оварищи милицейские, садитесь. Он быстро разлил желтоватую, резко отдающую сивухой жидкость по стопкам. -- С богом, -- хозяин опрокинул водку куда-то в бороду. "Вот это да, -- подумал Игорь, -- ну и дед", -- и тоже одним махом выпил свою. Самогон отвратительно отдавал керосином, был теплый и очень крепкий. Закуски не было, чтобы перебить его вкус, Муравьев достал папиросы. Закурили. -- Ну, милицейские товарищи, -- хитро прищурился хозяин, -- какая во мне нужда? -- Ты, Кузьмич, -- спросил Ефимов, -- среди других свою корзинку узнать можешь? -- А то как же. Очень даже просто. Я, донышко когда плету, обязательно крест накладываю. А зачем тебе мои корзины-то? -- Нашли мы одну, вроде твоя. -- Это какая, эта, что ли? -- Она самая. -- И точно моя, я ее совсем недавно сделал. -- А кому, не помнишь? -- Ну как же, Видинеевым из Дарьина. Видишь, ручка немецкой проволокой синей обкручена, это их Витька сделал. -- Семья-то у них большая? -- У Видинеевых-то? Нет. Витька-пацан, невестка и сама старуха. А зачем они тебе? -- Дело, Кузьмич, у нас к ним срочное, безотлагательное дело. У правления их ждал Полесов. -- Ну, что у тебя? -- спросил он. -- Вроде нашли. -- А у тебя? -- Глухо. -- Иди докладывай. -- Пошли. Они опять с трудом протиснулись в тамбур и попали в маленькую комнату правления. Степан подошел к телефону, висевшему на стене, закрутил ручку. В трубке что-то шумело, слышались отдельные разряды. Наконец женский голос ответил: "Город". Степан назвал номер райотдела и попросил соединить его с Даниловым. Они с Игорем по очереди условными выражениями доложили о результатах. -- В Дарьино я приеду сам через час, -- сказал Данилов. Степан повесил трубку, посмотрел на Игоря: -- Далеко до Дарьина? -- Надо у Ефимова спросить. Игорь высунулся в окно и позвал участкового: -- Ефимов, до Дарьина далеко? Участковый, подумав, ответил: -- Если лесом напрямки -- минут двадцать, а по дороге -- так час с гаком. Они не успели еще дойти до околицы Глухова, как их догнала полуторка, переделанная под автобус. -- Наша, -- обрадовался Ефимов, -- райотдельская. Машина притормозила. Из кабины высунулся молодой светловолосый парень: -- Далече, Ефимов? -- В Дарьино. Ты бы нас подбросил, Копытин. Со мной товарищи из Москвы, а по такой жаре пехом взмокнешь. -- Садитесь. Что ж, день пока начинался неплохо. Нашли хозяев корзины, теперь вот автобус подвернулся. Сложив все это вместе, Игорь твердо решил, что и в Дарьине их ожидает удача. Копытин высадил их у околицы, и машина, нещадно гремя, скрылась в клубах пыли. Дарьино, в отличие от Глуховки, совершенно не пострадало. Дома стояли так, как им и было положено. Война пожалела деревню. Казалось, что она и не заходила в эти места. -- Н-да, -- сказал Муравьев, -- у меня создалось впечатление, что мы попали в рай. -- Вроде того, -- отозвался Ефимов, -- лучшая деревня на моем участке. Видите, вон там дом под шифером. Там Видинеевы живут. Вы идите туда, а я зайду к бойцам-ястребкам, их в деревне двое, что-нибудь насчет обеда соображу, а то от голоду сил никаких нет. -- Вот это дело, -- обрадовался Игорь, -- а то вечер на носу, а мы голодные. Степан молчал. Он пообедал у председателя, и теперь ему почему-то неудобно было говорить об этом. -- Пошли к Видинеевым, поговорим со старушкой. Они разошлись по пыльной деревенской улице. Жара постепенно спала, пахло зеленью и рекой. У видинеевского дома Степан остановился, прислушался. Вроде собак не было. -- Пошли. На крыльце сидел белобрысый паренек и немецким штыком-тесаком стругал палку. Он поднял глаза на вошедших, продолжая так же яростно кромсать здоровую орешину. -- Ты Витька? -- спросил Игорь. -- Витька, -- ответил мальчик. -- Ну, тогда здравствуй. -- Здравствуйте, дяденьки. Вы из милиции? -- Точно. -- А зачем к нам? -- Да вот корзинку нашли в лесу вашу, -- Игорь протянул Витьке лукошко, -- занести решили. -- Ой, и впрямь наша. Ее бабуня потеряла. -- А где она? -- До соседа подалась, скоро будет. Вы подождите. Это у вас парабеллум, дяденька? Да? У меня два таких было, да дяденька Ефимов отобрал. -- Где же ты их взял? -- А их по весне много на полях находили. И наганы, и автоматы. Немцы покидали. -- Витька встал, начал собирать стружки. -- Я за молоком пойду, а вы подождите бабуню, она скоро. В углу двора за кустами малины (прямо даже не верилось, что такое может быть) лежали бревна с истлевшей корой. -- Пошли покурим, -- сказал Степан, -- а то день уж больно колготный, ноги гудят прямо. Сели на бревна, закурили. -- Понимаешь, Игорь, -- Степан глубоко затянулся, папироса затрещала, -- странная история получается. Выходит так, что о поездке Ерохина в райцентр никто не знал. -- Так уж и никто? -- Знала только парторг, она же зам Ерохина. -- Ты же знаешь, -- Игорь устроился поудобнее, вытянул ноги, -- ты же знаешь, -- повторил он, -- что в такой ситуации никому верить нельзя. -- Да что ты говоришь? -- Степан удивленно посмотрел на Муравьева. -- Ты как ребенок, наоборот, надо верить, только, конечно, проверять все необходимо. Но тут случай иной... Где-то вдали на деревенской улице раздался грохот мотоцикла. -- Вон, -- усмехнулся Игорь, -- бабка Видинеева едет. А звук мотора все приближался и приближался и наконец остановился у дома. -- Смотри-ка, -- засмеялся Степан, -- и точно, бабка приехала. Он выглянул из-за кустов. У ворот стоял армейский мотоцикл. За рулем, положив автомат на колени, сидел боец без пилотки, из коляски, расстегивая кобуру, вылезал командир, петлиц его Степан не разглядел. Но в позе бойца, который глядел на дом, и в движениях командира Полесов вдруг почувствовал еще не осознанную опасность. А командир уже приближался к воротам. -- Игорь, -- скомандовал Полесов и выдернул пистолет. Муравьев понял все сразу. Он быстро переместился ближе к дому, оставляя солнце за спиной. Военный подошел к крыльцу и уже занес ногу на первую ступеньку. -- Руки, -- тихо скомандовал Игорь, -- руки вверх! Командир дернулся и чуть обернулся, рука неохотно отползла от кобуры. -- В чем дело? -- Кто вы такой? -- Игорь внимательно следил за неизвестным. -- Я помощник коменданта, нам сообщили, что в этом доме скрывается дезертир. -- Командир повернулся лицом к Игорю. -- Кто вам позволил... -- Об этом после. Документы. -- Пожалуйста, -- лениво произнес старший лейтенант и сунул руку в карман галифе. И тут Игорь понял, что у него там второй пистолет. Старший лейтенант резко рванул руку, и Игорь, падая, выстрелил. Два выстрела слились в один. Им ответила длинная автоматная очередь, и взревел мотор мотоцикла. Старший лейтенант лежал, отброшенный к стене тяжелой пулей парабеллума, глядя перед собой остановившимися глазами, из угла рта на гимнастерку сбегала тоненькая струйка крови. Все это промелькнуло перед глазами Игоря стремительно, как кинокадр. "Готов", -- понял он и бросился к воротам. Степан, положив ствол нагана на изгиб локтя, целился в мчавшегося по улице мотоциклиста. Муравьев вскинул пистолет, тоже ловя на мушку широкую согнувшуюся спину... Наперерез машине выскочил Ефимов и два бойца-ястребка с винтовками. Мотоциклист рванул машину к обочине, стараясь выскочить на поле. Глухо ударил винтовочный выстрел. Над мотоциклом взметнулся клуб голубого огня. Водитель, выброшенный взрывом из седла, нелепо расставив руки, объятый пламенем, пролетел несколько метров и упал в траву. Когда Игорь и Полесов подбежали к месту взрыва, Ефимов уже сбил пламя с одежды мотоциклиста. Муравьев увидел сгоревшие волосы, черное, обуглившееся лицо и отвернулся. -- Живой, -- поднял голову Ефимов, -- дышит. Боец по шине стрелял, а попал в бак с бензином. У околицы в клубах пыли появилась "эмка". Это ехал Данилов. ДАНИЛОВ -- Так, -- сказал он, оглядевшись, -- атака слонов под Фермопилами. Живой? -- Он кивнул на мотоциклиста. -- Пока. -- Срочно в машину. Полесов с ним. В город в больницу. Потом обратно. Срочно. Видинеева жива? -- Все в порядке, -- ответил Игорь, -- там, во дворе, еще один лежит. -- Научились стрелять, -- выругался Данилов, -- мне не трупы нужны, а свидетели. -- Так ситуация... -- Догадываюсь. Машинку новую не терпелось опробовать... -- Иван Александрович... -- Я сорок два года Иван Александрович, а толку-то. Веди. Они подошли к видинеевскому дому. У забора, прижав к себе Витьку, стояла старушка. Она с ужасом поглядела на Данилова. Данилов вошел во двор, долго рассматривал убитого, словно пытаясь вспомнить, где видел это лицо. Нет, он просто был похож на всех покойников. А их много видел Иван Александрович на своем веку. Смерть делает всех людей похожими. Лицо покрывает синевой, обостряет черты. -- Обыскать, -- повернулся он к Белову, -- внимательно только, а потом в машину и в город. Где хозяйка? -- Вон она, -- кивнул Муравьев в сторону старушки. -- Так, -- Данилов подошел к Видинеевой. -- Вас как зовут? Ага. А меня Иван Александрович. Этот человек, -- он показал на убитого, -- хотел вас застрелить. -- Меня-то за что? -- А вот из-за этой корзинки. -- Не знаю, ничего не видела, -- Видинеева закрестилась. -- Да вы погодите, Анна Федоровна, погодите. Если вы не скажете, кого видели в лесу в день убийства Ерохина, я не могу ручаться ни за вашу жизнь, ни за жизнь ваших близких. -- Ишь ты как. Ты милиция. Ты власть Советская... Ты меня и защищай. А то немец измывался, а теперь свои... -- Да вы погодите, вы только скажите, о чем он с вами говорил? -- устало, словно нехотя спросил Данилов. -- А о чем мне с кровопийцами говорить? С жиганьим отродьем, -- старуха плюнула. -- Он мимо прошел, а я в кусты схоронилась. -- Правильно, вы его не узнали. -- Я! Да я его рожу гадкую всю жизнь помнить буду. Он у немцев в городе бургомистром был. -- Ну вот видите, мы и договорились. Сейчас ваши показания запишут, и все. Игорь! -- позвал Данилов. -- Иван Александрович, вот поглядите, -- Белов протянул Данилову командирскую книжку убитого. Данилов взял ее, раскрыл. Фамилия: Ивановский. Имя: Сергей. Отчество: Дмитриевич. Воинское звание: старший лейтенант. Так как же это произошло? Все, начиная с их приезда, кончая перестрелкой в Дарьине? Уж слишком быстро. Просто неестественно быстро. Создавалось впечатление, что кто-то специально следил за ними. Данилову даже не по себе стало. Казалось, что этот "кто-то" сейчас из темноты улицы смотрит в открытое окно. Нет, исключено. Но факт остается фактом. О поездке Ерохина в город узнали и о старухе Видинеевой тоже. Информация была получена быстро. Двое преступников угнали военный мотоцикл, который раззява-связист оставил на улице. Неужели это Кравцов? Но для того чтобы руководить группой, он должен скрываться в городе. А это же нелогично. Не может человек, хорошо известный в районе, скрываться там, где его каждый знает. Нет, не может. Но ведь именно его видели на месте убийства. Погоди, погоди, давай-ка вспомним показания Видинеевой. "Я услышала выстрел, очень испугалась и легла на землю, и тут мимо меня пробежал человек, в котором я узнала бывшего работника райисполкома, а потом немецкого бургомистра". На вопрос Муравьева, сколько времени прошло между встречей и выстрелом, Видинеева ответила, что минуты две. Не получается, от места засады до опушки быстрым шагом минут пятнадцать. Значит, не Кравцов стрелял в Ерохина. Он был на месте убийства, но стрелял другой. У убитого "старшего лейтенанта" обнаружили пистолет ТТ Ивановского и его документы. Кроме того, в кармане у него находился пистолет "манлихер". Видимо, в Ерохина стрелял не он. Значит, есть еще третий. Он скрывается в городе, он и убил Ерохина, и он, безусловно, руководит бандой. Теперь необходимо найти Кравцова. Непонятная с ним история приключилась. Посмотрим, главное теперь -- Кравцов. Врач сказал, что "мотоциклист" в очень тяжелом