Валентина Сергеевна. Как-нибудь потом обязательно. -- Игорь встал, надел фуражку. -- Ну, извините нас за беспокойство. Служба. -- Я понимаю. Жаль, что бестолковая я. -- Нет, вы нам с Минском помогли. -- Тогда очень рада. На улице Белов спросил Игоря: -- Ну как? -- Глухо. Правда, кое-что есть интересное. Понимаешь, Шантрель приехал из Минска, жил там, работал, ценности из Ювелирторга привез, а города не знает. Как ты думаешь, что сон сей означает? Вот и я не знаю. Они шли по Тверскому бульвару, шли и удивлялись, что он такой же точно, как и до войны. Так же на лавочках сидели старички с газетами, дети играли в траве, вязали что-то старушки. -- Я из университета домой по этому бульвару каждый день ходил, -- внезапно прервал молчание Белов, -- так здесь все так же было. Будто войны и в помине нет. -- Война-то есть, к сожалению. -- Игорь посмотрел по сторонам. -- Вон она, война, видишь? Между деревьями, словно глубокий шрам, изгибалась траншея-щель, сверху прикрытая дерном. Чуть подальше -- вторая. Да, война добралась и сюда, до этой тишины, запаха липы, ярких майских листьев. И облик ее был особенно отвратительным на фоне зелени и покоя. ДАНИЛОВ Когда-то давно он читал о том, что человеческая жизнь похожа на полосатый матрац. Узкие полосы -- удача, широкие -- неприятности. Прочтя эти строки -- а был тогда Данилов совсем молодым шестнадцатилетним реалистом, -- он наглядно представил мир, расчерченный по этому принципу. Потом, естественно, забыл о прочитанном но, работая в уголовном розыске, все чаще и чаще приходил к выводу, что не так уж не прав оказался тот самый литератор, написавший в журнале "Нива" за 1912 год уголовный роман "Золотая паутина". И опять сбылись его предсказания. Начав дело Ивановского, они ступили на узкую полоску удачи. Совсем узкую, а за ней начиналось широкое черное пространство. Если первые два дня принесли его группе относительный успех, то вот уже почти месяц прошел, а они не сдвинулись ни на шаг. Вспоминая всю цепь удачных совпадений, Иван Александрович еще раз приходил к выводу: чем сложнее дело, тем легче идет оно поначалу. Седьмого мая, что уж тут греха таить, он втайне надеялся раскрыть убийство не позже чем через неделю. И предпосылки все для этого были. Во-первых, показания Нестеровой о шофере-наводчике: только было собрались искать его, а он сам в милицию пришел. Потом уж Данилов проверил его показания, все совпало. Червяков оказался человеком честным, трусливым немного, но честным. Во-вторых, показания самого Червякова. С их помощью его ребята сразу вышли на Шантреля. И здесь, казалось, все идет как нельзя лучше: имитация кражи на комбинате, квартирная хозяйка -- бывшая спекулянтка золотом. В-третьих, арестованные Муштаковым спекулянты опознали в одном из убитых человека, который приходил вместе с Володей Гомельским к ним с "обыском". Столько удачных совпадений -- и сразу пустота. Дальше начиналась та самая широкая полоса неудач: за месяц дело не продвинулось ни на сантиметр. -- Что-то вы долго топчетесь на месте, орденоносная бригада, -- сказал на очередном совещании начальник. -- Мне это дело вот где, -- он похлопал себя ладонью по шее, -- вы, между прочим, по городу бегаете, воздухом дышите, а я перед начальством отдуваюсь. Молчишь? А что Данилов мог ответить? Ничего. Совсем ничего. После совещания начальник попросил его остаться, сел на диван, расстегнул крючки на воротнике гимнастерки. -- Ну, давай, Иван Александрович, вместе помозгуем над этим ребусом. Что же у нас есть? -- Немного. -- Это как смотреть. Есть Шантрель, есть приметы всех четырех, ну, двух можем списать. Какие размеры обмундирования похищены? -- Пятьдесят четвертый, третий, два пятьдесят вторых, четвертый и сорок восьмой, третий рост. -- А во что убитые одеты были? -- Пятьдесят четвертый, третий, пятьдесят второй, четвертый. -- Значит, остались двое: один ростом около 176, а второй -- 161 -- 165. Так? -- Так. -- Теперь, что дал ГУМ? -- Отпечатки принадлежат убитому, некоему Музыке Станиславу Казимировичу, проходившему по делу о вооруженном нападении на инкассатора в Брестской области. -- Новое наследие проклятого прошлого. -- Вроде того. Он к нам в картотеку попал после воссоединения западных областей. До этого, как указано в справке, промышлял контрабандой. -- Подарочек. Непонятно только, почему он там не остался. При немцах ему бы хорошая должность нашлась. Ты обрати внимание: Попова из промкомбината тоже говорит о Минске, и груз Шантрель оттуда доставил, а города не знает. -- Да, я уж думал об этом. -- Ну и чего надумал? -- Решил: пусть и Королев голову поломает. -- Передал ему данные? -- Официально письмо послал. Я к тому, что и Широков с Минском был связан. -- То-то и оно. Папиросы есть? -- Нет, кончились. -- Подожди, я у Осетрова возьму, у него в столе всегда лежат. Где он их только достает? Начальник вышел и вернулся с черной пачкой, на которой золотыми буквами были написано: "Герцеговина флор". -- Смотри, чем разжился, -- засмеялся он. -- Где он их берет? -- завистливо поинтересовался Данилов. Он взял одну папиросу, понюхал ароматный табак. -- Тайна. Личная тайна Осстрова. Сам пытался узнать, не говорит. Но вернемся к нашим баранам. -- Начальник глубоко затянулся, с силой выпустил струю дыма. -- Есть еще Гомельский. -- Между прочим, большая сволочь. Гастролер. Что о нем известно? -- Глухо. Как в воду канул. Его группа Муштакова ищет, город весь перевернули, пока ничего. -- Теперь Спиридонова, старушка божий одуванчик, наблюдение за ее квартирой ведется? -- Круглосуточно, но пока ничего интересного. -- Дай-ка мне акт баллистической экспертизы. Так... Понятно... Так... -- Начальник внимательно прочитал заключение экспертов. -- Я уж распорядился. Если где-нибудь будет применен наган или ТТ, все данные к нам. -- Только по Москве? -- Нет, и по области тоже. -- Хорошо. -- Кроме того, есть еще Григорий Яковлевич Шантрель 1900 года рождения. Его и Гомельского фотографии и приметы отправлены на все контрольные пункты, всем отделениям. Ориентировки разосланы представителям госбезопасности и работникам особых отделов. Москву им покинуть практически невозможно. Начальник погасил папиросу, встал, прошелся по кабинету. -- Ну, вроде ты все сделал. -- Более того, объявлен всесоюзный розыск, пусть и в тылу посмотрят. -- Вот что, Ваня, твое отделение, как работающее на самом тяжелом участке, решено укомлектовать полностью. Сколько у тебя не хватает людей? -- Семь человек с заместителем. -- Сегодня всех получишь. -- Откуда? -- Из тайных фондов. Замом к тебе идет Парамонов из Сокольнического РОМ. -- Николай? -- Он самый. Доволен? -- Очень. -- А оперативникам -- из присланных нам раненых сержантов и командиров. И рядовых милиционеров выдвинем. -- Их же учить надо. -- А где я тебе академию возьму? В ГКО напишу, Сталину, верните, мол, нам людей, ушедших на фронт? Вот Парамонов их учить и будет. А ты со своими выделяешься в отдельную группу по ликвидации банды "ювелиров". Так операцию закодируем. -- А как же с рынками? -- Этим Парамонов займется. Ты сейчас все силы брось на ликвидацию этих бандюг. Помни, дело на контроле у замнаркома. Он мне вчера сам звонил. -- Ну, он мужик понимающий... -- Он замнаркома, помни это. Безусловно, обстановку понимает, поэтому и приказал для твоей группы выделить "эмку" из наркомовского резерва. Так что давай действуй. Я тебя дергать не буду, но сроку дам до первого сентября. Данилов мысленно поблагодарил начальника. Три месяца при такой ситуации был действительно срок большой. Можно было работать не торопясь, без лишней спешки, которая обязательно влечет за собой неисправимые ошибки. А их много было за все время работы его, Данилова, в органах. В тот день Иван Александрович принимал пополнение. В отделение направили четырех милиционеров из конвойного дивизиона и трех военных, по состоянию здоровья не годных к службе в действующей армии. Милиционеры люди оказались знающие, правда, опыта оперативной работы у них не было, но ничего, научатся. А вот с демобилизованными ему просто повезло. Удружил ему Серебровский. Он позвонил Данилову по телефону и сказал: -- За тобой бутылка. -- Это за что же? -- Благодарить будешь всю жизнь, Ваня. Ребят тебе отобрал лучших. Сержант Никитин, бывший оперативник из Тулы, младший лейтенант Ковалев, начальник паспортного стола из Львова, а Ганыкин, лейтенант, юридическую школу окончил и нотариусом работал в Ленинградской области. Одним словом, юрист. Новость была приятная. Иван Александрович пошел к начальнику и договорился, что Никитина и Ковалева назначат оперуполномоченными, а остальных пока помощниками. Потом вместе с Парамоновым они быстро получили для всех хорошее диагональное обмундирование, устроили в общежитии недалеко от управления. Утром следующего дня он вызвал Полесова, Муравьева и Белова. -- Вот, -- сказал Данилов, -- прочтите приказ. Всем ясно? Освобождаю вас от всех дел. Передадите их Парамонову. Новички заканчивать будут. Весь сегодняшний день ваш. Помогите новым сотрудникам. Завтра начнем работу. У меня все. Вопросы есть? Вопросов не было. Зазвонил телефон. -- Данилов. -- Иван Александрович, к вам из госбезопасности товарищ поднялся, -- предупредил дежурный. Данилов еще трубки не успел положить, как в кабинет вошел Королев: -- У тебя совещание? -- Уже кончил. Идите, товарищи. -- Нет, ты их попроси задержаться. Как я понимаю, это и есть группа по работе над делом "ювелиров"? -- Да. -- Ну тогда мое сообщение будет всем небезынтересным. -- Королев взял стул и сел к окну, чтобы видеть всех находящихся в комнате. -- Вот какое дело, товарищи. Показания Поповой очень заинтересовали нас, мы послали нашего сотрудника в оперативную партизанскую группу, действующую в районе Минска. В ее составе находилось несколько работников белорусского Ювелирторга. Наш сотрудник предъявил для опознания фотокарточку Шантреля, ту самую, из его личного дела. Никто его не узнал. Это не Шантрель. Что нам удалось еще установить, -- Королев достал из планшета блокнот, -- старший инкассатор Григорий Яковлевич Шантрель на машине-полуторке с охраной выехал из Минска буквально за несколько часов до того, как в город вошли передовые немецкие части. -- Видимо, выехать выехал, -- сказал Муравьев, -- а в Москву доехал другой. -- Игорь! -- Данилов строго поглядел на него. -- Ничего, ничего, -- Королев полистал блокнот. -- Дальше нами установлено, что дорога на восток в это время была, правда ненадолго, блокирована фашистскими диверсантами. Так что выводы делайте сами. -- А вы что предполагаете? -- спросил Полесов. -- Я думаю так, Степан Андреевич, машину с ценностями немцы перехватили, охрану уничтожили, а потом подставили своих, они и довезли золотишко в Москву. Комбинация почти беспроигрышная: человеку, спасшему большие ценности, поверят, да и документы у них были в полном порядке, переставить карточки для специалиста -- дело плевое. -- Я так предполагаю, -- подумав, проговорил Данилов, -- что если они пожертвовали ценностями, то неспроста посылали к нам этого человека. -- Насчет золота, -- Королев зло усмехнулся, -- они спокойны были. Считали, что захватят Москву с налету, так что ценности никуда не денутся, а вот чего они человека посылали, над этим подумать надо. -- Он показал глазами на оперативников. Данилов понял. -- Вы свободны, действуйте. Когда они вышли, Королев, навалясь грудью на стол Данилова, тихо сказал: -- Опять, видно, Иван Александрович, вторглись вы в нашу сферу. Я с Сергеевым говорил об этом, он не возражает против совместной работы. Давай договоримся: берешь человека, если что интересное -- сразу к нам. -- Боишься, Виктор Кузьмич, что я государственную тайну разглашу? Так выходит? -- Нет, совсем не так. Ни за тебя, ни за твоих ребят я не боюсь. Я другого боюсь. -- Чего? -- Знаешь, как Сергеев говорит, -- Королев вплотную приблизил лицо, -- меньше знаешь -- дольше живешь. -- Это точно, к сожалению. -- Ну ладно, хватит об этом. Я тут материалы смотрел. В