новыми  приблудными  собратьями.  И вот  сейчас,  услышав  шаги
неизвестного, они неслись навстречу  с лаем и  визгом. Впереди летел Рыцарь,
сверкая единственным глазом, свирепым и налитым кровью, как у волка.
     -- Рыцарь, свои! -- окликнул собаку Поддубный.
     Вожак,  узнав голос главного хозяина, виновато  завилял хвостом,  и вся
свора, как по команде, остановилась и рассыпалась кругом.
     Часто возвращался Поддубный с аэродрома в  городок после двенадцати. По
пути заглянет, бывало,  в казарму,  проверит, хорошо  ли  вытоплены  печи, в
порядке ли сушилка,  на своих ли местах дежурный и дневальный. И в этот  раз
не прошел мимо казармы. Дежурного -- это был ефрейтор Баклуша -- он встретил
у входа в помещение.
     -- Ну, как у вас, не холодно? -- спросил, не дав дежурному  доложить по
всем правилам устава, подполковник.
     -- Порядок, товарищ подполковник!
     Поддубный вошел в помещение и остолбенел. В казарме, кроме дневального,
не было ни души.
     -- А где же люди?
     Баклуша вытянулся:
     -- Они, товарищ подполковник... Они попрятались.
     -- То есть как попрятались? От кого?
     -- От вас, -- с  наивной откровенностью чистосердечно ответил ефрейтор.
-- Кто -- в комнате бытового обслуживания, а кто -- в умывальной комнате.
     Командир  полка  ничего не  понимал. Что  за чертовщина! В  автороте не
спят, здесь тоже не спят...
     -- А разве не будет тревоги? -- спросил  Баклуша. -- Тут слух  прошел о
боевой тревоге, вот и не спят люди. Сидят наготове, чтобы скорее добежать до
аэродрома, к самолетам. И я тут ни при чем...
     Как же это он, дежурный, и "ни  при чем"?  Поддубный собрался было дать
Баклуше наряда два  вне очереди, а заодно и  дежурному по полку наказать, но
сразу  же остыл.  Не спят  солдаты  --  значит, не безразлично  относятся  к
боеготовности полка. Каждый готов променять казарменное тепло и уют на место
у  боевого  самолета.  Разве это не священное чувство личной ответственности
солдата  за  судьбу своей Родины? И  разве  не  это же  чувство  водит  его,
Поддубного, по гарнизону в эту морозную ночь?
     Однако командиру положено  в таких случаях быть строгим, непримиримым к
нарушению воинских порядков, и он сказал:
     -- Вызовите всех сюда.
     Баклуша подал команду.
     Распахнулись двери  ленинской комнаты, комнаты  бытового  обслуживания,
умывальника, и оттуда повалили авиационные специалисты в куртках и в шапках.
Смотрел на  них командир  полка, и душу  его распирала  глубокая радость. По
зову сердца  и  совести поднялись эти люди,  воины  славной Советской Армии.
Скомандуй, и они пойдут за своими командирами в огонь и в  воду, будут дни и
ночи  без передышки, без отдыха работать  у своих  боевых машин. И нечего их
подгонять, они -- славные ребята, знают, где находятся и какое ответственное
задание возложено на них народом, строящим коммунизм.
     Баклуша  подал  команду  строиться,  и  две  шеренги  вытянулись  между
кроватей.
     -- Не спите, значит? --  спросил Поддубный, на  зная, с чего начать. --
Вроде и  не существует в полку распорядка дня. Сию минуту  чтобы все были  в
постелях и отдыхали. Те, кто на аэродроме, справятся и без вас. А если нужно
будет, то  и вас подымем,  дадим команду. -- Подполковник Поддубный взглянул
на часы. -- Чтобы  через десять минут все легли. Командуйте, -- обратился он
к дежурному.
     -- Разойдись! -- крикнул Баклуша.
     Шумно, но без суматохи  авиационные специалисты бросились к  вешалкам и
начали раздеваться.
     Не спали и  некоторые  офицеры;  то  там,  то здесь в ДОСах горел свет.
Поддубный  на минуту  остановился под окнами майора Гришина, который жил  на
первом этаже.  Окна  были небрежно завешены газетами, и сквозь них отчетливо
виднелась  фигура  хозяина  дома.  Он  как маятник  ходил взад  и вперед  по
комнате,  ероша шевелюру и перебирая на тужурке  пуговицы. Так всегда  делал
Гришин, когда его одолевали какие-то невеселые или тревожные мысли.
     Как  все  офицеры  полка,  Гришин  пока   жил  один  (третий,  то  есть
железнодорожный, эшелон полка находился  в пути),  и Поддубный решил зайти к
нему, узнать,  в  чем  дело,  почему майор  не  спит, а заодно поговорить об
острове  Туманном,  с  которого, в конце концов,  удалось  убрать цепкого  и
неподатливого полковника Жука.
     -- Это  я,  Алексей Александрович,  --  отозвался  Поддубный  на  голос
Гришина. -- Смотрю, вы не спите, вот и зашел на огонек. Вы не возражаете?
     Гришин напоминал драчливого петуха -- волосы взъерошены, глаза красные,
острый подбородок, казалось, заострился еще больше, лицо бледное до синевы.
     -- Вам действительно нездоровится, Алексей Александрович?
     На вопрос Гришин ответил вопросом:
     --  Вы желаете, чтобы  я шел  на КП?  Так  знайте: я уже  свое отходил.
Хватит! Кто я? Летчик? Нет, я не летчик. Наведенец? Нет! -- Я пятое колесо в
телеге, вот кто я! И это еще не все! -- Гришин нацелил указательный палец на
командира. -- Я --  мерзавец! Да, да, мерзавец!  Я поклеп  на вас возвел. На
вас, на  замполита, на  Дроздова, на всех! Сказал  полковнику Вознесенскому,
что вы  убрали из  полка  полковника  Сливу,  с  намерением женились не  его
дочери,  злоупотребляете  единоначалием,  окружили   себя   подхалимами,   а
замполита водите на поводу, как цыган медведя. Я утопить вас хотел, слышите?
На дно! Туда!..
     Не владея собой, Гришин мелкими шажками забегал по комнате.
     Поддубный подошел к столу, налил из графина стакан воды.
     -- Выпейте и прежде всего успокойтесь.
     Дрожащей  рукой  Гришин  взял стакан,  поднес  к  губам, но  не  выпил,
поставил на стол.
     -- Однако не думайте,  что я пропаду. Я поеду в колхоз, сяду на самолет
и  буду травить саранчу и  долгоносиков. Только  вот за  поклеп  мне больно.
Дурак я, негодяй!.. О, если б вы только знали! --  Он сжал пальцами  виски и
снова, как одержимый, забегал по комнате.
     --  Да, глупостей вы, Алексей Александрович, натворили, видимо, немало,
-- хладнокровно заметил Поддубный. -- Доля правды, может быть, и есть в том,
что я  злоупотребляю единоначалием, тут  надо мне оглянуться  и  пристальнее
посмотреть на  себя. А вот что касается замполита, то это сущая бессмыслица.
И  Дроздова вы напрасно зацепили. Правда, я должен признаться, люблю его. Да
ведь летчик-то какой, а?
     Поддубный замолчал. Молчал и Гришин. Каждый думал о своем.
     Первым нарушил паузу Поддубный.
     -- Алексей  Александрович, ни вам, ни полковнику Вознесенскому меня  не
утопить.  Вот  мы сбили  одного нарушителя  границы,  собьем  и  второго,  и
третьего. Сколько  будет их -- столько и  собьем.  Вы осознали  свою ошибку,
каетесь --  это уже  хорошо.  И благодарю  вас  за откровенность. Камень  за
пазуху  я не положу. А зашел  к  вам вот по  какому поводу:  нам  с комдивом
удалось  отвоевать у полковника Жука  остров  Туманный. Помните?  Тот  самый
остров, что лежит  вдали от берега. Оборудуем там пункт наведения. Пожелаете
--  пошлем вас туда начальником. На днях  ледокол поведет  к острову баржу с
радиолокатором,  радиостанцией  и  прочим оборудованием. Вы  станете  как бы
"губернатором"  острова,  --  заставил  себя  улыбнуться  Поддубный. -- А  о
саранче  и долгоносике  нам  с  вами  думать  рановато. Есть  у  нас похлеще
саранча,  та, которая летит через границу. А когда согласятся американцы  на
всеобщее и  полное  разоружение, вот  тогда и мы --  кто  куда:  одни  -- на
саранчу, другие -- в космос. Работа летчику всегда найдется. А пока мы нужны
здесь. И вы тоже. Ответ жду утром.
     -- Как это понимать? Как ссылку? Ссылку на остров?
     -- Как доверие, Алексей Александрович.
     -- После всего вы еще мне доверяете?
     -- Вы способный штурман-оператор, -- коротко сказал Поддубный и вышел.
     Поднимаясь  по  лестнице  на  второй  этаж,  он   сам  удивился  своему
хладнокровию  и выдержке. И  только когда отпирал ключом дверь, заметил, что
руки у него дрожат от чрезмерного волнения.
     "Убрал   полковника   Сливу...   Намеренно   женился...   Злоупотребляю
единоначалием... Окружил себя подхалимами... Фу, чертовщина какая..."
     В  комнате  было  холодно.  Воздух  пропитался  запахом  табака,  всюду
валялись газеты и журналы. Плохо, когда в доме нет хозяйки...
     Поддубный снял трубку и попросил телефонистку соединить его с СКП.
     -- Вы, Андрей Федорович?  Как там у вас?.. Спокойно? Прошу зайти ко мне
утром. Дело есть.
     "Окружил  себя  подхалимами... -- не выходило  у него из головы. -- Вот
чертовщина!"
     Поддубный  опустил на  рычаг  трубку,  разделся  и быстро забрался  под
одеяло.

