вам придет в  голову нарушать
правила космонавтики...
     -- Что вы, товарищ полковник! -- не дал ему договорить Телюков.
     -- Ну, смотрите. А теперь летите домой  отдыхать.  Комдив вас не примет
-- его нет. Кстати, как чувствует себя ваша жена, или кем она вам доводится?
     -- Женой, -- несколько неуверенно ответил Телюков.
     -- Мне рассказывал ваш командир о случившемся. Сложное дело...
     --  Дело  это  уже   распуталось,   товарищ  полковник.   Тот  негодяй,
оказывается,  жив. Только  глаза  лишился. Я встретил  его в таежной хижине,
совсем случайно. -- И Телюков рассказал полковнику Горяеву  все,  что  с ним
произошло в тайге. -- Теперь Нине уже ничего не угрожает, -- заключил он.
     -- Это правда?
     -- Слово офицерской чести.
     -- В таком случае зовите на свадьбу.
     -- Если пожелаете.
     -- Конечно пожелаю! А почему бы мне не пожелать?
     -- Обязательно позову, товарищ полковник!

     Долго,  пожалуй с полчаса, пробыл  Гречка в кабинете начальника  штаба.
Наконец он вышел, мокрый и распаренный -- как из бани.
     -- Ну, что? -- подошел к нему Телюков.
     -- Ой,  ой, ой! Дал же  он  мне прикурить,  -- покачал головой  техник,
вытирая взмокшее лицо. -- На всю жизнь запомню.
     -- Ругал?
     -- Еще как!
     -- За что?
     Гречка пожал плечами:
     -- Хотел превратить карася в порося.
     -- То есть? -- допытывался Телюков, выходя с Гречкой из штаба.
     -- Полковник, -- шепотом  заговорил  Гречка, --  все  норовил, чтобы  я
против нашего командира полка и инженера показал. А что я против них покажу?
Сам-то он, начштаба,  в технике ни бум-бум. Ей-богу! Кричит: "Как вы посмели
выпустить  самолет с  помпажем!"  А  ведь  это все равно, что сказать: ведро
компрессии. Да я уж промолчал,  чтобы не накликать на себя лишней беды. А то
еще спрашивает: "Хорошо ли  были привинчены подвесные баки?" Ей-богу! Но тут
я уж не сдержался и говорю: "А там, товарищ полковник, никаких болтов  нет".
Так он  как гаркнет:  "Молчать!" Я и  притих. А  вот  командиру нашему  надо
сказать, что зубы точит на него начштаба. Это факт.
     --  Я  тоже так понял, что между  командиром полка и начальником  штаба
отношения... -- Телюков выразительно сжал кулак. -- Но что вдруг произошло?
     Ни Телюков, ни тем более Гречка ничего не знали о "столе дипломата".
     Выйдя  за ворота,  они повернули  к  посадочной  площадке, где их  ждал
вертолет  с   солдатами.  На  полдороге  офицеров  догнал  Рыцарь,  который,
очевидно,  успел  побывать  во  многих  дворах:  со  всех  сторон  доносился
неистовый собачий лай.
     Телюков поймал собаку за ухо:
     -- Ах ты ж, бродяга! Кто это позволил тебе отлучаться из вертолета?
     Рыцарь виновато заскулил.
     ...Полчаса спустя вертолет  снялся  с площадки и лег курсом на Холодный
Перевал.

     В  то   время,  когда  вертолет,  в  котором  летели  капитан  Телюков,
техник-лейтенант  Гречка  и все участники  экспедиции,  махал  крыльями  над
горным кряжем, начальник политотдела разговаривал по телефону с Поддубным.
     --  Вы,  Иван Васильевич, не больно  нажимайте  на капитана.  Прошу вас
встретить  его  без упреков  и шума.  Он  очень возбужден.  Вы  сами отлично
понимаете, что такое -- лететь над морем ночью без капли горючего в баках, а
потом  прыгать с самолета  черт знает куда, да еще в этакий буран!  Конечно,
жаль самолет, что и говорить. Но  что с  воза  упало, то пропало. Человек, в
конце концов, дороже  всего. Поэтому  и прошу вас... Почему предупреждаю? Да
видите ли,  тут ему угрожали трибуналом... Вознесенский... Одним словом,  вы
меня поняли?
     -- Понимаю вас, товарищ полковник.
     -- Вот и хорошо. Пускай Телюков отдохнет несколько дней под наблюдением
врача...  Да нет, ничего такого не  замечалось, но  ведь человек  побывал на
краю гибели... С этим нельзя не считаться. Ну, будьте здоровы! Что говорите?
Да,  как  мы  и  предполагали,  сорвало.  Кроме  того,  летчик  погнался  за
искусственным спутником. Ну, будьте здоровы!
     Поддубный,  разумеется,  и  не  собирался  ругать  летчика,  тем  более
наказывать  его,  не разобравшись во всех  подробностях  полета.  К тому  же
полагал, что самолет-нарушитель сбит, ибо Телюков вряд  ли мог промахнуться,
ведя огонь. Но после разговора с начальником политотдела он счел необходимым
в  свою очередь предупредить майора Дроздова и подполковника Асинова,  чтобы
они не вздумали преждевременно снимать допрос, а тем более упрекать  летчика
в нарушении летных правил. Во всех подобных случаях нужно соблюдать такт.
     И Телюкова  встретили в полку, как и подобает  встретить боевого друга,
товарища. С аэродрома привезли в городок на "Победе". Майор Дроздов сердечно
поздравил  летчика  с  благополучным  возвращением,  а  подполковник Асинов,
несмотря на свою пунктуальность, согласился заполнить документацию завтра, а
сегодня, мол, пускай летчик сходит в баню, отдохнет и выспится как следует.
     Что касается Байрачного, то ликованию его не было предела. Он готов был
открыть  митинг   по  поводу  благополучного  возвращения   своего  любимого
командира и сделал бы это, если б его не остановил замполит.
     Никто не  обидел Телюкова,  никто не  сказал  ему плохого  слова,  и он
чувствовал себя как  в родной семье. Одно лишь тревожило его -- Нина все еще
не  вернулась   из  госпиталя.  Подождав   ее   до  вечера,  он  продиктовал
телеграфисту телеграмму в адрес госпиталя, в которой сообщил Нине, что Антон
жив, здоров,  находится в  данное время в таежной хижине, охотится  на коз и
что он, Телюков, ждет свою любимую.
     Выходя из штаба  полка, он  скользнул беглым  взглядом по тумбочке, где
обычно почтальон  оставлял  почту,  и  вдруг  заметил  конверт  со  знакомым
почерком. Так и есть:  письмо от Нины. Вскрыл конверт и тут же, стоя, прочел
письмо:

     <i>"Любимый мой!
     Сегодня меня выписывают из госпиталя. Я так благодарна тебе за все, что
ты  сделал для меня. До конца жизни не забуду тебя. Но пойми меня правильно.
Не могу я вернуться к тебе. Не только потому, что мне  стыдно перед  людьми,
хотя мне действительно очень стыдно.
     Другое здесь играет  роль.  Рано или поздно, мне предстоит ответить  за
то,  что произошло...  Я  хорошо представляю  себе  положение,  в котором ты
очутишься, дорогой мой, если я приеду к тебе...
     Нет, лучше мне совсем  не  возвращаться... Забудь меня. Пускай светлыми
звездами стелется  тебе твоя дорога,  а я пойду  своей  тропинкой.  Куда? Не
спрашивай -- сама не знаю. Пока мне вполне хватит тех денег, которые  ты мне
оставил, а потом я  найду какую-нибудь работу. Буду  честно работать,  может
быть, это учтут, если вдруг мое преступление откроется.
     Через  пятнадцать  минут  отходит  поезд... Прощай,  любимый! Когда  ты
получишь  это  письмо, я  буду  уже  далеко...  Не  печалься. Я  знаю --  ты
мужественный  и  найдешь  в себе  силы,  чтобы  преодолеть  отчаяние,  если,
конечно, оно тебя охватит... Прощай. Целую тебя в последний раз.
     Нина".</i>

     У Телюкова помутилось в глазах. Этот страшный удар чуть не свалил его с
ног. Он весь  скорчился от  пронизывающей  боли, механически сунул письмо  в
карман  и  выскочил на улицу,  чтобы  не  позорить себя  перед  сослуживцами
непрошеными слезами.
     Почти механически добрался он до коттеджа, заперся  в комнате,  включил
свет. Попытался еще раз прочитать письмо -- и не смог. Строчки прыгали перед
глазами, в ушах звенело.
     Он без  сил опустился на  стул, склонил тяжелую голову на крепко сжатые
кулаки. "Эх, Нина, Нина... Какие бессмысленные вещи случаются в жизни... Что
же ты наделала, Нина?" -- сокрушался он.
     Поздно  вечером,  увидя  в квартире  свет, к  нему постучался  Григорий
Байрачный.
     -- Тебе чего? --  не очень  дружелюбно спросил Телюков, но дверь все же
отпер. -- Ну, что ты  хочешь? Утешать  пришел,  комсомольский вождь? Но я не
нуждаюсь  в  утешении.  Ты думаешь, что я  вот так и раскисну,  как сухарь в
воде? Нет, я еще не такие виды видывал. Меня сам черт не сломит.
     Байрачный  не  на  шутку  испугался,  увидев своего  командира в  столь
странном и подавленном состоянии. Он сразу  заподозрил, что это  последствия
ночного катапультирования.
     -- Да я... Видите ли... -- попятился было назад лейтенант.
     --  Что? Что  "видите ли"?  -- повысил  голос Телюков. Но осекся, увидя
лицо своего верного  товарища. Перед  ним стоял верный друг, а с кем же, как
не с другом, поделиться своей печалью?
     --  Гриша,  аллах бы окропил тебя  святой  водою, -- заговорил  Телюков
доверительно, обняв Байрачного. -- Ну и не везет  же мне. Понимаешь, Нина...
Да ты лучше сам прочитай. --  И он протянул письмо.  -- Только не вслух, про
себя читай.
     Байрачный быстро пробежал глазами по строчкам письма.
     -- Да-а...  -- сочувственно протянул он,  соображая, как и чем  утешить
друга. И вскоре  нашелся: -- Но вы  не думайте, что все потеряно! Мы  отыщем
ее. Да, да! Напишем во все концы страны -- и разыщем! Обязательно разыщем!
     -- Напишем,  говоришь? -- невесело усмехнулся  Телюков. -- Но  куда? На
деревню дедушке?
     --  Почему? --  горячо  возразил  Байрачный. -- В  справочные  бюро,  в
милицию, например. Э-э, не такие еще дела распутываются!
     Его  предложение  после   недолгого  размышления   показалось  Телюкову
достойным внимания.
     -- А в самом деле? -- загорелся он надеждой.
     -- Вот я ж и говорю..
     -- Ты, Гриша, голова!
     -- А то как же!
     Утром  Телюков сходил в  магазин  военторга, где  закупил  целую  пачку
конвертов.

