Иван Гребенюк. На далеких рубежах --------------------------------------------------------------- Издательство "Камеляр", Львов, 1970 OCR: В.А.Грязнов --------------------------------------------------------------- В книге "На далеких рубежах" И.Гребенюк показывает будни советских летчиков-истребителей, их повседневный героизм в освоении боевой техники, стойкость и мужество при защите воздушных рубежей нашей Отчизны. Читателям особенно полюбится летчик Телюков, жизнь которого полна приключений и неожиданностей. Он верен своему долгу перед Родиной и, ни минуты не колеблясь, готов отдать за нее жизнь. Он верен любви к Нине. Встретив эту девушку при очень тяжелых для нее обстоятельствах, он полюбил ее горячо, пылко, на всю жизнь... Авторизованный перевод с украинского Татьяны СТАХ Подготовил: ГРЯЗНОВ Виктор, Киев Иван Федорович Гребенюк родился в 1918 году в селе Човно-Федоровка Опошнянского района на Полтавщине. В 1933 году переехал в г. Харьков, где начал работать, продолжая учебу без отрыва от производства. В 1938 г. в газете "Соцiалiстична Харкiвщина" была напечатана его поэма "Два бригадира", и позже в печати, преимущественно в газетах, стали появляться его небольшие стихотворения. В конце 1938 г. Гребенюк был призван в Советскую Армию. Служил на Дальнем Востоке рядовым бойцом. Как активного военкора его взяли в редакцию красноармейской газеты, которая издавалась в г. Владивостоке. С тех пор его жизнь связана с работой в военной печати. Все годы Великой Отечественной войны И.Гребенюк провел на фронтах. Вначале работал в дивизионных газетах, а с ноября 1942 г. -- в редакции газеты Н-ской Воздушной армии. Будучи военным корреспондентом, он часто выступал с очерками и рассказами о героях-летчиках. Награжден двумя орденами и несколькими медалями. Член КПСС с 1943 года. На протяжении ряда лет И.Гребенюк работал начальником отдела редакции газеты "Слава Родины" Прикарпатского военного округа. Ныне он подполковник в отставке. Художественные произведения пишет на родном, украинском языке. И.Гребенюк -- член Союза писателей и Союза журналистов. Первая часть книги "На далеких рубежах" -- "Стартуют истребители" была издана в 1958 году на украинском языке издательством "Ряданський письменник", а до этого печаталась в журнале "Вiтчизна" (орган Союза писателей Украины). В 1960 г. "Стартуют истребители" была выпущена Воениздатом, а затем переведена на румынский и чешский языки. В 1962 году в журнале "Вiтчизна" была напечатана вторая повесть И.Гребенюка "На далеких рубежах". Книга "На далеких рубежах" сложилась из двух повестей -- "Стартуют истребители" и "На далеких рубежах", несколько переработанных и дополненных автором. В этих повестях И.Гребенюк показывает будни советских летчиков-истребителей, их повседневные дерзания в освоении боевой техники, их стойкость и горячий патриотизм, который они проявляют при защите воздушных рубежей Родины. И.Гребенюк -- автор сборника юмористических рассказов "Солдатськi усмiшки", изданного в 1961 году на украинском языке Львовским книжно-журнальным издательством, повести "Пролiски цвiтуть узимку" и др. Произведения армейского писателя нередко печатаются в украинских журналах "Вiтчизна" и "Днiпро", а также в военных газетах.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Стартуют истребители *  Глава первая Теплоход "Юг" уходил в свой очередной рейс. Из репродуктора, установленного над капитанским мостиком, доносились прощальные звуки вальса. Они пролетали над гранитной набережной, волнами перекатывались через дома-великаны и постепенно затихали в улицах и переулках большого города. На палубе, слегка опираясь локтем на фальшборт, стоял летчик в звании майора и с грустью наблюдал за толпой провожающих. У него не было здесь родных и знакомых. Никто не помахал ему с берега рукой, никто не пожелал счастливого плавания. Майору Поддубному на вид можно было дать лет двадцать шесть -- двадцать семь. На самом деле ему исполнилось тридцать. Годы майора скрадывала стройная фигура, гладко выбритый подбородок, худощавое лицо, на которое еще не успело наложить свой бронзовый отпечаток южное солнце. Год назад летчик окончил военно-воздушную академию. Потом служил в Заполярье, командовал эскадрильей, а теперь ехал в Н-ский авиационный истребительный полк на должность помощника командира полка по огневой и тактической подготовке. Когда теплоход отошел от берега и развернулся, летчик спустился в свою каюту, открыл иллюминатор и в последний раз окинул взглядом город, амфитеатром лежавший над бухтой. Правее морского вокзала, как табун жирафов, толпились портальные краны. Некоторые из них неуклюже поворачивались, еще более напоминая этим живые существа. Это был торговый порт. За ним, насколько хватал глаз, изгибался серый берег, острым серпом врезающийся в светло-зеленый простор моря. На горизонте сгущалась мгла. Исподволь отступала береговая черта, а затем постепенно исчез и город: казалось, он ушел куда-то под воду. Летчику припомнилась недавняя встреча с генерал-майором авиации Щукиным. ...Открылись массивные, обитые дерматином двери. Яркая ковровая дорожка вела от порога через весь кабинет к столу, за которым сидел генерал. Его официальная и строгая фигура вынудила летчика как-то сразу подтянуться. Расправив грудь, он зашагал твердо и уверенно. Рядом с генералом стоял начальник отдела кадров, пожилой лысый подполковник с папкой под мышкой. Генерал неторопливо перелистывал какие-то бумаги, аккуратно делая на них пометки толстым красным карандашом. "Мое личное дело просматривает", -- догадался летчик. Остановившись, он представился. Командующему, наверное, пришлись по душе выправка офицера, четкость в словах, скупость в движениях. Генерал приветливо протянул руку и предложил сесть. -- Удовлетворены новым назначением? -- спросил командующий, внимательно разглядывая сквозь очки майора. -- Вполне, товарищ генерал! -- Отдаленность, пустыня не пугают вас? -- Никак нет, товарищ генерал. Еду охотно. -- Что за причина? -- О своем будущем командире полковнике Сливе наслышан. Боевой командир. -- Вы с ним знакомы? -- живо заинтересовался генерал. -- Нет. Мы никогда не виделись. Но он во время войны командовал полком, который считался лучшим в дивизии. Говорят, слава о нем гремела на весь фронт. Я считаю для себя большой честью... Летчик вдруг заметил на лице генерала неудовольствие и запнулся на полуслове. Наступило неловкое молчание. -- Ну, ну, я вас слушаю, майор, -- сказал генерал, но тут же заговорил сам: -- У вас, однако, острый глаз. Я еще ничего не сказал, а вы уже насторожились. Собственно говоря, это неплохо. Ну что ж, можете ехать. Документы я подписал. Желаю вам успеха. Но имейте в виду -- нелегко вам придется: там, в полку, старая слава никак не уживается с новой. Но, судя по вашим аттестациям, думаю, что вы справитесь. Откровенно говоря, это мое личное решение -- послать вас к полковнику Сливе. Генерал проводил летчика к двери. -- Твердо запомните правило: строгая методическая последовательность в учебном процессе летчиков и непримиримая борьба против шаблона и послаблений. Не забывайте: вы помощник командира полка. От вас будет зависеть многое. Если что -- обращайтесь ко мне непосредственно. Я даю вам такое право, товарищ майор. -- Благодарю, товарищ генерал! -- Всего хорошего. Этого короткого разговора с генералом было вполне достаточно, чтобы понять: дела в полку Сливы идут неважно. Что же произошло? Такой заслуженный, боевой командир и не справляется с боевой учебой? ...Теплоход шел уже в открытом море, оставив позади себя опаленные солнцем острова, как вдруг кто-то с силой рванул дверь каюты. На пороге встала фигура летчика с погонами старшего лейтенанта. Летчик был в белом кителе. С его моложавым лицом совершенно не вязались рыжеватые усики и бакенбарды. Небрежно швырнув на свободную верхнюю полку свой чемодан, он расстегнул воротник и только тогда увидел в каюте старшего офицера. -- Здравия желаю, товарищ майор! -- козырнул старший лейтенант, слегка покачиваясь. Как видно, он был основательно навеселе. -- Здравия желаю. -- А я только что отобедал в ресторане и никак не соображу, где моя каюта. А она вон где оказалась. Вы, случайно, не в Кизыл-Калу держите курс? Так будем знакомы: старший летчик-истребитель Филипп Кондратьевич Телюков. -- Очень приятно! -- майор протянул руку. -- Поддубный Иван Васильевич. -- Весьма приятно. Так разрешите узнать, я угадал? -- Угадали: еду в Кизыл-Калу. -- Откуда? -- В данное время из Москвы. Телюков поглядел на майора, как на обреченного. -- И вам, значит, не повезло, -- сказал он и покачал головой. -- Не повезло? -- Приедете -- сами убедитесь. Каракумы! Царство мертвых песков! Вторая Сахара. -- Вы ведь служите, как-нибудь и я привыкну. -- Мы, товарищ майор, закалены, -- ответил Телюков задорно. -- С нами вы себя не сравнивайте. Вот наглотаетесь песка, этак с полпудика проглотите, тогда узнаете, как себя человек в пустыне чувствует. Да еще если скорпион или фаланга ужалит, тогда... Телюков запнулся и нахмурился, вспомнив, вероятно, нечто еще более неприятное, чем укус фаланги. -- Понимаете, товарищ майор... -- сказал он с кислой миной на лице. -- Есть у нас такой майор Гришин. Штурман. Кроме того, он временно исполняет обязанности заместителя командира полка по летной части. Так вот этот майор вкатил мне в аттестацию, будто я, старший лейтенант Телюков, недисциплинированный летчик. А полковник Слива взял да и подмахнул аттестацию. Быть бы мне уже командиром звена истребителей, так вот аттестация ни к черту! А уж сколько он, Гришин, записал на мой счет предпосылок к летным происшествиям -- самый опытный бухгалтер и тот бы запутался! Бывало, чуть-чуть выше дозволенного выровняешь самолет на посадке -- готово: предпосылка! Низко выведешь самолет при стрельбе по наземным целям -- предпосылка к катастрофе. Эх, да что говорить! Как-то я на повышенной скорости рулил ночью по аэродрому -- хлоп -- предпосылка! Телюков вынул сигарету, эффектно щелкнув серебряным портсигаром. -- А знаете, товарищ майор, в чем тут заковыка? Боится Гришин. Аварий боится! Сам летает, как пуганая ворона, и другим не дает развернуться. Боится! Так и глядит, кого б из летчиков прижать. И доприжимался: полк наш -- худший во всей дивизии. Вот как! -- Он хлопнул кулаком по тумбочке. -- Так я, понимаете, товарищ майор, чтобы пощекотать нервы Гришина, поставил такую "свечку" над аэродромом, что ого-го! От земли -- прямо в стратосферу! Ей-богу! Двигатель тянет, как зверь! А на сей раз пошел на бреющем. Лечу, а впереди горы, а в горах ущелье. Я -- в ущелье. Только скалы мелькают слева и справа. Оператор радиолокатора передал на КП, что я в горы врезался. Ан не! Телюков всех истребителей-перехватчиков с длинным носом оставил. Так вы думаете, меня похвалили? Черта с два! Стружку с меня сняли! -- Не знаю, как вы там летали синим, но за "свечку" и эксперименты в ущелье я бы тоже взыскал с вас: отстранил бы от полетов, -- заметил Поддубный. Телюков вспыхнул: -- Меня? Меня отстранили бы? -- Обязательно, -- подтвердил майор и раскрыл книгу, давая этим понять, что разговор окончен. Телюков, однако, не унимался. -- Меня? Меня, говорите? -- Он вытянул шею и стал похож на раздраженного гусака. -- Именно вас! -- Ого-го! А известно ли вам, товарищ майор, что лучше меня никто во всей дивизии не летает? Я летаю днем и ночью, в облаках и за облаками, в тропосфере и в стратосфере! -- Постойте, постойте! Почему же у вас на кителе знак летчика второго класса? Телюков заметно смутился, покраснел. -- Да потому, что никто не принимает на первый. А я сдал бы зачеты. Ей-богу, сдал бы! Хоть сейчас! Обидно только, что аттестация плохая. Говорят, и капитана не дадут, стань я даже сверхклассным. А летаю, как комета! Я летчик-истребитель! Понимаете, товарищ майор? Давай мне скорость, чтобы консоли крыла трещали. Практический и даже динамический потолок давай! Тучи подавай. На десятом небе настигну вражеский самолет и не отстану, пока не вгоню его в землю, в пески. От меня, товарищ майор, сам черт не