допросе Спиридоновой сказано, что этот аферист... как его? -- Гомельский. -- Правильно, Гомельский, и тот, кто выдает себя за Шантреля, земляки. -- Точно. По нашим предположениям, они оба из Харькова. -- Так вот какое дело, друг мой Данилов. -- Королев встал, прошелся по кабинету. -- Есть одна комбинация, пока я еще не уточнил ничего, но через два часа полная ясность будет. Приезжай в наркомат к шестнадцати, -- капитан поглядел на часы, -- нет, лучше к восемнадцати. Лады? -- Лады. -- Ну тогда я не прощаюсь. Данилов вышел из управления в семнадцать тридцать. Машину вызывать не стал: от Петровки до площади Дзержинского, где помещался наркомат, было двадцать минут хода. Погода испортилась, начал накрапывать мелкий дождик. Данилов ускорил шаг, через проходной двор вышел на Неглинную и там быстренько на Кузнецкий мост. В ГУМ Данилов заходить не стал, опасаясь, как бы от него не потребовали срочно написать какую-нибудь справку, до которой работники наркомата были весьма охочи. Он позвонил Королеву прямо из бюро пропусков. -- Пришел, -- обрадовался капитан, -- а я тут кое с кем договорился. Ты жди, я сейчас. Через несколько минут он спустился и повел Данилова подземным переходом в другое здание. Иван Александрович здесь был впервые, поэтому разглядывал все с любопытством. -- Что, любуешься нашим "метро"? -- усмехнулся Королев. -- Солидно сработано. -- Фирма. Это тебе не уголовный розыск. -- Уж это точно. -- Мало почтения в голосе слышу, товарищ Данилов, -- Королев засмеялся и показал на дверь: -- Нам сюда. Потом лифт поднял их на четвертый этаж, и они шли длинным коридором мимо одинаковых дверей с круглыми цифровыми табличками. -- Все, пришли, -- Королев толкнул дверь и пропустил Данилова вперед. Из-за стола навстречу им поднялся лейтенант с зелеными пограничными петлицами: -- Товарищи Королев и Данилов? -- Они самые. -- Капитан достал удостоверение. Лейтенант бегло взглянул на него и показал рукой на дверь: -- Товарищ полковник вас ждет. В небольшом кабинете, всю стену которого занимала завешанная шторкой карта, за столом сидел полковник погранвойск. -- Товарищ полковник, капитан Королев и начальник отделения по борьбе с бандитизмом Московского уголовного розыска Данилов, -- доложил Королев. -- Мне звонили о вас, садитесь. Я дал команду узнать, есть ли в районе действий партизанской группы интересующий вас человек. Полковник нажал кнопку. В дверях появился адъютант. -- Новожилова ко мне. -- Слушаюсь. "А порядок у них железный", -- подумал Данилов. Он не успел спросить у Королева, к кому и зачем они идут, и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. А спрашивать у Королева именно сейчас было совсем неудобно. Что подумает о нем полковник-пограничник? Мол, пришел, куда и зачем -- не знает. Видимо, этот отдел имел какое-то отношение к партизанским отрядам. Данилов решил пока ждать. -- Разрешите? В кабинет вошел майор с такими же зелеными петлицами. -- Ну что у вас, Новожилов? -- Мы связались по радио и получили ответ. Пономарев, начальник уголовного розыска Харькова, действительно находится в указанном вами соеднинении. -- Спасибо. Можете идти. Ну вот, товарищи, интересующий вас человек нашелся. -- Товарищ полковник, -- Королев мельком взглянул на Данилова. И Иван Александрович увидел сразу повеселевшие глаза капитана. -- Товарищ полковник, -- продолжал он, -- нам надо послать туда своего человека. -- Ну что ж. На этот счет также есть распоряжение замнаркома. Кто полетит? Кто-нибудь из ваших сотрудников? -- Нет, мои, к сожалению, все заняты. Придется послать кого-нибудь из наших коллег. -- Королев кивнул в сторону Данилова. -- Прекрасно. Поторопитесь. Он должен быть у меня к двадцати одному часу. Только теперь Данилов понял все до конца. Пономарев, тот самый Пономарев, о котором говорил Муштаков. Надо лететь к нему и показать фотографию того, кто выдал себя за Шантреля. В коридоре Королев спросил: -- Знаешь, где мы были? -- Нет. -- У начальника штаба ОМСБОН полковника Орлова. Данилов присвистнул. -- Так-то. Видишь, как я все организовал. Теперь знай лови своих бандитов. -- Фирма, -- Данилов хлопнул Королева по спине. -- Работа высокого класса. -- То-то. Кто полетит? -- Я. -- Нет, брат, не выйдет. Ты операцией руководишь, у тебя в руках все нити. Не выйдет. -- А жаль. Я на самолете ни разу в жизни не летал. -- Ничего, успеешь. Кончится война, возьмешь билет -- и в Крым, с комфортом. Так кто полетит? -- Думаю, Муравьев. -- Это тот, молодой, с двумя шпалами? -- Тот самый. -- Вроде боевой парень. Не подведет? -- А чего сложного? На самолете туда и обратно, да карточку Пономареву показать. Всего страху сутки, -- наивно, словно не понимая, ответил Данилов. -- Это точно. Дело пустяшное. Рейс Москва -- Великие Луки с посадкой в живописных местах. -- Лицо Королева стало строгим. -- Все может случиться, Иван Александрович, ведь в тыл летят. -- Я за него ручаюсь, Виктор Кузьмич, а если моего слова мало, то возьми у нас в парткоме рекомендацию, которую я вчера ему написал. Для вступления в партию, между прочим. МУРАВЬЕВ Минут через сорок машина остановилась. По темным окнам скользнул узкий луч фонаря. -- Документы, -- скомандовал кто-то невидимый в темноте. Полковник Орлов, сидевший на переднем сиденье, протянул бумаги. Часовой внимательно читал их, потом передал еще кому-то. Наконец раздался голос: -- Пропустить. Со скрипом распахнулись металлические ворота. "Наверное, приехали на аэродром", -- понял Игорь. Еще минут десять машина шла в кромешной темноте. Муравьев из-за спины Орлова, напрягая зрение, пытался разобрать что-нибудь на черном экране лобового стекла. Сначала ничего не было, но потом привыкшие к темноте глаза начали различать большой предмет, лежащий на земле. Он пытался понять, что это такое, но так и не понял. Машина остановилась. -- Приехали, -- обернувшись, сказал Орлов. Игорь вышел на летнее поле, пошел за полковником. Постепенно контуры неизвестного предмета стали вырисовываться точно, и он понял, что это самолет. Вот только какой, Муравьев не знал. К Орлову подошел военный и доложил, что все в порядке. -- Вот тот самый человек, которого приказано доставить в отряд, -- сказал Орлов. -- Пойдемте, товарищ Муравьев, -- повернулся он к Игорю. Военный пожал Муравьеву руку, пробормотал фамилию. -- Скорее идите к трапу. -- Спасибо, товарищ полковник. -- Игорь шагнул к Орлову. -- Не стоит, мы же одно дело делаем. -- Он крепко пожал руку Игорю. -- Помните, если что случится, действуйте по обстановке, не забывайте о звании чекиста. -- Я все сделаю. -- Голос Муравьева сорвался от волнения. -- А вот волноваться не надо, это же наша работа. Ну, счастливого полета. -- Полковник легонько подтолкнул Игоря к машине. У трапа его кто-то услужливо подсадил. -- Осторожно, осторожно, -- предупредил чей-то голос. Игорь, оступившись, шагнул в черный проем двери. В салоне пахло бензином, нагретым металлом и еще чем-то пахло, только вот чем, Муравьев никак не мог определить. Он сделал несколько шагов по покатому полу. Впереди в темноте светились приборы. "Кабина", -- понял Игорь и, больно ударившись коленом об острый выступ, почти упал на узкое металлическое сиденье у борта. Колено ныло длинной пронизывающей болью, и Игорь подумал, что в такой ситуации ему только ногу сломать не хватает. Постепенно он освоился с темнотой и понял, что кроме него здесь есть еще люди. Загрохотал пол под чьими-то тяжелыми шагами, с лязгом закрылась дверь. Потом взревел мотор, и машина, чуть подпрыгивая, покатилась по полю. Сразу же вспыхнула маленькая лампочка над дверью кабины пилотов, и Игорь увидел, что у противоположного борта сидят три человека в комбинезонах и летных шлемах. В салон вышел стрелок, он, пройдя в хвост самолета, занял место у турельного пулемета. -- Если кто хочет, то курите, -- бросил он на ходу. Игорь достал папиросы, протянул пачку своим спутникам. Они молча взяли и так же молча закурили. Видимо, разговаривать с ним не хотелось. Муравьев приставать не стал. Он, прислонившись к борту, весь отдался новому ощущению полета. Когда несколько часов назад в управление приехал Данилов и, вызвав его в свой кабинет, сказал: "Собирайся, полетишь к партизанам", -- он сразу не поверил. Начальнику отделения пришлось несколько раз подряд повторить эту фразу, пока смысл ее дошел до Игоря. На инструктаж и сборы ушло около часа. Муравьев взял фотографию, спорол с гимнастерки петлицы, отвинтил орден, вместо милицейского герба прикрепил к фуражке звезду. В одном он слукавил. Свое муровское удостоверение не оставил в сейфе, а взял с собой. На всякий случай. Кроме того, в полевую сумку он сунул пять снаряженных обойм к ТТ. Всего получилось семь. Мало ли что. Тыл есть тыл. Только потом, через день, понял, как был прав. И вот, сидя в самолете, Игорь думал о великой силе Закона. Если для многих других слово это было понятием абстрактным, то для него, человека, призванного охранять Закон, оно приобретало особо важный и глубокий смысл. Вот он летит в самолете. Летит над землей, на которой идет самая страшная в истории война. Для него гудят двигатели. Зачем пилоты вглядываются сквозь плексиглас колпака в темную даль, спрашивал он себя и сам отвечал: для торжества Закона, единственной правды, установившейся на одной шестой территории земного шара. Человек, пытающийся нарушить Закон, переступить через него, всегда бывает наказан. Рано или поздно, но наказан. Потому что так требует справедливость, имя которой Закон. Он не знал и, конечно, никогда не узнает, что приблизительно то же в течение двух дней говорил капитан Королев, переходя из кабинета в кабинет огромного здания на Лубянке. В одних ему сочувственно признавались, что, к сожалению, просто ничем не могут помочь. В других отмахивались и не хотели слушать. А в одном из кабинетов комиссар госбезопасности третьего ранга, внимательно выслушав, сказал с сильным восточным акцентом: -- Слушай, капитан, тебе что, делать нечего? А?! Ты с чем ко мне пришел? С глупостью пришел. Ты делом займись. Понимаешь! А то я тебе сам дело найду! Ишь ты! Он был из новых, этот комиссар госбезопасности. Совсем из новых. Из тех, кто не любил ни слушать, ни решать, но умел вовремя доложить о чужих удачах и доложить так, чтобы руководство поняло: без него ничего этого не могло бы быть. Уйдя от него, Королев узнал, что приехал новый заместитель наркома. Не заходя к Сергееву, обозленный до крайности, капитан пошел прямо к нему. Замнаркома, комиссар госбезопасности второго ранга, -- невысокий, светловолосый, худощавый, совсем молодой, ему и сорока не было, -- внимательно прочитал его рапорт и, размашисто написав резолюцию, протянул Королеву. -- У меня все, -- сказал он, посмотрев на часы. И, увидев, что Королев не уходит, спросил: -- Еще что-нибудь? -- Никак нет, товарищ замнаркома. -- Тогда идите и выполняйте. Я завтра улетаю на фронт, как прибуду, доложите. Буквально через несколько часов все изменилось. Уже искали Королева, чтобы согласовать с ним, утрясти все необходимые вопросы. Вот что предшествовало полету Муравьева в партизанскую бригаду Леонтьева. Но всего этого Игорь знать не мог. Он сидел, прислонясь спиной к алюминиевой стенке, слушал шум моторов и думал об Инне, о том, что она сейчас делает в далеком Челябинске, и очень жалел, что нет такого аппарата, который показал бы ей, чем сейчас занят ее муж. Постепенно гул двигателей начал затихать. Спало возбуждение первых часов, бессонные ночи и, конечно, молодость брали свое, и Игорь заснул. Он не видел завистливых взглядов своих молчаливых спутников: летит бог знает куда, а кемарит. Уважаем. Разбудил его чей-то голос, командный и резкий: -- Заходим на костры. Приготовить оружие. Игорь открыл глаза и расстегнул кобуру. -- Слышь, чекист, помоги снять, -- воздушный стрелок возился с пулеметом. -- А зачем? -- поинтересовался Игорь. -- На посадку заходим, так мало ли что... Вот так, спасибо. Вдвоем они приладили тяжелый ШКАС на станок, развернули его пламегасителем