вет свечи заиграл на черном масленом стволе. И показалось вдруг Потапову, что где-то далеко зацокали копыта лошадей и снова песня грянула, лихая, с присвистом: "Степь, прошитая пулями, обнимала меня..." В окно постучали резко и требовательно. Отец Георгий встал, сунул наган в карман брюк, дунул на свечу. Потом подошел к окну и поднял светомаскировочную штору. За темнотой стекла еле различалось светлое пятно человеческого лица. -- Кто? -- спросил Потапов. -- Мне бы отца Георгия. -- Это я буду. -- Пусти, отче, с приветом я от старого друга твоего из Ростова. Потапов похолодел. Неужели вспомнили? Но мало ли кто может ходить под окнами ночью?.. Правой рукой нащупал наган в кармане, левой распахнул окно. -- Ну что, отец Георгий, в дом не зовешь? Или боишься? -- Святость моя, уважаемый гражданин, оберегает меня от лиходеев. А в дом приглашу... Они сидели за столом. Потапов внимательно разглядывал позднего гостя. Только что тот положил перед ним половинку креста -- условный пароль с тех далеких лет. Гость от выпивки отказался, зато ел жадно. Потапов смотрел на него и думал, что в лице незнакомца есть что-то собачье, тяжелая нижняя челюсть, что ли... Наконец гость отодвинул тарелку, закурил, блаженно откинувшись на стуле. "Сейчас начнется главное, сейчас", -- понял отец Георгий. Что принес ему визит этого человека? Об этом он не знал. Ясно было одно: окончилось, навсегда окончилось спокойное житье, с домашними настоечками и соленьями... И Потапову вдруг стало страшно. Он вспомнил бешеный грохот копыт по улицам Ростова, всадников в островерхих шлемах. Матово-блестящие шашки. Пальцы его до сих пор помнили неподатливую упругость срываемых с кителя погон. -- Боитесь? Отец Георгий похолодел: гость словно читал его мысли. -- Нет, не боюсь. -- Так вот, святой отец, наступило время действия. Потапов истово перекрестился. -- Вы должны помочь нам. Подполковник фон Мантейфель надеется, что именно вы сделаете это. -- В чем же помощь моя выразиться должна? -- У вас есть связи с уголовным миром... -- Какие там связи... -- Есть. Мы знаем точно. Надо создать хорошо вооруженную группу. Ее задача -- сеять панику, грабить магазины, ночами, во время бомбежек, подавать сигналы ракетами. Помните: грабеж, ракеты, слухи -- это все должно создавать панику, деморализовывать большевиков. У армии, защищающей Москву, не должно быть прочного тыла. И еще одно. В городе много ценных произведений искусства: картины, скульптуры, чеканка, церковная утварь, иконы. Все это, безусловно, начнут эвакуировать. Помешать! -- Как же мы сможем? Ведь в одной Третьяковке да в Музее изобразительных искусств сколько ценностей!.. -- А я и не прошу все. Что сможете. Вы священник, вот и займитесь церковными делами. -- Ну, если так... -- протянул Потапов. А мысли его работали уже с лихорадочной быстротой. Откуда немцам знать о церковных ценностях? Взять их самому, а в одной только Николе на Песках -- на многие тысячи. Покупатель всегда найдется. -- Вы задумались. Что, задание слишком сложно? -- Да, не легко. НКВД свирепствует. А люди... Сами знаете, люди деньги любят. Откуда они, деньги-то, у бедного священника? -- С этого и надо начинать. Деньги, оружие, ракетницы, ракеты получите сейчас же. Пойдемте со мной. Гость встал. Потапов вслед за ним вышел на улицу, и они отправились к кладбищу. Отец Георгий подивился, как хорошо этот человек знает все аллейки и тропочки. На окраине города мертвых гость подошел к полуразвалившейся часовне, открыл дверь. В лицо пахнуло сыростью и плесенью. -- Здесь! Незнакомец зажег карманный фонарь. Пошарил лучом. Тонкая полоска света пробежала по выбитым кирпичам и остановилась в углу, на куче камней. -- Помогите-ка мне, -- гость отодвинул камни. Под ними были два чемодана. Потапов с трудом поднял один. Чемодан оказался очень тяжелым. -- Пошли. На этот раз тишина над кладбищем казалась Потапову зловещей. Кресты и могильные камни могли обернуться засадой. -- Ну что вы стоите! -- недовольно бросил гость. -- У меня мало времени, пошли! -- Погодите... Тихо. Только слабый ветер чуть слышно перебирает листву деревьев над головой. -- Боитесь? -- Потапову показалось, что гость улыбнулся. -- Нет. -- Пошли! Они шли быстро, не останавливаясь. Только войдя в калитку и поставив на землю оттянувший руку чемодан, Потапов облегченно вздохнул: пронесло. -- Теперь слушайте меня внимательно... Незнакомец не успел кончить фразы. Где-то совсем рядом пронзительно взвыла сирена. Ей откликнулись паровозы на Белорусском. Тревога! Город к ним уже привык. Почти каждый вечер репродукторы на минуту замолкали, а потом бросали в настороженную тишину: "Граждане, воздушная тревога!" Но через некоторое время по радио давали отбой, и люди спокойно расходились по домам. Тревоги в Москве стали такой же обыденностью, как стекла, крест-накрест заклеенные бумагой, маскировочные шторы на окнах, неосвещенные трамваи и троллейбусы по вечерам. Но на этот раз все было иначе. На небе сошлись белые лучи прожектора. И вдруг где-то совсем рядом ударил, захлебываясь, пулемет. -- Налет! -- гость схватил Потапова за руку. -- Скорее! Он рванул замок чемодана. Наконец крышка открылась и, отец Георгий увидел длинные, похожие на патроны к охотничьему ружью, гильзы. Поверх них лежали большие черные пистолеты. -- Берите один. Пользоваться ракетницей умеете? Прячьте чемоданы! Пошли! Они бежали через кусты, по могилам. Сучья били их по лицу, под ногами путалась трава и цветы. Вдруг гость, ломая кустарник, тяжело рухнул на штакетник могильной ограды. -- О... ферфлюхте людер! -- выругался он сквозь зубы и сразу же вскочил на ноги. Немец. Точно, немец. Они остановились у забора кладбища. -- Где железная дорога? -- хрипло спросил гость. -- Вон там, -- Потапов протянул руку. Гость переломил ракетницу, вставил патрон и выстрелил в указанную сторону. Ракета рассыпала зеленый огонь почти над самым Белорусским вокзалом... ДАНИЛОВ И КОСТРОВ Данилов ушел к начальнику, а Мишка разыскал в полумраке жесткий деревянный диван. Ох как хорошо он был знаком Кострову! Каждый раз, когда его приводили в МУР, он ожидал допроса на этом диване. Синие лампочки почти не освещали коридора. Изредка мимо Мишки проходили сотрудники управления. Лица их он не различал, а они просто не видели его. До Кострова доносились обрывки разговоров. И разговоры эти были деловиты и тревожны. В этом коридоре только он один оказался лишним и чужим для этих невероятно загруженных людей. Утром этого дня, придя на Петровку, он еще толком не знал, о чем будет говорить с Даниловым. Когда ночью к нему пришел Лебедев и, цыкая после каждого слова больным зубом, подмигивая и усмехаясь, передал Мишке приказ Резаного, Кострова охватил ужас. Нет, он сам не боялся Широкова, хотя знал, что шутить с этим человеком не рекомендуется. Он испугался за жену и дочь. Полтора года назад Мишка вернулся из тюрьмы и, не заходя домой, поехал к Данилову. -- А, это ты, Костров, -- сказал Иван Александрович так, будто не было долгих двух лет после их последней встречи. -- Ну заходи, заходи. Давно в Москве? -- Только с поезда. -- И, значит, сразу ко мне. -- Значит, сразу к вам. -- Просто так или дело какое есть? -- Есть у меня дело, -- сказал Мишка, -- есть. Специальность в лагере получил. Знатную специальность -- дизелиста. Поэтому желаю дальше работать именно по этой специальности, а не по какой-нибудь другой. -- Так, -- сказал Данилов, -- так, Миша. Значит, сам понял, что нельзя по-старому жить. Значит, нужно тебя на работу устраивать. Мишка тогда ничего не сказал Данилову. А сказать хотелось очень многое. Пять последних месяцев он готовился к этому разговору, продумал его до мельчайших подробностей, а, придя, сказал всего несколько слов. То многое так и осталось в подтексте их беседы. И оба поняли это. Уж слишком давно они знали друг друга. Мишкина жизнь складывалась нелепо и недобро. Она могла развиваться до конца по стереотипу многих таких же жизней, начавшихся в годы послевоенной разрухи. Беспризорщина, воровство, домзаки и колонии. Но ему повезло: он встретил на своем пути человека, перед которым всегда стоял светлый пример Феликса Эдмундовича Дзержинского. Данилов тоже твердо верил, что нет неисправимых людей. Через десять дней Мишка работал дизелистом в экспедиции, которая искала в Подмосковье артезианские скважины. Работа была веселая, кочевая. С апреля по ноябрь в поле. А зимой приходилось тяжеловато. Нет-нет да и навестят старые дружки. Однажды Мишка чуть не сорвался, когда Володька Косой стал, смеясь, упрекать его в трусости. Но все же выдержал... И вот сейчас, сидя в темноте, Мишка вспомнил всю свою прошедшую жизнь, которая, кроме этих последних лет, состояла из драк, пьянок и была насквозь пронизана страхом наказания. Приход Лебедева он воспринял как возвращение к прошлому, и понимал, что, став теперь другим человеком, он не сможет жить так, как жил раньше. Но вместе с тем в нем слишком прочно сидело уважение к воровским законам. Порвав со старым, он всегда помогал чем мог бывшим дружкам и никогда не говорил никому то, о чем знал. Данилов просил его помочь. В чем заключалась эта помощь, Костров прекрасно понимал. Он должен сделать что-то, что поможет поймать Резаного. А не значит ли это предать? Предать человека, о котором рассказывали легенды в воровских притонах, тюрьмах и лагерях. Мишка хорошо знал Широкова. Когда-то ему нравился этот человек, он даже старался подражать Резаному. Так же щегольски одевался, старался как можно реже материться, так же веско и спокойно говорил с людьми. Но Мишка знал и другого Широкова. Знал его жестокость, невероятную жадность, когда дело доходило до дележки "прибылей". Никто так не обдирал компаньонов, как он. Костров прекрасно понимал, что Широков просто сволочь, прекрасно понимал, что именно такие, как он, испортили ему жизнь. Но предать... И хотя он порвал со старым, но в глубине его души жила еще инерция прошлого. Вместе с тем его просил Данилов. Человек, который для него сделал очень и очень много. Мишка вспоминал толпы у военкоматов, вокзальные перроны, у которых стояли готовые к отправке поезда с бойцами... Вспоминая все это, он ощущал свою ненужность и беспомощность как раз в тот момент, когда он хотел быть полезным. Данилов просил его помочь, и если он согласится на это, то немедленно станет нужным и полезным. Надо думать, надо решать. Он не знал, сколько просидел в коридоре почти в полузабытьи. Мимо, как обычно, проходили люди, но на этот раз Костров не видел их -- он думал. -- Ты, никак, спишь, Михаил! -- вывел его из забытья голос Данилова. -- Чего это ты, брат? Заходи. Они снова сидели на тех же местах, будто и не выходили из этой комнаты. Сидели и говорили о вещах, не имеющих отношения к недавнему разговору. Данилов внимательно следил за собеседником. Мишка был рассеян, отвечал невпопад -- он думал. -- Ну что решил, Миша? Костров вздрогнул, он больше всего боялся этого вопроса. -- Так что же ты надумал, Костров? -- Иван Александрович, -- Мишка вздохнул, -- помогите на фронт, а... -- Значит, не надумал. А я, между прочим, за тебя перед начальником МУРа поручился. -- А он что? -- Теперь это уже малоинтересно. Ну, давай твой пропуск. -- Значит, домой мне? -- А куда же еще? -- Но ведь там... -- Боишься, значит? Ничего, ты Резаному помоги, он тебя не тронет. -- Да как же так? -- крикнул Мишка. -- Я же честно жить хочу, а вы говорите -- помоги. Помогу, а меня к высшей мере! -- Честно, говоришь, жить хочешь? -- Данилов обошел стол и подошел вплотную к Мишке. -- Честно? А ты знаешь, что любой честный гражданин обязан помогать органам следствия? Молчишь? Половинчатая у тебя честность. И вашим и нашим. Нет, Костров, человек обязан решить для себя -- с кем он. Посредине проруби знаешь что болтается?.. Если ты с нами, значит, должен и бороться за наше дело. Середины здесь нет. Понял? А ты, я вижу, больше всего Резаного боишься. -- Я не боюсь. Он придет, я с ним знаете что