бросил стражник кому-то позади и снова с грохотом закрыл дверь. - Подготовили к суду... - прошептали губы Бахитжана. 2 На военно-полевом суде не было ни прокурора, ни адвоката. Председатель генерал Емуганов торопливо вошел в зал с двумя полковниками-заседателями, уселся за стол и начал одно за другим перебирать дела. - Обвиняемый Дмитриев здесь? - Здесь, - ответил Дмитриев и встал. - Имя, фамилия? - Петр Астафьевич Дмитриев. - Признаете ли себя виновным в предъявленных обвинениях? - Нет. - Садитесь. Обвиняемый Червяков здесь? - Здесь. - Имя, фамилия? - Павел Иванович Червяков. - Признаете ли себя виновным в предъявленных обвинениях? - Нет. - Садитесь, - бросил генерал, открывая следующее дело. Здание суда было оцеплено сотней казаков, а в зале, навытяжку, с обнаженными шашками, стояли офицеры. Менее часа понадобилось генералу, чтобы "опросить" двадцать пять обвиняемых, так усиленно охраняемых казаками. Дольше и обстоятельнее других говорили в заключительной речи лишь Дмитриев и Червяков. Остальные произнесли по нескольку слов, неизменно заявляя, что не признают за собой никакой вины и требуют освобождения. Тяжело раненного Нуждина - у него была сломана рука - внесли на носилках. Речь его была самой короткой: - На вопросы палачей революции не отвечаю. Дошел черед до Каратаева. - На предварительном следствии нас обвинили в том, что мы якобы сделали попытку свергнуть правительство, хотели с помощью оружия уничтожить законную власть. Прокурор подтвердил это обвинение и внес предложение приговорить нас к высшей мере наказания согласно июньскому уложению. Вы, председатель военно-полевого суда, также всецело опираетесь на заключение предварительного следствия и обвинения. Без тщательного расследования, без объективного взвешивания мнений обеих сторон - обвинения и защиты, пренебрегая всеми судебными порядками, вы скомкали весь процесс и вменили в свою обязанность вынести лишь приговор - определить меру наказания. Поэтому, согласно заведенному порядку, я хотел бы воспользоваться правом самозащиты. Это будет, как вы сказали, моим последним словом. Кроме обвинения в попытке свергнуть правительство, меня объявили виновным также и в том, что я подстрекал киргизский народ к бунту, намеревался поднять его против великодушного российского царизма. По поводу первого обвинения и по вине, указанной во втором пункте, я кратко скажу следующее: выступивший до меня председатель областного Совдепа товарищ Петр Астафьевич Дмитриев хорошо доказал несостоятельность приписанных нам обвинений. К этому можно добавить лишь одно положение: ваше правительство, которое якобы пытались свергнуть, было свергнуто уже давно - 12 февраля 1917 года. Его свергли не граждане города Уральска, а граждане всей России, рабочие, чьими руками создано богатство страны, и другой люд империи - крестьяне, солдаты и интеллигенция. К ним примкнули и представители буржуазии, стремившиеся захватить национальное управление в свои руки. Они доказали гнилость монархии и заставили отречься от престола императора Николая - последнего из династии Романовых, триста лет господствовавшей в России. Эта высшая справедливость осуществилась волею истории и всколыхнула весь мир. До уничтожения старых порядков, до тех пор, пока не собралось всенародное Учредительное собрание, временная власть перешла в руки представителей партии крупной буржуазии - Родзянко - Милюкова - Керенского. После того как Временное правительство не могло осуществить ни единой цели, к которой стремились девять десятых народа всей России, а именно: прекратить войну, передать землю крестьянам, положить конец произволу дворян-помещиков, - Советы взяли власть в свои руки. Иначе говоря, было создано революционное правительство представителей российского рабочего класса, крестьян и солдат. Новая власть, начиная с Петербурга и Москвы, была установлена во всех крупных городах центральной России. Наш Уральский областной Совдеп является частицей народной власти, детищем революции, ибо областной исполнительный комитет Советов был создан волей народных представителей всех уездов Уральской губернии. Следует обратить особое внимание на то, что отречение Николая Второго от престола произошло законно, об этом во