        Глава десятая
     Наступал апрель, но суровая  зима все еще бесновалась,  мела снегом, то
мокрым и разлапистым, то сухим  и шершавым, как древесные  опилки. По ночам,
когда  городок  засыпал и затихал  аэродром, она стоголосой совой завывала в
чащобах, ткала сизые туманы, которыми застилала тайгу, горы и все вокруг.
     Но это были последние потуги. С  каждым  днем  все  выше  и выше в небо
поднималось солнце.  Под  его щедрыми  лучами,  под  теплыми  южными ветрами
темнели, жухли и оседали снега.  В ложбинах и  оврагах набрякали скрытые под
снегом  озерца. И вот в середине апреля  засверкали, зашумели вешние  воды и
веселыми ручьями понеслись к морю.
     Как-то  во время длительного ливня протекла  палуба баржи как раз в том
месте,  где  стояла  кровать Гришина.  Постель  намокла. Одеяло  и  простыни
старшина заменил, а матраца лишнего не оказалось. Гришин  поднялся на палубу
по какому-то делу, и в это время кто-то из солдат заменил ему матрац -- себе
взял мокрый, а майору подложил сухой.
     Оказалось, сделал это радист,  тот самый,  что летел с ним в вертолете,
-- рядовой Кошелев. "Товарищ майор, -- сказал он, -- я моложе вас, ко мне не
так легко привяжется ревматизм, как к  вам. Кроме того,  я отслужу свое -- и
домой. А вам всю жизнь служить..."
     Гришин полюбил солдат какой-то непонятной для него до сих  пор любовью.
Часто он выступал в роли руководителя политзанятий,  заменяя техника Леваду.
А  когда стало  известно, что большинство солдат гарнизона острова готовятся
поступать после  демобилизации  в  высшие учебные  заведения,  Гришин  начал
проводить с ними занятия по  алгебре, геометрии, физике  и химии, то есть по
тем предметам, в которых сам  был силен.  Баржа превратилась в  своеобразную
учебную аудиторию.
     Одним словом, майор Гришин  уже не чувствовал себя на острове одиноким,
забытым.  Только иногда,  когда с материка  прибывал  вертолет с продуктами,
пресной водой и газетами,  он вспоминал о  семье, и ему становилось  немного
грустно.  Вот  тогда и  влекло  его  на берег  поразмышлять  и  помечтать  в
одиночестве.
     Однажды вечером, любуясь удивительно  красивой лунной дорожкой, которая
тянулась по водной пустыне до самого горизонта, он неожиданно  уловил глазом
какой-то  неопределенный предмет,  подбрасываемый  волнами. Издали его можно
было принять за деревянный  щит небольших размеров или даже  за перевернутую
вверх  дном лодку.  Иногда  казалось, что  это  голова  кита.  Гришину  даже
почудился  было  фонтан,  ударивший  у  морского  животного   над   головой.
Неизвестный предмет  то  скрывался  в морской  пучине,  то  снова  выплывал,
переваливаясь через гребни относительно спокойны волн.
     Гришин распорядился принести ему бинокль и, вглядываясь в морскую даль,
распознал резиновую лодку. Волны подталкивали ее все ближе и ближе к острову
и наконец швырнули на прибрежные скалы.
     Лодка в море... Интересно и весьма загадочно.
     Пробуждались после  зимнего сна деревья, наливались  ароматными соками,
пьянели, тяжелели,  распухали  почки.  И уже не звенела,  как зимой, мерзлой
хваткой тайга, а  шумела  тяжело, сочно -- по-весеннему. Вечерами, собираясь
возле  казармы,  солдаты  пели песни. Откуда только взялись  птичьи  стаи! У
берегов,  черкая  крылом  воду,  носились  быстрокрылые чайки. Уже и к  морю
докатились первые вздохи весны.
     Это -- на материке.
     А  на остров Туманной,  лежащий за полосой замерзания, весна обрушилась
свирепыми вьюгами, часто переходящими в ливни. Снег не  таял, его смывало, и
весь остров несколько дней  лоснился,  похожий  на сплошной  ледяной  бугор.
Приходилось  солдатам  кирками  и  лопатами  прокладывать  дорожки, чтобы не
поскользнуться и не съехать с крутого берега в море.
     Но вот  и в районе  острова  установились  тихие и по-весеннему  теплые
вечера.  В  такие  вечера, накинув на  плечи  летную  куртку,  майор Гришин,
пользуясь  свободным от дежурства временем, выходил на берег, останавливался
на скале, которая  едва заметно вздрагивала под ударами волн, и  мечтательно
любовался необъятным водным  простором. Больше  здесь, собственно  говоря, и
любоваться было  нечем. Крохотный остров,  казалось,  все время находился  в
движении,   словно  дрейфующая  льдина.  Эту  иллюзию  создавали  бесконечно
катившиеся к берегу волны.
     Иногда вокруг Гришина собирались солдаты, и он рассказывал  им о тайнах
морей и океанов, о приливах и отливах, об охотниках за жемчугом, о  подвигах
морских  путешественников  и  о многом другом,  что  оставили  в  его памяти
прочитанные еще в детстве книги Виктора Гюго, Жюля Верна, Даниэля Дефо.
     До  сих пор Гришин, бывая преимущественно в обществе офицеров, не очень
присматривался  и  прислушивался  к  солдатам.  Для  него  они  были  просто
обслуживающим персоналом аэродрома. Совместная жизнь на острове сблизила его
с  солдатами,  и  он понял, что это чудесные молодые парни.  Большей  частью
начитанные и  уж,  во всяком  случае,  пытливые  и любознательные,  юношески
отважные и  смелые. А  сколько в них  уважения  к старшему, к  офицеру! И на
рабского чувства уважения, а благородного, сознательного.
     -- А  ну-ка,  товарищи,  все ко  мне! -- обратился  офицер к  солдатам,
которые попыхивали папиросами под будкой, где помещался  выносной  индикатор
радиолокатора.
     Кто-то посветил фонариком.  Да, это  была одноместная  надувная  лодка,
точь-в-точь  такая,  какую берут  летчики в  полет. На  ее  борту  виднелась
какая-то надпись, но издали прочесть было невозможно.
     Набежавшая волна сняла лодку со скал и отбросила в море. Потом ее снова
прибило к  берегу.  Кто-то из  солдат  подбежал к барже и приволок  пожарный
багор; попытался зацепить крючком, но не дотянулся.
     -- Осторожно, не проколите, а то утонет, -- предупредил Гришин.
     За дело взялся радист Кошелев.  Он лег на живот, свесился над обрывом и
попросил багор.
     -- Осторожнее, смотри!
     -- Не бойся, давай!
     -- Придерживайте Кошелева за ноги, -- распорядился Гришин.
     Багор заскрежетал по камням.
     -- Есть! -- крикнул Кошелев. -- Тяните меня!
     -- Зацепил:
     -- Зацепил...
     И  вот солдаты общими усилиями  выволокли  лодку на берег.  С  кормовой
части  свисали  обрезанные  концы  тонко  ссученной  веревки,  очевидно,  из
капрона, а на борту чернели буквы "Made in USA".
     -- Ого, да ведь это американская!  -- воскликнул  Кошелев. -- Смотрите,
откуда приплыла!
     -- Не приплыла, а прилетела, -- резонно заметил майор. Летчик, он сразу
сообразил, в чем тут дело. Один  из членов  экипажа бомбардировщика, сбитого
Телюковым, очевидно  выбросился из  самолета и благополучно приводнился,  но
через некоторое время, а может быть и сразу, его смыло волной, и он пошел на
дно. А лодку прибило к берегу.
     К такому выводу позднее пришли и эксперты.
     Майору  Гришину засчитали третье боевое  наведение, а капитану Телюкову
--  второй  сбитый нарушитель  границы. Ему передали в  виде трофея и лодку.
Телюков осмотрел ее и пренебрежительно заметил:
     -- Нет, этого "маде" мне не нужно.
     Он распорол лодку и швырнул ее в море.
     Таким образом, боевые дела шли совсем неплохо. В районе, где действовал
полк, случилось только одно безнаказанное нарушение границы, да  и то  не по
вине  летчиков,  а   по  вине  КП   дивизии,   в  данном  случае  полковника
Вознесенского.
     Капитана  Телюкова и замполита Горбунова, особо отличившихся при защите
воздушных рубежей  Родины, представили  к  правительственной  награде,  а  с
майора  Гришина сняли оба ранее наложенных взыскания. Каждый получил то, что
заслужил.
     Казалось бы, у подполковника Поддубного не было  никаких оснований быть
недовольным  собой.  Между тем  за последнее  время  он  часто  появлялся на
аэродроме,  КП,  в учебных классах мрачным  и раздраженным.  На подчиненных,
правда, голоса не повышал, но за малейшую ошибку в учебных полетах взыскивал
беспощадно. И все гнал летчиков на высоту, в стратосферу, или же  придумывал
такие упражнения, которые и Курсом боевой подготовки  не  предусматривались:
например, стрельбу  чуть ли не  на бреющем полете  и  атаки на  практическом
потолке МиГ-17.
     И  сам   иногда   подымался  на   практический  потолок   и  стрелял  с
кабрирования. Результаты этих стрельб были, очевидно, никудышные. Однажды он
сорвался в штопор  и падал с высоты  пятнадцать  тысяч метров до пяти тысяч.
Вылез из кабины с взмокшим чубом и бледным лицом.
     Загадочное поведение  командира полка не на шутку встревожило замполита
тем более что свои упражнения Поддубный на заносил в плановую таблицу. Иначе
говоря, планировал одно, а делал другое.
     -- Не понимаю вас, Иван Васильевич, и прошу объяснить, -- сказал как-то
замполит. -- Что вам, жизнь надоела? Или вы, быть может, полагаете, что  для
командира полка летные правила не писаны?
     -- Это небольшой эксперимент, -- уклончиво ответил Поддубный.
     -- Но почему же вы  держите его в  тайне? Почему не заносите в плановую
таблицу полета? Ведь вы сами каждый день подчеркиваете, что плановая таблица
-- незыблемый закон. Выходит, закон для летчиков, но не для вас.
     -- Берете меня за жабры, Андрей Федорович?
     -- Беру, -- решительно наступал замполит.
     -- Не хотите, значит, чтобы я разбился?
     -- Странные вещи вы говорите...
     Поддубный покосился на замполита.
     --  А не приходило ли вам в голову,  Андрей Федорович, -- сказал он, --
что нам с вами скоро придется локти себе кусать?
     -- То есть?
     --  Да  очень просто.  Будем  стоять  на  аэродроме  и кусать локти, --
повторил Поддубный. -- Я  -- первый,  затем -- вы, за  вами  --  Дроздов.  И
остальные -- все подряд.
     Разговор  этот завязался на СКП во время  полетов, и,  чтобы продолжить
его, Поддубный попросил замполита зайти к нему вечерком.
     --  Я вам  покажу одну штуковину. Есть у  меня прелюбопытнейший журнал,
верее, статья из этого журнала. Приходите обязательно, Андрей Федорович.
     ...Это была статья из  зарубежного военного  журнала. В ней шла речь об
авиационной новинке  того  времени  --  английском бомбардировщике,  который
американские инженеры модернизировали, попросту говоря -- выпотрошили: сняли
вооружение и  все  прочее, что сочли излишним, и, облегчив самолет,  подняли
его практический потолок до двадцати километров.
     Понятно, никаких бомб, в том числе атомных и водородных, бомбардировщик
нести не мог. Таким  образом,  этот  выпотрошенный бомбардировщик  мог  быть
использован для разведки, в частности, для фотографирования, а то и просто с
целью  провокационных  полетов,  чтобы показать:  вот, дескать, какова  она,
американская  техника! И объявить на весь мир: "Русские  отстали в  развитии
авиации!"
     -- Типичная  новинка "холодной войны", -- заметил замполит, внимательно
прочитав статью.
     Пока  он  читал, Поддубный  разжигал печку, засовывая  под дрова  куски
сухой березовой коры.
     -- Пусть будет так,  -- бросил он, не отрываясь  от  своего дела. -- Но
что  есть,  то  есть.  Т знаете,  некоторые зарубежные военные теоретики уже
выдвигают идею создания бомбардировщиков без стрелково-пушечного вооружения.
Дескать,   зачем  оно,  это  вооружение,  ежели   истребитель   не  достанет
бомбардировщика?
     --  Логично,  --  согласился  замполит,  --  но   они,  эти  зарубежные
теоретики, еще не видели наших ракет и, очевидно, ни черта не  знают о наших
новых сверхзвуковых  и  сверхвысотных самолетах-истребителях.  А может быть,
они выпотрошили бомбардировщик для того, чтобы прощупать нас?
     --  Может быть  и  так, --  согласился  Поддубный.  --  Еще  американцы
хвалятся каким-то У-2. По  их словам, этот самолет не признает ни границ, ни
государств.  А  редактор   авиационного  отдела  газеты  "Нью-Йорк   джорнел
Америкен"  окрестил У-2  "примадонной  научного  шпионажа".  Вы  слышите  --
научного!  -- Поддубный  зло  плюнул  на дрова,  сложенные  под  печкой.  --
"Примадонна"! "Не признает ни границ, ни государств"! Хотел бы я увидеть эту
"примадонну"  после встречи с  Телюковым! Он бы показал этой проститутке где
раки зимуют...  Но МиГом ее не достанешь, и меня волнует то, что нам до  сих
пор не дали новых самолетов. А между прочим, многие из полков ПВО страны уже
получили их на  вооружение. А нам почему-то не  дают. Вот что тревожит меня,
Андрей Федорович! Полковник Вознесенский  заладил одно и то же: "Овладевайте
как  следует  той  техникой, которую  имеете". Ну  что за человек! Ничего не
видит дальше своего носа. А  еще в генералы метит! Я  ему покажу генерала! Я
его разнесу -- дым пойдет!
     Замполит, сидевший до того на стуле, встал и заходил по комнате.
     --  Вы,  Иван  Васильевич, --  сказал он после некоторого раздумья,  --
учтите   одно:   разнесете  Вознесенского  или  не  разнесете,   а  вам   не
поздоровится, если в дивизии станет известно о ваших экспериментах.
     Поддубный  в  свою  очередь  зашагал  по  комнате,  потом  остановился,
прищурился, смахнул спадавшую на лоб прядь волос:
     --  А что  же,  по-вашему,  делать? Сидеть  сложа руки? Да, я испытывал
возможности  МиГа, бросал  его на динамический  потолок. Бросал,  потому что
уверен: вряд ли теперь сунутся к нам нарушители границ на средних высотах.
     -- Не то нужно делать, -- возразил замполит.
     -- А что? Ну-ка, посоветуйте.
     -- Первым делом ставить вопрос о новых самолетах.
     -- Как это -- ставить? -- Поддубный развел руками. -- Речь об этом была
в штабе дивизии. А там знаете что  мне  сказали?  "Москве виднее, кому  чего
давать в первую очередь". И  опять  за свое:  "Овладевайте,  мол,  тем,  что
имеете". Оно,  конечно, верно, есть еще такие летчики, которые и от МиГа  не
взяли всего. Есть, Андрей Федорович, и у нас такие. Но это -- единицы, и  мы
не можем на них ориентироваться...
     Поддубный хотел что-то добавить, но замполит опередил его:
     --  Москве  виднее  --  это  несомненно. Сверху  всегда виднее --  шире
горизонт. Но плохи те местные руководители, которые сидят молча, словно воды
в рот набрав, боясь лишнее слово молвить. А таких у нас немало.  Это, знаете
ли, еще от культа  личности,  когда многие боялись  рот раскрыть. Но времена
теперь иные. В Москве прислушиваются к голосам снизу. Почему бы  нам в самом
деле не снять телефонную трубку  и не напомнить о себе министру? Так, мол, и
так, скажем,  дела  у нас на  сегодняшний  день таковы, что можно  ожидать в
кавычках  высокого  гостя;  дайте  же  и  нам  что-нибудь  такое,  чтобы  на
соответствующей высоте было чем  достойно  встретить "примадонну"...  Как вы
смотрите на это, Иван Васильевич?
     -- Вы предлагаете через голову начальства?
     -- Почему через голову? Можно с разрешения, а то и рапортом по команде.
Гляди   --  министр   кого-нибудь   там   и   расшевелит,   заставит   живее
поворачиваться. Еще и спасибо скажет нам.
     -- А что вы  думаете? -- помолчав, заметил Поддубный. -- Пишите, Андрей
Федорович, рапорт, а я подпишу. Пишите сейчас же. Ковать железо хорошо, пока
оно не остыло!
     И он принялся диктовать Горбунову рапорт.