     Над тайгой взошел месяц. В начале  горные  вершины,  а  затем и равнина
мыса покрылись как бы застывшим  на морозе молоком. Переливалась и мерцала в
лунном   свете  взлетно-посадочная  полоса,  покрытая  алмазной   изморозью.
Вызвездило. Большая Медведица висела  ковшом вниз -- близился рассвет. Мороз
крепчал, градусник показывал двадцать ниже нуля.
     Пожалуй, столько же было и в будке СКП;  она не отапливалась, чтобы  не
замерзали окна.  Замполит Горбунов все сильнее и острее ощущал, как за ворот
куртки  проникает пронзительный холод, электрическим током пробегая по телу.
Слипались веки -- нестерпимо хотелось спать.
     Он с грустью думал о том, что в двенадцать дня ему уже  нужно проводить
семинар агитаторов. А  тут еще  по  какому-то  делу вызывает к себе командир
полка. Сколько же  остается времени на  отдых?  А  там  опять  подготовка  к
боевому  дежурству, а может быть, придется и на старте сидеть, ведь в  полку
каждый летчик на учете.
     Размышляя над своими неотложными делами, замполит вспомнил вдруг о том,
что  два механика из  технико-эксплуатационной  части  лежат  в  лазарете  с
обмороженными руками.  Надо и к ним  наведаться, узнать, как здоровье. И чем
дольше он думал, тем больше возникало всяких неотложных дел. Хоть разорвись.
     И он, склонившись к настольной лампе, начал набрасывать  план на  день.
Времени  явно  не хватало.  Многие  вопросы  пришлось  из плана  вычеркнуть,
перенести на следующий день или же перепоручить Донцову и Байрачному.
     Сменившись утром с дежурства, майор Горбунов прямо с аэродрома поехал в
лазарет. Солдат с обмороженными руками он застал в столовой. Хлопцы  --  это
были  рядовые  русский Терехин и  узбек Мухтаров  -- завтракали. С  Терехина
повязки  уже были сняты, и он поил чаем своего друга, руки которого были еще
забинтованы.
     --  Да  пей  же,  пей,  Мухтарчик!  --  ласково  приговаривал  Терехин,
поглаживая друга по черному ершику. -- Экой ты непослушный.
     Мухтарова смешили эти слова, он хохотал,  обливая чаем рубашку. Завидев
замполита, оба солдата смущенно поднялись с мест.
     -- Сидите, сидите, -- сказал замполит и обратился к Мухтарову:
     -- Ну, что у вас? Как самочувствие?
     -- Отличное, товарищ майор. Еще немного, и кожа заживет.
     -- А у вас? -- повернулся замполит к Терехину.
     -- У меня уже все в порядке, -- показал солдат на руки в красных пятнах
свежей кожи.
     -- Как же это вас, друзья, угораздило?
     -- Да пушку сняли с самолета и несли в мастерские. Руки в масле были --
рукавиц не  надели, -- пояснил  Терехин. -- Вот  оно  и прихватило морозцем.
Меня-то еще не так сильно, а вот Мухтарова дюже.
     --  И не дюже, зачем говоришь так майору? -- обиделся Мухтаров. -- Врач
сказал, что с меня тоже повязки снимут сегодня.
     Пожелав  солдатам быстрейшего  выздоровления,  майор  Горбунов пошел  к
выходу.  У двери он  задержался на минутку, наблюдая, как нежно ухаживает за
своим  больным  товарищем Терехин. Кажется, и не  ахти какое событие, а ведь
Мухтаров определенно  на всю  жизнь запомнит  своего русского однополчанина,
поившего  его  чаем в лазарете. Вот оно, проявление искренней дружбы народов
нашей страны!
     Из лазарета майор Горбунов направился к  командиру полка. Тот собирался
вылетать по какому-то срочному вызову в штаб дивизии. Разговор был коротким,
но  весьма щекотливым  и неприятным. Речь  шла о  поклепе  Гришина,  который
назвал его, замполита, медведем, слепо идущим на поводу у командира.
     -- Чепуха какая! -- брезгливо заметил замполит.
     -- Конечно, глупости.
     Но это  был яд, а каждый яд действует. Неприятно,  обидно как-то  стало
замполиту. Не разберутся  в  политотделе дивизии --  вот тебе и  подмоченная
репутация.  И призадумался он, придя домой, над своим положением  в полку, о
своих взаимоотношениях с командиром.  Все думал и  думал,  вместо того чтобы
спокойно отдыхать после ночного дежурства на аэродроме.
     Лежал и  перебирал в  памяти свои  дела и поступки, как  бы  со стороны
вглядываясь в полк, в его людей. Все как будто хорошо. Полк боевой.  Летчики
готовы драться с врагом как львы. Это  без всякого преувеличения и сомнения.
Авиационные специалисты проявляют  подлинный  трудовой  героизм. Чего ж  еще
желать? Почему Гришин бросает тень на командование?.. Поддубный...  Нет, для
него  все  равны  в  полку.  И  сам  он  --  боевой,  энергичный,  строгий и
справедливый. Иногда, правда,  горяч  чрезмерно... А Гришин?  Это  человек с
затхлым душком. Но  все  идет  к тому, что Поддубный  выветрит из  него этот
душок. Освежит. И все будет хорошо.
     Подремав  с  часок,  замполит  направился  в  казарму, где  должен  был
состояться семинар руководителей политических занятий.
     Во дворе на него неожиданно налетела Капитолина Никифоровна Жбанова  --
жена инженера. Свалилась буквально как снег на голову!
     --  Так  я  и  знала!  Так я и  знала! Как  летчикам -- так все,  а как
инженеру -- то наше дело сторона!
     Горбунов смотрел на  расшумевшуюся женщину, ничего  не  понимая. Откуда
она вдруг появилась и о чем кричит? Ведь о прибытии железнодорожного эшелона
не было известно.
     -- Но я вам покажу! Не будет  по-вашему! Не будет! Я до самого министра
доберусь! Я в Москву... Я не стану  ютиться  в коридоре. Нет,  нет и еще раз
нет! -- истерически кричала Жбанова, размахивая руками. В полосатой шубе, со
сбитым  на затылок мохнатым рыжим  платком,  она  смахивала  на  разъяренную
тигрицу.
     -- Вы меня  еще  не знаете! Если вы  летчик,  то  думаете,  что  только
летчики люди, а остальные -- это так себе... Вы.. Вы...
     Майор Горбунов терпеливо ожидал,  пока инженерша выдохнется и умолкнет.
Кое-что  уже прояснилось.  У штаба  стояла полковая  "Победа". Вероятно,  на
станцию прибыл  эшелон, машину сняли с  платформы, и шофер, очевидно, привез
ее, взяв с собой Капитолину Никифоровну.
     Но  почему  начальник эшелона  подполковник  Асинов не сообщил о  своем
прибытии телеграммой, Горбунов не понимал.
     Капитолина Никифоровна, нахватавшись холодного воздуха, зашлась кашлем.
     -- А  теперь  расскажите  толком,  что  случилось? --  спокойно спросил
замполит.
     -- Квартиру... -- кашель душил ее. -- Какую вы нам... дали квартиру?
     --  Понятно:  вам  не понравилась квартира. А эшелон  давно  прибыл?  И
почему не дали телеграммы?
     --  У меня...  У меня взрослая  дочь...  Вы  подумали об этом?  Нет, не
подумали!..
     Убедившись, что  от этой  женщины  толку не  добьешься, майор  Горбунов
поспешил в штаб,  где увидел у  машины шофера Челматкина. Тот рассказал, что
эшелон прибыл на станцию  назначения три часа назад. Собственно, это даже не
станция, а глухой  полустанок.  Телефонная связь с авиагородком испортилась.
Подполковник Асинов отстучал  телеграмму,  а где  она ходит, эта телеграмма,
никто  не знает. Чтобы напрасно не терять  времени,  он и прибыл  сюда своим
ходом. А жена старшего инженера села  в машину самочинно, боясь, чтобы ее не
обошли квартирой.
     -- Больных в эшелоне нет?
     -- Не слыхать будто.
     -- В вагонах тепло?
     -- Уж ушам жарко.
     Майор Гришин  пошел в штаб, чтобы связаться по телефону с  Рожновым, но
там на него снова насела Капитолина Никифоровна.
     -- Я в такую квартиру не пойду! Слышите? Не пойду!
     -- А какую бы вы хотели?
     -- Хотя бы такую, как у вас.
     -- Да ведь и у меня тоже две комнаты.
     -- Зато отдельные, мне же дали проходные. А у меня дочь взрослая.
     -- Когда же вы успели посмотреть?
     -- Что ж, по-вашему, я слепая? Да ведь и вы не слепой!
     -- Ладно. Меняюсь с вами.  Согласны? У  меня,  кажется,  и площадь чуть
больше. Правда, и семья больше, но я согласен на обмен.
     Капитолина  Никифоровна никак не рассчитывала  на такой  поворот дела и
недоверчиво спросила:
     --  А где  ваша квартира? Покажите,  я посмотрю, --  она  явно  боялась
прогадать.
     --  Второй ДОС, второй  этаж, квартира шесть. Вот  вам  ключ. Смотрите,
пожалуйста.
     Схватив  ключи,  Капитолина  Никифоровна  хлопнула дверью  и  помчалась
осматривать новую квартиру. Минут через десять она вернулась.
     --  Э,  нет, не  хитрите! У  вас  несолнечная сторона,  да и коридорчик
узковат.  А  вот  командир  полка  --  вон  какие  хоромы  отхватил!  Ничего
удивительного... своя рубашка...
     Горбунов прервал ее с нарочитой сокрушенностью:
     --  Хоромами командира  не ведаю. Скажу только:  у него точно такие  же
хоромы, как  у меня. Одно лишь преимущество, что  окна  выходят на солнечную
сторону.
     Капитолина  Никифоровна   завертелась,   не  зная,  что   делать,   что
предпринять.
     -- Не пойду! -- упрямо повторила она. -- Сказала, не пойду -- и все!
     Она устало опустилась на диван и всхлипнула, прижимая к глазам платок.
     --  У меня  взрослая дочь.  Ей  нужна отдельная комната. Не  век же  ее
прятаться за ширмами  от отца... Ванны нет. Ничего  нет. И так всю  жизнь...
Вот  у  меня сестра... И муж  у нее не  инженер  вовсе,  а простой  рабочий.
Приедешь к ним --  любо-дорого посмотреть: ванна, все  удобства.  Живут, как
люди!.. А тут шатаешься по белу свету как неприкаянная...
     Замполит  хорошо  знал, что собой  представляет жена  инженера. Однако,
вслушиваясь в ее  слова,  невольно проникался к ней  сочувствием.  Ведь  это
правда -- не сладко живется  военным, особенно тем,  кто  странствует, часто
переезжает с места на место. Хотелось как-то утешить Жбанову.
     -- Не огорчайтесь, Капитолина Никифоровна, вот придет весна, мы заживем
здесь, как на даче. Тайга, можно сказать,  просто  повезло. А  что  касается
вашей  Лизы,  то я сказал  бы:  не век  ее возле родителей сидеть. Пора  уже
горлицу в свет выпускать, к какой-нибудь работе пристраивать.
     -- К работе? -- Капитолина Никифоровна подняла на Горбунова заплаканные
глаза. -- К какой работе? Уж не коров ли доить?
     -- Хотя бы и так...
     --  Вот подрастет ваша  дочь  -- вы  ее  и посылайте. А  моя дояркой не
будет!
     Замполит промолчал. Он знал:  легче  пуд соли съесть,  чем  переубедить
жену инженера.

     Весть  о  прибытии  эшелона  с  быстротой  молнии   облетела  гарнизон,
всколыхнула людей. Все с нетерпением ожидали распоряжений. Ведь полк занимал
боевую позицию в системе ПВО страны, и даже на короткое  время никто не имел
права отлучаться, оставить свой пост, ослабить эту позицию.
     Замполит обратился в штаб дивизии.  В конце концов пришло распоряжение:
ограничиться  двумя   дежурными  парами  --   дневной  и   ночной;   дежурят
преимущественно  несемейные  летчики и техники,  остальные  имею право ехать
встречать свои семьи.
     --  Разумное решение! -- комментировал  приказ лейтенант Байрачный. Его
уже  нисколько  не волновал  вопрос, как  Биби  в босоножках и  демисезонном
пальто доберется до Холодного Перевала. Этот вопрос был разрешен.
     Подмазавшись  к  кладовщику  вещевого  склада, он  раздобыл  у него  на
временное пользование кожух, валенки  и  солдатскую шапку-ушанку. Уложив все
это имущество в мешок, взвалил его себе на плечи  и поспешил  к автоколонне,
которая выстраивалась на дороге за шлагбаумом.
     По примеру Байрачного и другие офицеры бросились к вещевому складу,  но
оказалось,  что Рожнов их опередил. По его распоряжению снарядили грузовик с
кожухами и валенками для семей офицеров.
     Колонну возглавлял майор Дроздов. Замполит Горбунов остался в гарнизоне
и просил Дроздова присмотреть в дороге за его семьей.
     Наконец  колонна тронулась в путь. Не близко  было  до  станции  -- сто
двадцать пять километров по тайге и горам.
     Офицеры ехали  в двух автобусах. Это было прекрасное путешествие.  Пели
песни,   шутили,   сыпали  остротами.  Особенно  доставалось   от   остряков
предприимчивому  Байрачному. В пути он вдруг обратил  внимание на  то, что в
мешке что-то шевелится.
     --  Товарищи! -- воскликнул он,  похлопывая  по мешку.  -- Тут какая-то
чертовщина!
     -- Ой, и вправду шевелится, -- заметил Максим Гречка, ощупывая мешок.
     Кто-то весьма кстати вспомнил кузнеца Вакулу, который таскал  на  спине
черта, и пошло, и пошло...
     -- А ну-ка, развязывай!
     -- Ой, ребята, рожки торчат, ей-богу!
     -- Слышите? Пищит!
     Мешок поволокли по  автобусу, развязали и не успели вытряхнуть его, как
из вещей выскочила мышь и скрылась где-то под сиденьями.
     -- Обыщите карманы, лейтенант.  А вдруг там  еще  крыса, -- озабоченным
тоном посоветовал капитан Марков.
     --  И  то верно! --  не  уловил  иронии  Григорий.  Он  начал шарить по
карманам  и  наткнулся на  смятый  клочок  бумаги,  на котором  было  что-то
написано.  Поднявшись  к  фонарю,  прочитал  вслух:  "Любимая  моя!  Сегодня
нечистая сила приносит жену, прийти к тебе не смогу..."
     В автобусе поднялся неимоверный хохот.
     Нетрудно  было догадаться, что эту записку кто-то незаметно  подсунул в
карман  Байрачному.  Но шутка явно ему  не понравилась --  мало ли что могла
подумать Биби,  попадись ей в  руки эта  записка.  Он  внимательно  осмотрел
кожух, валенки и шапку, снова запихал их в мешок и сел на него.
     -- Шутники доморощенные! -- обиделся он.
     Дорога  была  хорошая,  колонна  двигалась  быстро,  но  в  одном месте
наткнулась  на снежный обвал  и застряла. Битых два часа расчищали путь и на
станцию  добрались уже в сумерках. Эшелон стоял на запасном пути. Неподалеку
пыхал паром паровоз.  У  вагонов --  ни души.  Мороз и холод.  Тем  не менее
начштаба  подполковник  Асинов,   соблюдая  свой  офицерский  этикет,  вышел
навстречу Дроздову в  шинели и хромовых  сапожках. Даже шапку не спустил  на
уши.
     Отдав  Дроздову рапорт, начштаба распорядился  немедленно приступить  к
разгрузке  эшелона. Офицеры  бросились по вагонам,  каждый  разыскивал  свою
семью.
     -- Мы здесь!
     -- Сюда! Сюда! -- раздавались женские и детские голоса.
     Среди этого  многоголосного шума Дроздов  услышал голос  своего  Вовки.
Мальчик стоял  в тамбуре и, как только отец приблизился, бросился  к нему на
шею, вцепился ручонками в воротник куртки.
     -- А я слушался маму в дороге. И ел все,  что она давала. И в тамбур не
выбегал. И чай не разливал, -- скороговоркой сыпал мальчик.
     Чтобы  Вовка ничего не натворил в дороге -- этому, конечно, отец не мог
поверить, но тем приятнее было слушать любимого сынка.
     -- И  холодной воды  не пил, чтобы не простудиться, и... -- вдруг Вовка
осекся, увидя рядом мать.
     -- Может быть, соврешь папе,  что  и чулки  мои  не  порезал ножом  для
обшивки самолета, и одеколон не  вылил  в молоко?  --  ехидно  спросила Вера
Иосифовна.
     Вовка смутился.
     -- Не ябедничай,  Вера, -- Дроздов подмигнул жене. -- Вы собирайтесь, а
я разыщу семью замполита. Они здесь? Тем лучше.
     Григорий  Байрачный  бегал со своим  мешком  вдоль эшелона,  разыскивая
Биби. Кого ни спросит, никто не знает, в каком она вагоне. И наконец услышал
знакомый голос:
     -- Я здесь, Гришенька!
     Он  не узнал  свою жену. Черная под котик шуба, теплая красная шапочка,
валенки.
     -- Где ж это ты так принарядилась? -- спросил он.
     -- Еще на старом месте.
     --  Вот молодчина!  А я  для тебя  кожух привез, --  он сбросил с  плеч
мешок. -- Видишь, какой заботливый у тебя муж?
     -- Вижу, Гришенька! -- сияла Биби.
     Ей хотелось  прильнуть  к  нему, еще  раз поцеловать, но она стеснялась
людей.
     Не  у  всех,  однако,  встреча  была  радостной.  Максима  Гречку  жена
встретила сообщением, что Петрусь  заболел. Врач признал ангину. У  мальчика
высокая температура.
     -- Вот беда! -- сокрушался Гречка. -- Как же быть?
     Об   этом  побеспокоился  врач:  семью  техник-лейтенанта  поместили  в
командирскую "Победу".
     Начали  грузить  вещи  на машины. Офицерам  помогали солдаты. Чемоданы,
ящики, узлы  -- все это  переносилось  из  вагонов  на  грузовики,  крытые и
некрытые.  А мебели - никакой. Одни  семьи  распродали  свой  скарб,  другие
бросили, чтобы не возиться.
     Вот она, жизнь военных людей! Чемодан -- и в  нем  все  твое  добро.  В
городке дадут пару  кроватей,  стол да тумбочку -- и  готов  домашний уют. О
мало-мальски приличной мебели и мечтать не приходится.
     Исключением   оказалась  семья  инженера   --  подполковника   Жбанова.
Капитолина  Никифоровна забрала  все,  что у  нее было, вплоть до  последней
табуретки.  Даже  с холодильником не рассталась, хотя  такую дефицитную вещь
каждый охотно купил бы в Средней Азии.
     -- И на  какого черта приволокла ты холодильник, если здесь  и без того
холодно? -- ворчал Жбанов, надрываясь над грузом.
     --  Тебе не нужно  -- мне пригодится,  -- огрызалась  жена, внимательно
наблюдая за тем, чтобы кто-нибудь не оцарапал дорогую мебель.
     -- Осторожнее,  слышите!  --  покрикивала она  на  мужа  и  солдат.  --
Поаккуратнее давайте!
     -- Людей бы постыдилась, -- урезонивал ее инженер.
     -- А ты не учи меня, я уже ученая!
     Капитолина Никифоровна нераздельно господствовала  в семье, держа  мужа
под башмаком.  Она была непоколебимо  убеждена,  что только благодаря ей муж
дослужился до старшего инженера полка, и будь он чуточку ловчее, давно б уже
заправлял где-нибудь в штабе дивизии.
     Дружбу  она  водила  лишь  с  теми  женщинами,  мужья которых  занимали
солидное служебное положение, мелких чинов не признавала, относилась к ним с
явным пренебрежением. А  своей единственной дочери еще  с  детства вбивала в
голову, что ее мужем должен стать не кто-нибудь, а только генерал. И Лиза по
примеру   матери  тоже  водила  дружбу  только   с  дочерьми  "обеспеченных"
родителей.
     Когда  же  Лиза  подросла и  познала вкус  высоких  каблуков  и  модной
прически,  мать  начала  следить,  чтобы  дочь,  упаси  бог, не  свихнулась,
встретившись с каким-нибудь офицеришкой без высшего образования или, как она
выражалась, без академического ромба.
     -- Ромба нет -- в голове  пусто и на  погонах не густо, --  поучала она
дочь.
     Лиза,  искренне   уверенная  в  своем  превосходстве   над   подругами,
жеманилась, напускала на себя чванливую спесь, сторонилась молодых офицеров.
     Закончив с грехом пополам десять  классов,  она отправилась в  институт
сдавать экзамен, наполнив  по совету матери свой чемодан  дорогими и модными
платьями. Не помогло. Не попала Лиза в храм науки; на  первом же экзамене по
русскому языку она срезалась, получив двойку.
     Вернувшись  домой, Лиза  пуще прежнего увлеклась нарядами и танцами. На
предостережения матери махнула  рукой  и  начала водить  компанию с молодыми
офицерами,  не обращая  внимания на  ромбы.  Мать, опасаясь,  чтобы  "глупый
ребенок"  не сошел  с пути истинного,  бегала  за дочерью по  пятам.  Как-то
летом, отправляясь  на Черноморское побережье, она взяла с собой дочь, чтобы
не спускать с нее глаз. Но именно там, на курорте, в одной из укромных аллей
парка,  случилось  такое, что  бедная  мать  чуть  ли  не  впервые  в  жизни
схватилась  за сердце и по-настоящему познала вкус  валерьяновых капель. Она
порвала на "лысом черте", как  она окрестила учителя бальных танцев, галстук
и  плюнула ему  в лицо. А "дочь-поганку"  поволокла на  вокзал,  чтобы более
никогда сюда не возвращаться...
     Теперь Капитолине Никифоровне было не до ромбов. Она готова была выдать
дочь за первого попавшегося офицера, хоть за  вдовца, даже за "алиментщика".
К сожалению, женихам  словно  черная  кошка дорогу перебежала. Не идут и  не
идут! А приглашались на именины или  еще по какому-нибудь поводу -- закусят,
выпьют -- и с глаз долой! Только и видели проклятых!
     Капитолина Никифоровна бесновалась. Начались семейные дрязги и раздоры.
Иногда  она  доходила  до  того,  что  с  кулаками  набрасывалась  на  дочь,
предварительно закрыв комнату на ключ. А еще чаще перепадало отцу: "Засел на
периферии, как пень в болоте... Кроме своих самолетов, ничего не видишь. Что
тебе семья!.. Другие отцы -- об этом даже в газетах пишут -- денег не щадят,
только  бы устроить сына или дочь в институт... Знакомства водят с ректорами
и  деканами,  а  тут,  прости господи,  такой  отец,  что и  совета  путного
единственному ребенку не даст".
     Кондрат  Кондратьевич,  почесывал   затылок  и  помалкивал.  Убедить  в
чем-нибудь  жену было для него так же невозможно, как наполнить  водой бочку
без дна.
     За Лизой Капитолина Никифоровна уже не  шпионила  -- беречь, собственно
говоря, было уже нечего, -- но и надежд не теряла. Ведь и сама замуж шла  не
святой...  Решила так: не всяк берет красотой, но  зато  все берут мошной...
Вот везла дочери приданое -- и  холодильник и сервант, и шкафы. Пускай знают
все в полку, какая богатая невеста у Жбановых!
     -- Поаккуратнее! Осторожнее! -- то и дело раздавался  ее зычный  голос.
Она бесцеремонно покрикивала  на мужа и солдат, загружавших домашним скарбом
уже второй грузовик.
     Грузили  медленно. Дважды  уже  посылал  подполковник  Асинов узнавать,
скоро ли они управятся. Пора было сдавать эшелон и ехать домой.
     -- Скоро, скоро, --  отмахивалась Капитолина  Никифоровна  и продолжала
командовать разгрузкой.
     Только спустя четыре часа колонна тронулась наконец в обратный путь.

