с понедельника. А прадед мой так до конца жизни и не понял, приносит ли понедельник несчастья или это такой же обычный день, как все остальные дни недели. Судите сами. "Апостолу Павлу" предстоял длительный и трудный рейс. И отход судна хозяин, Куров-младший, назначил на понедельник. Шкипер Куликов запротестовал: "Не пойду в понедельник, утром во вторник выйду в море". Молодой хозяин настаивал на своем. Хозяин и шкипер не на шутку повздорили. Была раньше у моряков поговорка, вроде она из песни: "Свет не клином сошелся на твоем корабле, дай, хозяин, расчет!" Эту поговорку в ссоре и выкрикнул мой прадед. Так они и расстались, так Иван Никанорович покинул своего любимца "Павла". "Апостол Павел" с новым шкипером отплыл в море в понедельник, а Иван Никанорович, хотя и крепкий был человек, загрустил, затосковал и даже захворал, должно быть, от обиды, от переживаний. Плавать ему уже больше не пришлось. Через три месяца "Апостол Павел" вернулся в порт целехонький, невредимый. Не было ни одной аварии, ни одного несчастного случая. А бывший его шкипер еще больше занедужил, узнав о благополучном рейсе, начавшемся с понедельника. Вскоре он умер. Кто знает, может быть, не уйди он с "Павла", плавал бы Иван Никанорович счастливо и удачно еще много лет. Только упрямый старик перед смертью все еще твердил: "Эх, напрасно я ушел с судна в понедельник!" Вот и поймите его, и судите сами. Мой дед и мой отец тоже были моряками. Море они оба любили и о профессии своей всегда говорили с гордостью. Но, как я замечал, понедельник был для них тоже не по душе. Отец капитанил даже в наше, советское, время, а проделывал, говорят, такие штуки: если отход назначен на понедельник, отшвартуется, выйдет на бар, а там отдаст якорь и ждет до полуночи, то есть до начала вторника. Между тем, дед рассказывал одну, слышанную им где-то любопытную историю. Молодой капитан, противник всяких суеверий, поспорил со старыми капитанами. Спор происходил как раз в понедельник. "Ладно, - сказал молодой капитан своим противникам, - докажу вам, что все это чепуха, ваши понедельники!" Было дело еще в старые времена, и молодой капитан являлся, видно, человеком состоятельным. Задумал он построить судно, и, заметьте, задумал в понедельник, во время спора со старыми капитанами. Заложил он судно на верфи тоже нарочно в понедельник, спустил на воду в такой же день недели, назвал свое новое судно "Понедельником" и в первый рейс отправился в понедельник. И плавал "Понедельник" много десятков лет безаварийно, и лишь по ветхости был поставлен на корабельное кладбище. Я, например, как и мой прадед, далек от всяких суеверий. Кошка перебегает дорогу - иду и даже не думаю о каких-нибудь неприятностях. Да их и в самом деле в тот день почти никогда не случается. Женщина с пустыми ведрами навстречу - я этой женщине улыбаюсь, хотя примета и дурная. Левая ладонь зудит - примета хорошая, деньги получать. А в этот день кассиру в банке в деньгах отказывают. Вот вам и левая ладонь! Все приметы и суеверия идут, как говорят, насмарку. И вот только понедельник... Правда, в понедельники со мной тоже ничего дурного не случалось. Но как-то так, по дедовскому обычаю, часто я раньше побаивался этого дня. А недавно со мной произошел такой случай. Проснулся я утром в сквернейшем настроении. Слышу звон разбитого стекла. Оказывается мой сынишка задумал дома в футбол поиграть и угодил мячом в окно. Жена на кухне ворчит. Знаю, это ко мне относится. Вчера я провинился перед ней - задержался с друзьями и вернулся домой поздно. День начинался с неприятностей. Взглянул я на настенный календарь, так и есть: понедельник. И все сразу стало понятно. Дальше и худшего можно ожидать. Поднялся с кровати, оделся. Смотрю - на кителе пуговицы не хватает. Порылся в шкатулке - нет подходящей якореной, светлой пуговицы. На улице ветер с дождем, и хлещет прямо в разбитое стекло оконной рамы. За новым стеклом в магазин нужно идти, да и жена мимоходом намекнула: булок к чаю нет. Порылся я в карманах и обнаружил несколько копеек. Даже выругался: проклятый день! Сегодня не жди удачи. Так оно и получилась. У жены денег просить не стал. Зашел к одному знакомому. Его дома не оказалось. У другого, мало знакомого моряка все же удалось занять три рубля. Зашел в булочную - булки еще не привезли. Магазин хозяйственных товаров (хотел купить стекло) был закрыт. Решил постричься - в парикмахерской очередь часа на два. Вот, думаю, понедельник, чертов день! А тут еще второй штурман встретился и говорит: "Ну, молодцы, премии на этот раз не ждите, по тоннам план не выполнен". Все к одному. Эх, был бы сегодня вторник или среда какая-нибудь, все по-другому бы было! Проклиная понедельник (выкинуть бы их из всех недель!), направился я домой. По пути решил купить газету, да, сворачивая к киоску, поскользнулся и чуть было под машину не попал. И смерть, видно, думаю, хочет прийти в понедельник. - Газеты свежие, сегодняшние? - спрашиваю. - Только получены, - отвечает киоскерша. Я беру газету, читаю и возмущенно возвращаю: - Что это вы мне вчерашнюю газету подсовываете?! Видите, воскресная газета, а сегодня - понедельник... Киоскерша смотрит на меня удивленно и говорит: - Вы, молодой человек, жить торопитесь. Сегодня не понедельник, а воскресенье. По понедельникам местная газета не выходит. Я опешил. Как же так? Столько неприятностей и вдруг не в понедельник?! Когда я вернулся домой, то увидел, что жена булки уже купила и объяснила не без ехидства: "Сегодня воскресенье, думала, опять где-нибудь задержишься". - Почему же у нас на календаре понедельник? - спросил я. - А это ты у своего сына спроси, - ответила жена. - Ему не терпится листки обрывать, особенно красненькие. Жить торопится. Тут мне все стало понятно. В этот день я никуда из дому не уходил и очень хорошо провел время с семьей. А на другой день - в понедельник - пришел стекольщик, вставил стекло, и опять у нас дома стало тепло и уютно. В понедельник - уютно! И премию я в тот же день получил. Оказывается, в пароходстве с подсчетами вначале ошиблись. А план-то у нас был выполнен. Теперь судите сами о понедельниках. Что касается меня, то я, вспоминая прадеда, деда и отца, завтра со спокойной душой отправляюсь в море, в дальний рейс. А какой завтра будет день? - спросите вы. Взгляните на календарь, и вы узнаете, что завтра будет хороший первый рабочий день недели: Понедельник! Евгений Степанович Коковин. Путешествие на "Фраме-2" --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) --------------------------------------------------------------- (Сборник "Мы поднимаем якоря") Северо-Западное книжное издательство 1972 ...