     За окном лил теплый весенний дождь. Падали крупные, тяжелые, как спелая
земляника,  капли. Омытая дождем и согретая солнцем тайга  благоухала пряным
духом свежей  молодой  листвы и сырых корневищ. Даже  во  рту  ощущались эти
густые и стойкие весенние ароматы.
     Телюков затворил окно и подошел  к столу,  за  которым сидел  лейтенант
Байрачный,  просматривая очередную почту.  Из различных концов страны пришло
уже более двадцати ответов на запрос о местонахождении Нины.
     -- Ну что?
     --  Все  то  же.  "Таковая гражданка  у  нас не  проживает", -- ответил
Байрачный.
     Он понимал душевное состояние  командира  и  старался  хоть  чем-нибудь
помочь ему, если не делом, то словом. Однажды он даже посоветовал ему забыть
о Нине.
     -- Не говорите глупостей, Гриша! -- резко оборвал его Телюков. -- Пусть
даже не  моя будет Нина,  но  мы должны ей помочь.  Это наш долг.  Мы должны
вывести ее из нелепого тупика, в котором она очутилась.
     Байрачный сложил письма  и вынул  сигарету,  но, вспомнив, что Телюков,
как будущий космонавт, бросил курить, положил сигарету назад в пачку.
     -- Вы серьезно собираетесь в космонавты? -- спросил он.
     -- А зачем бы я напрасно воду мутил?
     -- Да ведь рискованно это.
     -- А вы, лейтенант, не думайте о том, что касается страшным.
     -- Как это -- не думать?
     -- Очень просто. -- Телюков сел на стул, лицом к спинке. -- Герои тем и
отличаются от трусов  -- этих презренных существ, -- что они умеют заставить
себя   не  думать  о  страхе.   Вспомните  Колумба,  Нансена,   челюскинцев,
папанинцев... Нет, это не отчаянные головы! Это люди величайшей силы  воли и
мужества. Идя на великие  дела, они заставляли себя не думать о  страхе. Они
думали  о  подвиге во имя  науки. Конечно, такие  мысли не  возьмут верх над
трусостью, если человек не чувствует себя сыном своего народа. Ведь герой --
это вместе  с тем и патриот. А  вспомните  о Ленине.  Мог бы он стать вождем
пролетариата, революции,  если бы думал о том, что  ему угрожает? Нет! Ленин
сознательно  отбрасывал  мысль  о  страхе  и  смело  шел вперед к светлой  и
прекрасной цели. Ум, величайший  ум,  помноженный на необычайную силу  воли,
сделал  его  гением,  героем,  вождем.  Ради  революции, ради великого  дела
пролетариата он готов был пожертвовать жизнью...
     Щеки летчика раскраснелись, глаза сверкали.
     -- Настоящего  советского  человека  на  пути  к  великой цели ничто не
остановит,  --  продолжал  он  горячо. --  Если  хотите  знать,  ради  слов,
переданных по радио:  "Я,  гражданин Советского Союза, член ленинского союза
молодежи,  капитан Советской Армии Филипп Кондратьевич Телюков, нахожусь  на
Марсе", -- ради этих слов я, не задумываясь, готов отдать свою жизнь. И если
б я умирал  на Марсе,  или на Луне, или еще  на какой-нибудь планете, где не
ступала нога человека,  то умирал  бы  с песней, и называлась бы  эта  песня
"Победа".  А  вы  говорите  --  страшновато! Значит,  у  вас пока что  мозги
повернуты не в ту сторону,  в какую надо, и душа  ваша  свила себе  гнездо в
одной  из  ваших пяток. Одним словом,  если вы будете думать  о  страхе,  то
летчика из вас никогда не получится.
     -- А я уже летчик...
     -- Нет... Пока что вы -- пилот... Ну, может быть,  чуточку выше пилота,
потому что стреляете.
     -- Вы  меня обижаете, товарищ капитан. Но если вы  действительно такого
плохого обо  мне мнения, то  вот  увидите, я тоже  подам рапорт, чтоб и меня
взяли в космонавты.
     -- Не возьмут! -- уверенно возразил Телюков.
     -- Почему?
     -- Душа не на том месте, где ей быть надлежит.
     -- Где ж она по-вашему? -- начинал злиться Байрачный.
     -- Я уже сказал: там, -- и Телюков кивнул на его ноги.
     --  Неправда!  Вот она где! -- Байрачный с мальчишеским  задором ударил
себя в грудь.
     Телюков  любил  иногда  острым  словом  встряхнуть  кое-кого из молодых
летчиков, чтобы те не зазнавались, не почивали на лаврах, а больше думали об
учении. Но, увидев, что лейтенант уже закипает гневом, сказал примирительно:
     --  Ну ладно, будет. Я  пошутил.  Оставайтесь  в полку.  Я  вам поручаю
вскрывать  все письма, которые будут приходить в мой адрес. Нападете на след
Нины -- с меня будет причитаться... А я буду ждать исполнения заветной своей
мечты -- полета в космос!
     Это было сказано не ради  красного словца. Телюков действительно со дня
на день ждал вызова в  школу космонавтов.  Не имея никакого представления об
этой школе, не зная, чему и как там учат, он тем не  менее настойчиво изучал
планеты  Солнечной системы, забрал  всю  литературу по  астрономии,  которая
имелась в  библиотеке,  и  часто, заложив руки  за  голову, мысленно блуждал
вдоль  берегов марсианских каналов или спускался в лунные кратеры... А  иной
раз  фантазия  переносила  его на Венеру, где он плыл в  какой-то диковинной
гондоле по безбрежному океану...
     Он все  больше  и  больше  проникался мечтой  о  полете  в  космос,  не
пренебрегая,  однако,  и  своими занятиями  на Земле,  отлично  понимая, что
только  с  самолета можно пересесть  на космическую  ракету.  И когда в полк
пришло приказание об откомандировании группы летчиков,  инженеров и техников
для овладения новейшими  самолетами-перехватчиками, Телюков первым  дал свое
согласие ехать на переучивание.
     И однажды  утром он распрощался с МиГом. Так прощается хозяин со старым
своим верным конем, предпочтя ему молодого: с жалостью, но в то же время и с
сознанием жизненной необходимости.

        Глава одиннадцатая
     Прошло более трех месяцев.
     Миновал период дождей, досаждавший летчикам и  авиационным специалистам
не  меньше, чем метели и морозы.  Голубым куполом  раскрылось над аэродромом
лето. Летай да  летай  в такую погоду, когда, как  говорят  летчики, миллион
высоты. Только изредка наползали черные  тучи, отбрасывая на  землю зловещие
тени, и  тогда над  горами ослепительно  белыми зигзагами сверкали  молнии и
грохотали раскаты грома.
     За все  это время ни один чужой самолет не нарушил границу, и  в  полку
шутили:
     -- Нагнал Телюков страху на охотников прогулок по чужому небу.
     Шутки шутками, а так оно и было.
     Сосредоточивая,  как и  прежде, главное  внимание на боевом  дежурстве,
подполковник  Поддубный   последовательно  и  методически   проводил  летное
обучение. Днем и ночью, над сушей и  над морем не умолкал грохот моторов. Не
было  реального противника  --  летчики-перехватчики  гонялись  за условным,
прошивая  пушечными   очередями  воздушные  и  наземные  мишени;  прыгали  с
парашютами на землю и в море; взлетали  и садились на  аэродром,  зараженный
радиоактивными   веществами;  отсиживались  в   бомбоубежищах  и  занимались
разминкой на спортивных снарядах.
     И так день за днем, ночь за ночью.
     В свое время великий французский писатель Виктор Гюго  написал роман  о
тружениках моря. Будь он жив, и, если бы довелось ему  побывать на  Холодном
Перевале, он, пожалуй, написал бы роман о тружениках воздуха -- летчиках.
     Подходил к концу срок переучивания на новых самолетах.
     Первыми в полк возвратились на пассажирском военном самолете инженеры и
техники.  Среди них находился  и техник-лейтенант Максим Гречка. На  просьбу
младших авиационных специалистов рассказать о новой технике он только руками
разводил:
     --  Прилетят --  увидите. Это такое,  что не приведи господь!  Как даст
летчик газу, так сразу от земли -- в стратосферу. Мгновение, и уже не видишь
самолета. И  жди,  когда дойдет  до  твоего уха  грохот! И уже  на из  пушек
стреляет летчик, а выпускает  ракеты, и те ракеты сами находят цель. Скажем,
атакованный  самолет --  удирать,  а  ракета  --  за  ним. Бах  -- и  только
металлические брызги в воздухе. Вот что такое эти самолеты!
     Многих  интересовала  новинка. Поэтому  не  удивительно,  что встречать
возвращающихся летчиков собрались  на аэродроме не только служащие полка, но
и  тыла. Прибыли офицеры дивизии. С острова  Туманного прилетел на вертолете
майор  Гришин. И каждый  гость, будь  он даже рангом выше  Поддубного, шел в
будку  СКП и  пожимал  ему  руку. Ведь это  он  воспитал  летчиков,  которые
оказались способны овладеть новейшей, лучшей во всем мире техникой.
     -- Внимание! Самолеты приближаются и через пять минут  будут над  нами,
-- передавал из СКП Поддубный.
     На  аэродроме стало  тихо-тихо. Слышно было  даже, как далеко за летным
полем  в  густых  травах  перекликались  куропатки.  Все  присутствующие  на
аэродроме  устремили свои  взоры на горный хребет, над  которым белоснежными
лебедями плавали одинокие облачка. Между ними вот-вот должны были показаться
сказочные самолеты.
     -- Идут! -- раздался чей-то восторженный возглас.
     -- Идут! Идут!
     Пять самолетов вынырнули из-за  горного  хребта. Летели  они ключом,  в
правом пеленге.
     Возглавлявший группу майор Дроздов запросил разрешения на посадку.
     -- Я  --  "Тайфун", посадку разрешаю, -- передал по радио  подполковник
Поддубный.
     Заранее было оговорено, что капитан Телюков покажет "класс пилотажа", и
летчик повел свой самолет в сторону от посадочного круга.
     -- Наблюдайте с северо-западного направления, --  передал он по  радио,
когда  майор Дроздов,  замполит Горбунов, капитан Макаров и лейтенант  Скиба
приземлились на аэродроме.
     Приближался  самый интересный момент. Максим гречка,  который  стоял  в
окружении младших авиационных специалистов, объяснял им:
     --  Если бы  сейчас Телюков  прошелся над нами на бреющем,  то нас, как
мякину, сдуло бы с  аэродрома. Посему он  пойдет  стороной.  Да вы, пожалуй,
ничего и  не  заметите.  Это  будет  подобно  молнии. Пойдемте-ка поближе  к
динамику.
     Механики-эксплуатационники,   оружейники,   прибористы,   кислородчики,
радисты столпились  возле СКП. Вскоре над горными  вершинами мелькнуло нечто
подобное узкой пике,  затем  эта пика перевернулась  носом вверх  и  стрелой
понеслась в небо.
     -- Пять  тысяч...  десять тысяч...  семнадцать... и еще...  и  еще... и
еще... -- отсчитывал летчик высоту по прибору.
     И просто поразительно: ни звука, ни шума.
     Но  вот,  уже когда  самолет  скрылся  из виду,  внезапно  ударил гром,
дружным эхом откликнулись горы и тайга. Только теперь долетел звук. Самолета
давно уже не видно, а грохот гремит по-прежнему, воем отдается в горах.
     -- Вот ?то -- машина!
     --  Вот  она,  авиационная  мощь  нашей  страны!  --  то  там,  то  тут
раздавались взволнованные возгласы.
     Далеко, вероятно,  занесло Телюкова  на  развороте. Вернулся  он  минут
через  десять.  Тем  временем все  толпились  вокруг  прибывших  летчиков. В
скафандрах  и  компенсационных костюмах, они  и на летчиков не  были похожи,
скорее  напоминали водолазов.  Спустись такие "водолазы"  на землю  лет пять
назад, люди несомненно приняли бы их за посланцев какого-нибудь иного мира.
     Но это  были  наши,  советские летчики, которых  ученые,  конструкторы,
инженеры, рабочие подняли  на недосягаемую высоту, на  новую  ступень боевой
готовности.
     -- Как  полагаете, Андрей Федорович, -- Поддубный  подмигнул замполиту,
здороваясь с ним, -- теперь нам "примадонна", надеюсь, не страшна?
     --  Да,  теперь мы  встретим  ее,  как  надлежит  порядочным  кавалерам
встречать высокопоставленных дам...
     Пятерка  новых  самолетов выстроилась в  ряд  на краю  летного  поля. В
сравнении с ними МиГи казались уже старыми тихоходами.

     -- Есть какие-нибудь сведения о Нине? А что слышно о школе космонавтов?
Не вызывали? -- спрашивал у Байрачного Телюков, снимая скафандр.
     Тот отрицательно покачал головой.
     -- И о Нине пока не слыхать, и школа молчит.
     Байрачный был  невесел. Парня  брала  зависть.  Еще бы!  Его однокашник
Скиба уже летает на новой машине, а он --  на МиГе. Телюкову понравилась эта
зависть, и он сказал одобряюще:
     --  Не вешай  носа, Гриша!  Полтора, от  силы два месяца --  и  ты тоже
будешь летать  на  этом самолете. Обещаю тебе это. Машина -- чудо,  проста и
легка в управлении.
     -- Отец  ко  мне собирается в гости...  А вы не знаете моего  отца! Как
услышал, что Скиба -- а ведь он мой земляк  -- летает на новом самолете, а я
--  все еще на старом,  бог знает что с ним сделается!  Он  такой... А кроме
этого, все допытывается в письмах,  кто она да что она -- жена моя. Туркеней
все называет... Слишком уж большое любопытство проявляет.
     -- Не унывайте, Гриша! --  Телюков дружески похлопал товарища по плечу.
-- Не найдется человека, которому Биби могла бы не понравиться...
     --  Да, она у меня... Это  верно...  -- обрадовался лейтенант  и  начал
восхвалять жену, но, вспомнив, что это нескромно, замолчал.
     Вскоре они уехали в городок. Порученные  Телюковым дела по розыску Нины
Байрачный  вел  солидно.  На столе  лежала  объемистая  пачка  распечатанных
конвертов. Каждый город, откуда приходили  ответы, Григорий обводил на карте
кружками,   и   кружки   эти   вытягивались   все  дальше  и   дальше  вдоль
железнодорожной магистрали.
     -- Весьма возможно, что Нина изменила фамилию, -- предложил Телюков. --
Боится тюрьмы.
     Тут же на столе он обнаружил нераспечатанный конверт.  Это  было письмо
от Вано Махарадзе, который уехал в академию "догрызать науку", как он писал.
Вано тоже интересовался Ниной, спрашивал, удалось ли напасть на ее след.
     -- Плохи дела с Ниной, -- грустно заметил Телюков. -- А я, брат,  купил
"Волгу". Думал, буду в свободное время кататься с женой...
     -- "Волгу"?  А где же она? -- заинтересовался Байрачный,  который  тоже
мечтал если не о "Волге", то о "Москвиче".
     -- Отправил по железной дороге. Скоро прибудет. Можно на рыбалку ездить
на  озеро. Говорят, там огромные сомы водятся. Вот такие! -- Телюков  развел
руками.  -- И на аэродром, конечно, будем ездить. Машина,  она ого как нужна
летчику-перехватчику. Чуть что -- и ты на аэродроме, у самолета...