к дверям. -- Ну, -- стрелок улыбнулся в темноте, -- пронеси, господь. Самолет, тяжело подпрыгивая, побежал по земле. Моторы заглохли, и сразу же наступила томительная тишина. Игорь достал пистолет, напряг слух. Дверь кабины распахнулась. -- Порядок, ребята, прибыли. В темноте остро пахло какой-то пряной травой, кричали птицы, где-то вдалеке плескалась вода. И все это показалось Муравьеву слишком мирным и спокойным, точно таким же, как прошлым летом на даче в Москве-реке. Да и сама ночь, вернее, граница ее, которую вот-вот перешагнет рассвет, светилась каким-то голубоватым мерцающим светом. И все окружающее напоминало почему-то аквариум, подсвеченный синеватыми лампочками. Вокруг суетились люди: одни разгружали самолет, другие подтаскивали свежесрубленные деревья и складывали их рядом с машиной, готовясь, видимо, замаскировать ее на день. Только один он стоял и был совершенно чужим для этих озабоченных людей. -- Эй, летуны, -- раздался чей-то веселый голос. -- Кто из ваших пассажиров Муравьев? -- А ты их сам спроси, -- ответил недовольный голос, -- наше дело кучерское -- вези, а ваше -- документы проверять. -- Ты чего такой злой? -- Жизнь такая. -- Муравьев я, -- крикнул Игорь. -- А... Коллега. Привет, привет московским сыскарям! -- Навстречу Игорю шагнул высокий человек в милицейской форме. Он крепко пожал протянутую руку. -- Пойдем. Тебя как зовут? -- Игорь. -- А меня Пономарев, Борис, между прочим. Пошли ко мне, там и поговорим, и отдохнуть я тебя с дороги устрою. Они пересекли поляну и свернули на еле приметную тропинку. Шли минут десять. -- Прибыли. Заходи. Игорь увидел землянку, прямо на ее накате росли березки. Они спустились вниз по обшитым досками ступенькам. -- Подожди, -- предупредил Пономарев. -- Здесь у нас тесновато, я сейчас свет зажгу. Под потолком вспыхнула автомобильная фара. -- Для тебя, столичного гостя, иллюминация. Вы-то, наверное, в Москве думаете, что мы, как кроты, в щелях сидим. А у нас, видишь, электричество. Игорь огляделся. Землянка была довольно просторной: две койки, стол посередине, сейф в углу, на стене портреты Ленина, Сталина и Дзержинского, под ними висели автоматы. -- Это я из кабинета своего забрал. Когда поднапер немец, я ротой нашей милицейской командовал, нам приказали уходить в лес, ну я машину достал, заехал в управление, все бумаги из кабинета прямо с сейфом погрузил, ну и портреты, конечно. Да ты садись. Игорь присел к столу, расстегнул полевую сумку, достал фотокарточки и бланк протокола. -- Так, -- присвистнул Пономарев, -- я смотрю, дело серьезное. Значит, по всей форме допрашивать будут. -- Он сел напротив. И только теперь Муравьев смог как следует разглядеть его. Скуластое лицо с крепким носом, белобрысая челочка, спадающая на брови. -- Я оперативный уполномоченный отделения по борьбе с бандитизмом Московского уголовного розыска, -- сказал Игорь и достал из кармана удостоверение. Пономарев взял его, внимательно поглядел и протянул обратно. -- Слушаю вас. Голос его стал служебно-официальным. -- Товарищ Пономарев Борис Алексеевич, я обязан допросить вас в качестве свидетеля и предъявить вам для опознания следующие фотографии. Муравьев разложил на столе три фотокарточки, на одной из которых под номером два был изображен тот, кто проходил по делу под фамилией Шантрель. Пономарев аккуратно, одну за другой брал фотографии и внимательно рассматривал их, поднося к свету. "Неужели не узнает? -- На душе у Игоря стало тоскливо. -- Ну узнай его, узнай, пожалуйста", -- мысленно просил он. -- Пиши, -- Пономарев положил карточки на стол. Все три. Глаза его смотрели так же спокойно, в лице ничего не дрогнуло. "Мимо", -- похолодел внутренне Муравьев. И пока он заполнял официальные данные, на душе у него было скверно и тревожно. А Пономарев тем же ровным, бесстрастным голосом продолжал диктовать: -- На фотографии под номером два мною опознан... Он посмотрел на Игоря, чуть заметно усмехнулся краешком рта. -- Ну, что ты на меня уставился? Пиши. Итак, мною Опознан особо опасный преступник Генрих Карлович Гоппе, тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения, уроженец Харьковской области, из немецких колонистов. Социальное положение -- сын крупного землевладельца-кулака. В 1925 году вступил в открытую борьбу с Советской властью, находился в банде Смурого, после ее ликвидации из нескольких ушедших бандитов организовал бандгруппу. Они совершали вооруженные налеты на ювелирные мастерские в Харькове, Одессе, Киеве. Дважды судим. Последний раз, в 1940 году, приговорен заочно к смертной казни. Из-под стражи бежал. Подробно... -- Пономарев рассказывал, а Игорь записывал, еще пока не веря в удачу. -- Фамилию немецкую Гоппе изменил в 1930 году. Стал Гопа Геннадий Кузьмич. Впрочем, фамилий у него было много. В наркомате его дело есть, там и поглядите. Все, что ли? -- Пономарев улыбнулся и стал прежним веселым и радушным хозяином. -- Ну, давай подпишу. -- Прочти. -- Ладно, верю. Да на тебе лица нет. -- Месяц вашего Гоппе ловим. Он у тебя сбежал, а мы ловим. -- Так давай меняться. Ты здесь оставайся, а я в Москву Генриха Карловича ловить поеду. -- Нет уж, каждому свое. -- Это точно. Но я тебе, Игорь, не завидую. Нет, не завидую, -- повторил Пономарев. -- Я эту сволочь Гоппе распрекрасно знаю. Я еще опером совсем молодым был в Киеве, брали его на Подоле, ушел он тогда, а плечо мне продырявил. Ты учти, он стреляет, как бог. -- Что-то я в тире богов не встречал. -- Ну ладно, пусть как полубог. Так что с ним надо -- чуть что и... -- Пономарев щелкнул пальцами, -- понял? Ну, ложись поспи. День у тебя целый в запасе. Отоспись малость. Муравьев заснул сразу, едва коснувшись головой подушки. Проснулся он с ощущением необычайной легкости, так бывало раньше, в первые дни летних каникул, когда экзамены позади, лето кажется длинным и каждое утро обещает что-то приятное и новое. -- Ну наконец, а я-то думал, что ты экзамен на пожарника сдаешь, -- раздался веселый голос Пономарева. -- Это как же? -- Игорь сладко потянулся и сел, свесив с кровати босые ноги. В низкую дверь пробивался узкий луч солнца и приятно пригревал влажные ото сна пальцы. -- Это у нас так раньше говорили. Я родом-то из Липецка. Там до революции пожарная часть была. Так они весь день спали. А потом по городу шатались опухшие. У нас смеялись: проспишь день на одном боку -- значит, экзамен сдал. -- Я-то, видно, не готов в липецкую команду. -- Ничего, война кончится, отоспимся. Ну, обувайся, пошли мыться. -- У тебя горячей воды нет? -- Есть. А зачем тебе? -- Побриться хочу. Как-никак столица. -- Сейчас принесу. Игорь достал из сумки помазок, мыльный порошок, бритву, одеколон. Аккуратно и быстро побрился. Выйдя из землянки умыться, Игорь наконец-то рассмотрел лагерь. Прямо между деревьями виделись накаты землянок, несколько шалашей приткнулись у кромки леса. Мимо него ходили какие-то люди в штатском, но с оружием, прислонясь к телеге, глядела на Игоря высокая девушка в гимнастерке, горели костры. -- Мы пищу днем готовим, -- пояснил Пономарев, -- ночью нельзя. Немцы летают, обнаружить могут. -- А днем по дыму? -- А где он, дым-то? Действительно, костры почти не дымили. -- Мы березовые дрова специально сушим. Они быстро горят, жарко и без дыма. Игорь вытерся жестким вафельным полотенцем и еще раз огляделся. -- Потом посмотришь, пошли обедать. -- Как обедать? -- Очень просто. Завтрак ты, дорогой мой, проспал. После обеда Пономарев показывал ему лагерь. Они заходили в землянки, посмотрели оружейную мастерскую, склад трофейного оружия, госпиталь. Игорь знакомился с самыми разными людьми: рядовыми партизанами, командирами и даже комиссаром бригады. Его очень удивило, что в лагере много девушек, причем большинство из них москвички, окончившие специальные школы. День прошел незаметно, уж слишком много новых впечатлений было у Муравьева. До этого он, да и не только он, с жадностью читал в газетах очерки о партизанах. В отрядах побывали писатели и журналисты. Их рассказы всегда были восторженно-приподнятыми. Писали они только об убитых немцах, засадах, пущенных под откос эшелонах. Когда Игорь читал эти материалы, он представлял себе партизан в основном бородатыми стариками или совсем молодыми ребятами-допризывниками. Обычно такими их и в кино показывали. На самом деле отряд, или, как он именовался, партизанская бригада, был обычным воинским подразделением, с четкой, отлаженной службой, с железной дисциплиной. От обыкновенной кадровой части он отличался лишь разномастной одеждой. Но командиры все были в форме, многие даже со знаками различия. Когда начало смеркаться, Пономарев сказал: -- Пора собираться. Пойдем заправимся на дорожку. В землянке собралось несколько человек, как понял Игорь, все работники Харьковского управления НКВД. Один из них быстро разлил по кружкам что-то пахучее из круглой бутылки. -- Ром, трофейный. Ну, давай, ребята. За нас, орлов-оперативников. Игорь глотнул, у него перехватило дыхание. Ром был необыкновенно крепким. Все выпили, убрали кружки. Начали закусывать. -- Ты не удивляйся. Это мы только ради твоего отъезда. А так у нас очень строго с этим делом. -- Пономарев щелкнул себя пальцем по горлу. -- Ты давай закусывай. Когда пили чай, он наклонился к Игорю и смущенно прошептал: -- Ты мне отлей своего одеколона немного. Понимаешь, девушка одна пришла... -- Да я тебе весь отдам, и мыло, и лезвия, если хочешь. У меня в Москве еще есть. -- Игорь обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить хорошего человека за заботу. -- Вот спасибо тебе. А я даже попросить боялся. Я тебе тоже от всех нас подарок приготовил. Пономарев подошел к кровати и вытащил из-под подушки две блестящие кожаные кобуры. -- На, владей. Парабеллум и "вальтер". Патронов к ним сейчас насыплю. В дверь землянки кто-то заглянул: -- У вас человек из Москвы? -- Здесь. -- Командир приказал срочно к самолету. Игорь попрощался с Пономаревым у самолета. Вылет почему-то задерживали. Пилоты нервничали. Муравьев сел на поваленное дерево, закурил, пряча огонь папиросы в кулаке. Он курил и слушал ночь. Она была наполнена звуками. Они то замолкали, то вновь приближались к нему: казалось, что кто-то невидимый играет на странных музыкальных инструментах. Вот в темноте возник протяжный тоскливый крик, возник и оборвался внезапно, словно лопнула струна, а на смену ему спешили другие неведомые звуки и, обгоняя друг друга, смолкали вдалеке. Ночь была пряной и росистой. И Муравьеву вдруг показалось, что никакой войны вовсе и нет, и захотелось ему, чтобы не кончилось очарование этой прекрасной и теплой ночи. -- Закурить есть? -- рядом сел воздушный стрелок. -- На. -- Игорь протянул пачку на голос. -- Чего ждем? -- Человека одного. Приказ из Москвы пришел, обязательно забрать. Вот и ждем. А ночь-то идет. -- Ну и пусть идет. -- Смешной ты человек. Авиация -- расчет точный. Мы можем только в темноте лететь. Со светом "мессера" появляются, встретишь их и... привет родителям. Они посидели молча, думая каждый о своем. Потом стрелок сказал, тяжело вздохнув: -- А тут приказ: ждите! Командир говорит, давайте еще на сутки задержимся, а из Москвы передают, доставить этого человека немедленно. Стрелок ушел, а Игорь продолжал сидеть и слушать ночь. Часа через два раздались чьи-то голоса, и сразу же взревели моторы самолета. Муравьев подошел к машине и, уже уверенно поднявшись по трапу, сел на скамейку у борта. -- Все? -- пытаясь перекричать шум двигателей, крикнул высунувшийся из пилотского отсека штурман. -- Все! -- ответил стрелок. Машина тряско побежала по полю, металлические скамейки нещадно загремели. Внезапно тряска прекратилась: самолет начал набирать высоту. Над кабиной опять зажглась тусклая лампочка. И в свете ее Игорь неожиданно увидел немецкую офицерскую фуражку, тускло отливающую серебром. Она лежала в проходе рядом с начищенными сапогами, дальше шли мышино-голубоватые щегольские бриджи. Перед Муравьевым сидел немецкий офицер. Вернее, нижняя