прочел все оказавшееся доступным о полюсах - и о Северном, и о Южном - и влюбился в Нансена. Юхан Смуул Павел Владимирович Симонов, наш сосед, крупный водолазный специалист, уезжая в очередную экспедицию, оставил нам, двум соломбальскнм дружкам, в безвозмездную аренду свою корабельную шлюпку. Огромная, многовесельная и старая, чуть ли не времен парусного флота, шлюпка носила гордое имя - "Фрам". - "Фрам" в переводе означает "вперед!", - сказал Павел Владимирович. - Значит, мои друзья, на этом корабле поворота на сто восемьдесят без достижения цели у вас быть не может. Симонов дал нам также почитать книгу Нансена "На лыжах через Гренландию". Знаменитый полярный путешественник, владелец настоящего "Фрама", великий норвежец Фритьоф Нансен был кумиром Симонова. Для нас, соломбальских мальчишек, кумиром был сам Павел Владимирович, страстный охотник и меткий стрелок, следопыт, рыболов, один из первых кавалеров ордена Ленина. Наш "Фрам 2" стоял на узкой и многолодочной речке Соломбалке. На этой речке мы учились плавать, впервые брали в руки весла и поднимали на лодках паруса. Раза три или четыре мы с моим закадычным другом Володей Охотиным выезжали на Северную Двину и на Кузнечиху. Потом Володя сказал: - "Фрам" - это "вперед!", это - дальние путешествия. Давай, совершим путешествие! Большое, как в настоящей экспедиции. - А куда это путешествие мы совершим? - спросил я. - Куда? Как можно дальше от дому. Вот, например, на море. - На Белое? - Пока на Белое, - сказал Володя таким тоном, словно в будущем на своей тихоходной и ветхой посудине мы совершим еще путешествия на море Средиземное или в Тихий океан. - Экспедиция на "Фраме", - с увлечением продолжал мой приятель. - Как у Нансена! Мы не беспокоились, что дома нас в экспедицию не отпустят частенько и раньше выезжали на рыбную ловлю с ночевками. В книге "На лыжах через Гренландию", которая начиналась главой "План путешествия", мы читали: "Как молния пронеслось в моем мозгу: экспедиция... Скоро был готов тот план, который позднее был осуществлен и выполнен". У Нансена был план путешествия. Как же мы могли обойтись без плана?! Мы имели отцовскую карту дельты Северной Двины и без особого труда составили подробнейший план и маршрут путешествия, сокрушаясь лишь о том, что на нашей карте не было белых пятен, не было неисследованных мест. Мы мечтали, жаждали открывать, исследовать, искать. Карта изучена до мельчайших речушек и островков, и мы знали, какими путями поплывем. Наша экспедиция была обеспечена всевозможным снаряжением и продовольствием. На "Фрам-2" мы погрузили, кроме весел и старенького паруса, топор, лопату (а вдруг найдем полезные ископаемые!), веревку, чтобы при случае тянуть шлюпку бечевой, рыболовные снасти, котелок и даже подсадную утку (неизвестно для чего - ружья не было да и охота в это время запрещена). Не было у нас теодолита и секстана, как у Нансена, не было вяленого и соленого мяса и кофе. Но это нас не смущало: секстаном мы все равно пользоваться не умели, а кофе не пили и дома. Драночная корзина была заполнена сухарями, которые мы сушили и копили две недели (а вдруг зимовка!). Там же уместились два десятка картофелин и кулек пшена, кусок соленой трески, банка с солью и ученическая тетрадь для ведения судового журнала и путевого дневника. Словом, в подготовке экспедиции все шло отлично, кроме... кроме того, что мы не знали, что будем открывать и исследовать. - Не унывай, - после некоторого раздумья бодро сказал Володя, - что-нибудь откроем. А я и не унывал. Просто мне хотелось поскорее отправиться в экспедицию. А откроем или не откроем что-нибудь - я об этом не беспокоился. Итак, ранним июльским утром мы погрузили все снаряжение на "Фрам-2" и отплыли. Банки на шлюпке отсырели - ночью была обильная роса. Бледное утреннее небо и неяркое, подернутое легкой дымкой солнце предвещали добрую погоду. Взмывая в розоватую высь, ведро обещали и ласточки, и качающиеся на волне крепенькие, словно литые, остроглазые чайки. Никакого сравнения не найти для тихого и ясного раннего утра на Северной Двине. Большая вода шла от моря вверх по реке, покрывала левобережные отмели, как говорят архангелогородцы, прибывала. И пахло морем и водорослями. В прохладе запахи чувствительнее, а солнце едва оторвалось от далеких прибрежных ивовых кустов. На рейде стояли океанские пароходы. Они пришли в Архангельск из разных стран за нашим северным лесом. Было рано, а на ночь кормовые национальные флаги на судах спускаются. Но в школе мы уже второй год изучали английский язык и теперь на корме пароходов кое-как читали названия портов их приписки. -Ли-вер-пуль... Значит, англичанин, - сказал Володя. - А это датское. Видишь, написано: Ко-пен-га-ген. - И еще из Осло, из Норвегии. Это там, где жил Нансен. Мы были довольны своими познаниями в английском языке и географии. А между тем в школе отличных оценок по этим предметам мы почему-то не получали, и преподаватели совсем не восхищались нашими успехами. Наш "Фрам" должен был плыть вниз по Северной Двине, к морю. Но мы излишне занялись международными делами и не заметили, как наше судно сильным приливным течением снесло далеко вверх. Против течения выгребать было трудно, почти невозможно, и потому мы решили пересечь реку в надежде, что у низкого противоположного берега вода идет тише. А между тем солнце неторопливо, но упорно поднималось. От судна к судну побежала звонкая скляночная эстафета, что означало: время 8 00. Наступило настоящее полное утро. - Часа через два вода пойдет на убыль, - сказал Володя. - Не пристать ли пока к берегу?.. Разведем костер, поедим, а потом и дальше, к морю. Я охотно поддержал предложение друга: утомился на веслах, да и уже почувствовался голод. Мы пристали к песчаному берегу, вбили кол и пришвартовали "Фрам". Прибывающая вода могла легко его поднять, унести, и нам угрожала участь Робинзона. Нет, мы были опытные и предусмотрительные мореходы. - Оставалось только разбить палатку и ждать, - подозрительно торжественно сказал Володя. Это были слова из книги Нансена. Палаткой нам послужил парус. Мы его и "разбили", хотя, откровенно говоря, в этом не было никакой необходимости. Погода стояла чудесная. Ловить рыбу было бы напрасно: на большой воде рыбалка плохая, да и времени у нас оставалось в обрез. Потому мы принялись варить уху из трески. Пока разжигали костер, готовили еду и завтракали, наше судно развернуло кормой к северу. Значит, вода пошла вниз, на убыль. Теперь мы уже могли плыть к морю по течению. Отплывая, Володя сказал: - Мы должны достигнуть цели, открыть, или великое море станет нашей могилой. Я знал, что мой приятель пользуется словами из книги Нансена. Тогда я не остался в долгу и отвечал: - Было бы неправильно, если бы мы вернулись обратно. Слова мы использовали бездумно, не разобравшись, что они принадлежали не Нансену, а сопровождавшим его спутникам - туземцам. Но в этом многозначительном разговоре мы утверждались в своей мысли достигнуть цели и что-нибудь открыть. Гребли мы легонько, потому что течение все набирало силу, и "Фрам" шел хорошо. Мы проплывали мимо островков, поросших ольхой и ивняком. Потом потянулись штабели бревен, лесопильные заводы и лесобиржи, похожие на миниатюрные города с небоскребами. Но здесь-то уж, конечно, открывать было нечего. Отовсюду слышался шум лесокаток и лесопильных рам - больших станков для распиловки бревен на доски. И кругом было множество людей - лесокатов, погрузчиков, речников, катерников, женщин, полощущих белье, и купающихся ребятишек. Словом, все здесь было давным-давно открыто и обжито. Нет, нам нужно поскорее к морю, в далекие края... - Володя, - сказал я, - пожалуй, дальше Белого моря нам никуда не доплыть. Я уже опять чувствовал усталость от весел. Шлюпка все-таки была тяжела. - Посмотрим, - отозвался мой приятель. - Вот откроем что-нибудь, тогда и увидим... Левый, островной берег закончился. Мыс острова