     "Волга" прибыла неделю спустя после того разговора. А еще неделю спустя
из-за  этой "частной собственности на колесах" Телюкова вызвали на заседание
комсомольского комитета.
     А случилось вот что.
     Начальник  клуба  старшина  Бабаян  по совету  Байрачного пригласил  из
местной  филармонии концертную бригаду.  Выехало восемь артистов. Как раз на
две  легковые машины. Подполковник Поддубный  попросил  Телюкова съездить на
станцию в паре с Челматкиным.
     -- Можно, -- согласился Телюков.
     -- Не забывайте только,  что "Волга" --  не самолет, а  пассажиры -- не
дрова.
     -- Ясно.
     В  кабине рядом с  Телюковым уселась молодая актриса,  исполнительница,
как  потом выяснилось,  жанровых песен Вероника Турчевская.  Она,  казалось,
сошла  с модного журнала  и вот сидит живая, грациозная, избалованная славой
и, чего греха таить, довольно-таки привлекательная.
     Дорога долгая, молодые люди познакомились, и Вероника тут  же в  машине
исполнила "очаровательному" владельцу "Волги" песенку про веселую девушку  и
стыдливого  паренька.   Песенка   была  чересчур,   как   говорил   Телюков,
разухабистая и исполнялась с явной целью подзадорить "летчика-провинциала".
     Если не  такой же  песенкой, так соленым  анекдотом ответил  бы  певице
Телюков, не  будь он стеснен: позади сидели  пожилые  люди --  муж  и  жена.
Откровенно говоря, Телюкова удивляло, как Вероника их не стыдится.
     На привале Турчевская попросила летчика  нарвать ей  лесных  цветов  и,
когда молодые люди остались  вдвоем, спросила, не согласится  ли он покатать
ее после концерта? Съездить куда-нибудь в горы, например, за перевал.
     -- С удовольствием,  -- согласился Телюков. --  Я  как раз  на  рыбалку
собирался вечером, на озеро. Уху варить умеете?
     -- Умею.
     -- Вот и прекрасно. Договорились.
     Вероника многообещающе улыбнулась.
     Концерт состоялся  на дворе,  на той самой  площадке,  где  зимой  была
"Ледяная   Венеция".   Со  сцены  Вероника   Турчевская   выглядела   просто
очаровательной и окончательно вскружила  парню голову.  Разумеется,  никаких
серьезных намерений  у  него  не было, просто не  прочь  был приволокнуться,
пользуясь  удобным случаем.  Коль  уж так случилось с Ниной, значит, ему  на
роду написано оставаться "вечным холостяком".
     Он слушал концерт, но все его помыслы были  заняты предстоящей поездкой
на озеро  с очаровательной певицей. Лейтенанту Скибе, который тоже собирался
ехать на озеро, он сказал как мужчина мужчине:
     -- Вы,  Петр, оставайтесь  сегодня  дома... Я  решил  приволокнуться за
артисткой...
     -- Как приволокнуться? -- удивился Скиба, который пока еще ни за  одной
девушкой не ухаживал. -- А Нина?
     Телюков пожал плечами:
     -- Нина... Она покинула меня. А я ведь не монах, в самом деле!..
     Артисты  на  ночь остановились в гарнизонной гостинице. Не  дождавшись,
пока Вероника переоденется и соберется, Телюков сам пошел к ней. Он поднялся
на  крыльцо коттеджа и  вдруг услышал за неплотно притворенной дверью  голос
певицы:
     -- Поедем, Мишель! Я этому рыжему капитанчику улыбнулась в дороге, он и
растаял, как воск на солнце... Хоть бери и лепи чертиков... Да ты не ревнуй.
     Мишель, артист "оригинального жанра", плюгавенький и щуплый, прыснул со
смеху.
     -- Прогуляемся вдоль озера, -- продолжала уговаривать его Вероника.  --
Он еще нам и рыбы наловит...
     "Ах ты!.."  -- вскипел Телюков. Он круто повернулся, добежал до машины,
сел в кабину и сидел несколько минут, не зная, что предпринять -- позвать ли
Скибу или вообще отменить рыбную ловлю? Саднило покарябанное самолюбие.
     Но вот к нему в вечерних сумерках приблизились двое.
     --  Вы уже здесь? -- Вероника  заглянула  в открытую дверцу  машины. --
Простите,  мы  немного  задержались.  Познакомтесь, пожалуйста, мой  друг  и
коллега, артист оригинального жанра.
     -- Мишель Горохалинский! -- театрально отрекомендовался артист.
     -- Подхалимский? -- переспросил Телюков, сделав вид, что не расслышал.
     Мишель застыл в позе обиженного.
     --  Я, кажется, обидел вас?  -- спросил  Телюков, прикидываясь  наивным
простачком.  --  Но  я туговат  на  ухо.  Оглох  от  реактивного  двигателя.
Садитесь, пожалуйста, и считайте меня своим покорным слугой.
     -- Филипп, вы -- прелесть! -- обрадовалась Вероника.
     -- Всегда был таким. Вот только дефект со слухом...
     Когда Вероника  и  Мишель  (им и  в  голову не пришло,  что  глуховатых
летчиков не бывает и быть не может) умостились на  заднем сиденье, Телюков с
любезной улыбкой сказал, что  артистам не мешало бы взять с  собой плащи или
что-нибудь в  этом  роде. Возле  озера, дескать, сыро, прохладно.  А он пока
заведет мотор.
     -- Правильно, -- сказала Вероника. -- Так ты сбегай, Мишель.
     Тот поспешил за  плащами, А Телюков завел мотор и, круто развернувшись,
вылетел на дорогу.
     -- Куда же вы? -- Вероника привстала, чувствуя что-то неладное.
     -- Не волнуйтесь. Надо бензином подзаправиться.
     Сигнал. Узнав офицера, солдат поднял шлагбаум. Свернув  влево,  "Волга"
проскочила  через мост  и с бешеной скоростью  помчалась  под  гору, едва не
задевая боками каменные глыбы.
     -- Вы с ума сошли! Куда вы! Остановитесь! -- закричала Вероника, толкая
капитана маленькими острыми кулачками в плечи.
     --  Спокойно,  душенька, а то,  не приведи  аллах, растаявший как  воск
рыжий капитанчик не справится с рулем,  врежется в каменную глыбу и тогда не
из чего будет лепить чертиков.
     -- Ой, боже! -- ахнула певица. -- Вы слышали... Вы подслушали...
     -- Представьте себе -- да. Но совершенно случайно.
     Когда  машина  вынесла их на перевал,  Телюков  свернул влево на  узкую
дорогу.  Под  колесами  зашуршала  мелкая  галька.  Машина  запетляла  среди
деревьев. Здесь было темно, как в неосвещенном туннеле.
     Вероника всхлипнула:
     -- Куда же вы везете меня?
     -- Туда,  где  волков  смолят, --  с невозмутимым  спокойствием  и даже
мягкостью  в голосе  ответил Телюков. --  Вам приходилось  когда-либо видеть
опаленного волка? Не приходилось? Ну, так увидите.
     -- Как вы жестоки! Я буду кричать.
     --  Сделайте  одолжение.  Но,  во-первых,  вы  можете надорвать  горло,
во-вторых,  кричать в  тайге -- бесполезное  занятие. Ну, положим,  спугнете
медведя -- и только. Людей здесь не водится.
     -- Я буду жаловаться вашему командиру!
     --  Это можно.  Но  ведь мы  с вами,  если я  не  ошибаюсь,  условились
совершить прогулку вдвоем, не так ли? Без посторонних.
     -- Вы нахал!
     -- Возможно, -- так же невозмутимо согласился Телюков.
     -- Идиот!
     -- Все может быть, но врачи пока ничего такого не замечали.
     Вероника притихла, соображая, вероятно, как быть дальше. Неожиданно она
зарыдала:
     -- Простите меня, капитан! Простите, прошу вас!
     Телюков остановил машину.
     -- Так вот,  моя милочка, -- сказал он. -- Никогда не  думайте,  что вы
бог весть что... И  если  бы  вы  хоть  немного представляли себе, что такое
служба летчика, ночного перехватчика к тому же, то, вероятно, смотрели бы на
него, как  на святого. Кто-кто,  а летчик видел  и  опаленного волка, и  еще
кое-что,  чего  вам  не  доведется  видеть никогда. А теперь успокойтесь:  я
разверну машину при первой возможности и отвезу вас к вашему Мишелю. Он что,
француз? Или это его театральный псевдоним?
     -- Михаил он.
     -- Так, значит, и вы не Вероника?
     -- Верой меня зовут.
     --  Такие  чудесные  русские  имена  --  Вера  и  Михаил,  а   вы   ими
пренебрегаете. Ну как же! Михаил... Не звучит со сцены...Тьфу! Какие  же  вы
слуги  своего народа,  если чураетесь  родительских имен? А небось ни одного
иностранного языка не знаете? -- Телюков сказал несколько фраз по-английски.
--  Не понимаете? Ну, ладно. Успокойтесь.  Я  отвезу вас назад. Надо  только
найти место для разворота. Дорога больно узкая.
     Вернись  они сразу  в  городок, об этом инциденте никто б  и  не узнал,
кроме Мишеля.  Побесился бы он немного -- и дело  с концом. А они взяли да и
поехали на  озеро. Этого захотела сама Вероника, которая  вдруг поняла,  что
"рыжий  капитанчик" не такой уж простачок периферийный, как  показалось ей с
первого взгляда, да и вообще, как видно, человек порядочный.
     Она пересела к нему, доверчиво протянула руку:
     -- Еще раз  прошу простить меня,  капитан. Я очень глупо поступила. Мне
стыдно, поверьте. Давайте будем друзьями.
     --  Давайте, --  согласился Телюков,  но  прежний  его интерес  к  этой
женщине  уже пропал.  На казалась  ему  пустой, недалекой, к  тому  же дурно
воспитанной.
     А ночь стояла прелестная, тихая. В небе переливались звезды.  За осокой
и  камышами  переливался  при   лунном  свете   плес.  И  отовсюду  долетали
таинственные шорохи не  то  зверей,  не  то каких-то, должно  быть,  крупных
ночных птиц.
     --  Боже  мой, как  здесь чудесно! -- воскликнула Вероника, потрясенная
красотой ночи. "Она еще  способна восхищаться!" -- пренебрежительно  подумал
Телюков; он никак не мог  простить этой легкомысленной  девице оскорбления и
теперь жалел, что не повернул назад и не отвез ее к Мишелю.
     Не  уделяя  своей спутнице  ровно  никакого внимания, он молча вылез из
машины, надул лодку и поплыл на  ней сквозь густые камыши на середину плеса.
В заранее облюбованном месте поставил перемет и поплыл обратно.
     Пригорюнившись, сидела в машине Вероника. Она чувствовала --  летчик не
простил ей обиды. Видела, что перед ней был гордый и сильный человек. К тому
же отчаянный, если  не побоялся  один,  в кромешной тьме  пробиваться сквозь
камышовые заросли... Он и нравился  ей,  и вызывал какое-то  чувство страха.
Единственное, что  ее успокаивало, это сознание того, что  он  --  офицер, а
офицер  вряд ли позволит  себе  какой-либо грубый  поступок  по отношению  к
женщине.
     В  ночной  тишине  гулко  доносился  каждый  звук. Всполохнется, ударит
крыльями по воде  дикая  утка, а кажется,  будто в камышах возится  какое-то
чудовище. И невольно вздрогнешь и оглянешься вокруг.
     --  Мне  страшно  здесь  одной,  --  сказала  Вероника,  когда  Телюков
возвратился к машине.
     -- В  машине  страшно?  Или  вы  меня  испугались?  Не  бойтесь.  Рыжий
капитанчик смирный, как ручной медведь, -- не тронет, не укусит.
     -- Но ведь я просила у вас прощения! -- взмолилась Вероника, и в голосе
ее послышались  слезы. -- Я  дурно  поступила... не  знала...  не  думала...
Никогда еще с летчиком не встречалась...
     -- А при чем здесь летчик?
     -- Отвезите меня назад. Ну, пожалуйста! Я вас очень прошу!
     -- Хорошо, -- подумав, ответил Телюков. Открыв заднюю  дверцу, он начал
одеваться. -- А я-то надеялся, -- сказал он шутливо, -- что мы уху сварим...
Ну, как хотите. Домой так домой.
     Он сел  за руль,  включил освещение. Лицо у Вероники было  бледное, под
глазами темнели  круги, она вся дрожала.  Но  не  успел  Телюков  нажать  на
стартер, как из тайги двумя полосами сверкнули автомобильные фары. Очевидно,
ехали еще какие-то рыбаки из полка.
     -- Кто б это мог быть? -- спросила Вероника.
     -- Скорее всего, наши.
     Телюков  не ошибся. На  "газике" прикатил Байрачный. Соскочив на землю,
он крикнул:
     -- Товарищ капитан, вам приказано немедленно вернуться.
     -- Боевая тревога?
     --  Хуже! -- Байрачный засмеялся. -- Там  один артист поднял такой шум,
что не приведи господи! Разбудил замполита и уверяет, будто  вы  его невесту
увезли. Вот меня и послали на розыски.
     -- Что? Как  вы сказали? -- Вероника вышла  из  машины.  --  Ах,  какой
подлец! Передайте  Мишелю, --  повернулась она  к Байрачному, -- что  мы  не
вернемся. Тоже нашелся "жених". -- Она презрительно фыркнула. -- У него жена
и... Одним словом, мы не поедем.
     -- Э,  нет, -- возразил Телюков. -- У нас, военных,  приказ -- закон, и
никаких разговоров. Поехали.
     -- А уха?
     Но Телюкову было не до ухи.