     В автобусах ехали семьи, у которых были дети. Григорий Байрачный и Биби
получили место в крытом грузовике.
     Им и  здесь  было хорошо.  Расстелили кожух, сели  рядышком, прижавшись
друг к другу.
     -- Ой, Гришенька, куда ж это ты меня завез?
     -- Туда, куда ты клялась ехать со мной, когда  я к  тебе  сватался:  на
край света. Помнишь свое обещание?
     -- Помню, Гриша, но я не предполагала, что этот край такой холодный.
     -- Сожалеешь?
     -- Нет, Гришенька. Просто страшновато немного. Я еще никогда не была на
таком морозе.
     -- Не  бойся. В комнате у нас тепло. А красота какая!  Поглядишь в окно
--  тайга, а деревья -- блестят, посыпанные сверкающим инеем, переливаются в
солнечных лучах,  будто хрустальные. Я научу тебя  топить печь  дровами. Еще
научу ходить на лыжах. Ты видела лыжи?
     -- На фотографиях и в кино. А так -- нет.
     --  И на коньках научу кататься. Мы знаешь  что задумали? Оборудовать в
городке каток. Площадку  такую ледяную.  Название даже придумали -- "ледяная
Венеция". На столбах  будут электрические  лампочки. Музыка  будет играть. Я
уже заказал для тебя и для  себя коньки. Скоро их привезет из города здешний
начальник клуба старшина Бабаян.
     -- А сумею ли я? -- робко спрашивала Биби.
     -- Научишься!
     -- А если упаду и голову разобью?
     -- Не упадешь. У нас на Украине коровы и те катаются.
     -- Ну, Гришенька...
     -- Не сердись. Я сам не раз видел корову на льду...
     -- Будет тебе, Гришенька.
     Биби прильнула к мужу и опустила голову ему на грудь.
     -- Гришенька, мне стыдно тебе  признаться... но я очень хочу,  чтобы  у
нас был  сын... Такой же, как у Дроздовых Вовка. Вера Иосифовна говорит, что
он  до  того  шкодливый  и вредный... Я и  хочу  такого  шкодливого.  А  ты,
Гришенька?
     Байрачный молча обнял ее.
     -- Только я боюсь... что отец твой на это скажет? Ведь он называет меня
в письмах туркеней... Все спрашивает, что у тебя там за туркеня завелась?
     -- Не беспокойся, Биби. Отец у нас чудесный. Да и не с отцом тебе жить,
а со мной.
     -- А ты осторожно летаешь, Гришенька? И ночью тоже летаешь?
     -- Летаю.
     -- А я боюсь за тебя. Вот когда ты  выбросился с  парашютом  в горах...
помнишь, в Каракумах?.. Я ведь чуть с ума не сошла. И еще говорят, что здесь
чужие самолеты летают. И что Телюков будто бы сбил одного. Это правда?
     -- Правда, Биби.
     -- Но ведь те, чужие самолеты, тоже стреляют?
     -- Бывает.
     -- Так ведь они могут тебя сбить, Гришенька?
     -- Меня  не собьют! -- уверенно  сказал  Байрачный, успокаивая жену. --
Наш истребитель маленький, врагу в  него не  попасть. А я тем временем врага
сам собью. Бомбардировщик -- вон какой большой. Тут уж не промахнешься.
     Какую-то секунду Биби думает, потом опять поднимает к мужу лицо.
     -- Говорят, Телюков  научился  так стрелять, что  на большом расстоянии
попадает. А ты, Гришенька?
     -- И я тоже.
     -- Ты не подпускай  близко к себе вражеские самолеты,  -- советует Биби
мужу, а тот счастливо улыбается в темноте.
     -- Эх, Биби, Биби, голубка моя сизокрылая!

     На  столе  лежали  два  конверта,  оставленные  Челматкиным.  На  одном
Поддубный узнал почерк Лили, а на другом -- руку Семена Петровича.
     Оба письма писались еще тогда, когда ни полковник Слива, ни его дочь не
знали  о перебазировании полка. Лиля обещала приехать  на  каникулы, а Семен
Петрович все читал зятю  наставления по поводу  рощицы  и особенно наказывал
ухаживать за вербой, которую привез в Каракумы из далекой Украины.
     "Если  засохнет  вербочка, -- угрожал в письме Семен Петрович,  -- то я
тебе, щучий  сын, уши оторву.  Дерево  -- это украшение земли,  за  ним надо
ухаживать, как за ребенком".
     Поддубный умилялся, читая эти наставления человеку, живущему в тайге.
     Лиля половину письма написала по-английски, чтобы скрыть от посторонних
глаз свое намерение. А намерение было таково -- написать о капитане Телюкове
документальную повесть. "Знаешь, Ваня, меня увлекает его жизнь, его подвиги,
-- писала она. -- Мне кажется, что Телюков, несмотря на все свои недостатки,
подлинный герой нашего времени. Так бы я и назвала свою будущую повесть, но,
к сожалению, меня опередил Лермонтов...
     Придется придумать другое название. А повесть я напишу непременно. И не
ухмыляйся, пожалуйста. Я знаю, вы, мужчины, думаете о  своих женах,  что они
ни  на что не  способны,  что их  удел -- возиться  на кухне  и ухаживать за
детьми.  Но  это  не так. Я  уже  показывала  здесь  одному литератору  свои
заметки,  он  похвалил.  Я  окрылена  и прошу тебя:  собирай  для  меня  все
интересное, что касается Телюкова и его сослуживцев".
     Читая письмо, Поддубный действительно посмеивался.
     Лиля хочет стать писательницей! Милая... Ей и невдомек, что это, скорее
всего, заманчивое  увлечение молодости. Ведь и он некогда мечтал о  Парнасе,
наводняя  своими  стихами  редакции. Их иногда  даже печатали,  эти  корявые
стихи. Но вскоре  он понял, что  хороших не напишет, а плохих произведений и
так достаточно.
     Но  Лиля мечтает  не о поэзии,  а  о прозе,  о документальной  повести.
Пожалуй, она напишет. Письма ее всегда интересны, язык образный.  Взгляды на
жизнь,  правда,  несколько  романтичны...  Но  разве  это  так  уж  плохо?..
Определенно напишет...
     И  задумался  Поддубный  над этим  письмом. Мало  он  знает  свою жену.
Прожили  они  вместе, что  называется, без году неделю. И если она  увлечена
образом  Телюкова,  то,  верно,  что-нибудь  думает  о  своем   благоверном.
"Интересно, какой же я в ее воображении?" --  подумал Поддубный  и вздохнул.
Ему так хотелось, чтобы Лиля была с ним сейчас... Он бы рассказал ей о своем
полете в паре с Телюковым,  рассказал бы, как Телюков сбил нарушителя  и как
распался  в небе самолет над морем. Выстрел Телюкова -- это удар молнии. Это
что-то страшное! Горе врагу, если он встретится с ним в небе!
     В штабе соединения, откуда Поддубный только что возвратился, он услышал
о  космонавтах --  людях,  которые первыми  подымутся в  просторы Вселенной,
полетят вокруг  Земли, а потом поведут свои корабли  к далеким  планетам. Об
этом  Телюков еще  не знает. А  когда  узнает  -- обязательно подаст рапорт.
Такой ничего  не убоится,  смело будет путешествовать по сухим  морям  Луны,
поплывет по безбрежным океанам Венеры, по каналам Марса...
     Удаль...  Но  ведь  это  лишь  внешний  признак  летчика...  А  загляни
поглубже,  и  ты  увидишь в Телюкове революционную романтику  нашего народа,
угадаешь в нем достойного потомка Павки Корчагина.
     Правда, бывает,  что споткнется он (и не  столь  уж редко),  оступится,
сваляет  дурака... Не избежал в свое время Телюков и гауптвахты... Но нельзя
за всем  этим не  видеть в  человеке хорошее, тем  более в молодом.  А  если
видишь это хорошее, легче наставить и вывести его на правильный путь.
     Невольно Поддубный подумал о Телюкове так, будто сам собирался писать о
нем  повесть. Он  любил его  любовью командира,  старшего товарища,  боевого
друга.
     Вложив письмо в конверт, Поддубный подошел к замерзшему окну. К стеклам
приник мрак. Стояла темная и холодная ночь.
     Вдруг у подъезда  кто-то  посветил  фонариком,  хлопнула входная дверь,
раздались неторопливые шаги. Вошел Рожнов.
     -- Хоть  бы  вы,  Иван  Васильевич,  как следует отругали меня, старого
дурака, -- закивал бородой Сидор Павлович.
     -- Скажите, за что, может быть, и отругаю.
     -- Нам бы послать с колонной радиостанцию, так мы  теперь знали бы, где
плутает эта  колонна.  Говорят, в горах  произошел снежный  обвал,  завалило
дорогу. Так мы женщин и детей обморозим...
     -- Обвал? Где именно? Далеко отсюда?
     -- Приблизительно на полпути.
     -- Это плохо! -- Поддубный зашагал по  комнате.  -- Пошлите  немедленно
бульдозер или что-нибудь...
     -- Бульдозер послал, как только услышал  про  обвал.  Но до сих пор  ни
слуху  ни духу. По моим расчетам  колонна  уже должна прибыть.  А ее нет как
нет.
     Поспешно одевшись, Поддубный с Рожновым вышли во двор.
     Залаяли собаки и мгновенно устремились туда, где находились склады.
     --  Волка  учуяли,   --  предположил  Сидор  Павлович.  --   Частенько,
разбойник, наведывается... Медведи  залегли, а  волки бродят, мясо чуют. Вот
Рыцарь и повел свою четвероногую братию.
     Оба  командира  поспешили  к  штабу,  где  стоял  "газик".  И  внезапно
остановились:  ночную  тишину  распорол  грохот  самолета.   Затарахтело   и
засвистело над  тайгой,  загремело в  горах, будто гром  ударил.  Постепенно
грохот начал затихать, и  уже совсем  издалека,  со стороны  моря, доносился
только тяжелый металлический гул.
     Самолет-перехватчик набирал высоту.
     --  Встречайте  колонну, а я узнаю, что там такое,  -- сказал Поддубный
Сидору Павловичу и вошел в штаб.
     С  КП доложили:  вблизи  государственной  границы  "Краб"  засек  чужой
самолет. На рубеж перехвата пошел 777-й -- капитан Телюков.
     Несколько минут спустя КП дивизии поднял в воздух капитана Махарадзе.
     Поддубный сел в  дежурную машину, помчался на  аэродром. Там уже сидела
вторая пара истребителей в готовности номер один.
     И   вдруг  --  отбой.   Телюков   и  Махарадзе   получили  распоряжение
возвращаться  на аэродром. Чужой  самолет,  пройдя вблизи  границы, повернул
назад. Обычное  явление.  Одно  лишь было необычным:  в  горах снова подавал
сигналы  неведомый  радиопередатчик. По данным последнего  пеленгования,  он
находился  на  расстоянии  шестидесяти  километров  от аэродрома.  На  таком
расстоянии радист-шпион мог и не слышать  взлетающего перехватчика и,  таким
образом, не предупредил, очевидно, экипаж чужого самолета.
     Было  во  всем  этом  что-то загадочное. Тем более  что  в районе,  где
действовал радиопередатчик,  на  карте  не значилось  ни  одного населенного
пункта.