положении, но обещал сделать все, что в его силах. А когда раненый сможет давать показания и будет ли давать их вообще? Нет, надо искать Кравцова. Кстати, его жена живет в городе. Где же ее адрес? Ах, вот он: Первомайская, двадцать шесть. Ребята спят, взять, что ли, кого-нибудь с собой? Не стоит будить, возьму Быкова. В сенях послышались шаги. Данилов зажег фонарь. -- Кто там? -- Я, товарищ начальник, -- вошел Быков, жмурясь в ослепительном луче света. -- Вам из Москвы телеграмма. "НАЧАЛЬНИКУ ОПЕРАТИВНОЙ ГРУППЫ МУРа. СРОЧНО. ДАНИЛОВУ С П Е Ц С О О Б Щ Е Н И Е 4 августа сего года работниками отделения Муштакова в районе Тишинского рынка был обнаружен Шустер Владимир Григорьевич, он же Володя Гомельский. Из-за ошибки оперуполномоченного Петрова разыскиваемый ушел из-под наблюдения. По нашим данным, Шустер В. Г. часто появляется на рынке и в прилегающих ему переулках, занимаясь спекуляцией драгоценностями. Предлагаю вести разработку Шустера параллельно с оперативными мероприятиями в райцентре, для сего откомандировать в Москву одного из работников вашей группы. Начальник МУРа". ДАНИЛОВ И КРАВЦОВА -- Вы врываетесь ко мне ночью, и меня никто не может защитить. Я осталась за чертой. Всю жизнь я учила детей гражданственности, объясняла им Советскую Конституцию, а теперь я за чертой. Законы общества не распространяются на меня. -- Я пришел к вам ночью, нарушив правовые нормы. Я вообще не должен был приходить. -- Так зачем же вы пришли? -- Для того, чтобы не вызывать вас в райотдел. Для того, чтобы никто не знал о нашем разговоре. -- Что вам надо? -- Где ваш муж? -- Не знаю. -- Вы лжете. Обманывая меня, вы сами ставите себя за черту. -- Я не знаю. -- Вы учите Конституции, но нарушаете ее основное положение, скрываете врага общества. -- Он не враг. -- Кравцов служил у немцев бургомистром. Не так ли? -- Он выполнял задание райкома... -- Я это уже слышал, но почему же об этом никто не знает?! -- Он спас город от взрыва, он... -- Это эмоции, а мне нужны факты. -- Он ранен кулаками, воевал с белофиннами. -- Прошлое. -- Вы не имеете права так говорить со мной. -- Имею. Мне его дала все та же Конституция. -- Он выполнял задание... -- Послушайте меня. Вашего мужа перед войной исключили из партии. -- Он мне сказал, что его восстановил подпольный райком. -- Факты. -- У нас во время оккупации был Васильев. -- Секретарь райкома? -- Да. -- Это он сказал? -- Да. -- Факты, где факты? -- Отряд ушел, я не знаю, почему они не сообщили о муже. -- Кто знал о его связи с отрядом? -- Начальник НКВД и Васильев. -- Ваш муж подозревается в убийстве Ерохина. -- Этого не может быть! -- Все может быть, особенно сейчас. Почему он прячется? -- Он боится, вы же сами знаете, чего боятся люди. -- Я знаю. Но я знаю и другое, честному человеку нечего прятаться: правда всегда найдет дорогу. И помните, что если он большевик, вернее, опять стал им, то ему незачем прятаться. Я ухожу и прошу передать ему, что если он большевик, то он сам найдет меня. Найдет и расскажет об убийстве Ерохина. ПОЛЕСОВ Врач вышел. И они остались втроем: "мотоциклист", весь забинтованный, похожий на белую тряпичную куклу, сестра и он. Окно в палате было раскрыто, и поэтому горела синяя лампочка. В свете ее особенно резко выделялась обмотанная бинтами голова. После операции, когда хирург пообещал Данилову, что "мотоциклист" жить будет, Иван Александрович приказал Полесову остаться. Во-первых, для безопасности задержанного, во-вторых, надеясь на то, что в бреду раненый скажет что-то важное для следствия. В палате было тихо, только раненый дышал тяжело, через силу. Казалось, что работает старая, изношенная паровая машина. Степан даже представил ее мысленно: текущие трубки, разработанный сухопарник, разношенные цилиндры. Точно такая стояла у них в техникуме когда-то. На ней практиковалось несколько поколений будущих специалистов по ремонту подвижного состава. И вдруг он поймал себя на мысли, что не думает о задержанном как о человеке, и это сравнение с паровой машиной в другой ситуации никогда бы у него не возникло. Он не жалел "мотоциклиста", он думал только об одном: как вытянуть из него показания. И он сам внутренне подивился своей жестокости и равнодушию. И даже постарался представить его среди дорогих и близких ему, Степану, людей. Но так и не смог. Он видел только вскинутый автомат, потную челку, упавшую на лоб, и прищуренные пустые глаза. Сама жизнь лишила его всего человеческого. Он сам сделал выбор, став за черту. А за ней для Степана находились только враги. И если до войны он понимал, что многих можно спасти и перевоспитать -- ярким примером тому служил Мишка Костров, -- то те, кто остался за чертой в самое трудное для страны время, сами вынесли себе приговор. И разговор с ними должен быть коротким. Время тянулось бесконечно. Но именно это однообразие успокаивало его, и Полесов постепенно начал думать о вещах приятных. Он вспомнил Клавдию и ее сильные ловкие руки, накрывавшие на стол. Он пытался вспомнить, о чем они говорили за столом, но так и не смог восстановить в памяти весь разговор, но главное он помнил. Они все-таки договорились встретиться. Степан сказал, что позвонит ей утром и уточнит время. Конечно, он может сказать Данилову, что надо еще раз сходить в Глуховку, поговорить с людьми, посмотреть. Но сама ложь претила ему, и он решил просто объяснить Ивану Александровичу все как есть, без уверток и глупой выдумки. Он поймет его, наверняка поймет. Раненый застонал, сначала тихо, потом громче, заскрежетал зубами. Белый кокон бинтов зашевелился. Степан тронул сестру за руку. -- Ничего, -- прошептала она, -- так бывает, так часто бывает, почти всегда. И снова наступила тишина, и снова остановилось время. -- Витя, -- внятно и отчетливо произнес чей-то голос. Полесов даже обернулся, но потом понял. И снова тишина. -- Я туда не доеду, -- сказал раненый звучно, -- у меня бензина не хватит. -- Он застонал и затих. -- Бредит, -- шепнула сестра, -- он теперь все время будет бредить, я их много, обожженных, видела. А раненый продолжал стонать, ругаясь матом витиевато и грязно, и Степан уловил уже несколько блатных словечек, которые обычно употребляют профессионалы, и понял, что "мотоциклист", как говорит Данилов, "самый сладкий их клиент". Степан даже сел ближе, наклонился над ним, но тот заскрипел зубами и затих. -- Сейчас я ему укол сделаю. -- Сестра встала, загремела чем-то в темноте. -- Пусть поспит спокойно. Ему сейчас главное -- покой. -- Вы здесь начальник, -- улыбнулся Степан, -- вам видней. -- Вот скажите мне, -- после паузы спросила сестра, -- мы его вылечим, выходим, дорогих лекарств на него уйдет массу, то есть отнимем их от раненых бойцов, а дальше? -- Что дальше? -- Ну вот, к примеру, мы бойца лечим или командира. Он за Родину пострадал. Встанет на ноги и в бой. А этот куда? К стенке? Так зачем же его лечить? Только для того, чтобы он показания дал? Так, что ли? -- Нет, не так. Мы еще не знаем, кто он. А может, он случайно попал в банду. Вылечим, выясним. -- Ну а если случайно? -- Это суд решит. Наше дело следствию материалы представить. Так сколько он спать будет? -- Я думаю, до утра. -- Тогда я пойду. Степан вышел из палаты в темный коридор. Больница спала тяжелым, нездоровым сном. Осторожно, стараясь не стучать сапогами, прошел он мимо дремлющей у столика дежурной медсестры и спустился на первый этаж в прихожую, залитую синим светом. Здесь уже можно было закурить, и Степан достал папиросы, чиркнул спичкой. Из синего мрака выдвинулась фигура милиционера. -- Это вы, товарищ начальник? -- Я. Ты что, один здесь? -- Нет, у палаты второй дежурит. -- Молодцы, а я его и не заметил. -- Служба. -- Где телефон? -- Вот здесь, на столике. Степан подошел, поднял трубку. Минуты две она молчала, наконец женский голос ответил: "Город". Полесов положил трубку, так и не назвав номера. Произошло что-то необъяснимое. Он пока и сам не мог догадаться, что именно. Но это слово! Обычный отзыв телефонистки на коммутаторе: "Город!" Он звонил Данилову из Глуховки, и ему ответили: "Город". Заворг звонил Ерохину, и ему тоже ответили: "Город". Значит, был третий человек, слышавший все эти разговоры. И он сидел на коммутаторе. Так-так. Неужели он нашел? Третий слушал и передавал четвертому. А тот... Вот на него-то и надо выходить через девицу с коммутатора. И как он раньше не догадался? Ах, идиот, идиот! Степан аж зубами заскрипел. -- Вы что, товарищ начальник? -- спросил дежурный. -- Ничего. -- Степан потянулся к телефону, потом отдернул руку. -- Ничего. Вот что, ты знаешь, где мы разместились? -- Так точно. -- Дуй туда, то есть пусть ко мне сюда бегут. Понял? Скажи: важно это очень. -- А как же?.. -- Я пока здесь побуду. Беги. Он еще не верил сам, что нашел искомое. Слишком все это просто получается. Но ведь тот, кого они ищут уже третий месяц, человек неглупый. Ох какой неглупый. Умный он и коварный. Поэтому и нашел самый простой, а вместе с тем невероятно необычный канал связи. Нет, не только связи, но и информации. Его ищут, шлю телефонограммы, а те сами к нему приходят. Нет, этот противник не хуже покойного Широкова. Степан, забывшись, нервно мерил шагами вестибюль больницы. Но чего они там, почему так долго не идут? И вдруг он поймал себя на том, что думать об этом начал настороженно, будто кто-то сможет подслушать его мысли. Полесову даже не по себе стало. Минут через двадцать распахнулась дверь и вбежал Сережа Белов. -- Где Данилов? -- Не знаю, ушел куда-то с Быковым. -- А Муравьев? Сережа пожал плечами. -- Вот что, Белов, -- Степан вплотную приблизил лицо, -- по-моему, я нашел связника, надо его установить. -- Я слушаю вас. -- Нет, пойдем вместе. Только вместе. -- Товарищ, -- Полесов повернулся к милиционеру, -- нам в Москву позвонить надо срочно, где у вас телефонный узел? -- На Коминтерна, это сразу за площадью, я бы вас проводил... -- Ничего, вы только объясните, как добраться побыстрее. -- Вы из больницы выйдете и направо, потом мимо каменного дома. Правда, темно сейчас, это мы, здешние, все помним. -- Мы найдем. Если меня будут искать, скажите, куда пошел. -- Есть, товарищ начальник. Даже после синего полумрака прихожей темнота ослепляла. Она накрыла город плотным покрывалом без проблесков и звезд. Они шли по улице, иногда светя под ногами тонкими лучами карманных фонарей. Шаги их гулко отдавались на деревянных тротуарах. По дороге Степан рассказал Белову о своих подозрениях. Решение было принято одно: сегодня же, прямо ночью проверить тех, кто работал на коммутаторе шестого августа и вчера. О том, что должно это дать розыску, Полесов не думал. За время работы в милиции он приучил себя точно придерживаться первоначального этапа версии. Излишняя фантазия всегда ведет к горечи разочарований. А их у него случалось достаточно. Сейчас ему нужно было, чтобы совпали два дежурства одного и того же человека. Вот только после этого он вправе выстраивать дальше цепочку предположений. Они долго блуждали по темным улицам вокруг площади, мысленно кляня безлюдность ночного города. Наконец совершенно случайно Белов заметил узкую полоску света, лежащую на крыльце. -- Степан Андреевич, я пойду спрошу, -- сказал он, -- а то мы так до утра здесь лазить будем. Сергей поднялся по ступенькам, толкнул дверь, она оказалась открытой. Полесов шагнул за ним. Они еще не успели даже войти в дом, как в маленьком, ярко освещенном тамбуре появился человек в форменной тужурке НКС, перетянутой ремнем с кобурой. -- Вам кого? Глаза человека смотрели настороженно, рука лежала на кобуре. -- Мы из милиции, -- Полесов достал удостоверение, -- ищем телефонный узел. -- Он здесь находится, я его начальник. -- Нам бы хотелось поговорить с вами. -- Пойдемте. Они