половина была типично немецкой. Вместо кителя с витыми серебряными погонами на белую рубашку была надета кожаная летная куртка. -- Что, -- засмеялся незнакомец, -- обмундирование мое не нравится? -- Он достал из кармана бриджей портсигар, закурил сигарету. -- Давайте знакомиться. О вас я кое-что знаю. Вы Муравьев из Московского управления НКВД. А моя фамилия Зимин. Хотите сигарету? Напрасно. Впрочем, дело привычки. -- А вы откуда знаете мою фамилию? -- В отряде сказали. Предупредилли, с кем полечу в Москву. Ну как она? -- А вы давно там не были? -- С тридцать девятого. -- Да все такая же. Конечно, война свой отпечаток накладывает. -- Тяжело было в сорок первом? -- Да как сказать, конечно, нелегко, но... -- А мы переживали очень. -- Ничего. Выстояли. Обстановка в городе нормальная. Театры работают. -- Да ну?! Все? -- Нет, часть эвакуировалась, но я слышал, что и они скоро вернутся. -- Приеду, -- мечтательно сказал Зимин, -- высплюсь -- и в Большой. Большой люблю. А как Третьяковка? -- Эвакуировали. -- Жаль. Ты уж извини меня, спать что-то хочется зверски. За столько лет первый раз дома. И вдруг Игорь понял, где был этот человек, если даже самолет, везущий его в Москву, становился для него домом. Он глядел, как Зимин пытается устроиться поудобнее, и чувствовал к нему необычайное уважение. Постепенно в самолете стало почти светло. Это сквозь колпак стрелка проник в салон рассвет. Опять открылась дверь пилотской кабины, и выглянул штурман: -- Ну как вы тут? Порядок. Через двадцать минут должны дойти. Не успел он закрыть дверь, как вся кабина наполнилась грохотом, это заработал над головой крупнокалиберный пулемет. "Напоролись", -- подумал Игорь и вспомнил разговор со стрелком. А пулемет над головой неистово грохотал, сыпались со звоном на пол большие гильзы. Машину нещадно трясло. Страха не было. Было неприятное ощущение собственного бессилия, порожденное его непричастностью к бою. Внезапно прямо над его головой что-то рвануло, и Игорь увидел, как Зимин, согнувшись пополам, валится на пол кабины. Пулемет замолк, салон наполнило дымом. Чей-то голос крикнул: -- Держись. Садимся. Потом он испытал чувство стремительного падения, раздался треск, и Игорь потерял сознание. Очнулся он от боли. Раскрыл глаза и увидел лицо пилота, наклонившегося над ним. -- Где сумка? -- спросил Муравьев. -- На тебе. Очнулся, слава богу. Встать можешь? Игорь, опершись руками о росистую траву, поднялся. Ничего не болело, только немного шумела голова. Он огляделся. Метрах в двадцати горел самолет. Штурман перевязывал Зимина. Игорь увидел его закушенную губу и побелевшее от боли лицо, рядом на траве стоял прилаженный на станке пулемет. -- Что делать будем? -- спросил он пилота. -- Когда "мессера" напали, штурман с Москвой связался. До линии фронта километров пятнадцать. Нам дали место, где ждать до темноты поисковую группу. Давай возьмем ребят и двинем потихоньку. -- Надо бы носилки соорудить. -- Нет времени. Понесем на спине. Двое несут, один отдыхает. Внезапно вдалеке послышался лай собак. -- Быстрее, -- крикнул штурман, -- чего вы там телитесь! -- Отставить, -- хрипло скомандовал Зимин. -- Я старший по званию, поэтому приказываю я. Всем отойти. Муравьев, ко мне. Игорь подошел к лежащему, опустился на колени. -- Слушай меня. С нами вы не уйдите от погони. Мы останемся... -- Нет, -- Игорь покачал головой. -- Мы вас не бросим. -- Бросите. Еще как бросите. Потому что дело не в нас. Дело вот в этом пакете. -- Зимин, сморщившись от боли, достал из внутреннего кармана куртки сверток. -- Ты доставишь его вместо меня. Помни, от этого зависит не одна моя или твоя жизнь. От этого зависит жизнь сотен, тысяч людей. И ты доставишь его. -- Он устало откинулся на траву, помолчал. -- Запомни, как только перейдешь к нашим, свяжись с комиссаром госбезопасности Новиковым. Запомнил? Повтори. -- Новиковым. -- Расскажешь ему все, отдашь пакет и передашь, что Март ждет пианиста каждую нечетную пятницу. Повтори. -- Март ждет пианиста каждую нечетную пятницу. -- Правильно. А теперь положите нас со стрелком к пулемету, мы им покажем цирк на конной тяге. Постой. Пистолет один оставь... К которому у тебя патронов больше? Игорь отстегнул кобуру с ТТ, вынул из сумки пять запасных обойм. А собаки уже где-то совсем рядом. И голоса их звонко неслись над утренним лесом. -- Уходите, -- крикнул Зимин. -- Слышите? Уходите? Когда они отбежали примерно с километр, за спиной басовито заработал ШКАС. Ему ответили глухие автоматные очереди. Но голос крупнокалиберного пулемета заглушал их. Игорь остановился, лапнул рукой кобуру. -- Вперед! -- крикнул, задыхаясь на бегу, пилот. -- Тебе такое доверили! Вперед! Когда они тяжело бежали по воде ручья, шум боя за их спинами стих... Часа через четыре штурман достал карту и компас. Он что-то отметил на ней циркулем, посмотрел на солнце, потом на часы. -- Все, командир, вышли. -- Здесь? -- Здесь. -- Мы на месте, -- повернулся к Игорю пилот, -- теперь надо ждать. Они лежали молча и ждали темноты. А летний день был, как назло, тягуче-длинным. Казалось, что время остановилось и ночь больше никогда не придет сюда. Наконец, когда солнце приблизилось к готике елей, совсем рядом затрещали сучья. Игорь вынул пистолет, передернул затвор. Щелчок прозвучал предательски громко. Краем глаза Муравьев увидел, что летчики тоже достали оружие. В нескольких шагах от них послышалась немецкая речь. Сучья затрещали громче, и на тропинку вышли человек семь немцев. Они шли по-хозяйски, беззаботно смеясь, громко переговариваясь. У Игоря все застыло в груди. Но нет, это не был страх. Ненависть заполняла его всего. Ненависть к этим здоровым мужикам в куртках с засученными рукавами, с автоматами, болтающимися на груди. Они шли совсем близко, и Игорь уловил запах пота, лавандового одеколона и крепкого табака. Палец прикипел к спусковому крючку. Муравьев стволом провожал каждого проходившего мимо него солдата. Он долго держал в прорези прицела спину последнего немца, до тех пор, пока он не скрылся в кустах. Он так и не знал, что пришло к нему потом -- страх или усталость? Ноги и руки стали чужими, наступило полное безразличие ко всему, что творится вокруг. Он лежал, лицом уткнувшись в колючий мох, и вдыхал запах нагретой солнцем, но все-таки сыроватой земли. И ему не хотелось ни двигаться, ни поднимать голову, словно он спал и видел хороший сон, который немедленно исчезнет, как только ты перевернешься на другой бок. -- Ты как, -- услышал он шепот пилота, -- чего замолчал? -- Не могу, -- сквозь зубы не проговорил, простонал Игорь. -- Ничего, терпи, придет наше время по счету получать. Игорь поднял лицо и увидел, что наступила темнота. Сколько же он лежал, уткнувшись лицом в землю? Сколько находился в этом состоянии бредового полузабытья? Первый хруст веток услышал штурман. Он толкнул рукой пилота. Тот прислушался: со стороны линии фронта кто-то шел. Они вновь приготовили оружие. Теперь уже ветки трещали ближе. Наконец где-то совсем рядом крикнула кукушка. -- Наши, -- штурман встал, -- нашли. Игорь сидел в землянке особого отдела дивизии и вспоминал, как вместе с группой разведчиков они переходили линию фронта. Спроси его, как это происходило, он, наверное, связно бы не ответил. Прошедшее рисовалось фрагментально, словно обрывки сна. Лес, потом рывок по нейтральной полосе, грохот автоматов, мертвенный свет ракет над головой. Начальник особого отдела, маленький худощавый майор, допросив их по всей форме, ушел на пункт связи ВЧ докладывать в Москву. Его уже не было часа полтора. Они сидели в разных углах землянки. Напротив каждого из них по командиру-особисту. Наконец майор пришел. Он долго смотрел на Игоря, словно жалея, что его придется отпустить, и сказал: -- Вас приказано накормить и немедленно доставить на аэродром, за вами послан самолет. Просьбы какие-нибудь имеются? -- Дай пожрать и выпить, -- пилот витиевато выругался, -- а то мы второй день маковой росинки во рту не держали. Разучились жевать, наверное. -- Все приготовлено, -- так же, словно жалея, сказал майор. -- Приведите себя в порядок и ужинайте. Игорь брился перед маленьким зеркалом, поставив лампу почти рядом с ним. Свет падал на мокрые от воды волосы, они отливали серебром. "Словно седые", -- подумал он и, положив бритву, пошел умыться еще раз. Когда он, умытый, свежий, в начищенных сапогах и вычищенной гимнастерке, сел за стол, штурман поглядел на него и присвистнул: -- Здорово тебя скрутило, Муравьев, полголовы поседело за один день. ДАНИЛОВ Он ничего не сказал Игорю. Совсем ничего. Так никогда и не узнает Муравьев, сколько папирос выкурил его начальник за эти два дня и о чем говорил он со знакомым врачом. Никогда не узнает Муравьев, что теперь в ящике стола, там, где раньше лежали только патроны, заняла место совсем неприметная скляночка. Неприметная, но ох как теперь нужная Данилову! Без нее он слово дал шага не делать. Да и как без нее обойтись? Только защемит слева, только сожмет сердце болью, вынь пробочку, полижи языком -- и все прошло. Нет, ничего не сказал начальник отделения своему оперуполномоченному. Прибыл из командировки, доложил, как положено. Только руку в своей задержал дольше обычного и сказал: -- Ты молодец, Игорь. Красиво сработано. И Муравьев знал, что больше начальник ничего не скажет. Зачем пустые слова? Работать надо. А работы действительно многовато поднавалило. В тот же день из архива наркомата прислали дело Гоппе. Любопытное, дело. Любопытное и поучительное. Прочитав его, Данилов еще раз убедился в том, что только война позволила таким, как Генрих Карлович, он же Геннадий Кузьмич, всплыть на поверхность. Если бы не она, недолго бы находился Гоппе в бегах, приговор бы привели в исполнение. В материалах дела обнаружил Данилов любопытную подробность. Оказывается, Владимир Ефимович Шустер, он же Володя Гомельский, скупал и перепродавал добытые бандой Гоппе драгоценности. Вот теперь все окончательно встало на свои места. Ну а дальше что? Дальше широкая черная полоса. В показаниях Спиридоновой фигурировала некая блондинка из торговой сети. И эту версию отработали. Дружно, всей группой. Две недели ездили по всем торговым точкам. Конечно, попадались похожие, но не те. И снова приходилось все начинать сначала. Надежда, что где-нибудь всплывут сапфировые серьги или серебряная печать, тоже были маловероятными. Так прошел июль, время к августу приблизилось. Но недаром Данилов твердо верил в силу улик. Не могли они кануть бесследно, как в воду. Должны выплыть. Только когда -- вот вопрос. Седьмого августа Данилову позвонил Скорин из областного угрозыска: -- Иван Александрович, извините, что беспокою. -- Скорин был человеком вежливым. -- В райцентре убит человек, пуля выпущена из интересующего вас нагана. Спецсообщение я вам уже послал. "НА ЧАЛЬНИКУ МУРа СРОЧНО СПЕЦ СООБЩЕНИЕ 6 августа 1942 года участковый уполномоченный старший милиционер Ефимов обнаружил на пересечении дорог, рядом с лесным массивом, труп гражданина Ерохина Василия Петровича, в настоящее время работавшего председателем колхоза "Светлый путь". На месте преступления следов не обнаружено. Из тела покойного извлечена пуля от револьвера системы "наган", калибр 7,62 мм. По данным экспертизы, пуля выпущена из оружия, разыскиваемого Московским уголовным розыском по делу об убийстве гр. Ивановского. Далее сообщаю, что Ерохин В. П. до начала войны работал в райкоме партии. После оккупации района немцами находился в партизанском отряде. Награжден медалью "За боевые заслуги". Проведенные нами оперативные мероприятия пока никаких результатов не дали. Облугрозыск, Скорин". МОСКВА. Август (продолжение) Вот какие события предшествовали разговору Данилова с шофером Быковым. Поэтому сегодня Иван Александрович собирался в дорогу. В общем-то, конечно, поездка предстояла не такая уж долгая. Но все дело в том заключалось, сколько дней потребуется его группе на раскрытие очередного убийства. Найдет убийцу Ерохина, значит, выйдет на