сделаю! -- Ничего ты не сделаешь. У него наган, а у тебя? Ты лучше сделай так, чтобы мы с ним что-нибудь сделали. Внезапно за окном пронзительно и резко закричала сирена, та, что на крыше здания МУРа. Потом голос ее слился с десятком других. Над городом поплыл протяжный басовитый гул. -- Опять тревога. -- Данилов погасил лампу на столе, поднял штору светомаскировки. -- Что такое? Гляди, Костров! Над городом ходили кинжальные огни прожекторов. Внезапно два из них скрестились, и в точке встречи заблестел корпус самолета. Захлебываясь, ударили с крыш зенитные пулеметы, глухо заухали зенитки. Налет. Вот оно. Немцы над Москвой. Данилов забыл о Кострове, он забыл вообще обо всем на свете. Он видел только небо, рассеченное прожекторами, на котором, словно красные цветы, вспыхивали разрывы снарядов. Где-то над крышами домов занялось зарево. -- Что это? -- спросил Костров. -- Что это, Иван Александрович?! -- Это город наш горит, Миша. Вот и в Москву пришла война. А зарево разгоралось все сильнее. Горело где-то недалеко, в районе Трубной. Отчаянно звеня, пронеслись туда пожарные машины. В кабинете стало светло. Зыбкий розовый свет выхватывал из темноты лица, словно выкрашенные желтой краской. Данилов взглянул на Кострова. У того дергало щеку. -- Иван Александрович, -- хрипло сказал Мишка, -- я помогу. Сделаю все, что нужно будет. МУРАВЬЕВ -- Вот эта квартира. Здесь и живет Марина Алексеевна. -- Спасибо, мамаша. Вы не беспокойтесь, она мне рада будет, -- сказал он, твердо глядя в подозрительные старухины глаза. -- Ну, если так... -- Только так и никак иначе. Старуха отошла, еще раз подозрительно оглянувшись. Бог его знает, кто такой. Здоровый байбак, одет ничего себе, может, и впрямь родственник. Игорь сел на скамейку у крыльца. От цветов в палисаднике шел терпкий, дурманящий запах. "Почти как на даче, как в Раздорах". Там эти же цветы росли у самого крыльца и так же дурманяще пахли вечерами. Когда-то они казались ему огромным пушистым ковром. И дача казалась огромной, и даже скамейка. Но с каждым годом они становились все меньше и меньше. Дача уже не представлялась такой большой -- обыкновенный одноэтажный домик. Он понял, что сам вырос, а все осталось прежним. Последний раз он был на даче летом тридцать девятого. Ах какое это было лето! Рано утром они втроем: Коля, Володя и он, уезжали на велосипедах на Москву-реку, купались до одури, валялись на траве, курили. Курили вполне легально, и именно это было особенно приятным. После обеда ходили на окраину поселка, на дачу инженера Дурново, где была волейбольная площадка. Веселая это была дача. Сам инженер почти все время находился в отъезде -- строил мосты. Его жена Александра Алексеевна хотя была дама в возрасте, но молодежь любила очень и сама играла в волейбол. Вечером они сидели на скамейке у водокачки и пели о том, как юнга Биль дерется на ножах с боцманом Бобом и о "стране далекой юга, там, где не злится вьюга... А рядом со скамеечкой был забор, и за ним тоже тонко и волнующе пахли цветы, и за этим забором жила Инна. Они вместе росли на даче, вместе катались на велосипедах и вместе играли в волейбол. И только в этом году он увидел ее словно впервые, будто не было до этого пяти долгих лет. Увидел, что у нее тонкая, легкая фигура, золотистые волосы, вздернутый нос и родинка над верхней губой. При ней ему хотелось еще лучше играть в волейбол, еще быстрее гонять на велосипеде. Хотелось выдумывать необычайные истории или спасти ее от хулиганов. Почему-то, играя в волейбол (если они попадали в разные команды), он старался "погасить" мяч именно на нее, обогнать рискованно, прижав к забору, на велосипеде, обрызгать водой на купанье. Да мало ли что тогда могло прийти в голову! Однажды он заметил, что, приезжая из Москвы, на станции он всегда встречал ее. Как-то они пошли со станции совсем в другую сторону, мимо дач, мимо заборов, через шоссе, к лесу. Они шли и молчали, только иногда касались друг друга горячими руками. Он задержал ее руку в своей, и она не отняла ее. Потом он целовал ее теплые шершавые губы, и она целовала его неумело, как целуются дети. Она говорила все время: "Игорек... милый... Игорек". С того дня они каждый день встречались на той же полянке. Инна бежала к нему, и у него холодели руки от нежности. В Москве они встречались реже, но все равно часто. Ходили в кино, на каток. И у них было свое парадное, в котором они целовались... И сейчас, увидев цветы, уловив запах того далекого лета, Игорь вспомнил Инку и пожалел, что не позвонил ей. Он даже знал, как она ждет его звонка. Забирается с ногами на красный большой диван в своей команте, читает и ждет. Ветер из окна шевелит ее волосы, она смешно дует на них, если они падают на лоб. Но как он может позвонить, что сказать?.. Все ребята уходят на фронт, а он... Игорь сидел на лавочке, слушал, как дребезжат стекла на улице, и думал об Инне. Постепенно наступила ночь. И она была особенно заметна, эта военная ночь, так как оконный свет не разгонял темноты. Игорь закурил, на секунду ослепнув от вспышки спички. Лишь только глаза привыкли к темноте, он увидел перед собой старичка с противогазом через плечо. -- Сидите, значит? -- вкрадчиво спросил он. И от одного его голоса у Игоря стало муторно на душе. Он понял, что ему ни за что не отвязаться от этого почтенного ветерана домоуправления и что придется доставать и показывать удостоверение, чего совсем не хотелось. -- Сижу, папаша, -- все же бодро ответил Игорь. -- Курите? -- Курю. -- Знаете, на каком расстоянии виден с воздуха огонь зажженной папиросы? Игорь вспомнил плакаты, которыми было обвешано муровское бомбоубежище, твердо сказал: -- Знаю, -- и тут же погасил окурок. -- А документы у вас есть, что вы родственник Флеровой? "Все же настучала вредная бабка", -- подумал Игорь и ответил: -- А зачем документы, папаша, я разве на нее не похож? Многие говорят, что очень. -- Мне ваше сходство устанавливать некогда... -- Папаша!.. Игорь не успел договорить. От калитки процокали каблуки. Подошла женщина. Муравьев не мог хорошо разглядеть ее в темноте. Он только видел, что она по-мальчишески стройна и высока. -- К вам родственник, гражданка Флерова, -- проскрипел ехидный дежурный. -- Ко мне? -- Голос был низкий, чуть с хрипотцой. "Курит, наверное", -- подумал Игорь. -- Я к вам, Марина Алексеевна. -- Муравьев встал. -- Может быть, в дом пригласите? Женщина открыла дверь и остановилась на пороге, приглашая: -- Прощу, родственник. Осторожно пройдя темную переднюю, Игорь вошел в комнату. Он слышал, как хозяйка опускала шторы на окнах, потом щелкнула выключателем. В углу засветилась причудливая лампа: бронзовая женщина держала за стебель цветок лотоса. Зеленый мертвенный свет заполнил комнату, увешанную картинами. -- Ну, я вас слушаю, родственник, -- Флерова взяла тонкую папиросу. "Латышская", -- отметил Игорь. -- Так что же? -- Я уполномоченный Московского уголовного розыска, -- прибавив себе одно звание, сказал Игорь, доставая удостоверение. -- Так, -- сказала Флерова, -- любопытно. И по тому, как у нее дрогнуло что-то в глубине глаз, как нервно пальцы начали перебирать спички в коробке, Игорь понял, что она чего-то боится. И тут само сердце подсказало ему нужное, вернее, единственное решение. Возможно, что именно в этот момент в нем родился следователь. -- Ваш друг убит. -- Зяма? -- почти крикнула Флерова. "Вот оно, начало!" По спине Игоря поползли мурашки. -- Почему вы подумали о нем? -- Я не... -- Отвечайте! Ну! Быстро! Пауза. -- Разве у вас один друг? -- Зяма собирался на фронт... -- Не лгите, вы знали, что он в Москве, он сегодня вечером должен быть у вас. -- Я... -- Говорите правду. И тут случилось неожиданное. Флерова заплакала. Громко, навзрыд. Этого Игорь никак не мог предугадать. По дороге сюда он ожидал чего угодно: лжи, запирательств, сопротивления, наконец, но только не слез. А женщина продолжала плакать. Игорь налил воды в стакан, протянул ей. -- Хорошо... Я скажу... Я все... сама... -- говорила Флерова, стуча зубами о край стакана. -- Собирайтесь. И тут где-то совсем рядом раздался отрывистый и басовитый звук. Он на секунду наполнил комнату и стих. Но вслед ему спешил второй, третий. Зазвенело окно, тонкотонко. Где-то на улице ударил пулемет. И вдруг -- страшный грохот. Со звоном рухнула рама. Погас свет. Игорь подбежал к окну. На небе, в лучах прожекторов, лопались белые разрывы зенитных снарядов. Налет! Первый настоящий налет! -- Марина Алексеевна, -- позвал Игорь. И вдруг он понял, что Флеровой в комнате нет. Натыкаясь на мебель, опрокинув что-то, Игорь выскочил на крыльцо. Двор был пуст. Улицу заливал мерцающий мертвенный свет. Она стала неузнаваемой. Метрах в ста он увидел бегущую женщину. Она! -- Стой! -- крикнул Игорь. -- Стой, стрелять буду! -- Он выхватил наган и побежал. Под ногами противно хрустело стекло. И вдруг нога поехала в сторону, он тяжело упал на тротуар. Левую руку обожгло, но Игорь увидел только Флерову, которая вот-вот скроется за углом. -- Стой! -- еще раз крикнул он и выстрелил в воздух. Из-за угла навстречу Флеровой выскочил милицейский патруль. Один человек остался возле нес, другой подбежал к Игорю. -- Все в порядке, -- сказал Муравьев, -- я из МУРа, помогите доставить задержанную. ФЛЕРОВА -- У вас есть только одна возможность, -- Данилов встал, прошелся по комнате, -- одна возможность -- правда. Флерова молчала. Она словно окаменела с той самой минуты, когда ее ввели в управление. -- Вы слышите меня? Я понимаю ваше состояние. Но хочу напомнить: время военное, и закон строже вдвое. Помните, суд всегда принимает во внимание чистосердечное признание. Я уйду, а вы посидите, подумайте. Она осталась одна. Вспышка энергии, вызванная страхом, заставившим ее бежать из квартиры, сменилась сначала истерикой, когда ее вели по темному Каретному ряду, потом полной апатией. На столе рядом с ней лежала пачка "Казбека" и спички. Она взяла папиросу, попробовала прикурить. Не получилось. Спички ломались одна за другой. И только тогда Марина увидела, что у нее дрожат руки. Она, словно слепая, вытянула пальцы перед собой. Дрожат. Но почему? Что она сделала плохого? Что? Нет, так не годится. Почему этот человек говорил о суде? Судят убийц, шпионов, воров. Она же ничего не украла. Не убила никого... Зяма убит. Как познакомилась с этим человеком... Пускай его приведут сюда... Все по порядку. Вот бумага, ручка. Она напишет. Сама напишет... А где-то в глубине памяти ожили слова: "...