удерет -- это я вам говорю от чистого сердца. Поддубному наконец наскучило бахвальство летчика, к тому же он не очень трезвого. -- Я вам советую лечь и выспаться, -- сухо сказал он. -- Вы, наверное, думаете, что я все это сочиняю? -- с обидой в голосе спросил Телюков. -- Хвастаюсь? О нет! Вы сами увидите. Я полагаю так: летчик, да еще истребитель, должен быть во! -- он показал большой палец. -- Скромностью, говоря откровенно, вы не отличаетесь. Телюков обидчиво пробормотал что-то себе под нос и начал расстегивать китель. -- Спать так спать. Признаться, я нагулялся по городу в ожидании, пока это корыто отправится в свой очередной рейс. За ночь теплоход пересек море, вошел в узкий, видимо, неглубокий залив. Справа лежал серый холмистый берег, слева тянулась голая, желто-белая песчаная коса. На горизонте виднелся порт и железнодорожная станция Кара-Агач. Горсточка домишек лепилась к черным скалистым горам. Вода в заливе стояла на диво белая, будто ее разбавили молоком. Казалось, теплоход не плывет, а скользит по зеркальному льду. Это впечатление еще больше усилилось оттого, что было свежо; море дышало утренней прохладой. Стоя на палубе после душной каюты, майор Поддубный полной грудью вдыхал свежий воздух. Немного погодя он спустился вниз и разбудил своего спутника. -- На горизонте появился Кара-Агач. Вставайте, позавтракаем. Телюков сладко потянулся и мгновенно соскочил с полки. Сказалась привычка военного человека, который не разминается долго после сна. Минута -- и он уже фыркал, расплескивая воду над белым умывальником; мускулы так и играли под шелковой сеткой-тенниской, обнажавшей упругие загорелые плечи. Вытершись полотенцем, он тщательно пригладил бакенбарды, причесался, надел китель. -- Тяпнем по сто? -- подмигнул он, когда они уселись в ресторане за стол. Майор отрицательно покачал головой. Телюков пожал плечами: "Мол, воля ваша, а я опохмелюсь". Но, поразмыслив, водки не заказал. Кто его знает... Майор... Значок академии... Летчик первого класса. Такой, безусловно, может быть начальником в полку. Да и не маленьким. -- Вы к нам на постоянно или, быть может, на практику? -- как будто между прочим спросил Телюков. -- Помощником командира по огневой и тактической подготовке. Так и есть, начальник! Телюков с опаской стал припоминать свой вчерашний разговор. Все, о чем он говорил, -- сущая правда. Вот только насчет лучшего летчика в дивизии сболтнул лишнее. Через край взял... И дернула же его нелегкая! Сам на себя возвел поклеп. И сколько раз давал зарок... Хорошо еще, если майор смолчит, а то не успеешь опомниться -- разнесет пьяную болтовню на смех людям, и начнут потешаться в полку: "А ну-ка, Филипп Кондратьевич, ведь ты -- первый ас в дивизии..." Стыдно, хоть сквозь землю провались! Поразмыслив, Телюков сделал вид, что решительно ничего не помнит. Выпил лишнего, вот и ляпнул... С кем такого не бывает?.. Пока офицеры завтракали, теплоход пришвартовался к деревянному причалу. Спустили трап. На палубу поднялся врач -- проверить, нет ли больных. Таковых, очевидно, не оказалось. Пассажиры хлынули на берег. Там их ожидали грузовые и легковые автомобили, ишаки, верблюды. Среди столь разнообразного транспорта сновали люди в европейских и азиатских костюмах; там и тут маячили островерхие шапки казахов, тюбетейки туркмен и туркменок, среди пестрой одежды которых преобладала красная расцветка. Телюков слегка коснулся локтя майора: -- Вон впереди нас дочь командира полка. В соломенной шляпке, видите? Учится в институте иностранных языков на английском факультете. Едет, наверное, в гости. Вот хорошо! Полковник, значит, вышлет на станцию "Победу", и мы доберемся в полк с комфортом. В соломенных шляпках ехало много девушек. Поддубный так и не разобрался, которая из них дочь командира полка. Телюков, ловко лавируя между пассажирами, которые устремились на берег с чемоданами, корзинами, свертками, с детьми на руках и за спиной, пробился вперед и сразу затерялся в людском потоке. Поддубный увидел его уже на берегу, в обществе обладательницы соломенной шляпки. Обрадованный встречей, он увивался возле студентки, очевидно предлагая ей свои услуги. А она, стройная, с горделивой осанкой, стояла несколько смущенная, держа в руках небольшой чемодан и, как видно, не собиралась передавать свою легкую ношу офицеру. -- Сюда, товарищ майор! -- окликнул Телюков. Поддубный приблизился к ним. -- Познакомьтесь, товарищ майор. Дочь нашего командира полка. -- Очень приятно, -- поздоровался Поддубный, назвав себя. -- Лиля, -- сказала девушка и, вскинув ресницы, поглядела на офицера веселым взглядом. "Ишь какую дочь вырастил полковник", -- подумал Поддубный. -- Вот так бывает, -- с досадой сказал Телюков. -- Плыли на одном теплоходе и не видели друг друга... Правда, я почти все время спал. Набегался по городу, устал... "Да и водка затуманила глаза", -- внутренне усмехнулся майор. Втроем они направились к железнодорожной станции, находившейся у подножия обрывистой высокой скалистой горы. Оказалось, что поезд в Кизыл-Калу будет нескоро. Чтобы сократить время, вещи пришлось сдать в камеру хранения и пойти осматривать город. А он оказался вовсе не таким уж маленьким, как выглядел издалека. Между горами лежало широкое ущелье, и по нему тянулась асфальтовая улица с домами европейского типа. Попадались дома трех- и четырехэтажные. Магазины с красивыми вывесками, фонари с электрическими плафонами, чугунные ограды, легковые автомобили -- все подчеркивало, что это город, а не только порт и железнодорожная станция. У подножия горы стоял довольно большой дом с вывеской "Гостиница". Они вышли на базарную площадь. Торговля шла преимущественно морской продукцией. На столах грудами лежали раки, шевеля клешнями. Поражала дешевизна: ведро раков -- один рубль. По вашему желанию их здесь же на базаре сварят, бросив в кипящий котел, под которым все время поддерживается огонь. Сизый дым вился над чайной. В ней русские, казахи, туркмены пили чай. Одни сидели за столами, а другие -- на коврах, скрестив ноги. Телюкову отлично был знаком этот приморский городок, и он взял на себя роль экскурсовода. Водил своих спутников по улицам и переулкам, пока они не очутились перед рестораном. -- Зайдемте, ведь вы, Лиля, не завтракали? -- Да нет, что вы! -- смутилась студентка. -- Идемте, Лиля! -- настаивал Телюков. Лиля нерешительно взглянула на майора, как будто спрашивала его согласия. -- Зайдемте, Лиля, если уж нас так настойчиво приглашают. За стойкой, заставленной батареями бутылок, стоял молодой армянин-буфетчик. Увидев офицеров с девушкой, он поспешил к ним, подвел к столу и взялся сам обслуживать клиентов. -- У нас есть все, што душа угодно, товарищи офицеры, -- с апломбом заявил буфетчик. -- Кавказ был? Шашлык ел? Ест шашлык. Люля-кераб ел? Ест люля-кераб. Коньяк -- да? Вотка -- да? Сухое вино -- да? -- А чай или кофе есть? -- спросил Поддубный. Буфетчик разочарованно развел руками. Телюков, слушая названия блюд и напитков, чувствовал себя, как на именинах. К сожалению, за столом сидел старший, поэтому приходилось сдерживаться. -- Три порции люля-кебаб, бутылку портвейна, пирожные, -- заказал Поддубный. -- Зелень -- да? -- холодно спросил буфетчик. -- И зелень, -- уныло подтвердил Телюков, видя, что с майором не очень-то разгуляешься. Заказанного ожидали недолго. Люля-кебаб оказался вкусно приготовленным, его ели с аппетитом. От выпитого вина у Лили раскраснелись щеки, глаза заблестели -- голубые, чистые, как летнее небо после дождя. Постепенно исчезло напряжение, которое ощущала девушка в обществе молодых людей. Она обратилась к майору по-английски, зная, что теперь все офицеры, прибывающие из академии, владеют иностранными языками. -- О, да у вас акцент истого англичанина! -- заметила Лиля. -- Пять лет изучал, ничего нет удивительного. Кроме того, квартировал у преподавателя английского языка. -- Вы в Москве учились? -- В Москве. -- А я никогда не была в столице. Так хочется побывать! -- Еще успеете. -- Вы, значит, к нам прямо из академии? -- Нет, год служил на севере. -- Ого! Прямо из льдов -- в горячие пески! -- Лиля поглядела на него с сожалением, а может быть, ему это просто показалось. -- Да неужели здесь так плохо? -- Где? -- Ну у вас, в Кизыл-Кале? -- К сожалению, ничего привлекательного. Пустыня. Куда ни глянь -- пески да пески. Лежат барханы, как застывшее, мертвое море. А жара! Порой дышать нечем. То, о чем рассказывала девушка, подтверждала ее внешность. Миловидное лицо и красивые, словно точеные, руки покрывал ровный темно-бронзовый загар, который, быть может, лег еще с детства. Ее можно было принять за цыганку, если б не светлые, прямо льняные волосы да слегка подведенные черные брови. Одним словом, сразу было видно, что она южанка, на внешности которой, пожалуй на всю жизнь оставила свои следы знойная пустыня. -- Тяжелый климат, -- продолжала рассказывать студентка. -- Моя мама все время болеет. Вот и сейчас еду, чтобы навестить ее. Сердце у нее слабое. А на днях получила письмо -- с температурой лежит. Телюков тем временем снова наполнил бокалы: -- Пожалуйста, Лиля! Прошу вас, товарищ майор! Лиля лишь пригубила вино. -- Боюсь, голова закружится, а ехать ведь еще порядочно. -- Не волнуйтесь, Лиля, довезем! -- сказал Телюков, осушив свой бокал. В девять вечера сели в поезд. Ехали в мягком вагоне. Телюков усердно ухаживал за дочерью полковника. Перед посадкой он раздобыл в киоске целый ящик минеральной воды с куском льда поверх бутылок. Вряд ли он стал бы это делать, не будь с ними Лили. Встреча эта была для него более чем приятной. Некоторое время поезд шел вдоль берега моря, огибая залив. Легкие волны набегали на пологий берег и, отхлынув, оставляли на мокром песке кружевную пену. Вдали виднелся какой-то мрачный, черно-бурый полуостров, на котором одиноко высился маяк. Постепенно море отступало. Поезд врезывался в бесконечные пески. Поддубный часто выходил в тамбур покурить, побыть наедине с самим собою. Думал о том, как-то встретит его командир полка, как вообще сложится служба на новом месте. Лег спать поздно. Ночь была темная. Поезд остановится на минуту-две и идет дальше. Смотришь в окно добрый час и не увидишь огонька. Черно за окном. Пустыня. Глава вторая Вот наконец и Кизыл-Кала. Но где же станция? Утро, а тут хоть глаз выколи. Песчаный буран замутил все вокруг. Тусклое, едва различимое, светит солнце, матовое, какое-то лиловое. На него можно смотреть простым глазом, не прикрываясь светофильтром. В вагоне, еще задолго до Кизыл-Калы, Поддубный слышал от пассажиров про ветер-афганец, налетающий из Афганистана; он вздымает тучи пыли, наметает высокие барханы. Сквозь чугунный грохот вагонных колес слышно было, как шумела и завывала стоголосая пустыня. Но все это блекло перед тем, что встретило пассажиров при выходе из вагона! Будто кто-то без конца швырял горсти песку в глаза -- на тебе, человек добрый, получай! Прошли всего каких-нибудь сто метров, а песок уже отвратительно хрустел на зубах, набивался в уши, ноздри, сыпался за воротник... -- И часто здесь такое бывает? -- спросил Поддубный, когда нашли наконец вокзал и очутились в пустом душном зале. -- Не забывайте, мы в царстве песков! -- воскликнул Телюков с какой-то неуместной патетикой. -- Это Каракумы! Поставив свой и Лилин чемоданы, он отправился на поиски машины. -- А вас, Лиля, не пугает это пустынное царство? Девушка была закутана в пыльник и в ответ только улыбнулась сквозь очки-консервы. "Вот какую жену надо искать офицеру, который вчера наблюдал полярное сияние, а сегодня -- песчаную бурю", -- невольно подумал майор, вспомнив о своей бывшей знакомой -- Римме, которая наотрез отказалась ехать с ним из Москвы. -- Такой ничего не страшно. Машину на станцию почему-то не выслали. Что же делать? Телюков снова ушел и вернулся минут через пятнадцать. -- Вот что, -- сказал он, стряхивая с себя песок. -- На аэродром идет специальная машина, цистерна. Есть одно место в кабине. Либо вы, Лиля, поезжайте, либо я поеду и вышлю за вами "Победу" или что уж там дадут, коль замело