тех, кто приходил к Ивановскому. А в том, что эти два преступления одних рук дело, Данилов ни секунды не сомневался. Так он и сказал начальнику МУРа, когда вместе с ним оговаривал командировку детально. Ехали они не просто как сотрудники милиции. Генерал Платонов прислал им бумагу, в которой группа Данилова именовалась оперативно-розыскной, и строжайше указывалось всем представителям армейских подразделений оказывать ей любую необходимую помощь. Соответственное распоряжение по всей линии дало и Московское управление госбезопасности. Итак, Данилов открыл сейф, вспомнил добрым словом старика Рогинского. Послушал незатейливую мелодию курантов и достал из нижнего отделения маузер в деревянной кобуре и четыре коробки патронов. Оружием этим (кстати, тем самым, из которого когда-то, в двадцать пятом, всадил ему пулю под сердце Широков), пользовался Данилов редко, только тогда, когда выезжал на ответственные задержания, только тогда, когда точно знал, что придется вступать в огневой контакт. Придумали же определение. Раньше во всех документах писали: "началась перестрелка", "вступили в перестрелку", а теперь вот нате -- "огневой контакт". Слова-то какие казенные, серые совсем слова, как погода в ноябре. Правда, Данилов упрямо в рапортах писал по старинке, но наверху его редактировали. Да и черт с ними, с формами этими. Какая разница, как писать, лишь бы делу не мешало. Данилов открыл чемоданчик, маленький совсем, чуть больше портфеля, и спрятал оружие на самое дно. Сегодня утром Наташа, уложив туда две смены белья, гимнастерку, мыло, бритву, помазок, в общем, все для "первого ночлега", спросила: -- Ты надолго? -- Нет, -- бодро ответил Данилов, -- дней на пять, ну десять от силы. -- Дело серьезное, Ваня? -- Да что ты. Надо ребятам в райцентре службу помочь наладить... -- Только ты не ври, Данилов, ты же этого не умеешь. Как тебя жулики боятся, не понимаю. -- А они не меня боятся, а наказания. -- Это они правы, ты и есть наказание, только мое. Целуя жену на пороге, Иван Александрович сказал на прощание: -- Да ты не бойся, Ната, всех дел -- туда и обратно. -- Ладно, иди уж. Позвони или телеграмму пришли, когда надумаешь возвращаться. Выйдя из подъезда, Данилов поднял голову и увидел лицо жены в окне за занавеской. Всю дорогу до трамвайной остановки он думал о том, что все-таки мало радости доставляет ей. Считанные разы были они в театре, редко ходили в гости к друзьям, и не потому, что он не хотел, просто времени не было у сыщика Данилова днем, а были у него только ночи, да и то не все. Дверь кабинета приоткрылась, заглянул Полесов: -- Мы готовы, Иван Александрович. -- С чем вас и поздравляю. Степан молча глядел на начальника, ожидая, что же будет дальше. -- Ну, чего стоишь? -- Жду. -- Между прочим, у тебя часы есть? -- Есть, -- с недоумением ответил Полесов. -- Ну раз так, погляди, который час. -- Двенадцать двадцать пять. -- Насколько мне помнится, я приказал ровно в это время группе быть у машины. Не так ли? -- Так мы уже давно там ждем... -- Смелый ты стал, Полесов. Ишь как с начальством говоришь неуважительно. -- Да что вы, Иван Александрович, -- растерялся Степан, -- как вы такое могли подумать... -- Ладно, пошли, -- Данилов усмехнулся. -- У меня сегодня настрой такой, обличительный настрой. Все уже сидели в машине. Данилов сел рядом с шофером, помолчал и скомандовал: -- Поехали, Быков. -- Включить сирену? -- Не надо, тихо поедем, город посмотрим. -- А чего его смотреть-то, город этот, -- мрачно заметил шофер, -- город как город. У Пушкинской машину остановил красный свет светофора. По улице Горького шли бронемашины. Штук двенадцать тяжелых, покрытых зеленой броней машин медленно двигались в сторону Охотного ряда. Наконец последняя пересекла перекресток, и Быков, нажав на газ, выскочил на бульвар. Здесь движения почти не было. -- Все, -- сказал Данилов, -- я сплю. Ясно вам? -- повернулся он к спутникам. -- Разбудите у КПП. Он удобнее устроился на сиденье и закрыл глаза. А машина продолжала бежать по улицам Москвы. И пассажиры ее видели за спущенными окнами знакомые улицы и дома. Многие из них были покрашены зелеными камуфляжными полосами, окна квартир по-прежнему заклеены крест-накрест бумажными полосками. На некоторых школах и учреждениях висели белые полотнища с красными крестами, в них разместились госпитали. Ближе к окраинам улицы менялись резче. Витрины магазинов и окна первых этажей закрыли мешки с землей. Из таких же точно мешков на углах и перекрестках сложены огневые точки. Движение перегораживали сваренные из рельсов противотанковые ежи, в скверах торчали стволы зенитных мелкокалиберных пушек. Все чаще начали попадаться парные конные патрули, вместо милиционеров движение регулировали девушки в красноармейской форме. Это было своеобразным кольцом обороны города. И хотя положение на Центральном фронте стабилизировалось, более того, почти полностью прекратились налеты вражеской авиации, город был готов в любой момент отразить нападение противника. Рабочий пригород Москвы стал военным лагерем ополченцев и бойцов истребительных батальонов. Радом со станками стояли винтовки, по первому сигналу на помощь армии вышли бы, как в годы гражданской, полки московского пролетариата. Это были не наскоро вооруженные ополченческие подразделения. Оборону заняли бы уже обстрелянные, хорошо обученные бойцы. Те, кто остался в Москве, знали о наступлении немцев в районе Сталинграда, знали о битве на юге. Они понимали, что судьба войны решается там. И решают ее не только красноармейцы и командиры полков и соединений, дерущихся в районе Сталинграда. Москвичи тоже активно участвовали в ней. Они готовили оружие для решающей битвы, делали танки, бронеавтомобили, самолеты, мины, снаряды, патроны, автоматы. Второй год войны стал годом полного перевооружения армии, годом накапливания сил для решающего удара. Столица страны являлась не только штабом обороны. Не только мозгом войны. Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на подступах к ней нашли свою могилу сотни вражеских самолетов. Москва превратилась в кузницу оружия. Лозунг "Все для фронта! Все для победы!" стал нормой жизни москвичей. Постепенно за окном началась совсем другая Москва: маленькие одноэтажные деревянные домики весело смотрели на улицу из-за зелени палисадников. Да и улицы изменились, кончился асфальт, начались булыжные мостовые. Трава пробивалась в щели между камнями, к покосившимся заборам прилипли лавочки. Улицы эти были тенисты, и пахло на них речной водой и цветами. Здесь замыкались трамвайные кольца, кончались линии троллейбусов. Дальше начинались первые подмосковные деревни -- Черкизово, Богородское, Черемушки. Выезд из города преграждал полосатый шлагбаум КПП. Возле него выстроились для проверки несколько машин. Бойцы в гимнастерках с зелеными петлицами проверяли документы. -- Товарищ начальник, -- позвал Быков. -- КПП, прибыли. Данилов открыл глаза, огляделся, еще не придя в себя после сна, и полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант, начальник КПП, внимательно прочитал пропуска, командировочное предписание, проверил удостоверения. Рядом с машиной постоянно находились два бойца с автоматами. Наконец Данилов не выдержал и вынул бумагу, подписанную генералом Платоновым. Неизвестно, ускорила ли она дело, но лейтенант начал поглядывать на пассажиров с явным уважением. И все же он ушел в помещение поста, а из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону. Минуты через две он вернулся, протянул Данилову документы и взял под козырек. Шлагбаум подняли, и машина выехала на дорогу. -- Да, -- глубокомысленно изрек Быков, -- проверочка. -- Делать им нечего, -- буркнул Муравьев, вообще не любивший никаких задержек. -- Ты бы помолчал, -- бросил Данилов, -- еще древние говорили: не можешь сказать ничего умного, лучше молчи. -- Так я... -- Именно ты. Когда оперуполномоченный Муравьев врывается в квартиру в пять утра и человека из постели вытягивает -- это как называется? -- Я же для пользы дела. -- И они для пользы. А ты что думал -- для удовольствия? Игорь обиженно замолчал и полез за папиросами. Данилов смотрел на дорогу. Ему редко приходилось выезжать из Москвы. Когда получалось, до войны, раз в два года к отцу на Брянщину, иногда к знакомым на дачу в Переделкино. Вот, пожалуй, и все. Как каждый горожанин, он обостренно чувствовал природу, но, проведя две недели у отца в лесничестве, Иван Александрович начинал тосковать по Москве. Ему не хватало людей, звуков автомобильных гудков за окном. Но, приехав в город, он вспоминал лес и тропинку, сбегающую к озеру, и большие осенние листья, плавающие в воде. Тогда, выбрав время, он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, рассматривая осень. Но сейчас он почти не замечал ничего, кроме тех следов, которые оставила в Подмосковье война. Машина догоняла ее, шла по следам. И это были страшные следы. Они виднелись везде: на дороге, в поле, в лесу. Обгоревшие, вырванные с корнем деревья, глубокие ямы-воронки, которые аккуратно объезжал Быков, и гильзы, много поржавевших гильз. Самые разные -- от маленьких пистолетных до крупных артиллерийских. Вот промелькнул повисший на деревьях обломок фюзеляжа самолета, вон валяется на обочине обгоревший остов машины и еще какое-то перекрученное железо, имевшее раньше назначение и форму. Но могучая сила разрушения смяла ее, затейливо переплела, и теперь никто уже не узнает, чему служил этот непонятный предмет. Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших танков. Они застыли, уронив на броню хищные дула орудий, застыли навсегда, как памятники прошедшим боям. Страшная память страшного времени. Это поле было перекопано обвалившимися окопами, на брустверах цвели немудреные полевые цветы. Танки тоже по трансмиссию заросли травой. Земля залечивала раны. А дорога, стелясь под колеса "эмки", открывала пассажирам все новые и новые картины. Много увидели они за несколько часов пути: сожженые, но уже строящиеся деревни, почти разрушенные маленькие городки. Но не только это видел Данилов. У военной дороги был свой особый быт, своя жизнь, отличная от других. Навстречу "эмке" ехали машины с ранеными, тягачи тащили искалеченную технику, сновали мотоциклисты и штабные бронетранспортеры. Они обгоняли колонны бойцов, далеко растянувшиеся вдоль обочин. Больше часа простояли они у переезда, пропуская составы с закрытой брезентом техникой. Чем дальше они удалялись от Москвы, тем чаще их останавливали военные патрули. Дорогу охраняли. И не только ее, почти через каждый километр в лесу до времени спрятались зенитные пулеметы и пушки. Небо тоже охраняли. Дорога, словно артерия, связывала фронт с Москвой. И она была нужна фронту. Когда проехали километров сорок, Полесов, до сих пор не сказавший ни одного слова, толкнул Быкова в спину: -- Видишь съезд, проселочек? -- Вижу. -- Сворачивай. -- Это еще зачем? -- повернулся Данилов. -- Мы же не железные, Иван Александрович, -- так же спокойно ответил Степан. -- Ладно, только недолго. Машина свернула с дороги и, проехав метров сорок, остановилась. Все вышли. -- Иван Александрович! -- позвал откуда-то Белов. -- Идите сюда, я криничку нашел. Данилов пошел на голос и через несколько шагов увидел, что прямо из земли начинается маленький ручеек, вода его, наполняя деревянную бочку, переливалась из нее в маленький прудик. -- Вода чистая, -- поднял мокрое лицо Сергей, -- и холодная: зубы ломит. Иван Александрович подошел к криничке, снял гимнастерку и с удовольствием опустил руки в ледяную воду. Набрал пригоршню и с наслаждением кинул в ладони разгоряченное лицо. У родника был странный вкус. Вместе с водой в Данилова входила свежесть, и запах травы входил в него, и цветов, и даже неба, которое отражалось в прозрачной воде. И он лег на траву и, прищурив глаза, начал смотреть в это небо и увидел белые, словно ватные, облака. Они то приближались к земле, то вновь поднимались в бесконечную голубизну. Такие облака он