вошли в большую комнату, заставленную огромными рамами с проводами, в центре ее блестела лаком и медью старая панель коммутатора, над ней горела маленькая лампочка. Какая-то женщина с полукружьем наушников на голове пристроила к свету растрепанную книжку. Она на секунду повернула голову, но тут загорелся красный глазок. -- Город. Соединяю. Что-то щелкнуло, и в металлическое кольцо плотно вошел штекер на гибком шнуре. Вслед за начальником оперативники миновали зал и вошли в маленькую комнату с небольшим телефонным пультом и письменным столом в углу. -- Мой кабинет, -- словно извиняясь, сказал начальник. -- Ничего. -- Степан присел на край стола, -- вы партийный, товарищ?.. -- Макаров Павел Сергеевич... Да, с двадцать четвертого. -- Дело у нас такое, секретное дело. О нашем разговоре никто не должен знать. -- Я понимаю, органы и все такое. -- Правильно понимаете. Так вот что нам скажите. У вас есть график дежурств сотрудников? -- Кто вас интересует? Монтеры? Техники? -- Нет, телефонистки. -- Конечно. Они как раз работают строго по графику. Правда, бывают замены, но редко. -- А график далеко? -- Не очень, как раз за вашей спиной. Степан обернулся. На стене был прикреплен разграфленный кусок ватмана. -- Этот? -- Он. -- Кто дежурил у вас утром шестого августа? Начальник узла связи чуть прищурил глаза, приглядываясь. -- Дробышева Нина. Нина Васильевна. -- А сегодня, вернее -- вчера в шестнадцать часов. -- Она тоже. -- Ага, -- Степан сжал кулаки так, что ногти больно впились в ладонь. -- Так. Что вы о ней сказать можете? -- А что сказать. Женщина она молодая, видная из себя. Незамужняя. Вроде ничего за ней плохого не замечали. -- Что она при немцах делала? -- Да вроде ничего, как и все, дома пряталась. Ну, конечно, поговаривают, мол, с военными она крутит. Да кто ее судить-то может! Незамужняя, живет одна. -- Давно она в городе? -- Нет. Перед самой войной приехала. -- Откуда? -- С Украины. Точно не помню. Если надо, я могу личное дело посмотреть. -- Не надо. Степан помолчал. Его начали уже настораживать совпадения. Как профессионал, он давно уже четко уяснил, что, чем больше случайных совпадений, тем меньше вероятность надежности версии. А здесь как-то все на Украине замыкается. И Гоппе, и Володя Гомельский. -- Вы не могли бы ее нам внешне описать? -- Видная она. Интересная такая блондинка. -- А сколько ей лет? -- Двадцать восемь. -- Подождите-ка, -- Полесов задумался. Неужели опять совпадение? Неужели это та самая блондинка, приходившая к Шантрелю, которую они так долго и тщетно искали в Москве. -- А она в Москву часто ездит? -- До войны случалось, а теперь нет. Да и когда? У нас работы невпроворот. -- А что вы об ее личной жизни знаете? -- Да как сказать, -- начальник узла смущенно улыбнулся. -- Говорят, у нее какой-то военный есть. Да, знаете, как таким разговорам верить... Чего угодно наговорить могут. -- Вспомните, пожалуйста, утром шестого и вчера в шестнадцать часов Дробышева никуда не уходила? -- Вот насчет шестого не помню. Знаете, наши девушки дежурят сутками, иногда просят подменить на полчасика. Я всегда подменяю. Им то в магазин карточки отоварить надо сбегать, то домой. А вчера в это время подменял я Дробышеву. Точно подменял. Она домой отпрашивалась. Правда, недолго ходила. -- А когда она вернулась, вы ничего особенного не заметили? -- Да нет. Ничего. Пришла, надела наушники и начала работать. -- Хорошо, Павел Сергеевич, -- Полссов встал, -- дело очень важное, у меня к вам просьба. Проведите нас к Дробышевой домой. -- Пожалуйста. Только дежурного монтера разбужу. Начальник узла вышел. В комнате повисло молчание. Потом Полесов сказал тихо: -- Это она, Сережа, и мы ее возьмем сегодня. -- Может, людей позвать? Ребят из райотдела. -- Не стоит, что мы, втроем одну бабу не задержим? Задержим. Уже на улице, по дороге к дому Дробышевой, Степан спросил начальника узла: -- А вам, Павел Сергеевич, стрелять-то из своего нагана приходилось? -- Мне? -- в темноте не было видно лица, но Полесов понял, что его собеседник улыбнулся. -- Мне приходилось. На Халхин-Голе, я там командиром взвода телефонистов был. Там меня ранило, и списали вчистую. Потом здесь уже в ополчении дрался. Опять ранили... -- Это замечательно... -- То, что ранен? -- Да нет, я о другом. Мы с вами, Павел Сергеевич, в дом пойдем, так что вы наган-то переложите из кобуры, а ее застегните: вроде он там. -- А зачем? -- На серьезное дело идем. -- Как у вас в угрозыске все странно. Женщину задержать -- и столько приготовлений! -- Да нет, просто у нас все наоборот. Совсем просто. Только работа у нас такая, что ничего заранее предусмотреть нельзя. Идешь вроде к женщине, а попадаешь в банду. Так-то. Особенно здесь, в прифронтовой зоне. Скоро? -- Да вот на той улице. -- Выходит, она на самой окраине живет. -- Вроде того. Ну вот и пришли. В темноте дом казался вымершим. Степан прошелся вдоль забора, толкнул калитку. Она оказалась запертой. -- Собака у нее есть? -- Нет. -- Сергей, давай через забор. Белов подошел, поднял руку, измеряя высоту, потом подскочил, уцепившись руками за край. Степан подтолкнул его, и Белов легко перебрался во двор. Он несколько минут повозился с замком, щеколда тихо звякнула, и калитка открылась. -- Так, -- Полесов всмотрелся в темноту, -- стойте здесь, я обойду дом. Вернулся он через несколько минут. -- Сережа, стань к той стене, -- прошептал он, -- там два окна. Если что... -- Есть, -- Белов, осторожно ступая, скрылся в ночи. -- Ну, Павел Сергеевич, -- Полесов наклонился к начальнику узла, -- пошли, и если что... -- Я понял. -- Стучи. Дверь снаружи была обита дерматином, и стук получался глухой. Они постояли, послушали. В глубине дома все было тихо. Тогда Полесов спустился с крыльца и сильно ударил в ставню. Потом еще и еще. -- Кто там? -- спросил испуганный женский голос. -- Это я. Дробышева, Климов. -- Павел Сергеевич? -- Он самый. -- Да что же такое? -- Ты открой, что я из-за двери кричать буду. Валю подменить надо. Заболела. -- А вы один? -- Нет, всех монтеров с собой взял. Конечно, один. -- Я сейчас. Оденусь только. -- Давай быстрее. Степан, припав к двери, настороженно слушал дом. До него доносился какой-то стук, чьи-то легкие шаги, шорох. Нет, он не мог определить, -- одна ли была Дробышева или кто-то еще прятался в темной духоте дома. -- Я войду, -- тихо сказал он Климову, -- а ты в дверях стань. Чтоб мимо тебя никто! -- Не пройдет. И по этому твердому "не пройдет" Степан понял, что Климов шутить не будет, что вряд ли кто-нибудь прорвется мимо живого связиста. А дом между тем ожил. Шаги послышались за дверью, и свет из щели на крыльцо выполз. Загремели засовы, и дверь распахнулась. На пороге стояла женщина, лица ее Полесов не разобрал, в левой руке она держала керосиновую лампу, правой запахивала халат у горла. -- Ой, -- сказала она тихо, -- вы же не один, Павел Сергеевич. -- Ничего, ничего, -- Степан начал теснить ее в комнату, -- идите, гражданка Дробышева, я из уголовного розыска. -- Зачем это, зачем, -- голос ее срывался, и она, отступая, поднимала лампу все выше и выше. Пятна света прыгали по прихожей, выхватывая из мрака углы, прихожая была маленькая, заставленная какими-то старыми картонками, обои на стене пузырились и отставали. Все это Степан уловил краем глаза. И понял, что здесь никто спрятаться не может, и дверь в прихожую выходит всего одна. -- Климов, -- позвал он и услышал, как тот вошел в прихожую. -- Вы, гражданочка, засветите-ка лампу как следует и еще что-нибудь зажгите. Только быстренько. Дробышева выкрутила фитиль, и сразу в маленькой столовой, обставленной старой, резной, потемневшей от времени мебелью, стало светло и уютно. На столе стояли остатки ужина, бутылка вина и недопитая бутылка водки. Но главное, что увидел Степан, -- два прибора. -- Вы одна в доме? -- Конечно, -- Дробышева пожала плечами. -- А это? -- Степан кивнул на стол. -- Вечером заходил мой знакомый, мы закусывали. А Полесов тем временем быстро оглядывал комнату. Вот дверь закрытая, стол с закуской, этажерка с патефоном, буфет тяжелый, резной, на нем какие-то безделушки, собачка, поднявшая лапу, мальчик со свирелью, охотник... Мелькнул Наполеон, поблескивая серебряным сюртуком и шляпой, стоял между бронзовым охотником и чугунной собачкой. Сложив на груди руки, он спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее и жалея людей. И тут Степан совершил ошибку. Он подошел к буфету и схватил серебряную фигурку. Шагнув к буфету, он на секунду оказался спиной к двери, ведущей в другую комнату. -- Откуда она у вас? -- Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь и, рванув из кармана наган, понял, что уже опоздал. Его сначала обожгло и отбросило к стене, и он упал, потянув за собой стул, но, падая, он все же поднял наган, только выстрелить не успел: вторая пуля словно припечатал его к полу. И, умирая, он услышал голос Климова, но слов так и не смог разобрать. А потом он увидел фонтан, и вода в нем падала бесшумно, постепенно темнея. Он хотел позвать Муравьева, хотел, но не смог. -- Ложись, сука! -- крикнул Климов Дробышевой. Из темноты спальни ударил выстрел, и пуля рубанула по косяку так, что полетели щепки. Климов присел и выстрелил из нагана трижды, потом одним броском пересек комнату и опрокинул стол, надежно загородившись его дубовым телом. Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала Дробышева. Что делать дальше, Климов не знал. И поэтому приказ охранять выход принял для него особый и очень важный смысл. Он исходил из какого-то не им придуманного плана, и в этом плане ему была отведена особая роль. И как человек военный, бывший лейтенант Климов знал, что приказ надо выполнять точно. Он вынул из кармана три патрона и засунул их в пустые гнезда барабана. Теперь он был готов. На крыльце послышался топот. Бежали несколько человек, но это не смутило Климова, Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом и двое бойцов. -- Кто?.. Кто стрелял? И вдруг сержант увидел Степана, лежавшего на полу, он сделал шаг к нему, вглядываясь. -- Степа! Полесов! -- сержант бросился к убитому. Когда они ворвались в спальню, то увидели маленькую дверь, ведущую в кладовку, и поднятую крышку люка погреба. -- Выходи! -- крикнул сержант. -- Выходи, сволочь! Он вскинул автомат, и гулкая очередь разорвала тишину. На пол со звоном посыпались гильзы. -- Прикройте меня! -- крикнул сержант и спрыгнул вниз. Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря. -- Ну что, Миша? -- один из бойцов наклонился к люку. -- Ход там, видно, во двор. -- Голос сержанта звучал глухо. ДАНИЛОВ Он глядел невидящими глазами и не верил. Нет, Данилов не мог смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов. Но тем не менее это случилось, две пули, выпущенные бандитом, оборвали его жизнь, и она ушла из этого большого и сильного тела. Данилов стоял молча, изо всех сил пытаясь справиться с тяжкой волной ненависти, захлестнувшей его. Она, как алкоголь, парализовала сдерживающие центры, мутила разум. И уже кто-то другой, а не он стоял в этой комнате и тяжелым взглядом смотрел на забившуюся в угол Дробышеву. Кто-то другой тихо скреб пальцами по крышке кобуры, еще не решаясь расстегнуть ее и вынуть оружие. Потому что если ты достанешь пистолет, то должен, просто обязан выстрелить. -- Не надо, Иван Александрович, не надо, -- сказал сержант и стал рядом с ним, -- незачем вам из-за этой суки в трибунал идти. -- Это ты прав, Миша, прав, не наступило время трибунала. -- Данилов сказал это почти автоматически и только тут понял, что говорит с Костровым, с Мишкой Костровым, о котором думал последние несколько дней. -- Это ты. Мишка? -- Я, Иван Александрович. -- Видишь, горе у нас какое. Ах, Мишка, Мишка. А дом заполнялся народом. Приехали люди из райотдела и из госбезопасности. Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И все они занимались его, Данилова, делом. -- Белов, -- спокойно позвал Данилов. -- Здесь, товарищ начальник. -- Немедленно прикажи посторонним оставить помещение. -- Есть. -- Сержант Костров, задержитесь, -- добавил Данилов. -- Есть. Теперь в нем словно сработала какая-то система: ушла ненависть, и жалость ушла, остался только профессионализм. Иван Александрович наклонился над убитым, провел рукой по лицу, закрывая глаза, внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с правой рукой лежал наган, левая намертво сжимала какой-то блестящий предмет. Данилов с трудом разжал пальцы и высвободил из них фигурку Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы. -- Где врач? -- спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь. -- Здесь, -- ответил Белов. -- Пусть увозит тело. Он сказал и сам удивился. Как он мог сказать это слово? Тело. А чье тело! Это же Степа Полесов, спокойный, рассудительный, справедливый и добрый Степа Полесов. Один из самых лучших его, Данилова, друзей. Но он опять сжал внутри какую-то одному ему известную пружину. Начиналась работа, сыск начинался, и у него не должно быть эмоций и переживаний, только объективная реальность. А в доме шла работа. Оперативная группа райотдела НКВД внимательно осматривала каждый уголок дома, подвал, чердак. На стол ложились пачки писем, обрывки бумажек с надписями, деньги, ценности. Данилов бегло осматривал все это, но пока ничего интересного не было. Правда, нашли несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович поглядел на задержанную, она сидела в углу, крепко сцепив на коленях руки, и остановившимся взглядом смотрела в тот угол, где еще десять минут назад лежало тело Полесова. -- Гражданка Дробышева! -- громко позвал Данилов. Она не шевельнулась, даже глаз не повернула в его сторону. Стоявший рядом с ней милиционер потряс Дробышеву за плечо. -- Да... Да... Что? Это не я... не я... Это все он... он... -- Кто он? -- Данилов шагнул к ней. Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками. -- Кто он? -- повторил Данилов. -- Я скажу, я все скажу, я не хотела... -- И она заплакала, почти закричала. -- Дайте ей чего-нибудь, пусть успокоится, -- приказал Данилов милиционеру. И пока Дробышева пила воду, стуча зубами о край стакана, он уже для себя решил твердо, что начнет допрос немедленно, пока она находится в состоянии нервного шока. Главное -- не дать ей успокоиться. -- Я предлагаю вам, -- наклонился он к Дробышевой, -- добровольно указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы. -- У меня нет ценностей... Нет... А в сарае они что-то закапывали под дровами, а что, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама... Чего же вы не пишете?! Почему?! -- Тихо, без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за ней, -- скомандовал Данилов милиционеру и пошел к двери. На дворе уже светало. И в сероватой синеве все уже различалось отчетливо. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей. -- Они там копают, -- тронул Данилова за рукав Быков, -- как же так, Иван Александрович, а?.. -- Не надо об этом, не надо сейчас... Потом, Быков, потом. Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев. -- Есть, -- устало сказал он, -- нашли. -- Что там? -- Патроны в цинках, два автомата, пулемет РПД и золото. -- Много? -- Да нет, небольшой такой ящичек, но полный. -- Надо оформить как добровольную выдачу. -- Какая разница, -- улыбнулся Плетнев. -- Этой уже не поможешь. По нынешним временам все равно стенка. -- Это трибуналу решать, а не нам с тобой. Наше дело всю правду написать, все как на самом деле было. -- Вы какой-то странный товарищ Данилов, -- Плетнев пожал плечами, -- она вашего опера заманила в засаду, а вы... -- Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой и погиб за нее. Поэтому мы, живые, с ней, хорошей этой правдой, как со шлюхой обращаться не имеем правда. -- Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь. -- Давайте, и все документы мне. -- А нам? -- Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу. -- Добро. Плетнев опять вернулся в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, точно находится здесь, где-то совсем недалеко, в нескольких километрах. Ну что ж, пора начинать допрос Дробышевой. Пора. Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели. Данилов старался не смотреть туда, ему казалось, что он видит на этих простынях отчетливый силуэт человека, того самого, который стрелял в Степана. Дробышева сидела, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто, на улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным. -- Что мне будет? -- спросила она. -- Это решит суд, -- Данилов встал, прислонился к стене. -- Я скажу всю правду. -- Единственно разумное решение. -- Спрашивайте. -- Откуда у вас эта печать? -- Наполеон? -- Да. -- Мне его подарил Музыка. -- Когда? -- В мае. -- Где? -- Здесь, у меня. -- При каких обстоятельствах? -- Они вернулись из Москвы: они последнее время туда часто ездили... -- Кто они? -- Музыка Стасик и Бронек, его брат, Виктор Калугин, их шофер. -- Кто это такой? -- Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил. -- А что делал до войны? -- Он из этих мест. Судимый, тоже был шофером. -- Так, кто еще? -- Сережа, его они так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо. -- Фамилия Серого? -- Не знаю. Они его Серый да Серый звали. -- Кто еще? -- Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, я ничего не могу сказать. -- Хорошо, вернемся к печати. -- Ну вот, они приехали. Бронек и Виктор Калугин, из Москвы. -- Когда точно? -- Не помню. Ко мне они ночью пришли. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить. -- В каких вы отношениях были с братьями Музыка? -- Я дружила со Стасиком. -- Дружила, иначе говоря... -- Да, иначе говоря, спала. Я любила его. -- Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим, оно разгладилось, тени на нем исчезли и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту. Данилов глядел на нее и думал о великой силе любви. О том, что только она может подняться надо всем: правдой, разумом, гражданственностью. Да, эта женщина, безусловно, любила бывшего начальника полицейской "шнелькомандо" Станислава Музыку, и ей было безразлично, что делал он, кого убивал, после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Нет, не просто. Она невольно становилась сопричастной к жизни этого человека, становилась его помощником, а следовательно, врагом всего того, что защищал Данилов, значит, такую любовь он оправдать не мог. И была она для него сейчас не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей. -- Давайте оставим лирику, -- резко сказал Иван Александрович, -- лучше займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки? -- Я с ним познакомилась в октябре сорок первого. -- Когда пришли немцы? -- Да. -- Вы знали, чем он занимается? -- Да. -- И тем не менее поддерживали с ним отношения? -- Да! Да! Да! Мне было безразлично. Наплевать мне на все было! На вас, на немцев! Я его любила, понимаете это? -- У меня хороший слух, так что кричать не надо. -- А я не кричу, я плачу. -- Это тоже лишнее. Вы находитесь на допросе, и мне нужны факты, а эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях? -- Только его брат. -- Что было потом? -- Когда немцев выбили, они прятались у меня. -- Кто? -- Братья Музыка, Виктор Калугин и Серый. -- Долго? -- Неделю. -- А потом? -- Потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли. -- Куда? -- Этого я не знаю. -- Предположим. Часто вас посещал Станислав Музыка? -- Часто. Раза два в неделю. -- А он не боялся приходить к вам? -- Вам не понять этого. Он меня любил. -- Что вы собирались делать дальше? -- Стасик говорил, что они должны кое-что сделать, и тогда у нас будет много денег, и мы уедем в Ташкент. -- Что именно сделать? -- Этого он мне не говорил. -- Он приходил один? -- Да. -- А после его смерти? -- После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему. -- Конкретно? -- Он назвал мне несколько фамилий людей, и все, что услышу о них, я обязана была передавать. -- Кому? -- Ему или Виктору? -- Как? -- Они по очереди ночевали у меня. -- У вас или с вами? -- У меня. -- В числе названных была фамилия Ерохина? -- Да. -- Что вы еще передавали ему? -- Многое. Все переговоры милиции, сообщение о вашем приезде, о том, что в Дарьине нашли свидетеля. -- Так. Ясно. Кто был у вас сегодня? -- Я его видела впервые, его прислал Бронислав, звали его Константин. -- Зачем он находился у вас? -- Бронислав сказал, что для связи. Ему было необходимо знать, что вы собираетесь предпринять. -- Ясно. Кстати, он не дарил вам никаких украшений? -- Нет. Только Наполеона подарил. Сказал: "Возьми на память о Стасе". -- Хорошо. На сегодня пока все. Подпишите протокол. Данилов повернулся к Белову, сидящему за столом у окна: -- У тебя все готово? -- Так точно. -- Дай подписать и отправь в райотдел. Он повернулся и вышел. ДАНИЛОВ И КОСТРОВ "Ах ты, Мишка, Мишка! Вот ты какой стал, мой крестник Сержант, две медали "За отвагу". Молодец, ай какой молодец!" Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Да нет, он ее уже давно нашел, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогая. А теперь нет, шалишь. Теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал Мишка Костров. -- Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся. Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу. -- Вот видишь, горе у нас какое. -- Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада этого. Эх, -- Мишка скрипнул зубами, замотал головой, -- я бы его за Степу... -- Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю. -- Правда? -- А когда я тебе врал? -- Никогда. -- То-то. Ты где служишь? -- После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал сюда в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну а потом сюда. Но, говорят, временно, Иван Александрович, -- Мишка искательно заглянул в глаза Данилову. -- Как мои там? -- Нормально. Заезжал к ним, продуктов завоз. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером. -- Малость есть, -- довольно усмехнулся Мишка, -- чего, чего. Так как же она? -- Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет. -- Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручает. -- Да уж слышал о твоих подвигах, -- Данилов чуть усмехнулся. -- Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему. -- Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают. -- Да, вы скажете. -- Значит, слушай меня, Миша, сегодня в двадцать часов придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас. -- Я понимаю, Иван Александрович, понимаю. Данилов притиснул Мишку к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку, Мишка взглянул ему вслед и поразился. Он видел только спину, перерезанную ремнем портупеи, и в этой спине и опущенных плечах было столько горя, что у Кострова защипало глаза. Во дворе дома на подножке "эмки" сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, вспоминая. Быков встал. -- Вот что, у тебя где коньяк? -- Здесь, в машине. -- Принеси, -- сказал Иван Александрович и, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом. В комнате он снял портупею, бросил ее на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Вошел Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату. -- Ну, чего стоишь, -- не оборачиваясь, сказал Данилов, -- наливай. -- И себе? -- И себе налей. Помянем Степу. Быков разлил всю бутылку в две кружки. -- Закусим чем, а, товарищ начальник? -- Ты как хочешь, я так прямо. -- Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка. Потом постоял немного, опустив голову, и снова отошел к окну. -- Вы бы поспали, Иван Александрович. -- Ладно, Быков, ты иди, иди. Мне одному побыть надо. Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Алкоголь горячим огнем разливался по жилам, словно запруду ломал где-то под сердцем. Очень давно, когда он пришел на работу в бандотдел ЧК, у него был друг. Веселый и добрый Миша Резонов, студент-технолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили сильно, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого под новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице "Лиссабон", Миши не стало. И случилось все это глупо, совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил совершенно пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить вдоль коридора. Он был смертельно пьян, еле стоял на ногах, наган в его руке прыгал и описывал круги. Но все же одна пуля кусанула Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов с первого выстрела завалил бандита. Потом они приехали в ЧК, и Данилов молчал и не говорил ничего, только почернел весь. Зашел в комнату начальник бригады Чугунов. Бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и запер дверь. Потом из-за дивана достал бутылку водки и налил Данилову стакан. Иван с удивлением посмотрел на начальника. -- Пей, -- сказал Чугунов, -- только сразу. Так надо. Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он заперся, сел за стол и заплакал. И горько ему было, но вместе с тем боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом. Но восемнадцать -- это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце. И чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился в темную глубину. Проснулся Данилов так же внезапно, как и уснул. Сон освежил его, и чувствовал он себя почти хорошо, но тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы, вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов. Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали. -- Сейчас я побреюсь, -- сказал Данилов, -- и ты, Игорь, зайди ко мне ровно через двадцать минут. -- Хорошо. Данилов повернулся и пошел в дом. Ровно через двадцать минут Игорь вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный. -- Значит, так, -- он помолчал, побарабанил пальцами по подоконнику, -- значит, так, -- повторил Данилов, словно стараясь собраться с мыслями. Игорь понял, что начальник весь еще полон событиями этой ночи. -- Ты едешь в Москву, -- наконец сказал Данилов. -- В Москву? -- удивленно переспросил Муравьев. -- Да, в Москву, на, читай, -- Данилов подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение. Муравьев пробежал глазами, вернул Данилову. -- Это обязательно? -- спросил Игорь. -- Просто необходимо, -- Данилов сунул руку в карман галифе и, не разжимая кулака, поднес ее к лицу Муравьева. Когда он раскрыл пальцы, то на ладони лежала серебряная фигурка Наполеона. -- Тот самый? -- Да. -- Где? -- У Дробышевой. -- Так. Значит, вышли. -- Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном -- Музыка, на другом -- Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются, чуть что, в Москву уйти, а там мы. -- Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть? -- Есть. -- Кто поможет? -- Костров. -- Мишка? -- Мишка. -- Где же он? -- Скоро будет здесь. МОСКВА. Август. -- Ну, Муравьев, знаю, слышал о ваших делах. -- Начальник МУРа встал, пошел навстречу Игорю. Жаль Полесова. Очень жаль. Редкой души человек и прекрасный работник. Похоронили его? -- Да. -- Где? -- Прямо там, на кладбище. Все как положено, оркестр, цветы, памятник. Только ему это без разницы. -- Ему да, а нам нет. Делу нашему не без разницы, как хоронят людей, отдавших за него жизнь. Ты мне эти разговоры брось. -- Он мой друг... -- И мой, и Серебровского, и Муштакова, и Парамонова. Мы все друзья. Так-то. Ну, садись, поговорим. -- Начальник нажал кнопку звонка. В дверях появился Осетров. -- Где Муштаков? -- В приемной. -- Проси. -- А, Игорь Сергеевич, -- улыбнулся, входя, Муштаков, -- значит, мы с вами работать будем? -- Да. -- Ну и прекрасно. -- Муштаков уселся в кресло, аккуратно поддернув выглаженные брюки, -- можно докладывать? -- Давай, -- начальник закрыл ладонью глаза, -- начинай. -- Видите ли, Игорь Сергеевич, -- Муштаков сделал паузу, словно обдумывая следующее предложение, поглядел на Игоря, -- данных у нас немного. Согласно нашей сводке-ориентировке о Гомельском были предупреждены все сотрудники милиции. Второго августа постовой милиционер заметил похожего человека на Тишинской площади. Он немедленно сообщил в 84-е отделение милиции. Оперуполномоченный Ларин, приехавший туда, также опознал Гомельского. Он довел его до Большого Кондратьевского и там потерял. Гомельский скрылся. Лалин работник опытный, на следующий день он опять был на площади. В одиннадцать часов Гомельский появился вновь и опять исчез на углу Большого Кондратьевского. -- Там проходные дворы, -- сказал Игорь. -- Теперь все дворы проходные, заборы-то сломали на дрова. -- Начальник опустил руку. -- Ты продолжай, Муштаков. -- По оперативным данным нам стало известно, что Гомельский часто бывает именно в этом районе и даже посещает пивную. -- Это которую? -- поинтересовался Муравьев. -- Знать надо, -- усмехнулся начальник, -- она там одна. -- Да я этот район не очень... -- Придется изучить. Ну, какие у тебя соображения, Муравьев? Игорь помолчал немного. Вопрос начальника застал его врасплох. -- Видите ли, -- начал он. -- Нет, так не пойдет, -- начальник хлопнул ладонью по столу, -- я смотрю, у тебя и плана нет. -- Есть. -- Тогда излагай. -- Мы продумали два варианта. Первый: установить дежурство и арестовать Гомельского. -- Ишь ты, -- начальник иронически поглядел на Игоря, -- один думал или с Даниловым вместе? А если Гомельский туда больше не придет? Тогда что? -- Тогда на него должен выйти Костров. -- Где он? -- Начальник встал. -- У меня дома сидит. -- Что же ты раньше мне не сказал, -- он поднял трубку телефона, -- машину. Едем, -- начальник повернулся к Игорю, -- к тебе в гости. МИШКА КОСТРОВ Из окна комнаты был виден двор. Совсем крохотный, с чахлыми акациями. Дома обступили его со всех сторон неровным квадратом. Они были старые, облезлые от дождя, поверх дерева покрытые штукатуркой, потерявшей цвет. В некоторых местах она обвалилась, обнажая дранку, уложенную крест-накрест. Окна первых этажей были почти у самой земли, на подоконниках стояли горшки с непонятными цветами, лежали худые жуликоватые коты. Мишка знал, что двор имеет три выхода. Один на Большой Кондратьевский, другой -- на пустырь и один на Большую Грузинскую. Удобный оказался дворик, ничего не скажешь. Для всех удобный. Только те, кто знает об этих выходах, даже не догадываются, что закрываются они очень легко, и тогда из этого дворика никуда не выйти. Мишку привезли сюда ночью. По легенде, придуманной ему Муравьевым, он дома показаться не мог, так как его еще с сорок первого ищут, а здесь он у подруги. Игорь все предусмотрел. Хозяйка квартиры Зоя, высокая светлоглазая брюнетка с яркими чувственными губами, посмотрела на Мишку, прищурясь, и спросила: -- Это, значит, он теперь мой любовник? -- Он, -- кивнул головой Муравьев. -- Ну что ж, -- Зоя оглядела Мишку с ног до головы, -- парень он вполне ничего. Только глаза диковатые. -- Какие есть, -- буркнул Мишка. -- Ну вот, видите, Игорь, -- Зоя развела руками. -- Миша, -- Муравьев положил руку на плечо Кострова, -- Зоя наш сотрудник, но об этом во дворе никто не знает. Все считают, что она в клубе работает администратором. Понял? -- Я-то понял. Только урки тоже не дураки. -- Ты что, боишься? -- Это ты бойся, -- нехорошо усмехнулся Мишка, -- мне чего, я опять на фронт, а тебя в постовые и будешь на Тишинке щипачей ловить. -- Ты это брось... -- Мне бросать нечего, я слово Данилову дал, что сделаю, и поэтому из-за вашей глупости совсем даже не хочу Ивана Александровича подводить. -- Да я тебе точно говорю, ее никто не знает. Она у нас по очень секретной линии работает. Ее даже наши сотрудники знать не должны. -- Ладно, ладно, там видно будет. -- В квартире три комнаты, дверь в одну из них обоями заделана, там постоянно будут находиться два наших сотрудника. Тебе надо Гомельского сюда заманить. -- Это понятно, но как? -- Он золото скупает и камни. Но помни, что не только скупает, а может и... В общем, вы с Зоей ими торговать начнете. -- Туфтой? -- Зачем, -- Игорь достал из кармана коробку. -- Здесь есть и настоящие, -- он высыпал на стол кольца, серьги, броши. -- Зоя знает, какие можно давать в руки, а какие только показывать издали. Помни, ты пробрался сюда из Куйбышева, там со Степкой Ужом и Утюгом вы взяли ювелирный. Где Утюг и Степка, ты не знаешь, они, наверное, в Ташкент подались. -- А на самом деле? -- Там, -- Игорь щелкнул пальцами и показал на стенку, -- убиты в перестрелке оба. Ты забрал долю и по документам сержанта Рыбина, вот они, пробрался в Москву? Все понял? -- Все. Значит, могу ходить в форме? -- Можешь. -- И медали носить? -- Носи на здоровье. Твою жену предупредили. Если кто к тебе домой придет, его поведут, потом потеряют. Причем поведут нагло, в открытую. -- Значит, хата моя вся в "мусоре". Так, выходит? -- Так. А теперь давайте детали выговорим. Проговорили они почти до утра. Мишка должен был найти знакомых перекупщиков, предложить и продать им кольца и золотые диски, но, главное, сказать, что есть бриллиантовая осыпь, и просить за нее деньги большие. Но осыпь эту надо показывать издали, чтобы, не дай бог, не заподозрили чего. Правда, осыпь была подделкой редкой. Она лежала в музее московской сыскной полиции. Делал ее известный ювелир Кохнер, делал специально для подмены настоящей. Подлинник носила княжна Белосельская, ухаживал за ней один гвардейский офицер, так вот на балу ей стало плохо, подсыпал "гвардеец" в бокал с лимонадом порошок, пока она без сознания лежала, он осыпь эту и подменил. Княжна пришла в себя и ничего не заметила. Приехала домой, сняла осыпь, смотрит, одна веточка погнута, видимо, "гвардеец" торопился очень, когда пристегивал, руки дрожали. Вызвали ювелира, тот и обнаружил. Мошенника арестовали, он указал на Кохнера, там осыпь и нашли, а подделка осталась в музее рядом с первым автогенным аппаратом для вскрытия сейфов и кистенем извозчика Чугунова. Позже она перекочевала в музей криминалистики МУРа. А теперь опять настало ее время. Первое московское утро началось для Мишки неспокойно. Он нервничал, почти не мог есть. За стол сели все: Зоя, два оперативника и Мишка. Костров только чай выпил, а до картошки с консервами даже не дотронулся. -- Это ты зря, Михаил, -- сказал рассудительный Самохин. -- Есть надо. Иначе перегоришь, на одних нервах тебе не продержаться. Мишка кивнул головой, молча взял вилку, поковырял в тарелке и положил. -- Не хочется что-то, -- вздохнул он, -- это пройдет. У меня и раньше так было, в разведку ходил, потом пообвык. -- А ты считай, что опять в разведку идешь, -- сказала Зоя. -- Не могу, там враги... -- А здесь друзья, выходит, -- прищурился Самохин. -- Нет, Самохин, тоже враги. Только на фронте самим собой остаешься, а здесь врагом становиться надо. Противно мне. -- Это ты прав. Противно. Потерпи уж, Миша, пожалуйста, потерпи. -- Потерплю. -- Ну, заканчивайте, -- сказала Зоя, -- мне еще посуду помыть надо. -- Мы скоро, -- Самохин глотнул горячего чая и, открыл рот, начал втягивать в себя воздух. -- Не торопись, не торопись, -- засмеялась Зоя. Все просто. Женщина торопится на работу, а ей еще по хозяйству управиться надо. Просто, обыденно. И именно эта обыденность успокоила Мишку. А