дорогу. Телюкову явно хотелось показать Лиле свою услужливость. -- Поезжайте вы, -- решила Лиля. -- Разрешите, товарищ майор? -- Поезжайте, а мы здесь подождем. Телюков уехал на попутной машине. И прогадал. Не прошло и пяти минут, как появился шофер командира полка -- рядовой Челматкин. Он был без головного убора и, увидев майора, остановился в смущении: -- Вот беда -- забарахлил мотор; вылез я из машины, а ветер раз -- и сорвал панаму. Я вдогонку -- да куда там! Оттого и задержался. Вы уж не взыщите, товарищ майор, да и вы, Лиля. Такая неприятность! -- жаловался шофер. -- Это у меня уже вторую панаму уносит. Третьей, пожалуй, не дадут, скажут в вещевом отделе -- статьи на буран не предусмотрено... -- А вы бы спустили подбородочный ремешок, -- заметил офицер. -- В том-то и горе, товарищ майор! В общем, говоря правду, ворон считал... Челматкин -- молоденький, белокурый, с нежным, как у девушки, лицом солдат, видимо, глубоко переживал свою оплошность. Это ведь не шутка -- потерять панаму. Без головного убора и солдат не солдат. Да и старшина не похвалит! -- Я узнаю у начальника вещевого отдела, если можно будет, как-нибудь добудем вам панаму, -- пообещал Поддубный. Водитель повеселел: -- Спасибо вам, товарищ майор. Да у меня и деньжата есть. За наличный... лишь бы согласились выписать. Ехали с включенными фарами, чтобы не столкнуться с какой-нибудь встречной машиной. Лиля расспрашивала шофера о домашнем житье-бытье. Челматкин отвечал, не поворачивая головы: -- Полковник провел к своему коттеджу водопровод, и теперь мы каждый вечер поливаем деревья. А они уже, ого, как выросли. Чисто в роще дом стоит! -- Мой отец, -- пояснила Лиля, обращаясь к майору, -- большой любитель природы. Он развел вокруг коттеджа рощу и требует, чтобы каждый офицер сажал деревья и смотрел за ними. -- И растут они здесь? -- Еще как! Была бы вода! Говорят, что в этой земле и спичка пустит ростки, только поливай... -- Откуда же здесь вода? -- С гор. Она стекает по трубам, а чтобы не испарялась -- трубы проведены под землей. -- Интересно. Но этот буран... -- Ничего! Побесится и утихнет. "Победа" неслась по гладкой накатанной дороге. Кое-где путь пересекали свеженанесенные гребни. Врезаясь в них, машина петляла, резко сбавляя скорость. Несколько раз Лиля стукалась головой о плечо офицера, невероятно при этом смущаясь. -- Ой, простите, товарищ майор, -- говорила она, покрываясь румянцем. Вскоре въехали в улочку, вымощенную булыжником. В стороне, будто тени, выступали из песчаной мглы косяки крыш и высокие глиняные ограды. Навстречу попадались солдаты в панамах и в противогазах со спущенными за пазуху трубками. Очевидно, солдаты пользовались лишь масками, чтобы прикрыть ими лицо. -- Это уже Кизыл-Кала, -- сообщил водитель. Свернув вправо, машина выскочила на косогор и резко затормозила. -- Штаб полка, -- сказал Челматкин и, протянув руку поверх спинки сиденья, распахнул заднюю дверцу. Тут произошла сцена, которая немало удивила и Лилю и водителя. К машине подбежал дежурный по полку техник-лейтенант Максим Гречка. Присмотрелся к пассажирам и выпалил во весь голос: -- Здравия желаю, товарищ майор! -- по произношению в нем сразу можно было узнать украинца. -- Максим, ты?! -- Да я ж, Иван Васильевич! -- Каким ветром занесло тебя сюда, старина? -- Таким, что и вас! Офицеры схватили друг друга в объятия, и если бы на них в эту минуту поглядел кто-либо посторонний, то подумал бы -- они борются. Гречка обернулся к водителю и, сыпя вперемежку русские и украинские слова, коверкая их на свой лад, говорил: -- Катай ко мне на квартиру! -- А майору сказал: -- Сегодня воскресенье, в штабе никого. Поехали ко мне, Иван Васильевич! Вот так встреча! Шофер закрыл багажник. Греча сел в машину. Взбудораженный радостной встречей, он не разглядел как следует сидящей рядом девушки и обратился к ней: -- А мы с вашим мужем в летном училище встречались. Я механиком был там. Лиля вспыхнула: -- Да вы что, товарищ Гречка!.. Гречка в недоумении захлопал своими маленькими, добрыми глазками: -- Ой, товарищ Слива... простите меня. Вот так встреча! А вы, товарищ майор, неужто все не женаты? А я давно. Уже и сынка имею. Такой потешный хлопчик. Петрусем назвали. Ох и встреча! Техник-лейтенант Максим Гречка, как и все его однополчане, жил в деревянном стандартном домике, который перекочевал сюда с севера в разобранном виде. В комнатах полутемно. Окна наглухо завешены, узенькие щели с трудом пропускают свет. Пахнет сухими сосновыми досками и пылью, от которой здесь во время бурана нет никакого спасения. Гречка жил один. Жена и сын гостили у бабушки Петруся на Житомирщине. Месяц как уехали. Но отсутствие хозяйки ничуть не отражалось на домашнем уюте этого дома. Гора подушек на кровати покрыта кружевной накидкой. На столе -- белоснежная скатерть, книги в полном порядке стоят на этажерке, посуда аккуратно сложена в буфете, флакончики и разные безделушки расставлены на маленьком столике перед зеркалом -- во всем чувствовалась заботливая рука. Здесь сказывалась профессиональная привычка авиационного техника. Он никогда не оставит самолет, не приведя его в полный порядок. Если возьмет какой-нибудь инструмент из сумки, обязательно после работы положит его на место, да еще и проверит, не осталось ли где отвертки, ключа в кабине или в каком-нибудь отсеке. Забыть в самолете инструмент -- это авария. Так и дома: ложась спать, а утром просыпаясь, Гречка, в силу привычки, тщательно проверял, чтобы все лежало на своем месте. Так и сохранялся в квартире порядок, раз навсегда заведенный хозяйкой. Техник согрел на примусе воду и предложил гостю "хоть трошки смыть с себя проклятущий песок". И пока гость приводил себя в порядок после дальней дороги, хозяин вышел куда-то и вскоре возвратился, нагруженный свертками. На столе появились колбаса, консервы, сыр. -- Вот это встреча так встреча! -- повторял Гречка, хлопоча у стола и весь сияя от радости. Стены в комнате увешаны многочисленными фотографиями и репродукциями картин. Рассматривая их, Поддубный натолкнулся на карточку, где был снят с Гречкой у самолета. Сразу же всплыли в памяти незабываемые дни, проведенные в училище. Аэродром. Снег, мокрый дождь. Инструктор подводит курсанта Поддубного к самолету: "Вот ваш боевой конь. А это -- механик, сержант Гречка" -- и показывает на неказистого, низенького авиационного специалиста. Не успел инструктор отойти, как сержант бодро козырнул: "Товарищ курсант, самолет к вылету готов!" Это прозвучало тогда несколько иронически. Ведь механик не мог не знать, что курсант еще самостоятельно не вылетал ни разу. Теперь Поддубный не помнит, что сказал тогда механику в ответ на рапорт. Но запомнилось другое: не было случая, чтобы механик своевременно не справился с подготовкой самолета. Он был очень трудолюбив, старался изо всех сил. Бывало, козырнет и улыбнется. Из глаз так и брызжет жизнерадостность и довольство: "Поглядите, какой я молодец!" Когда Поддубный совершил первый свой самостоятельный полет на боевом самолете, Гречка тепло поздравил его. Однажды на аэродром прибыл фотокорреспондент газеты. В каких только позах не фотографировал он Поддубного --отличника учебы. И в кабине, и на плоскости крыла, и в фуражке, и в шлемофоне. Гречка и лестницу подставил, и трап подстелил корреспонденту. С полуслова понимал, что и где надо сделать. Но корреспондент был недогадливый. Курсанта фотографирует, а механика как бы не замечает. Гречка не вытерпел, обратился к летчику: "Пусть же и меня щелкнет хоть разок!" И дождался. Так появилась фотография, красующаяся теперь на стене в рамочке, как самая дорогая реликвия. В школе состоялся выпуск. Летчики и механики расстались. И вот встретились снова. Да еще где -- в песках Средней Азии! -- Вот это встреча! -- твердил свое не на шутку взволнованный Гречка. -- Как только пришло извещение, что к нам едет майор Поддубный, я сразу догадался, что это вы. Так и вышло! Садитесь, пожалуйста, к столу. Угощайтесь. А я пойду: дежурство у меня. В который раз он уже собирался идти, но все возвращался, не доходя до порога. -- Вот встреча, а, товарищ майор? -- Идите, идите, Максим, вы ведь дежурите. Вероятно, от любимой девушки ему было легче уйти. Вернулся, как только сдал дежурство. Очень обиделся, увидев непочатую бутылку вина. -- Спасибо, Максим, но я ведь не пью, -- ответил майор на упрек. -- Э нет, Иван Васильевич, так не годится! Впрочем, вы завсегда были какой-то странный, -- говорил Гречка. -- Иные курсанты, бывало, в субботу на танцы спешат, а вы -- за учебник тригонометрии -- как сейчас помню. Посмеивались тогда над вами! Не раз я слышал: "Академиком хочет стать Поддубный!" А вы и в самом деле готовились в академию. Так сказать -- политика дальнего прицела. -- Это правда, я еще тогда мечтал об академии. Учиться военному делу -- так учиться настоящим образом надо, как говорил Ленин. И еще помните, как в летной школе инструктор любил говорить: "Хочешь жить -- одолей врага, победи его, уничтожь. А для того, чтобы побеждать -- учись!" Собравшись с мыслями, Поддубный продолжал: -- И теперь наших летчиков надо учить так, чтобы они не воображали, будто врага можно закидать шапками. Военная наука -- это наука особая. Тут учись и закаляй себя. -- Так вы же и научились по-настоящему: закончили академию. А выше академии нема ничего. Поддубный улыбнулся: -- Наивный вы человек, Максим! -- А-а, понимаю! В академии вы приобрели теоретические знания, а теперь вам нужны практические. Сейчас вы помощник командира, а там и командиром полка станете. А дальше, гляди, и на дивизию посадят. -- Тот не солдат, кто не думает быть генералом, -- сказал Поддубный. -- Вы уж будете, -- подхватил Гречка. -- В этом я уверен. Из академии -- прямой путь в генералы. -- Суть не в личной карьере, Гречка. Тут надо смотреть куда глубже. Осуществилось то, что много лет назад предвосхитил наш великий ученый Константин Эдуардович Циолковский. Наступила эра аэропланов реактивных. Вы поймите, Максим, вникните хорошенько. Ведь это не просто взять да заменить на самолете поршневой двигатель двигателем реактивным. Это -- переход авиации к новому высшему качеству. Ученые открыли новые законы аэродинамики. Конструкторы создали новые аэродинамические формы. Все новое. А если это так -- не может быть места старой тактике. Наша цель, наши задачи -- находить новую тактику, полностью овладеть ею, поднять выучку летчиков на уровень современной авиационной науки и техники. Это требует от нас партия и правительство. -- Учиться самому, учить других, идти в ногу с авиационным прогрессом -- так я понимаю вашу цель? -- заключил Гречка. -- Вы правильно поняли меня, -- подтвердил майор. -- Надо идти в ногу, помните: отстающих бьют. А мы не хотим быть битыми. Достаточно нам сорок первого года... Гречка прищелкнул языком: -- Ой, сорок первый! Кто его забудет!.. Вернулся я я фронта на свою Житомирщину. Иду в село, а его нема. Где хаты белели -- землянки бурьяном позарастали. Так горько стало, будто полыни наглотался. Били... Дюже били нас... А вот же выстояли... А потом так ударили, что врагу тошно стало. Поддубный закурил и после паузы сказал: -- Ну, а как у вас идут дела? -- Не очень, -- уклонился от прямого ответа Гречка. -- А все-таки? -- Пока что по нарядам болтаюсь. Сегодня дежурил по полку, завтра буду отдыхать, а послезавтра, возможно, дежурным по стоянке самолетов пошлют. А там -- комендантским патрулем по гарнизону. Так уже с полгода тяну лямку: главным, куда пошлют. Майор насторожился: -- Я не совсем понимаю. Ведь вы по меньшей мере техник звена? -- Не дорос. Образования не хватило. Курице не петь петухом! -- Ничего не понимаю. -- А тут нечего и понимать, все дюже просто. Суровая авиационная действительность выбила меня из седла. Мой самолет потерпел катастрофу... -- последние слова техник произнес упавшим голосом. -- Катастрофа? Каким образом? -- Гречка развел руками: -- Упал в районе Аральского моря. -- А причина? -- допытывался Поддубный? -- Доподлинно никто не знает. Вылетел летчик на разведку погоды. Пробил облачность