всеуслышание объявил сам Романов. Что касается Временного правительства Родзянко - Керенского, то оно изжило само себя. Народ не одобрил его дальнейшего правления. Таков логический путь истории. Теперь по существу второго обвинения - о моем подстрекательстве киргизского народа против великодушного российского самодержавия. Прежде всего: русское самодержавие не было великодушным, милосердным по отношению к киргизскому народу. Об этом можно судить по следующим историческим документам. Первый документ: решение сената от 1744 года, принятое по предложению оренбургского генерал-губернатора Неплюева. Второй документ: труд тайного советника Левшина "Обзор истории киргиз-кайсаков". Третий документ: статьи писателей-либералов Н.Н.Середы и А.И.Добромыслова, напечатанные в "Русской мысли" в 1891, 1902 годах. Из первого документа явствует, что по секретному постановлению Государственного совета от 1744 года царизм решил полностью ликвидировать часть киргиз-кайсацкой орды, относящуюся к Оренбургу. Чтобы начать это кровавое злодеяние, генерал Неплюев стал спешно подтягивать в Оренбургский край, ко входу в казахскую степь, Оренбургский и Уральский казачьи полки, полки из Астрахани и Казани, а также казачьи и калмыцкие полки с Дона. Но, к счастью казахского народа, в это время ухудшились отношения России с азиатскими странами, и злодеяние, задуманное генералом Неплюевым, не было осуществлено. Перед опасностью навлечь на себя гнев стран Азии, особенно соседних ханств - Турции и Персии, царица Елизавета была вынуждена отказаться от намерения истребить казахов... - Неосуществленная идея не может быть законным документом. - Господин генерал! Если бы эта идея была осуществлена, я бы не стоял сейчас перед вами. Видно, самой истории было нежелательно осуществление этого злодеяния... Простите, я считаю, что имею полное право договорить свое последнее слово. Итак, вот первое доказательство, ясно говорящее, что русский царизм не был великодушным и милосердным. Второй документ рассказывает о восстании Каратая Нуралиева, моего деда, в 1805 - 1818 годах, о восстании султана Каипкали Ешимова и бия рода Берш Исатая Тайманова в 1829 - 1838 годах, о восстании батыра Есета Котибарова в 1847 - 1858 годах. А известные труды Середы и Добромыслова посвящены всеобщему восстанию казахов Младшего жуза против царского самодержавия, имевшему место пятьдесят лет тому назад - в 1869 - 1872 годах. Это последнее восстание прошлого столетия явилось протестом казахов против бесчеловечной колониальной политики русского царизма. Новое степное уложение царской власти от 1868 года лишило казахов их исконных земель. Отобрав землю - единственное средство существования степняка, царизм стал теперь отдавать ее в аренду. Управление от прежних султанов перешло в руки уездного начальника, который отныне сам назначал волостных. В волости оставили по одной мечети, муллу тоже утверждал уездный начальник. Налоги и сборы увеличились в два раза. Вместе с угодьями были объявлены казенными озера, реки. Особо рыбные озера были раздарены отдельным чиновникам. По желанию губернатора, по указу правительства лучшие земли нарезались, как дар государя, особо почетным людям. Поэтому народ, лишенный земель, озер, рек, потерявший самоуправление, народ, даже вера которого оказалась под властью царского чиновника, поднял восстание. Вооруженные войска безжалостно его подавили. Тысячи людей погибли, живые остались без скота, без крова. Свыше четырехсот повстанцев были приговорены к смертной казни, сотни угнаны в Сибирь на каторгу, несчетно сгнили в тюрьмах. Как могут казахи после подобного насилия считать царское правительство гуманным, великодушным?! Поэтому казахская степь, изведавшая весь позор порабощения, неизменно мечтает о свободе. Об этом говорит и восстание 1916 года, эта агония степи, свидетелями которой были мы с вами. - Юрист Каратаев, вы считаете возможным сделать киргизов свободными лишь тогда, когда они выйдут из состава России и образуют самостоятельное государство? - Нет, господин генерал... - Тогда почему вы выступаете против Досмухамбетовых? Они борются за создание самостоятельной, равноправной автономии, делают благородное дело, действуют в союзе с Войсковым