что, действительно? Совершенно ничего особенного. Начинается для тебя, сержант Костров, новое дело. Да не такое уж оно новое. Когда внедрился в банду Широкова, вот тогда оно было новым. А теперь ходи по рынку, строй из себя удачливого урку да смотри в оба. А если что? Если что, он сам не прост. На ремне у него наган в кобуре, а в кармане галифе браунинг второй номер. Восемь аккуратных патронов в обойме. А в них восемь никелированных пуль. Ну, попробуй подойди. А стрелять он научился. Еще как! Разведрота не такому научит. Ну а на самый крайний случай есть у него нож. Нажмешь медную кнопку на ручке, и выбросит пружина жало стилета. Нож этот Мишка у убитого шарфюрера из диверсионной группы СС взял. Сначала завалил его в лечу под Рогачевым, а потом взял. Дважды пользовался он им и всегда наверняка. Ничего, мы этой кодле покажем. Люди на фронте кровь льют, а они, сволочи, людей стреляют да баб грабят. Нет им пощады и прощения. И миру ихнему, воровскому, тоже нет. Мишка загасил папиросу и почувствовал голод. Ужасно есть захотелось. Он пошел на кухню. Зоя из чайника смывала тарелки, сложенные в раковину. -- Ты чего? -- повернулась она к Кострову. -- Ты уж меня прости, понимаешь, есть захотел. Зоя поглядела на Мишку и добро улыбнулась. -- Ну, слава богу, успокоился. -- Вроде того. -- Ну, садись, я, как знала, отложила тебе. Погреть? -- Не надо. Мишка уселся за кухонный стол и прямо из сковородки начал есть необыкновенно вкусную картошку и застывшие мясные консервы. Вычистив все, он допил остывший сладкий чай и вынул папиросу. -- Ну что, невеста, -- улыбнулся он, -- пошли? МУРАВЬЕВ С утра он дозванивался до майора Королева. Сначала он был у руководства, потом сам проводил совещание, потом его опять вызвали к руководству. -- Вы передайте, пожалуйста, Виктору Кузьмичу, что его Муравьев из МУРа разыскивает по срочному делу, -- попросил Игорь секретаря отдела. -- Хорошо, -- ответил любезный женский голос, -- я доложу. "Вот так-то, брат, доложу, -- подумал Игорь, вешая трубку. -- Начальству не передают, а докладывают. Такие, брат, дела". Он только что вернулся из дома, куда заезжал буквально на какой-то час. Нужно было переодеться и взять кое-что из вещей. Когда он подошел к дверям квартиры, то увидел юркого человека со связкой ключей в руке. Он, наклонив голову и высунув от напряжения язык, копался в замке. -- Что вам надо? -- спокойно спросил Игорь. Человек обернулся, увидел милицейскую форму и почтительно захихикал: -- Я так что из конторы домовой. Так что площадь эвакуированных на учет берем. -- А кто позволил в квартиру лезть без спроса? -- Пустая она, товарищ начальник, а люди есть, желающие занять. -- В ней живу я. -- Нет, -- захихикал человек, -- она пустая. В ней Муравьева Нина Петровна проживала. Сейчас она в эвакуации, а сынок на фронте. -- Сынок -- это я, -- сказал Игорь спокойно, -- и если я еще раз вас увижу... -- Извиняйте, извиняйте... Человек растаял, просто растворился в полумраке лестницы. Муравьев вошел в квартиру и позвонил в домоуправление, рассказав о странном визите. -- Так, -- ответил домоуправ, -- интересно. Действительно, есть распоряжение Моссовета о временном вселении в свободные квартиры. -- Он помолчал немного и добавил: -- В общем, вы не волнуйтесь. За сигнал спасибо. Мне уже подобные поступали, да я думал... Вы сами в милиции работаете, поэтому знаете, всякие люди бывают. Еще раз спасибо за сигнал. Игорь повесил трубку и подумал о том, как быстро повылезала из щелей всякая нечисть. Как умело маскировалась она до войны. Платила взносы в МОПР и Осоавиахим, ходила на собрания, ждала своего часа. Но нет, их время не пришло и не придет никогда, для этого он и служит в уголовном розыске. Муравьев открыл шкаф, достал из него синий костюм, тот самый, который сшил перед самой войной. На работе мать премировали талоном на отрез, и она взяла бостон специально для сына. Шил костюм дорогой мастер и, надо сказать, сделал все, как надо. Всего один раз надел его Игорь, когда ходил с Инной в Большой театр на "Красный мак". Господи, давно же это было, совсем в другой жизни. Он надел голубую шелковую рубашку, повязал полосатый галстук, натянул пиджак и подошел к зеркалу. Из пыльной глубины стекла на него глядел очень похожий на него, Игоря Муравьева, человек, только совсем уж молодой, просто юный до неприличия. Поглядишь на него и подумаешь, что он специально выкрасил голову серебром. Да, отвык он за два года от штатского костюма. Почти все время Игорь ходил в форме или в обыкновенной зеленой гимнастерке без петлиц. Но тот, другой человек, в зеркале, Муравьеву понравился. Костюм на нем сидел хорошо. Не нарочито, а с долей той небрежности, совсем неуловимой небрежности, которая и придает элегантность. Жаль только, что орден надеть нельзя. А он бы хорошо выглядел на костюме. Темно-синий бостон, а на нем рубиновая звезда. Жаль, но что делать. Игорь еще раз поглядел на себя в зеркало и начал собираться. Машина ждала его прямо у крыльца подъезда, и, когда он открыл дверцу, шофер, недовольно оторвавшись от газеты, рыкнул: -- Куда лезете, не видите, что ли? Потом помолчал и, улыбнувшись, замотал головой: -- Вот это да! Игорь Сергеевич, быть вам богатым, не узнал. -- Это хорошо, -- Муравьев довольно улыбнулся. Приехав в управление, Игорь сразу же стал звонить Королеву. Майора не было, и Муравьев сидел в своей комнате, ожидая его звонка. Пока все складывалось крайне неудачно. Ему необходимо было ехать на Тишинку, а проклятый телефон молчал. Игорь начал уже со злостью поглядывать на аппарат, словно именно он был виноват в том, что Королев никак не может освободиться. Конечно, можно было бы встать и уйти, но Данилов категорически приказал передать майору письмо и на словах добавить, что очень ждет результатов. А управление жило своей обычной жизнью, и ритм ее Игорь уловил сразу по возвращении. Он состоял из знакомых ему привычных забот. В кабинет заходили ребята из его отделения и рассказывали о новостях. Заглянул начхоз и сказал, что он, Игорь, поставлен на довольствие; потом явился комендант и начал по ведомости сверять номер табельного оружия, числящегося "за оперуполномоченным первого отделения тов. Муравьевым И. С.". -- Все ждешь? -- в комнату вошел Парамонов. -- Как видишь. -- Завтракал? -- Да нет пока. -- Я тоже не успел. Давай сообразим. -- Да у меня нечего. -- Если бы я на таких, как ты, надеялся, -- Парамонов встал, одернул гимнастерку, -- давно бы ноги протянул. Я сейчас. Он вернулся минут через десять. В одной руке Борис нес чайник, в другой что-то завернутое в газету. -- Ну, давай, -- он расстелил чистую бумагу, поставил банку консервов с яркой этикеткой. -- Ух ты, -- удивился Игорь, -- что это? -- Второй фронт. -- Что? -- Ну консервы, колбаса американская. Вкусная, прямо сил нет. -- Я такой и не пробовал. -- А она только что и появилась, -- Парамонов взял банку, и Игорь увидел сбоку, прямо на ней, ключик. Борис повернул его, и жесть, закатываясь в трубочку, начала освобождать крышку. -- Ничего придумано. -- С умом делают. Вот сейчас в Москве появились консервы ихние, колбаса, тушенка свиная, сало консервированное, шоколад. Машины грузовые. Между прочим, в каждой, говорят, кожаное пальто лежит. -- Врут. -- Я тоже думаю. Наливай чай. Вон песок в пакетике. Игорь разлил чай, насыпал в кружки коричневатый крупный сахарный песок. До войны он такого и не видел никогда. Чай сразу помутнел, покрылся сероватой пенкой. -- Ничего, -- Парамонов взял кружку, -- он сладкий зато, лучше, чем сахарин. У меня от этого сахарина во рту кисло становится, словно я лимон со шкуркой съел. -- У меня тоже. Химия есть химия. -- Игорь сглотнул слюну, следя за Парамоновым, режущим красноватую, покрытую желе колбасу. Но, несмотря на цвет, она оказалась удивительно вкусной. Ели молча. Допив чай, Парамонов поставил стакан в шкаф, полез за папиросами. Закурили. -- Ну как харч? -- Подходящий. Это ты что, спроворил где или из пайка? -- Колбаска-то? Пайковая. Видел, наклейка какая? Так-то. Помощь. Я вчера газету читаю. Значит, сводка с ихнего фронта. В Месопотамии. Стычки патрулей, несколько раненых. И колбаска эта. -- Парамонов повертел банку в руках, прищурил глаз от папиросного дыма. -- Стычки, колбаска. Легко воюют, чужими руками, кровью чужой, а как мы немцу хребет сломим, так они сразу заорут: "Мы тоже, мол, дрались..." Баночками этими. Как думаешь? -- А что думать? -- Игорь постучал пальцем по столу. -- О чем думать-то, Боря? Читал, о чем Совинформбюро пишет, что на фронте появляются части из армии Роммеля из Африки. Значит, могут они из Африки дивизии снимать, раз там только стычки патрулей. Я так думаю, что они ждут. Присматриваются. Вот когда мы фашистов измотаем, тогда они начнут. А пока ешьте, на машинах ездите... Да что говорить об этом. Противно становится. -- Это ты точно сказал -- противно... За консервы, конечно, спасибо, -- Борис бросил банку в корзину с мусором, -- но история всем воздаст. -- При чем здесь история, -- сказал Игорь, -- разве в ней дело... Нам о сегодняшнем дне думать надо. Самим, без их консервов и патрулей. Зазвонил телефон. -- Муравьев слушает. -- Товарищ Муравьев? -- Да. -- Соединяю с майором Королевым. В трубке щелкнуло, и Игорь услышал голос Королева: -- Здоров, Игорь Сергеевич. -- Здравствуйте, Виктор Кузьмич. -- Ну что там, какие дела? -- У меня для вас письмо от Данилова, приказано лично вручить. -- Раз приказано -- вручай. Жду через двадцать минут. Пропуск сейчас закажут. Через полчаса Игорь сидел в кабинете Королева. Виктор Кузьмич прочитал письмо, хмыкнул, поглядел на Игоря: -- Твой начальник думает, что госбезопасность -- справочное бюро. -- Он просил на словах передать, что очень на вас надеется. -- Ишь ты, -- майор внимательно поглядел на Игоря, -- а ты знаешь, что в этом письме? -- Нет. -- Стало быть, не рассказал тебе начальник. -- Стало быть, так. -- Хороший он у тебя мужик. Очень хороший. Иван Александрович пишет, погиб Полесов. -- Да. -- Жаль. Ведь у меня были соображения насчет него. Хотел к нам Степана Андреевича забрать. -- Он бы не пошел. -- Пошел бы. Докладывай, что у тебя. Игорь медленно, стараясь не опускать мелочей, рассказал Королеву о готовящейся операции на Тишинском рынке. Майор слушал внимательно, временами что-то помечал в блокноте. Слушал, не перебивая, и, только когда Игорь закончил, сказал: -- Есть одна мелочь, которую вы, братцы, не предусмотрели. -- Какую? -- встревожился Муравьев. -- Нельзя Кострову в форме ходить. На рынке военных патрулей полно, а документики, как я понял, у него липовые. Заберут, как пить дать заберут. Тогда как? -- Освободим. -- Это не вопрос, как он потом там покажется? Или вы на дураков рассчитываете? Игорь молчал. Он только теперь начал понимать, что так хорошо на первый взгляд продуманная операция внезапно оказалась под угрозой срыва. -- Немедленно, -- жестко сказал майор, -- немедленно переодеть Кострова. С начальником МУРа я созвонюсь. Иди. И уже в спину сказал: -- Данилову, если позвонит, передай: все сделаю. МИШКА КОСТРОВ У проходного двора два парня зазывали желающих: -- И только на туза, и только на туза. Как шестерку с восьмеркой подняли, так вы и проиграли. И только на туза. Как туз -- так и денег картуз! Грязными пальцами с обломанными ногтями один из них разбрасывал на фанерке три замусоленные карты. Оба парня были в кепках-блинчиках, под пиджаками грязные тельняшки, брюки заправлены в нечищеные, смятые гармошкой хромовые сапоги. Они казались близнецами, сходство подчеркивали сальные, косо подстриженные челки, спадающие на лоб, и золотистый блеск коронок под мокрыми губами. Вот к ним подошел какой-то человек, полез в карман. Вокруг сразу собралась толпа. -- Ну, дядя, -- блеснув