на высоте свыше десяти тысяч метров. Вдруг замолкло радио. Ни слуху ни духу. Словно на луну затянуло. Неделю мыкались над песками на самолетах, на вертолетах, пока наконец не обнаружили обломки. Помолчали. -- Это первая катастрофа или еще бывали? -- Первая. Но после нее катапультировался заместитель командира полка по летной части. Пушку на его самолете разнесло вдребезги. Приземлился в Каракумах. Трое суток ходил в песках, счастье, что набрел на аул. Туркмены подобрали и привезли на верблюдах. Оказалось, что летчик повредил позвоночник и теперь лежит в Москве, в госпитале. -- Так, так... А при чем здесь вы? -- Да ведь мой самолет потерпел катастрофу. -- Ну и что же? -- Резонно, меня будто и не в чем обвинять. Документация в порядке, регламентные работы были выполнены полностью. Летчик расписался в полетном листе. Но больше самолета не доверяют. Так и болтаюсь по нарядам. -- А что по этому поводу говорит командир полка? -- Полковник Слива ничего не говорит, а его заместитель -- майор Гришин -- настаивает, чтобы меня уволили в запас. -- Самолет знаете хорошо? -- Да как же мне не знать его? Знаю как свои пять пальцев. Каждый винтик, прибор, трубку перещупал собственными руками. -- Ко мне пойдете техником? Будем снова вместе. -- Пойду, товарищ майор! -- радостно воскликнул Гречка. -- И можете быть уверены -- я свое дело знаю! -- Поставлю вопрос перед полковником. Но учиться все равно заставлю. -- Буду учиться, товарищ майор! Ночью буря утихла. Воздух очистился. Только на севере все еще громоздились зловещие черно-бурые облака пыли. Проснувшись на рассвете, майор Поддубный начал готовиться к встрече с командиром полка. Отутюжил парадные мундир, почистил орден, медали, нагрудные знаки, пуговицы. Потом побрился и отправился в столовую. Максим Гречка ожесточенно скоблил пол. Старый друг гостит -- в доме все должно сверкать. Авиационный городок раскинулся среди однообразной серой равнины, разрезанной крутыми берегами высохшей реки. По одну сторону -- ряды офицерских коттеджей, по другую -- каменные постройки барачного типа, где разместились казармы, штабы, учебные классы, склады и прочее. В стороне, отдельно, стоял клуб под высокой этернитовой крышей. За клубом -- спортивная площадка. Солдаты, сержанты и офицеры ходили в панамах цвета хаки, в гимнастерках с отложными воротничками. Если б не красные звездочки, в этом наряде их легко можно было бы принять за иностранцев. Вокруг коттеджей зеленели сады. Один коттедж -- третий от берега -- особенно выделялся: весь утопал в густой зелени. Это и был дом командира полка. Деревья... На севере на них как-то не обращаешь внимания. А здесь они удивительно бросаются в глаза. Их тут мало, и жизнь каждого деревца зависит от человека. Польет -- значит, будет расти. Не польет -- засохнет, сгорит под палящими лучами солнца. Вокруг штаба тоже росли небольшие деревца. На каждом висела бирка с надписью: "За это дерево отвечает солдат такой-то". На стене красной масляной краской было выведено: "Воин, зеленые насаждения -- твои друзья. Береги их и ухаживай за ними". Полковника Сливы в штабе не оказалось: он выбыл по срочному делу в штаб дивизии. Майора Поддубного принял заместитель командира по летной части -- уже известный ему по рассказам старшего лейтенанта Телюкова и техника-лейтенанта Гречки майор Гришин. Внешне он скорее походил на штабного офицера, нежели на строевого командира: на нем был белый китель, штаны на выпуск, под мышкой папка с бумагами. Знакомясь, майор Гришин сообщил, что он временно исполняет обязанности заместителя командира, а постоянная его должность -- штурман. Человек, значит, скромный... Они вошли в кабинет. Под фуражкой штурмана была скрыта, как оказалось, роскошная, соломенного цвета, шевелюра; широкий лоб, острый подбородок, небольшие подвижные руки и красноватые, воспаленные веки довершали портрет. -- Прошу, товарищ майор, -- любезно указал штурман на стул. Поддубный сел. -- Итак, какое впечатление произвела на вас Кизыл-Кала? -- спросил он, подкладывая под локти чистый лист бумаги, чтобы не пачкать рукава. -- Контраст ощущается, ведь я приехал сюда прямо с севера. -- Так, так, ощущается, говорите? Да, кстати. Белого кителя, должно быть, нет? Надо приобрести, иначе у вас все косточки перепреют... На этом закончилась вступительная беседа. Началась официальная. Штурман раскрыл журнал, проверил авторучку и начал задавать вопросы: откуда майор родом, кто его родители, какое семейное положение, где учился до академии, на какой должности, сколько времени работал, какой имеет налет на "миге" в простых и сложных метеорологических условиях, днем и ночью. Все интересовало временного заместителя, и он добросовестно записывал. На листке так и значилось: "Моя беседа с майором Поддубным Иваном Васильевичем, помощником командира полка по огневой и тактической подготовке". Вопросы были вполне естественные. Каждый начальник, будь он постоянный или временный, должен досконально знать подчиненного. Но для чего все записывать? Майор Гришин словно прочитал этот вопрос в мыслях Поддубного: -- Пусть вас, товарищ майор, не удивляет то, что я записываю нашу беседу. Мы с вами, можно сказать, равны в чинах. Оба понимаем, что к чему, оба начальники. Следовательно, будем откровенны: хорошо, если все с вами обойдется благополучно. А если нет? Ну, скажем, случиться что-нибудь в полете. Тогда у командования полка обязательно спросят: "А хорошо ли вы знали нового человека?" Допустим, мы скажем "хорошо". "А беседовали вы с ним по душам?" Допустим, что мы ответим утвердительно. Вы думаете, что так и поверят на слово? Ошибаетесь! Глубоко ошибаетесь, Иван Васильевич! В выводах запишут черным по белому: "Командование полка подчиненных не изучает и не знает, индивидуальной работы не проводит". А вот с этим документом, -- штурман ткнул пальцем в журнал, -- комар носу не подточит... "Фу, чепуха какая!" -- Поддубного всего передернуло. -- Я действительно подумал, -- признался он, -- для чего собственно, все это записывать? Вы объяснили. Но доводы ваши неубедительны. Создается впечатление, будто вы... простите на слове, заранее умываете руки. Вообще это бумагомарание... Штурман жестом остановил собеседника: -- Вы хотите сказать, что в этом нет никакого смысла? Допустим, вы правы. Допустим. Но, к сожалению, находятся люди, которые больше верят бумаге, чем живому слову. -- Штурман поспешно открыл ящик стола и вынул объемистую кипу бумаг. -- Вы думаете, товарищ майор, что вот эти сведения, заметки, планы имеют какое-то значение? Вы думаете, что они хоть в какой-то мере содействуют повышению боевой готовности полка? Ничуть не бывало! И все же я сижу над этими бумагами, пишу их, сохраняю, ибо... вынужден делать это. -- Я не знаю, -- сказал Поддубный после некоторого молчания, -- что это за сведения, нужны ли они или не нужны. Есть бумаги, без которых невозможно планомерно вести летную подготовку, это факт. Но факт и то, что полк, как мне сказали в штабе соединения, не выполняет планов боевой подготовки. Особенно отстает по ночной подготовке: если не ошибаюсь, всего на двадцать процентов выполнения? Не так ли? А такого факта не оправдаешь никакой бумажкой! Штурман метнул на собеседника острый, настороженный взгляд. -- Проценты вы запомнили. А известно ли вам, что в нашем полку произошла катастрофа, а вслед за ней авария? Известно ли вам, что наш уважаемый, заслуженный командир полка полковник Слива получил строгий выговор от генерала? Вы думаете, что ему, полковнику, который уже много лет командует полком, приятно получать такие взыскания? -- Не думаю, чтобы было приятно. -- В том-то и дело! -- Гришин назидательно поднял тонкий указательный палец. -- Так вот, слушайте: катастрофа и авария. Причина ясна -- тяжелые, невероятно тяжелые условия эксплуатации авиационной техники. Ведь мы в пустыне! Но допустим, что здесь виновато командование, в частности я, как штурман. Допустим. Но вы думаете, что комиссия учла, взвесила наши условия? Ни-ско-леч-ко! Прибыл с комиссией один штабной жук. Вы его, должно быть, видели, когда были в штабе армии, капитан по званию, такой болтливый, крикливый, списанный летчик, пристроившийся ныне в должности офицера по учету и анализу предпосылок к летным происшествиям. Так вот этот капитан неделю подряд рылся в бумагах и все писал, писал. И каких только недостатков не выловил его наметанный глаз! Якобы у нас и предварительная подготовка к полетам проводится наспех, и тренажи оставляют желать много лучшего, и глубокий анализ предпосылок к летным происшествиям отсутствует, и всякое такое. Целую библию исписал. А потом подсунул командующему проект приказа -- бац -- полковнику строгий выговор! Между тем, весь учебный процесс проводился и проводится у нас по всем правилам летной службы. К сожалению, мы этого не могли доказать по той простой причине, что не оставляли нужных следов на бумаге. -- Вы все сводите к бумагам, -- поморщился Поддубный. -- Но помогут ли они вам, если план боевой подготовки все же не выполняется? Гришин нахмурился и сердито захлопнул журнал: -- После того, что произошло, мы не можем нажимать на все педали с выполнением планов. Естественно, что мы придерживаемся некоторой осторожности. -- Положив журнал в сейф, он добавил: -- Вы человек взрослый, серьезный, закончили академию и всякое такое. Давайте же будем откровенны. За невыполнение плана нас отругают. Допустим, что это неприятно, Допустим. Но за аварийность в авиации шкуру сдерут. Понятно? Шкуру сдерут! Безаварийность -- вот главнейший показатель нашей с вами работы. Летать без аварий и катастроф -- непременный долг перед государством. Нет аварий -- командир хороший. Есть аварии -- командир плохой. Вон его! -- План боевой подготовки -- тоже государственное задание, -- заметил Поддубный. -- Отставать с выполнение плана -- это значит оставлять брешь в знаниях летчиков. А где брешь -- там и авария. Гришин не имел намерения продолжать спор: -- У меня все. Вопросы будут? -- Нет. Поддубный вышел во двор, сел на скамейку под кустом инжира и подумал с досадой, что с первой же встречи поспорил... Но о разговоре не жалел. Гришин показал себя, как в зеркале. Интересно, что же представляет сейчас собой полковник Слива? А он оказался легок на помине -- подкатил на "победе" к штабу. Представление о человеке, которого никогда не доводилось видеть и о котором лишь слыхал, часто бывает ошибочным. Думаешь, например, о герое, что он -- косая сажень в плечах, а встретишься -- перед тобой обыкновенный человек, а то еще и неженка какой-нибудь. Поддубный много слыхал о полковнике Сливе, его подвигах на фронте. "Вон летчики Сливы летят!" "Слива атакует!" Все это должно было означать, что врагу порядком достанется. На команды своего командира в бою летчики отвечали по радио: "Слышу, батьку, слышу!" Было в нем нечто от Тараса Бульбы, и думалось, что полковник Слива должен обязательно походить на легендарного казака. При встрече так и оказалось. Перед Поддубным стоял вылитый Тарас Бульба, таким, по крайней мере, он представлял его себе: коренастый, с длинными усами, с неизменной трубкой в зубах. Казалось, вот выслушает этот Слива-Бульба рапорт и скажет: "Ну, здорово, сынку, почеломкаемся! А может, давай на кулаки?" И впрямь, полковник, попыхивая трубкой, начал внимательно оглядывать майора, как это делал Тарас Бульба при встрече с сыном Остапом. -- Неплохо, весьма неплохо, -- пробасил полковник, рассматривая парадный мундир летчика, украшенный орденом, медалями и нагрудными знаками. -- Неплохо. И хорошо, что не прилипли где-нибудь к штабному столу с академическим "ромбом". Подлинным военным станете. Правда, я старый полковой служака, а есть такая поговорка: каждый кулик свое болото хвалит... Но, майор, поверьте, полк -- это высшая инстанция, до которой можно допустить молодого офицера, недавно закончившего академию. Если де офицер попадет в штаб -- конец: прилипнет как муха к бумагам. Может, я ошибаюсь? Что там у вас в академии по поводу этого ученые мужи говорили? Полковник разгладил свои пышные с проседью усы