     Тем временем в городок прибыла колонна.
     Расторопный и ловкий  Челматкин  "организовал" шоферов и  с  их помощью
тащил Лилино пианино на второй  этаж.  Всю дорогу от Кизыл-Калы до Холодного
Перевала  он наблюдал  за вещами командира полка, сам ведал их  погрузкой  и
разгрузкой. Эта работа нисколько не утруждала  солдата. Он считал себя своим
человеком в семье командира полка,  а на Лилю смотрел как на старшую сестру.
Он  мог когда угодно зайти в квартиру командира  и  чувствовал  себя там как
дома. И  Поддубный знал: Челматкин --  честнейший  человек; не полезет туда,
куда не следует, не возьмет того, чего нельзя брать.
     Одно  лишь не нравилось  Поддубному в Челматкине  -- это его стремление
угодить начальнику.  Боясь, что ему  привьются дурные навыки, командир полка
часто заводил с ним разговор о  человеческом достоинстве, о взаимоотношениях
в армии  между начальником  и  подчиненным. И  если  он и возложил на шофера
заботы о своих вещах,  то лишь  потому,  что иного выхода не было.  Командир
авиационного  полка --  это  прежде  всего  летчик.  Даже  зубную  щетку  не
разрешается летчику брать  с собой в кабину. Следовательно, если у командира
нет жены, то кто-нибудь  же должен присматривать за его хозяйством во  время
перебазирования! Тут уж ничего не поделаешь!
     Убедившись в том, что Челматкин действует по-хозяйски и  в указаниях не
нуждается, Поддубный решил проведать семейных офицеров, посмотреть,  как они
устраиваются, и узнать, все ли  довольны жильем. Посещение  квартир офицеров
он  считал своим  служебным долгом.  Ведь летчик живет  в семье,  и от того,
какие  у него отношения  с семьей,  во многом зависит успех по службе.  И не
одну офицерскую семью сохранил он от распада своим вмешательством.
     Прежде всего командир  полка  решил зайти  к капитану Маркову  --  отцу
четырех малолетних дочерей и мужу больной жены.
     Капитан Марков занимал квартиру на втором этаже первого подъезда. В тот
момент, когда  Поддубный поднимался по лестнице, его неожиданно  перехватила
Вера Иосифовна.
     --  Обходите  нас, командир? -- в шутливом  тоне,  но с ноткой обиды  в
голосе  спросила она.  На  лестнице  было  темно. Вера  Иосифовна неожиданно
обняла Поддубного за шею, прижалась к нему и осыпала горячими поцелуями.
     -- Ох, соскучилась! -- трепетно вздохнула она.
     -- Вы что, Вера Иосифовна, не ошиблись часом? -- пробормотал он.
     -- Чш-ш...
     -- А где Степан Михайлович?
     -- С Вовкой возится. Сын для него -- это все. Да  зайдите же к нам хоть
на минутку! -- Она крепко схватила его за руку и потащила к себе в квартиру.
     "Вот сумасшедшая!" -- Поддубному вся кровь  бросилась к голову, так ему
было неловко и неприятно.
     Вера Иосифовна тем временем окликнула мужа:
     -- Погляди, Степа, кого я поймала на лестнице.  Чурается нас, ни за что
идти не хотел. Приглашаю на новоселье, а он упирается, как некое животное...
     Дроздов, играя  с сыном, ползал по полу, подбрасывая  на спине Вовку  и
изображая из себя лошадь. Увидев командира, поднялся, извинился.
     --  Кто это там дразнит наших? --  спросил он,  имея в виду вылет  двух
перехватчиков.
     -- Известно кто. Тот, кого вы из рук выпустили.
     -- Было нарушение границы?
     -- Нет, до этого не дошло.
     Поддубный,  разговаривая  с  Дроздовым,  старался  не смотреть на  Веру
Иосифовну. А той хоть бы что!  Юлой крутилась перед ним,  пышная ее прическа
так  и мелькала...  "Ой,  Степан  Михайлович,  не зевай,  а то наставит тебе
женушка рога..." -- подумал Поддубный.
     -- Вы, Иван  Васильевич, как будто помолодели и посвежели здесь,  -- не
унималась Вера Иосифовна, бросая на Поддубного кокетливые дразнящие взгляды.
-- Да, похорошели и помолодели. Видно, на пользу вам холостяцкое житье!
     --  Да и  ты,  мамочка,  не того... -- заметил  Дроздов и  повернулся к
Поддубному. -- Посмотрите только, что делают чудеса химии...
     Только сейчас командир обратил внимание  на то, что Вера  Иосифовна уже
не светловолосая блондинка, какой была раньше, а самая настоящая Кармен.
     -- О,  да  вы  обновились!  Прямо как  чудотворная  икона... А я  и  не
заметил, -- сказал он насмешливо, скрывая свое смущение, и провел ладонью по
щеке -- не осталось ли на ней следов помады...
     -- Прическа  "фантазия"! --  с артистическим жестом воскликнул Дроздов.
-- Последний крик моды. А ля Париж.
     --  Смейтесь, черти  языкатые!  --  Вера  Иосифовна  схватила швабру  и
ринулась в атаку на мужчин. -- Не для себя же мы, женщины, стараемся красоту
наводить, а для вас, черти полосатые! А ну спасайтесь!
     Вовка сперва не разобрал,  в чем  дело, а  потом, сообразив, рассыпался
звонким смехом.
     -- Чудотворная икона! Ха-ха! Чудотворная икона!
     -- А  тебе  чего, сорванец ты этакий! -- напустилась  на мальчика  Вера
Иосифовна.  -- Если бы вы знали, Иван  Васильевич, до чего он  вредный, этот
мальчишка! Что  он вытворял в дороге  --  трудно себе  даже вообразить!  Ох,
намучилась я с ним, не приведи бог!  -- и Вера Иосифовна, жеманясь, закатила
глаза и глубоко вздохнула.
     Дроздовы были простые, веселые люди. С  ними шути сколько угодно, никто
не обидится. И Поддубный любил проводить свой досуг в этой семье. Но сегодня
он  никак  не мог отделаться  от  неприятного ощущения,  вызванного нелепыми
поцелуями  Веры  Иосифовны  и  этим  ее "ох, соскучилась!",  сказанным столь
недвусмысленным  шепотом.  Он очень неловко чувствовал себя перед Дроздовым,
будто виноват был в чем-то, и поспешил ретироваться:
     -- Простите, добрые люди, но мне еще нужно кое к кому зайти.
     -- Убегаете? -- съязвила Вера Иосифовна.
     -- Приходится, -- многозначительно ответил командир, затворяя за  собой
дверь.
     -- Ну, раз вы уходите,  -- крикнула ему вдогонку Вера  Иосифовна, -- то
можете и не возвращаться. Я обиделась. Понятно?
     Поддубный ничего не ответил.
     Капитан Марков все еще  возился с багажом, проталкивая в дверь какой-то
тяжелый, обшитый мешковиной ящик. Поддубный подсобил ему, затем помог внести
швейную машину.
     --  Ну, как будто все, -- капитан провел рукавом  тужурки  по взмокшему
лбу. -- Спасибо за помощь, товарищ подполковник.
     Его маленькие  дочери  уже  спали.  Жена была в спальне.  Но, услышав в
передней голоса,  выглянула  из-за двери, прикрывая полами  халата  округлый
живот.
     -- С приездом,  Лина  Трофимовна! --  поздоровался Поддубный. -- Как вы
себя чувствуете? Как дочери?
     -- Ничего, спасибо, -- ответила женщина. -- Но объясните мне, за  какие
грехи привезли нас сюда? Мало мы наглотались  в пустыне песка, что  нас сюда
на трескучий мороз...
     Она напряженно  смотрела на Поддубного  сквозь  очки,  одно  из  стекол
которого пересекала трещина. Казалось, вот-вот женщина заплачет.
     -- Успокойтесь, Лина Трофимовна. Не так уж тут плохо, как вы думаете, а
если уж нас послали сюда, то, значит, мы здесь нужны.
     Лина Трофимовна была миловидная женщина, но характером нервная и злая.
     --  Лучше  бы  отправили сюда тех,  кто  вдоволь  насладился  театрами,
концертами,  телевизорами. А  то -- нет! Из песчаной пустыни  да в  снежную!
Хорошо?!
     -- Лина, перестань, -- прервал ее Марков.
     --  А  ты молчи! --  напустилась  она на мужа. -- Тебе что? Сел на свой
самолет и полетел. Тебя и накормят, и оденут, и спать уложат. А я?.. Ну где,
скажи пожалуйста, я возьму молоко для детей? Опять сухим или сгущенным пусть
питаются?
     --  Будет  молоко, Лина Трофимовна, -- сказал Поддубный. -- Здесь  есть
свое хозяйство, коровы. Все  семьи, у которых маленькие дети, будут получать
молоко. Овощи тоже есть. Поднажмем на военторг -- все будет.
     Эти слова заметно успокоили женщину, и она немного остыла.
     -- Ну, если так, тогда еще ничего.
     -- Так,  Лина Трофимовна. Не беспокойтесь. Все будет  в порядке. А пока
будьте здоровы. Отдыхайте с дороги и не расстраивайтесь.
     -- Спасибо, что наведали.
     Командиру полка  сделалось как-то  хорошо  и  легко.  Вот  ведь  ничего
особенного не  сделал он, просто наведался по-дружески,  а все  же  успокоил
одну семью. Уже не нужно будет летчику что-то доказывать жене, убеждать ее и
оправдываться перед ней.
     Напротив, через площадку, была квартира начштаба полка. У этого офицера
дети  взрослые:  сын учится в институте,  а дочь  -- в техникуме. И командир
полка  прошел  мимо  этой квартиры. А если  б  вошел,  то увидел бы довольно
любопытную картину:  подполковник Асинов сидел  на  стуле, закатав до  колен
штаны, а жена его -- пожилая, элегантная дама -- натирала снегом ноги своего
мужа. Боком выходили хромовые сапожки...
     Обходя  квартиры,  Поддубный  вдруг  услышал  за одной из  дверей  шум,
возгласы, смех. Чей-то тенорок силился вытянуть басом:

     <i>-- П-о-стой, выпьем, ей-богу, еще...</i>
     А другой мужской голос подтягивал невпопад:

     <i>Без-е-здель-ник, кто с на-ми не пьет!</i>

     Очевидно, справляли  новоселье.  Поддубный вынул  из  кармана  фонарик.
Снопик  света  выхватил  из тьмы  цифру  "29"  на двери.  Это  была квартира
лейтенанта  Байрачного. Все  ясно:  собрались молодые  летчики,  они  всегда
держатся  вместе.  "Видать,  уже  набрались  как  следует!  --  зло  подумал
Поддубный. -- А ведь завтра у них дневные  учебные полеты... И где  пьют!  В
квартире секретаря комсомольского комитета!"
     Командир полка решительно постучал. На стук вышла Биби.
     --   О-о,   товарищ  подполковник!  Входите,  входите,  пожалуйста!  --
пригласила она гостеприимно.
     На столе стояли две бутылки вина и сковородка с поджаренным салом. Одна
бутылка уже опорожнена, а во второй осталась половина. Застигнутые  врасплох
Байрачный захлопал глазами, как бы не  узнавая командира. Скиба, смутившись,
покраснел  как рак. А Калашников, которому все было нипочем в  этой "вонючей
дыре", как он выражался, лениво ковырял вилкой в сковородке.
     -- Здравия  желаю, товарищи офицеры! --  отчеканил  командир. -- Это вы
так к полетам готовитесь?
     -- Майор  Дроздов  отменил  полеты  по случаю  того, что  мы не  прошли
предварительной  подготовки. -- Байрачный  поднялся со стула и  стоял, мигая
осоловевшими глазами.
     -- Так вы на радостях решили напиться до риз?
     -- Да  нет...  просто...  просто  маленькое  новоселье.  Друзья  пришли
проведать...
     Метнувшись мотыльком, Биби пододвинула к столу стул, поставила рюмку  и
прибор.
     --  Товарищ  подполковник,  пожалуйста!  -- Биби  добродушно улыбалась,
искренне недоумевая, почему это  ее Гришенька так вытянулся, стоя за столом,
ведь он не в строю, а дома.
     --  Спасибо, Биби,  --  сказал  Поддубный и пожалел,  что зашел. Негоже
читать  офицеру мораль в  присутствии  его жены, негоже  и  отказываться  от
приглашения -- хозяйка обидится.
     -- Так вы говорите, полетов не будет? -- спросил командир Байрачного.
     -- Не будет.
     -- Садитесь.
     -- А вы?.. -- Биби взглянула на командира жалобными глазами. -- А вы...
товарищ подполковник,  не накажете  за  это Гришу? Я ведь  говорила ребятам:
пейте, только не шумите... так  разве  ж они соображают?  -- Она готова была
заплакать.
     Как ни был возмущен Поддубный,  все же ему  пришлось сесть за  стол. Он
отложил до завтрашнего дня разговор с этими легкомысленными юнцами...
     Байрачный наполнил рюмку командира.
     -- Против  обычая  как  пойдешь? --  сказал  он.  --  Новоселье  -- это
новоселье. Никуда не денешься. А  я, кроме того, промерз в дороге. Сам  бог,
как говорится, велел душу согреть. И товарищи мои... А как же иначе...
     "Мели, мели, завтра я тебя  согрею!" -- мысленно посулил ему Поддубный.
Выпив  полрюмки,  он  закусил,  посидел  еще  немного  и,  пожелав  компании
спокойной ночи, ушел.
     Закрывая за собой дверь, он услышал обнадеживающий голосок Биби:
     -- Ну, ребята, если и командир выпил, то вам нечего бояться.
     "Ишь ты! Наивная,  наивная,  а  соображает,  что  к чему", --  невольно
усмехнувшись, подумал Поддубный.
     На  дворе  все  уже  управились со  своими грузами. Только  Жбановы еще
суетились возле грузовика.  То и  дело  гремело зычное контральто Капитолины
Никифоровны:
     -- Осторожнее, осторожнее, идолы!
     Возле грузовика,  подсвечивая фонариком, стояла толстая, неповоротливая
Лиза.
     Было поздно, и Поддубный пошел домой. Челматкин  дремал  возле печки на
разостланном на  полу  кожухе. В  казарме для  него  не  оказалось свободной
кровати.
     -- Вы б легли на диване, -- сказал подполковник.
     -- Ничего. Я по-фронтовому приучаюсь.
     Поддубный развязал узел, достал солдату подушку, простыню, одеяло.
     -- Ложитесь, Челматкин, на диване. И раздевайтесь без стеснения. Женщин
тут нет.
     -- Спасибо, товарищ подполковник.