суд всегда принимает во внимание чистосердечное признание". Этот день был особенно длинным. Солнце закрыла светлая пелена. Батуми ждал дождя. Одуряюще и терпко пахли цветы. Воздух стал влажным и липким. Она утром поругалась с Зямой. Просто так, от нечего делать. Ей не хотелось больше жить в этом городе, есть в душных шашлычных, пить кофе на набережной и ждать дождей. Она хотела уехать в Сочи. Увидеть знакомых, начать привычно-веселую, безалаберную ночную жизнь. Ей мучительно не хватало сплетен и новостей, элегантных поклонников, преувеличенно дружеских объятий знакомых киношников. -- Уезжай, если хочешь, -- сказал Зяма, -- я не поеду. У меня здесь дела. -- И потом, неужели я не имею права один месяц в году не видеть пьяных рож твоих знакомых? У него действительно были дела. Он приехал к старику-чеканщику. Зяма хотел написать о старом мастере для журнала и поучиться у него искусству чеканки. Зяма уходил к нему рано утром и возвращался домой только под вечер. От него пахло кузницей, раскаленным металлом и углем. Марина отчаянно скучала. Поначалу она ходила с Зямой к старику. Искренне восхищалась тяжелыми барельефами и изящными тарелками, пила терпкое вино и ела тягучий сыр сулугуни. Потом ей наскучило все это: и чеканные фигуры на меди, и ласковый, улыбчивый старик, и вино. Ей надо было встречаться со знакомыми, обязательно заниматься чужими делами, ночи напролет спорить об искусстве. -- Ты говоришь, что любишь искусство, -- сказал Зяма. -- Оно вот -- рядом с тобой, настоящее искусство, а не треп о нем. Ты никогда не станешь хорошим художником -- ты слишком много говоришь об этом. А творчество -- это молчание. То, что в тебе и что всегда страшно вынести на люди, так же как и любовь. -- Ты на себя погляди. Тоже мне художник -- из бывших каторжников! Сказала -- и сразу же пожалела. Зяма стоял бледный, только пальцы судорожно перебирали кисточки, которые сушились на подоконнике. -- Да, я сидел. Но там я работал. Был бригадиром взрывников. Я строил канал, и у меня кончился срок, но я остался рвать гранит для канала еще на полтора года. Я только там понял, что такое творчество и каким должен быть художник. Он должен быть достойным великих свершений людей, тех самых каналов и строек. Иначе он просто лишний. Потом он взял свой чемоданчик и ушел к старику. А она осталась. "Нехорошо, -- подумала Марина, -- нехорошо, что я так его обидела. Он добрый. Он же единственный человек, который меня ни разу не обидел. Ведь сколько ухаживал и ждал! Не то что другие. У тех одно: в ресторан, выпить, а потом -- в постель. Нет, зря я его так... Зря". Но ничего, вечером она "залижет раны"... Возьмет у него деньги, на неделю смотается в Сочи. Теперь, когда было найдено компромиссное решение, Марина успокоилась. И хотя она точно знала, что не вернется больше в Батуми, ей все равно приятно было думать о том, что она непременно приедет сюда через неделю. И Зяма будет ее встречать, и лицо у него будет добрым и радостным. От этих мыслей стало хорошо на душе, и она пошла на набережную в кофейню перекусить. Пока смуглолицый толстоусый официант, похожий на разбойника, не принес ей вино и купаты, она все думала о том, кого встретит в Сочи и как там обрадуются ее приезду. -- У вас свободно? -- Да, -- ответила она и подняла глаза. У столика стоял высокий седой человек. Потом, когда он сел, она заметила шрам на лице и орден на лацкане светлого пиджака. Некоторое время они сидели молча. Потом разговорились. И опять Марина стала прежней, московской Мариной: в меру кокетливой, в меру грустной и остроумной. Ее нового знакомого звали Вадим Александрович или просто Вадим. Он -- ленинградец. Полярный летчик. Марина почувствовала, что ее понесло. Так всегда начинался у нее очередной роман. После завтрака они гуляли по набережной, потом зашли на квартиру к Вадиму (у его хозяина чудная маджарка)... Днем они уехали в Сочи. Марина едва успела собрать вещи и написать записку. В Сочи все было так, как она думала. Шумно, весело, безалаберно. Знакомые артисты, режиссеры, писатели. Но был еще и Вадим. Ей нравилось бывать с ним на людях. Летчик, герой. "Мужик на зависть". А он был сдержан с ее знакомыми. Сдержан, но щедр. Только когда Вадим садился играть в карты, он становился совсем другим. Глаза его были пусты и холодны, лицо приобретало странное, охотничье выражение. -- Он настоящий мужчина, -- говорили ей приятельницы, -- любит риск. Видишь, какое у него лицо? Вадим никогда не проигрывал и не прощал долги. -- Это дьявол, а не человек, -- говорили о нем. Под утро, когда они оставались вдвоем, Марина жадно обнимала его. Он был крепок, как спортсмен-профессионал. Она рассказывала ему о себе, о Зяме... Рассказывала и боялась надеяться, что вот оно, счастье, которого она ждала всю жизнь. Уехал Вадим внезапно. Утром они пошли на пляж, но по дороге встретили какого-то человека. Он что-то сказал Вадиму, и тот сразу заторопился. Собрался он по-военному быстро. Оставил Марине десять тысяч и два костюма. -- За ними зайду в Москве. Жди... А вечером Мишка Посельский, фотокор столичного журнала, рассказал, что два дня назад в колхозе "Виноградарь" кто-то оглушил сторожа, взломал сейф и унес триста сорок тысяч. Но Мишке никто не поверил. Его все знали как отчаянного трепача. Конечно, в Батуми Марина не поехала. Десятого июня, почерневшая от солнца и размякшая от жары, она решила уехать. Хотелось махнуть в Ленинград, там, в Управлении полярной авиации, разыскать адрес Вадима и уехать с ним в Латвию на взморье. Пока еще Латвия была "заграницей", и киношники, приезжавшие оттуда, рассказывали чудеса. Но в Москве она закрутилась: дела, как говорят гадалки, "пустые хлопоты". Деньги она истратила. Ей подвернулась халтурка на Мосфильме -- маленькая роль со словами, -- и она осталась. А через неделю началась война. Целый месяц ей никто не звонил, никто не приходил в гости. О ней просто забыли. И тогда она почувствовала свое одиночество. Она осталась одна в этом огромном городе, занятом делами суровыми и важными. Вместе с одиночеством пришел страх. Тогда Марина позвонила. Зяма был дома. Он встретил ее, сварил кофе, налил коньяку, и она поняла, где ее настоящее убежище, и всю ночь Марина строила планы их будущей жизни. А утром, успокоенная и полная твердой уверенности в том, что она начнет жить по-новому, она вернулась к себе. Перебирая вещи в шкафу, нашла костюмы Вадима. И ей стало грустно. Они были совсем из другой, беззаботной, веселой жизни... Наверное, Вадим уже на фронте. Увидятся ли они еще? Он пришел через два дня. Небритый, в измятом костюме. -- Ты разве не на фронте? -- Пока нет. Я очень устал. Утром поговорим. Утром Вадим вынул из чемодана форму командира-пограничника. -- Ты же летчик! -- удивилась Марина. Вадим усмехнулся одними губами, продолжая рыться в чемодане. Марина подошла и заглянула через его плечо. В чемодане лежали толстые пачки денег, два пистолета и желтела россыпь патронов. -- Откуда это у тебя? Вадим, не отвечая, собрал патроны, высыпал их на стол, достал из чемодана несколько обойм и, все так же молча, начал заряжать их. -- Почему ты молчишь?! Слышишь! Почему?! Вадим молча сунул обойму в рукоятку пистолета. Раздался неприятный щелчок. -- Так, -- Вадим подошел к ней, покачивая на ладони матово отливающий чернотой пистолет, -- тебе интересно, откуда у меня оружие? Так? Профессия такая. -- Ты же летчик? -- Да, я "летчик". Я летаю и пока, слава богу, не сажусь. Я экспроприатор, ясно? Ну, а если проще -- налетчик. И она вспомнила Мишку Посельского и его рассказ о взломе сейфа. -- Значит, это ты там, в колхозе... -- Не только я. Вместе с тобой. -- Я ничего не хочу знать. -- Об этом скажи в НКВД. Ты жила на эти деньги... -- Будь они прокляты!.. -- Это патетика, так сказать, отрывок из мелодрамы. А чекисты любят факты. -- Какие факты?.. Слышишь, какие?! -- Не глухой, слышу. Первый -- деньги. Второй -- ты служила мне ширмой. Третий -- прятала мои вещи. Любого из них хватит, чтобы отправить тебя на десять лет. А ввиду военного времени -- расстрелять. Она согласилась. Вернее, заставила себя согласиться. Ею управлял уже только страх. Вадиму понадобились документы, вернее, нужно было что-то исправить в ночном пропуске. Она дала адрес Зямы... Написав все, Флерова положила ручку, и внезапно ей стало удивительно спокойно и совсем не страшно. ДАНИЛОВ -- Картина ясная. Грасса убил Резаный. Убийство художника -- его первое преступление в Москве. Понимаете, товарищи, по городу ходит командир-пограничник. Хотя он, может быть, уже переменил обличие. Но это неважно. Кровь пролита. У него нет документов, значит, надо ожидать следующего убийства. Он свободно разгуливает по городу. И сигналы тревожные. Кто-то ракеты над крышами зажигает. Не надо забывать: Широков -- бывший белобандит. Такому ничего не стоит с фашистами снюхаться. Пока это всего лишь предположение. Пока. Данилов замолчал, посмотрел на ребят. Лица их казались усталыми и неживыми. Только Муравьев сидел свежий, словно всю ночь спал. Молодость. -- Я думаю, Иван Александрович, -- Полесов поднялся, -- надо Широкова ждать или у Мишки, или у Флеровой. -- Ты о Малом Ботаническом забыл? -- Там его ждать нечего. Час назад из райотдела сообщили: сгорел дом номер шесть. -- То есть как? -- Просто очень. Упала зажигалка. -- Не вовремя. Ох, не ко времени. Хозяйка-то жива? -- Добро спасала, обгорела. В больнице. -- Ты, Полесов, в эту больницу поезжай. Узнай, что и как. Я думаю, кого-нибудь из девчат туда вместо нянечки послать нужно. Совещание окончено. Муравьев, пойдешь с Флеровой. Ждать будешь там Широкова. Я договорюсь, тебе подмогу дадут, дом оцепят, Шарапов, останься, разговор есть. МУРАВЬЕВ -- Хотите, я сварю вам кофе? Настоящий черный кофе. Это очень помогает, когда хочешь спать. -- Я не знаю, удобно ли? -- А чего неудобного, хозяин здесь вы, только прикажите. -- Вот это вы напрасно, Марина Алексеевна... -- Шучу, сидите и ждите. Сейчас будет чудный кофе, меня научил варить старик в Батуми. Флерова вышла. В квартире было необычайно тихо. Игорь разглядывал натюрморты на стене, и ему на секунду показалось, что никакой войны вообще нет. Тишина окутывала его вязкой пеленой. Воздух в комнате слоился сизым табачным дымом. "Нужно открыть окно. Обязательно открыть окно, иначе я засну". Игорь подошел к старому креслу, покрытому истлевшей шкурой, и сел, вытянув ноги, только теперь он почувствовал смертельную усталость. Глаза начинали слипаться. Муравьев глубоко затянулся папиросой. "Ты смотри, Игорь, идешь на задание старшим. Я договорился, дом оцепят. Где ставить людей, участковый покажет. Если что, стреляй, но лучше живым бери. Очень он нужен нам, Широков-то, живой нужен. Разговор с ним один есть". Игорь встал, посмотрел в окно. На улице -- пусто. Это хорошо, значит, ребята из отделения укрылись как следует. И вдруг ему стало не по себе: а если кто-нибудь видел его в окне? Муравьев задернул шторы и снова сел в кресло. В комнате с шорохом ожил репродуктор: "Доброе утро, товарищи! Передаем сводку Совинформбюро. В течение 22 июля наши войска вели бои на петрозаводском, порховском, смоленском и житомирском направлениях. Существенных изменений в положении войск на фронтах не произошло. Наша авиация за 22 июля сбила 87 самолетов противника. Потери советской авиации -- 14 самолетов. По дополнительным данным, при попытке немецких самолетов совершить в ночь с 21 на 22 июля массированный налет на Москву уничтожено 22 немецких бомбардировщика. В условиях ночного налета эти потери со стороны противника надо признать весьма большими. Рассеянные и деморализованные действиями нашей ночной истребительной авиации и огнем наших зенитных орудий, немецкие самолеты большую часть бомб сбросили в леса и на поля на подступах к Москве. Ни один из военных объектов, а также ни один из объектов городского хозяйства не пострадал. Следует отметить самоотверженное поведение работников пожарных команд, работников милиции, а также московского населения, которые быстро тушили зажигательные бомбы, сброшенные над городом отдельными прорвавшимися самолетами, а также начинавшиеся пожары". Игорь внимательно прослушал сводку. Она была ему вдвойне интересна. Как-никак, а он являлся участником ночных событий. Хозяйки все не было. Муравьев устал ждать кофе. Глаза резало, словно в них попало мыло. Игорь закрывал их, потом открывал на секунду, потом снова закрывал. Комната начала колебаться, по ней пробегали золотистые искры. Она то отдалялась, то вновь наезжала. Оцепенение и покой сковали его тело. Мимо окна с грохотом проскрежетал трамвай. Басовито задрожали стекла. Но Игорь уже не слышал этого. Он спал. Марина вошла минут через десять. Муравьев спал, бессильно опустив руку вдоль кресла. "Пусть, -- решила она, -- пусть поспит. Дверь закрыта, а если позвонят, я его разбужу". На него обрушился вал воды, грохочущий и упругий. Игорь хотел закричать и проснулся. Мимо окон шел трамвай. Муравьев взглянул на часы. Десять. Значит, спал он четыре часа. Ничего себе, старший засады. Он хотел встать и тут услышал голоса. -- Откуда я знаю... Ты приходишь и уходишь... Я не спрашиваю тебя, с кем ты проводишь ночи... "Марина", -- понял Игорь. -- Это что, ревность? Или плохо срепетированная роль? Я что-то не узнаю тебя. Муравьев встал и чуть не закричал от боли. В затекшие ноги врезались сотни иголок. "Господи, мне только этого не хватало!" Пересиливая боль, он все же поднялся и сделал первый