и приготовился слушать. -- Есть правительственная установка: молодых специалистов направлять на производство, -- сказал Поддубный. -- Думаю, что эта установка касается и нас, военных специалистов. -- Весьма мудрая установка! -- воскликнул полковник. -- Ну, присаживайтесь, потолкуем. Разрешаю вам обращаться ко мне по имени и отчеству. Так оно как-то проще будет. Семеном Петровичем звать меня. Они сели на той же скамейке под инжиром. Прямо перед ними торчала вкопанная в землю труба реактивного двигателя, в которую бросали окурки. -- Из разбитого самолета, -- указал полковник на трубу. -- Аварийность у нас, Иван Васильевич! Беда, не повезло... -- Слышал. -- В штабе армии сказали? -- живо заинтересовался полковник. -- Нет, об этом я узнал от Гришина и Гречки. И Поддубный принялся рассказывать о себе. Полковник слушал внимательно, не перебивая собеседника. Потом сказал: -- Завидую вам -- вы молоды. А я уже гусь старый и порядком потрепанный. Помню, как на наш аэродром -- это случилось под Минском -- набрела ночью окруженная группа фашистов. Подняли мы с командиром БАО (БАО -- батальон аэродромного обслуживания. Авт.) людей по тревоге, и завязался бой. Мне тогда впервые пришлось выступать в роли наземного командира. Бегаю из одного конца аэродрома в другой и не понимаю, что вокруг творится, кто где стреляет. В воздушном бою все ясно, четко и понятно, а здесь -- темный лес. И добегался: ранило в ногу. А все-таки мы успели поднять самолеты в воздух и перебазироваться на другой аэродром. Рассказывая об этом эпизоде, полковник хохотал, вкусно потягивая свою трубку и пуская сквозь усы ароматный дымок "Золотого руна". -- А потом все бои да бои. Так до самого Берлина дошли. Не все, конечно... Но я вот выжил... И состарился в полетах. Постепенно разговор коснулся техника-лейтенанта Гречки. -- Дайте его мне в экипаж, -- попросил полковника Поддубный. -- Мы с ним старые друзья. -- Невозможно. -- На демобилизацию еще не представляли? -- Шел об этом разговор, но я не дал своего согласия. Считаю, что Гречка способный техник. Дело знает неплохо, человек честный, работящий. -- Полковник поднялся. -- Я, к сожалению, должен уехать на аэродром, Иван Васильевич. Если желаете -- прошу со мной. Только надо вам переодеться. Белый китель имеете? Нет? Плохо. Приобретите. А завтра представлю вас всем офицерам полка. Сели в машину. Полковник дружески похлопал своего нового помощника по плечу: -- Я покажу вам, Иван Васильевич, свои владения. Мой сосед, командир полка Удальцов, прозвал меня рыцарем пустыни, а туркмены -- усатым полковником. Зайдите в любой аул, спросите, кто такой усатый полковник, и вам назовут меня... Поддужному, однако, хотелось побольше разузнать про Гришина, и он вернулся к предыдущему разговору. -- Вот вы, Семен Петрович, говорили -- очень, мол, хорошо, что я не прилип к бумагам. А не кажется ли вам, что у вас здесь кое-кто действительно к ним прилип? -- Вы имеете в виду начштаба полковника Асинова? Так у него ведь должность такая! -- Нет, я имею в виду майора Гришина. Странно, но тем не менее факт: записал беседу, которую вел со мною. Это, по его же собственному признанию, для того, чтобы оставить на всякий случай следы на бумаге... а вдруг разобьюсь... Полковник глухо прокашлялся, молча полез в карман за табаком. Видимо, не хотел вести разговор о Гришине. "Победа" пронеслась мимо казармы. Двери и окна отворены настежь. Двое солдат выносили во двор кровати, а двое других, вооружившись шомполами, выколачивали из матрацев пыль. Та же картина наблюдалась у офицерских коттеджей. Подушки, ковры, простыни -- все это выбрасывали, выбивали. -- Въелся нам в печенки этот песок, -- пожаловался полковник, так ничего и не упомянув о Гришине. Поддубный с любопытством осматривал местность. За авиационным городком дорого пролегла через глиняную ложбинку, называемую здесь такыром. Ледяное поле не бывает таким ровным и гладким, как такыр. Это делают дожди, выпадающие зимой. Но период дождей проходит, такыр высыхает и каменеет. Глиняный такыр остался позади. Дорога запетляла между барханами, где после бури уже прошелся бульдозер. То там, то здесь по сторонам торчали наполовину засыпанные песком чахлые кусты саксаула. -- Никакой топор не берет этот саксаул, -- заметил полковник. -- Не дерево, а железо. Но в то же время достаточно небольшого усилия, чтобы сломать его. Солдаты, заготовляющие топливо для кухни, легко ломают саксаул руками и ногами. -- Да, картина скучноватая, -- заметил Поддубный. Командир полка продолжал оживленно: -- А посмотрели бы вы, Иван Васильевич, что здесь делается в середине апреля! Барханы покрыты зеленым бархатом трав, и куда ни кинь оком -- всюду маки, гелиотропы, тюльпаны. На Украине у нас такого не встретишь... А в травах ползают большие, с фуражку величиной, черепахи, прыгают тушканчики, бродят лисицы... -- Куда же теперь девалась вся эта живность? -- Жара разогнала. Уже в конце апреля солнце дотла сжигает всю растительность. Не поддается лишь саксаул, селин да еще немногие растения, -- продолжал полковник. -- А в летний зной температура песка достигает семидесяти градусов. Положишь куриное яйцо -- испечется. Правда, животные приспосабливаются. Одни укрываются от зноя в норах, другие, чтобы не обжечь ног, все время бегают или влезают на кусты и там повисают до вечера, когда спадет зной и песок остывает. -- Вот как? -- удивился Поддубный. -- Значит, пустыня живет? -- Живет, Иван Васильевич! Посмотришь на эту жизнь, и не верится, что на Луне нет животных. Организмы приспосабливаются к природе. Вскоре глазам открылась панорама аэродрома. Здесь тоже шла борьба с последствиями бури. Грохотали тракторы, шаркали бульдозеры, срезая песчаные бугры, старательно уложенные и причесанные ветром. У самолетов, выстроенных на рулежной дорожке, суетились голые по пояс авиационные специалисты. Низенького роста, черный, как муравей, солдат тащил баллон, наполненный сжатым воздухом. -- Скорее, скорее давай! -- торопил его такой же черный, полуголый солдат, выглядывающий из-под самолета. К баллону присоединили шланг. Отвернули вентиль и запустили сжаты воздух в фюзеляж, откуда со свистом вылетал песок. Недалеко от домика, над которым сгибался прут антенны, стояло звено самолетов, направленное носами на взлетно-посадочную полосу. Это дежурное звено. В кабинах под зонтами сидели летчики, ежесекундно готовые подняться в воздух. Взмокли под шлемофонами чубы, прилипают к спинам комбинезоны. А какие усилия надо приложить авиационным специалистам, чтобы поддерживать во время бури боевую готовность самолетов! -- Герои! Поглядите-ка, Иван Васильевич, как они штурмуют пустыню! -- полковник вышел из машины и зашагал вдоль стоянки. Навстречу выбежал высокий, жилистый, уже немолодой офицер в желтом комбинезоне с зеленоватыми полосами и вылинявшей панаме. -- Товарищ полковник! Личный состав первой эскадрильи проводит подготовку материальной части к очередным полетам! -- отрапортовал офицер. Это был майор Степан Михайлович Дроздов, командир первой эскадрильи. Полковник познакомил его со своим новым помощником по огневой и тактической подготовке. Дроздов, как клещами, сжал Поддубному руку и, не задерживаясь, последовал за полковником. Доведя его до границы своей эскадрильи, Дроздов остановился. А навстречу полковнику уже бежал командир второй эскадрильи -- капитан Марков -- прямая противоположность Дроздову: довольно полный, несколько мешковатого вида офицер. По лицу градом катился пот. Нелегко, видимо, было капитану с его комплекцией при такой жаре! Так Поддубный перезнакомился со всеми комэсками и с инженером полка инженер-подполковником Жбановым. Инженер сидел под самолетом у опущенного лафета; командира он заметил не сразу. -- Так не чистят оружия, как вы! -- отчитывал он механика, который стоял, спустив голову. -- Что у вас здесь? -- спросил полковник. Инженер проворно поднялся, вытер паклей толстые пальцы с черневшими под ногтями полукружьями. -- Да вот -- песок в масле. -- И снова повернулся к механику: -- Вычистить оружие сызнова. Сам проверю. -- Есть! -- пристыженный механик нагнулся к лафету. Познакомился Поддубный и с замполитом полка капитаном Андреем Федоровичем Горбуновым. Приятно было увидеть на кителе замполита знак летчика первого класса. Такой знак придавал политработнику особый авторитет. Политработник и первоклассный летчик -- как это импонирует одно другому! Замполит несколько задержал Поддубного, расспросил, где он остановился, какое впечатление произвела на него Кизыл-Кала. Говорил замполит мягким тенорком, улыбался уголками рта. О себе сказал, что замполитом полка работает недавно и до назначения на эту должность имел лишь незначительный опыт партийной работы. Поддубный и без того успел заметить, что капитан как-то уж очень несмело подошел к старшему по чину, словно стесняясь его. В планшете замполита лежала брошюра, на обложке которой было написано: "Из цикла лекций, прочитанных в высшей партийной школе при ЦК КПСС". -- Где учитесь? -- Заочно, в военно-политической академии. -- Замполит, летчик, да еще и заочник -- нагрузка порядочная! -- Ничего не поделаешь! На такой должности без образования невозможно. Сейчас у нас младшие авиационные специалисты со средним образованием. Кто из десятилеток, кто из техникумов. Постепенно разговор перешел на тему о боеготовности полка. -- Полк у нас вполне боеспособный, -- говорил замполит. -- Но, к сожалению, не лучший даже в дивизии, хотя имеет славные боевые традиции. Наш полк, если так можно выразиться, напоминает ручного орла. Летчики сильные, но некоторым из них не дают расправить крылья. -- Кто же не дает? -- поинтересовался Поддубный, вспомнив о Гришине. -- Видите ли, произошла катастрофа. После нее некоторые начали поступать по принципу "как бы чего не вышло". И мы отстали от других полков. -- Но кто же так поступает? -- Есть у нас такой... Штурман Гришин. Его называют Лобачевским, и это не случайно. Он -- талантливый математик. Его расчеты, особенно по перехвату целей, -- безупречны. То, что другой способен вычислить лишь с помощью карандаша и бумаги, он вычисляет в уме с молниеносной быстротой. Гришин много раз отличался в наведении самолетов на "противника". Но не каждый, даже талантливый штурман, способен возглавлять летную подготовку. К тому же Гришин со странностями, а его временно назначили заместителем командира по летной части. На мой взгляд, это была досадная ошибка. И вот он, боясь, чтобы катастрофа не повторилась, жмет, где только может. -- Ну, а вы, как замполит, разве не могли бы поднажать со своей стороны? -- Нажимаем, товарищ майор. Думаю, что не случайно вас назначили сюда. Я докладывал на военном совете и просил, чтобы нам прислали опытного помощника по огневой и тактической подготовке. Такого, знаете, настойчивого, волевого... -- Так, так. Всю надежду, значит, на меня возлагаете? Глядите, не просчитайтесь! -- пошутил Поддубный. -- Пока что ваш мундир производит неплохое впечатление, -- сказал замполит, явно намекая на нагрудные знаки майора. -- Разумеется, и партийная организация, и командир поддержат вас. Поддубного позвал к себе полковник. -- Идемте, я покажу вам наш дежурный домик, -- сказал он. Дежурный домик -- это помещение, где отдыхают летчики и авиационные специалисты, которые находятся на дежурстве. Домик представляет собой капитально оборудованную полуземлянку, разделенную на несколько отдельных комнат. В первой находились летчики. Кто отдыхал, кто играл в шахматы. Окна завешены марлей -- не столько от мух, сколько от фаланг и скорпионов -- этих ядовитых обитателей пустыни. В углу стояли радиоприемник и телефоны. Увидев полковника, летчики вскочили с мест. Командир звена отдал рапорт. Второе помещение было предназначено для авиационных специалистов. Они стояли вокруг стола, где четверо техников "забивали козла". Полковник Слива и майор Поддубный осмотрели еще командный пункт, после чего уехали обратно в городок. По дороге, как бы между прочим, Поддубный попросил командира охарактеризовать старшего лейтенанта Телюкова. -- Мы