     Совершив  напрасную   прогулку  в  воздухе,  капитан  Телюков  приказал
авиационным специалистам немедленно дозаправить  самолет горючим, воздухом и
кислородом и, попыхивая папиросой, отправился к  дежурному  домику.  Там, на
ступеньках,   ведущих   в  подземелье,  его  дожидался  капитан   Махарадзе,
приземлившийся несколькими минутами раньше.
     --   Ну,  Филипп  Кондратьевич,  когда  будем   свадьбу  справлять?  --
неожиданно спросил Махарадзе.
     -- Ты что? Сдурел?
     -- Давно.  Четыре года как  сдурел. А  ты куда  собираешься?  Ведь  она
только  что уехала. Понимаешь? Вылез я  из кабины  самолета,  а  она ко мне,
взволнованная, взбудораженная.  "Вернулся?" -- спрашивает нежно. "Вернулся",
-- отвечаю. Тут  только она поняла, что это не ты, а я, быстро убежала, села
в машину и уехала. Ну, что ты теперь скажешь? Любит она тебя или не любит?
     -- Иди ты к черту, Вано!
     --  Нет, ты скажи, когда будет свадьба? Неужели ты действительно  решил
только приволокнуться?  Так я тебе скажу, не голова у  тебя, а  котел. Такая
девушка... Эх, Филипп, ничего ты не понимаешь...
     -- А ты не шутишь, Вано? -- помолчав, серьезно спросил Телюков.
     -- И  не думаю. Сегодня опять напишу  своей жене, пускай готовит скорее
посылку. И "Букет Абхазии" чтоб на забыла положить...
     -- Да погоди, я же серьезно...
     -- Эх ты, бестия!  Такая  девушка,  а он еще спрашивает, он еще думает!
Вай-вай! Была  бы эта  Нина  моей  сестрой, я, не думая, пересчитал  бы тебе
ребра!..
     Телюков  вошел  в  дежурный  домик,  дружески  положил  руку  на  плечо
радисту-телефонисту Исимбаеву.
     -- Ну, что там слышно?
     -- Ничего, товарищ капитан. Чужой самолет ушел, в воздухе спокойно.
     -- Значит, и вздремнуть не возбраняется?
     -- Не возбраняется, товарищ капитан.
     -- Ну,  если так... -- Телюков навзничь  повалился  на кровать и закрыл
глаза газетой. Услышав, что рядом на кровать лег Махарадзе, сказал ему:
     -- Пиши, Вано, жене. Пусть не забудет прислать "Букет Абхазии".
     -- Правда? Дай руку, друг!
     Телюков молча протянул ему руку.

        Глава шестая
     Лейтенант Байрачный вертелся как белка в колесе. Бедняга даже  осунулся
за  последнее  время:  щеки  ввалились,  а  вздернутый  нос  заострился. Что
говорить, нелегко  быть  летчиком,  и  секретарем  комсомольской организации
одновременно. В  течение  недели приходилось  два дня  дежурить и  две  ночи
летать,  овладевая слепыми полетами. Заседания комитета, собрания, совещания
-- все это большей частью падало на вечер. Даже собрать членов комитета и то
было  не так просто в условиях авиационного полка. Один дежурит днем, другой
ночью, третий обслуживает полеты, четвертый летает, если не сидит где-нибудь
на запасном аэродроме в плену у непогоды.
     Много   хлопот   доставляла  Байрачному  затея  с  "Ледяной  Венецией".
Начальник  клуба  старшина  Бабаян   оказался  человеком   неповоротливым  и
безынициативным.  Скажешь  -- сделает,  а  не скажешь -- и так  сойдет. Да и
командование, к  сожалению,  равнодушно  отнеслось к идее  создания "Ледяной
Венеции".  Тыловики,  старый  скопидон,  пожалел   крайне  необходимый   для
расчистки площадки бульдозер. Пришлось расчищать вручную.
     Часто Байрачный, вернувшись с аэродрома или из учебного  класса, бросал
на  лету  клич:  "А ну, комсомольцы, за лопаты!" --  и сам первый выбегал на
площадку. Таким путем работа хотя и медленно, но все же подвигалась вперед.
     Официальное открытие "Ледяной Венеции" намечалось на 23 февраля -- День
Советской Армии. В  этот праздничный день каток и  открылся. Собралось очень
много людей, главным образом молодежи.
     К  вечеру,  после  торжественного  собрания,  на  площадке,  освещенной
догорающей  вечерней  зарей, вспыхнули  вдруг  разноцветные огни,  загремели
звуки духового оркестра, приглашая на каток жителей  авиационного городка. И
по свежему, блестящему как зеркало льду заскользили первые конькобежцы.
     Байрачный был просто счастлив.
     --  Вот что  такое комсомольская  инициатива! -- восклицал он радостно,
обращаясь к товарищам. -- Это же великое дело, друзья!

     Нина  обещала прийти сразу после ужина, и Телюков с  волнением ждал ее,
скользя по гладкому льду катка.  Его душа была полна какого-то непостижимого
ощущения -- слияния радости с робостью, предчувствия чего-то очень  важного,
что обязательно  должно произойти в этот  неповторимо прекрасный вечер. Нина
любила  его,  он чувствовал  это душой. Любовь сломила и унесла ее гордость.
Так весенний разлив  сокрушает,  ломает  и  уносит  льдины. После некоторого
колебания она  согласилась взять  от него  подарок  -- ботинки  с  коньками.
"Большое спасибо",  -- сказала она  смущенно, завернула подарок  в  газету и
прижала -- это хорошо видел Телюков -- сверток к сердцу.
     Ему приятно было сознавать,  что Нина избрала  именно его, хотя в полку
многие молодые офицеры засматривались на эту красивую,  обаятельную девушку.
Он уже не сомневался в  том, что Нина рано  или поздно станет его женой. И в
то  же время  его радость омрачалась какой-то тайной, окружавшей эту таежную
девушку. Кто она и откуда? Что привело ее в этот военный городок и заставило
стать официанткой? Она упорно об этом не говорила ни слова.
     Они встречались теперь не только в столовой и в дежурном домике, но и в
других местах,  большей  частью в тайге, совершая дальние и короткие, смотря
по обстоятельствам, лыжные прогулки. На лыжах Нина чувствовала себя как рыба
в воде. Случалось, они забирались в такие дебри, куда, казалось, не  ступала
нога человека.
     Во время этих  прогулок Нина умела шутить и смеяться,  позволяла обнять
себя,  но стоило Телюкову заикнуться о своем чувстве или что-либо спросить о
ее  житье-бытье или  о  семье, как  она  настораживалась,  уходила  в  себя,
становилась  печальной и раздраженной.  Боясь окончательно испортить девушке
настроение, он умолкал и переводил разговор на другую тему.
     Однажды  они  возвращались с  прогулки  поздно ночью. Над вершинами гор
ярко сияла луна, было очень тихо, лес стоял сказочно-красивый. Телюков, грея
Нине руки в своих руках, спросил:
     -- Ты веришь мне?
     -- Верю, -- ответила Нина не раздумывая.
     -- Почему  же ты  не хочешь услышать от меня слово "люблю"?  Разве  это
плохое слово? И разве парни не говорят его девушкам?
     -- Ты причиняешь мне этим словом ужасную боль.
     -- Но почему же, скажи?
     Нина задумалась, помрачнела.
     -- Потому, -- сказала она с трудом, -- что пройдет очень мало времени и
ты... уйдешь от меня.
     Телюков остановился в искреннем недоумении.
     -- Я? -- протянул он непонимающе.
     -- Да, ты. Ты уйдешь от меня, -- повторила Нина упрямо.
     -- Это более чем странно.
     -- Бросишь, как только узнаешь обо мне все.
     -- Ты в этом так уверена...
     -- Безусловно.
     -- Но почему? Я... конечно, иногда бываю несдержан, груб... Вот и тогда
ни с того ни  с сего брякнул: "Идем ко мне". Вышло  как-то оскорбительно для
тебя. Я то все понимаю. Но и ты должна меня понять...
     Нина неожиданно разрыдалась.
     -- Успокойся, перестань, -- старался успокоить девушку Телюков.
     Справившись с собой, она сказала:
     -- Ты  повремени  немного. Я  подумаю. При следующей встрече  обо  всем
расскажу.
     -- А ты успокойся и говори сейчас. Ну зачем так мучить себя и меня?
     -- Нет, нет, я потом...
     Это "потом" должно было произойти  сегодня. Вот почему с таким душевным
трепетом и непостижимым внутренним волнением ждал Телюков встречи с иной.
     Все более  людей  становилось  на  катке.  Один  вальс сменялся другим.
Кружились пары -- кто на коньках, а кто просто так. Посыпался снег, и вокруг
стало как в сказке. Освещенные огнями деревья казались пышными и нарядными.
     В стороне, неуклюже переставляя  ноги, прошла на  коньках Лиза Жбанова.
Во избежание нежелательной встречи Телюков спрятался в тени густой пихты.
     Оркестр  замолчал.   Из  громкоговорителей,  развешанных  на  деревьях,
донесся голос лейтенанта Байрачного:
     --  Начинается  аттракцион.  Желающие  могут  выиграть духи,  одеколон,
губную  помаду,  лак  для  ногтей,  крем  и  прочее, прикрывающее  природные
дефекты, если они, конечно, имеются.
     На льду установили из двух кольев ворота, натянули между ними шнурок, а
к шнурку привесили на нитках кульки с  призами. Напротив "ворот" выстроились
желающие участвовать  в аттракционе. Предлагалось на определенном расстоянии
въехать в ворота с завязанными глазами и сразу же срезать ножницами кулек.
     -- Ну, кто первый?
     Вызвалась  Лиза  Жбанова.  После  нескольких  поворотов  на  месте  она
потеряла ориентировку и заскользила в противоположную от ворот сторону.
     -- Не туда! -- послышались голоса.
     -- Заворачивай вправо.
     -- Давай на сто восемьдесят!
     Лиза,  окончательно  запутавшись,  сорвала с глаз  повязку под  дружный
хохот присутствующих.
     -- Номер не прошел. Кто следующий? -- объявил Байрачный.
     В этот момент к Телюкову подлетел Вовка Дроздов.
     -- Папа дежурит на аэродроме, -- сказал он, подозрительно озираясь.  --
Вы, дяденька, спрячьте меня.
     -- От кого?
     -- Мама...
     За мальчиком бежала Вера Иосифовна.
     -- Ну погоди, сорванец, вот я тебе задам...
     О Вовкиных проказах  по городку  ходили легенды. Не было дня,  чтобы он
чего-нибудь  не выкинул. Уже  два  раза чуть ли не  всем полком искали его в
тайге -- ушел ловить белку.
     -- Ну,  говори.  Что  ты  напроказничал? --  спросил Телюков как  можно
строже и взял мальчика на руки.
     -- Ничего. Прогоните маму.
     --  И  тебе не  совестно  так говорить?  --  спросила  подоспевшая Вера
Иосифовна.
     -- А чего ты не пускаешь меня в Венецию?
     -- Спать пора, а не по каткам разгуливать. Марш!
     -- Да пускай мальчик погуляет, -- попробовал заступиться Телюков.
     -- Поздно  уже. Домой пора. --  Вера Иосифовна схватила Вову за руку  и
потащила домой.
     Игра  продолжалась.  А Нины все не было.  Телюков собрался было идти на
розыски,  как  вдруг  --  это  было уже  в  одиннадцатом  часу  вечера -- за
деревьями мелькнул  ее красный костюм. Она прошлась  на коньках, стройная  и
гибкая. На какое-то мгновение затерялась в толпе, потом снова показалась уже
в другом конце катка. Телюков подкатил к ней, поймал за руку.
     -- Добрый вечер, Нина.
     Она повернулась к нему, ласково улыбаясь.
     -- Где ты так задержалась?
     -- А как ты думаешь?
     Он  почувствовал  сквозь перчатку тепло ее руки,  и  это  тепло волнами
растекалось по всему телу.
     --  Ну  а как  там на аэродроме? --  спросил Телюков,  не находя других
слов.
     -- Как всегда. Сидят в землянке. Дроздов и  Махарадзе играют в шахматы,
а  командир  полка  письмо  все  читает да  перечитывает...  Жена  прислала.
Говорят, очень красивая у него жена, молодая, студентка...
     Упоминание о Лиле неприятно отозвалось в сердце Телюкова.
     -- Говорят, что на вербе груши растут, --  произнес он, стараясь скрыть
невольное раздражение.
     --  Нет,  нет,  она  действительно  хороша.  --  Нина, словно  нарочно,
дразнила его. -- Я видела ее фотографию. У подполковника. Сидит, ужинает,  а
сам на фото  все посматривает. Очень, наверное,  любит  ее. Боже,  а  как  я
мечтала об институте, --  вздохнула она. -- Геологом хотела стать. А теперь,
видишь, посуду мою...
     -- Пойдем, Нина, -- прервал ее Телюков.
     -- Куда?
     -- Не бойся, не ко мне. Покатаемся.
     Они  взялись  за  руки,   прошлись  по  площадке  и,  не  сговариваясь,
остановились под пихтой, где Телюков прятался от Лизы. В ветвях висела синяя
лампочка, и  в  этом призрачном свете  Нина выглядела очень  бледной,  резко
обозначились черные тени под глазами.
     -- Плохое настроение, Ниночка?
     Нина смахнула снежинку с ресницы.
     -- Да, неважное... Иногда думаешь... накинуть  бы петлю на шею.  Легкая
смерть, говорят...
     -- Нина, опомнись, ну что ты говоришь, Нина...
     -- Ах, милый, если  бы ты знал! --  Она внезапно  упала ему на грудь  и
заплакала.
     -- Ну вот, Ниночка... Ну что ты, успокойся...
     Девушка  подняла  полные слез глаза и тоскливо посмотрела  на Телюкова.
Слезы и этот застывший взгляд Телюков понял по-своему.
     -- Успокойся, Ниночка... Я никогда ни  одним словом не  упрекну тебя...
Никогда   не   коснусь  твоего  прошлого,   слышишь?  --  Он  поцеловал  ее,
почувствовав на губах солоноватый привкус слез.
     Она печально улыбнулась:
     -- Ты добрый. Я тебе верю... Но это совсем не то, что ты думаешь...
     -- А что же, Нина?
     Она промолчала.
     Над городком ярко вспыхнуло небо. Рассыпаясь разноцветными огоньками, с
шипением взвилась ракета. Это лейтенант Байрачный "делал световой эффект".
     -- Ой! До чего ж красиво! -- с детским восхищением воскликнула Нина. --
Сколько живу в тайге, а такого еще не видела. Чудесные вы люди, летчики!
     -- Ну, вот видишь, конечно же, чудесные! А ты почему-то боишься сказать
мне... Но  сегодня ты  должна это сделать. Мне нужно знать о  тебе  все.  Ты
помни одно, твердо помни: разделенное горе -- половина горя.
     -- Ого,  ты уже заговорил  тоном  приказа...  Я даже побаиваюсь тебя...
Нет, нет...  Ты  не  оставишь  меня? Ну, говори,  говори  же!  --  Она снова
всхлипнула и задрожала как в лихорадке.
     "Ее гложет какая-то страшная тайна, которая заставляет ее страдать!" --
подумал Телюков, чувствуя себя беспомощным и растерянным. Он что-то говорил,
должно  быть,  наивное и глупое, в нем как бы смешались мысли и чувства.  Но
вот  в голове начало  проясняться. Он понял одно:  перед ним  девушка,  мимо
которой он уже не  может пройти равнодушно. Она прочно вошла в  его жизнь, с
ним связаны ее надежды, ее будущее.
     --  Пойдем,  Ниночка,  домой,  --  сказал он просто. -- Все  равно  это
неизбежно.
     -- Ну что ж, пойдем, -- неожиданно согласилась она.
     Они пошли к коттеджу напрямик. Медленно поднялись по лестнице на второй
этаж.  Вошли в комнату, сняли ботинки с коньками. Телюков протянул Нине свои
домашние туфли, а сам сунул ноги в унты.
     --  Ну,  вот  я и  у  тебя, -- как-то  болезненно  улыбнулась  Нина. --
Пришла...  Странно  все  это. Ты  ведь, по  сути, чужой мне  человек. А я --
дурочка...  Нет, я сейчас уйду. Я не  хочу причинять тебе боль... Прощай. --
Она говорила отрывисто, возбужденно и, как была в туфлях, так и  устремилась
к двери.
     -- Нина! -- Телюков обнял ее за  плечи, повернул к себе лицом. -- Нина,
голубка  моя,  что с  тобой? Я  просто  боюсь  за  тебя.  Ты  еще что-нибудь
выкинешь... Не пущу я тебя никуда!
     Она смотрела на него глазами, полными печали. По бледным щекам катились
чистые как роса слезы.
     -- Пусти, -- словно выдохнула она, не сводя с него глаз.
     --  Не  пущу.  Не  пущу,  потому,  что...  люблю.  Люблю тебя, Нина, ты
слышишь?
     -- А  это для  меня? --  она перевела взгляд на стол,  где приготовлена
была бутылка шампанского.
     -- Да, для тебя.
     -- Значит, ты знал, что я приду?
     -- Знал.
     -- Спрячь. Я не хочу.
     -- А ты не убежишь?
     -- Нет.
     -- Это правда?
     -- Разве что сам прогонишь.
     -- Зачем ты так говоришь, Нина?
     -- Не прогонишь? Никогда?
     --  Глупая,  --  он  привлек  ее к  себе.  -- Ты теперь  моя. Навсегда,
слышишь? А бутылку я спрячу. Я не думал, что она огорчит тебя. Мне казалось,
так будет торжественнее. К тому же сегодня праздник. Я хочу, чтобы тебе было
сегодня очень весело.
     Телюков хотел убрать шампанское, но Нина остановила его.
     -- Пусть будет, как ты хотел. Оно хорошее, это шампанское? Я никогда не
пробовала... А ну-ка, налей.
     -- Ну  вот, давно  бы так, --  обрадовался  Телюков, откупорил бутылку,
наполнил бокалы.
     -- Ну, Нина!..
     Дрожащей рукой она взяла бокал,  подняла, потом  снова поставила. Потом
опять взяла,  вздрогнула и, не чокнувшись, начала поспешно и неумело глотать
шампанское.
     -- Ну, вот и все! -- как-то неестественно улыбнулась Нина.
     Телюков протянул ей плитку шоколада.
     Щеки девушки слегка порозовели.