шаг. А за дверью продолжали спорить. -- Конечно, ты не узнаешь меня. Где я, как я, что я -- тебе наплевать. Ты спросил, есть ли у меня деньги? -- Вот ты о чем. Деньги... А как же чистота и святость чувства, которую ты так любила? -- Чистота? О какой чистоте ты можешь говорить? Ты ее убил, так же как Зяму... -- Стоп! Откуда ты знаешь, что он убит? Ты же не выходила из дому. -- Я... -- Да, ты. Может быть, ты все же выходила? Молчишь? Откуда ты знаешь о его смерти? Говори! -- Она ссучилась, Резаный, ссучилась она, факт, -- сказал за дверью еще кто-то. "Их двое, всего двое". Игорь почувствовал, как у него по спине побежали мурашки. Так всегда бывало в детстве перед началом драки. Он потянул из кармана наган, взвел курок. А за дверью все тот же голос, хриплый и низкий, продолжал убеждать Резаного: -- Она снюхалась с чекистами. Эта падаль заложит нас. Ну, чего ждать! -- Так, -- сказал Резаный. Голос его стал ломким и угрожающим. -- Так. Значит, вы, мадам, стали просто сексотом, или как это называется у вас в МУРе... -- Вадим... Ты меня не понял. Я звонила туда по телефону. Я выходила в автомат. -- Одна ложь порождает другую. Ты не могла туда звонить, мы обрезали телефонный шнур. Откуда ты знаешь? Зазвенела пощечина. Нужно только толкнуть ногой дверь. Это совсем нетрудно. Просто взять и толкнуть. Потом войти и приказать им поднять руки. Но им овладела предательская слабость. Дверь разделяла жизнь надвое. Одна половина ее привычная, в ней живет он, Инна, мама, сестра. Живут его друзья и мечты. Другая -- страшная, там убивали, били женщин... Он войдет, выстрел... -- Подожди! -- высоко закричал женский голос. Игорь толкнул ногой дверь и шагнул в комнату: -- Руки! Ну! Пристрелю, если двинетесь. Широков стоял ближе к двери, второй, его Муравьев видел краем глаза, плотный и приземистый, медленно пятился к буфету. -- Дом окружен. Сопротивление бесполезно. И тут Игорь допустил ошибку. Все свое внимание он сконцентрировал на Резаном, забыв о втором, глядевшем на него с тяжелой ненавистью. Всего на две секунды он потерял его из поля зрения. Тяжелая ваза, словно снаряд, перелетела комнату и ударила его в грудь. Игорь шагнул назад и упал, споткнувшись о стул. Он услышал крик "Беги!" и, падая, дважды выстрелил во второго, плотного. Резаный бросился к двери. Марина увидела, как упал Муравьев, как медленно сползал по стене бандит, кровь пузырилась у него на губах, и похож он стал на тряпичную куклу. Она видела Вадима, бегущего к двери, рвущего из кармана пистолет. Вот он обернулся и поднял его. "Все", -- понял Игорь. Черная дыра ствола показалась ему огромной и устрашающе глубокой. Марина увидела лежащего уполномоченного. Вадима, целящегося в него из пистолета. И вдруг она вспомнила, как принесла кофе и увидела этого совсем еще мальчика, крепкого и красивого, спящим. Он спал, словно ребенок, положив голову на валик кресла, и щеки у него были розовые, словно у ребенка, только над губой чернел пушок. "Он еще, наверное, не бреется", -- подумала она тогда. Воспоминание обожгло и погасло. Длилось всего долю секунды. Марина сделала шаг вперед. Ее ударило дважды. Боли она не почуствовала, но сила удара отбросила ее и швырнула на пол. Муравьев видел, как Марина начала медленно опускаться на пол. Широкова уже не было. Он вскочил и бросился к дверям. В прихожей хлопнула дверь, гулко грохнул выстрел, потом что-то упало грузно и шумно. "Неужели убили?" Он выскочил в узенький темный коридор и споткнулся о труп участкового. "Зачем же он сюда пришел? Зачем? Он же должен был ждать, когда Резаный выйдет". И тут он понял, что Широков ушел. Ушел именно в ту щель, которую открыл ему участковый. ДАНИЛОВ -- Ну, Муравьев, натворил ты дел, -- начальник МУРа наклонился над убитым. -- Обе в область сердца. Неужели так стреляешь, или случайно? -- Случайно, товарищ начальник. -- За скромность хвалю. Но натворил ты дел. Весь город поднял. Крик, свистки, стрельба. Нападение греков на водокачку, а не засада. Засада -- это когда сидят тихо и берут тихо. Данилов, сидя у стола, внимательно и цепко оглядывал комнату. Он почти не слышал начальника МУРа. Только что два санитара увезли в больницу раненую Флерову. -- Как? -- спросил Иван Александрович у врача "скорой помощи". -- А как? -- Врач был невыспавшийся, с красными, словно налитыми кровью, глазами. -- Вскрытие покажет. -- Мрачно шутите. -- Звоните... Только надежды мало. Данилов понимал, что Игорь где-то допустил ошибку. Именно она погубила участкового Козлова, Флерову, лишила следствие показаний сообщника Резаного и дала возможность уйти Широкову. "Дороже всего стоят наши ошибки, -- думал он, -- в угрозыске вообще нельзя ошибаться, иначе -- кровь и смерть. Но нельзя об этом говорить мальчику. Иначе это может плохо кончиться. Он хороший парень. Ошибка. Что делать? Мы вместе ошиблись. Я и он. Мне надо было ехать сюда самому. Но ведь я не верил, что Широков придет к ней после убийства, это противоречит логике. За вещами он мог послать своего подручного. Зачем же он пришел?" И тут Данилов понял его. Понял не как профессионал, а как мужчина. Широков шел к женщине. Он же позер, Широков. Позер и фат. Придет ли он к Мишке? Нет. Не придет. Он сейчас должен спрятаться. Затаиться. В нору уйти. Вот и надо искать его нору. -- Ты, Иван Александрович, заканчивай, -- начальник надел фуражку, -- и ко мне зайди. В управление Данилов вернулся часа через два. Муравьева отправил на машине, а сам пошел пешком, благо совсем рядом. Он медленно шел по Каретному ряду. Поражался городской обыденности. Ведь война идет, а женщины такие же привлекательные, и платья у них нарядные. Вот мужчины стоят, здоровые парни в светлых костюмах, видно из "Кинохроники", стоят и хохочут. Это хорошо, здорово, что они смеются. Смеются -- значит, верят, что все временно: и бомбежки, и наше отступление. Временно. Нас на испуг не возьмешь. Не такие мы. Данилов перешел на другую сторону, к "Эрмитажу", и встал в очередь за газировкой. Он выпил стакан с желтоватым кислым сиропом и купил мороженое. Он так и вошел в МУР с брикетом мороженого в руках. На входе ему с недоумением козырнул милиционер. А потом ошалело глядел ему вслед, поражаясь не виданной доселе вольности. -- Товарищ Данилов! -- По коридору бежал помощник начальника. -- Вас вызывают! К начальнику он тоже пошел с мороженым в руках. И только у стола, решив закурить, понял, что руки заняты посторонним предметом. -- Ты чего это, Иван Александрович, никак, мороженое купил? -- Купил вот. -- Так чего не съел? -- Забыл. -- Это бывает. Ты жуй его, а то оно потечет у тебя. -- Да я не ем мороженое. -- А зачем купил? -- Понимаете... -- Понимаю. Ты его секретарше отдай, не то зальем пол. Начальник позвонил. -- Анна Сергеевна, вот Иван Александрович угостить вас решил. Берите, берите! Данилов отдал ставший мягким брикетик удивленной женщине, облегченно вздохнул и полез за папиросами. -- Последнее ты купил мороженое, Данилов, -- сказал начальник, -- не будет его больше. Да и много чего не будет. Тяжело станет в Москве. Я в горкоме партии был. Карточки в стране продовольственные вводят. Но об этом, о положении нашем, на партсобрании поговорим. А сейчас частность. Помнишь, в Испании фашисты наступали на Мадрид пятью колоннами. Так? -- Нет, не так. -- Данилов подался к столу. -- Совсем не так. Где они возьмут у нас в Москве пятую колонну -- подполье? Где? -- Ты чего меня политграмоте учишь? Это я фигурально. В органах госбезопасности есть сведения, что фашисты хотят в городе панику устроить. Из Краснопресненского района сообщили, что ночью, во время бомбежки, кто-то ракеты пускал в сторону вокзала. -- Так. -- Вот тебе и так. Есть предположения -- вражеская агентура будет искать пособников среди всякой сволочи: уголовников, шкурников и им подобных. Твоя группа должна заняться этими ракетами. Я имею в виду Красную Пресню. -- А в других районах были? -- Были. Но там другие будут работать. -- А как же Широков? -- Будешь вести дело параллельно. ШИРОКОВ И ПОТАПОВ -- Ну что, "белый рыцарь"! Допрыгался? С бабой связался! -- Ты бы молчал побольше, Сергей. -- Пугаешь, гнида, забываться стал. Я тебя, между прочим, и задавить могу. -- Ты мне эти разговоры брось. Слышишь, брось! -- Не брошу! До тех пор не брошу, пока ты не поймешь, что делать надо. -- Ну просвети, "духовный пастырь", просвети. Только не забывай, что я не старушка-богомолка... -- Ты идиот, Андрей. Неужели непонятно, чем тебе заниматься надо? -- Непонятно. -- Собирай людей надежных. Чтоб замараны по уши были. В крови замараны. -- Банда, значит. -- Нет, группа. -- Это для чека для разницы. -- Скоро здесь будут немцы. У меня был человек оттуда. -- О-о-о! -- Он сказал: пора. -- Что "пора"? -- Пока ракеты. Каждую ночь ракеты. Потом грабить магазины, квартиры, сеять панику. Деньги, документы, оружие -- все есть. -- Я панику сеять не умею, слухов тоже, я стрелять умею. -- Вот и будешь стрелять, сколько хочешь. Но не один, с людьми. Есть люди? -- Должны быть. -- Пошлем по адресам надежного человека, тебе отсидеться надо. Ешь, пей, отдыхай. -- Рица прямо. Курорт. -- Нечто вроде. -- А долго ждать? -- Недели две-три, пусть немцы поближе подойдут. ДАНИЛОВ Телефон звякнул, и он сразу поднял трубку. -- Шарапов докладывает. -- Ну что у тебя? -- У Миши все тихо. Ждать? -- Не надо. Миша в курсе? -- Да. -- Ты поезжай в управление. Он сам все сделает, если что. -- Слушаюсь. МОСКВА. Август Данилов смотрел на календарь. Только что он оторвал предпоследний листок июля. Что же мог он сказать о прошедших тридцати днях? Пожалуй, ничего хорошего. То есть, просто ничего хорошего. Июль для Данилова был на редкость тяжелым. Дело Грасса пока не продвинулось. После неудачной засады на квартире Флеровой Широков исчез, словно канул в воду. Никакие оперативные мероприятия не помогали. Конечно, если бы не война, возможно, сидел бы Резаный во внутренней тюрьме. Но обстановка, сложившаяся в Москве, не позволяла Данилову бросить все силы на поиски Резаного. Слишком мало осталось в МУРе людей и слишком много дел навалилось на них. Четко определенные функции милиции расширились до пределов, никому не ясных. Теперь в сферу их действия попадало абсолютно все: охрана заводов, ночное патрулирование, оказание помощи пострадавшим от вражеских налетов. Особенно тяжело приходилось с нарушением паспортного режима. Москва стала перевалочной базой для всех, без исключения, беженцев из западных областей. Ежедневные сводки дежурного по городу пестрели сообщениями о массе мелких нарушений, которые приходилось оставлять безнаказанными, принимая во внимание сложность обстановки. Московская милиция ну и, конечно, МУР перешли на казарменное положение. Правда, Иван Александрович пару раз вырывался домой, чтобы повидаться с Наташей, однако встречи эти были слишком коротки. Но чем бы ни занимался, Данилов постоянно думал об убийстве Грасса. К сожалению, он пока не мог допросить Флерову. По сей день она находилась в очень тяжелом состоянии. В написанных ею еще раньше показаниях Данилов нашел несколько интересных деталей, которые требовали объяснения, а главное, развития. Ничего пока не мог сообщить Костров. Мишка безвылазно сидел дома, ожидая прихода Широкова. За его квартирой велось круглосуточное наблюдение, но пока все это не давало никаких результатов. Позавчера Ивана Александровича вызвал начальник МУРа. -- Садись, Данилов, -- сказал он. -- Чем порадуешь? -- Пока нечем. -- Значит, все без изменений. -- Пока да. -- Я думаю. Резаный "лег на грунт". Знаешь, так моряки-подводники говорят. После атаки, чтобы акустиков обмануть, подводная лодка ложится на дно и выжидает. -- В том-то и дело, что он выжидает. Только чего, а главное -- где? Долго он не выдержит. Широков все равно объявится со дня на день. -- Товарищи из госбезопасности сообщают, -- начальник открыл сейф, вынул оттуда тоненькую папку, -- что наши разведчики установили, будто в Москве есть резидент по кличке "Отец", и этот "папаша" вокруг себя банду из уголовников формирует. Тебе эта кличка ничего не говорит? -- Нет. Можно "пройтись" по ней. Были трое. Но на них подумать не могу. -- Почему? -- Первый -- Гаврилов. Его застрелили на Малой Бронной. -- Это который по булочным работал? -- Он самый. Второй -- Шмыгло, он в Сиблаге. Третий -- Князев. Часовщик. В больнице с острым диабетом. -- Значит, новенький. -- Не думаю. Это, наверное, кто-то из бывших. Кроме клички, ничего не известно? -- Больше ничего. -- Маловато. -- В том-то и дело. Ты сам смотри, Иван Александрович, как получается. Появляется Широков, совершает преступление и исчезает. Куда делся? Мы все оставшиеся "малины" прочесали, всех уголовников перетрясли, а его нет. Я тут дела старые смотрел, нашел одну интересную запись. Начальник протянул Данилову пухлую папку: -- Ты здесь гляди, что отчеркнуто. Это допрос Осипова. Ты помнишь, бандотдел брал его в Мытищах? -- Как же, помню, он тогда чуть не ушел на их же машине. -- Точно. Читай. -- "Я о Широкове могу сообщить только то, что у него в Москве есть никому не известная квартира, на которой он прячется и где может всегда денег занять". -- Ну что, интересная запись? -- Да, любопытно. Возможно, это кто-нибудь из его прошлых сослуживцев. -- Вот так же думают и сотрудники госбезопасности. Они эту версию сейчас разрабатывают. Но у них свои дела, а у нас свои. Поэтому искать надо. -- Вы бы мою группу от текучки освободили. -- Не могу. Людей не хватает, так что все ведите параллельно. Как наблюдение за квартирой Кострова? -- Ничего интересного. -- Тогда придется снять. Люди очень нужны. -- Давайте еще недельку подождем. -- Не могу. Три дня, не больше. Вспоминая этот разговор, Данилов был благодарен начальнику за то, что тот не требовал от него невозможного. Но вместе с тем он и сам прекрасно понимал, что кто-то очень внимательно следит за ходом расследования и ничего хорошего ему как начальнику группы ожидать не приходится. Пока дело об убийстве Грасса было таким же темным, как и месяц назад. Правда, появился новый персонаж. -- "Отец". Но два дня Полесов работал в картотеке и ничего интересного не нашел. "Как быть? -- мучительно раздумывал Данилов. -- Кто может знать что-либо о нем?" На столе зазвонил телефон. -- Данилов. -- Иван Александрович, -- взволнованно сказал далекий Мишка, -- только что от меня вышел Лебедев. -- Хорошо, Миша, за ним присмотрят. -- Разговор есть, Иван Александрович, встретиться очень нужно. -- Подъезжай немедленно к Никитским воротам. Дом шесть знаешь? -- Знаю. -- Там во дворе скверик, жди. Данилов приехал раньше. Мишки еще не было. Этот дворик Иван Александрович заметил совсем недавно. Лучшее место для встречи найти было трудно. Во-первых, двор проходной, так что мало ли кто и зачем сюда идет. Во-вторых, в нем был маленький палисадничек. Сядешь на скамейку, и тебя из-за зелени не видно. И еще одна немаловажная особенность устраивала Данилова: днем здесь почти никогда не было народа. Иван Александрович сел на лавочку, раскрыл газету. Пробежал глазами по полосе и нашел статью Ильи Эренбурга. Он только начал читать первые строчки, как рядом с ним на скамейку плюхнулся запыхавшийся Мишка. -- Иван Александрович, Лебедев был. -- Здравствуй, Миша. Ты отдышись и спокойно по порядку рассказывай. -- На дело он меня звал. -- Куда? -- Куда -- не сказал. Только, говорит, Резаный верное дело предлагает. Взять продовольственный магазин, мол, за продукты надежные люди большие деньги дадут. -- Какой магазин и кто эти люди? -- Не говорил он, сам не знает. Резаный должен им вечером сообщить. -- Где? -- Поругался я с ним, он так и ушел. -- Как поругался, из-за чего? -- Да за старое. -- Эх, Миша, Миша! Так ты, брат, ничего и не узнал. -- Он еще говорит, будто Резаный у какого-то человека прячется. -- Мы это знаем, только кто этот человек? -- Больше ничего я не узнал, -- сказал смущенно Мишка, -- не получается у меня... Но вы не подумайте, я стараться буду. -- Вот это уже хорошо. Помни, что для них ты должен остаться прежним Мишкой Костровым, точно таким. Ты, надеюсь, не отказался пойти с ним? -- Я согласился, только поругались потом. Но это наши старые дела. Я ему кое-что припомнил. -- Что, если не секрет? -- Обманул он меня лет шесть назад. Я ему вещи передал... -- Старая история, кое-кто у кое-кого дубинку украл. -- Вроде этого. -- Ты теперь иди, Миша. Один иди. Нас вместе видеть не должны. Сиди дома и жди. А за магазин спасибо, это для нас очень важно. Ведь они не зря хотят обокрасть именно магазин. Завтра люди туда придут, а продуктов нет. Исчезли продукты. Вот кое-кто и пустит слух, что в Москве голод начался. Иди, Миша, и жди. В коридоре управления Данилова догнал оперуполномоченный Рогов. -- Плохо дело, товарищ Данилов, упустили мы того человека. -- То есть как упустили? -- Он вышел от Кострова, ребята пошли за ним, а на Курбатовской площади он ушел проходным двором. -- Неужели он заметил наблюдение? -- Нет, он спокойно шел, это парень наш сплоховал. Мать его встретила, ну и задержала на несколько минут. -- Да, -- сказал Данилов, -- хороший денек. Прямо как на заказ. Ну что теперь делать будем? Ваши люди с родственниками беседуют, а наблюдаемый уходит, и мы знаем, что сегодня ночью готовится преступление, а где -- не знаем. -- Он же не нарочно. -- Если бы я этого не знал, я бы с тобой не здесь разговаривал. Данилов пошел к себе и позвонил дежурному, распорядился дать телефонограмму по всем отделениям, чтобы усилили этой ночью наблюдение за магазинами. Кроме того, он решил сам проинструктировать сотрудников, уходящих на ночное патрулирование. Развод старших нарядов начинался в двадцать три часа. Сегодня от МУРа выделялось пятнадцать сотрудников. Каждому из них придавались два милиционера из опердивизиона. Данилов спустился в дежурку. -- Товарищи, -- он оглядел собравшихся, -- вы знаете, что моя группа разыскивает опасного преступника. Мы располагаем данными, что сегодня ночью должны ограбить один из гастрономических магазинов. По всей вероятности, это будет крупный магазин. Видимо, преступники повезут продукты на машине. Прошу вас особенно внимательно проверять автомобили и груз. Помните, что необходимо быть предельно осторожными: дело придется иметь с очень опасными людьми. Ясно, товарищи? Последнее он мог бы и не спрашивать. Патрулировать уходили опытные и отважные люди, много сделавшие для поддержания порядка в ночной столице. Данилов подошел к Полесову. Сегодня Степан шел старшим патруля. -- Ты смотри, Степа, сам знаешь, какое дело. А вдруг, на наше дурацкое счастье, Резаный будет действовать в твоем районе. Ты где, кстати? -- Бронная, Патриаршие пруды. -- Смотри, Степан. -- Данилов крепко пожал ему руку. ПОЛЕСОВ Они шли по темному бульвару к Пушкинской площади -- Степан и два милиционера с винтовками СВТ. Вечер был прохладный, собирался дождь, и Степан пожалел, что не взял плаща. Город лежал перед ним пустынный и глухой. Ни людей, ни машин. Когда Степан узнал, что его назначили в патруль, он даже обрадовался. Последние дни он изучал архивные дела Широкова. Отрабатывал все его московские связи. За это время Степану пришлось встретиться с самыми различными людьми. У Резаного связи оказались обширными и неожиданными: старухи из "бывших", которые прятали от ВЧК милого "инженера с Севера". И хотя линии эти были случайны и запутанны, Степан нашел интересную нить, которая вела в подмосковное село Никольское. Именно эта версия казалась Полесову наиболее правильной и точной. Но сейчас не время было думать о Никольском. Совсем другая работа этой ночью, значит, и заботы другие. У трамвайной остановки рядом с Радиокомитетом они остановили двух работников радио, проверили пропуска и отпустили с миром. На Пушкинской им повстречался инженер, торопящийся на завод. У него ночной пропуск тоже был в полном порядке. Патруль пересек площадь и пошел по Большой Бронной. На углу Сытинского они буквально столкнулись с каким-то человеком в светло-сером костюме. -- Стой, -- скомандовал Степан, -- пропуск! -- Нет его у меня, ребята, -- ответил необыкновенно знакомый голос, -- паспорт есть, удостоверение. А пропуска нет. Степан на секунду зажег карманный фонарик. -- Ваня Курский, -- сказал за его спиной милиционер. Полесов и сам теперь узнал известного всей стране киноартиста. -- Товарищ Алейников, как же так, без пропуска же нельзя. -- Виноват, ребята. Друга на фронт провожал. Вот и засиделись. -- Там бы и остались ночевать. -- Нельзя, мать больная дома. -- Что же делать? -- огорчился Полесов. -- Ну, мы вас отпустим, другие заберут. Внезапно послышался шум мотора. Со стороны Никитских ворот ехала легковушка. Степан вскочил на мостовую и поднял руку. -- В чем дело? -- из остановившейся машины вылез военный. -- Машина редакции "Красная звезда". Вам пропуск? -- Да нет, товарищ корреспондент, вы помогите до дому человеку добраться, артисту Алейникову. -- Где он? Артист долго жал Степану руку. В два часа ночи патруль остановился перекурить на углу сквера, на Патриарших прудах. Пока все было тихо. Они задержали троих без ночных пропусков, передали их постовым. От прудов тянуло сыростью, и Степан опять пожалел, что не надел плащ. -- Товарищ Полесов, -- сказал один из милиционеров, -- может, посидим немного, а то ноги гудят от усталости. Мы же в патруль прямо с дежурства попали. -- Давайте еще раз пройдемся вокруг и тогда отдохнем. -- Степан погасил папиросу. Шум мотора он услышал внезапно, потом сквозь него прорвалась трель милицейского свистка. Из переулка вылетела полуторка. На повороте ее занесло, из кузова посыпались какие-то ящики. Степан выхватил наган и бросился на проезжую часть. -- Стой! -- крикнул он. -- Стрелять буду! Машина, не останавливаясь, мчалась прямо на него. Степан поднял наган, дважды выстрелил и отскочил к тротуару. Его обдало жаром и бензиновой вонью. Машина пролетела в нескольких сантиметрах. -- Стой! -- это кричал милиционер. Резко ударили винтовочные выстрелы. Полуторку занесло, и она врезалась в металлическую ограду сквера. Двое выпрыгнули из машины. Один из кабины, другой из кузова. -- Стой! Двое уходили в разные стороны, отстреливаясь из наганов. Степан бежал за одним, считая на ходу выстрелы. Вот неизвестный остановился у арки ворот. Поднял наган. Две пули выбили искры из булыжной мостовой. У него оставался один патрон. Ну, от силы, два. Степан бросился в черный провал арки. Человек бежал, пересекая двор по диагонали. Вот он снова повернулся и снова выстрелил. Теперь не дать ему перезарядить револьвер. Степан бросился на неизвестного. Нож он увидел в последнюю секунду. Увернулся и сильно с ходу ударил в челюсть. -- Товарищ начальник, -- к ним, тяжело стуча сапогами, бежал милиционер. -- Вы живы? -- Порядок. Помоги поднять. Как у вас? -- Шофер полуторки убит, второй бандит напарника моего ранил и скрылся. ДАНИЛОВ -- Так, где задержанный? -- спросил Иван Александрович. -- Этот? Значит, фамилию не называет. Что ж ты так, Лебедев? Правда, тебя узнать трудно, челюсть распухла, но мы же с тобой друзья старые! -- Взяли, суки. Только я вам ничего не скажу. -- Где Резаный? -- спросил Данилов. -- Молчишь. Помни, Мышь, тебя взяли с поличным -- раз, магазин ограбил -- два, в работников милиции стрелял -- три. Для трибунала хватит. Как раз для вышки. Так что можешь не говорить. Иван Александрович увидел, как мелко задрожали лежащие на коленях руки Лебедева. -- Оформляйте задержание и -- в трибунал, -- повернулся Данилов к Полесову. -- Стой, начальник! -- вскочил задержанный. -- Сидеть! -- резко скомандовал Степан. -- Я скажу, только мне явку с повинной оформите. -- Ах вот что! Значит, ты на этой полуторке прямо со склада в МУР приехал. А кто милиционера ранил? Кто вон его чуть ножом не пропорол, я, что ли? Не будет тебе никакой явки. Ты со скупщиками краденого торгуйся, а здесь МУР, здесь правду говорят, а ее, эту правду, любой суд в расчет берет. -- Пиши, -- дернулся Лебедев. -- Все