правительством. - Свобода и равноправие достигается не только отделением от России. Тут важно, кто получит свободу, кто добьется равноправия. Суть свободы и равенства связана с уничтожением эксплуатации человека человеком. В одном государстве может быть девяносто наций, и все они могут быть равноправными. С другой стороны, государство может состоять из людей только одной "чистой" нации. Однако это обстоятельство не дает полной возможности для расцвета свободы и равенства, ибо свобода означает прежде всего свободу личности, свободу труда, уничтожение всякого рабства. Я собственными глазами видел открытое рабство. В Калмыковском уезде служил помощником начальника уезда Жаркинай Есниязов. Это был просвещенный человек, получивший и русское и казахское образование. В доме Есниязова я увидел старика по имени Тулебай, мне было тогда пятнадцать лет, старику - семьдесят пять. Будучи подростками, Тулебай и Еснияз попали в плен к батыру Бопылдаку из воинственного казахского рода Серкеш во время его набега на туркмен. Бопылдак подарил Еснияза своему другу, а Тулебая оставил скотником у себя. Тулебай оказался услужливым работником. Позже он нашел себе невесту, очень красивую дочь казаха-бедняка, но богач и батыр Бопылдак оскопил раба Тулебая и сделал его красивую невесту своей токал*. Когда Тулебаю было уже семьдесят пять лет, его выкупил за шестьсот рублей у сыновей Бопылдака образованный сын Еснияза Жаркинбай. Вот вам одна из открытых форм рабства в казахской степи. Существуют и скрытые формы рабства. Я имею в виду тех несчастных, которые всю жизнь ради жалкого пропитания работают на всесильных биев и баев. Разница между ними и русскими крепостными невелика. Крепостное право на Руси было отменено при нас, в годы нашего детства. Только после огромных лишений, после кровопролитной борьбы освобождается народ от рабства. Товарищ Дмитриев, сидящий перед вами, сын бывшего крепостного. Все это я говорю в связи с понятием свободы. А вы, господин генерал, говорите, что Досмухамбетовы в Джамбейте образовали автономию и ратуют за создание независимого государства. Несомненно, их дело - шаг вперед по пути национального равноправия. Но всего лишь один шаг. Почему? - спросите вы. Во-первых, потому, что автономия - подобие Временного правительства Родзянко и Керенского. Нечто подобное создавалось уже в Коканде неким Мустафой Чокаевым, гоже адвокатом, как и Жаханша Досмучамбетов. Автономии Жаханши и Мустафы полностью опираются на содействие и поддержку наиболее влиятельных степных биев и богачей. В административном положении они всецело зависели от Керенского. Ибо, чтобы стать независимым государством, надо иметь деньги. Чтобы иметь свои деньги, надо образовать банковую систему, а основой банковой системы является национальная промышленность; для ее развития необходим внутренний и внешний рынок, пути сообщения с рынками, управление транспортом; для защиты всего этого, наконец, нужна своя национальная армия. Возвращаясь к прежней мысли, должен сказать: равноправие нации предполагает свободу личности, свободу труда. Если труд свободен, то самые драгоценные его плоды, созданные народом, перейдут в его же руки. Богатство нации создается трудом девяти десятых народа. И пока это большинство не возьмет власть в свои руки, не может быть ни свободы, ни подлинного равенства... ______________ * Токал - младшая жена. - Короче говоря, султан Каратаев против автономии Досмухамбетовых! Он за большевистский режим, так ведь, арестант Каратаев? - с усмешкой спросил Емуганов. Два полковника недобро уставились на старого адвоката. На несколько секунд воцарилась тишина. - Я имею право закончить свою речь, господин генерал. За шестьдесят почти лет я многое пережил, перевидел, старался как можно больше узнать. Мои мысли о свободе и равенстве основаны на жизненном опыте. Подлинное социальное равенство и свободу я вижу в тех идеалах, к которым стремится русский пролетариат. Я считаю, что и русскому крестьянству только рабочий класс может дать истинную свободу, а изнывавшие в ярме колониальной политики царизма киргизы, татары и другие могут обрести справедливость, свободу, настоящее равенство лишь в тесном содружестве с рабочими. В этом я убежден, в это