     Утром Телюкова разбудил телефонный звонок. Он вскочил с постели, думая,
что его срочно  вызывают на аэродром. Но это  звонил  телефонист  станции --
проверял связь.
     Нина не  проснулась, только  повернулась  на другой бок. Густые  волосы
рассыпались по голым плечам.
     В  комнате  было  прохладно, и Телюков, поправив на Нине одеяло,  начал
растапливать печь, бесшумно ступая по холодному полу.
     Он  то  и  дело  поглядывал  на Нину,  и какое-то  удивительное чувство
захлестывало его. Еще вчера он был один, а сегодня... Нина, Ниночка, вот кто
оказался его суженой. Она  будет провожать его  на полеты и встречать  после
приземления,  как  делают  другие  жены  летчиков.  А  если  ему,  Телюкову,
посчастливится  поступить  в  академию и  они  переедут в  Москву, Нина тоже
пойдет  учиться.  Лучше  всего было  бы  для  нее  стать метеорологом. Такая
специальность дала бы им возможность работать вместе.
     Но  это  в будущем,  а пока  что  он  первым  делом должен  обязательно
позаботиться о ее внешнем виде. Старя потертая волчья доха, стоптанные боты,
в  которых  ежевечерне выезжала  на  аэродром,  --  все  это надо немедленно
выбросить!
     Внезапно  ему  показалось,  что  он  жестоко  обидел  ее,  поступив  по
отношению   к  ней,  как  грубое  животное,  воспользовавшись  тем   тяжелым
положением, в  котором оказалась эта прелестная девушка. И быть может, вовсе
не  любовь,  а трудные  обстоятельства  привели Нину  в  объятия  летчика, у
которого,  конечно,  карманы не пусты. Как же он не подумал об  этом  вчера,
когда  Нина плакала, вела себя так странно и непонятно? Почему он не выпытал
у нее признания и объяснения столь странного ее поведения? А может быть, все
девушки так...
     Нина шевельнулась, подняла голову. Телюков подошел к кровати:
     -- Ты не спишь?
     -- Кажется, я опоздала на работу.
     -- Не беспокойся. Я скажу заведующему, чтобы он  поискал кого-нибудь на
твое место.
     -- Это правда? Ты, значит, твердо решил?..
     -- А как  же иначе, Нина! Неужели ты не понимаешь, что с  такими вещами
не шутят?
     Нина положила ему на плечи теплые руки.
     -- Боже мой! Но  ведь ты еще ничего не  знаешь, дорогой. Мне еще  вчера
следовало  признаться тебе во всем... Не хватило силы воли. Но теперь я буду
мужественной. Ты все должен узнать.
     Сердце Телюкова сжалось в каком-то тягостном предчувствии.
     -- Дай мне воды, -- попросила Нина. -- Меня что-то жжет...
     Она отпила глоток  и попыталась взять себя в руки. Тяжело вздохнув, она
сложила руки и  повела свой рассказ  спокойно,  как будто рассказывала  не о
себе, припоминая подробнейшие детали, старалась говорить последовательно.
     -- ...Родилась  я в семье бакенщика. Каждый вечер  мой отец  садился  в
лодку и  уплывал зажигать огни. Часто  он брал меня с собой. Еще маленькой я
научилась плавать  и, бывало, на середине реки прыгала в  воду и плыла вслед
за лодкой.
     Я  очень  любила  своего отца,  бывшего моряка.  Это был  мужественный,
честный и отважный человек.  Он  один ходил в тайгу  с ружьем  и  никогда не
возвращался  без добычи. А однажды  ушел  и не вернулся. Неделю спустя нашли
его растерзанное тело. Говорили -- напоролся на медведя.
     Из маленькой избушки, одиноко стоявшей на берегу реки, мы перебрались в
село. Там мать вторично  вышла  замуж за немолодого уже  вдовца. Я  ходила в
школу. Отчим пьянствовал, часто бросался на меня с кулаками. Бил  меня,  бил
мать. Тяжелой  и беспросветной была наша жизнь. В конце концов, мать умерла.
Вот тут  бы  мне бросить  отчима  и найти  пристанище в каком-нибудь детском
доме, как советовали мне  добрые люди.  Но  я уже перешла в восьмой  класс и
носилась с  одной упорной мечтой: как  можно скорее закончить  десятилетку и
попасть  в  институт. Да  и  отчим, который очень  постарел к  тому времени,
снисходительнее  и  добрее стал относиться ко мне. А  если  иногда и пытался
поднять на меня руку, то я уже умела урезонивать его...
     Так  судьба,  может быть, и улыбнулась  бы мне, не  приглянись я одному
вдовцу.  Его звали Антоном. Это было мерзкое и  распутное  подобие человека.
Подонок.  Он преследовал меня, ходил за мной по  пятам. То упадет  на колени
передо  мной,  то  неожиданно  выскочит  из-за  кустов  и  схватит меня, как
зверь... Я  отбивалась от него, а  чаще спасалась бегством: ходила я в школу
на лыжах, а на лыжах меня и ветер не догонит...
     Убедившись  в том,  что меня  не возьмешь ни добром,  ни  силой,  Антон
изменил тактику -- начал подмазываться к отчиму, чтобы с его помощью сломить
мое упорство. Он спаивал его, сулил заботиться и кормить  до конца дней. Это
было  для отчима  очень заманчиво,  и  он стал  просить меня выйти за Антона
замуж.  Я, конечно,  и слушать его не хотела... Но не  подозревала,  что  он
давно уже пропил меня Антону...
     Однажды  -- это было  в начале нынешней зимы,  я училась уже  в десятом
классе -- отчим предложил пойти с ним на  охоту. "Пойдем, дочка, в тайгу, --
сказал он. -- Авось посчастливится  дикую козу  убить. Одному мне уже не под
силу, хворь одолела... А ты поможешь мне добыть мяса".
     Я согласилась. Ведь отчим все-таки кормил меня.
     И  вот  мы,  прихватив  ружья и капканы,  тронулись в  путь. Далеко  за
горами, покрытыми хвойными лесами,  стояла охотничья хижина;  мы должны были
переночевать в  ней,  а наутро отправиться  дальше через непролазные чащобы.
Там,  по  словам отчима,  водились козы. По  крайней  мере, прежде он  часто
охотился в тех местах и всегда возвращался с добычей.
     Шли мы целый день. Я -- впереди, прокладывая лыжню, а отчим -- за мной.
Когда  сгустились  сумерки, повалил снег --  густой, лапчатый. Небо,  тайга,
горы -- все смешалось в сплошную белесоватую кашицу. Отчим, однако, уверенно
направлял  меня. В пути и ночь застала нас. Пробираясь меж деревьев, я вдруг
уловила запах дыма.
     Меня  охватило  смутное  беспокойство.  Дым  в  тайге  --  это  признак
присутствия  человека. Кто же этот  человек? Правда,  там  мог находиться  и
совсем посторонний. Но я почему-то подумала об  Антоне. И хижина, которую мы
вскоре увидели, показалась мне западней.
     В  маленьком оконце  тускло  теплился огонек. "Кто там?  -- спросила  я
отчима.  -- Не Антон  ли?" --  "Не  бойся, доченька,  не бойся", -- спокойно
сказал  он.  Переступив порог, я сразу  увидела  Антона.  Первая  же  мысль,
которая мелькнула в голове, была: бежать. Но метель,  ночной мрак остановили
меня. К тому же я невероятно устала.
     Антон  был пьян.  Он  остановился  передо  мной, качнулся на  нетвердых
ногах, дохнул  перегаром настоянной на  табаке самогонки, ухмыльнулся. Потом
принялся угощать отчима. Они пили прямо из бутылки, закусывая салом и луком.
Меня пока что не трогали. Я сидела  в углу на поленнице, не выпуская  из рук
ружья. Меня душила обида. Я с трудом сдерживала слезы. Пусть не  родную,  но
все же дочь продает отец за стакан самогонки...
     Я хорошо знала, каков он, Антон, и твердо решила, если что, умереть.
     Опорожнив бутылку, Антон  достал из мешка вторую, откупорил  и протянул
мне. "Выпей, легче будет", -- сказал он. Я резко  оттолкнула его руку. "Чего
кобенишься?" -- нахмурился  отчим.  Я сказала, что  отныне он мне не отец, и
предупредила, что из того, что они задумали, ничего не выйдет.  Антон громко
расхохотался.  "Ты  что, бежать надумала?  Далеченько, не убежишь! Ты  лучше
отца послушайся. На, выпей  с дороги! Вот сало. Хочешь  -- поджарю  на огне.
Все для тебя сделаю. Ты у меня вон  где сидишь, -- он  ударил себя кулаком в
грудь.  -- Одна ты у  меня. Королева! По медвежьим коврам ходить  будешь! На
пуховиках спать..."
     Он поднялся, чтобы подойти ко мне. Я  вскинула ружье, взвела курок. "Не
лезь, гадина, застрелю", -- предупредила я.
     Как я тогда не нажала на спусковой крючок -- сама не знаю. Только вижу:
хоть  и пьян он, но понял,  что со мной шутки плохи. Уселся на свое  место у
огня и больше уже ко мне не приставал.
     Молчал он, молчал и отчим. А я сидела, держа палец на спусковом крючке.
И что бы в этот момент выскочить из хижины, встать на лыжи  и помчаться куда
глаза глядят... Так нет, струсила, испугалась ночи, подумала, что как-нибудь
да выкручусь. Просижу до рассвета, а там -- уйду...
     Дым ел  глаза.  Хлопьями  пушило оконце хижины,  шумела тайга. Собрав в
мешок свои пожитки,  Антон отодвинулся от  огня,  расстелил кожух и  улегся.
Рядом примостился  отчим.  Я  подождала немного, решила, что они  заснули, и
тихонько достала из своего мешка  сухари -- голод мучил меня. Сидела, грызла
сухарь. Постепенно одолевала  усталость. Веки мои начали смыкаться  и, как я
ни прогоняла сон, он все же сковал меня. Вдруг слышу,  кто-то подбирается ко
мне. В нос ударил запах самогонки  и  табака, отвратительный, нестерпимый. Я
пыталась закричать, но потная ладонь зажала мне рот.
     Смрад,  рычание.  Будто  не  человек,  а дикий  зверь  напал  на  меня.
Вырвавшись, шарю  по  полу и не могу найти ружье. Ползу к отчиму. "Отец!" --
кричу. Не  слышит или  притворяется, что не слышит. Неожиданно  натыкаюсь во
тьме на его ружье. Взвожу курок.
     В это мгновение в печурке вспыхнула сухая листва, и я увидела Антона. В
руке у него был нож. "Моя или  ничья",  -- прошипел он, приближаясь. Вот-вот
ударит...  "Ну?" -- спрашивает. Не помню, как  я нажала на спусковой крючок.
Антон как стоял, так и рухнул навзничь. По лицу потекла кровь.
     Я выскочила из хижины, встала на лыжи и понеслась, сама не зная куда. К
счастью или к несчастью, я миновала горы, где, вероятно, так  бы и  погибла.
Выбралась  на  равнину.  Шла  день,  ночь,  не  встретив ни одного  селения.
Неожиданно  вышла   на  дорогу.   Присела  отдохнуть.   Показался  грузовик.
Попросилась  в машину, и шофер привез меня в село Каменку. Там продала ружье
-- я ведь была без копейки денег. Вскоре я узнала, что за Холодным Перевалом
есть аэродром, где можно устроиться на работу. Так я очутилась в авиационном
городке. --  Нина помолчала, потом  подняла на Телюкова  глаза: -- Теперь ты
знаешь все: я убила человека... Рано или  поздно меня разыщут и арестуют. --
И, не выдержав, она горько разрыдалась.
     Нина плакала, уткнувшись головой в подушку, а Телюков, который в полете
в самой сложной  ситуации мог в  любое  мгновение найти правильное  решение,
теперь  не  находил  его. Он успокаивал Нину,  но не  знал, что сказать, что
посоветовать и как вообще  отнестись  ко всей этой истории. Конечно, Нина не
могла не обороняться. Этот  мерзкий тип, безусловно, ударил бы ее  ножом. Но
факт остается фактом: на ее совести смерть человека,  каким  бы подлым он ни
был.
     Невозможной  и невероятной казалась  ему мысль  о  том, что Нину  будут
допрашивать, вызывать в суд. Нину, которая стала для  него родной,  сберегла
для него  самое святое, чем владеет девушка, --  свое достоинство и честь. А
как  бы  он  повел себя на ее  месте? Вероятно, так  же. Да и как может быть
иначе?
     -- Успокойся, Нина,  -- наконец сказал Телюков. -- Вдвоем мы что-нибудь
придумаем. Твоя судьба -- это теперь и моя судьба.
     -- Нет, нет, я не допущу, чтобы ты страдал  из-за меня, не спал ночами,
прислушиваясь к каждому шагу не лестнице... Я уйду.
     -- Куда?  Ну куда  ты уйдешь? Я не пущу тебя. Я буду за тебя  бороться!
Сегодня же, а если сегодня меня не отпустят, то завтра мы распишемся. У тебя
будет моя фамилия, и пусть тогда ищут...
     Он считал,  что  это  наилучшее решение, которое только может  прийти в
голову здравомыслящему человеку. Ему  и невдомек было, что Нина не имеет  ни
паспорта,  ни метрики, что она устроилась на  работу как местная жительница,
представив прошлогоднюю справку из школы.
     Кое-как успокоив Нину, он попросил ее остаться дома до его возвращения,
собираясь вернуться к обеду.
     -- Мы это дело еще раз обмозгуем, обдумаем как следует. Не падай духом.
Я уверен, что все будет хорошо.
     Но  Телюков   был  летчик.  И  не  просто  летчик-истребитель.  Он  был
перехватчик. Неожиданно его подняли по тревоге в воздух,  и штурман-оператор
повел  его  вдоль границы на  север. Далеко позади остался  Холодны Перевал.
Телюкова посадили  на  запасном аэродроме,  где  он  должен  был дозаправить
самолет горючим, воздухом, кислородом.
     Самолет  дозаправили,  но  назад   не  выпустили.  В  районе  аэродрома
поднялась бешеная  пурга.  Закрутила,  завертела, закрыла  белый свет.  Мело
сверху,  мело  снизу.  Самолет поставили на  прикол,  а  летчика отправили в
гарнизонную гостиницу.
     Это был небольшой финский коттедж, один  из тех  домиков, которые можно
встретить в каждом авиационном гарнизоне. Они  и поставлены  главным образом
для летчиков-перехватчиков,  чтобы  те  имели  возможность  отдохнуть  после
полета,  а  то и пересидеть непогоду.  Гостиницами  эти  домики  назывались,
конечно,  условно. Там  от летчика не требовали платы, там не было  номеров.
Однако каждая такая гостиница имела свое название. В одном гарнизоне это был
"Люкс" (считай, гостиница заброшенная и грязная), в  другом -- "Золотой рог"
(не иначе кому-то попалась бутылка с этикеткой такого названия), а в третьем
-- еще как-нибудь в этом роде. Названия  давали сами летчики, большей частью
весельчаки, жизнерадостные, не лишенные чувства юмора люди.
     Гостиница, в которой  очутился Телюков, носила название "Белка". Летом,
по рассказам летчиков, здесь жил этот  хорошенький  зверек. Ухаживала за ним
заведующая -- тетушка Прасковья. Белка была совсем ручной, садилась летчикам
на  плечи,  брала  из  рук  лакомства и любила  спать  в теплом шлемофоне...
Однажды летчик-офицер купил ее  для своего сына и взял с собой в самолет. На
маршруте  грозовая  облачность  загнала  летчика  в  стратосферу,  и  бедное
животное задохнулось от недостатка кислорода.
     В честь этой белки, первой поднявшейся  в стратосферу и ставшей жертвой
техники  двадцатого века, летчики и назвали гостиницу ее  именем. Так  она и
значилась во всех списках квартирно-эксплуатационной части -- "Белка".
     Пурга свирепствовала несколько дней. Напрасно Телюков бунтовал, убеждая
местное начальство,  что  он  и  не  такие  бури  видел в Каракумах.  Его не
выпускали. Лишь спустя пять суток возвратился он домой.
     Нина, как и прежде,  работала в  столовой -- ничего страшного с  ней за
это время  не произошло.  Телюкова  она  встретила  хотя и  сдержанно, но  с
искренней радостью.  Обещала сразу же  после работы прийти. Казалось, за эти
дни после своей исповеди она немного успокоилась, горькая складка  возле губ
исчезла, девушка похорошела, посвежела.
     Поужинав, Телюков направился домой.
     В  городке  ярко  переливались  вечерние   огоньки.  Неподвижно  стояли
запорошенные снегом деревья и строения. Из ДОСа долетала музыка. Звуки рояля
среди  дикой тайги -- до чего ж они казались нежными и  волнующими! Какие-то
смутные воспоминания прошедшей юности так  и брали за сердце. Кто ж это  мог
играть?
     Вслушиваясь,  Телюков вдруг  понял,  что музыка  доносится  из квартиры
командира  полка.  Сердце  его  екнуло.  "Полонез"  Огинского...  Тот  самый
полонез,  который очаровал его в Каракумах  в незабываемы дни, проведенные в
уютном коттедже полковника Сливы...
     Лиля... Ну, конечно, это она! Приехала к мужу на побывку...
     Мелодия  лилась  широко  и  привольно,  как  морской  прибой,  бурлила,
вздымалась  к  облакам,  рассыпалась  брызгами. И  казалось, вся тайга,  все
вокруг замерло  и вслушивается в эту мелодию,  боясь  шевельнуться, чтобы не
нарушить ее волнующего звучания.
     Перед  ДОСом росла  ель,  простирая  свои лохматые,  отягощенные снегом
ветви  к балкону, где  за  окнами  горел  свет  и  откуда доносилась музыка.
Телюкову вдруг непреодолимо захотелось взглянуть на Лилю, и он, осмотревшись
вокруг и никого не обнаружив, уцепился руками за холодную и скользкую ветвь.
Серпантином посыпался  за  воротник игольчатый,  льдистый снежок,  запорошил
глаза. Еще одно усилие -- и он на уровне балкона. Колотится сердце.
     Ничего не замечая, Лиля продолжала играть. Та же горделивая осанка, тот
же  задумчивый взгляд, тот же  нежный  профиль. Золотистые волосы спадают на
пестрый халатик. Пальцы энергично перебирают клавиши.
     Она одна. Подполковник  Поддубный на аэродроме. Дежурит.  Осознав,  что
это нехорошо -- заглядывать в чужие окна, -- Телюков, хватаясь за ветки, как
за ступеньки лестницы, спустился на землю. Нагнувшись, начал искать под елью
свои рукавицы.
     И вдруг словно гром среди ясного неба:
     -- А-а, голубчик сизокрылый! Скажите, пожалуйста!  Ка-аков Ромео, а? Но
что-то я  не вижу  Джульетты! Как же это не  спустила она с балкона шелковую
лестницу, а? А-а, у нее ведь свой Ромео...  Как жаль, что  канули в вечность
те времена, когда подобных повес пронзали шпагами!
     Эту тираду произнесла Лиза Жбанова.
     -- И та ваша официантка видела, -- добавила  она, злорадно хихикнув. --
Такого стрекача дала, ого! Домой понеслась!..
     Оторопев, Телюков стоял некоторое время не двигаясь. "Ваша официантка",
"Ромео", "шелковая лестница" -- звенело и путалось у него в ушах. Наконец он
опомнился. В крайней досаде,  негодуя на себя и  проклиная Лизу,  он пошел к
коттеджу, в котором квартировала  Нина.  На его  стук никто  не  ответил. За
дверью было тихо.
     Он долго  и безрезультатно  стучал.  Постояв  еще  некоторое  время  на
площадке, он спустился вниз и пошел домой, сгорая со стыда.
     На улице к нему присоединился Рыцарь.
     -- Пошли дружок, -- печально сказал Телюков, потрепав собаку по голове.
--  Вот  уж  как не  повезет, так  не  повезет.  Натворил глупостей,  теперь
оправдывайся как хочешь...