видел только в детстве, приезжая на каникулы из города в лесничество к отцу. И мать он вспомнил. Она шла в белоснежном, словно сшитом из облаков, платье, шла по полю и медленно крутила над головой пестрый зонтик. Все это вспомнил он, лежа на траве в нескольких десятках метров от фронтовой дороги. Вспомнил и пожалел, что так рано кончилось детство. И грустно ему стало, и ощущение это, внезапное и острое, затуманило глаза и сладкой тоской сжало сердце. -- Какое сегодня число? -- спросил он Белова. -- Восьмое августа. "Так, -- подумал Данилов, -- все правильно. Сегодня мне сорок два исполнилось". Он сел и начал натягивать гимнастерку. "Сорок два, из них двадцать четыре года в органах. Такие-то дела, брат". Он еще раз поглядел на небо, но теперь оно стало самым обыкновенным. Иван Александрович поправил ремень и зашагал к машине. Он, раздвигая руками кусты, вышел к дороге и с недоумением остановился. На земле, рядом с машиной, была постелена клеенка. Обыкновенная клеенка в цветочек, которой обычно покрывают столы на кухне. На ней на листах бумаги лежала крупно нарезанная копченая колбаса, стояли открытые банки консервов, лежала почищенная селедка, посыпанная лучком. В котелке виднелась картошка. -- Это что же такое? -- удивился Данилов. -- По какому случаю банкет? Ребята молчали, только Быков, как всегда мрачно, сказал: -- Случай имеет место быть, товарищ начальник, замечательный, прямо скажем, случай. Он залез в машину и вынул две бутылки коньяку. Данилов молчал, он все понял. Ребята специально съехали с шоссе, и Сережа Белов нарочно позвал его. И ему стало легко и хорошо. Он хотел сказать что-нибудь строгое, чтобы скрыть смущение, но так ничего и не сказал, просто махнул рукой и опустился на землю. Все расселись, разлили коньяк. -- Иван Александрович, -- Игорь поднял кружку, -- дорогой наш Иван Александрович, мы хотим за вас выпить. -- Счастья вам, -- прогудел Быков. -- Долгих лет, -- добавил Степан. Только один Сережа молчал, глядя на начальника влюбленными глазами. Коньяк огнем прошел по жилам, и сразу стало радостно на душе. Данилов обвел своих ребят чуть увлажненными глазами. -- Вы закусывайте, -- улыбнулся он. -- На масло жмите, а то скажут потом, что я в командировке пьянку организовал. -- Эх вы, -- почти крикнул Белов, -- а подарок-то. -- Точно, -- хлопнул себя по лбу Муравьев. -- Забыли. Он достал чемодан и вынул из него кожаную светлую кобуру. -- Вот, Иван Александрович, это от нас. Данилов взял протянутую кобуру, расстегнул ее, вынул вороненый "вальтер". -- Заряжен, -- предупредил Белов, -- бьет исключительно. Сам пристреливал. На рукоятке пистолета была прикреплена серебряная пластинка с надписью: "И. А. Данилову от товарищей по МУРу 8.08.1942 г.". Данилов расстегнул ремень, снял старую, видавшую виды кобуру, в которой лежал наган. Ему жалко было расставаться с привычным оружием. Как-никак, а этот наган служил ему почти десять лет. Но он все же надел новый пистолет, понимая, что этим он доставляет удовольствие своим ребятам. -- Ну, Быков, наливай еще по одной, -- Иван Александрович протянул кружку. -- Разгонную. Вот что, мои дорогие, -- Данилов поболтал коньяк, внимательно рассматривая коричневатую жидкость, -- спасибо вам за внимание, за подарок, я догадываюсь, откуда он взялся, и это для меня вдвойне дорого. Он помолчал, оглядел всех: -- Мало у нас праздников, вернее, совсем нет их. Но ничего, мы потерпим. Я не знаю, когда придет он на улицу нашу. Знаю только, что праздник этот в дороге и имя ему -- Победа. Доживем ли мы до него? Постараемся, конечно. А теперь давайте о Ване Шарапове вспомним, о дорогом нашем товарище... Данилов задумался, потом выпил содержимое кружки: -- Вот так. Те, кто доживет, за погибших выпьют на празднике нашем. А теперь все. Пора в дорогу. А вторую бутылку спрячьте. Найдем кого надо -- отметим. И снова машина бежала по военному Подмосковью. И снова пассажиры разглядывали следы войны. Опять их останавливали патрули и проверяли документы. Больше часа проторчали они у моста, где молоденький младший лейтенант, начальник переправы, пытался навести порядок. Он кричал тонким, срывающимся голосом, поминутно поправляя очки, хватался за кобуру. Но его никто не слушал. Шоферы всегда слыли народом наглым. А вблизи фронта с ними вообще сладу не было. Они каким-то шестым чувством уловили слабость лейтенанта и теперь делали что хотели. Над мостом стоял гул автомобильных гудков, грохот колес, грубая брань. Данилов неодобрительно поглядывал из окна машины на происходящее. "Что они делают, -- думал он, -- словно нарочно сбивают пробку, а если налетят самолеты? Странно другое: в кабинах некоторых машин сидят командиры, и никто из них не вмешивается". Иван Александрович вышел из машины. За его спиной хлопнула дверца, оперативники следовали за ним. Они медленно шли вдоль колонны машин, и шоферы с удивлением глядели на четырех командиров милиции. Протиснувшись между радиаторами и бортами полуторок и ЗИСов, Данилов наконец добрался до середины моста. Он сразу же понял, в чем дело. Полуторка, доверху груженная какими-то ящиками, столкнулась с прицепом другой машины. Данилов еще раз мысленно выругал начальника переправы, позволившего одновременное двустороннее движение на мосту. А младший лейтенант суетился возле человека с петлицами техника-интенданта и здоровенного шофера в мятой, промасленной гимнастерке. В воздухе висел мат, по разгоряченным лицам спорящих Иван Александрович понял, что дело может дойти до кулаков. -- А ну прекратите, -- почти не повышая голоса, скомандовал он, -- техник-интендант, ко мне! -- Ты кто такой? -- повернулся к нему шофер. -- Ты там пойди... -- Он осекся, увидев ромб в петлицах и орден над карманом гимнастерки. -- Что вы сказали? -- чуть растягивая слова, переспросил Данилов. -- А ну повторите! Рядом с шофером выросла фигура Полесова, он крепко взял его за руку, повернул к себе. -- Отберите у него документы. Я долго вас ждать должен, техник-интендант? -- Я, товарищ... Видимо, тот никак не мог разобраться в знаках различия Данилова и на всякий случай начал именовать его по-армейски: -- Я здесь, товарищ комбриг! -- У вас есть люди? -- Так точно. -- Немедленно пусть расцепят машины. Муравьев, бегом на тот конец моста, остановить движение. Через пятнадцать минут сбившиеся в кучу машины пришли в движение. Включив задние передачи, они медленно съезжали с моста. Грузовик техника-интенданта вытащил на противоположный берег разбитый прицеп. Откуда-то взялись бойцы-регулировщики, занявшие свои посты по обе стороны моста. Быков, пользуясь преимущественным правом, подогнал свою "эмку" прямо к Данилову. Все заняло не больше получаса. -- Ну вот и порядок, -- Данилов открыл дверцу, -- а вы, младший лейтенант, -- повернулся он к начальнику переправы, -- учитесь командовать или уходите служить в банно-прачечный отряд. Ясно? -- Так точно, товарищ комбриг. -- Документы водителя направьте по инстанции. Полесов, передай их младшему лейтенанту -- Приложив руку к козырьку фуражки, Данилов сел в машину. К райцентру они подъехали в сумерках. Еще раз показали документы и, узнав, где находится райотдел НКВД, направились сразу туда. РАЙЦЕНТР. Август -- Вот здесь мы вас разместим, -- начальник раймилиции Плетнев толкнул калитку. В густом палисаднике приткнулся маленький, в два окна, домик. -- Вы не смотрите, что он маленький. Место удобное. Машину во дворе под навесом поставьте. Рядом в соседнем доме взвод истребительного батальона расположен. Телефонная связь с ним есть. Часовой ночью службу несет, так что и за вами приглядывать будут. Бойцов вы можете использовать во время проведения операции. "Молодец, -- подумал Данилов, -- все предусмотрено". Он с симпатией поглядел на этого маленького суетливого человека. -- Второй вход есть. Там калиточка в заборе, в переулочек выходит. Вернее, пустырь там. До войны был переулочек. -- Сильно город пострадал? -- поинтересовался Полесов. -- Говорят, что нет. Я ведь не здешний. Когда немцев прогнали, партизанский отряд, который секретарь райкома партии возглавлял, ушел на запад, задание у них было особое. А начальник милиции вернулся в город. Только не дошел. Нашли его на окраине, у водокачки, убитым. Так полагаем, что немцы. Их здесь первое время было много. Так бежали, что части свои растеряли. Я в Балашихе работал замначальника. Вот меня и сюда. Ну, располагайтесь, располагайтесь. Когда подошли к крыльцу, Плетнев попридержал Данилова за локоть: -- Я там приказал стол накрыть. Чаек и все такое. Так что ужинайте, отдыхайте. -- А вы? -- Не могу, мы с начальником угрозыска на станции операцию проводим. -- Что-нибудь серьезное? -- Нет. Мелочевка. Спекулянты. -- Удачи вам. -- К черту! -- Плетнев крепко пожал руку, пошел к калитке. -- Кстати, -- крикнул он из темноты, -- я участкового вызвал, завтра в восемь он как штык... -- Спасибо. В сенцах дома пахло полынью и еще какой-то травой, названия которой Данилов никак не мог вспомнить. Иван Александрович вошел в маленькую, чисто побеленную комнатку. На стене горела керосиновая лампа под зеленым абажуром. Свет ее был мягок и уютен. "Хорошая комната", -- подумал Данилов и еще раз мысленно поблагодарил Плетнева за заботу. В командировках очень важно, как и где приходилось жить. На столе стоял горячий самовар. -- Чай пить будете? -- спросил Быков. -- Давай, -- Данилов присел к столу. Пока наливали чай, резали хлеб, открывали консервы, Данилов мысленно планировал, что надо сделать завтра. С кем встретиться, куда съездить. Разговор за столом не клеился, все устали. Едва кончили ужинать, начали готовиться ко сну. Иван Александрович сел на кровать, заскрипели пружины, он не успел еще снять гимнастерки, как зазвонил телефон. -- Данилов. -- Товарищ Данилов, Иван Александрович, -- зарокотал в трубке сочный басок, -- тебя лейтенант госбезопасности Орлов потревожил, начальник здешнего райотдела. Мне Виктор Кузьмич приказал тебя срочно в курс дела ввести, так что хочешь не хочешь, а приказ выполнять надо. Жду. -- А как найти твою контору? -- спросил Данилов, принимая полудружескую, полуфамильярную манеру собеседника. -- Искать не придется. На улицу выходи, там тебя мои люди ждут. Цап-царап -- и ко мне в узилище, -- Орлов захохотал. -- Жду. Данилов положил трубку. Молодец Королев, предусмотрел все. Завтра утром он придет в раймилицию, точно зная оперативную обстановку, сложившуюся на сегодняшний день. Иван Александрович подошел к лампе, прикрутил фитиль. -- Кто?.. Это вы, товарищ начальник? -- сонно произнес Белов, приподнимаясь на локте. -- Спи. Спи, -- Данилов, стараясь не шуметь, вышел в сени. Там постоял немного, чтобы глаза привыкли к темноте, и открыл дверцу на улицу. Он никогда не видел так много звезд. Казалось, что их специально зажгли только сегодня. Призрачный свет луны освещал двор, машину, забор в нескольких шагах. На вытоптанной дорожке лежало лунное серебро, и Данилов пошел по нему. Он не успел сделать и двух шагов, как сзади раздался негромкий голос: -- Стой! Он обернулся: из опущенного стекла машины торчал тускло поблескивающий в лунном свете ствол нагана. -- Это я, Быков. Дверцы "эмки" распахнулись, и шофер недовольно спросил: -- Куда едем? -- Никуда. -- А вы что же? -- Я по делам. -- Нет покоя, -- заворчал Быков, -- ни себе, ни людям. -- Ты почему не в доме? -- Так привычнее. Данилов распахнул калитку. Темная улица была пуста. Он огляделся, стараясь в мертвенном свете разглядеть людей Орлова. Нет никого. Но все-таки на улице кто-то был, и Данилов чувствовал это. -- Куда идти? -- спросил он тишину. И она ответила ему: -- Прямо, пожалуйста. -- Из нее возник человек в форме, знаков различия Данилов разглядеть не мог и пошел рядом с ним. Они пересекли пустую рыночную площадь, свернули в переулок. -- Здесь. Дом был приземистый, одноэтажный, сложенный из добротного кирпича. Такие раньше купцы строили под магазины. -- Что в нем размещалось до революции? -- спросил Данилов у провожатого. -- Купец второй