     В штабе полка светилось лишь  одно окно  -- в кабинете замполита.  Окно
было расположено низко и позволяло видеть, что делается в кабинете. Замполит
похаживал из угла в угол, а на диване, втянув голову в плечи, сидел артист.
     Поднимаясь на крыльцо, Телюков услышал, что и  Вероника следует за ним,
хотя он просил ее подождать в машине и не вмешиваться в его дела.
     -- Вам сюда незачем, -- сказал он.
     -- Я должна обязательно поговорить с вашим начальником,  --  решительно
запротестовала певица. Ее не  смог  остановить даже строгий вид вооруженного
часового.
     На  шум  вышел замполит.  Узнав,  что  здесь  происходит,  он  приказал
дежурному пропустить актрису.
     И  вот  их  четверо в кабинете.  Телюков не смог сдержать улыбки, когда
увидел, каким козырем подошла к замполиту Вероника.
     -- Я не вещь, которую можно увезти! -- сказала она с апломбом. --  Мы с
капитаном  условились прогуляться  и  поехали.  Что  ж тут такого?  Я  знаю:
капитан  не женат. А у него,  -- девушка  презрительно  поглядела в  сторону
артиста, -- у него жена...
     Майор Горбунов опешил.
     -- Что касается капитана, -- продолжала Вероника, -- то он  вел себя со
мной корректно, как и подобает офицеру... А ты, -- она повернулась к Мишелю,
-- я  даже не понимаю, как ты осмелился?.. --  Тут она  опять  вошла  в свою
роль.
     --  Но  ведь  ты пригласила  и меня,  -- Мишель  метнул на нее  злобный
взгляд.
     -- Приглашала, потому что не знала  капитана... А потом... Потом я сама
захотела проехаться к озеру. Понимаешь -- сама.
     -- Они подло удрали от меня, -- настаивал на своем Мишель.
     -- Ну, молодой человек, -- замполит пожал  плечами, --  я здесь уже  ни
при  чем. И помочь вам  не могу. Вы уж как-нибудь  сами разберитесь.  Можете
быть свободны.
     -- Что? -- не понял Мишель.
     -- Вам сказано: можете идти, -- язвительно уточнил Телюков.
     Мишель попятился к двери.
     Вероника с благодарностью посмотрела в глаза замполиту.
     -- Прошу вас не быть строгим к капитану...
     -- Он что, просил вас заступиться?
     -- Ну, что вы! Он и без того на меня сердит!
     Вероника хотела что-то добавить, но Телюков остановил ее:
     -- Я ведь просил вас не вмешиваться...
     -- Да  нет, я не об этом. Ведь вы поедете опять на озеро? Возьмите меня
и майора. Втроем и поедем...
     -- Что вы, что вы,  --  отмахнулся  смущенный замполит. -- У меня жена.
Куда же мне с актрисами разъезжать!
     -- О!..
     -- Я, конечно, шучу, но и  вам не советую ехать. Идите отдыхайте. Утром
после завтрака подадут автобус.
     Певица и летчик вышли. Замполит подошел  к окну. Они  сели  в машину  и
скрылись за коттеджем. "Вот  черти!" --  невольно  подумал Горбунов,  и  ему
стало как-то не по себе. "Они  подло удрали от меня",  -- вспомнил  он слова
артиста. Нет... тут дело нечистое. "А что, если с этого начинается моральное
падение летчика?" -- пронзила его внезапная мысль.  Артистка  показалась ему
несколько вульгарной и даже дерзкой. И это не на шутку взволновало его.
     Горбунов  выключил  свет, собираясь домой, и  некоторое  время  стоял в
темной  комнате наедине со  своими  мыслями. Ему  казалось, что  он поступил
совсем не  так,  как следовало бы  поступить  замполиту. Не  лучше  ли  было
приказать  летчику  идти домой? Но разве он имеет на это право? Ведь Телюков
не мальчишка.  И  нетактично при девушке  читать  офицеру мораль. А с другой
стороны,  эти ночные  прогулки ни  к чему  хорошему не приведут. Кроме того,
есть  еще  одно  немаловажное  обстоятельство: Телюков  летает  на  новейшей
машине. Правда, он не из тех, которые распускают язык, но все же...
     -- Одним словом,  придется поговорить с ним на заседании комсомольского
комитета, -- сказал вслух замполит.
     Так возникло персональное дело комсомольца Телюкова.

     Заседание  комитета  комсомола происходило  на аэродроме  под  навесом,
служившим  летчикам  дежурных  экипажей укрытием  от  дождя.  Члены комитета
сидели молчаливые,  надутые как  сычи. Похоже было на то, что все они только
что перессорились, и теперь им стыдно смотреть друг другу в глаза.
     Им  и вправду было как-то не по себе. Телюков, преотличнейший летчик, и
вдруг решился на такой  неблаговидный поступок --  увез певицу. И не  просто
увез -- а вроде бы "уволок", что ли?
     Едва  ли  не больше  всех присутствующих переживал  Байрачный. Для него
Телюков был не просто комсомолец, а  учитель, наставник,  командир. Ведь это
он, Телюков, сделал из  него  настоящего летчика, поднял до  уровня  второго
класса, а теперь собирается обучать полетам на новом самолете.
     А разве не Телюков спас однажды жизнь Байрачному? Он никогда не забудет
этого! А было это так. Возвращаясь ночью из маршрутного полета, Байрачный не
заметил, когда прошел приводную радиостанцию и потерял аэродром. Ночь стояла
темная, в районе полетов лежала густая мгла. Растерявшись, молодой летчик не
знал,  что предпринять, как сесть.  Не  мешкая ни секунды, в воздух поднялся
Телюков,  отыскал в  небе  "слабака"  и  по  аэронавигационным огням  своего
самолета завел товарища на посадку.
     И  вот  теперь  он,  Байрачный,  должен  требовать  от членов  комитета
какого-то наказания  для  Телюкова, стоять  и докладывать  о  его аморальном
поступке.
     Замполит задерживался, и Байрачный, пользуясь случаем,  старался скорее
закончить дело, избавить Телюкова от разноса и строгого наказания.
     -- Итак, товарищи, все ясно, -- заключает он, галопом  перескакивая  от
информации по  сути дела  к обсуждению. -- Комсомолец  Телюков... как бы это
сказать?.. Ну,  допустим,  споткнулся. Так  зачем  же  нам топить  его? Нет,
товарищи! Мы должны протянуть руку помощи. Я уверен,  что он отлично осознал
свою ошибку, и предлагаю ограничиться вызовом его на заседание комитета.
     -- Только и всего? -- спросил неожиданно подошедший замполит.
     Байрачный  невольно  втянул  голову  в  плечи,  шмыгнул   носом,  повел
хитроватыми глазами в надежде найти среди членов комитета поддержку.
     -- Я... я... -- начал он, запинаясь. -- Конечно,  я, товарищи, высказал
десь  свою  точку  зрения.  Будут,  безусловно,  и  другие предложения.  Мы,
разумеется,  должны  поставить вопрос ребром,  ведь речь  идет  о  моральных
принципах...
     -- Вот, вот, -- заметил замполит, -- в том-то и дело.
     --  Выходит, значит, что  я правильно  говорю, -- старался  выкрутиться
Григорий. --  Мы должны, я  полагаю,  выслушать  еще самого  Телюкова. Пусть
объяснит, как  все произошло. И дело здесь вовсе не  в том, какое решение мы
примем. Часто бывает  достаточно того... Ну, словом, достаточно поговорить с
товарищем по душам...
     -- И погладить его по головке, -- едко вставил замполит.
     -- Нет,  зачем же по головке? Я ставлю вопрос принципиально: споткнулся
-- отвечай.  Ведь правильно? -- Он вынул из кармана платок  и вытер взмокшее
лицо. --  Но, чтобы так ставить вопрос, нужно  вспомнить, кто  этот товарищ,
что он собой представляет, как...
     --  Хватит,  Байрачный!  --  наконец  оборвал  замполит.  --  Предлагаю
заслушать Телюкова.  Пожалуйста,  капитан,  расскажите,  что и как это у вас
получилось прошлой  ночью, где  вы  были, что делали, кого  оскорбили -- все
подробно. Как сами оцениваете свое,  на мой  взгляд, недостойное  поведение,
что слышно о Нине?
     Телюков  поднялся,  резко  застегнул  замок  "молнии"  на  комбинезоне,
вытянулся  и, прежде  чем начать,  обвел  взглядом небо, словно  любуясь его
безграничной голубой далью.  А на самом  деле ему просто стыдно было глядеть
на своих товарищей. Они ведь  не маленькие --  все понимают. Досаднее всего,
что  это, аллах побери, не первое  его, если  так можно выразиться, любовное
приключение. Пуще всего он  чувствовал угрызение  совести  перед  Ниной, его
любимой Ниной, хотя  ее здесь нет, и, вероятно, он никогда больше  не увидит
ее.  Ему  противна была  эта "частная собственность  на  четырех колесах" --
"Волга". "Не будь ее, -- думал он совсем  по-детски, --  никакого  скандала,
пожалуй, и не возникло бы".
     В то же  время он находил  для себя  и  оправдание -- какое им, в конце
концов,  дело  до  его личной жизни? И разве  он такой  уж  морально  падший
человек? Просто ему не везет! Но не всегда же так будет! Разве  он, Телюков,
не хотел бы быть хорошим семьянином, как другие? И был бы, если б Нина вдруг
не уехала неизвестно куда.
     Заметив,  что  все ждут, что он  скажет, Телюков,  как  перед прыжком в
воду, набрал в легкие воздуха, вздохнул и начал, обращаясь к замполиту:
     -- Я уже докладывал секретарю  и членам комитета, но, если вы требуете,
могу еще раз  доложить, -- он снова  поднял глаза вверх. -- Певица оскорбила
меня. Рассердившись, я решил  отплатить ей. Проучить, одним словом. Завез ее
в тайгу... Она давай  плакать. Я прочел ей нотацию и уже собирался повернуть
назад,  как  вдруг она сама попросила, чтобы я  повез ее к озеру...  Женская
логика... Ну, мы и поехали.
     Телюков помолчал и еще раз вздохнул:
     -- Что касается Нины, о ней нет пока никаких сведений.
     -- Вы,  капитан, употребили здесь слово "отплатить".  Как это понимать?
-- спросил замполит.
     -- Ну, просто... Хотел высадить ее из машины в тайге и уехать.
     -- И что же вам помешало это сделать?
     -- Ее слезы... А потом, потом я увидел, что она, эта самая Вероника, не
такая  уж распущенная,  какой показалась мне вначале. Просто  легкомысленная
бабенка, избалованная к тому же, да и не знала, с кем шутит.
     --  Так,  так,  ну, того артиста  вы  все-таки  обвели  вокруг  пальца?
Обманули?
     -- Просто не взял его в машину.
     -- Теперь ясно, -- сухо сказал замполит. --  Артистка вас обидела, и вы
увезли ее силой, чтобы оставить в тайге одну. Я утверждаю, что это  поступок
аморальный,  хулиганский,  недостойный  высокого  звания ни комсомольца,  ни
офицера... И как только это могло  прийти вам в  голову -- бросить девушку в
глухой тайге? Да еще ночью. Что это такое, я вас спрашиваю, капитан Телюков?
     -- Но ведь я не бросил.
     -- Вы довели девушку до слез, разве этого мало? А что другие из бригады
артистов подумают о  нашем полку? Скажите,  вы долго будете выделывать такие
фокусы?
     Телюков опустил глаза.
     Замполит повернулся к Байрачному:
     -- Давайте послушаем, что скажут члены комитета.
     Байрачный поднялся с места:
     -- Кто хочет слова?
     Все молчали.
     --  Кто  хочет  слова:  --  повторил  Байрачный.  --  Ты,  Петр? --  Он
многозначительно посмотрел на лейтенанта Скибу.
     Лейтенант  тряхнул  своими  красивыми   черными   волосами,   расправил
богатырские плечи:
     -- Что  я могу сказать? -- Скиба с трудом выдавливал из себя  слова. --
Майор Горбунов  говорил  правильно. Но ведь и та девица хороша!  Хоть  она и
певица, но подметки не стоит...
     -- Что? Что? -- возмутился замполит. -- Прежде всего мы обсуждаем здесь
поведение не певицы, а нашего товарища, комсомольца. Это вам ясно?
     Скиба смутился, лицо его бурачно побагровело.
     --  Вы  давайте  свою  принципиальную  оценку  поведения  товарища,  --
требовал замполит, --  а не читайте мораль певице, которой здесь нет т  быть
не может.
     Скиба переступил с ноги на ногу, как медведь, но упрямо вел свою линию:
     --  Я  знаю, товарищ майор,  бывают такие  дурехи...  --  Все  невольно
заулыбались при  этих словах. -- Вот, к примеру, была у одного летчика жена,
тоже певица... Ну, и заскучала она и сказала как-то: "Что это у меня за муж?
Извозчик воздушный!" Узнал об этом генерал и пригласил  однажды жену летчика
в кабину бомбардировщика...
     Замполит нетерпеливо махнул рукой.
     -- Нет,  нет, товарищ майор,  --  продолжал Скиба, --  вы послушайте...
"Так вот, --  говорит генерал,  -- посмотрите-ка хорошенько,  где работает и
чем  занимается ваш муж. Видите, сколько  здесь кнопок,  рычагов, тумблеров?
Это вам, -- говорит генерал, --  не рояль. На рояле возьмешь фальшивую ноту,
ударишь  не по  тому  клавишу  --  ничего не  произойдет. А здесь, в  кабине
самолета,  достаточно  нажать  не  на  ту кнопку  -- и  прощайся с  жизнью!"
Поглядела жена на все эти приборы и с той поры перестала охать и сетовать на
мужа. Проучил ее генерал, глаза, что называется, открыл.
     Члены  комитета  -- а  это  были  преимущественно  летчики  --  заметно
оживились.
     -- Интересно  получается.  Из  ваших  слов выходит,  что  вы  одобряете
поведение Телюкова? -- возмутился замполит. -- Так надо понимать?
     -- Нисколько.  Скажу  лишь  одно:  не  следует  связываться с подобными
особами.  У них  ветер в  голове. Вот  я,  например, таких  случайных встреч
избегаю...
     Скиба,  увидя  неодобрительный  взгляд командира,  сел,  так и не внеся
каких-либо конкретных предложений.
     -- А вы что скажете? -- Байрачный кивнул ефрейтору Баклуше.
     Это был  тот самый Баклуша, которого  замполит отчитывал в Каракумах за
"гармошку"  на сапогах и  модернизированную  под  шляпу  панаму.  Первый год
службы  солдат  не  расставался  с  гауптвахтой,  писал  всякие  пасквили  в
стихотворной  форме  и  под  дружный  хохот сверстников  читал их на стоянке
самолетов.  Его считали в полку неисправимым,  командиры  только и  думали о
том,   как   бы  избавиться   от  него,  перевести  в   какое-нибудь  другое
подразделение.  Но  после нескольких  бесед  с командиром  полка солдата как
подменили.  Он  сдал  зачеты  на  техника  и вот уже год, как самостоятельно
обслуживает  боевой самолет, занимая  должность  офицера.  Его  не  случайно
избрали в  комсомольский комитет -- Баклушей гордились в полку  и летчики, и
инженеры.
     "Интересно, что  скажет этот комсомолец?" --  подумал замполит, который
несколько дней тому назад рекомендовал его в кандидаты партии.
     --  Поступок  комсомольца  Телюкова  некрасивый,  --  начал  свою  речь
Баклуша. -- Очень некрасивый. И нечего тут винить певицу. Она согласилась на
прогулку  с ним,  потому что он офицер, а советский офицер  умеет вести себя
достойно. Но я, как член  комитета, не могу голосовать за взыскание, которое
было  бы занесено в учетную карточку. Вы знаете:  я служу  третий год,  этой
осенью ухожу в запас.  Все эти годы, во всяком случае,  два последних, когда
меня  вывели  на  правильный путь,  я гордился и горжусь подвигами  капитана
Телюкова.  Кто он? Герой нашего полка  -- вот кто! Кто сбил двух нарушителей
границы?  Он, Телюков!  Вот  как  офицер  защищает свой народ, свою  страну!
Отлично защищает! Делает все, чтобы мой отец, мои братья,  земляки  спокойно
работали на колхозных полях...
     Баклуша окинул взглядом присутствующих  и, убедившись, что его  слушают
внимательно, продолжал горячо и страстно:
     -- Три года прослужил я в армии и никогда не слыхал от офицера Телюкова
плохого слова. До армии  я работал в РТС. И  директор этой  РТС жил  в нашем
селе. Так он, бывало, едет на  машине, а наш брат пешком идет. И  ни разу не
остановил директор  машины и не подвез кого-нибудь из нас. Своих людей будто
и не замечал.  А Телюков? У него  своя машина,  и  всегда, если  только есть
свободное место, подзовет  солдата и подвезет его. Человека и друга он видит
в солдате  --  вот  что  меня и всех наших  младших авиационных специалистов
подкупает  в  Телюкове.  И этой своей  человечностью  он  напоминает  нашего
командира  полка  и  вас,  товарищ  замполит,  и  многих  еще...  Так как же
подымится у  меня  рука голосовать  против  капитана  Телюкова?  Правда,  он
споткнулся,  и мы должны  осудить его  поступок  --  это верно.  Но  если мы
запишем выговор в учетную карточку, то найдется формалист и не пропустит его
в академию или  в  космонавты.  Поэтому я поддерживаю предложение лейтенанта
Байрачного -- ограничиться вызовом  комсомольца на заседание комитета. Может
быть, это и незрелое предложение, но оно исходит от чистого сердца.
     "Ишь как научился высказываться, щучий сын!"  --  одобрительно  хмыкнул
замполит.
     И  снова,  как  тогда, в кабинете, им овладело такое ощущение, будто он
чего-то недодумал,  что-то  сделал не так. Правда,  он и сам не настаивал на
строгом взыскании,  но  желательно  было  бы,  чтобы  члены  комитета  более
принципиально  подошли  к  "грехопадению"  комсомольца,  заставили  его  как
следует попотеть.
     --  Спасибо,  товарищи,   за   добрые  слова,  --  сказал   Телюков   в
заключительном слове. -- Они произвели на меня гораздо  большее впечатление,
чем любой разнос. Позвольте заверить вас, что больше никогда вам не придется
вызывать меня на комитет. Никогда! Это я вам говорю от чистого сердца.
     И он почувствовал себя с той поры чище и богаче душой...