     Лиля увидела,  как  за ведущей на балкон  стеклянной  дверью  качнулись
ветки  и  посыпался снег.  Она  знала  о  возвращении Телюкова, слышала  гул
самолета и сразу сообразила, кто заглянул к ней.
     Ей стало как-то не по себе. Она захлопнула крышку пианино, забралась  с
ногами на диван, закуталась в одеяло.
     ...Что  могло  толкнуть  Телюкова   на  столь  нелепый,  легкомысленный
поступок?  Безусловно, только одно: не  остывшая в нем любовь. Если это так,
то  Лиле  не следовало, пожалуй, показываться  ему на глаза, не следовало бы
приезжать сюда...  Но, с другой стороны,  ведь здесь ее  муж,  которого  она
любит и о встрече с  которым  столько мечтала. Телюкову невдомек,  что  ради
него, Поддубного, она рассталась с родителями, оставила надолго,  быть может
навсегда, шумную и привлекательную городскую жизнь. И сейчас ей кажется, что
вот эту глухую таежную даль, куда служба забросила ее Ивана, не променяет ни
на какой город. Пускай там, в городах, кипит жизнь, пускай сверкают неоновые
рекламы театров и кино, пусть манят нарядные витрины магазинов и ресторанов,
зато здесь на  каждом шагу -- дыхание живой, девственно-чистой  природы.  Ее
великолепие  ни  с  чем  не  сравнимо.  Это  надо  понимать  и  чувствовать.
Чувствовать сердцем.
     Вчера  она ходила  с  Иваном в  тайгу. Ни на картинке, какой бы крупный
художник ее ни писал, ни в  кино -- нигде не увидишь того,  что увидела она.
Стоит ель,  разлапистые ее ветви распластались на  земле, пригнутые тяжестью
искрящего снега. И  под ней, под  этой елью, -- огромный, созданный природой
снежный  грот. Не  успела Лиля залезть туда, как мимо нее прошмыгнула белка.
Мгновение -- и юркий зверек исчез в густых смолистых ветках.
     И еще много чудесного видела Лиля. Словно в гостях  у сказочной снежной
королевы побывала.  Видела  причудливые  ледяные дворцы под крутыми навесами
берегов. Разбивались волны о мощные  скалы, стекали назад ручейками, что тут
же коченели и замерзали, громоздясь друг  на  друга, исподволь превращаясь в
ледяные  колонны. И  когда  Лиля  вышла  на  берег  и  взгляду ее  открылась
сверкающая на солнце  гряда  торосов, то ей показалось,  что она  попала  со
своим милым на край белого света...
     Лиля ходила на прогулку в солдатском  кожухе и  в валенках,  взятых для
этой  цели  на вещевом  складе.  Она выглядела в зеркале просто смешной. Но,
очевидно,  есть что-то неописуемо пленительное в простом наряде  женщины,  и
Поддубный то  и дело говорил: "Какая ты очаровательная  у меня,  Лилечка!" А
как  он  был  внимателен!  Все  время следил,  чтобы его  жена  щеки себе на
обморозила,  натирал   ей  лицо   снегом,   заставлял   бегать,   целовал...
Постороннему и в голову  бы  не пришло, что этот веселый, заботливый муж  --
командир полка, строгий и взыскательный подполковник Поддубный.
     Домой  вернулись они под вечер. Пили  чай, любовались морозными узорами
на окнах, а потом засели за перевод с английского.
     Приятно было Лиле  от этих воспоминаний о вчерашнем вечере, о  прогулке
по тайге.
     В дверь кто-то постучал. "Уж не Телюков ли?" -- насторожилась Лиля.
     За дверью послышался голос  Веры Иосифовны. Вчера она тоже  забегала  к
Лиле  с  уймой  всяких  "новостей". Любит  посплетничать... Ни  капельки  не
изменилась за это время...
     -- Не спишь, Лилечка?
     -- Нет, нет, сейчас открою, -- спохватилась Лиля.
     Влетев со свойственным ее темпераментом в комнату, Вера Иосифовна сняла
с головы платок и завертелась перед зеркалом, хвастаясь новой прической.
     --  Ох,  Лилечка! --  всплеснула она  руками.  -- Сидишь  здесь одна  и
ничего, верно, не знаешь. Всех летчиков и техников вызвали на  аэродром. Мой
Степан тоже помчался. Что случилось? Иван Васильевич не звонил? Я спрашивала
своего, так он разве объяснит толком? "Служба!", "При-иказ!" -- передразнила
она мужа.
     -- Нет, не звонил, -- обеспокоилась Лиля.
     -- И тревоги не было, а  вызвали всех. Говорят, солдаты  тоже уехали на
аэродром,  да  не  с пустыми руками, а с  автоматами.  Неужели война,  а?  Я
постель на всякий случай собрала... Здесь есть бомбоубежище. И тебе советую,
идем, пока не поздно.
     -- Да что вы, Вера  Иосифовна, так уж и  война! -- с сомнением ответила
Лиля.
     Вера Иосифовна таинственно наклонилась к ее уху.
     -- Какой-то шпион  все  сигналы  подает  в горах.  Ищут его, ищут и  не
находят.  Словно  невидимка. А наверное, о нашем аэродроме сообщает... Ну, я
побежала, а то Вовка один дома. Зх, не будь Вовки, никакая война для меня не
была  бы  страшна.  Пошла  бы к  мужу на  аэродром  и  помогала  обслуживать
самолет... Это мне не в новинку... Ну, я пойду.
     Не  дойдя  до двери, Вера Иосифовна повернулась к Лиле, пойманила  ее к
себе и тоном заговорщика спросила:
     -- Ты ничего не заметила?
     -- Нет, а что? -- спросила Лиля, и сердце ее учащенно забилось.
     -- Была у меня Лиза Жбанова, и знаешь, что она говорит? Будто бы своими
глазами  видела,  как к тебе  на  балкон  лез Телюков. А  ведь  он, говорят,
связался тут с одной... официанта она... Из  местных, таежная... И представь
себе  --  прехорошенькая!  Так  ты,  Лилечка,  смотри,  она  еще глаза  тебе
выцарапает.  Ну,  пока!  А  если  тревогу  и  для  нас  объявят  --  беги  в
бомбоубежище. Оно неподалеку -- за нашим ДОСом.
     И ее каблуки застучали по ступенькам.
     Лиля с трудом  сдерживала себя.  Ей  хотелось  крикнуть Вере  Иосифовне
вдогонку, чтобы она больше не ходила к ней со своими дурацкими новостями.
     Подойдя к телефону, Лиля позвонила мужу. Но на вопрос жены, скоро ли он
приедет домой, он ответил: "Подожди, мне сейчас некогда..."
     Это  верно. Поддубному было не до семейных дел. Обычная жизнь дежурного
домика  в  эту  ночь  нарушилась.  Летчики не играли  в шахматы, не  стучали
костяшками  домино  авиационные  специалисты. Все  находились  у  самолетов,
боевую  готовность объявили не для отдельных экипажей,  как не раз случалось
до этого, а для всего полка.  На  аэродром  выехали  химики, дозиметристы  и
санитары.
     Около  одиннадцати  вечера  приземлились сперва  один,  а затем еще три
летчика  соседнего,  северного  полка.  Перехватчиков  подняли  по   команде
"Воздух"  и вели вдоль границы. По одному этому можно было предположить, что
по ту сторону границы шли чужие самолеты.
     Находясь на СКП,  Поддубный  имел лишь смутное представление о том, что
происходит  в воздухе. Только значительно  позднее  комдив  Шувалов  коротко
объяснил обстановку.  Радиолокационный  пост  "Краб" засек  две группы чужих
самолетов.  Приблизительно в двухстах километрах от  государственной границы
группы разделились -- каждая на три подгруппы. Вплотную подойдя к границе и,
очевидно, обнаружив бортовыми радиолокаторами наших  перехватчиков, самолеты
повернули и пошли обратным курсом.
     Это походило на  тренировочные полеты американцев. Шла опасная  игра  с
огнем.
     Поддубный созвал  летчиков,  проинформировал  их  о событиях  в  районе
полетов, дал указания относительно дальнейшего пребывания на аэродроме. Всем
находиться у самолетов нет необходимости. Летчики-перехватчики дневной смены
должны занять в дежурном  домике кровати и нары  для отдыха. Летчики-ночники
пребывают  в состоянии  готовности номер  два,  и только  пара из  них --  к
готовности  номер один. Пока эта пара взлетит, времени хватит  на  то, чтобы
поднять остальных.
     А приземлившихся четырех летчиков соседнего полка Поддубный оставил при
себе как резерв.
     На  КП, за индикатором  радиолокатора,  находился  майор  Гришин. После
своего неудавшегося визита к начштаба Вознесенскому он уже не занимался даже
тренировочными, то  есть учебными, полетами и всецело  посвятил себя  работе
наведенца. Требуемого  Вознесенским рапорта он не  написал и,  чувствуя себя
виноватым за поклеп, старался загладить свою вину отличной работой.
     Так, собрав полк  в единый кулак, сидел Поддубный на аэродроме, готовый
в любое мгновение, по первому сигналу с КП дивизии обрушиться на врага.
     Чтобы  не  демаскировать  аэродром, все  наружные  огни были выключены.
Только  изредка  то в одном,  то в другом  месте  сверкнет лучик  карманного
фонаря. И даже  с близкого расстояния нельзя было определить, что  здесь, на
окраине тайги, находится аэродром. Заснеженное  поле, залитое тусклым лунным
светом луны, да и только...
     Руководящие  офицеры полка собрались в будке СКП. Вскоре сюда,  охая  и
покряхтывая,  поднялся  с  противогазом  через  плечо  подполковник  Рожнов.
Старик, видимо,  немало набегался по аэродрому да накричался на подчиненных;
он охрип, на его усах и бородке налипли сосульки.
     --  Порядок,  Иван  Васильевич,  порядок,  --  сказал  Сидор  Павлович,
протискиваясь в будку. -- Сразу видно -- не сорок первый год! Значит, правду
говорят, что за одного битого двух небитых дают...
     -- Дался  же вам этот сорок первый! Чуть ли не каждый  день поминаете о
нем, -- заметил майор Дроздов, который сидел за планшетным столиком и курил.
     Сидор Павлович вынул кисет.
     -- Полезно вспоминать, молодой человек. Будешь помнить начальный период
Отечественной войны, тогда и нос  задирать не станешь.  А  где, кстати,  ваш
противогаз, товарищ майор?
     -- У техника. А что?
     --  А то,  что при вас  ему быть  надлежит. Инструкцию  читали.  Летчик
должен носить противогаз при  себе, а вылетая, передавать  технику самолета.
Иван Васильевич, -- Рожнов повернулся к  командиру  полка, --  да  ведь  это
чистое  безобразие!  Сам   заместитель  командира  полка  нарушает  вами  же
установленное правило. Что  же нам тогда требовать от  рядовых летчиков, тем
более от солдат?
     --  Не волнуйтесь,  Сидор Павлович, вот он!  -- Дроздов  достал  из-под
стола  сумку с  противогазом. Ему  просто  вздумалось  подразнить  дотошного
старика.
     Через несколько минут послышался голос направленца КП дивизии:
     -- "Тайфун", приготовиться!
     Командиры-летчики  опрометью  бросились  к  самолетам  --  только  шаги
зашуршали по снегу.
     Поддубный отдавал распоряжения:
     -- Включить локатор!
     -- Включить стартовые огни!
     -- Ночная смена -- на старт!
     И  началось.  Один  за другим,  получая команды, в ночное небо взлетели
перехватчики.  Они  уносились  к рубежам  перехвата. В  кабины  сели летчики
дневной смены и резерва.
     Прислушиваясь  к  эфиру,  Поддубный  старался разобраться  в  том,  что
творилось  в ночном  небе.  Штурманы  наведения вели  перехватчиков четырьмя
направлениями на разных высотах. Скорее всего, можно было  предположить, что
к границе приближались четыре группы чужих самолетов.
     Майор  Гришин  получил  распоряжение  взять   на  себя  последнюю  пару
перехватчиков и держать их в квадрате Н. на высоте  десяти тысяч метров. Эта
пара состояла из замполита майора Горбунова и  командира эскадрильи капитана
Маркова. Капитана  Махарадзе  и лейтенанта Скибу (Поддубный определял  их по
позывным  номерам)  КП дивизии передал в  распоряжение  КП соседнего, южного
полка. Это немного обеспокоило Поддубного, ведь Скиба ни разу еще не садился
ночью на южном аэродроме, и,  конечно,  ему придется  туго, если именно этот
аэродром укажут для посадки.
     Зная  наизусть  позывные  каждого  своего  летчика,  а  также  позывные
командных  пунктов, Поддубный,  прислушиваясь  к  командам, которые подавали
штурманы  наведения,  вскоре  до   малейших  подробностей  смог  представить
обстановку. В воздухе было не четыре,  а три  группы чужих самолетов, идущих
одна от другой приблизительно с интервалом в 75--100 километров.
     .Для  разгрома  этих   групп  поднятых   в   воздух  истребителей  было
недостаточно, и Поддубный посадил в кабины летчиков дневной смены и летчиков
резерва. Но это оказалось излишним: произошло то же, что  и в первом случае,
-- за несколько километров до границы группы развернулись и пошли назад.
     --  Прицеливаются,  сволочи,  тренируются, -- выругался Сидор Павлович,
который все это время сидел на СКП.
     -- Пожалуй, что так, -- согласился Поддубный.
     Перехватчики  получили приказ  возвращаться на свои базы,  и  КП  полка
перешел на так называемый радиолокационный контроль посадки.
     Над морем лежала незначительная  облачность,  и  майор Гришин,  сидя за
индикатором радиолокатора,  отчетливо  наблюдал  все  "свои"  восемь  точек,
постепенно  двигающихся в направлении  материка.  Летчики,  настроившись  на
приводную радиостанцию,  летели к аэродрому прямыми курсами. Справа тянулась
пара  Махарадзе  -- Скиба. Самолеты шли на расстоянии  приблизительно  около
двадцати  километров  друг  от  друга, и подполковник  Асинов,  возглавивший
работу КП, разрешил летчикам включить аэронавигационные  огни, дабы избежать
возможного столкновения при приближении к  аэродрому. Как-никак, а Скиба все
еще считался молодым летчиком.
     Итак, перехватчики возвращались обратно. Но вот  у экрана радиолокатора
заметно  засуетился  майор  Гришин.  Он  еще  никому  ничего  не  сказал, но
сержанты-операторы и  подполковник  Асинов  увидели, что штурман чем-то явно
встревожен.
     Да, он был встревожен, ибо  его  глаз, острый глаз наведенца, уловил на
экране девятую точку.  Она как бы каплей  скатилась  с  "местников", которые
освещали  материковую полусферу  экрана, и  четко вырисовывалась над  морем.
Прокатился искристый валок развертки, и пятнышко поплыло дальше.
     Не верилось, чтобы это был какой-нибудь чужой самолет: откуда бы он мог
так близко появиться?
     -- Запрос! -- бросил Гришин одному из своих помощников.
     -- Не отвечает, -- доложил оператор, немного погодя.
     Это могло значить  одно  из двух: либо летчик  забыл включить  бортовой
ответчик, либо действительно  летел чужой самолет, код  которого экипажу был
неизвестен.
     О девятой точке на экране Гришин доложил начальнику штаба, а тот в свою
очередь  --  командиру полка. Так  перед  Поддубным  встал  вопрос,  который
необходимо было  разрешить  немедленно, сию же  секунду, иначе будет поздно.
Вопрос стоял  остро. Самолет мог принадлежать какому-нибудь соседнему полку;
могло случиться, что летчик забыл включить бортовой  ответчик,  мог он, этот
ответчик, и испортиться. Отказать  могло и радио. Всякое могло  случиться, и
если  Поддубный собьет свой  самолет, то будет за это отвечать. Его также не
помилуют, если это чужой самолет и он безнаказанно уйдет.
     Как тут поступить?
     Был еще один выход: обратиться к  старшему -- комдиву. Пусть он решает.
Но это означало  бы попытку  свалить ответственность за порученное  дело  на
старшего начальника.
     Подполковник  знал: майор Гришин вряд  ли  ошибется,  находясь у экрана
локатора, и скомандовал:
     -- Атаковать и сбить!
     Приняв  такое  решение,  он  все  внимание  сосредоточил  на  действиях
штурмана-оператора,   внимательно   вникая   в   его   команды.  Из   восьми
перехватчиков Гришин  выбрал замполита  Горбунова и повел  его в атаку. Этот
выбор был продиктован тактическими соображениями: самолет замполита в данное
мгновение находился ближе всего к неопознанному самолету.
     -- Вас понял, -- передал по радио Горбунов в ответ на выданные Гришиным
данные.
     Началось преследование.
     Еще одного перехватчика завернул майор Гришин -- в помощь замполиту.
     -- Что там у вас происходит? -- обратился по радио комдив к Поддубному.
     Тот коротко проинформировал его об обстановке и о своем решении.
     -- Правильное решение! -- одобрил комдив.
     У  Поддубного  отлегло  от  сердца. К  сожалению,  он  не  имел  больше
возможности  следить за перехватом.  Один за другим приближались самолеты, и
надо было принимать их на аэродром.