ехали вместе, -- добавил он. Полковник задумался. Видимо, Телюков не из тех, кого можно охарактеризовать двумя-тремя словами. -- Это правда, что за ним числится множество предпосылок к летным происшествиям? -- задал майор наводящий вопрос. -- Множество не множество, а имеются. На обе ноги хромает у него дисциплина. А летчик способный, смелый. -- Выпивает? Полковник пристально поглядел на собеседника, сжал губы, от чего усы его вдруг ощетинились: -- А что, напился в дороге? -- Малость было. -- Вот сучий сын. Вообще-то он не пьет. Но если попадет в компанию гуляк -- пиши пропало. Все плохое удивительно быстро прилипает к нему. Подражает этим... ну, как их, фу ты! Ну, их "Крокодил" частенько на вилы берет. -- Стилягам? -- Во-во! Усики отпустил, бакенбарды завел. Жалеет, пожалуй, что в армии мундир не разрешается носить по своему собственному образцу. А то вырядился бы стилягой. Молод еще, зелен... А летчик -- прекрасный. Смело можно сказать -- талантливый летчик! -- Стреляет как? -- Отлично. Поддубный промолчал о бахвальстве Телюкова. Семен Петрович продолжал: -- Да, стреляет отменно... -- И. Помолчав еще, добавил: -- Телюков -- это сила. Если бы взяться за него как следует, получился бы преотличный ас. -- Попытаюсь взяться. Возьмитесь, Иван Васильевич, да покрепче. Для таких, как он, можно не пожалеть ни времени, ни усилий. Отличным летчиком станет. Правда, майор Дроздов тоже ему не спускает... Но вы подбавьте со своей стороны. Повторяю, летчик он стоящий. "Победа" нырнула под открытый шлагбаум и завернула вправо, к коттеджам. Семен Петрович приехал домой. Выходя из машины, он любовно взглянул на свою рощу: -- Вон какую роскошь я вырастил! Приходите, Иван Васильевич, вечерком, посидим на веранде, поболтаем. -- Хорошо, Семен Петрович, приду обязательно. За палисадником, между деревьями, майор заметил свою вчерашнюю спутницу. Она была в шароварах из синей бумажной ткани и в такой же синей коротенькой блузке. Девушка расчищала заступом оросительные канавки. В своем простом рабочем одеянии, с платком на голове, она выглядела милой, приветливой хозяйкой. -- Здравствуйте, Лиля! -- окликнул Поддубный. -- Здравствуйте, Иван Васильевич, -- ответила девушка выпрямляясь. -- Сразу за работу? А как здоровье матери? -- Ничего, спасибо. Как будто лучше стало. Побуду еще несколько дней и поеду в институт. Экзамены ведь у меня. -- И когда возвратитесь? -- Да теперь уже на летние каникулы приеду. Семен Петрович остановился на крыльце, прислушиваясь к разговору. Поддубный невольно почувствовал какую-то неловкость. -- Да, роща у вас прекрасная, -- сказал он, думая совсем не об этом. А думал он о Лиле: хорошая у полковника дочь. -- Ну, не буду отрывать вас от работы. Всего хорошего! Поддубный простился и свернул к штабу, где нужно было устроить свои дела -- стать на продовольственное, финансовое и вещевое довольствие. Возле штаба он столкнулся с Максимом Гречкой, который, очевидно, специально поджидал его. -- Говорили про меня с полковником? Еще не послали документы на демобилизацию? -- спросил он взволнованно. -- Не послали, Максим, не волнуйтесь. Будете у меня техником. -- Значит, можно так и написать моей Присе? -- обрадовался Гречка. -- Так и напишите. -- Большое вам спасибо, товарищ майор! Вот повезло мне!.. Это встреча так встреча! -- в который уже раз воскликнул техник. Домой Поддубный возвратился вечером. Максим Гречка дописывал письмо жене. Прочитав для себя написанное, он довольно усмехнулся и снова принялся за письмо, изредка читая вслух отдельные места. "Так вот, Прися, отдыхай с Петрусем спокойно. Майор Поддубный берут меня к себе в экипаж. На демобилизацию документов не посылали и не пошлют". -- Не "берут", а "берет", -- поправил майор. -- Э, нет! -- возразил Гречка. -- Может, по правописанию и правильно будет "берет", но для вас такое слово не подходит... -- Ну ладно, Гречка, -- махнул рукой майор. Собственно говоря, его меньше всего интересовало сейчас письмо друга. Мысли его были там, возле коттеджа полковника. Лиля... Вчера она ему просто понравилась, а сегодня... Сегодня показалась необыкновенно привлекательной, милой, обаятельной... Неужели это любовь? Так внезапно? Нет, нет, это просто мимолетное увлечение. Но почему мимолетное? Разве не так же, с первого взгляда, полюбил он Римму? Полюбил искренне и глубоко... Он тяжело вздохнул... Не его вина, что пути из разошлись... Подобно кадрам из кинофильма, перед мысленным взором майора промелькнули московские встречи. ...Зал консерватории. Концерт. Рядом сидит молодая, черноволосая девушка. Из ее разговора с подругами Поддубный узнает, что соседка по креслу -- студентка этой консерватории, будущая певица. Невзначай заговорили о незнакомом пианисте. Девушка охотно рассказала о нем все, что знала. Так они -- слушатель военной академии и студентка консерватории -- познакомились. Во время антракта вместе вышли в фойе. Разговор вертелся вокруг выдающихся музыкантов и столичных театральных новостей. Потом снова слушали музыку, делясь впечатлениями. Поддубному сразу понравилась его новая знакомая. На улице лил дождь. Офицер взял такси, и Римма позволила отвезти себя домой. Она жила недалеко -- на Тверском бульваре. Офицер проводил ее до подъезда, прощаясь, крепко пожал руку. Студентка пригласила его на следующий концерт. Он согласился. После этого они начали встречаться то на концертах, то в театрах, то в кино. Так продолжалось около года. Они признались друг другу в любви. Казалось, все было решено. Кончат учиться -- поженятся. Но, узнав, что летчика посылают куда-то далеко на север, Римма всполошилась: -- Разве для того я училась в консерватории, чтобы забраться куда-то в глушь, потерять лучшие годы, зарыть свой талант? Я хочу остаться здесь, в Москве. -- Я сам, Римма, люблю Москву, но... Тоном, не допускающим возражения, Римма прервала его: -- Никаких "но"! -- сказала она властно. -- В глушь я не поеду. Слышишь? -- Какая же это глушь? Областной центр. Там есть драмтеатр, филармония, Дом культуры. Ты получишь возможность работать, развивать свои вокальные способности. Меня посылают из академии в крупный промышленный и культурный центр. -- Для воробья и лужа море! -- К чему взаимные обиды, Римма? -- Для тебя это крупный центр, а для меня -- провинция! -- она презрительно фыркнула и цинично добавила: -- Если хочешь, чтобы твоя жена была актрисой, оставайся в Москве. Ты мог бы найти влиятельного генерала, который помог бы тебе. Ведь сумела же я найти выдающегося музыканта... При этом она каким-то не свойственным ей жестом дернула плечиком и многозначительно подмигнула: -- Вот так. -- Не узнаю тебя, Римма. Она заглянула ему в глаза: -- Это я, твоя Римма. Разве ты не видишь, ну? -- За протекцией к генералу я не пойду! Римма вспыхнула: -- Дурак! С таким образованием, с такими заслугами, как у тебя, -- прямой путь в генералы. Но для этого нужна протекция... И отнюдь незачем для этого летать, рисковать жизнью. Ты закончил академию... Пол закачался под ногами у Поддубного, будто он находился в кабине самолета. -- Значит... дурак... говоришь? В сердцах ему захотелось бросить ей в лицо что-то жгучее, оскорбительное, обозвать ее тем словом, которое она заслужила, но усилием воли он сдержал свой гнев. Только проговорил с горечью: -- Прощай, Римма, как жестоко я ошибся. Притворив за собой дверь, он вышел на улицу, остановил такси, заехал к себе на квартиру за вещами и отправился на вокзал, хотя в его распоряжении был еще целый месяц отпуска. Полгода отгонял он всякую мысль о Римме, даже не писал ей ни разу, но рана не заживала. Как там она? Может, передумала и тяжело раскаивается? Долгими полярными ночами -- казалось, конца им нет -- он, возвращаясь с аэродрома, склонялся над радиоприемником, прислушивался к шумам в эфире с тайной надеждой услышать хоть ее голос. Много концертов передавали из Москвы. Много певиц выступало перед микрофоном, а голоса Риммы он не услышал. -- Может быть, заболела, а может, что-то случилось? В первые дни разлуки он чувствовал даже удовлетворение, что так просто и своевременно развязался узел, который не успел затянуть петлей... Но чем дальше, тем чаще минуты трезвого умиротворения сменялись непостижимым чувством, в котором сливались и раздражение, и отчаяние, и сожаление. Бывало, летчик укорял себя за столь жестокое решение. Прав ли он был, одним махом порвав нити, связывавшие его с Риммой? Можно было ведь попытаться переубедить ее... Она молода, могла ошибиться... И он не совладел с собой: написал ей письмо. В ответ пришла короткая записка: "Вышла замуж. Римма". Так он и остался одиноким до сих пор. Поэтому тогда так грустно наблюдал он с борта теплохода за толпой провожающих, смутно завидуя тем, кого провожали, Ему казалось, что после Риммы он никогда не сможет полюбить. И вот встреча с Лилей. Девушка запала ему в душу, растревожила навсегда угасшие, как ему казалось, чувства. Дочь летчика -- она не скажет "не летай", она поедет вслед за тобой хоть на край света, и не нужны ей генеральские погоны... С мыслями о девушке вышел Поддубный во двор. В вечерней тишине неподалеку от солдатской казармы кто-то наигрывал на гармонике. Долетали веселые голоса. Низкорослый ишак тащил по улице двухколесный возок, нагруженный саксаулом. За ним шел солдат со сбитой на затылок панамой, насвистывая какой-то мотив. На берегу реки ишак остановился. -- А ну, чего задумался! -- замахнулся на него солдат. Ишак и возок скрылись с глаз и выползли уже на противоположном берегу. -- Давай, давай! -- покрикивал солдат, подталкивая возок плечом. Ишак карабкался вверх изо всех сил, упираясь мордой в землю. Осилив крутой берег, он бодро затрусил к кухне -- приземистой постройке с двумя высокими закопченными трубами. Поддубный свернул к командирскому коттеджу. Полковник Слива сидел за круглым столиком во дворе возле веранды, просматривая свежие газеты. В шелковой пижаме, с трубкой в зубах, он напоминал дачника, да и сам коттедж напоминал дачу. От политых деревьев веяло прохладой и терпким запахом листвы. Над столом, переброшенная через ветку, свисала электрическая лампочка, освещавшая седую голову полковника. -- Разрешите, Семен Петрович? -- А-а, пожалуйста, пожалуйста, Иван Васильевич, -- полковник отложил в сторону газету. -- У вас здесь, как на даче. -- Деревья, Иван Васильевич, деревья! Посадил, вырастил и тем самым рай земной сотворил... Вот это большое дерево -- карагач, а вдоль палисадника -- тополя. Саженцы туркменские колхозники, спасибо им, привезли. А если у вас есть желание, можете полюбоваться нашей землячкой -- вербой. На берегу Ворсклы выкопал и привез сюда на самолете, в ведре. Боялся, как бы не засохла. Ничего, растет! Благодатная здесь земля! Дай только воду, и Каракумы превратятся в цветущий сад. Полковник показал гостю, где какие деревья растут, припоминал, когда они были посажены, откуда были завезены, поучал, как часто их надо поливать. Полковник явно был влюблен в свой сад, гордился каждым деревцем. Поддубный делал вид, что внимательно осматривает деревья, а тем временем украдкой поглядывал сквозь густой шатер виноградных лоз на веранду, где заприметил Лилю. Она, полулежа, раскачивалась в плетеной качалке, разговаривая с какой-то туркменской смуглянкой с миловидным лицом. Там же находился старший лейтенант Телюков. -- А виноград! Вы только поглядите, Иван Васильевич, какой виноград, -- продолжал полковник, бережно раздвигая руками шершавую листву. Поддубный приблизился к веранде. В этот момент Телюков присел возле Лили, и они оба склонились над книгой или над журналом. -- Превосходный сорт, Иван Васильевич. Это тоже подарок колхозников. В Каракумах виноград, а? Поддубный отвернулся от веранды, не желая, чтобы Лиля и Телюков увидели его. -- Отличный виноград, Семен Петрович, великолепный виноград, -- рассеянно похвалил он, вынимая папиросу... Из коттеджа вышла полная, белолицая женщина, белолицая женщина, закутанная в теплую шаль. -- Харитина, иди сюда! -- окликнул ее Семен Петрович. -- У меня гость. Познакомься. Оказывается, наш земляк. Харитина