остался у нас позади, и река необъятно расширилась, словно по-богатырски расправила плечи, задышала свободно, могуче. Берега ее расступились, стали далекими, а лес и кусты на них слились в сплошные полосы. Вдали виднелся последний лесопильный завод. Я оглянулся, чтобы прикинуть, сколько же проплыли от нашей Соломбалы, и вдруг заметил чуть повыше мыса небольшую избушку. - Володя, - сказал я, - давай пристанем, передохнем. Вон избушка, она, наверное, рыбацкая. А потом уже и дальше. - Давай, - согласился Володя. Мы повернули свое судно и вскоре подошли к берегу, на котором стояло старенькое крошечное строение, прокопченное и замшелое. Поблизости горел костер. На тагане висел большой котел и нещадно парил. Значит, в избушке кто-то есть. Неожиданно дверь избушки отворилась, и появился старик, на вид очень симпатичный и добрый. Доброта тихо светилась в его по-странному молодых глазах. А лицо было в морщинах и почему-то напоминало мне географическую карту. Эх, опять география, в которой мы с Володей были сильны здесь и почему-то слабы в школе. Мы выскочили из "Фрама", честно говоря, побаиваясь. - Гости? Прошу к нашему шалашу! Вода кипит, рыба вычищена. Сейчас уха будет. И тут же старик высыпал в котел гору на зависть крупнейших сигов и камбал. - Дедушка! - крикнул Володя. - У нас картошка есть... В добрых глазах старика появилось не то презрение, не то усмешка. - Парень, да кто же уху варит с картошкой?! Это только у вас, в городу... Картоха уху только портит, рыбный дух убивает. Не-ет, настоящие рыбаки картоху к ухе на полверсты не подпустят. Ты, парень, ту картоху лучше в золе запеки. Такую и я с милой душой скушаю. Вот тебе и открытие: уха без картошки! Не полюс, конечно, и не новый остров, а все-таки... для нас новое. Всю рыбу дедушка Никодим выложил на большую, чисто выскобленную доску, и потому мы ели поблескивающую янтаринками сиговую уху "пустую". Ели с хлебом, деревянными, раскрашенными соловецкими ложками. Ручка у моей ложки была вырезана в виде рыбки. Может быть, из-за нее уха и показалась мне такой душистой и вкусной?.. Но Володя тоже похваливал уху, хотя у него ложка была без рыбки. - Мы тут с сыном рыбачим, - говорил дед. - Он с утра домой поехал, сольцы да табачку привезти. Тоже уже мужик в годах. Сорок шестой с Петрова пошел. Семья своя и изба своя. Растет народ! "Сорок шестой! - подумал я. - И растет. А нам с Володей по тринадцать. Сколько еще расти, узнавать, открывать!" Потом мы ели рыбу, тоже такую вкусную и нежную, что язык за ней в горло лез. И пока мы завтракали у гостеприимного деда Никодима, узнали, что "не умеючи и лапти не сплетешь" - всему нужно учиться. Это, конечно, нам было известно и раньше, но все-таки... И еще дед говорил: "Не вбивай гвоздь в тонкою доску, не затупив его, - расколет. Крепкую бечевку-стоянку можно легко разорвать, сделав из нее на ладони петлю. Не целься в человека даже из простой палки: случается - и палка стреляет". - Это для того, чтобы не иметь вообще привычки целиться в человека, - пояснил дед Никодим. - Будешь играть с палкой, а потом и ружье ненароком вскинешь. Станешь целиться из палки в человека - от опытного охотника и по шее можешь получить. От деда мы узнали еще много нового для себя. И все это были маленькие открытия для будущего. Поблизости от берега проплывал небольшой карбас. В нем сидел бородатый старик в зюйдвестке - под стать деду Никодиму. Старик в карбасе приподнял зюйдвестку и поклонился в нашу сторону. Дедушка Никодим ответно приветствовал его: - Мое почтение! Доброго здоровья! - Кто это? - спросил я деда Никодима. - Не ведаю, - ответил дед. - А почему же он поздоровался? И вы... - Так уж, обычай. Знаком, незнаком, а поклониться да здоровья пожелать обязательно надобно. Порядок такой, уважение к встречному человеку. Спустя полчаса мы поблагодарили деда Никоднма за угощение, попрощались с ним и отплыли. Володя достал подсадную утку и долго рассматривал, видимо, стараясь найти ей применение. - На старых кораблях под бушприт прилаживали вырезанную из дерева русалку, - сказал он. - А на некоторых нос украшался головой дракона. Это для устрашения врагов. А у нас судно мирное. - И ты хочешь украсить нос "Фрама" подсадной уткой? - спросил я с усмешкой. - А что, плохо разве? - Да нет. Все равно ни русалки, ни дракона у нас нету. Не раздумывая долго, мой предприимчивый друг за минуту укрепил утку на носу нашего экспедиционного судна. И нам показалось, что от такого нововведения "Фрам-2" как-то возвеличился и даже поплыл быстрее. У лесобиржи, мимо которой мы проплывали, стоял норвежский лесовоз. Вдруг с борта "норвежца" мы услышали странные тонкоголосые выкрики, конечно, для нас непонятные: - Тойе... беед... - и еще какие-то слова, по тону выражающие радость. Велико было наше удивление, когда на борту судна мы увидели мальчишку лет семи. Он показывал пальцем на нас, оборачивался, похоже, что кого-то звал. Потом стал нам махать. Около мальчишки стали собираться моряки, тоже нам что-то кричали, кажется, они требовали, чтобы мы пристали к борту их парохода. Один из них, высокий, плечистый, громкоголосый, поднял мальчишку на руки и тоже призывно кричал нам. - Что им нужно? - спросил я Володю. - Сам не понимаю. Мы опустили весла в недоумении и нерешительности. - Мальчики, кэптен просит вас на судно. Это было уже совсем неожиданно. Кто-то из норвежцев говорил по-русски, и довольно чисто, хотя с сильным акцентом. С борта опустили штормтрап и бросили нам конец. - Поднимемся, - сказал Володя. - Не съедят. Минуты через две, пришвартовав "Фрам-2", мы поднялись на борт норвежского судна. Нас окружили моряки. Первым пожал нам руки тот высокий норвежец, который поднимал на руки мальчишку. - Кэптен Христиан Валь, - дружелюбно сказал он нам, словно взрослым. Мы смущенно молчали. Знающим русский язык оказался радист. Едва удерживая мальчишку, а тот так и рвался к нам, он сказал: - Это сын капитана Кнут. Капитан приглашает вас к себе в каюту. Пойдемте! И мы пошли. Не знаю, как Володя, а я, признаться, едва соображал, что происходит. Капитанская каюта была просторная, светлая. Нас усадили в кресла, словно мы были важные персоны. Принесли и разлили по чашечкам кофе. А мы не знали, что делать. Среди окантованных фотографий на стенах я заметил портрет Нансена, такой же, какой мы видели у Павла Владимировича. Я толкнул локтем Володю и показал глазами на портрет. И мой друг неожиданно сказал: - А наша шлюпка называется "Фрам". - "Фрам"? - восхитился радист. - Это здорово! - И он что-то сказал капитану. Я разобрал только "Фрам" и "Нансен". Капитан тоже оживился. Через переводчика он сообщил, что ему известно: Нансен - большой друг Советской России. - Вот в нашей экспедиции появилось и кофе, - шепнул мне Володя. А я все еще не мог понять, почему нам оказан такой почет. Ведь норвежцы, когда позвали нас к себе, еще не знали, как называется наша шлюпка. Без наших вопросов все объяснил радист. - Сыну капитана понравилась птица на вашей шлюпке Он назвал ее игрушкой-птицей и хочет ею играть. Может быть, вы продадите ее? Оба мы были несказанно поражены: Кнуту понравилась наша подсадная утка. - Зачем же продавать? Мы просто ее подарим Кнуту. Мальчишка был вне себя от радости, а капитан Валь снял со стены портрет Нансена и передал