     Ни  летчик, ни штурман-оператор --  никто не  мог сказать  определенно,
сбили этой ночью нарушителя границы или только  спугнули его. После того как
замполит Горбунов атаковал и открыл огонь, самолет -- это был бомбардировщик
-- спикировал. Он  мог упасть в море, но мог и скрыться на бреющем полете за
горизонтом.
     В официальном донесении командир с замполитом написали: "После открытия
истребителем ответного огня самолет-нарушитель ушел в сторону моря".
     "...Самолет ушел в сторону  моря" -- кто б  мог  предположить,  что эти
слова войдут в официальный дипломатический документ и  станут известны всему
миру? А именно так и случилось.
     Позже  выяснилось,  что  замполит  Горбунов  сбил американский  военный
самолет.  Об  этом  стало  известно  из   ноты  американского  правительства
Советскому правительству.
     В ней говорилось, что якобы самолет заблудился...

     Капитана  Телюков,  который только  накануне  возвратился  с  запасного
аэродрома, не  поднимали в воздух. Но и для него эта  ночь  была  достаточно
напряженной.  Трижды  пулей  вылетал он  из дежурного  домика к самолету и в
общей сложности просидел в кабине более двух часов.
     А ведь  это  нелегкое дело --  сидеть в самолете,  когда у тебя ноги на
педалях, горло перехвачено ларингофонами,  а  плечи  стянуты ремнями. Сидишь
как на привязи, с минуты на минуту ожидая сигнала на взлет. К тому же каждый
раз  приходится осматривать  кабину,  проверять  наличие  горючего  в баках,
многочисленные приборы, связь, двигатель.
     А разве можно быть  спокойным, когда твои товарищи взмыли в ночное небо
и пошли навстречу противнику? Даже  учебный полет и то связан с определенным
риском,  а  ведь  здесь реальный