верю... - Вы кончили, Каратаев, свою речь? - Да, господин генерал. Мы скоро с вами покинем этот мир. Вместо нас придут другие люди, много новых людей. И со временем сбудутся их желания и мечты, таково требование неудержимой, как водопад, жизни. Поток будущего смоет вековой позор рабства и унижения. Настанут времена, когда все люди будут равны. Возможно, мы доживем до этого, а может быть - нет. Но так или иначе новое поколение не сегодня-завтра прочтет или услышит наши слова, все взвесит и все поймет. Ибо история убеждает в том, что чаяния народа, много терпевшею, много страдавшего, непременно сбываются. Я кончил, господин генерал. - Встать! - тотчас крикнул секретарь суда. Большевики один за другим поднялись с мест. Лишь Нуждин остался лежать на носилках. - Суд удаляется на совещание, - объявил Емуганов. Опустив правое плечо, будто взвалив на себя тяжесть, генерал направился в соседнюю комнату. Два офицера последовали за ним. Несколько минут совещания военно-полевого суда показались Каратаеву очень долгими. Мысли его снова вернулись к давним событиям в долине реки Жем. С удивительной ясностью представил он картину кровавой битвы, услышал залпы, топот коней и кличи, прогремевшие пятьдесят лет тому назад... - Да-а, - проговорил старик самому себе и вздохнул. - Они были настоящими героями... Заключенные, сидевшие рядом, не удивились тому, что пожилой казах разговаривал сам с собой. Отчаяние в такую минуту понятно и неосудительно, ведь через несколько часов последний миг... последний вздох. - Где они теперь, бесстрашные? - спросил Каратаев, вскинув голову. Взгляд его скользнул по винтовкам солдат, окруживших подсудимых, остановился на окошке здания суда, потом, казалось, проник через него и всматривался в бескрайнюю казахскую степь за Яиком, искал исчезнувших куда-то смельчаков. ГЛАВА ВТОРАЯ 1 А смельчаки в это время бились в долине Яика повсюду: и вблизи, и вдали. Осень стояла на редкость дождливая, и холода ударили внезапно. Резкий северный ветер гнал по небу серые тучи. Землю хлестали холодные дожди. Скот весь загнали в хлева и под навесы. Косяки лошадей, словно галька, несомая морем, скопились в оврагах и впадинах, ища защиты от пронизывающего ледяного ветра. Опустели пастбища. В степи не видно людей. Но и в полуразвалившихся хибарах, сложенных из дерна и желтой глины, не было тепла. В разбитые окна забиралась стужа - черномазые ребятишки, кутаясь в лохмотья, жались к огню, старики и старухи, напялив на себя всю имеющуюся одежду, стали сонными, медлительными... Овцы и телята жались друг к другу здесь же. Горький дым стлался в землянках, смешиваясь с кислым запахом овечьих испражнений. К утру воздух становился так тяжел, что старики стонали и охали во сне, а ребятишки кашляли, задыхаясь. x x x Черная грязь, которая разлилась повсюду, затвердела, покрылась голубовато-серым льдом. Вечер... Со стороны Сары-Арки дует ветер, неся с собой крохотные колючие льдинки. Хаким ехал из Богдановки к Тиксаю. Копыта его коня звонко постукивали о твердую промерзшую землю. Ветер набрасывался сзади, но он не страшил - короткий желтый полушубок, сапоги с войлочными чулками надежно сохраняли тепло. Чувствовали холод лишь колени да руки. Хаким порой отпускал поводья и растирал покрасневшие пальцы. Нет конца степи... Казалось, вся земля сейчас плоска и безлюдна, как эта степь - холодная, неприветливая. Хаким подгонял коня, чтобы скорее добраться до аула. С двух часов дня до сумерек он должен был преодолеть расстояние почти в семьдесят верст. Но степному джигиту такой путь привычен. Хаким поднялся на курган. Внизу, хоронясь от ветра, сбился в кучу табун. Кобылицы, ощетинившись от холода, жались друг к другу, медленно переступая ногами. Рядом плелись трехлетки и яловые кобылы, осторожно ступая по промерзшей земле. Поджарые молодые жеребцы настороженно прядали ушами, тревожно наблюдая за своими подругами, - они ревновали молодых кобылиц к старым вожакам табунов. А вожаки, не вздымая гривы как прежде, не обращали внимания на соперников, холод жал их друг к другу. Мороз перемешал косяки коней разных аулов. Хаким подъехал к табунщикам, сидевшим в укрытии. Увидев его, они быстро вскочили. "Рассказывали, верно, разные небылицы", - подумал