его Володе. - Капитан в знак благодарности и вашей любви к нашему великому соотечественнику делает вам подарок. Капитан снова крепко пожал нам руки. Мы вышли из каюты, унося с собой дорогой подарок. В шлюпке Володя быстрехонько освободил подсадную утку, и деревянная птица, не расправляя крыльев, на тросике мигом взлетела на палубу судна прямо в руки маленького норвежца. На другой день мы вернулись в свою родную Соломбалу, а вскоре приехал и Павел Владимирович. Конечно, мы поспешили показать ему подарок норвежского капитана - портрет Нансена. - Да, - сказал Павел Владимирович, - капитан Валь прав. Фритьоф Нансен был большим и искренним другом Советской страны. И еще мы узнали от Павла Владимировича, что в 1914 году Нансен написал книгу "В стране будущего" о путешествии в Сибирь. В 1921 году он оказывал помощь голодающим Поволжья. Замечательный норвежец получил Почетную грамоту IX Всероссийского съезда Советов и был избран почетным депутатом Московского Совета. Затем великий путешественник и полярный исследователь написал книгу "Россия и мир". И все это было для нас новым. Отплывая на своем "Фраме", мы мечтали об открытиях и боялись, что открывать уже нечего. Но даже в маленьком путешествии мы открыли для себя многое. Мы открывали большой мир. Он был неизмеримо велик. А нас впереди ждала, как широкая и неизведанная дорога, чудесная жизнь, и предстояло множество новых изумительных открытий. Евгений Степанович Коковин. Северная звездочка Гайдара --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) --------------------------------------------------------------- (Сборник "Мы поднимаем якоря") Северо-Западное книжное издательство 1972 (На первых страницах своих рукописей в верхнем правом углу Гайдар неизменно рисовал пятиконечную звездочку.) После продолжительного ярого шторма к пустынным берегам Беломорья подступило утреннее бледно-розовое затишье. Стылые воды Сухого моря ртутно покоились под низким безлучевым солнцем и казались тяжелыми и непроницаемыми. Прихваченный ноябрьским заморозком, мелковолнистый береговой песок походил на рифленое железо. Дальше он тянулся от берега к сопкам уже гладкий, словно отутюженный. За Сухим морем, как огромная камбала, распластался низкий и сумрачный остров Мудьюг. Еще в Архангельске Гайдар многое слышал о нем. В 1918 году интервенты устроили на острове каторжную тюрьму. За колючей проволокой, в дощатых, продуваемых всеми ветрами бараках и в полузатопленных водой землянках томились узники - большевики и заподозренные в сочувствии Советской власти северяне. Истощенных голодом, болезнями и пытками людей заставляли без всякой надобности перетаскивать с места на место камни и песок. В стены и в потолок тесной бревенчатой избы для допросов были вбиты крюки и скобы. Крошечный и всегда мирный кусочек земли в Белом море получил тогда новое название "Остров смерти". Смерть от голода и от тифа, смерть в ледяном карцере-подземелье, смерть в избе пыток, смерть от винтовочных залпов на расстрелах и от пистолетного выстрела "при попытке к бегству". Все это было десять лет назад. Сейчас Гайдар - корреспондент северной краевой газеты - приехал на Беломорье по заданию редакции. Он легко шагал по примерзшему песку и вглядывался через пролив в очертания недалекого острова. Его сопровождал местный житель Егорша. Егорше было четырнадцать, а в Поморье это уже возраст рыбацкий. На промысловых ботах и на рыбацких тонях можно встретить и десятилетних ребятишек-зуйков, но они к рыболовным сетям касательства пока еще не имеют. Они варят кашу, моют посуду да драят палубу. Зуйком, когда ему было девять лет, пришел на промысел и Егорша. Зуек - птица, большеголовая и тонконогая. А в Поморье зуйками с давних пор стали звать мальчишек, выходящих на промысловых ботах в море. Зуек работает, но заработка ему не положено. Только - харч. - Ты знаешь, что было на этом острове? - спросил Гайдар у своего спутника. - Как не знать, - деловито, по-мужски ответил Егорша. - Каторга была. У меня там дядя сгинул... - Большевик был? - Не-е. Он карбаса на Мудьюге оставил, а на тех карбасах люди на наш берег с острова бежали. Вот его беляки и забрали по доносу. Кто говорит - расстреляли, а кто - будто на Иоканьгу, на другую каторгу отправили. Только домой он не вернулся. - Кто же донес? - спросил Гайдар. - Потом узнали? - Ничего не узнали. Поговаривали, что Шунин, а кто говорил, что сын Гроздникова. - Кулаки? - Ясно дело, не из наших, - подтвердил Егорша. - Сын Гроздникова белогвардеец был, в отпуск тогда к отцу приезжал. Егорша помолчал, потом сказал: - У нас и сейчас дела неладные. И все они... - А что? - спросил Гайдар. - Третьего дня Анку Титову чуть не убили. Секретарь она в сельсовете и комсомолка. - И опять не узнали? - Ни-и. Милиционер приезжал, а только ни в чем не разобрался. "Не разобрался, - сердито подумал Гайдар. - Значит, в этом должна разобраться газета!" Егорша остановился, оглянулся: - И чего это мать копается?! Вечно вот так, - ворчливо сказал он. - Давно бы к тоне подъехали. Хоть карбас-то не обмелел. - Хороший карбас? - спросил Гайдар. - Какое там! - махнул рукой Егорша. - Разве он хороший даст. На хороших он сам промышляет. - Кто сам? - Да Шунин. Карбас-то у нас не свой, его. Ему мать сети вяжет, а он нам за это карбас дал. Эх, свою бы нам посудину! В голосе парнишки Аркадий почувствовал неизбывную горечь и светлую мечту о карбасе - о своей посудине. - У него карбасов много, - чуть подумав, сказал Егорша. - Вот он и сдает внаем за сети, за рыбу, а сетей у него тоже хватает, их тоже сдает мужикам за рыбу. Завидущий. - Так у вас же колхоз есть. - Есть. Да в колхоз кто идет, кто нейдет. А бывает, идут, потом обратно вертаются. - А кто в колхозе заправляет? - Василий Федоров, хороший такой, нашенский. Он из Красной Армии вернулся. Подошла мать Егорши - высокая, худощавая поморка в летах. Приветливо поздоровалась, не опросив Гайдара, кто он и откуда. - Поехали? - Давно пора. Молча втроем подошли к карбасу. - И ты с нами? - спросила поморка, впрочем, без особого удивления. - Хочу посмотреть, - сказал Гайдар. - Ну-ну, - согласно кивнула женщина. "На этого Шунина нужно посмотреть, - подумал Аркадий Петрович - По всему видно, паук не из мелких. А с Василием Федоровым поговорить. Если Егорша говорит "нашенский", значит, ему-то и нужно помочь. В Красной Армии служил..." Сразу же возник образ: красноармейский шлем, шинель, звездочка... Как все это было близко и дорого Аркадию Петровичу! - Ну, с богом! - сказала женщина, берясь за весла. Стоя в карбасе, Гайдар взглянул на розовеющее поздним восходом небо. На востоке он вдруг заметил маленькую, чуть мерцающую одинокую звездочку. "Не первой величины, но моя, солдатская! А может быть, и писательская!" - подумал Гайдар. Занятые работой на веслах, Егорша и его мать не обращали внимания на корреспондента. А у Гайдара уже рождался замысел очерка. ...