коронкой, ощерился парень, -- спытай счастье. Оно не лошадь, вдруг повезет. -- Давай. -- Сколько? -- Пятьсот. -- Предъяви. Человек вытащил из кармана мятые бумажки: -- На, гляди. Теперь ты. Парень достал из-за пазухи пять сотенных и положил их на дощечку. -- Метать? -- Мечи. Три одинаковые карты легли рубашками вверх. Человек подумал, выплюнул окурок с изжеванным мундштуком и поднял одну их них. -- Туз, -- пронесся по толпе вздох. -- Твое, -- с сожалением сказал банкомет и протянул ему деньги. -- Может, еще? Или струсишь? -- Сколько? -- мрачно спросил человек. -- Эх, трус в карты не играет, -- парень бесшабашно махнул рукой, -- на отыгрыш: ты тысячу, я тысячу. А? -- Годится. И опять легли три карты. И опять по толпе прокатился восторженный шепоток. -- Может, еще? -- Хватит, -- человек, не считая, сунул в карман комок денег и скрылся в толпе. Ох, и интересная была эта толпа! Кого только не встретишь здесь! Рынок разросся, занял все близлежащие переулки. Это было горькое порождение войны с ее нехваткой, дороговизной, бедностью. Здесь можно было купить все. Краснорожие барыги в солдатских шинелях с чужого плеча могли продать хлеб и водку, пенициллин и зажигалки. Это была грубая и грязная накипь войны. Регулярно ее снимали, эту накипь, но она появлялась вновь, и бороться с ней было необыкновенно трудно. Потому что даже самое мужественное и героическое время имеет пока свои теневые стороны. Мишка, стоя на углу Большого Кондратьевского, наблюдал за этой толпой и думал; неужели нельзя облить бензином всю эту сволочь? Облить и поджечь, пусть горят. Он даже Зое тихо, сквозь зубы, сказал об этом. -- Зачем же так, Миша? -- ответила она. -- Здесь не одни барыги. Нехватка, вот люди и понесли сюда то, что могут продать или обменять, и нет в этом ничего зазорного. Люди свое, не ворованное продают или на продукты меняют. А сволочь есть, конечно. Только она здесь-то вся и собралась. Ее, как магнитом, тянет к человеческому горю. Вон, видишь, -- она кивнула головой в сторону игроков. Мишка сам давно уже наблюдал, как эти двое внаглую чистят простодушных людей, зараженных азартом. -- Ну-ка, подожди, -- Мишка шагнул к толпе. -- Зачем? -- Зоя схватила его за руку. -- Сейчас увидишь. -- Миша! -- Так надо. Мишка раздвинул плечами любопытных, подошел к банкомету. -- Что, товарищ военный, спытай счастье, -- улыбнулся парень желтыми потраченными зубами. -- Давай. -- А ставишь что? -- Вот, -- Мишка вытянул из кармана золотое кольцо. -- Дай гляну, -- сказал второй и протянул руку. -- Смотри из моих рук. Парень наклонился, внимательно рассмотрел кольцо. -- Рыжье, -- шепнул банкомету. -- Сколько против него? -- спросил банкомет прищурившись. -- Три куска. -- Идет. -- Предъяви. -- Не в церкви... -- Здесь тоже не фрайера. Банкомет достал из кармана толстую пачку денег: -- Метать? -- Мечи. Три карты шлепнулись на дощечку. Мишка подошел к банкомету вплотную и крепко взял его за руку. Парень дернулся, но Костров держал крепко. -- Ты что, падло, а? -- прошипел банкомет. -- Тихо, сявка, кого лечить решил? -- Мишка выдернул из рукава банкомета карту, бросил на дощечку. -- Вон он, туз, -- сказал он спокойно, забирая деньги, и, повернувшись к угрожающе надвигавшемуся на него второму, добавил: -- Тихо, фрайер, сопли вытри, а то я тебя сейчас по стенке разотру. Толпа весело загудела. Мишка повернулся и пошел к Зое. Вслед ему несся тяжелый мат. -- Зачем ты? -- спросила Зоя. -- Золото им показал. Теперь, где надо, разговор пойдет, мол, появился карась с рыжьем. -- А что такое рыжье? -- Эх ты, знать надо. Это на нашем с тобой нынешнем языке золото. -- О господи, бедный Тургенев. -- Кто? -- Да так я, Миша, кое-что из школьного курса вспомнила. -- А... Они продирались сквозь толпу. Мимо старушек, торгующих постным сахаром, мимо пацанов, пронзительно кричащих: "Папиросы! Папиросы "Пушка"!" Мимо женщин с невидящими глазами, вынесшими на рынок осколки годами складывающегося быта, мимо юрких подростков в кепках-малокозырках. Они шли через этот ссорящийся, гомонящий, торгующий человеческий клубок, ища только им одним нужные лица. Их толкали, извинялись и бранили, но они продолжали свой путь. Купили у старушки постный сахар и пошли дальше, аппетитно похрустывая, приценивались к совсем новеньким сапогам, постояли рядом со старичком, торгующим старыми часами. Потом они выбрались из толпы и подошли к кинотеатру "Смена". У входа в кассы толпился народ: шел американский фильм "Полярная звезда". На огромной афише был нарисован горящий самолет. Здесь можно было передохнуть. Но напротив кинотеатра была как раз трамвайная остановка, и битком набитые красные вагоны выбрасывали на тротуар десятки людей. День был воскресный, и многие со всех сторон города ехали на рынок. -- Давай отойдем, -- сказала Зоя. Они зашли за кассы кинотеатра, стали у проходного подъезда каменного двухэтажного дома, через него можно было попасть во двор. -- Да, -- Мишка полез за папиросами, -- к этой сутолоке привыкнуть надо. Сразу не разберешься. -- Это сегодня, -- ответила Зоя, -- все-таки выходной. -- А в обычные дни? -- В обычные народу мало. Заняты люди, работают. -- Ну а барыги? -- Эти-то здесь крутятся. Внезапно она замолкла и сжала Мишкину руку: -- Смотри. Мишка, прикуривая, чуть повернулся и увидел на другой стороне знакомую кепочку-малокозырку и косую грязную челку. Рядом с банкометом стоял высокий сутулый человек в мешковатом, неопределенного цвета костюме. В нем Костров сразу же узнал того самого "счастливчика", выигравшего две тысячи. Они о чем-то говорили, иногда поглядывая в Мишкину сторону. "Засуетились, сволочи, -- внутренне усмехнулся Мишка, -- три куска -- деньги немалые. Посмотрим, что будет дальше". Он бросил спичку, повернулся к Зое, взял ее под руку. Девушка сразу же прижалась к нему, улыбаясь, игриво и многообещающе. -- Товарищ сержант, -- услышал Костров за своей спиной глуховатый, официальный голос. Он обернулся и увидел пожилого младшего лейтенанта в очках и двух красноармейцев с винтовками СВТ. На рукавах у них алели повязки с белыми буквами КП. Патруль. Мишка похолодел. Вот сейчас он достанет липу, и поведут его в комендатуру. Конечно, там все разъяснится, выпустят, но зачем лишние сложности, да еще на глазах этих двоих? Тут ему в голову пришла невероятная и дерзкая мысль. Пришла внезапно, и он уже точно знал, то будет делать и как. -- Документы, -- еще раз устало приказал командир и протянул руку. -- Есть, товарищ младший лейтенант, -- Мишка краем глаза увидел, что Зоя скрылась в подворотне, теперь все было в порядке: между ним и спасительной аркой стоял боец с красивой, но ненадежной винтовкой СВТ. Мишка, оторвав руку от пилотки, медленно начал расстегивать карман гимнастерки, сделав всего полшага вперед. Теперь он стоял как раз между младшим лейтенантом и бойцом. "Ну, -- внутренне собрался он, -- давай, Мишка. Давай". Сильным ударом сапога он подсек ноги лейтенанта, одновременно правой ударил бойца чуть выше пряжки ремня. Не оборачиваясь, сбив с ног какую-то женщину, он бросился в подворотню. За спиной раздалось запоздалое "Стой!", но он уже был во дворе рядом со спасительным подъездом. Зоя открыла дверь и увидела Мишку, прислонившегося к косяку. Глаза у него были совсем шалые, дурные глаза. Костров вошел молча, косо посмотрел на Зою и сел на сундучок в прихожей. -- Ну как ты? -- спросила она. -- Как видишь, -- Мишка встал, пошел в комнату, на ходу расстегивая гимнастерку. Зоя пошла вслед за ним. Костров сел на диван, перебирая на груди желтые пуговички со звездочками, пальцы его бегали по ним, как по ладам баяна, словно он наигрывал одному ему известную мелодию. Заскрипела дверь в стене, показалась голова Самохина. -- Вы чего? -- спросил он, удивленно глядя на Мишку. -- Патруль, -- вздохнула Зоя, -- напоролись, глупо совсем. -- Ну и что? -- Сбежали. -- А они? -- Они ничего, -- Мишка встал, расстегнул пояс с тяжелой кобурой. -- Им, старичкам этим, салажат ловить, а не нас. Знаешь, Самохин, -- он хитро прищурился, -- помог нам патруль-то этот. Ох как помог. -- Как же так? -- А вот так, зови ребят, расскажу. Зой, ты бы разыскала Игоря, пусть мне штатское пришлет, завтра опять пойдем в карты играть. ДАНИЛОВ -- Я понимаю, понимаю. Но, если честно, ничего не понимаю в специфике вашей, только по тону чувствую, что больной на поправку идет. -- Данилов пододвинул стул к столу главврача. Стул противно, по-поросячьи взвизгнул. Данилов поморщился. -- Когда он сможет говорить, вот что для меня главное. -- Как вам сказать, -- врач посмотрел на Данилова, потом перевел взгляд куда-то за его спину, -- ожоги. Сильные ожоги. Плюс, конечно, элемент симуляции имеет место быть. -- Что? -- удивился Данилов. -- Имеет место быть, присказка такая, -- врач усмехнулся, -- ждите. -- Да поймите вы меня... -- Я не бог, хотя понимаю вас отлично. Вам нужно, чтобы "мотоциклист" заговорил? Так? Нет, вы мне ответьте. -- Так. -- Прекрасно, -- врач вытянул перед глазами руки и начал внимательно рассматривать их, -- он не транспортабелен пока. -- А это вы к чему? -- Возможно, вы захотите забрать его к себе. Возможно, ваши врачи, ваши методы... -- Доктор, -- сказал Данилов почти шепотом, -- вы же интеллигентный человек, о чем вы, доктор? Какие методы? Кто наговорил вам этой ерунды? У нас работают точно такие же врачи, как и везде. Эх, доктор, доктор. Данилов откинулся на спинку, и стул опять пронзительно взвизгнул. Главврач опустил руки, помолчал и сказал тихо: -- Не раньше чем через пять дней. -- Что же делать? Против науки не попрешь. -- Данилов встал, протянул врачу руку: -- Значит, буду надеяться. -- Надейтесь. Прежде чем выйти на улицу, Иван Александрович прошел к комнате, в которой лежал "мотоциклист". У дверей дежурил милиционер. -- Ну как? -- спросил его Данилов. -- Да все так же, товарищ начальник. Данилов немного постоял, посмотрел на плотно закрытую дверь палаты и, козырнув вытянувшемуся милиционеру, пошел на выход. Вчера из Москвы прислали данные на "мотоциклиста" -- Виктора Степановича Калугина 1910 года рождения, по профессии шофера, уроженца города Дмитрова Московской области. В справке значилось: что: "Калугин Виктор Степанович судим дважды: в 1930 году по статье 166 УК РСФСР и в 1938 году по статье 86"*. _______________ * Статья УК РСФСР введена в действие 1 января 1927 года. Итак, он судим дважды: первый раз за кражу лошадей, короче, за вульгарное конокрадство, второй раз -- за браконьерство с отягчающими вину обстоятельствами. В общем, обе судимости слабы. Настоящим рецидивистом, судя, конечно, по ним, назвать его нельзя. Но кто знает, что стоит за последней судимостью? Данилову часто приходилось сталкиваться с людьми, совершавшими убийство и попавшимися на карманной краже. Год отсидел, замел следы и вернулся, а то главное, чего он боялся, осталось нераскрытым. Возможно, Калугин пошел пострелять лося специально, с явным намерением отсидеть свои положенные полгода. Кто знает. Конечно, будь время, можно было бы поднять прошлые дела, посмотреть внимательно. Но не было у него этого времени. Совсем не было. Ежедневные допросы Дробышевой пока ничего не дали. Она твердо стояла на своем или действительно ничего не знала, что, кстати говоря, Иван Александрович считал самым вероятным. Два дня они с начальником райотдела и Орловым прикидывали, где приблизительно может находиться база банды, не просто прикидывали, а даже проверили все подозрительные места, но там ничего не было. Перед глазами Данилова все время стояла карта района, вернее, той ее части, где руководила гражданская администрация. В полосе дислокации войск тоже все было проверено. Данилов не заметил, как сошел с тротуара и зашагал по мостовой. Только скрип тормозов