гильдии Козьмин проживал. А теперь мы. -- А при немцах? -- Аналогичная организация. "Хорошенькое дело, -- усмехнулся Иван Александрович, -- тоже мне преемственность". Они вошли в полутемный коридор, в глубине которого тускло горела лампочка. Дежурный у входа молча взял под козырек, видимо, его предупредили. Прошли по коридору и очутились в маленькой приемной. За столиками с телефонами сидел сонный сержант госбезопасности. Он неохотно встал и поправил гимнастерку, видимо, ромб сыграл свою магическую роль. Распахнулась дверь, и Данилов шагнул в кабинет. Навстречу ему от стола шел тонкий в талии, плечистый командир, маленькие усики делали его похожим на кого-то, а вот на кого -- Данилов никак не мог вспомнить. -- Вот ты, значит, какой, -- Орлов улыбнулся, обнажив белоснежные зубы, -- мне Королев говорил, да я тебя моложе представлял. Ну, садись, садись. Чаю хочешь? -- Покрепче, а то ты мне сон перебил. -- Ничего, -- Орлов захохотал, -- выспишься еще. Мне приказано было, как приедет, сразу... А для нас приказ -- закон. Тем более майор Королев. -- Капитан... -- Это когда было, а сегодня уже майор и начальник отдела. Так-то. С чего начнем? -- С городом и районом познакомь. -- Смотри, -- Орлов раскрыл на стене карту города, -- райцентр от войны почти не пострадал. Взяли его, считай, без боя, фронт уцелел, правда, немцы его заминировали, но подпольщики взрыв предотвратили. Ну вот смотри. Здесь, -- Орлов провел по карте карандашом, -- размещены подразделения истребильного батальона. Тут два госпиталя. Один армейский тыловой, а второй пересыльный. По всему городу размещаются тылы фронта. Авторемонтные, бронетанковые, артиллерийские мастерские. Ну, конечно, снабженцы, банно-прачечный отряд. На станции продпункт. Ну что еще? Вот здесь, на окраине, пограничники. А здесь, -- лейтенант показал точку, -- сюда лучше без надобности не заезжай. Ну, конечно, если возникнет необходимость, то я помогу. -- Понятно. Какая оперативная обстановка? -- Сложная. Много работы по нашей линии. -- Что именно, если не секрет? -- Есть диверсионные группы. Пара радиостанций работает. Но пока справляемся. Я тебя вот о чем попрошу, если в ходе следствия... -- За это не бойся. Что в районе? -- Колхозы восстанавливаем. Трудно, конечно. Мужчин нет, техники, но уборка идет вовсю. Чем можем, помогаем фронту. -- Что ты думаешь об убийстве? Орлов помолчал, постучал карандашом по столу: -- Сложно это. Ты, конечно, в курсе дела, что убит зимой сорок первого начальник милиции? -- Да, мне Плетнев рассказал. -- Тогда экспертизы не провели, пулей не поинтересовались. Я-то пулю видел. Из нагана он убит был. Немцы в городе недолго стояли, но все равно "новый порядок" навели. И конечно, пособники были. Бургомистр, некто Кравцов, бывший инженер райкомхоза, начальник полиции, тот приезжий, фамилия Музыка, имя Бронислав, и брат его младший, командир "шнелькомандо". -- Это что же такое? -- стараясь не выдать волнения, спросил Данилов. -- Ну, шнель по-немецки значит быстро. Вот они на скорости расстреливали, избивали, нечто вроде зондеркоманды, только русская. -- Как звали второго брата? -- Станислав. -- А где они сейчас? -- Где им быть, с немцами подались. -- Уверен? -- Стопроцентно. -- У тебя их фотографии есть? -- Конечно. -- А ты их самих-то видел когда-нибудь? -- Нет, я же новый, сразу после освобождения назначен. -- Тогда доставай фотографию. -- Сейчас прикажу дело принести, -- Орлов вышел в приемную и минут через десять вернулся с тоненькой папкой. -- Вот, смотри. Данилов раскрыл первый лист дела с грифом "хранить вечно" и увидел приклеенный к тыльной стороне обложки конверт, вынул из него фотографию. Он сразу узнал того, в форме ВОХРа, найденного убитым в Грохольском переулке. Только на снимке он улыбался, и светлые волосы, растрепанные ветром, падали на лоб, и был он похож на самого обыкновенного молодого парня, немного выпившего на праздник и усевшегося фотографироваться. Второй казался старше, и лицо его с неулыбчивыми глазами оставалось серьезным и настороженным. -- Вот этот, -- Орлов показал на старшего, -- начальник полиции, а этот... -- Этот, -- Данилов расстегнул планшет, вынул снимок, сделанный на месте происшествия, -- этот покойник. -- Откуда он у тебя? -- Орлов даже напрягся весь. -- Вот поэтому мы и приехали. -- Ясно. Стало быть, бывший немецкий пособник превратился в обыкновенного уголовника. -- Считай, что так. Что думаешь об убийстве Ерохина? -- Думаю, дело рук этих гадов. -- Кого именно? Орлов замолчал, неопределенно покрутил в воздухе рукой: -- Да понимаешь, по нашим данным, где-то в районе прячется Кравцов, его несколько раз видели, но захватить не сумели. Это первое. Из разговоров со старыми работниками советского аппарата я выяснил, что у Кравцова с Ерохиным были личные счеты. -- То есть? -- А вот так. Ерохин как работник райкома курировал городское хозяйство и несколько раз выступал против Кравцова. Второе. Он в местной газете "Ленинский путь" статью опубликовал. Я ее читал. Принципиально написана. После этого Кравцова с должности сняли и перевели в рядовые инженеры. -- Ну, я думаю... -- А ты не думай, -- зло ответил Орлов, -- чего здесь думать? Кравцов сволочь и немецкий холуй. Может, он с Музыкой в Москве и шуровал. Ну, поехали дальше. ДАНИЛОВ К работе приступили сразу после завтрака. Ровно в восемь часов Данилов был у начальника угрозыска. Начальник, невысокий, немолодой уже человек с двумя шпалами в петлицах, явно робел, увидев людей, приехавших из Москвы, да еще в таких высоких званиях. Он нервно перекладывал бумажки на столе, все время поглядывая на Данилова. Иван Александрович, поняв его состояние, решил сразу перейти к делу: -- С общим положением вещей мы знакомы, товарищ Сомов. Я попрошу познакомить нас с подробностями. -- Значит, так, -- Сомов откашлялся, -- об убийстве Ерохина знаете. Данилов молча кивнул головой. Приехали мы на место, и ничего. Никаких следов. Была бы собака. Так нет ее. Областное управление обещает... -- Об этом потом. Кто первый обнаружил убитого? -- Участковый, старший милиционер Ефимов. -- Он где? -- Ждет в дежурке. -- Пригласите его. -- Сейчас. -- Начальник крутанул ручку телефона. -- Кто? Скажи Ефимову, чтобы ко мне поднялся. Сейчас будет. -- Он положил трубку. -- Я здесь тоже недавно. До этого работал в Ногинске. В комнату вошел высокий бравый милиционер: -- Товарищ начальник, по вашему приказанию... -- Садись, садись, Ефимов, -- Сомов устало махнул рукой. -- Расскажи товарищам, как нашел Ерохина. Ефимов сел. Держался он строго официально. Рассказ начал не сразу, а подумав немного. -- Я ехал в Глуховку... -- Куда? -- спросил Данилов. -- Деревня у нас такая есть -- Глуховка, там правление колхоза. Ехал я туда на лошади. Вдруг вижу -- на дороге вроде велосипед лежит. Я его сразу признал. -- Кого? -- прервал его Данилов. -- Да велосипед, товарищ начальник, заметный он больно... -- Точнее, пожалуйста. -- Да этот велосипед Ерохину как трофей достался, прямо в его квартире немец оставил, вот он им и пользовался, только перекрасил, а краску желтую нашел, другой не было. -- Понятно. -- Ну а потом я его самого увидел. Он словно отдохнуть прилег, голова на траве, крови немного. Ну я, конечно, наган вынул и к роще, да там никого... -- А почему к роще? -- Я так понимаю, товарищ начальник, что Ерохина за старые партизанские дела убили. Тут у нас есть один гад, прячется где-то. -- Ну, об этом потом. Давайте на место съездим. Сегодня здесь ничто не говорило о том, что три дня назад именно на этом месте убили человека. Данилов уже многое узнал о Ерохине. Орлов рассказал, что Ерохин командовал оперативной группой в отряде, отличился в боях, был награжден. Перед самым освобождением города его ранили и после госпиталя демобилизовали вчистую. Он сам попросился в председатели колхоза. Пошел туда не за легкой жизнью. Пошел как истинный большевик на самый тяжелый участок. Следствием установлено: Ерохина вызвали в райком партии. Он сел и поехал. А вот что случилось потом... Дорога была покрыта мягким слоем пыли. Казалось, что кто-то посыпал ее коричневатой мукой. -- Вот здесь, -- сказал участковый, -- тут он и лежал. -- Спасибо, я понял, -- Данилов внимательно огляделся. Ерохин ехал с оружием, у него всегда при себе находился пистолет. Он его даже не вынул. Если бы убитый заметил опасность, то хотя бы кобуру расстегнул. Значит, Ерохина мог убить человек, хорошо ему знакомый и не вызвавший подозрения, либо стреляли из укрытия. Экспертиза показала, что пуля выпущена на расстоянии. Значит, кто-то поджидал Ерохина здесь, у развилки. Данилов еще раз огляделся. А если бы ему понадобилось незаметно подстрелить человека? Сама мысль показалась ему чудовищной. Но все-таки, как бы он поступил? Вот как взять Ерохина, он уже знал точно, а убить? Пожалуй, лучше всего выстрелить из этих кустов. Они ближе всего к дороге, густые, заметить в них человека трудно. Данилов перепрыгнул через кювет, подошел к кустам. Все точно, лучше места не найти. Он присел, аккуратно раздвинул ветви. Орешник рос вокруг крохотной полянки. Отсюда и стрелял преступник. Здесь-то он и поджидал Ерохина. Трава была примята, ветви вокруг поцарапаны и сломаны. Иван Александрович лег и сразу же увидел маленькую рогатину, воткнутую в землю, он достал "вальтер", положил его стволом на соединение сучков. Точно, стреляли отсюда, причем устроился убийца с удобствами. Он приподнялся на колени и начал сантиметр за сантиметром осматривать землю. Убийца был чуть пониже его, лежал долго, вот следы от носков сапог. Устраивался удобнее, упор искал. Лежал, сучил ножками от нетерпения. Сколько же он ждал Ерохина? Данилов опять лег, пошарил в траве. Так, так. А вот еще. Долго ждал: три папироски выкурил. Ну и волновался, конечно. Не без этого. Кто же предупредил-то его, что Ерохин в район собирается? Кто? Теперь зацепочка есть. Ох, есть зацепочка. Надо в колхозе народ потрясти. Всех пощупать. Всех до одного. БЕЛОВ Ему Данилов приказал осмотреть рощу рядом с дорогой. Сергей медленно шел, внимательно разглядывая землю. На память пришел куперовский Следопыт. Ему-то, наверное, многое рассказала бы эта трава. А для него она была книгой, написанной на незнакомом языке. Правда, попадались какие-то обрывки ремней, полусгнившие тряпки. Тот самый мусор войны, который обязательно остается после боев. Но все это уже стало достоянием истории. А ему, младшему оперуполномоченному Белову, необходим какой-нибудь свежий след. Позарез необходим, до слез. Он сначала не заметил его. Тот самый след. И даже чуть не наступил на него. Берестяное лукошко лежало в высокой траве, рядом высыпавшиеся грибы. Сергей застыл, внимательно разглядывая находку. Даже его не очень большой опыт подсказывал, что в такое голодное время человек не бросит просто так полную корзину грибов. Значит, его испугали, и он не только убежал, но и боялся вернуться и подобрать корзинку. Затрещали кусты, к нему шли Муравьев и Ефимов. -- Нашли что-нибудь? -- спросил участковый. -- Вот, -- Сергей указал на корзинку. -- Так, -- Ефимов опустился на колени, начал перебирать грибы. -- А знаете, они свежие, -- поднял он голову, -- им не больше трех дней. -- А вы как это определили? -- недоверчиво спросил Муравьев. -- Вы человек городской, вам узнать трудно, а я в деревне вырос. По червякам, извините за выражение, вот Смотрите. Участковый надломил шляпку. ДАНИЛОВ Он по-хозяйски уселся на стол начальника райугрозыска и оглядел собравшихся. -- Значит, так. Что мы имеем на сегодняшний день? Прежде всего нам известно следующее: Ерохина убил человек незнакомый. Он подкарауливал его, ждал около часа, ну чуть больше. Об этом свидетельствуют три окурка папирос "Беломорканал" с характерным прикусом. Стрелял он из нагана, это тоже известно. Рост его приблизительно 176 -- 178 сантиметров. Далее, убийцу кто-то предупредил, что Ерохин едет в райком. Отработкой этой версии займется Полесов, ну и, конечно, ему Ефимов поможет. Найдена корзинка, плетенная