        Глава двенадцатая
     Днем  и  ночью  крутились  антенны  радиолокационных   постов   "Краб",
"Водолаз" и "Волна", обозревая небесные просторы. Крутились также антенны КП
и  ПН, но уже  не столь часто,  как  прежде.  На рубежах перехвата наступило
длительное  затишье.  Полк переключился  на  учебные  полеты.  Одни  летчики
овладевали  новыми самолетами, другие,  летая  на  МиГах,  подтягивались  до
уровня первого класса или поддерживали достигнутый уровень.
     Приближалась осень -- в  червоно-теплом великолепии прозрачная, звонкая
от тишины.
     Сбив на затылок шлемофон, подполковник Поддубный стоял  на  аэродроме и
наблюдал  за   парой   истребителей,   которые,  словно  осы,   нападали  на
шмеля-бомбардировщика,  отскакивали в  сторону  и  снова нападали. Вслед  за
самолетами тянулись три белые борозды -- одна ровная и широкая, а две узкие,
извилистые.  Скрещиваясь,  они  создавали  причудливый узор,  хоть  бери  да
вышивай на полотне.
     Все это  было красиво, но  с точки  зрения тактики  ничего не стоило. В
небе  не бомбардировщик, а утюг, и Поддубный был вне себя от  охватившей его
досады.  В  конце  концов  он  пришел на  СКП  и  приказал майору  Дроздову,
руководившему полетами, прекратить эту комедию в воздухе, как он выразился.
     --  Черт знает что такое! --  возмущался он. --  Мы посылаем  заявки на
бомбардировщики, которые  летали  бы на бреющем  или на  большой  высоте,  а
полковник Жук посылает на средних высотах  -- ни тебе  маневра, ни скорости!
Да имеет  ли  этот  Жук  хоть малейшее представление  о  тактических приемах
американской бомбардировочной  авиации? Может быть, он думает, что мы  здесь
готовимся к параду? Но ведь и на параде сейчас уже не то...
     Давно   собирался   Поддубный   посетить   аэродром   бомбардировщиков,
поглядеть, что это там за Жук сидит, но все как-то не  находилось времени. А
теперь  решил твердо:  завтра,  как только получит  разрешение,  обязательно
слетает и поставит перед Жуком вопрос ребром: или -- или. Утюги истребителям
не  нужны, и если и впредь  полковник Жук таким образом будет  удовлетворять
заявки полка, то будет послана старшему начальнику соответствующая жалоба.
     Вылетел Поддубный  на  МиГе рано утром. Побережья, ущелья гор и  долины
были скрыты густым туманом.
     На высоте трех тысяч  метров в  кабину ударил  солнечный луч. Небо было
чистое, только над горизонтом лежали жемчужно-розовые полосы облаков, срезая
вершины далеких гор.
     Аэродром бомбардировщиков находился  на расстоянии шестисот  километров
от Холодного Перевала и лежал за крутым изгибом широкой  и полноводной реки.
По данным  метеослужбы, в  районе аэродрома тоже стоял  туман, и  Поддубный,
настроившись на приводную радиостанцию, попросил на всякий  случай  включить
систему слепой посадки.
     Когда он приземлился и вывел МиГ  в указанное дежурным  офицером место,
первое,    что   бросилось   ему   в    глаза,   был   идеальный    порядок.
Бомбардировщики-великаны  были  выровнены  в  одну  линию. Рулежные  дорожки
подметены и вымыты. Швы между бетонными плитами старательно залиты гудроном.
Нигде ни кусочка проволоки, ни палки, ни соринки вообще.
     Вокруг аэродрома виднелись бугорки капониров.
     Аэродром был старый, довоенный, обжитой, с капитальными сооружениями, с
новейшим  оборудованием.   От  ангаров,  в  которых,  очевидно,  размещались
ремонтные мастерские,  к городку  вела березовая  аллея,  как  в  помещичьей
усадьбе.  Из-за деревьев  выглядывал  красивый  каменный  дом  с фонтаном  и
колоннами.  Для полного эффекта не хватало лишь  пары вороных, запряженных в
карету с гербами...
     "Знал, где  окопаться, чертов  Жук!" --  с завистью подумал  Поддубный,
сравнивая этот  аэродром со своим крохотным  "хозяйством", которое, несмотря
на все старания подполковника Рожнова, выглядело временным.
     Дом с колоннами оказался гарнизонным Домом  офицеров.  За ним, создавая
улицу городского  типа,  тянулись ряды ДОСов, столовых,  магазинов,  бытовых
мастерских. Особняком, почти на самом берегу реки,  стоял штаб полка. Вход в
него, кроме часового, охраняли два гипсовых льва с оскаленными пастями.
     Офицер,  сопровождавший гостя,  попросил  его  минутку  обождать,  пока
вызовут командира полка.
     Полковник не заставил себя долго ждать. Через несколько минут он прибыл
--  полный  и грузный, среднего  роста  и  средних лет  человек,  с черными,
коротко подстриженными усиками и такими же черными, вразлет, бровями. На его
одутловатых щеках играл здоровый румянец, в небольших карих глазах светилась
лукавая хитринка. На полковнике ладно  сидел мундир  с  двумя академическими
"ромбами" и многочисленными орденскими ленточками.
     Полковник встретил Поддубного взглядом, не  сулившим особой любезности.
Он сел за стол и только после этого протянул руку, здороваясь.
     -- Весьма рад познакомиться с вами, товарищ подполковник, -- сказал Жук
с певучим украинским акцентом. -- Весьма  рад,  хотя, говоря откровенно,  до
сих пор точит меня червь,  -- он ударил себя в грудь, --  за остров, который
вы  у меня отобрали. Это агрессия, и вы  -- агрессор! Да, да, не возражайте!
Вы -- агрессор!  Так и подмывает  поднять всю свою армаду и прогнать  вас  с
острова.
     -- Поднять  то  можно,  а  вот сумеют  ли  ваши  летчики  добраться  до
Туманного  --  это  еще  вопрос,  --  делая  вид,  что  не  понимает  шутки,
отпарировал Поддубный.
     -- Вы намекаете, что перехватите и собьете нас?
     -- Именно это я и хотел сказать, -- усмехнулся Поддубный.
     --  Сказала Настя, как удастся. Мы ведь сами с  усами,  и вы  не  очень
задирайте нос, перехватчики!
     -- Собственно говоря, не перед кем и задирать.
     -- Это как же? -- насторожился уязвленный полковник.
     -- А так. На  бреющем летать  боитесь,  на  практический  потолок  тоже
поднимаетесь весьма неохотно.  Что же  вы за волки, спрашивается?  Создается
впечатление,  будто  ваши экипажи  не  имеют  ни малейшего  представления  о
тактических  приемах американской  бомбардировочной авиации. Летают, как  на
параде. Да и на параде, собственно говоря, уже так не летают...
     -- Позвольте, позвольте,  -- заерзал Жук. --  Вы серьезно  или  шутите,
подполковник?
     --  Совершенно  серьезно, товарищ  полковник.  Стал бы  я  за  шестьсот
километров  прилетать  к  вам шуток  ради! Мы  просим у  вас  тигров,  а  вы
подсовываете нам кроликов...  Мне нужно учить  летчиков  перехвату  целей на
малых и больших высотах, а вы посылаете на средних. Но нам такой, как бы вам
это получше объяснить, такой, ну, ручной, что ли, противник не  годится.  Мы
частенько зря тратим  горючее и моторесурс. Так  вот вчера я взял и попросту
завернул своих перехватчиков домой.
     -- Так, -- забарабанил полковник по столу короткими  толстыми пальцами.
-- Следовательно, вас не удовлетворяют наши полеты?
     -- Вы правильно поняли меня.
     --  Вероятно,  шумели уже  и перед генералом?  -- полковник  поднял  на
собеседника колючие глаза.
     -- Пока не шумел, но собираюсь.
     --  Так-так.  Режете, значит, правду-матку в  глаза?  Люблю таких. И не
люблю  тех,  что...   --   полковник  потер  себя  указательным  пальцем  за
подбородок,  --  что вот  так  исподтишка тебя...  Но  я  убеждаюсь,  что вы
привыкли смотреть со своей колокольни, а если бы поглядели с моей, то, может
быть,  иначе запели бы...  Как вы  думаете,  есть  у  меня молодые  экипажи,
которых нужно тренировать в первую очередь?
     --  Вероятно, есть, -- согласился Поддубный, сразу  догадавшись,  о чем
собирается говорить полковник.
     --  То-то оно! А  какой дурак  пошлет молодого  на бреющем, да еще  над
горами, а? Да еще ночью?
     -- А вы и не посылайте. Тренируйте его здесь, у себя.
     --  Тренируйте!   Легко  сказать.  А  лимит  на  горючее?  Хорошо  вам,
перехватчикам: сколько нужно, столько и берете горючего.  А если не сходятся
концы с  концами, списываете  за  счет реальной  цели.  А  мне  на  чей счет
прикажете списывать? Вот и приходится,  товарищ подполковник, совмещать одно
с другим.  Сами учимся  и  вас обслуживаем. Да и не  один вы у меня, еще два
полка сидят здесь, -- полковник похлопал себя по  широкому красному затылку.
-- Вот так, дорогой товарищ! Но поскольку вы прилетели и мы познакомились, я
постараюсь подбросить вам что-нибудь посолиднее. Есть у меня хлопцы, которые
могут сыграть в воздухе роль не только американца, англичанина или турка, но
и всего НАТО, вместе взятого. -- Жук улыбнулся собственному остроумию.
     --  Простите,  товарищ полковник, --  возразил  Поддубный.  --  Вы меня
несколько  неправильно поняли. Я прилетел к вам не за  подачкой, а для того,
чтобы  выяснить,  в состоянии ли вы удовлетворить наши  заявки на  воздушные
цели каждого летного дня и летной  ночи. Если нет, то так и скажите, тогда я
направлю  свои  стопы к генералу.  Вам известно,  что  мы  получили новейшие
самолеты?  Известно.  Тем лучше.  А значит, нам и противник  соответствующий
нужен. Предупреждаю вас:  ни одного истребителя я не подниму в  воздух, если
вы будете посылать мне своих  практикантов и неучей. Какое мне дело до ваших
внутренних дел и лимитов? Мне давайте противника настоящего, солидного!
     Полковник кое-что слышал о Поддубном, знал что это за человек, но такой
дерзости с его стороны никак не ожидал. Экий ершистый!
     --  Вы  ставите  мне  прямо-таки  ультиматум,  забывая о  том,  что  мы
противники условные, -- полковник решил несколько смягчить разговор.
     --  Слишком уж условные, -- не сдавал  своих позиций  Поддубный. -- Вам
что -- вы  не  несете боевое  дежурство, а мы  днем и ночью сидим на старте.
Пропустим нарушителя границы -- с меня взыщут. И поделом.
     -- Что правда,  то  правда:  мы  теперь  боевого  дежурства  не  несем.
Ракетчики дежурят за нас. Пожалуй, и вас скоро посадят на прикол.
     -- Ракеты ракетами,  а  перехватчики тоже нужны. Вот я и прошу вас дать
мне ясный ответ: будете вы удовлетворять наши заявки или не будете?
     Полковник развел руками:
     --  Вот  опять ультиматум. Конечно  будем. Как же иначе?  --  Полковник
немного  подумал и решительно  поднялся: --  Хорошо, -- сказал он.  -- Дадим
все, что вам нужно. Мне по  душе ваши упорство и настойчивость. Люблю  таких
командиров, ей-богу, люблю! Не случайно, выходит, хвалят  вас там, в верхах.
Только и  слышишь --  Поддубный  то,  Поддубный это... Сколько вы  уже сбили
нарушителей? Три?
     -- Как будто.
     -- А полком давно командуете?
     -- Скоро год.
     -- И вас уже на заместителя командира дивизии прочат?
     Об этом Поддубный ничего не знал.
     -- Вот видите, какую приятную новость я вам сообщил, а вы еще на меня в
обиде.  Быть вам генералом -- факт! А я... -- полковник нахмурился,  потупив
взор. --  Застрял в полку.  Межконтинентальные баллистические ракеты  выбили
нас из колеи. Оно, конечно, ракета не самолет. Это понятно каждому...
     Полковник встал  из-за стола, зашагал  по кабинету.  Потом  остановился
перед гостем:
     -- А что там у вас за нелады с полковником Вознесенским?
     -- И об этом уже ходят слухи? -- живо заинтересовался Поддубный.
     -- Краем уха слыхал, якобы  начштаба факты какие-то против вас собирал.
Клевал да не заклевал. Но, кажется, доклевался до того, что поставлен вопрос
о его  увольнении  в  запас.  Чудак  человек! Да  разве ж  такого,  как  вы,
заклюешь?  У вас  ведь вон какой  козырь  в  руках -- три сбитых  нарушителя
границы!
     -- Было бы четыре, если б Вознесенский не подкачал.
     -- Пропустил?
     --   В  том-то  и  дело.  Завернул   летчика   из-под   самого   хвоста
бомбардировщика.
     -- По каким соображениям?
     -- Побоялся, чтобы тот не упал в нейтральные воды.  После того случая я
напомнил ему, что стол  боевого управления на КП поставлен не для дипломата,
а для солдата. Вот он и взбеленился.
     -- Ясно.
     Поддубный натянул на голову шлемофон, собираясь уходить.
     -- Значит, договорились, товарищ полковник?
     -- Договорились.
     -- В таком случае позвольте пожелать вам всего наилучшего.
     -- Всего хорошего! -- полковник пожал гостю руку, но провожать не стал.
Уже у двери Поддубный попросил  полковника, чтобы тот позвонил на аэродром и
передал разрешение на вылет.
     -- Хорошо, передам.
     Своей миссией Поддубный остался доволен: здорово растревожил Жука!