Хаким и, с трудом шевеля губами, произнес: - Ассаламуалейкум! Только сейчас он понял, как сильно застыли его губы и руки. Черноусый казах в большой поярковой шапке, надетой набекрень, и в толстом стеганом бешмете степенно, тихим голосом ответил: - Алейкумуассалам. Счастливого тебе пути! Этот человек был совсем не похож на табунщика. Хаким подумал, что он, верно, какой-нибудь видный человек в этих краях. - Денек-то какой морозный нынче! - сказал Хаким, точно был виноват в том, что так холодно. Он стал растирать ладонями лицо и колени. Колючий жар охватил замерзшую кожу, губы потеплели. - Далеко ли отсюда Тилеуберли? - спросил Хаким, радостно ощущая, как слова его становятся отчетливее. - А я думал, что он хохол, - такая речь неразборчивая! - засмеялся один из табунщиков, хлопая себя по бедрам. - Кафиром буду, я подумал, что он хохол, а не казах! - Эй! - прервал его сосед. - А почему ты определил, что он не хохол, а? Шуба короткая, черные сапоги, а лицо - белое-белое... Хаким громко засмеялся. - А из какой хохлацкой местности сами-то вы? - шутливо спросил он. Низкорослый казах-табунщик проговорил: - Мирза, мы все табунщики этих мест. Вот он - табунщик Кердери Мукая. Наверно, ты слыхал и о Мукае Мырзалиеве? Так вот - перед тобой табунщик волостного Мукая. А это Абыз - табунщик волостного, а я сам - из аула Алибека... Ну, а Хайреке - это просто Хайреке, который бродит по своим делам. Кого вам нужно из Тилеуберли - это может знать только Хайреке. При слове "Хайреке" Хаким с ног до головы оглядел усатого. "Неужели это тот самый Хайролла, которого я ищу? Мендигерей говорил о нем - это человек с душой ребенка, он скромен, друг чабанов. Так неужели это он?" - думал Хаким, не решаясь подробнее расспросить об этом человеке. - Сам я родом из устья Шалкар, - сказал он, - но у меня было небольшое дело, с которым я и держал путь к Тилеуберли. Бойкий табунщик не замедлил снова вступить в разговор: - Вот они перед тобой - и Тилеуберли и Абыз. А может, ты держишь путь к дому волостного? - И, не в силах больше сдерживаться, он перешел к любимой теме разговора - о лошадях: - Глянь-ка, как выгибает грудь эта серая кобылица! Какая красавица! С ней не сравняться вороному жеребцу волостного, хоть тот, пес его в печенку толкни, быстроходен как черт! Обойдя Хакима, он любовно оглядел крутой круп его кобылицы, густой шелковистый хвост и похлопал лошадь по бокам. - Хороша! Ой, хороша! - причмокивая языком, проговорил он и даже погладил мохнатую с завитками шерсть лошади. Мысли беспорядочно толпились в голове Хакима: "...Волостной... вороной жеребец... Да это же говорилось о том известном волостном! Ведь на него был недавно совершен набег с целью освободить учителя Халена! Этот самый быстроходный вороной скакун и спас тебя, иначе ты бы попал к нам в руки... И на этот раз, видимо, спас тебя вороной красавец - на его широкой спине ты ускакал в Джамбейту. Но ты мне сейчас не нужен, я жду встречи с другим человеком". И Хаким еще раз внимательно оглядел черноусого. Точно поняв его взгляд, черноусый спросил: - Говоришь, братишка, ты родом с берегов Шалкара. Так кто же твои родители? Хаким поведал о себе. - М-м-м, - неопределенно промычал черноусый, и Хакиму было неясно, одобряет он или нет родню его. И Хаким решился. - А может быть, вас зовут Хайролла? Извините меня, ага, если я ошибся в своих догадках, - проговорил он, терзаемый желанием узнать имя этого человека. - Да, дорогой мой, меня зовут Хайролла Габидоллин. Знаю я и твоего отца. Слышал я и о смерти хаджи Жунуса... Да будет земля ему пухом. Хороший был человек. И Хайролла соболезнующе покачал головой. Хакиму показалось, что сердце его перестало биться. Лицо его страшно побледнело, глаза расширились, губы беспомощно задрожали, как у ребенка, готового заплакать. Он вдруг, внезапно отвернувшись, невольно потянул свою лошадь за поводья, и она стала переступать ногами, не двигаясь с места. Хайролла не догадывался, что Хаким не знал о смерти отца, и удивился, видя, как побледнело лицо Хакима, как дрогнул у него голос. - У меня к вам дело. Отойдем в сторонку... - Сейчас, сейчас. Я и сам, знаешь, собирался в аул. Пришел на пастбище, так разве скоро уйдешь от этих ребят? Им же скучно