из бересты. Товарищ Ефимов имеет по этому поводу сообщение. -- Да какое тут сообщение, -- смущенно откашлялся участковый, -- я так думаю, что за грибами ходил кто-то из близких деревень, то есть Глуховки и Дарьина. В Глуховке дед живет, Захар Петрович Рогов. Так сказать, народный умелец, он эти корзинки и плетет. -- Сколько лет умельцу? -- с ехидцей спросил Игорь. -- Под восемьдесят. -- Я думаю, что его лучше об отмене крепостного права расспросить. -- Это конечно. -- В голосе Ефимова послышалось неодобрение. -- Он, конечно, про царский режим многое рассказать может, потому что память у него светлая. -- Вот ты, Муравьев, и займешься Роговым. -- Данилов встал. -- Времени терять не будем, начнем сразу же. ПОЛЕСОВ Сначала он увидел печные трубы. Обыкновенные трубы, которые видел сотни раз. Но теперь они казались совсем иными, не такими, как виденные раньше. Были они незащищенно-голые, покрытые черной копотью. Они вытянулись неровной шеренгой, но даже сейчас продолжали делать то, что и было положено им. Почти над каждой вился густой дымок. -- Пожег Глуховку фашист, -- вздохнул Ефимов, -- а какая деревня была. В каждом доме радиоточка, электросвет до полуночи, клуб -- лучший в районе. Чем ближе они подходили к Глуховке, тем явственнее бросались в глаза следы разрушения. Особенно поразил их один дом. Три стены были целы, а четвертая и крыша отсутствовали. И именно эти стены, оклеенные веселенькими розовыми в цветочек обоями, подчеркивали страшное горе, совсем недавно постигшее деревню. Но тем не менее она жила, эта деревня, восставшая из пепла. Подойдя к околице, Полесов и Муравьев увидели землянки, выкопанные рядом с печками, увидели свежеобструганные бревна, лежащие на подворье, увидели квадраты огородов. Глуховка жила. На площади о чем-то неразборчиво бормотал репродуктор, укрепленный на высоком столбе, рядом с ним притулился барак, над входом в который висел красный флаг. -- Правление колхоза и сельсовет, -- объяснил Ефимов. Народу на улицах почти не было. Все, как объяснил участковый, находились в поле на уборке. -- Давайте так сделаем, -- предложил Степан. -- Вы с Муравьевым к нашему деду идите, а я в правление зайду. Степан толкнул дверь, и она заскрипела как немазаное тележное колесо. Согнувшись, он протиснулся в узенький темный тамбур, ощупью нашел ручку второй двери. Она была заперта. С трудом развернувшись, Полесов вышел на улицу. Было уже около двух, и солнце пекло нещадно. Степан расстегнул ворот гимнастерки, снял фуражку. Что же дальше-то делать? Сидеть и ждать? А кто его знает, когда появится колхозное начальство... Тем более участковый сказал, что все в поле. Пойти туда? Конечно, можно. Но надо знать точно куда. Поле-то вон какое. Так и дотемна промотаться можно. Степан еще раз огляделся. То, что раньше называлось деревней Глуховкой, было пустыней. По площади прошла одинокая собака, остановилась, поглядела на незнакомого человека, словно думая, перепадет ли от него какая-нибудь жратва, и, видимо поняв, что ничего путного от него не дождешься, пошла дальше. Положеньице. Зря он отпустил участкового. Ефимов наверняка бы помог найти ему нужных людей. Степан еще раз огляделся и внезапно понял, что он круглый дурак. Трубы-то дымили, значит, печи топят. Он усмехнулся внутренне своей полной беспомощности, которая наступила, едва он пересек границу города, и пошел к ближайшей трубе. У первого двора забора не было, но уже заботливые руки подняли ворота. Они стояли как напоминание о том, что когда-то здесь жили хорошие, крепкие, любящие порядок хозяева. Степан решил войти именно в них, словно отдавая дань уважения тем, кто живет на этом дворе, как будто включился в одну с ними игру. Он толкнул калитку, с удовольствием услышал, как мягко, без скрипа подалась она, и решил, что на этом дворе должны жить люди во всех отношениях степенные. Не успел он войти, как из-за обугленной печи выскочила лохматая собака. Без лая, молча она начала приближаться к Степану. Вид ее не предвещал ничего хорошего. Полесов знал характер таких именно собак. Они молча появлялись и так же молча бросались на человека. -- Приятные дела, -- подумал он, продолжая краем глаза следить за противником, -- не стрелять же мне в нее". И тут Степан увидел прислоненную к воротам штакетину, оружие, вполне пригодное в подобной ситуации. Он взял ее и смело пошел на собаку. -- Ты чего это, товарищ военный, -- окликнул его чей-то голос. Из землянки вылезла старушка в засаленном зеленом ватнике. -- Да я, мамаша... -- Степан так и не успел окончить фразу. Собака прыгнула, но он, увернувшись, сунул ей в пасть штакетину. -- Назад, аспид, пошел вон! -- закричала старуха, схватив хворостину. Собака поджала хвост и с рычанием покинула поле боя. -- Приблудная она, -- извиняющимся голосом сказала старуха, -- мы уж ее и прогнать хотели, да со своими больно уж она ласковая. А чужих, особенно военных, страсть до чего не обожает. Ты уж прости, сынок. -- Да что вы, мамаша. Я зашел спросить, где мне сейчас нового председателя найти. -- Клавдию, что ли... Так это моя дочь. Сейчас время-то сколько? -- Третий час. -- Вот сейчас она аккурат и прибудет. Ты проходи на двор, подожди. -- А если ваша собачка опять со мною пообщаться захочет? -- улыбнулся Степан. -- Иди, иди. Я ее сейчас привяжу. Степан уселся на бревно, закурил. Жара усилилась. Над землей повисло неподвижное солнце. Казалось, что все живое замерло, только кузнечики продолжали свою бесконечную перекличку. Старушка не появлялась. Степану очень хотелось пить, и он мысленно выругал себя, что не спросил, как звать хозяйку. Неудобно же кричать на весь двор: "Эй, мамаша, напиться принеси". А искать ее за кустами -- дело небезопасное. Второй раз с этой приблудной тварью он встречаться не хотел. Полесов вообще не любил собак. И шло это с далеких дней беспризорного детства. В Сибири, где он пацаном шатался по деревням, каждый двор караулили огромные злые волкодавы. Ох, и натерпелся он от них -- страшно подумать. Вот с тех пор он и не любил. Всех. Независимо от породы, размеров и применения. Терпел только служебно-розыскных как неизбежное дополнение работы, да и то при выездах в машине старался сесть как можно дальше. За кустами, которыми порос двор, виднелся на скорую руку сколоченный сарайчик, оттуда слышались характерные звуки, кто-то работал рубанком. И по тому, как медленно потрескивало дерево, как запинался резак, Степан понял, что орудует рубанком человек слабый и неумелый. Он еще раз внимательно огляделся. Чертова собака! И направился к сарайчику. Дощатое сооружение, которое он увидел, меньше всего напоминало сарай. Просто навес, под которым стояли грубые козлы. Старушка сноровисто, хотя и медленно, работала рубанком. -- Хозяйка, -- Степан подошел, погладил доску, -- это не женское дело, давайте я помогу. -- Теперь, товарищ военный, все стало нашим, бабьим делом. Мужики-то на фронте, вот мы... -- Вот и пользуйтесь, пока к вам внаем мужик попал, -- Полесов засмеялся и начал стягивать гимнастерку. -- Спасибо тебе, сынок, я пойду пока обед погляжу, скоро Клавдия придет. Степан удобно уложил доску, проверил ногтем резец. Ничего, работать можно, он вытер вспотевшие ладони и взял рубанок. Вжик -- пошла первая стружка, желтоватая, ровно загибающаяся кольцом. Вжик -- и сразу же терпко запахло смолой и деревом, и доска, по которой спешил резец, обнажила коричневатые прожилки и темные кружки сучков. Степан работал ровно. Эх, давно уже не занимался этим делом. Бывший кузнец-деповец, надел он несколько лет назад милицейскую форму, а руки все равно скучали по труду, просили его. Прислушиваясь, как с непривычки немного ноют мышцы, Степан подумал, что хорошо бы после войны уволиться и опять пойти в депо. А память подсказала рукам великую автоматику движений, и рубанок шел ровно и быстро. Он не замечал жары, мокрой майки, прилипшей к спине. Он был весь поглощен давно забытым процессов созидания, единственным, дающим человеку счастье. -- Где же ты, мама, такого работника нашла? -- раздался у него за спиной звучный женский голос. Степан обернулся, вытирая тыльной стороной ладони потное лицо. Высокая стройная женщина в выгоревшем на солнце сарафане, белозубо улыбаясь, протягивала ему руку. Он увидел большие светлые глаза, особенно большие на загорелом лице, отливающие бронзой волосы, собранные в тяжелый пучок на затылке. -- Да вот, -- он положил протянутую руку, -- помог вашей мамаше немного. -- Спасибо. Только вы сначала скажите, откуда такие помощники берутся? Степан расстегнул нагрудный карман гимнастерки, вынул удостоверение. Женщина внимательно прочитала его. -- Из Москвы, значит. -- Оттуда, Клавдия... -- Михайловна. -- Вот и познакомились. Вы мне за труды праведные водички бы помыться дали. -- Пойдемте, полью. Ледяная колодезная вода обожгла разгоряченные работой плечи. Степан вымылся по пояс, крепко вытерся грубым полотенцем, надел гимнастерку. Он заметил, как женщина уважительно поглядела на орден, на шпалы в петлицах, и ему стало приятно. -- Я к вам, Клавдия Михайловна, по делу. -- Что за судьба у меня такая, -- она опять улыбнулась, -- такой мужчина видный -- и по делам. -- Жизнь такая, Клавдия Михайловна, -- ответил Степан, а про себя подумал, что хорошо бы приехать к ней просто так, без всяких дел, помочь поставить дом, рыбы половить, а вечером гулять с такой вот Клавдией по пахнущему травой полю, обнимать ее упругие плечи. -- Вы, Степан Андреевич, по поводу убийства к нам приехали? -- Точно, Клавдия Михайловна. Хочу у вас спросить, как Ерохин узнал, что его в райцентр вызывают? -- Да очень просто. Я в правлении была. Я же в одном лице и зам, и агроном, и парторг. Позвонил по телефону Аникушкин, заворг, и просил передать, что Ерохина вызывают. Вот и все. -- Ну хорошо. Позвонил, передал, а вы что же? -- Я сразу к Ерохину пошла и передала ему. Он собираться стал, вывел велосипед и поехал. -- Сразу в район? -- Нет, мы с ним еще в правлении с час-два документы подбирали. Ну а потом он уж и поехал. -- А кто еще знал о вызове? -- Да никто. Люди в поле были. Клавдия подумала, а потом отрицательно покачала головой: -- Нет, никто. -- Дела... -- Степан задумался. Все вроде совпадало. Убийца ждал Ерохина около часа. Значит, его предупредили сразу же, и он... Стоп. Конечно, он шел из райцентра. Точно, оттуда. Иначе бы он застрелил председателя сразу по выезде из деревни, в лесу. -- Спасибо, Клавдия Михайловна. -- Степан встал, стряхнул с брюк приставшую стружку. -- Спасибо, я, пожалуй, пойду. -- Да куда же вы, Степан Андреевич? Так не годится. Из нашего колхоза гости голодными не уходят. Чем богаты... Степан взглянул на нее и словно утонул в ее огромных глазах. Нет, не мог он так просто уйти от нее. -- Ну что, пошли к столу? -- улыбнулась женщина. -- Пошли. МУРАВЬЕВ Ну и дедок. Вот это старикашечка. Ничего себе восемьдесят лет. Да он покрепче его, Игоря, будет. Вон лапища какая загорелая, жилы, словно канатики, перевились. Да, такой этакими вот пальцами пятак согнет. Старик сидел за столом, на них поглядывал хитровато, будто спрашивал: зачем пожаловали, граждане дорогие? -- Ты чего, Ефимов, пришел? А? Какая такая у тебя во мне надобность? И молодого человека привел. Никак, в острог меня засадить хотите, дорогие милицейские товарищи? -- Ты скажешь, -- участковый сел на лавку, -- тоже шутник. -- Так зачем же? Дело какое али в гости? -- Считай, что в гости. -- А раз в гости, то иди к шкафчику, лафитнички бери. А я мигом. Старик вышел в сени. Игорь внимательно оглядел избу. Вернее, не избу, а так, наскоро вокруг печки сколоченную комнату. -- Зачем лафитнички? -- Самогон пить будем, -- ответил Ефимов, расставляя на столе рюмки. -- Да ты что, в такую-то жару, на работе... -- Иначе разговора не получится, я этого деда распрекрасно знаю, характер его изучил лучше, чем Уголовный кодекс. Занятный старикашка. Между прочим, партизанский связной. В сенях загремело ведро, появился хозяин с литровой металлической фляжкой: -- Ну, т