     За авиационным  городком, у шлагбаума, появился старик с двумя  узлами,
переброшенными  через  плечо. На  нем  были соломенная шляпа,  полотняная  с
манишкой рубаха и широкие, как у запорожского казака, шаровары, заправленные
в добротные сапоги с голенищами выше колен.
     Подобных  шляп  и вышитых рубах  в здешних  местах не носят, -- значит,
человек приезжий. К такому заключению  пришел солдат, охранявший у шлагбаума
вход в городок.
     На требование солдата остановиться старик почему-то  даже не оглянулся,
как бы не слыша  и  не  видя часового.  Кряхтя и  охая, приезжий пролез  под
шлагбаумом.  Но  когда  солдат предостерегающе  щелкнул  затвором  карабина,
старик сразу же остановился.
     --  Молодец!  Вот  это  молодчина,  сладко  было  б  твоей  матери!  --
добродушно  ухмыляясь в усы, сказал незнакомец. -- А я чуть было не подумал:
не ворона  ли какая стоит  на посту?  Теперь вижу,  брат, неплохо  ты знаешь
солдатскую службу!
     -- А те  какое дело?  -- возмутился  солдат.  --  Ишь генерал  нашелся,
службу проверять! Тут без тебя хватает кому проверять!
     --  То  вы  сами себя проверяете, а  мы тоже хотим знать,  как  вы  нас
охраняете,  --  спокойно заметил  старик.  --  И  ты, парень,  матери  твоей
ковинька,  не тыкай старому человеку, а то могу тебе и ребра пересчитать вот
этой палкой. Когда я Советскую власть завоевывал, ты еще и света божьего  не
зрел... Может, еще и отец твой, и мать в пеленках лежали...
     --  Да кто  ты  будешь,  дед,  говори! -- взвинтился  солдат.  -- А  ну
давай-ка сюда документики!
     Старик сбросил узлы на  землю,  запустил руку в карман своих допотопных
штанов.
     --  Не веришь,  стало быть на слово? Хорошо, что не веришь. На лбу-то у
человека не  написано, что он за  птица  да каким  ветром  занесло в военную
часть. И то сказать: многовато этих шпионов развелось! И на самолетах, и так
просто -- засылают их американцы.  Лезут  и лезут  через границу.  Ну  чисто
саранча!.. Еще, трасця их  матери, своих спутников с фотоаппаратами пущают в
небеса... Да  куда он девался,  паспорт этот? Вроде бы сюда  клал, -- старик
неторопливо выворачивал карманы.
     -- А  может, у  вас его  и не было?  --  ядовито спросил солдат, все же
перейдя на "вы".
     Старик  нагнулся  над узелком,  развязал  его, вынул смятый  пиджачок и
начал шарить по карманам.
     -- Ага, вот он  где, окаянный. На,  читай.  Да только  не потешайся над
старым человеком.  А то вот пойду да пожалуюсь  твоему командиру. И  пукалку
эту свою прибери, -- указал старик на карабин.
     Солдат раскрыл паспорт, взглянул на фотографию, затем на лицо  старика,
прочитал вслух: "Байрачный Гордей Захарович".
     -- Так вы к кому?
     -- Так к сыну же! Или, может, ты и не слышал про такого? Про лейтенанта
Байрачного, а? Летчиком тут он у вас.
     Солдат служил  в  тыловом  подразделении, мало  кого  знал из  полковых
офицеров. Служил честно, как подобает настоящему солдату.
     -- Окромя этого  сын мой еще тут вроде бы  за комсомольского комиссара,
-- пояснил Гордей Захарович, глубоко уязвленный тем, что солдат не знает его
сына.
     -- А-а,  -- солдат  наконец добродушно улыбнулся. -- Вспомнил. Да  вы б
так сразу и сказали: секретарь, мол, комсомольского комитета. Это ж он здесь
вместе со старшиной Бабаяном зимой "Ледяную Венецию" открывал...
     -- Какую такую еще Венецию?
     -- Каток. На коньках мы катались. Под музыку.
     -- А-а...
     Солдат  подошел  к "грибку" и  покрутил телефонную  трубку. Поговорив с
кем-то, взял под козырек:
     -- Проходите, пожалуйста, Гордей Захарович! -- и помог старику взвалить
на плечи узлы.
     --  Оставайся  здоров,  солдатик, --  прокряхтел  Гордей  Захарович. --
Службу  знаешь  -- это хорошо, а вот что тыкаешь  старому человеку  --  это,
матери твоей ковинька, негоже. Ну, пошел я.
     -- Простите,  Гордей  Захарович, --  бросил  ему  вдогонку пристыженный
солдат.

     Лейтенант  Байрачный  и ждал и  боялся  встречи  с отцом. Крутой был  у
старика  нрав, ох, крутой!  Не  дай бог, не понравится ему невестка  -- пиши
пропало! Дойдет дело и до чуба и палку в ход может пустить. Бывают же такого
крутого замеса родители!
     А  что  папаша  ехал  не  с добрыми намерениями, доказывалось  хотя  бы
отсутствием телеграммы.
     Прежде чем отправиться его встречать, Григорий забежал к замполиту.
     --  Товарищ майор... Как  снег  на  голову... отец... Зайдите, сделайте
одолжение, хотя бы на полчасика. Перед вами он сдержит себя.
     Замполит в это время проводил семинар руководителей групп политзанятий.
     -- Хорошо, зайду. Да вы не сдавайтесь!
     -- Понимаю, товарищ майор, но вы обязательно... очень прошу.
     Гордей  Захарович, обвешенный  узлами, шел мимо коттеджей, отбиваясь от
своры собак, предводительствуемых Рыцарем.
     Старик останавливался,  рассматривая постройки и брел дальше в  поисках
ДОСа.
     -- Здравствуйте, отец! -- крикнул подбежавший к нему Байрачный.
     -- Здорово, сын!
     Они обнялись, поцеловались.
     --  Что ж  это  вы телеграмму  не дали? Я б машину прислал  за  вами на
станцию... Давайте ваши узлы, ого, какие тяжелые! Попутной небось ехали?
     -- Не стрекочи как сорока, -- сердито оборвал сына Гордей Захарович. --
Неужто  приличествует офицеру узлами этими погоны мять?  Я уж сам понесу.  А
насчет телеграммы не беспокойся: велишь --  я и возле дома обожду, покаместь
твоя краля губы накрасит да брови горелой спичкой насурмит...
     -- Что вы говорите, отец!
     -- А что слышите, то и говорю, ваше благородие. Трех сынов женил -- все
родительского благословения испросили. А тебе, выходит, чихать на батьку. Ну
как же! Офицер! А это видал? -- погрозил он палкой. -- Пожалуй, и отцом меня
не признаешь? Погоди, дай только погляжу на твою туркеню...
     --  Не  туркеня,  а  туркменка, отец.  Сколько  раз  в  письмах  я  вам
растолковывал, а вы все свое. И прошу вас не оскорблять мою жену!
     --  А  то что?  --  Гордей Захарович  остановился  и  сердито  задвигал
выгорелыми на солнце бровями.
     -- Ничего. Ведь не вам, а мне с нею жить. Мне по сердцу она. Впрочем, я
уверен, что и вам она понравится.
     -- Ну, ну, ишь, надулся, как кулик на ветру, раз так -- показывай.
     Биби  прибирала на балконе,  когда  муж  и  тесть вошли  в  дом. Гордей
Захарович поставил у порога узлы, оглянулся вокруг. Чисто кругом, матери его
ковинька! Дорожка на  диване, скатерть  -- все прямо сверкает! Накрахмалено,
выутюжено!  Стекла в окнах так и сияют, а пол -- как зеркало отсвечивает. Из
всего  этого  старик вывел первое заключение: невестка не  какая-нибудь  там
интеллигентная белоручка, а работящая, хозяйственная труженица.
     А вот и она собственной персоной. Влетела в  комнату на Гришин зов, как
птичка, -- легкая, хорошенькая, чистенькая. И не крашена, и не общипана, как
городские нынешние  модницы.  Проста и  привлекательна.  Лицо  смуглое, сама
чернявая, глаза чуть раскосые, но не так, чтоб уж очень...
     -- Это наш отец, Биди, -- сказал Байрачный.
     --  Ой!  --  Она  вся  встрепенулась.  Покраснела, смутилась  и  вконец
растерялась.
     -- Здравствуйте, батечка... --  и  опустила глаза  под строгим взглядом
тестя.
     А тот все приглядывался да присматривался к невестке.
     Грише  казалось,  вот-вот  бедняжка  Биби  не  выдержит  этих  смотрин,
зальется слезами. Она ведь знала, как отец относился к их браку.
     Но  вот  Григорий  уловил  на  губах отца  легкую улыбку  и  облегченно
вздохнул -- понравилась!
     --   Здравствуй,   дочка,  --  сказал  наконец  Гордей   Захарович.  --
Здравствуй,  девонька  моя. Красивенькая ты  и  хозяйственная,  как погляжу.
Вот-то обрадуется  старуха, когда я  ворочусь домой и расскажу, какая  у нас
невестка.  А то только и слышишь: "Что это там за туркеня у нашего Гришуни?"
Поглядит на карточку и опять за свое...
     -- Не туркеня,  а туркменка,  -- снова поправил отца Байрачный, готовый
пуститься в пляс на радостях. -- И вообще, при чем тут национальность?
     --  Винюсь тебе, дочка, что так назвал. Стар больно. Все путаю. Гриць у
меня младший, а вот женился... А мать совсем сдает. То, бывало, с весны, как
пригреет солнышко,  так ее с огорода  не  докличешься, все копается.  А этим
летом  что-то прихварывать  стала. Силушки нет,  яблока и  того  сорвать  не
может. Собрались бы к нам проведать старуху, а то помрет,  невестку так и не
увидит. А, Грицько? А ты что скажешь, дочка?
     --  Мне давно  хочется  поехать на Полтавщину.  Гриша говорит,  что там
чудесно --  Ворскла течет, луга цветут. Только не  пускают его. Все некогда.
Днем и ночью полеты, полеты..
     -- Попрошу  отпуск  у командира, батя.  Может, вместе и  поедем. Я  уже
думал  об этом, да боялся, а вдруг жена моя вам не понравится? Этого я очень
боялся. Потому и думал долго.
     -- Гм, -- ухмыльнулся старик. -- Глупый ты, Грицько! Думаешь, как я уже
стар, так ничего и на разумею?
     Биби  смутилась. Помогла  отцу снять сапоги и подала домашние шлепанцы.
Потом,  достав  чистое полотенце, повела тестя на кухню умываться. Умывшись,
Гордей Захарович причесался перед зеркалом, разгладил  усы и  наклонился над
узлами.  Вытащил окорок  домашнего копчения,  колбасу,  залитую смальцем,  и
четыре бутылки, заткнутые кукурузными початками и залепленные воском.
     -- Самогонка?
     -- Свой первачок.
     -- Запрещается ведь гнать.
     -- А я так, чтоб никто не знал. За хатой в вишняке, и ни синь пороху.
     -- Давайте спрячем, а то обещал зайти к нам замполит.
     -- А он что, участковый у вас? Акт составит?
     -- Совестно, батя! Отец офицера, секретаря комсомольского комитета -- и
вдруг самогонщик.
     -- А это не вашего ума дело. Из своего сахара гнал, два мешка заработал
в колхозе.
     -- Ну вот: сахар переводите!
     -- Говорю, не твоего ума дело! -- сердито повторил Гордей Захарович. --
И не ворованный сахар. Ступай и кличь в гости своего командира.  Аль, может,
он у вас такой, что нос задирает?
     -- Нет, он не такой. Но водки, а тем более самогонки не пьет.
     -- Болтай!
     -- Правду говорю.
     -- Печенка больная?
     -- Нет. Просто не пьет. У нас так: либо летай, либо  пей. Одно с другим
не сочетается.
     -- И ты не пьешь?
     -- Нет.
     -- Это хорошо, сынок,  что не пьете, -- переменил тон старик. -- Пьяный
силе  своей  не  хозяин.  Правильно  поступаешь.  Запомни:  пьяного речи  --
трезвого мысли.  Выпьешь на копейку, а  наболтаешь  на рубль... А при  твоей
работе... молчок! Это я  понимаю. Да, горилка  до  добра не доведет. Помнишь
дядю своего Марка? Ну, того, что служил  на заводе на винокуренном? Так вот,
было дело -- дорвался до бочки, как вол до воды, -- и уже не поднялся. Так и
сгорел, горемычный. Люди бают, видели, как дымок сизый вылетал со рта.
     -- А для чего ж вы гнали, да еще сюда привезли?
     -- Как это для чего? -- искренне удивился  Горедй Захарович. -- Свадьбу
справим, как водится среди  добрых людей.  Покличешь еще Скибу Петра. Письмо
ему  передал  старый  Скиба.  Вместе  думали  ехать,  да  он  комбайнером  в
колхозе... Не ослобонил председатель.
     Опорожнив узлы,  Гордей захарович кликнул невестку, велел ее все убрать
на кухню, а сам сел на стул и посадил рядом сына.
     -- Ну, сказывай, сынок, что оно тут и как. На реактивном летаешь?
     -- Теперь все самолеты-истребители реактивные.
     -- И у американцев тоже?
     -- Тоже.
     Гордей Захарович  ближе  пододвинулся  со своим стулом к  сыну, спросил
шепотом:
     -- А скажи,  Грицько, начистоту: у кого лучше  самолеты -- у нас или  у
американцев? Про ракеты --  известно,  наши лучше; наши взлетают, а  ихние в
море падают. А вот как с самолетами, а?
     -- У американцев тоже авиация сильная, но таких самолетов,  как наши, у
них еще нет.
     -- Ага, стало быть, и по самолетам мы их обскакали?
     -- Обязательно.
     -- Это хорошо,  матери  его ковинька!  --  бравым  жестом подкрутил усы
Гордей Захарович и  снова понизил голос: -- А вот,  это  недавно, перед тем,
как весне быть, газеты  писали --  я,  правда,  сам не читал,  --  что  наши
обстреляли самолет американов, -- тот залетел на нашу территорию. Скажи, это
как  же прикажешь понимать?  Мы с  кумом думали-гадали, да и решение вынесли
такое:  коль американ  тот  домой  не воротился,  стало  быть,  наши  его  и
порешили.
     -- Правильно. Было такое дело. Замполит одного сбил, а двух -- командир
звена капитан Телюков.
     -- И они таки вправду заблудили, американы, или, может, случилось  так,
как с нашим соседом когда-то: пустил он своих овец на наш выгон,  а когда мы
загнали  их к  себе в  кошару,  сосед  взмолился: "Так и так,  бедные овечки
заблудились, верните!"
     Байрачный рассмеялся:
     -- Конечно же дело  не вэтом. Враки  это все.  Ведь мы  же  ни  разу не
заблудились.
     -- Я тоже думаю -- враки. Ну, а ты, Грицько, никого еще не сбил?
     -- Пока нет.
     Биби тем временем  хлопотала  на кухне -- готовила обед. Пошептавшись с
женой, Грицько  пошел  к  Телюкову,  попросил  у него  "Волгу" и  съездил  в
Каменку. Вернувшись  с покупками,  он  застал отца  в  обществе  замполита и
односельчанина Петра Скибы. Все втроем сидели за накрытым столом.
     Замполит, впрочем, вскоре поднялся. Прислушавшись  к  гулу самолета, он
заметил:
     -- Кажется, командир летит от полковника Жука. Надо пойти встретить. --
Простился и ушел.
     Следующей  ночью  полковник  Жук пустил  трех бомбардировщиков: двух --
почти  на практическом  потолке, а одного  --  на бреющем. Экипажи сыпали  в
воздухе противолокационную фольгу.
     Это было то, чего так настойчиво добивался подполковник Поддубный.
     Ну что ж, видно не зря побывал он у полковника Жука.