одним в степи, вот и расспрашивают о том о сем, - проговорил Хайролла, шагая к подветренной стороне таволги, где была привязана его лошадь. Никогда раньше не видел Хаким этого человека. И сейчас ему хотелось только одного - передать ему то, что нужно, и скорее расстаться с ним, отойти куда-нибудь дальше и - дать волю слезам... А пока горький комок стоял в его горле, мешал говорить. - Руководители Совдепа предложили вам распространить эти прокламации, - проговорил он чужим, деревянным голосом. - Возьмите. Что делать дальше с ними - вы знаете! Раскрыв переметную суму, Хаким дал Хайролле сверток и поспешно добавил: - Будьте здоровы, ага! Серая кобыла, застоявшаяся на холоду, с места взяла в карьер. Взвилась снежная пыль - и Хаким исчез. Хайролла грустно глядел ему вслед, засовывая бумаги за пазуху. - Эх, как торопится! - вздохнул он. - Я даже не успел порасспросить его обо всем. Плохо, когда человек остается наедине со своим горем... Когда силуэт Хакима стал крохотным, а потом и вовсе невидимым, Хайролла отогнул край одной из листовок. "Пяти известным старейшинам Байбакты! Всем гражданам, которые заботятся о благе народа! Слушайте, батраки, скотоводы, бедняки!" - прочел он и улыбнулся. Потом сказал табунщикам: - Холодный нынче день, джигиты! Пошли-ка греться в аул! К тому же у меня есть там дела. Табунщики не заставили себя просить вторично, и Хайролла повел их навстречу ветру в селение Сорок Юрт, которое недавно стало большим поселком. x x x Холоднее мороза была страшная весть, которую услышал неожиданно Хаким. Точно лед, холодила она его сердце. Он скакал вперед, пришпоривая коня; ветер свистел в его ушах, и ему было легче от этой быстрой скачки. Он не замечал, что колени его онемели, что лицо уже не чувствовало ледяного колючего ветра, а руки плохо держали поводья... Наконец Хаким стал задыхаться. Придержав лошадь, он расстегнул ворот, вздохнул полной грудью. Оглядевшись кругом, он только теперь понял, что находится уже в окрестностях Алакуля. Он ехал тихо, опустив поводья... Вот уже показались плоские крыши аула, послышался лай собак. И острая боль утраты захватила юношу. Он видел отца, живого, ласкового... Лето... Они вдвоем поднимаются на могильник Акпан... Хаджи подошел к четырехгранному могильному камню, стал на колени, упираясь руками в землю, потом кивнул сыну, чтобы тот прочитал заупокойную молитву, Хаким трижды прочел начало молитвы, не сводя глаз с рук отца с набухшими синими венами. А когда поднялись с мест, отец бросил на него взгляд, полный упрека за то, что тот прочитал лишь начало молитвы, а не всю. И снова отец - вот он возле мечети разговаривает с народом, и ветер треплет его седую бороду. "Мы должны дать детям воспитание, соответствующее времени!" - говорит отец. И Хаким ясно видит нос с горбинкой, впалые щеки и глубокие умные глаза... "Вот ты и нашел свое место на кладбище Акпан, - прошептал Хаким. - И как говорится, что ребенок рождается намного хуже своего отца, я хотя плохо знаю Коран, все же прочитаю над твоей могилой заупокойную молитву, как смогу, отец! Гигант отец, который только вчера был жив, которого любили и к словам которого прислушивались! Сегодня нет его. А завтра и нас не станет... Пусть тебе не будет холодно в могиле, отец мой, мы все придем к тебе, мы будем снова вместе! Зачем мы, точно волки, враждуем друг с другом? Стремимся перерезать друг другу глотки, воюем, проливаем кровь? Все равно черная земля примет нас всех, всех примет она в свои холодные объятия. И там мы найдем мир и покой, какого не знали на земле. К чему все?" И Хаким низко опустил голову, глядя в землю. Безнадежность овладела им. "А как же Абдрахман, Мендигерей? Почему они не отчаиваются? Годами они не бывают дома, не видят близких. Они спят в одежде, питаются одним черствым хлебом, утоляют жажду сырой водой, один на один борются со смертью, почему же они не сбиваются с пути, не теряют смысла жизни?" Хаким подумал и о Бахитжане, который уже девять долгих месяцев сидит в тюрьме, в тесной каменной норе с железными решетками, в "Сорока трубах". Оттуда, из этой страшной тюрьмы, народ получает воззвания, полные бодрости, веры в близкую победу. Ведь революционеры, заключенные в эту проклятую тюрьму, не