Оказалось, здесь люди заняты не только промыслом рыбы. Они еще заготовляли лес. Федоров, организатор колхоза, о котором говорил Егорша, уехал на лесозаготовки. Неделю назад там злая рука подкулачника перерезала гужи у конного обоза. Сегодня утром, когда Гайдар с Егоршей выезжали на тоню, тот же нож уже подобрался к лошадиным шеям. Не застав дома Федорова, Аркадий Петрович решил навестить Шунина, того, что за сети и рыбу сдавал внаем-аренду свои карбаса. Дом у Шурина был добротный, пятиоконный, под железной крышей. А хозяин выглядел тихим и смиренным мужичком с маленькой, аккуратно подстриженной бородкой. Внешность Шунина удивила Гайдара. Ни о карбасах, ни о перерезанных гужах Гайдар даже не заикнулся. А о колхозе все-таки спросил: как, мол, народ относится?.. - А что колхоз... Мое тут дело сторона, - отвечал Шунин с едва заметной усмешкой. - Ну и пускай колхоз. Я колхоза не трогаю. Человек не рыба: не треска, не селедка, чтобы ему косяком ходить. Работать надо, а не в стада сбиваться... "Страшный человек, страшный своей видимой смиренностью. Вредный, и особенно - для колхоза", - подумал Гайдар, но пока промолчал. С Василием Федоровым он встретился на другой день перед колхозным собранием. Бывшие воины Красной Армии, они долго толковали - у них легко нашелся общий язык. ...В Архангельск Аркадий Петрович уезжал на дровнях, на низкорослой, но бойкой лошадке-мезенке. Наступали сумерки. Небо пустовало. Не было ни единой звездочки. Зато тетрадь Гайдара была заполнена суровыми фактами, жесткими цифрами, фамилиями. И в той же тетради уже был начат очерк о рыбаках. Гайдар, командир полка, журналист и писатель, готовился дать бой кулачью за рыбацкую бедноту, за колхоз. На странице у заголовка очерка горела пятилучевая звездочка. Северная звездочка Гайдара, которая скоро, очень скоро достигнет первой величины. Евгений Степанович Коковин. Сочинение про ерша --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) --------------------------------------------------------------- (Повести и рассказы) Северо-Западное книжное издательство 1983 В первый день нового учебного года я встретил на улице своего юного друга - школьника Юру Капустина, страстного рыболова, отчаянного футболиста и любителя шахмат. Юра возвращался из школы, и вид у него был печальный. Нужно сказать, что Юра с давних пор всегда делится со мной всеми своими радостями и неудачами. - Ты что такой грустный? - спросил я, надеясь подбодрить мальчика. - Двойку успел получить?.. - Еще не получил, но получу. - Как же так? - удивился я. - Не получил, а уже знаешь, что получишь. Сегодня-то уроки кончились, а к завтрашнему дню можно еще подготовиться. - Уроки кончились, но и сочинение уже написано и сдано. Тут я все понял. Ребята писали сочинение, а результаты будут известны завтра или послезавтра. - Очень плохо написал? - спросил я. - Может быть, еще хоть тройка будет. Рано горевать. - Хотел написать много, а написал про одного ерша. На бульваре мы присели на скамейку, и Юра рассказал мне о том, как он писал сочинение на тему "Как я провел лето". - Учительница Вера Ивановна нам сказала: "Не пишите обо всех каникулах, не описывайте каждый день, а выберите для сочинения самое главное, самое интересное, что произошло в вашей жизни за время каникул. Главное, чтобы было ярко и художественно". Я и подумал: "Ох какое сочинение можно написать!" Ведь столько интересною произошло за все лето, столько я повидал! Рыбная ловля с папой. Мы с ним трех огромных щук выловили, и окуни были и подъязки, и сороги. Потом я ездил в пионерский лагерь. Там военная игра была и соревнования по легкой атлетике. Я одно первое и одно второе места занял. Потом я с мамой в Москву ездил. Были в Третьяковской галерее. С дядей Колей на футбол ЦСКА - "Динамо" ходили. Вот здорово было! А во Дворце пионеров я с мастером на шахматном сеансе ничью сделал. А здесь два раза на яхте катался. У нас еще был поход по местам партизанской славы. Какое сочинение можно было написать! А написал только про одного ерша... Юра замолчал, еще больше пригорюнившись, а я спросил: - Так почему все-таки про одного ерша?.. - Я решил начать с рыбной ловли. Мы с папой на первую рыбалку еще в начале июня ездили. Очень здорово. Знаете, какие щуки были! Это нельзя было никак пропустить в сочинении. Долго я сидел и обдумывал, как начать. Потом стал писать: "Раннее весеннее утро Золотистые лучи июньского солнца позолотили голубой небосклон..." Перечитал. Вначале понравилось, а потом подумал-подумал: утро весеннее, а солнце июньское. Июнь-то - уже лето. Потом пишу о солнце, а в тот день, когда мы с папой поехали ловить рыбу, шел мелкий дождь. Папа еще сказал: "Ничего, не размокнем. Мы же с тобой мужчины! А в дождь иногда рыба еще лучше клюет". Зачем же, думаю, мне врать в сочинении про хорошую погоду! И еще раз перечитал. И так писать нельзя: "Золотистые лучи... позолотили..." Как Вера Ивановна говорит, масло масляное. Вот я все и зачеркнул и решил начать снова. Сижу, думаю. Вспоминаю, как начинал свои повести и рассказы Аркадий Гайдар. У меня его книга всегда с собой в портфеле. Вот, например, "Р. В. С." начинается. "Раньше сюда иногда забегали ребятишки..." Или "Четвертый блиндаж": "Колька и Васька - соседи" Просто и хорошо. И никаких золотистых лучей. Конечно, я знал: природу, пейзажи описывать нужно, но только как-нибудь по-новому. Тут я вспомнил еще Николая Васильевича Гоголя. "А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!" Так начинается повесть "Тарас Бульба"... И тогда я начал смело: "А ну, сынок, вставать да на рыбную ловлю ехать пора!" - разбудил меня ранним утром папа". И дальше легко пошло. Сижу вспоминаю и пишу. Вспомнил, как мы накануне червей искали и удочки готовили. Поплавки такие яркие, сине-красно-белые, на маленьких куколок похожие. Я так и написал. И как рюкзак собирали - это же целая экспедиция. Вспомнил, как у Пржевальского снаряжение описывается. Описал и я наше снаряжение. Утром я с разрешения папы отдал часть червей Славке Воробьеву. А то он гоже на рыбалку собрался, а червей не нашел. Потом написал, как я (мы помогли соседям обмелевший катер стаскивать) в воду в одежде бухнулся. Папа сказал: "Задержались, зато доброе дело людям сделали" Все это я тоже написал в сочинении. Описал поездку на катере, красивые берега Северной Двины, потом - узкую извилистую речку, где мы остановились, высокие сосны и ели, густые кустарники. И написал о том, как я волновался, в первый раз забрасывая удочку. Вначале не клевало. Я ждал, скучал, сердился... И вдруг как поплавок ушел в воду. Я подсек и вытащил... маленького ершика. А я думал, что окунь на полкилограмма. И в это время Вера Ивановна говорит: "Дети, через пять минут будет звонок. Заканчивайте писать и сдавайте тетради". Писал, писал, хотел о многом, а написал только про одного ерша. Сочинение про ерша! Ребята засмеют. И двойка обеспечена! - Ничего, - сказал я, чтобы успокоить Юру. - Еще Козьма Прутков сказал: "Нельзя объять необъятное!" Как бы ты обо всем этом на нескольких страничках написал? И про рыбалку, и про Москву, и про пионерский лагерь, и про футбол. - Вера Ивановна велела написать про главное и художественно, - возразил Юра. - А я - про ерша! - Ничего, - повторил я. - Важно, как написать. Чехов о чернильнице или о пепельнице мог рассказ написать. Учительницу русского языка и литературы я хорошо знал и вечером зашел к ней домой. - Один ваш ученик очень беспокоится, - сказал я. - Написал сочинение и боится, что получит двойку. - Это кто же? - Юра Капустин. - Капустин? - удивилась Вера Ивановна. - Да у него же самое лучшее сочинение во всем классе. Я раскрыл