Львовна, разглядывая гостя, чуть-чуть прищурилась и слабым голосом произнесла: -- Почему же ты, Семен, не приглашаешь гостя в дом? -- А у тебя найдется что-нибудь такое? -- Полковник хитро подмигнул. -- Надо поискать, может, и найдется. Поддубный отрекомендовался жене полковника. -- Я слышал, что вам нездоровится, -- сказал он. -- Да, у меня был грипп, кажется. Но сейчас уже лучше стало. Проходите, пожалуйста, к столу. Поддубный вежливо отказался, поблагодарив хозяйку дома. Простившись, он отправился домой, то есть к Гречке, который все еще трудился над подробным и обстоятельным письмом жене. -- Как же обрадуется Прися, когда прочтет мое письмо!... -- Да, обрадуется, -- задумчиво протянул майор. -- А вот мне, Максим, не везет!.. Он хотел сказать "не везет в любви", но промолчал. К чему здесь слова? А Телюков, конечно, ухаживает за дочерью полковника. Ну что ж, пусть... И, очевидно, не случайно полковник хвалил его, Телюкова... Занятый письмом, Максим Гречка не обратил внимания на опечаленное лицо своего друга. Глава третья Майор Гришин делил летчиков полка на две категории: надежных и ненадежных. Ко второй категории, то есть к "ненадежным", кроме явно "отчаянных", таких, примерно, как Телюков, он причислял всех возомнивших себя, по его словам, покрышкиными или кожедубами; это значило, что летчик не в меру увлекается большими скоростями и высотой, что он любит энергичный пилотаж и прочие вещи. Гришин считал, что от таких летчиков можно ожидать чего угодно, только не успеха в выполнении первейшего требования -- летать без аварий и катастроф. Майора Поддубного Гришин после того, как слетал с ним в пилотажную зону на двухместном самолете, сразу же причислил к категории "ненадежных". Это был контрольный полет, который выполняет каждый летчик, прибывший из другой части или имеющий перерыв в полетах, независимо от должности и ранга. Гришин сидел в задней, инструкторской кабине самолета и внимательно наблюдал за действиями летчика. -- Разрешите выполнять? -- спросил Поддубный у инструктора, обращаясь к нему по СПУ. -- Пилотаж разрешаю, -- ответил Гришин. Он рассчитывал, что после виража летчик сделает "площадку", после чего пойдет на боевой разворот. Потом в таком же порядке, то есть в чередовании фигур и "площадок", летчик начнет выполнять все последующие фигуры -- переворот, петлю Нестерова, бочку... Именно такого "классического" пилотажа придерживался сам Гришин. Поддубный не делал "площадок". Он дал каскад пилотажных фигур. На какое-то мгновение Гришин как бы раздвоился. Как летчик он с восторгом следил за незаурядным мастерством помощника командира, отдавая ему должное, а как инструктор и сторонник "классического" пилотажа недовольно поморщился, сразу сообразив, что перед ним типичный представитель "ненадежных". "Ишь как выкручивает, -- неодобрительно думал Гришин, уставившись в доску приборов. -- Только поручи такому обучение летчиков воздушному бою. Посыплются на землю, как груши!" Он начал внимательно следить за пилотажем, стараясь найти в действиях летчика ошибки. Но самолет безупречно выписывал в воздухе фигуры, "замыкая" их. "Разве что на посадке споткнется," -- таил надежду инструктор, желая во что бы то ни стало выставить майору низкую оценку. Не споткнулся летчик и на посадке. Вообще Гришину не удалось обнаружить ни малейшего нарушения летных правил. Самолет приземлился на аэродроме в полосе отличного расчета. -- Пилотаж -- "отлично", расчет и посадка -- "отлично". Штурман не покривил душой: он оценил Поддубного по заслугам, но в список "ненадежных" все же занес. За Поддубным необходим тщательный надзор, решил Гришин. Тем более, что это ведь не просто летчик, не командир звена и даже не командир эскадрильи, а помощник командира полка! Если он, организуя полеты на боевое применение, будет требовать от подчиненных того, на что способен сам, -- аварий не избежать! Нет, не избежать! И тогда все то, во имя чего в течение нескольких месяцев так упорно и настойчиво боролся он, Гришин, разлетится в пух и прах. Нового помощника надо своевременно одернуть, прибрать к рукам. Это мог сделать лишь командир полка. Поэтому после полета, выбравшись из кабины, Гришин отправился на СКП, откуда полковник руководил полетами. К сожалению, он был не один: с ним находился замполит Горбунов, дежурный метеоролог и солдат-планшетист. В штабе после прибытия с аэродрома тоже не удалось поговорить с полковником с глазу на глаз: то начальник штаба Асинов, то инженер Жбанов, то кто-нибудь из комэсков. У всех неотложные дела. Аудиенцию пришлось перенести на вечер. Гришин дождался момента, когда полковник вышел поливать деревья. -- Добрый вечер, Семен Петрович! -- сказал он, приблизившись к палисаднику. -- Разрешите, если не помешаю? -- Пожалуйста, Алексей Александрович! Гришин тоже любил деревья, да и кто мог им не радоваться здесь, в пустыне? Но он любил их как-то своеобразно: возиться с ними не имел ни малейшего желания. За три года он не только не воткнул даже прутика в землю, но не сохранил и тех деревьев, которые достались ему от его предшественника -- бывшего хозяина коттеджа. --Трудимся? -- Наступаю на пустыню, Алексей Александрович. Из раскрытых настежь окон доносились звуки пианино. -- У вас здесь действительно как в раю, -- вкрадчиво сказал Гришин, став под молодым карагачем, ветви которого колыхались уже над крышей дома. -- Никто и вам, Алексей Александрович, не запрещает завести такой же рай, -- заметил полковник. -- Немного труда, и, как говорится... в прилежном доме -- густо, а в ленивом -- пусто... Гришин поморщился, хрустнул пальцами. Семен Петрович с невинным видом поливал вербу. -- Благодатная роща растет, -- продолжал он. -- Есть где лысину укрыть от этих дьявольских лучей. Жаль будет разлучаться с такой благодатью. Как подумаю, что вдруг попадет мой сад к такому, простите на слове, как вы, хладнокровному... -- не пройдет и месяца, как все засохнет... -- А вы поселяйтесь здесь навсегда, кто ж вам мешает? Наоборот, еще в газетах похвалят: "Полковник в отставке навсегда поселился в Каракумах". Струя воды, выбиваясь из шланга, наполняла глубокую лунку. Полковник выпрямился. -- А что вы думаете? Остался бы, ей-богу, остался! Да вот Харитина моя все о своей Полтавщине сокрушается. Хочу, говорит, дожить свой век там, где росистым утром кукушка сизокрылая кукует. В родимую сторону тянет старуху, наездилась по белу свету. Всю жизнь таскал ее за собой. Где только не побывал! И в Уссурийской тайге, и в лесах Карелии, и в горах Забайкалья. А нынче вот в пустыню забрались. -- Такова наша доля, жизнь военных, -- ничего не поделаешь! -- сочувственно протянул Гришин, стараясь задобрить полковника. -- Да нам, офицерам, что! Где служба, там и дом. Где полк, там и семья. Майор Гришин думал, как повернуть разговор в нужную сторону. И наконец решился: -- У меня дело к вам, Семен Петрович. Так сказать, наедине желательно обмозговать кое-что. Полковник перетащил шланг в другое место. -- Дело, говорите? -- Он положил шланг на землю, направил струю воды в оросительный ровик и удобно уселся в плетеное кресло под карагачем. -- Слушаю вас, Алексей Александрович. Гришин вытер платком влажные руки и приступил к разговору: -- Дело касается вашего нового помощника. Как вам известно, у меня с ним была беседа, кроме того, я принимал зачет по району полетов, а сегодня летал в зону. Вот кое-что и прояснилось. -- Ну, ну, интересно! -- Вы знаете, Семен Петрович, каких усилий стоило мне добиться, чтобы потушить в полку аварийность, чтобы нас с вами не ругали ни за полеты, ни за документацию. Беседу с Поддубным я записал. Допустим, что можно было обойтись и без этих записей. Допустим. Но он заявил мне сразу: "Не нравится, дескать, мне это ваше бумагомарание!" Прямо с вызовом каким-то заявил! Семен Петрович недовольно поморщился. -- Незачем было записывать, Алексей Александрович. Мне, по правде говоря, тоже не нравится эта ваша затея. Бессмысленным формализмом веет от нее. Я уже давно собирался сделать вам замечание по поводу этой нелепой писанины, плюньте вы на нее! Штурман заерзал на стуле. -- Но разве не за бумаги нас побили, в частности вас, Семен Петрович? -- Разные бывают бумаги. Нужные надо оформлять как следует. Гришин помолчал, обдумывая свой ответ. -- Ну что ж, плюнуть так плюнуть, -- сказал он обидчиво. -- Вам виднее. Вы командир, единоначальник. Но, собственно, и не в бумагах главное. Допустим, что я не все продумал. Допустим. Но в каком тоне он разговаривал со мной! Еще не успел переступить порог полка, как уже и то ему не по душе, и это не нравится... -- Что же именно ему не нравится? -- Ну, например, что у нас план боевой подготовки не выполняется... -- А вам это нравится? -- Конечно, нет! -- И мне тоже. Так в чем же дело? Значит, хорошо, что у офицера уже болит душа за свой полк. Значит, лучше возьмется за дело. А что касается тона, то, на мой взгляд, он все-таки умеет разговаривать. Академию закончил, офицер культурный. Я с ним беседовал, знаю. Гришина начинало раздражать то, что полковник не соглашается с его доводами и явно тянет на сторону своего нового помощника. -- Вы еще увидите, Семен Петрович, как он за дело возьмется! -- сказал Гришин многозначительно. -- Не утешайте себя тем, что я выставил ему по всем элементам отличные оценки. В нормативы курса боевой подготовки он уложился. Но у него чересчур резкий пилотаж. Его действия с арматурой кабины слишком уж энергичны. Полковник ухмыльнулся в усы: -- Так ведь это хорошо! Таким и должен быть пилотаж летчика-истребителя. И было бы очень жаль, если бы он летал, как утюг. -- Он так и летчиков будет учить! -- Вот и отлично! -- Сегодня резкий, энергичный пилотаж, а завтра -- что хочу, то и делаю в воздухе, как Телюков, так, что ли? -- Поддубный и Телюков, -- сказал полковник строго, -- это пока небо и земля. И не следует преждевременно гадать, как он будет обучать летчиков. Поживем -- увидим. -- Однако гонор у Поддубного налицо, Семен Петрович, и мой долг -- предупредить вас об этом. А там -- как знаете. Вы командир -- не мне учить вас. Я говорю с вами, как видите, с глазу на глаз и совершенно не имею намерения подрывать авторитет вашего помощника. -- Охотно верю, Алексей Александрович. Приму во внимание ваши замечания. Послезавтра сам слетаю с Поддубным, присмотрюсь, что он за птица в полете. -- Присмотритесь, Семен Петрович, да повнимательнее... Гришин собрался уходить, но командир остановил его: -- Алексей Александрович, а почему вы не допустили к полету в составе пар лейтенантов Байрачного и Калашникова? -- Потому, что плохо подготовились, -- сказал Гришин. -- Не ответили на ряд моих контрольных вопросов на розыгрыше полета. -- Например, каких? -- Байрачный не знал самой высокой точки Копет-Дага... -- Не знал? -- переспросил полковник. -- Не знал, -- повторил Гришин. -- Плохо, но, на мой взгляд, все же это не могло служить помехой. Ведь этот вопрос не касается непосредственно групповой слетанности? -- Так-то так, Семен Петрович. Но, допустим, что молодой летчик оторвался от ведущего и заблудился. Допустим. Вот вам и предпосылка к происшествию. Полковник тяжело вздохнул: -- С ночной подготовкой отстаем. С огневой отстаем. С обучением молодых летчиков также отстаем. В соседних полках молодые уже летают в парах, а у нас до сих пор в одиночку. -- Успеем, Семен Петрович. Не завтра же война. Главное -- избежать аварийности. Полковник исподлобья окинул взглядом Гришина, покряхтел, встал и принялся за свое дело, прислушиваясь к музыке. На пианино играла Назык, девятилетняя туркменка, мать которой работала прачкой на авиационной базе. Лиля очень любила ее. Такая славная девочка! Глаза черные-черные, как два спелых терна, волосы заплетены в тонкие косички-веревочки. Лицо, шейка, руки покрыты бронзовым загаром. Назык чувствовала себя в коттедже полковника как дома. Все ее тут ласкали, баловали. Даже Семен Петрович, далекий от чувства сентиментальности, часто брал ее к себе на колени, что было высшим проявлением благосклонности. Три года назад Лиля впервые усадила