скажу... -- Видишь, Степа, -- сказал Данилов, когда они остались вдвоем, -- опять ушел Резаный. Мастер, что и говорить. Но кое-что нам известно. В частности, твоя версия насчет Никольского окрепла. Там раньше жил благодетель, который нынче Резаного в Москве прячет. Придется нам с тобой вдвоем этим делом заняться. Пока это единственный верный след. Вот, кстати, читай показания Лебедева. Да не здесь. Вот отсюда. -- "Широков сколотил банду, в которой есть люди, пришедшие из окружения. Я сам видел у Широкова чемодан, в котором лежала ракетница. Кроме того, он регулярно слушает немецкое радио". -- Понял, в чем дело? -- Данилов достал папиросу. -- Был Широков белобандит, а стал пособником немцев. Если это мы раньше лишь предполагали, то сейчас знаем наверное, данные точные. Пошли к начальству, доложим. "НАЧАЛЬНИКУ МУРа" В целях обмена оперативной информацией сообщаем Вам, что, по нашим данным, немецкая разведслужба, система СД засылает в Москву людей из числа лиц, прошедших специальную подготовку в разведшколах. Задача последних -- организация паники и грабежей. Мы располагаем точными данными, что указанными лицами руководит резидент, кличка -- Отец, имеющий обширные связи с уголовными элементами. Старший майор госбезопасности Сергеев 20 августа 1941 г.". МОСКВА. Сентябрь Этот сентябрь не был похож на осень. После дождливого августа установилась теплая, ясная погода. Но все же в этой ясности чувствовалось увядание. Осень давала о себе знать, особенно за городом. Иван Шарапов не любил это время года. Осень всегда предвещала зиму -- пору, не особенно веселую для хлебопашцев. И хотя он давно уже жил в городе, забыл даже, как выглядит его хата в селе, осень он все равно не любил. Зима и для милиционера не подарок. Намерзся он за службу: в санях, будучи сельским участковым, на посту в Загорске, в муровских засадах. Нет, не любил Иван Шарапов осень -- и все тут. Ну а этот сентябрь был для него вдвойне горше. Немцы шли на Москву. И как шли! Казалось, нет силы, способной остановить их. Было в этом что-то пугающее. Одновременно страшное и непонятное. Страшно становилось, когда прочитаешь в газете длинный список оставленных городов, и непонятно, как могло произойти такое. Иван вспоминал кадры кинохроники, журнальные фото, графики, доклады. "...И от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней". Так почему же список оставленных городов все больше и больше? Помнишь парад первомайский? Единственный, на котором ты был. Пехота шла, винтовки "на руку". Сапоги яловые, гимнастерки зеленые, крепкие ранцы, каски... Потом кавалерия. По мастям, лошади так и пляшут... Над Красной площадью летят "ястребки"... Маршал Буденный в усы улыбается. Где же вся сила эта? Где? Но такие мысли Иван от себя гнал. Нельзя ему, работнику органов и большевику, думать так. Нельзя. Он не мальчик. Сам в гражданскую мотался в полях вместе с остатками кавбригады. А остатков всего два эскадрона еле набралось. Лихо порубала их под Калачом особая группа генерала Покровского. Но ничего, через месяц оправились, обросли людьми, ошибки учли и... Здорово бились на берегу Хопра. Казаки еле ушли за реку. Убежденность у Ивана была крепкой. Верил он партии, верил, что если партия и народ решили коммунизм построить, -- значит, построят. А война -- это испытание, только отсрочка. Он не участвовал в войне. Он работал. А насколько важна его служба, понял по-настоящему только за эти военные месяцы. Думал Иван раньше и верил, что нет при социализме совсем плохих людей. Даже с ворами обходился он жалостливо. Выполнял службу, как положено, но жалел этих, не сумевших ничего понять людей. И верил он, что настанет такой день, когда милиция не нужна вовсе будет. Войну он принял без страха и смятения. Она вызвала у него небывалый подъем патриотических чувств. Поэтому и написал он заявление с просьбой отправить его на фронт. Но именно тогда столкнулся он с вещами, поразившими его, заставившими заново осмыслить происходящие события и свое место в них. Иван никак не мог понять, из каких щелей вдруг вылезли все эти шептуны, паникеры. Они торговали рассыпными папиросами у вокзалов, скупали в палатках спички, трусливо и жадно шептались в бомбоубежищах и "скулили" в трамваях. Иван, по натуре добрый и беззлобный человек, ненавидел их пуще немцев, считал врагами номер один. Когда он пришел к Данилову и рассказал о своих опасениях, Иван Александрович долго хохотал. -- Ну, Шарапов, насмешил ты меня. Ну где ты эти легионы увидел? Есть всякая сволочь, я знаю, только их в городе -- всего ничего. Мы вот социализм построили, а обыватель остался. Живуча эта человеческая особь -- обыватель. Только его бояться не надо. Его сущность -- трусость, понимаешь? Крикни сильнее, и он в свою щель спрячется. Залезет -- и молчок. Нам нужно обывателя от врага отличать. А это труднее. Так что помни об этом, Шарапов, крепко помни. Не стал тогда Иван спорить с начальником. Он все равно считал, что обыватель и враг -- одно и то же. Два дня назад он ехал в трамвае двадцать шестой линии. Дело было утром, около восьми, народу в вагоне немного. Иван сидел впереди. Дремал, навалившись плечом на вагонное стекло. Проснулся он от шума драки. Двое в промасленных спецовках били тщедушного, худого мужичонку. -- Стой! -- крикнул Иван. -- Прекратить! Он бросился к дерущимся, на ходу доставая из кармана муровское удостоверение. -- В чем дело? -- А в том, -- ответил один из рабочих и тяжело поглядел на тщедушного, -- в том, что это шпион немецкий. Слухи пускает, панику. -- Давайте выйдем, дойдем до отделения, разберемся. В управлении Иван сам допросил задержанного и свидетелей, рабочих механического завода. Они ехали со смены и услышали, как на площадке этот человек рассказывал женщинам о том, что немцы высадили в Талдоме десант и уже захватили Дмитров. Через час протокол допроса лег на стол начальника МУРа. Из трех страниц, исписанных убористым Ивановым почерком, он подчеркнул красным карандашом самое главное. В о п р о с: Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения, место жительства? О т в е т: Маслов Юрий Филиппович, 1895 года рождения, проживаю по адресу: Зоологический переулок, дом шесть, квартира тридцать восемь. В о п р о с: Где и кем работаете? О т в е т: В тысяча девятьсот тридцать втором году получил инвалидность, с тех пор работаю надомником-трафаретчиком в артели номер шесть Советского района. В о п р о с: Откуда вам стало известно о высадке под Москвой фашистского десанта? О т в е т: Услышал об этом от одной женщины в гастрономе на Пресне. Далее Шарапов предупреждал задержанного об ответственности за дачу ложных показаний. Шли ничего не значащие вопросы и ответы. Только в самом конце протокола было главное. О т в е т: Мне сказал об этом мой сосед по дому Харитонов Николай Егорович. Кроме того, он сообщил, что сведения точные, переданы по радио. -- Любопытно, -- начальник еще раз проглядел протокол. -- Очень любопытно. -- Обыкновенная "утка", -- устало сказал Данилов. -- Нет, не "утка". Три дня назад под Талдомом действительно высадили десант. Небольшой. Уничтожили его. Но операция прошла строго секретно. Так что любопытно, как об этом узнал гражданин Харитонов Николай Егорович. -- По нашим сведениям, товарищ начальник, -- поднялся начальник секретно-оперативного отдела Серебровский, -- Харитонов Николай Егорович, бывший директор лесного склада, был осужден за хищение, срок отбыл в 1940 году, от военной службы освобожден по состоянию здоровья, работает заведующим фотографией. -- Ну что ж, -- начальник угрозыска протянул протокол Данилову. -- Навести его, Иван Александрович, сегодня же навести. Вернувшись к себе, Данилов позвонил Шарапову. Шарапов пришел сразу, сел и вопросительно посмотрел на начальника группы. -- Маслов этот -- злостный паникер. Но он только передатчик слухов. Видишь? -- Данилов взял листок бумаги, нарисовал кружок, поставил букву М. Потом сделал еще несколько кружков и протянул к ним чернильные вожжи. Рядом еще с одним поставил букву Х, другие же украсил жирными вопросительными знаками. -- Вот что мы имеем: паникера Маслова, некоего Харитонова, который слушает радио, и несколько неизвестных. Может быть, неизвестных вообще нет. Есть просто два сплетника -- и все. Тогда это не страшно. Но может быть и иначе. -- Я так понимаю, Иван Александрович, что разговор этот не случайный. Видать, начальство знает что-то? -- Правильно понимаешь. Но начальство ничего не знает, только предположения. Надо проверить. И вот что, Шарапов, нам весь район доверен, от улицы Горького до Краснопресненских прудов, одним ничего не сделать. Надо на фабрики сходить, в депо, по квартирам походить. Надо с людьми поговорить, рассказать рабочим... -- Рабочих-то почти не осталось. Одни бабы. -- Значит, с женщинами говорить надо. Там, где мы недосмотрим, народ поможет. -- Сегодня же пойду. -- Сходи, сходи. Прямо к этим, что Маслова задержали, на механический. Начни с них. В проходной механического завода Шарапова остановила необъятных размеров женщина-вахтер. Она долго, придирчиво читала его удостоверение, потом минут десять куда-то звонила, остервенело крутя ручку старенького висячего телефона. Наконец, видимо получив разрешение, протянула Ивану его красную книжечку и шагнула в сторону. Шарапов еле протиснулся между ней и до блеска вытертым железным турникетом. Ступив во двор, он почувствовал прежнюю уверенность и бросил, не оборачиваясь: -- Вы бы, гражданочка, кобуру застегнули, а то наган украдут, -- и зашагал к зданию заводоуправления. Секретаря партячейки на месте не было, в цех его провожала председатель завкома, пожилая женщина в синей спецовке. -- Вы, товарищ, удачно пришли. У нас сейчас обеденный перерыв начнется, вот как раз лекцию и прочитаете. А то давно уже к нам никто не приходил. -- Да я, собственно, не лекцию... -- Понятно, понятно... У нас народ хороший, товарищ уполномоченный. Они шли мимо стеллажей, на которых лежали большие металлические поплавки. -- Это что? -- спросил он у провожатой. -- Мины. Мы их в токарном цехе делаем, а рядом слесаря стабилизаторы для них клепают. -- Женщина взяла со стеллажа хвостовое оперение смертоносного снаряда. -- Видите? Мы раньше хорошие вещи делали -- арифмометры, машины счетные, даже цех детских металлоигрушек был, самолетики... Шарапов услышал в ее голосе столько боли, что ему мучительно стало жалко эту немолодую, усталую женщину, и себя стало жалко, и самолеты детские. -- Курить-то можно у вас? -- спросил он. -- Можно, курите. Только-только пришли мы. Работницы сидели прямо у станков, на перевернутых ящиках, разложив на коленях свертки с едой. Никто не обратил внимания на Шарапова, видимо, люди привыкли к посторонним. -- Товарищи! -- сказала председатель завкома. -- К нам пришел лектор, товарищ... -- она обернулась к Ивану. -- Шарапов. -- Шарапов, он вам расскажет о текущем моменте. Женщины оставили еду, как по команде, повернулись к Ивану. Он подошел поближе, поглядывая на эти с надеждой смотрящие на него лица. -- Я, товарищи работницы, за другим пришел, -- Шарапов перевел дыхание, -- совсем за другим. У меня дело особое. -- Иван еще раз оглядел собравшихся. -- Я, товарищи женщины, из милиции... -- Ишь ты, -- удивленно сказал кто-то. -- О текущем моменте говорить не стоит. Всем нам этот момент известен прекрасно. Наступает фашист, идет к нашей столице. Поэтому я к вам за помощью пришел. -- За помощью? -- насмешливо спросила высокая работница. -- Ишь ты! Бабоньки, милиция у нас помощи просит. Ну давай нам наган -- мы ворюг ловить будем. Лучше скажи, что ты в Москве делаешь? Муж мой, братья на фронте. А ты, мужик здоровый, у баб помощи просишь... Наверное, никогда в жизни ему не было так плохо, как в эту минуту. Густой, липкий стыд обволок его сознание, но вместе с ним, вернее, сквозь него прорывалось какое-то огромное и горячее чувство. Теплый комок сдавил горло и мешал, не давал говорить. Только бы не заплакать! А женщины