        Глава тринадцатая
     Над горным кряжем  серебром рассыпался Млечный Путь. Небо усеяли звезды
--  крупные,  небольшие  и  совсем  маленькие,  едва  заметные.  Приглушенно
доносится шум  морского прибоя. Капитан  Телюков лежит навзничь возле своего
самолета и не просто любуется бархатным ночным небом, а старательно  изучает
и  запоминает конфигурацию  и взаиморасположение созвездий.  Многие  из них,
особенно те, которые ближе к Полярной звезде, он свободно мог бы показать на
немой карте звездного неба,  а то и начертить на  листе бумаги,  как  чертят
летчики район полетов.
     Телюков лежит на земле, зашнурованный в компенсационный костюм, а мысли
его  далеко -- в беспредельных просторах  Вселенной. Его настолько захватила
перспектива полета  в космос, что  он даже  отказался  от  мысли поступить в
академию -- не поехал  сдавать экзамены,  хотя  не  сомневался, что сдаст их
успешно.  Академия от  него  никуда  не уйдет, можно поступить и в следующем
году. А вот слетать в космос -- это невероятно заманчиво.
     Как  летчик, он понимал, что если  ученым и  конструкторам  удалось уже
разрешить  проблему  возвращения  корабля  на  Землю, то  на  очереди  полет
человека. И  с тем большим нетерпением  ждал он  вызова в школу космонавтов.
Ждал  каждый  день, докучая своими вопросами начальнику  штаба подполковнику
Асинову, и возмущался, когда тот отвечал:
     -- Там и без вас есть кому летать.
     "Там" -- это в  Москве, и Телюков завидовал летчикам,  которые  служили
неподалеку от Москвы.
     Шел  второй  час  ночи.  Из-за  моря  выплыл  ущербный  месяц.  Большая
Медведица, незаметно оборачиваясь вокруг Полярной  звезды, уперлась лапой  в
горную  гряду. Увидя  возле соседнего самолета неподвижно  застывшую  фигуру
лейтенанта Скибы, Телюков подозвал его к себе:
     -- Ну, как дежурится, лейтенант? Вздремнули?
     --  Да нет. Никак не приучу себя к отдыху  во  время ночного дежурства.
Сплю больно крепко, боюсь проспать сигнал боевой тревоги.
     -- Это без привычки.
     -- А вы тоже не спали?
     -- Комары не дают. И водится же этакая нечисть на нашей планете!
     -- О, нечисти  на  нашей  планете  хоть отбавляй,  --  многозначительно
заметил Скиба,  присаживаясь рядом на брезент. --  Я вот частенько думаю: до
чего  подлы  и бессовестны империалисты. Наш народ строит  коммунизм, кладет
кирпич  за  кирпичом, а проклятые империалисты лезут, мешают. Не разбойники,
а? И в то же самое время кричат, будто мы им угрожаем. Иной раз такая досада
возьмет... Так бы и задушил этих крикунов собственными руками...
     -- Вы, лейтенант, как  я погляжу,  становитесь истым воином, -- заметил
Телюков. -- И вот что я вам скажу. Это еще не воин, который умеет обращаться
со  своим  оружием. А  вот если жжет у него сердце, если он исходит гневом к
тем, кто угрожает мирной жизни его народа, -- это подлинный солдат. У такого
и  рука  не дрогнет  в бою, потому что он  всем существом своим осознал, что
борется за святое дело. Вот я скажу о себе. Сбил я двух нарушителей границы.
Один из них явно -- американец. А другой -- черт его знает  чей он и  откуда
залетел. Так вот, когда я шел в  атаку, то почти ничего не чувствовал, кроме
жгучей  ненависти. Понимаете? Пламени в сердце... И больше ничего. "Ну, чего
ты, вражья сила, -- думаю, -- лезешь  к  нам, непрошеный,  незваный? Сгоришь
ведь или утонешь! Съедят тебя крабы и раки или акула  подхватит -- ну и черт
с тобой!  Не лезь!" Так-то, брат! Все идет от сердца. Конечно,  вы еще в бою
не были  и не  ощущали этого.  Но будете ощущать  то  же  самое, обязательно
будете!
     Меня,  --  продолжал  Телюков, как  бы  размышляя  вслух,  -- полковник
Вознесенский стращал трибуналом  за то,  что  я не  сообщил своевременно  об
отрыве подвесных  баков, и за то, что самовольно погнался за спутником. Слов
нет  -- поступил я плохо. Никуда не годится так поступать. Понимаю. Особенно
в истории с баками.  А  вот  то, что  я погнался за спутником, приняв его за
самолет,  --  тут уж  я на  согласен! Пусть  я  ошибся.  Но ведь у меня было
непреодолимое  желание сбить врага, во что бы то ни  стало сбить!  Разве это
плохо?  Полковник  Вознесенский  не  понял этого.  А  наш  командир  вник  и
разобрался. Потому что сам летчик, сам подлинный воин. Вот  и встал за  меня
горой.
     Телюков помолчал, раздумывая над сказанным, затем добавил:
     -- Не поймите меня превратно, лейтенант: я не восхваляю себя. Не в этом
дело. Я хотел только подчеркнуть, как хорошо, когда у летчика появляется вот
это боевое настроение, что ли. Это  уже  не  просто летчик,  это воин. Уметь
летать, даже  хорошо  летать --  это еще не  все.  Нужно, чтобы душа кипела,
клокотала  от  гнева  и  вообще  --  помните:  трудностей бояться  --  жизнь
прозевать!
     Скиба слушал молча, вникая в каждое слово. Он  не был  еще в бою, и для
него  чрезвычайно  важно  было  знать, что  чувствует летчик во время атаки.
Возможно, скоро, возможно,  даже сию минуту  прозвучит команда,  и  он  тоже
ринется в бой.
     Телюков поднялся, потянулся. Обошел  вокруг самолета, осветил фонариком
колеса, чтобы проверить, не спускают ли скаты, и снова подошел к Скибе.
     -- А не было  страха  от мысли,  что и враг может сбить вас? -- спросил
Скиба.
     Телюков ответил не сразу.
     --  Как вам сказать? Когда самолетная  радиолокационная станция перешла
на режим прицеливания, я уже думал только  об одном: как бы не промахнуться.
А вот  после стрельбы старался не зависать  в хвосте  бомбардировщика. Вышел
энергичным  разворотом.  И конечно же,  если вы,  приблизившись к вражескому
самолету,  будете  висеть,  то противник срежет вас...  Впрочем,  теперь нам
легче: выпустил ракету и пускай идет...
     Поучая  так молодого летчика, Телюков  и не подозревал, что его слушает
замполит Горбунов, который, направляясь от СКП в дежурный домик,  задержался
возле АПА-7 (<i>аэродромный пусковой агрегат</i>).
     --  Доброе  дело  делаете,  капитан,  беседуя  с  молодыми,  --  сказал
замполит, приблизившись  к летчикам. Он  взял Телюкова под руку и  повел  за
собой. -- Очень хорошее дело, партийное. И я вот подумал, а не пора ли вам в
партию?
     Для Телюкова это оказалось полной неожиданностью.
     -- В партию? -- переспросил он взволнованно.
     -- Да, в партию.
     -- Признаться, это была моя сокровенная мечта, но... ведь в партию!
     -- Ну, да.
     Телюков помолчал некоторое время.
     -- А рекомендацию кто мне даст?
     -- Я, например.
     -- Вы? Шутите, товарищ майор...
     --  Нет,  Телюков.  Шутки  здесь  неуместны.  Вот  услышал  я,  как  вы
наставляете молодого летчика, и так мне  радостно стало. Теперь я еще  лучше
понял, почему наши молодые летчики так выросли за последнее время. Многим из
них  вы  помогли,  а  за  вами  и другие: кто  словом,  кто делом.  Это  уже
по-партийному...  Вот я  и подумал: народ  доверил вам боевой самолет  и  вы
оправдываете это доверие. Так почему же мне не дать вам рекомендацию?
     -- А случай с певицей?
     --  Случай  неприятный, что и  говорить.  Здорово  он меня  возмутил  и
взволновал.  Поэтому вас и на  комитет вытащил.  Но  ведь мы  вас не сразу в
партию..  в  кандидатах  побудете...  И  я  уверен,  вы  станете  прекрасным
коммунистом.  Верно ведь? Неправильно представлять нашу партию,  ну, как вам
сказать?  Как хозяйку какую-то, что ли, которая ходит по огороду  и  срывает
для себя все, что уже окончательно созрело. Важно видеть в перспективе. А из
вас  выйдет верный  сын партии,  стойкий  и  честный коммунист.  Вот и будем
выращивать. Между прочим, я беседовал о вас с  командиром. Он тоже  согласен
дать рекомендацию. Даст, конечно, и комсомольская организация.
     -- А если меня примут в школу космонавтов?
     -- Тем лучше. Подымитесь в космос коммунистом. Итак, подумайте.
     --  Что ж тут думать? --  взволнованно ответил Телюков.  --  Завтра  же
напишу заявление.
     -- Вот и хорошо.
     Замполит спустился в  подземелье дежурного домика, а Телюков вернулся к
самолету. Ему  вдруг неудержимо захотелось сейчас же,  сию минуту, при свете
электрического  фонарика  написать заявление.  Непременно  сейчас,  ведь  он
ночной летчик-перехватчик,  и не к лицу ему  писать жизненно важный документ
где-нибудь в канцелярии...
     Не  оказалось   при  себе  авторучки,  не  берет  ее  летчик  в  полет:
разгерметизируется кабина -- чернила выльются. И все  же  он  не отступил от
своего желания,  попросил ручку  и Максима  Гречки и,  вырвав из его рабочей
тетради лист, написал заявление при свете карманного фонаря.
     С моря потянуло свежим ветерком, предвестником утра. На бетонку и траву
упала  обильная роса. Тишину раннего утра в тайге  разорвал неистовый птичий
гомон.
     И вот  из-за моря выкатилось  солнце -- громадное, багровое, как  стяг.
Оно светит  и для тех, кто  на новостройках  коммунизма, на  колхозных полях
самоотверженно  трудится  во  имя  великого  грядущего, во имя  мира, во имя
счастья на земле.
     Во имя  этих  светлых идеалов  человечество  и  он, Телюков,  еще  одну
бессонную ночь провел на старте, на боевом посту.

     В это утро было объявлено о предстоящих летно-тактических учениях.
     Летчики  и  авиационные  специалисты   включались   в  социалистическое
соревнование, брали на себя обязательства работать без  летных происшествий,
добиваться  стопроцентного  перехвата  целей.  Выпускались  стенные  газеты,
выходили  экстренные номера  боевых листков,  проводились собрания и всякого
рода совещания.
     --  беру  на  себя  обязательство, --  сказал на общем  собрании  полка
Телюков,  --  сдать  зачеты  на  техника  третьего  класса,  чтобы  во время
тактических учений без помощи техника  обслуживать  свой самолет на запасном
аэродроме, если там придется сесть.
     Почин  Телюкова  обсудили  на  партийном комитете, одобрили,  и в полку
началось массовое движение под лозунгом: "Летчик -- он же и техник!"
     Лейтенант Байрачный  был в восторге,  что этот почин  исходит именно от
комсомольца.
     Еще  весной  всем  перехватчикам выдали  рыболовные  снасти  --  лески,
крючки,   мормышки.   Делалось   это   для  того,   чтобы  при   вынужденном
катапультировании  летчик,  если его не удалось бы своевременно подобрать  в
море, не мучился