Назык за пианино, решив учить ее музыке. Это была, безусловно, очень одаренная девочка. И вот Назык проходит уже курс по программе второго года обучения, несмотря на то, что учительница занимается с ней только во время каникул. В этот вечер Назык, воспользовавшись приездом своей учительницы, сдавала ей зачеты. Лиля внимательно вслушивалась в ее игру и гордилась своей ученицей. Но тут ее внимание привлек офицер, который приближался к палисаднику. "Телюков", -- подумала Лиля и поморщилась. Еще прошлым летом он обратил на нее внимание. Выйдет Лиля на танцы -- он тук как тут. Запишется в кружок художественной самодеятельности -- глядишь, и он уже в этом кружке. -- Я, Лилечка, Шаляпин номер два, -- как-то прихвастнул Телюков. -- Вот послушайте, как я пою "Эй, ухнем". Аккомпанируйте, пожалуйста, и не обращайте внимания, если на первый раз пущу петуха... -- У Шаляпина был бас, а у вас тенор. -- Я ж и говорю -- Шаляпин номер два, у него, кажется, был баритональный бас... -- "Эй, ухнем" не для вашего голоса. И не лирический и не драматический у вас тенор, как вы считаете, а самый обыкновенный... --Обыкновенного, Лилечка, не бывает. Либо лирический, либо драматический. Скорее драматический: по внутреннему содержанию. Моя покойная мамаша обожала семейные драмы. Как только, бывало, отец после получки вернется под мухой из закусочной -- так и драма. Как домашний драматург, она славилась на весь рабочий поселок. -- Так вам, скорее, надо выступать в роли конферансье. -- Могу и в этом жанре. Откровенно говоря, способности у меня разносторонние. Как-то на концерте Телюков конферировал весь вечер и пользовался большим успехом. Прошлым летом он застрелил дикобраза, вырвал у него колючки и принес из в подарок Лиле. -- Вот уж никогда не думал, -- сказал он серьезно, -- что дикобраз -- лютый агрессор. -- А что? Телюков рассказал, что в момент, когда целился из ружья в дикобраза, тот повернулся к нему задом и начал метать колючки. -- Да это выдумки! Я уже от кого-то слыхала нечто подобное... -- А я думал, не слыхали. Дай, думаю, напугаю Лилю, чтобы боялась без меня ходить за пределы городка. Вначале девушка не подозревала, что летчик влюблен в нее. Он ей нравился как веселый товарищ, умеющий так хорошо развлекать ее и рассказывать всякие смешные истории. С ним всегда было легко и весело. Но вдруг оказалось, что за этими шутками и остротами кроется любовь, и вчера вечером он неожиданно признался ей в своем чувстве. -- Я... люблю вас, Лиля! -- сказал он и взял ее за руку. Она не знала, что ответить. Почувствовала только, что с этого мгновения дружбе конец. Телюков выжидающе молчал. -- Вы опоздаете. Вам ведь на аэродром... -- сказала Лиля тихо. -- Да, мне пора, -- промолвил он, словно очнувшись. -- А может быть... вы подождете меня, Лиля? Я скоро вернусь. -- Нет, нет. Я ведь послезавтра уезжаю! Надо отдыхать. -- В таком случае я приду провожать. Разрешите? -- Со мной будет мама... Просигналил шофер, и Телюков выпустил ее руку. Лиля пожелала ему удачи, и он ушел. Она действительно легла рано, но долго не могла уснуть. "Я люблю вас, Лиля", -- слышался его голос, а сердце ее оставалось спокойным. Ничего плохого она не находила в Телюкове, но любви к нему не чувствовала. Ей даже стало жаль его как друга, как товарища. Весь день Лиля никуда не выходила, а вечером, накануне отъезда, занялась с Назык. Увидев смутно белевший среди деревьев китель и услышав приглушенный разговор, она решила, что это Телюков. Подошла к окну, прислушалась. Нет, голос не его. -- Тетя Лиля, правильно? -- спросила Назык. -- Правильно, но ты еще раз проиграй этот этюд. -- Хорошо. Напрасно старалась Назык. Лиля ничего не слышала. Она жадно ловила обрывки фраз. Штурман несколько раз упомянул фамилию майора. -- Однако гонор у академика налицо, Семен Петрович! -- донеслось отчетливо. "Гонор?.. -- Лиля очень удивилась. -- Неправда! Поддубный скромный, культурный человек". Зазвонил телефон. Лиля прошла в кабинет, сняла трубку. -- Слушаю. Да, я. Нет, нет. Сейчас Назык сдает зачеты. Не могу. Я же сказала: Назык сдает зачеты. -- Она помолчала. -- А завтра рано утром меня провожает мама. До свидания. -- Кто это? -- спросила Харитина Львовна, когда дочь положила трубку на рычажок. -- Телюков. В клуб приглашает. -- Но ведь тебе завтра в дорогу. -- Я так и ответила. Харитина Львовна пытливо посмотрела на Лилю. Не хотелось выдавать ее так рано, да еще за военного! Сама ведь испытала, что значит быть женой летчика! Нелегко ей пришлось! Исколесила она белый свет вдоль и поперек... Мужу что -- сядет в свой самолет и полетит. А Харитина Львовна трясется с детьми по незнакомым дорогам, кочуя с запада на восток, с юга на север. И так всю жизнь: дорога, дети, чемоданы... Иные жены проводят мужей на службу и не беспокоятся, что там с ними. А жена летчика всегда озабочена, всегда в волнении. Тревога не покидает сердце: вернется с аэродрома или уже неживой?.. Приходит время возвращения мужа с аэродрома -- с замиранием сердца прислушивается к шагам... А если увидит, что все летчики уже прибыли, а ее мужа нет, то бегом к соседке: "А мой, где мой? Не слыхали?" Спрашивает, а дыхания нет, и только боль в груди. Да еще и не поверит соседке сразу, ибо не бывает так, чтобы прямо в глаза сказали: не жди. Что бы ни случилось, всегда стараются смягчить удар. Задержался, мол, в штабе или на соседнем аэродроме сел, прилетит! А потом ходят товарищи мужа и подготавливают вдову к страшной вести... Ни мало ни много -- двадцать шесть лет прожила так Харитина Львовна. А сколько перестрадала за эти годы!.. И на Халхин-Голе воевал Семен Петрович, и на финской побывал, и на Отечественной войне четыре года сражался... Немало горя хлебнула жена военного летчика. После Отечественной войны тешила себя мыслью, что хоть на склоне лет поживет спокойно, окруженная заботами сыновей и дочерей. Где там! Старший -- Григорий -- по стопам отца пошел -- учился в летной школе, а теперь водит транспортные самолеты по трассе Москва - Хабаровск. Младший -- Иван -- стал геологом и второй год странствует по Сибири, все ищет чего-то в горах... Старшая дочь -- Елена -- вышла замуж за инженера и отправилась с мужем на Сахалин. С родителями осталась одна Лиля, младшая. Но ведь и ее мать не очень часто видит. -- Осиротели мы с тобой, старик, -- часто говорила опечаленная Харитина Львовна. -- Да и путешествия эти, сказать по правде, замучили. Просился бы в отставку, что ли... Поехали бы с тобой на родную Полтавщину, купили бы домишко, сад развели вишневый. Я бы огород посадила, а ты бы удил рыбу... Семен Петрович на это неизменно отвечал одно и то же, сводя разговор к шутке: -- Рано, старуха, хочешь видеть меня в роли деда Щукаря. Есть еще порох в пороховницах! И правда, невзирая на свой возраст, он еще выполнял на реактивных самолетах фигуры высшего пилотажа без противоперегрузочного костюма. Ни один врач не мог придраться к его здоровью -- оно было безупречным, если не считать зрения, которое понемногу начинало сдавать. Харитина Львовна таила надежду оставить Лилю при себе и там уже, где они поселятся после отставки мужа, взять в дом зятя и жить всем вместе. Но вот пристает этот летчик с бакенбардами... Все по телефону вызывает... Выйдет за него Лиля и полетит по свету -- только ее и видели!.. В этот вечер она собиралась поговорить с мужем, посоветоваться, но как-то не решалась. Да и разве он даст хоть слово сказать? "Чушь несешь, старуха", -- отмахнется. Она его хорошо знает! Поздно вечером, когда Семен Петрович прикорнул на кушетке у себя в кабинете, она позвала Лилю в спальню, велела плотно притворить дверь. -- Тебе нездоровится, мама? -- Нет, ничего, Лиля! -- Она помолчала, подумал, а потом поведала дочери о своих надеждах и планах на будущее. -- Ну что ты, мама! Я и не помышляю о замужестве. Мне ведь еще год учиться... -- Смотри, Лиля! Не дружи ты с этим, который с бакенбардами... Увезет он тебя... -- Нет, мама, не увезет, -- ответила Лиля и почему-то вспомнила о Поддубном. Ей стало как-то неприятно от этого неожиданного воспоминания. Она забралась к матери под одеяло, прильнула к ней. Ей, как в детстве, хотелось уснуть возле матери. Но в голову одна за другой лезли непрошеные мысли. Особенно тяжело ей было от сознания, что Телюков обязательно явится завтра провожать ее. И он действительно явился, как только Лиля и Харитина Львовна сели в машину, чтобы ехать на станцию. -- Счастливого пути, Лиля! -- сказал он, поздоровавшись. -- Спасибо, -- сухо ответила девушка. Проводив взглядом машину, Телюков поспешил на утренние занятия по физической подготовке. Летчики строем отправились на спортивную площадку. Вскоре прибыл и полковник Слива. Он с молодых лет сохранил любовь к спорту и каждый раз внимательно наблюдал за тем, как его подчиненные выполняют упражнения. При этом он часто бросал насмешливые, а иногда и сердитые реплики: -- А ну, кто там запутался в колесе, как муха в паутине? Духу не хватает разогнать качели? -- кричал он летчику, который действовал вяло. Иногда, желая представить наглядно, а чаще дабы пристыдить какого-нибудь увальня, полковник обращался к старшему лейтенанту Телюкову, лучшему спортсмену в полку: -- Показать класс! Телюков чувствовал себя на спортплощадке как рыба в воде. Ловкий, сильный, смелый, он соколом взлетал на снаряд и начинал выделывать такое, что дух захватывало у тех, кто наблюдал за ним. -- Вот это да! Это -- класс! -- Семен Петрович притоптывал от удовольствия ногой. -- Вот как надо работать, тогда и в воздухе соколами себя почувствуете. Понятно? Летчики знали, что в такой момент с полковником можно и пошутить: -- Товарищ полковник, покажите теперь вы класс, -- предлагал кто-нибудь из них. Семен Петрович хмурился? -- Это при моих-то годах и комплекции? И все же, засучив рукава, становился в колесо и начинал раскручивать его. Летчики собирались вокруг. Тихонько смеялись, отпускали шутки. Полковник раскручивал все быстрее и быстрее. -- А вы еще на качели, товарищ полковник, -- подзадоривали его летчики. -- Ладно, будет! -- отмахивался тот, доставая неизменную трубку. -- Года не те. Укатали Сивку... Что теперь -- поглядели бы вы на меня лет этак пятнадцать назад. Майор Поддубный тренировался в составе первой эскадрильи. Между ним и майором Дроздовым как-то очень быстро установились дружеские взаимоотношения. У обоих были одинаковые взгляды на современное обучение летчиков, оба были противниками упрощенчества. Майор Дроздов давно уже, насколько позволяла субординация, "воевал" против Гришина и радовался, что в этой "войне" нашел в лице нового помощника командира надежного союзника. Высокий, мускулистый, майор Дроздов, как акробат, прыгал на сетке. У Поддубного получалось хуже. Однажды он угодил мимо сетки и сильно ушиб колено. Зато гимнаст он был отличный. -- Мы принимаем вас, Иван Васильевич, в физкультурный коллектив своей эскадрильи, но с условием, что на соревнованиях вы будете выступать на нашей стороне, -- сказал Дроздов. Поддубный согласился. После физкультурных упражнений летчиков ожидал завтрак, после которого они разошлись кто в учебный класс, кто на аэродром, кто в тир. Полковник Слива вызвал Поддубного к себе в кабинет и, рассматривая плановую таблицу, сказал: -- Вам запланирован контрольный полет под колпаком. Намечалось, что вы полетите с Гришиным. Я имею намерение сам полететь с вами. Вы готовы? -- Так точно! -- ответил Поддубный, недоумевая, почему вдруг командиру вздумалось лично проверять его. Ехали на аэродром втроем: полковник Слива, Поддубный и Гришин. Навстречу дул прохладный утренний ветерок. Вдали виднелся залитый солнечными лучами Копет-Даг. Под колесами шуршал песок. Гришин молча просматривал газету, а полковник попыхивал своей трубкой. "Спарка" стояла на линии предварительного старта, поблескивая на солнце фонарями кабины и отсвечивая лаком. К полковнику подбежал техник: -- Самолет к вылету готов! -- отрапортовал он. Полковник осмотрел кабину, поднявшись по красной лестнице, проверил заправку баков и, найдя все в полном порядке, расписался в контрольно