тетрадь Юры Капустина, открыл страницу, на которой заканчивалось сочинение, и увидел крупную красную цифру "5". "Вот вам и сочинение про ерша!" - подумал я с радостью за своего юного друга, за его первые успехи. Евгений Степанович Коковин. Соната Бетховена --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) --------------------------------------------------------------- (Повести и рассказы) Северо-Западное книжное издательство 1983 Мы ехали на "рогатом такси". Так мой товарищ поэт Михаил Скороходов называл оленью упряжку. Впрочем, он был не совсем прав: платы за проезд, как за такси, с нас не брали. Полярная ночь кончилась. Солнце уже поднималось над тундрой. Глаза слезились от безжалостной, нестерпимо слепящей белизны бескрайней заснеженной равнины. Весь мир словно погрузился в тишину. Тундра казалась глухой, но на редкость молодой, слепой, но удивительно прекрасной. Парни и девушки из оленеводческого колхоза ехали в город на смотр художественной самодеятельности. Я и мой товарищ были их попутчиками. Я сидел на второй нарте. Оленями управляла молоденькая ненка Елена Тайбарей. Она легко держала хорей и весело и чуть грубовато погоняла животных. Праздничная ее паница была ярко расшита замысловатыми узорами. Я знал, что Елена Тайбарей - комсомолка, окончила в Архангельске музыкальное училище и теперь преподает в ненецкой музыкальной школе. Олени бежали бесшумно и неторопливо. Елена повернулась ко мне. В ее широко расставленных глазах постоянно таились и смешивались удивление и восторг. - Саво! - сказала она и улыбнулась. - Хорошо! - Саво! Хорошо! - повторил я. Елена чему-то усмехнулась и вдруг негромко запела на ненецком языке. Песня была однотонная, но не тягучая, с задорным припевом. Слов песни я не понимал. Голос девушки зазвучал громче. И тундра словно услышала песню. Мне показалось, что в этот момент тундра преобразилась, сама обрела голос. Олени приподняли головы, как будто вслушиваясь в песню, и помчались быстрее. Песню подхватили девушки и парни, ехавшие на других упряжках. Я закрыл глаза. Стремительно бежали нарты, и чувство радости и волнения охватило меня. А тундра все-таки пела, пела... Смотр самодеятельности проходил в Доме культуры. Мы слушали песни на ненецком и русском языках, слушали музыку, смотрели национальные танцы и инсценировки ненецких сказок. Конферансье, подвижный и веселый паренек Ефим Лаптандер, объявил: - Выступает пианистка Елена Тайбарей... Великий немецкий композитор Людвиг ван Бетховен... "Лунная соната". На сцену вышла моя спутница. Она смущенно посмотрела в зал. И опять в этом смущенном взгляде я увидел удивление и восторг. Теперь на ней была не паница, а веселое шелковое платье. Елена чуть наклонила голову и решительно подошла к роялю. Звуки печали послышались в притихшем зале. Что-то трагическое было в них, в этих звуках. Где-то страдают люди... Когда-то здесь, в этом суровом крае, страдали люди... Потом музыка окрасилась радостью и светом. Я с восхищением смотрел на Елену Тайбарей, целиком ушедшую в музыку. В бушующих звуках рояля слышались просьба, негодование, жажда борьбы... - Ее мать была в Германии, - тихо сказал мне сосед-ненец - учитель. - Теперь ее матери уже за семьдесят... - В Германии? Ненка на родине Бетховена? Как это случилось?.. - Это было еще в прошлом веке, - сказал сосед-учитель. ...Зимой 1894 года на улицах Берлина появились афиши. Они извещали население германской столицы о том, что с далекого русского Севера в Берлин привезены "дикари, питающиеся сырым мясом, одевающиеся в звериные шкуры". Афиши зазывали почтенную берлинскую публику поглядеть на людей, которых зовут самоедами. За особую плату берлинцев приглашали также покататься на необычном транспорте - оленьих упряжках. Название привезенных людей - "самоеды" - звучало странно, жутко и привлекало берлинских обывателей. Публика толпами направлялась в зоопарк. В эти серые зимние дни Берлин был тосклив и мрачен. Низкие облака сплошь закрывали небо. Снег и дождь, дождь и снег. И все-таки зоопарк быстро наполнялся. На широкой площадке, между двумя огромными деревьями, был установлен настоящий чум из оленьих шкур - жилище привезенных людей. Где-то в отдалении слышался приглушенный рев хищников, заключенных в клетки. Рядом блеяли дикие козы, разноголосо кричали, свистели, щебетали птицы. Около чума, испуганно озираясь по сторонам, стояла пожилая женщина. К ней прижимались ребятишки. Одежда у них была действительно необычная - из оленьих шкур. Впрочем, искусно расшитые затейливыми узорами совики и паницы немцам нравились. Тут же около чума лежали длиннорогие с задумчивыми глазами олени. Зрители все теснее и теснее окружали маленькое стойбище, обнесенное, словно цирковой ринг, толстыми веревками. За веревки зрителей не пускали. Лишь некоторым молодым людям, что были посмелее и понахальнее, иногда на минуту удавалось пробраться за канатный барьер и пощупать оленьи шкуры чума и одежду ненцев. Берлинские женщины смотрели на этих молодых людей со страхом и восхищением. Все это затеял и устроил мезенский купец Калинцев, хитрый и ловкий предприниматель и делец. Выбор Калинцева пал на семью Тайбареев. Безоленный ненец-бедняк Иван Тайбарей только что умер. После его смерти у вдовы Матрены Степановны осталось пятеро детей. Семья Тайбареев бедствовала. В эти горестные дни и оказался в чуме у Тайбареев купец Калинцев. В чуме появились мука, сахар, чай, водка, яркие обрезки сукна, тесьма, стеклянные брошки и медные пряжки. Купец давал и деньги. А потом обещаниями и угрозами заставил вдову со всей семьей двинуться в далекий путь, в Европу. Средней дочери Матрены Степановны - Анне тогда было десять лет. Но она хорошо запомнила длительное путешествие, полное унижений и издевательств. В Берлине ее заставляли катать на оленях праздных европейцев и ловить им на потеху куски сырого мяса. И это было в стране, где родился великий Бетховен. Но маленькая Анна не знала, кто такой Бетховен, и никогда не слышала его музыки. Купец Калинцев изрядно нажился на своей затее, а семья Матрены Тайбарей так и вернулась в тундру нищей. ...На сцене в Доме культуры Елена Тайбарей продолжала играть "Лунную сонату". Не те ли страдания далекого и страшного прошлого звучали сейчас в музыке Елены, дочери Анны Тайбарей, ненки Анны, когда-то побывавшей на родине Бетховена?! Не то ли стремление к большому счастью, теперь уже обретенному в тундре, слышалось в бурных аккордах рояля?! Евгений Степанович Коковин. Ученик тигробоя --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) --------------------------------------------------------------- (Сборник "Гостья из Заполярья") Детская литература Москва 1980 В одной из рот Н-ского полка бережно хранится железная доска. В центре доски - три отверстия, три пробоины от бронебойных пуль. Об этой доске я вспомнил недавно, в Москве. Жил я в гостинице. Однажды, когда я вернулся к себе в комнату и еще не успел снять пальто, в дверь постучали. В комнату вошел офицер с погонами подполковника. Он молча приложил руку к фуражке. Глаза его смеялись, и было видно, что он меня знает. Но я его вспомнить не мог. - Проходите, пожалуйста,- сказал я. Подполковник протянул мне руку и сказал: - Да, времени много прошло. Не помните? А старую книжку о Тигробое помните? Он