видят даже своей родины, синего неба, родных степей! Откуда же берется эта сила духа, эта несгибаемая воля, вера в победу своего дела? - Нет! - громко сказал Хаким. - Нет! Нет места печали в эти суровые дни! Я дал клятву старшему брату. Цель далека, путь длинен и труден! Меня ждет Мукарама! Остановиться на полпути - это смерть! Вперед! И он пришпорил лошадь. x x x Хаким вошел в дом поздно вечером. Маленькие братишки и мать толпились возле очага. Огонь весело потрескивал, и они не услышали скрипа открываемой двери. Вдруг мать обернулась, увидела его и, раскрыв сыну объятия, заголосила, запричитала. На ее голос прибежали соседские старухи и тоже громко запричитали. Бекей неловко метался среди женщин, срывающимся голосом просил их успокоиться, а сам плакал навзрыд, как ребенок. Алибек и Адильбек, тоже рыдая, жались к Хакиму. Никто не стал ужинать, никто не попил чаю. Хаким лег в постель совершенно разбитый и измученный. Тяжелые мысли, словно дождавшись тишины, снова овладели им. Он давно знал, что отец уже стар и болен, но никак не мог себе представить, что семья вдруг осиротеет. Беспомощность матери, отчаяние братьев и Бекея мучили его. Отец был опорой в семье, ее глазами, ее хозяином. "Зачем же ты отправился, отец, в далекий путь, откуда нет возврата? Тебя так уважали в ауле! Имя твое было известно далеко за пределами нашего рода... Как хорошо, если бы Нурым был дома! Ведь в хозяйстве нужен мужчина, опора. Или мне остаться дома и стать хозяином?" Хаким сел, прижав руки к груди. "А как же товарищи? - спросил он себя. - Как же наше дело, во имя которого пролито столько крови? Разве можно бросить общую работу, думая лишь с себе, своей семье, о хозяйстве? Нет, нет! Бекей-ага присмотрит за родными, он должен, я скажу ему. И мои братишки, эти чернявые голопузики, тоже помогут. Завтра надо выехать..." Он снова лег, закрыл глаза и сразу увидел Яик. Река медленно катила свои воды, холодные, серые. Хаким вспомнил, как он, намотав свою одежду на голову, переходил реку вброд, потом плыл на лодке... Вдруг откуда-то появились большие прозрачные льдины. Нагромождаясь друг на друга, эти льдины вырастали, точно башни... Одна башня, другая, третья... А голубая вода ударяет в эти льдины, разбивает их, точно горшки, и голубые черепки разлетаются в разные стороны, разметая искристые брызги. Брызги летят в сторону Менового Двора... Вода, сплошная вода покрывает мир. Плывут люди, арбы, скотина. Некоторые, преграждая путь воде, бросают в бурлящий поток камни, комья земли. Многие бросаются в ледяную воду с лопатами, шестами. Вот идут паромы от устья Теке. А кто это на носу этой большой лодки? Да это Нурым! В руках у него домбра, и он поет, стараясь перекричать рев воды, стоны утопающих. Хаким помахал ему рукой у берега и бросился навстречу, но Нурым вдруг начал погружаться в воду... Лодка его тонет. Хаким закричал, чувствуя, что кричит страшно тихо, что даже люди, находящиеся рядом, могут его не услышать! Никто не помог Нурыму, и Хаким в отчаянии снова закричал, но крик застрял в горле, и стало душно, страшно... Хаким проснулся, задыхаясь. Еще находясь во власти сна, он махнул рукой и задел голову своего младшего брата Адильбека, спавшего рядом. - Брат! - тепло и нежно прошептал Хаким, безмерно обрадовавшись, что все страшное было только сном. - Нурым жив, жив! - проговорил он радостно. - Все это только ночной кошмар. На дворе уже совсем рассвело, а в доме еще было темно. Стекла крохотных окошек сплошь заросли ледяной коркой, а сено, приваленное к дому, совсем не пропускало свет в комнату. Первое, что увидел Хаким, был коричневый отцовский чекмень, висящий на гвозде, а рядом его верблюжья шапка-ушанка. Хаким вздрогнул - ему показалось, что это сам хаджи совершал свой обычный утренний намаз. Хаким тихонько вздохнул, надел сапоги, полушубок и направился к порогу. - Сынок, дорогой! Утро холодное, смотри не простудись! Ты слышишь - гром! - заговорила проснувшаяся мать. - Господи, сохрани нас! Не ходи, сынок! Побудь дома, Хаким! Пережди гром. Хаким сразу понял, что это не гром, а орудия, грохочущие вдали. Этот грохот окончательно рассеял его ночные страхи. "Вчера еще, - думал он, - грохотало очень далеко, а теперь гремит возле