уже кричали. Все. До одной. И упреки их были горьки и несправедливы. Тогда он шагнул к ним. Вдохнул глубоко, словно собирался нырнуть: -- Товарищи женщины! Голос его внезапно обрел силу и звучность. Стал звонким и упругим, как много лет назад, когда Иван служил в кавалерии. -- Товарищи работницы! Я служу в милиции. Но, что войны касается, я вам отвечу. Не обижайтесь, конечно, но, когда ваши мужья еще при мамкиной юбке сидели, я уже на гражданской войне кавалеристом был. Имею ранения. Если желаете, могу рубашку снять, у меня под ней весь послужной список имеется. Потом с кулачьем дрался, хлеб вам добывал. Потом все это от бандюг сохранял. Вот, значит, какая мне жизнь выпала. Я от фронта не бегал. Только есть у нас партия большевиков, и она приказала мне с фашистами здесь бороться. Женщины замолчали. Иван перевел дыхание. -- Вы думаете, что враг там только, на фронте? Нет. Фашист на что надеется? На панику среди нас. Как только мы испугаемся, тут он и победит. Вот за этим мы в Москве и оставлены. Что? Не слышу? Нет, не потому я к вам пришел. Хочу просить вас от имени московской рабоче-крестьянской милиции помочь нам. -- Да как помочь-то? -- Сейчас расскажу. Вы слыхали, конечно, что кто-то ракеты во время бомбежки пускает? Слыхали. А в очередях сволочь панику сеет. То-то. Помогите нам. Двое ваших рабочих недавно в трамвае задержали злостного паникера. Честь им и хвала. Они показали свою высокую пролетарскую сознательность. Я вот хотел рассказать о всевозможных уловках врага, и вижу, что вас, товарищи работницы, долго агитировать не надо. Правильно я говорю? -- Да чего там!.. Сами не маленькие!.. Иван подошел к работницам, сел на ящиках и неторопливо повел разговор. ДАНИЛОВ -- Этот, что ли, дом? -- Данилов полез в карман за папиросами. -- Этот самый. -- Сколько выходов во дворе? Спички есть? -- Два, Иван Александрович. -- Черкашин зажег спичку. -- Людей поставил? -- С утра, товарищ начальник. -- Ну, добро тогда. Поди проверь посты, а я пока покурю на воздухе. Черкашин, чуть волоча раненную еще в двадцатых годах ногу, пошел к воротам. Данилов остался один. Вот бывает же так: кажется, всю Москву облазил за двадцать лет работы в угрозыске, а в этом переулке со смешным названием Зоологический не довелось. Хороший переулок, очень хороший. Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано. Казалось, что на тротуаре постелили ковер ржаво-желтого цвета. Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами. И внезапно Данилов поймал себя на странной мысли. Ему захотелось сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие вагоны начнут кружить по узеньким улочкам, пересекут шумное Садовое кольцо. Проплывут мимо три вокзала, начнется Черкизово. Приземистое, зеленое, деревянное Черкизово. А потом будет сокольнический круг. Там он выйдет из вагона и пойдет в рощу. Нет, не к пруду с пивными палатками и каруселями, а в другую сторону. На тропинки, по которым так приятно бродить одному в тишине. -- Товарищ начальник! Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок. -- Вы, никак, заболели, Иван Александрович? -- Да нет, это я так. Ну что? -- Порядок. -- Ох, Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом за Лапиным приезжали, тоже был порядок. -- Вы, товарищ начальник, мне этого Лапина всю жизнь вспоминать будете, наверное. -- На то я и начальство, чтобы вспоминать. Мне тоже это кое-кто напоминает. Дома он? -- Дома. Не выходил. -- Ну, раз так, пошли. -- Еще кого-нибудь возьмем? -- А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь. -- Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет? -- Ножками, Черкашин, ножками. -- А мы на что? -- Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше. -- Ну это вы зря. -- А ты что же, до ста лет жить хочешь? -- Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать. -- Это ты прав, я тоже хочу до ста. Только тогда нам с тобой делать нечего будет... -- На наш век хватит. -- К сожалению, верно. Какой подъезд-то? -- Вон тот. -- Этаж? -- Самый последний, пятый. -- Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника. -- Ждет на пятом этаже. -- Молодец. Они остановились у двери с круглой табличкой: "143". -- Значит, я позвоню, -- повернулся Данилов к дворнику, -- вы скажете Харитонову, что ему из военкомата повестка. Понятно? Ну и хорошо. Как мы войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если понадобитесь. Данилов повернул рычажок звонка. За дверью было тихо. Он еще раз повернул и еще. Наконец где-то в глубине квартиры послышались тяжелые шаги. -- Кто там? -- Это я, -- сипло и испуганно выдавил дворник. Данилов выругался беззвучно, одними губами. -- Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата. -- А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик. -- Не могу, расписаться надо. "Молодец!" -- мысленно похвалил дворника Данилов. -- Черт его знает! -- Голос невидимого Харитонова был недовольным. -- Я же инвалид, чего надо им? Звякнула последняя щеколда, и дверь осторожно начала открываться. Черкашин с силой рванул ручку. -- Добрый день, гражданин Харитонов. -- Данилов шагнул в квартиру. -- Что у вас темно так? -- А вы кто? -- Я... Ну как вам сказать? Если точно, то начальник отдела Московского уголовного розыска, а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще есть вопросы? Он все время наступал на Харитонова, тесня его в глубину квартиры, одновременно настороженно и цепко следя за его руками. -- Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете? Все так же тесня Харитонова, он вошел в комнату, в которой пахло подгоревшим салом. На покрытом старой клеенкой столе стояла большая закопченная сковородка с едой, начатая бутылка портвейна. Но не это было главным. За столом только что сидели двое. -- Ваши документы, -- хрипло сказал Харитонов, -- ордерок. Черкашин вынул ордер. -- Сейчас очки возьму, -- Харитонов потянулся к пиджаку. И тут Данилов понял, что пиджак не его, уж слишком он был мал для этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда Данилов ударил его ребром ладони по горлу. Харитонов икнул, словно подавился воздухом, и, нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней хлопнула дверь. "Второй!" -- похолодел Данилов. -- Черкашин, останься с ним! -- крикнул он и выскочил в темный коридор. После комнатного света в темной прихожей вообще ничего нельзя было разглядеть. Натыкаясь на сундуки, Иван Александрович наконец добрался до двери и понял, что бессилен перед набором замков и задвижек. Он зажег спичку. А драгоценные минуты таяли. Наконец Данилов справился с дверью. Пистолет. Большой тяжелый пистолет валялся на лестничной площадке. Его и увидел Данилов в первую очередь, потом он увидел руку, тянущуюся к нему, и, не думая, наступил на нее сапогом. Только после этого он обнаружил на площадке странное многорукое и многоногое существо. Это дворник подмял под себя щуплого, маленького человечка. -- Встать! -- Данилов нагнулся и поднял пистолет. Первым встал Кузьмичев, сплевывая кровь. Тот, второй, лежал, тяжело глядя на Данилова. -- Встать! Поднимите его, Кузьмичев. Неизвестный поднялся. Он был похож на подростка. Его фигура, маленькие руки не вязались с отекшим, морщинистым лицом и выцветшими глазами. -- Идите в квартиру. Только без фокусов. Ясно? -- Данилов шевельнул стволом пистолета. -- Я его отведу в лучшем виде, товарищ начальник, -- прохрипел Кузьмичев, -- не извольте сумлеваться. -- Ну что ж, веди! Задержанные сидели в разных углах комнаты, рядом с каждым из них стоял оперативник. Данилов с Черкашиным обыскивали комнату. Это был удивительный обыск. Еще ни разу Иван Александрович не сталкивался с такими беспечными преступниками. Немецкий радиоприемник стоял на тумбочке, прикрытый для видимости пестрой салфеткой, две ракетницы и ракеты к ним лежали в чемодане под кроватью. В шкафу нашли три пистолета с запасными обоймами и несколько толстых пачек денег. Складывая на столе все эти вещи, Данилов краем глаза наблюдал за Харитоновым. Тот сидел, прислонившись головой к стене, лицо его стало пепельно-серым, мешки под глазами еще больше набрякли. Трусит, сволочь, знает, что заработал высшую меру. Но почему же он не спрятал все это? Почему оружие и ракеты лежали на самом виду? И тогда Данилов понял, что Харитонов просто ждал немцев. Он ждал их со дня на день и не считал нужным скрывать это! А ракеты он держал под рукой, хотел пустить в ход в ближайшее время. -- Товарищ начальник, будем писать протокол? -- спросил его Черкашин. -- А как же, обязательно будем писать. Чтоб все по закону. Их будут судить, а суду нужны доказательства. Документы трибуналу нужны, -- сказал и посмотрел на задержанных. Боятся смерти, сволочи. Будут рассказывать все, жизнь будут покупать. Через час приехала машина. Оперативники повели задержанных вниз. Данилов еще раз обошел квартиру, дал Черкашину указание насчет засады и спустился по лестнице. ШИРОКОВ Он почти месяц провалялся на диване в маленькой комнатушке, с крохотным оконцем под самым потолком. Широков целыми днями читал старые "Нивы" в тяжелых, словно мраморных, переплетах. Читал все подряд, начиная от романов с продолжениями и кончая сообщениями о юбилеях кадетских корпусов. Ох, господи, жили же люди! Черт знает какой ерундой занимались. Ну, подумаешь, семьдесят лет действительному тайному советнику исполнилось. Толку-то что? Зачем писать об этом? Толстые эти журналы не вызывали у него никаких ассоциаций. Надо сказать, что прошлую свою жизнь он вспоминать не любил. Его отец был акцизным чиновником в Тамбове. Андрей стыдился его. Отец слыл в городе взяточником, и гимназисты при каждом удобном случае издевались над Андреем. В декабре 1916 года, подравшись с сыном пристава Юрьева, Широков сбежал на фронт. Ему повезло. Под Ростовом он пристал к эшелону Нижегородского драгунского полка. Офицеры-драгуны оказались ребятами компанейскими, они уговорили командира взять гимназиста с собой, тем более, что юноша прекрасно играл на гитаре и пел душевные романсы. Его обмундировали и зачислили на довольствие. Так вместе с пополнением в персидский город Хамадан прибыл юный драгун Широков. На одной из пирушек в офицерском собрании в присутствии командира корпуса генерала Баратова Андрей исполнил романс "Снился мне сад...". Генерал, большой любитель пения, прослезился и немедленно взял молодого драгуна личным ординарцем. Через пять дней он "за высокий патриотизм" наградил его Георгиевским крестом четвертой степени и произвел в вахмистры. А через десять дней началась революция. Как он ее воспринял? Черт знает, видимо, с радостью. Он ожидал каких-то необыкновенных перемен. Революция представлялась новоиспеченному вахмистру и "егорьевскому кавалеру" бесконечной скачкой по бескрайней степи, полной приключений и опасностей. Но на самом деле все приняло другой оборот. Бежал его благодетель генерал Баратов, солдаты перестали подчиняться, посягнули на самое святое -- офицерские погоны. Кавказский фронт развалился. Где только не был вахмистр Широков! На Дону, у Краснова, и первопоходником успел стать. В восемнадцатом определился он наконец в Ростовское юнкерское кавалерийское училище. Стал портупей-фельдфебелем. Даже не пришлось дослушать курс: бросили юнкеров против красной кавалерии. Ох и рубка была! Хоть с разрубленным плечом, а ушел вахмистр Широков, проложил себе дорогу шашкой и револьвером. Потом, в госпитале, он часто вспоминал этот бой. Яростные людские глаза, пену на лошадиных мордах и молчаливую рубку, страшную своим молчанием. И, только вспоминая все это, Андрей понимал, что жил на свете только те пятнадцать минут, вся остальная жизнь -- утомительное и длинное существование. Он был странно устроен. Риск воспринимался им словно наркотик. Он служил в контрразведке, был в Крыму у Врангеля, мотался по селам с развеселым антоновским полком. Даже у барона Унгерна успел побывать. Там, в Монголии, он сам себя произвел в поручики. Позже к жажде