улыбнулся. И эта улыбка и особенно напоминание о книге заставили меня все вспомнить. Зато я не могу сейчас точно сказать, что мы делали в ту первую минуту, когда я узнал в подполковнике бывшего рядового запасного полк Николая Мальгина. Кажется, мы обнимались, помогали друг другу раздеваться, удивлялись и радовались встрече. Над тремя рядами орденских планок на груди Николая Владимировича поблескивала золотая звездочка Героя. x x x В то время, почти двадцать пять лет назад, я служил в окружной военной газете. Мне часто приходилось бывать в полку, куда рядовым бойцом пришел молоденький Николай Мальгин. Был он застенчив и молчалив. Вечерами доставал из своего мешка старую-престарую книжку с распадавшимися страницами и начинал ее читать. Однажды я взял у Мальгина эту книгу. Титульного листа не было, я не мог узнать ни автора, ни названия книги. Тогда я наудачу раскрыл страницу и прочитал: "Отважный Тигробой прицелился и выстрелил. Хищный зверь высоко подпрыгнул и замертво упал на землю". Сразу же вспомнилось дество. Майи Рид, Густав Эмар, Фенимор Купер... - Интересная? - спросил я. - Очень, - ответил Николай. - Я эту книгу, наверное, десятый раз читаю. Про охотника. Смелый был и стрелял метко. Вот таким бы стать! Я ведь тоже охотник. Только в наших местах тигры не водятся. Даже медведи теперь редкость. Один зайцы, ну и птица разная... Николая Мальгина зачислили в противотанковую роту, и он стал учиться военному искусству. Саперной лопатой он рыл траншеи, окопы и ячейки, возводил брустверы, по-пластунски ползал по земле, укрываясь за холмиками, буграми и кустиками. Навстречу бойцам двигался учебный макет танка. Николай выбирал уязвимое место "танка" и прицеливался. Учился он прилежно, но скучал и не скрывал этого. Он ждал отправки на фронт. В эти дни на фронте наши войска начали решительное наступление против немцев. В роте теперь хорошо знали Мальгина. Он лучше всех стрелял из противотанкового ружья и забивал в мишень пули, словно гвозди, - точно и уверенно. Накануне отправки на фронт Мальгин стрелял, как всегда, спокойно и уверенно. Железная доска была укреплена на макете танка. "Танк" полз на бойца. Три выстрела. Три бронебойных нули. Три пробоины в центре железной доски, той доски, о которой и упоминал в начале рассказа и которая до сих пор хранится в роте Н-ского полка. Вечером после стрельб я увидал Николая Мальгина. Он читал какую-то книжку. - Опять про Тигробоя? - спросил я, хотя видел, что Мальгин читал не старую потрепанную книжку, а новенькую брошюру. - Точно, про тигробоя, а вернее - про тигробоев, улыбнувшись, ответил Николай. - Читаю, как наши бронебойщики "тигров" фашистских уничтожают. "Тигры" - это танки у них такие. А наши их бьют, как настоящие тигробои. Вот таким бы стать! - А про Густава Эмара забыл? - спросил я весело. Николай махнул рукой: - Далеко тому Тигробою до наших! Николай вскоре уехал на фронт в составе маршевой роты. Я провожал уезжающих бойцов: - Ну, Николай, ждем весточку для газеты! Длительное время мы ничего не слышали о Николае Мальгине. И вот пришло письмо с фронта от заместителя командира полка. "...В вашей части служил отличный воин-бронебойщик Николай Владимирович Мальгин, - писал майор. - Когда фашисты атаковали наш полк, переправившийся на правый берег Днепра, Мальгин проявил изумительное мужество. До двадцати фашистских танков рванулись на наши позиции. Гитлеровцы хотели раздавить, сбросить советских воинов назад, в Днепр. Николай Мальгин, находясь впереди подразделения, тремя выстрелами подбил три немецких танка. Четвертый "тигр" смял его позицию. Но когда машина проскочила дальше, пуля чудом спасшегося бронебойщика остановила ее. И все это благодаря умению и стойкости отважного воина Николая Мальгина. Еще два выстрела успел сделать герой. И еще два танка остались на поле боя. Контратака была отбита. Вчера мы проводили Николая Мальгина в Москву. Он поехал получать высокую награду - медаль "Золотая Звезда" и орден Ленина..." Через несколько дней я получил письмо. Оно было из Москвы, от Мальгина. Он просил передать привет редакции и в конце письма, между прочим, написал: "Помните старую книжку о Тигробое? Она заронила во мне мечту о смелости, о меткой стрельбе. Но научился я этому у наших бронебойщиков, у советских тигробоев". x x x Мы разговаривали с Николаем Владимировичем до полуночи. - А где теперь та книжка, старая, о Тигробое? спросил я. - Потерялась? - Потерялась, - подтвердил подполковник и усмехнулся: - Может быть, солдаты раскурили. Я посмотрел на Николая Владимировича, на его звезду и подумал: вот о каких тигробоях надо теперь писать книги! Евгений Степанович Коковин. Возвращение корабля --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) --------------------------------------------------------------- (Сборник "Мы поднимаем якоря") Северо-Западное книжное издательство 1972 Своей родословной Александр Олтуфьев не интересовался. Александру шел двадцать третий год. Какое дело молодому лоцману до обросшей раковинами и преданиями старины? А между тем предки Александра сумели вписать свои имена в историю... Подходил к концу семнадцатый век. Сохла русская земля без воды, без морских путей, без торговли с чужестранцами. Опасались бояре замочить свои широкополые шубы да кафтаны в соленых морских волнах. А молодому царю Петру опротивели неуклюжие московские хоромы да нелепые боярские бороды. Привлекала Петра морская жизнь. Грезились ему многоводный красивый порт и торговые корабли, переполненные тюленьим жиром, сельдью, винами, голландским полотном, оружием и цветными металлами. Петр поощрял торговлю и мореплавание. В те времена получил один из предков Александра царский указ: "Корабельным вожам Ивашке Олтуфьеву да Коземке Котцову со товарищи. Быть вам во время ярманки нынешнего 7198 года в корабельных вожах... Вожей, которые Двиною рекою торговые корабли с моря вверх до Архангельского города проводят, такоже те ж корабли и от города на море отводят, нанимать... " И получили Ивашка Олтуфьев да Коземка Котцов с товарищами щедрые награды за свое лоцманское искусство и имена свои оставили в исторических документах. Всегда Олтуфьевы были лучшими лоцманами Архангельского порта. От "вожей", проводивших мощнорангоутные корабли иноземцев, прошли Олтуфьевы через столетия до советского лоцманства Беломорья. Александр считался отличным лоцманом. От плавучего маяка через бар и устье Северной Двины он хладнокровно проводил иностранные пароходы к лесопильным заводам Архангельска. Он прекрасно знал фарватер и створы, читал морские карты и лоции и свободно разговаривал по-английски... Вдали вспыхивали мигалки. Едва заметно колебалась пестрая картушка компаса. Капитан, скандинав или британец, нередко седоволосый или лысый, недружелюбно следил за лоцманом: способен ли этот молокосос провести его судно в порт? Капитану казалось, что лоцман больше бы годился гонять собак или, в лучшем случае, принимать швартовы на берегу. Капитан не взял бы его к себе даже матросом. Но Александр благополучно заканчивал на иностранном лесовозе свои обязанности, а капитан был уверен, что "эти штуки до случая". В одну из навигаций английский лесовоз "Виктория" пришел в Архангельск второй раз. В июне "Викторию" проводил Александр Олтуфьев. В