самого Уральска..." И, не слушая слезливых предостережений матери, Хаким распахнул дверь. Утренний воздух, пронизанный влагой, ударил в лицо. - Бьют! - усмехнулся Хаким. - Бьют здорово, собак! Наши бьют, черт возьми! Он долго стоял, прислушиваясь к грохочущей канонаде, а потом, окончательно успокоившись, сказал себе: - Надо скорее уезжать. Жалко мать - она этого не поймет, будет только плакать. Но иного выхода нет. Передам бумаги дяде Халену - и дальше! Меня там ждут. 2 В это утро от оглушительных залпов проснулся не один Хаким. Много дней подряд слышался издалека этот грохот, но к нему привыкли, сидя в домах в хмурые осенние дни. А нынче, едва начал Кадес нюхать свой насыбай, как вскочил с места. От сильного грохота закачался дом, одно из стекол в окне раскололось. Душа у Кадеса ушла в пятки. С детства усердные муллы засоряли его бедную голову сказками о конце света. Кадес решил, что он наступает. Держась за стену, он добрался до двери, крепко ухватился руками за ручку из конопляной веревки, которую совсем недавно сам пристроил, и тихонько приоткрыл дверь, высунув голову в сени. Ему показалось, что невидимый великан крепко бьет в колотушку и земля ухает и трясется. "Ох-ох!" - вздыхают люди, качаясь на этой неверной земле... Помаленьку Кадес начал смелеть. Он накинул чекмень и распахнул наружную дверь. Тут в лицо ему ударил морозный воздух. Утро блестело от солнца, дробящегося на обледеневшей земле. - Акмадия! - заорал Кадес, вбегая в сени. - Акмадия, проснись! - Ну, что тебе? - сонно пробормотал Акмадия, не в силах разлепить глаза. - Чего ты орешь, что петух на заре? - Ты слышишь, Акмадия, конец света настает... Орудия гремят совсем рядом с нашим домом, некуда нам податься! - Что ты говоришь? Субхан-алла! Акмадия вскочил, шаря по постели в поисках шубы. - Субхан-алла! - прошептала в темноте Хадиша, прижимаясь крепче к мужу. - Отец, тетушка, что же делать? А Акмадия, набросив шубу, уже летел в кожаных галошах на улицу. - Слушай, - сказал Кадес, - уже намного ближе. Наверно, подошли к самому подножью горы Сымтас. А если они подадутся в сторону Койсоймаса, а? - Что он говорит, боже правый! - воскликнул Акмадия. - Боже мой, что он такое говорит? На той стороне Сымтаса - пушки? Скажи, что, как только они подойдут к Култаю, мы попадем в страшную беду? Кони пропадут, их заберут солдаты и угонят неведомо куда! Боже праведный, лишившись всех коней, вплоть до последнего паршивого жеребенка, мы пропали, пропали! - громко причитал, присев на корточки, Акмадия. Закричала и Хадиша, присоединившись к нему, и через несколько минут вся семья поднялась на ноги. - Горе, горе нам, - выли женщины, ударяя себя руками в грудь. - Горе нам! - Может, они еще и далеко от Сымтаса, - нерешительно проговорил Кадес. Крик женщин раздражал его. - Земля промерзла насквозь, звуки могут казаться ближе, чем они есть на самом деле... Акмадия заныл несколько тише: - Ай нет, они, наверно, дошли до Сымтаса! Нам просто не повезло. Нам всегда не везет! Кадес! Надо было перегнать лошадей выше, а мы об этом не позаботились! И в этой стороне им хватило бы травы. А ты, Кадес, старший и ничегошеньки-то не посоветовал нам! Ты же говорил, что отправим лошадей на зимовье в тугаи, к берегам Яика, с самой осени велел собирать всех вместе. О боже! На нас лежит проклятье господне! Все лето мы берегли своих лошадей от ханских джигитов, а теперь сами отдаем их во вражеские руки! Или лягнули нас самих в головы, что мы косили сено на той стороне, где не надо? Горе нам, горе... - Что ты кричишь?! - замахал руками Кадес. - Нечего меня обвинять зря! Пасли лошадей у свата Култая для того, чтобы спасти их от бедствия! И сейчас еще не поздно их спасти. Надо только выехать сегодня же! Хадиша, стоявшая в дверях, проговорила плаксиво: - Деверь, вы должны ехать сами. Мой муж боится холода, он может замерзнуть, лошадь его может поскользнуться на льду, и он погибнет. "И я могу погибнуть, и моя лошадь может поскользнуться", - подумал Кадес, с неприязнью глядя на невестку. - Мне кажется, будет всего правильнее, если ты поедешь сам с дядей, - проговорил он мрачно. - Оба поедем! - решил спор Акмадия. - Там лес, полно русских, одному будет страшновато! - Возьмите с собой и сын