остроты прибавилась тупая ненависть к этим кожаным курткам, от которых всегда приходилось уходить "с разрубленным плечом". Лежа в маленькой душной комнате, Андрей лениво вспоминал всех "взятых" им инкассаторов, ограбленные сберкассы и ювелирные магазины. Теперь жизнь сама давала ему в руки новое, рискованное и веселое дело, а главное -- возможность стрелять. Все время стрелять -- в кого хочешь! Этот месяц напомнил ему многие другие, когда он "отсиживался" после удачного дела. Ждал, когда поутихнет немного и можно будет уехать и спокойно тратить так трудно добытые деньги. Но именно подобные передышки Широков и не любил. В такие дни исчезала нервная напряженность, оставалась масса времени для раздумий. А это как раз и было самым неприятным. Сорок один год, то есть, как ни крути, -- пятый десяток. Почти вся жизнь прожита. А толку? Да никакого толку. Ничего он не добился. Месяц он провалялся здесь бездельно и бездумно. Правда, кое-что все-таки удалось сделать. "Святой отец" подобрал людишек. Да что это были за людишки! Дрянь, сволочь. Такие продадут, услыхав только скрип сапог оперативников. Но других не было. А раз так, нужно "работать" с ними. Правда, через линию фронта перешли трое отчаянных ребят. Им-то терять нечего. При любом исходе -- "вышка". На них особенно и надеялся Широков. За дверью послышались легкие шаги хозяина. -- Андрей Николаевич, не спите? -- Сплю. -- Тогда проснитесь и приведите себя в порядок. -- Это зачем же? -- Давай быстрее, -- Потапов распахнул дверь, -- человек тебя ждет. -- Из МУРа? -- Шутить изволишь. С той стороны, с инструкциями. В столовой были двое незнакомых Широкову людей. Один стоял, прислонившись к резному буфету, второй разглядывал иконостас в углу. Он так и не повернулся, когда Широков вошел в комнату. "Ишь сволочь -- начальство корчит". Андреем овладела тихая ярость. Да кто такие эти двое? Немцы? Разведчики? Хамы! Широков опустил руку в карман, нащупал рукоятку пистолета. -- Выньте руку, -- сказал тот, что стоял у буфета, и шагнул к Широкову, -- я не рекомендую применять оружие. Вы, кажется, отдохнули, так откуда же эта нервозность? -- Мне нервничать нечего, я у себя. Это вы беспокойтесь... -- Боюсь, что так мы не найдем общего языка, -- второй из гостей повернулся к нему. -- Ни одного дела нельзя начинать со ссоры, не так ли, святой отец? -- Именно так, господин Прилуцкий, именно так. -- Ну вот, значит, наши взгляды сходятся. А руку все-таки выньте. -- Если хозяин не возражает, -- вмешался в разговор первый, -- то мы бы закусили. За стол сели вчетвером. Широков сразу же оценил опытность гостей: они расположились так, что в случае конфликта он оказался бы под перекрестным огнем. Налили по первой. -- Господин Широков, -- сказал Прилуцкий, -- видимо, вы догадываетесь, кто мы? -- Приблизительно. -- Ну что ж. Мне кажется, что люди, сидящие за одним столом, должны познакомиться поближе. О вас мы знаем все или почти все. Меня зовут Прилуцким, моего спутника Александром. -- Ну а если поточнее? -- Можно и поточнее. Мы представители германского командования и прибыли сюда для оказания практической помощи нашему доверенному лицу господину Потапову. "Значит, "святой отец" просто-напросто немецкий шпион, -- подумал Широков, -- просто шпион". И спросил громко: -- А давно ли он ваше доверенное лицо? -- Давно. -- Понятно. Ну а я зачем вам понадобился? -- Он отставил рюмку и налил коньяк прямо в фужер. Полный налил, до краев. Не ожидая, пока гости поднимут рюмки, одним махом, немного рисуясь, вылил в себя жгучую коричневую жидкость. -- Так: как же? -- Господин Широков, -- Прилуцкий отхлебнул немного из своей рюмки, -- вы не хотите понять меня. Ровно через месяц в Москве будет наша армия... -- Ну, это как сказать. -- А вот так. Безусловно, что вам будет предоставлена работа, отвечающая вашим запросам и наклонностям. Вы можете занять достойное место в новой русской администрации. -- Так, -- Широков закурил. -- Как я вас понял, это место надо заработать? -- Именно. -- Как же? -- Мы не станем предлагать вам невозможного. Вы раньше специализировались... -- Статья 59.3. -- То есть? -- Бандитизм. Вас устраивает? -- Лично меня вполне. Ему очень хотелось взять бутылку и со всей силы двинуть этого по черепу. Полетели бы осколки, опрокинулся стол, началась бы короткая и яростная драка. А то сидит, гнида, и разговоры разговаривает. -- Что вам нужно, короче? Я человек дела. -- Это разговор, достойный мужчины, -- вмешался Александр. Прилуцкий быстро посмотрел на него, и тот замолчал, словно поперхнулся. "А этот белоглазый главный у них", -- понял Широков. -- Я не предлагаю вам ничего невозможного. Есть люди, есть оружие: мы дадим вам наши автоматы" -- Понятно, что надо делать? -- Большевики, отступая, будут пытаться увезти из Москвы ценности: картины, золото, камни. -- Трудновато. -- Я вас не узнаю. Господин Потапов, рекомендуя, говорил, что для вас нет ничего невозможного. -- Разговор не о том. Ценностей много, а я один. -- Вы захватите хотя бы то, что сможете, остальное сделают другие. -- Когда и что? -- Вам дадут знать в самое ближайшее время. Кстати, почему мы не пьем? Мне кажется, что пора скрепить наш союз. Прилуцкий встал и налил всем не в рюмки, а, как до этого сделал Широков, в фужеры. ДАНИЛОВ -- Вы захвачены с оружием, пытались бежать, при обыске в квартире у Харитонова обнаружены ракеты, приемник и деньги. Всего этого достаточно, чтобы передать вас в трибунал, а там шутить не любят. Надеюсь, понятно? Данилов посмотрел на задержанного и опять подивился внешности этого человека. Неприятное лицо. Словно маска. На кого же он похож? -- По документам вы -- Сивков Михаил Анатольевич. Это ваше настоящее имя? Задержанный заерзал на стуле и поднял лицо, и тут Иван Александрович увидел, что тот плачет. -- Ну вот тебе и раз! Держите себя в руках. Закурите. -- Спасибо. Голос у него оказался неожиданно грубым и низким. "А ведь это первое его слово. Первое слово за шесть часов". -- Гражданин следователь, суд примет во внимание чистосердечное признание? -- Надеюсь. -- Тогда пишите. Фамилия моя Носов. Зовут Николаем Петровичем. Родился в городе Бресте в 1894 году. Кассир. В 1940 году осужден за растрату, срок отбывал в минской тюрьме. -- Ну вот, -- Данилов облегченно вздохнул, -- а то в молчанку играем. Пиши, Полесов. На столе приглушенно звякнул внутренний телефон. -- Данилов слушает... Есть... Буду... Во сколько? -- переспросил он. -- Ну раз в два, так в два. Ровно в час сорок пять Данилов забрал из сейфа пачку бумаг, на которой было написано: "Группа Широков, Флерова, Харитонов, Носов". Две последние фамилии вписаны только сегодня. И хотя у него пока не было никаких доказательств причастности Харитонова и Носова к убийству Грасса, он объединял их. А вот почему, объяснить не мог. В коридоре горели синие лампочки. Уже месяц все сотрудники уголовного розыска да и других служб московской милиции жили на казарменном положении. Устроились кто где. Некоторые в кабинетах, если место позволяло, а большинство в подвале, оборудованном под бомбоубежище. Данилов с Муравьевым спали, когда случалось, в комнате без окон: в ней когда-то был архив. Там поставили две койки, и на них отдыхали по очереди работники отдела. В приемной начальника дремал, положив голову на руки, Паша Осетров, молодой парнишка, совсем недавно пришедший в управление. Из-за сильной близорукости его не взяли в армию, для оперативной работы он по тем же причинам годен не был, так что ему определили "должность при телефоне". Данилов не переставал удивляться, глядя на Осетрова. Вроде бы сугубо штатский парень, а выправка как у кадрового военного. У интеллигентного человека, надевшего военную форму, бывают только две крайности: либо он похож на огородное пугало, либо становится страшным службистом, ходячей картинкой из устава. Иван Александрович еще раз с удовольствием оглядел Осетрова. Всего. Начиная от яростно сверкающих сапог, кончая нестерпимо синими петлицами на воротнике. Оглядел и подумал: "Молодец!" -- Где начальство? -- Только что, звонил, сказал, что скоро будет, велел ждать. -- Ладно, подожду, -- Данилов уселся на диван. -- Ты поспи пока. Я разбужу. -- Я не спал давно, -- виновато улыбнулся Осетров. "А улыбка-то у него детская, и похож он на большого ребенка. На ребенка, которому разрешили носить оружие". Иван Александрович поудобнее устроился, взял со стола газету. Это был старый номер "Московского большевика". Данилов поглядел на дату. 5 июля. Раскрыл газету. На второй странице была напечатана корреспонденция о записи добровольцев в народное ополчение на электроламповом заводе. "Посмотрите на бесконечную ленту людей, идущих к комнате партийного комитета, и сквозь призму одного этого предприятия -- одного из тясяч! -- вы увидите всю страну, миллионы советских патриотов, идущих в народное ополчение. -- Какого года? -- 1903-го. -- 1898-го. -- 1901-го. -- 1925-го. -- Стой! Ты еще молод, паренек. Может быть, подождешь? -- Нет! -- твердо отвечает шестнадцатилетний подросток. -- Ждать некогда! Записывай!.. ...Вот трое с одной фамилией Кукушкины. Коммунист-отец и два его сына. Третий сын уже в армии. -- Пойдем и мы, -- говорит отец. -- Пойдем всей семьей". В коридоре послышались голоса. Данилов отложил газету, встал и потряс Осетрова за плечо. В приемную вошли: начальник, его заместитель и двое в форме сотрудников госбезопасности. -- А, ты уже здесь? -- сказал начальник. -- Ну, молодец, молодец! Знакомьтесь, товарищи, -- повернулся он к гостям: -- Начальник отдела Данилов. Иван Александрович пожал протянутые руки и чисто автоматически отметил, что у старшего из гостей в петлицах было два ромба старшего майора, а у второго три шпалы -- капитан. Видимо, разговор предстоял серьезный. В кабинете Данилов сел на свое обычное место рядом со столом начальника. Напротив расположился старший майор, капитан уселся в кресло в темном углу. Заместитель начальника, как обычно, стоял, прислонившись к стене. -- Иван Александрович, -- начальник расстегнул ворот гимнастерки, -- вот товарищи из госбезопасности интересуются работой твоей группы. Ты доложи подробно. Данилов раскрыл папку, поглядел на старшего майора. Тот сидел, прикрыв глаза рукой, но из-за нее внимательно и цепко смотрели на Данилова его чуть прищуренные глаза. -- Как докладывать: по порядку или о последнем задержании? -- По порядку, -- ответил из темноты капитан. -- Так как, товарищ начальник? -- Данилов обращался только к начальнику МУРа, давая понять гостям, что задавать ему вопросы они могут, а командовать в этом кабинете должен только хозяин. Старший майор, видимо, понял это и бросил, не оборачиваясь: -- Помолчите, Королев. Иван Александрович начал с июля, с тех далеких дней, когда был убит Грасс, потом рассказал о Харитонове и Носове. Говорил он медленно, нарочито медленно, чтобы оставить время на секундное раздумье, если зададут вопросы. Но его не перебивали, слушали внимательно, и это радовало Данилова. Раз так слушают, значит, понимают все трудности этого дела, значит, гости -- люди толковые. -- У меня все, -- Иван Александрович закрыл папку. Все молчали. Данилов достал папиросу, медленно начал разминать ее. -- Так, товарищ Данилов, -- капитан встал и шагнул из темноты в высвеченный лампой круг. Только теперь Иван Александрович смог разглядеть его как следует. Гость был невысок, широкоскулое лицо изъедено оспой. -- Так, -- повторил он, -- фактически вы упустили Широкова. -- Если хотите, да. -- Смело отвечаете. -- А мне бояться нечего. -- Даже собственных ошибок? -- Не ошибается только тот... -- Знаю, -- перебил капитан, -- вы хотите сказать, кто не работает! Истина старая. -- Но верная. -- На вашем месте я бы вел себя поскромнее. -- А я на вашем месте -- вежливее. -- Постойте, -- вмешался в разговор старший майор. -- Товарищи, мне кажется, вы взяли не ту тональность. Безусловно, товарищ Данилов совершил целый ряд ошибок. Вы со мной согласны? -- старший