за спиной вернул ему ощущение реальности. Он обернулся: в нескольких шагах за его спиной стояла горячая от бега машина. Шофер открыл было рот, но, увидев ромб, сглотнул, подавился не успевшим вырваться словом. -- Виноват, товарищ комбриг, разрешите проехать. -- Ты чего же не дал сигнала? -- Да он у меня не работает. -- Почему? -- и тут Данилов увидел огромную заплату на радиаторе. -- Да вот, осколком немного покалечило, а вы, случаем, не заболели, товарищ комбриг, может, подвезти? -- Все в порядке, проезжай. Машина, прижавшись к тротуару, объехала Данилова, шофер еще раз из окна опасливо покосился на командира милиции в непонятно высоком чине и, с треском переключив скорости, скрылся за поворотом. Улица опять опустела. Она была провинциально тихой и пыльной. Над райцентром повисла жара. Раскаленный воздух дрожал под поникшими, со скрученными листьями деревьями. В такую погоду портупея особенно жмет плечо, кобура особенно тяжела, сапоги раскалены, гимнастерка режет под мышками и фуражка давит голову, как обруч. В такую погоду не хочется ходить по улицам. Ничего не хочется, даже думать. Данилов снял фуражку, вытер вспотевший лоб. Из-за постоянного недосыпа и чрезмерного количества папирос сердце билось натуженно и неровно, казалось, что кто-то сжал его рукой, и оно пытается освободиться. Боли не было, и это пугало еще больше. Приходило непонятное паническое ощущение. Справиться с ним Иван Александрович не мог. Правда, врач, у которого он был месяц назад, объяснил ему, что подобное ощущение теперь будет постоянно преследовать его, но разве от этого становилось легче? Как всякий волевой человек, он мог почти всегда спокойно управлять своими чувствами. Людей абсолютно бесстрашных не существует. Их выдумали писатели и журналисты. Данилов считал, что храбрость -- это четкое выполнение своего служебного долга. Он боролся с преступностью, следовательно, просто обязан был идти на риск ради выполнения задания. Смелость -- это одно из слагаемых его Долга перед народом и партией. И это для него было основным, все остальное становилось никому не нужной буффонадой. Нет, этот страх, приходивший к нему, был выше его обычного понимания, выше всего того, что он знал по сей день. Он шел не от разума, не от понимания каких-то вполне конкретных вещей. Он был абстрактен и шел ниоткуда. Страх жил в нем самом, в Данилове, а вот где -- он этого не знал. "Ничего, это пройдет, -- успокаивал он себя, -- высплюсь, курить стану меньше, и все будет в порядке". Иван Александрович свернул к их домику, у ворот стояла запыленная "эмка", значит, Белов уже приехал. Данилов вытер ободок фуражки носовым платком, надел ее и зашагал к калитке. Во дворе Быков из ведра поливал Сережу. Лицо у Белова было такое, что Данилову самому захотелось стянуть гимнастерку и подставить потную спину под холодную колодезную воду. Он так и сделал, а потом понял, что именно этого хотел сегодня с самого утра. Иван Александрович поднялся на крыльцо, стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами босых ног. О боли он забыл начисто, словно у него не было никакого сердца. Вот ведь история. -- Ну, что узнал, Сережа? -- обернулся к Белову. -- Мы с военным комендантом станции проверили все документы за последние месяцы -- ничего. -- В продпункте был? -- Был, все корешки аттестатов поднял, -- Белов развел руками. -- Так, в общем, я знал это, но на всякий случай решил проверить, как они приезжали в город. -- Так вы думаете?.. -- Просто уверен -- база их в соседнем районе. Только вот в каком? Соседних-то три. А времени у нас с тобой нет. Август. Последний месяц лета, стало быть, последние дни, отпущенные нам. -- Иван Александрович, -- после паузы сказал Сережа, -- но почему? -- Что почему? -- Почему так трагично: последние дни, последний месяц? Где логика? Нас в институте учили, что невозможно определить точные сроки раскрытия преступления. Что это не планируется, что это работа сложная. Вот, например, в Америке, там все по-другому. -- Насчет Америки ты определенно прав, а кто тебе лекции в институте читал по уголовному праву? -- Профессор Сколобов. -- Жаль, что он у нас не работал. -- Где? -- В угро, вот где, побегал бы опером, тогда бы провел точную грань между теорией и практикой. А лекции читать, конечно, спокойнее, чем жуликов ловить. Это точно. Вполне возможно, что к концу месяца мы их не поймаем, вполне возможно. Только дело тут не в официальных сроках. В другом дело-то. Я не знаю, как в Америке их полиция на это смотрит, а у нас главное -- немедленно обезвредить преступника, чтобы он больше зла людям не смог принести. Для нас закон давно уже стал категорией не только юридической, но и нравственной, а нравственность -- основа нашего образа жизни. Так-то. А ты -- профессор... -- Я понимаю, -- грустно сказал Белов, -- только... -- А никаких "только" быть не должно. Пришел в милицию -- живи по ее законам. -- Данилов встал, направляясь в дом, у дверей оглянулся, увидел расстроенное лицо Сережи. -- Ничего, все будет хорошо. Прекрасно, что ты думаешь об этом, спорь сам с собой, еще древние говорили, что истина рождается в споре, выражение несколько банальное, но верное. До темноты Иван Александрович просматривал документы, относящиеся к делу. Их накопилось много. Протоколы осмотров, акты экспертизы, объяснения свидетелей, заявления. От самых разных людей. Они относились и к сегодняшнему дню, и ко времени фашистской оккупации. Только теперь по-настоящему Данилов понял, кто такие братья Музыка. За каких-то два месяца они оставили о себе кровавую память. Удивляло другое: что братья не ушли вместе со своими хозяевами. Здесь-то и напрашивался вполне законный вопрос: почему? На этот счет у него было три предположения. Первое -- не успели. Второе -- оставлены специально. Третье -- наименее вероятное -- остались сами, пытаясь использовать сложную обстановку для грабежей. Но все же он больше склонялся ко второй версии, так как она не только не исключала третью, но и дополнялась ею. В двадцать втором году, в самый разгар нэпа, его, Данилова, друг -- оперативник Алексей Мартынов, бывший матрос с Балтики, -- вернувшись в МУР после очередной операции, сказал: -- Вот, Ваня, скоро, совсем скоро прихлопнем нэп, остатки ворья добьем, и вернусь я, ребята, на флот. Только не на море, нет. В речники подамся. Там красота, плывешь себе, берега рядом, хоть рукой трогай. Лесом пахнет, водой, с полей медом тянет. Я уже кое с кем переговорил, найдут мне работу, ну, конечно, подучусь, речным штурманом стану. Он расстегнул пояс, снял кобуру, помолчал, потом продолжал: -- Ты бы, Иван, тоже работу присматривал. Знаешь, когда все кончится, надо сразу правильную линию в жизни найти. Тогда они были совсем молодыми. Он, Мартынов, Тыльнер, Зуев. Совсем молодыми, твердо верящими в добро. С того дня прошло двадцать лет, а он все еще ловит жуликов. Алеша Мартынов не стал штурманом, правда, ушел на реку -- в бассейновую милицию. Тогда они просто не понимали, что построение нового общества -- процесс долгий. Мало уничтожить явное зло, необходимо искоренить невидимое, спрятанное в глубине человеческой души, а на это время нужно. Постепенно опустилась ночь и принесла долгожданную прохладу. Где-то на краю темного неба взрывались и гасли всполохи далекой грозы, и раскаты грома канонадой стелились над землей. Ветер стал влажным, и цветы за окном запахли особенно остро. Быков с Беловым уехали. Данилов сидел в темной комнате. Зажигать свет не хотелось, потому что тогда надо было бы закрыть окно и опустить маскировочную штору. Прислонившись головой к раме, он пил ароматную прохладу, и ему казалось, что с каждым новым вздохом-глотком к нему возвращаются утраченные силы. Постепенно многодневная усталость взяла свое, и он задремал. Сон пришел легкий, невесомый, и в нем была свежесть ночи, запах зелени и ожидание надвигающейся грозы. И это тревожное ожидание постепенно наполнило его всего и стало основным и главным, и, еще не проснувшись до конца, он привычной хваткой выдернул из кобуры пистолет, а когда пришел в себя окончательно, то понял, что в комнате кто-то есть. -- Не стреляйте, пожалуйста, не стреляйте, -- сказали из темноты, -- я Кравцов. ДАНИЛОВ И КРАВЦОВ -- Садитесь. Если у вас есть оружие, положите на стол. Я вынужден вас задержать, гражданин Кравцов. -- Я пришел сам. Мне передала жена о вашей встрече. Я пришел... Потому... В общем, я понял, что вам можно верить. -- Спасибо, все это чрезвычайно трогательно. Оружие! -- Я уже положил его. Сразу же, как вошел. -- Я должен задать вам всего один вопрос. Кто убил Ерохина? -- Музыка. -- Как это случилось? -- Я шел к городу, шел опушкой леса и видел Ерохина, он ехал на велосипеде, по моим расчетам, мы должны были встретиться с ним у поворота на райцентр. -- Зачем? -- Я не мог больше так жить. Не мог больше ходить в личине предателя. Я должен был поговорить с ним. -- О чем? -- Рассказать Ерохину все, как было, назвать некоторые детали, известные только ему. Они, эти детали, наверняка позволили бы поверить ему мне. -- Вы можете обо всем рассказать? -- Вы не поймете, вы не знаете... -- Так давайте попробуем, возможно, узнав, я пойму. -- Хорошо. Нет... Нет... Не зажигайте света, не надо. Или это у вас профессионально, как в книжках пишут, глаза видеть, руки... -- В книжках многое пишут. Не хотите, будем сидеть в темноте. -- Хочу, пока хочу. Как мне вас называть? -- Иван Александрович. -- Да... Да... Вы никогда не поймете этого. Нет ничего страшнее, когда тебя считают врагом. Предательство -- это... ну не только черта характера, это, если хотите, профессия. Да... Поверьте мне. Я не желаю вам, да и никому другому пережить то, что пережил я. Хорошо... Хорошо... По порядку. Я пришел с финской. На фронте был сапером. Старшим лейтенантом. Воевал не хуже других, но, видимо, и не лучше... Награжден значком, памятным. Так. Приехал, снова дела принял. До меня здесь Малыхин работал, пьяница, очень плохой человек. Работу он развалил и, не сдав дела, уехал, написал заявление, что, мол, на Североникель. Я принял дела, сразу начал восстанавливать все, но тут появилась статья Ерохина в "Городском хозяйстве". Он о Малыхине писал, а редактор взял да везде фамилию и поправил на мою. Мол, что с уехавшего взять, а я рядом, ответить могу. А время, помните, какое было? Да, конечно, вы помните... Тут комиссия, ревизия... Васильев, наш первый секретарь райкома, был в отъезде, его замещал Блинов, человек хороший, но новый, с учебы к нам попал, не разобрался, в общем, исключили... -- А как Ерохин реагировал на все это? -- Он заявление писал на редактора и в мою защиту, но ему тоже чуть беспринципность не пришили. Но мы с ним были всегда не то что бы друзья, но уважали друг друга. -- Это заявление сохранилось? -- Безусловно, на основании его потом был освобожден от должности редактор газеты Авербах. Именно после письма Ерохина прислали настоящую комиссию, разобрались, а тут война. -- Что было дальше? -- Когда немцы подошли, меня вызвали в НКВД и предложили остаться в городе. В общем, все логично, я обижен Советской властью, даже инсценировали, что именно я спас от взрыва городское водоснабжение. -- С кем вы поддерживали связь? -- Только с Васильевым и Котовым. -- Котов -- это начальник НКВД? -- Да. -- Вы знаете, что он погиб? -- Да, знаю. Он шел ко мне. Перед этим ночью ко мне домой пришел Васильев, он приказал спасти от взрыва город. -- Вы выполнили приказ? -- Как видите. -- Один? -- Нет, у меня была группа, три человека, они погибли в перестрелке, а меня ранили. Добрался до дома. Немцы уже бежали, и меня начали разыскивать как врага, тут я узнал, что Котов погиб, а отряд ушел на запад. -- Почему вы не явились в органы? -- Как