сентябре ему же было поручено провести судно к лесобирже, расположенной выше города. Едва он поднялся на мостик, что-то знакомое показалось ему на этом пароходе. То же чувство он пережил в июне, когда первый раз вел "Викторию". Капитана судна до этой навигации Олтуфьев никогда не видел. В прошлые годы "Викторию" водить тоже не приходилось. А между тем Александр почему-то волновался, напрягая память. Гоня за собой легкую волну, "Виктория" шла узким рукавом Северной Двины - Маймаксой. Лесопильные заводы, копры, лесокатки, штабеля бревен. Лесовозы - английские, голландские, норвежские и других наций - грузились у стенок бирж досками и балансом. Навстречу по реке бежали юркие моторные лодки и буксиры, оставляя за собой широкие волны и разрезая тишину гудками и паровыми свистками. Дым от заводов и пароходов, смешиваясь с рассеивающимся туманом, плавал над Маймаксой. Александр набил трубку, закурил и облокотился на стенку. Он силился все вспомнить. В замысловатых завитках трубочного дыма всплывали события прошедших лет. Бородатый отец в зюйдвестке - иногда веселый и разговорчивый, иногда сумрачный, злой, громкоголосый. Отец - тоже лоцман. Одноэтажный деревянный домик с тремя окнами по фасаду. Дворик, огражденный забором, два тополя, полдесятка берез. И здесь - все детство и вся юность Сашки Олтуфьева. Во дворе доживала свои последние годы дряхлая, с обрезной кормой корабельная шлюпка. Она служила Сашке отличным многотонным кораблем. Шлюпку можно было перевернуть вверх дном, и тогда из нее выходила темная высокосводная пещера, или портовая контора, или укрепленный вал, который можно было брать приступом. Большое счастье было для Сашки, когда отец брал его с собой в город. На пристанях встречались знакомые отца - матросы, боцманы, даже капитаны. Они приглашали старого лоцмана выпить пива. Отец никогда не отказывался. Пока отец разговаривал в кубрике со своими друзьями, Сашка исследовал судно. Он спускался в трюмы, в машинное отделение, лазил по вантам, приставал к команде с расспросами. Особенно Сашка любил бывать на "Лене". Трехтрюмная "Лена" была не архангельской компании. Но однажды она простояла в Архангельске на ремонте половину навигации. За это время Сашка всегда был самым желанным гостем на "Лене". Лучистые усы веселого повара и пирог с палтусом манили на камбуз. Машинист дядя Павел обещал научить запускать донку. А матросы рассказывали забавные истории о "морском волке" Проне Бесхвостом. Но больше всего Сашку тянуло на мостик, с палубы через спардек по трапу на капитанский мостик. Там штурвал, компас и телеграф. Оттуда все видно. Перед отходом "Лены" из Архангельска маленького Сашку горько обидел старший штурман. Лоцман Олтуфьев вспомнил об этом сейчас, и волнение охватило его с удвоенной силой. Он стал догадываться о причине волнения. ...Матрос Кабалин подарил Сашке нож. Мальчишка не замедлил испробовать нож на деревянных поручнях у трапа к капитанскому мостику. Это-то и не понравилось штурману. Но Сашке тогда было всего десять лет, и они - Сашка и штурман - не поняли друг друга. А тут еще вмешался отец. Сашкины уши были докрасна надраны, а нож "ключиком" ушел на дно гавани. Сашка плакал от боли и еще больше от обиды. Ему хотелось доставить удовольствие капитану: он собирался вырезать на поручне - "Лена". Лоцман Олтуфьев, облокотившись на стенку, переживал чувства десятилетнего Сашки. "Неужели это "Лена"? Александр бросился к трапу, и... пальцы задержались на шероховатости поручня. Олтуфьев наклонился и рассмотрел заполненную краской, но все же заметную вырезанную букву "Л". "Лена" числилась в списках судов, уведенных интервентами во время гражданской войны за границу. Александр Олтуфьев знал об этом. И он окончательно убедился теперь, что "Лена" и "Виктория" - один и тот же пароход. Судоремонтный завод уже остался позади. Судно подходило к городу. Опоясанный зеленью бульвара, глядел Архангельск на гавань пожарной каланчой, двумя-тремя башенками, портовой конторой. И дальше, где начиналась торговая часть города, стояли у причалов под погрузкой и разгрузкой суда: ледоколы, тральщики, веселые, с высокими мачтами шхуны, парусно-моторные боты, чистенькие каботажники и всегда готовые для кантовки буксиры. Здесь выкрики "вира" и "трави", шум лебедок, узловатая брань и веселая песня. Запахом ворвани, рыбы и смолы густо пропитан воздух. Город с гавани всегда встречает так. "Встречай меня, город! Я веду тебе замечательный подарок!" - хотелось закричать Александру. "Лена-Виктория" поравнялась с портовой конторой. - Остановите машину и отдайте якорь! - сказал Олтуфьев капитану по-английски. Капитан взглянул на лоцмана с недоумением. - Зачем?.. Мое судно идет к лесобирже под погрузку... мое судно... - Все дело в том, что это как раз не ваше судно, - спокойно возразил Олтуфьев. Капитан, все еще ничего не понимая, усмехнулся: - Оно, конечно, не мое собственное, а нашей пароходной компании, но я - капитан "Виктории". Вам поручено, - продолжал капитан, но уже без усмешки, сердито, - провести "Викторию" к лесобирже. В чем дело? Вы лоцман... - Да, я лоцман, - все так же спокойно и твердо отвечал Александр. - Я хорошо знаю свои обязанности. Я привел судно туда, куда его следует привести. Это судно не "Виктория" и не английское. Это наше, русское судно! Отдайте якорь! Мне необходимо видеть капитана порта. Пароход будет задержан. - Это недоразумение, - вспылил капитан. - Я буду жаловаться! Но... но мы все выясним... - Отдайте якорь! - повторил Олтуфьев. Металлическим перебором зазвенел телеграф. Шумно заработал брашпиль, и якорь стремительно ринулся в воду. Лоцман Олтуфьев не ошибся. Корабль, им возвращенный Родине, потом еще долгие годы плавал под советским флагом. Евгений Степанович Коковин. Я буду матросом --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) --------------------------------------------------------------- (Сборник "Мы поднимаем якоря") Северо-Западное книжное издательство 1972 Шел ноябрь тысяча девятьсот двадцать девятого года. Настоящих морозов еще не было, но тяжелая шуга плотно забила Северную Двину и выход в Белое море. Последние транспорты давно покинули архангельский порт. Все каботажные суда стояли уже на приколе. Маленькие буксиры, с трудом пробиваясь в густом льдистом крошеве, спешили к своим затонам. Вот-вот река должна была стать. Это волновало всех. Только Гайдар, казалось, был спокоен. Он не смотрел в окно и не замечал, снег ли на улице, дождь или светит солнце. Он работал, писал новую повесть - повесть о своем детстве. Утром, после сна, работалось особенно хорошо. Но его ждали в редакции. Ведь он штатный корреспондент архангельской краевой газеты "Правда Севера". Расставаться с рукописью жалко, очень жалко. А идти нужно. Аркадий Петрович оделся, засунул тетради в сумку и вышел из дому. С секретарем редакции он дружил. Да впрочем, и со всеми другими сотрудниками был в самых добрых отношениях. - Творил? - спросил секретарь. - Новое, гениальное?.. - Творил. - Гайдар улыбнулся. - Хочешь, прочитаю страничку? - Читай, - согласился секретарь, откинувшись в кресле, и отодвинул в сторону макет газеты. Гайдар вытащил из сумки рукопись и начал читать о тихом городке Арзамасе, о мальчике Бориске Горикове. Однажды мать Бориса просматривала тетради сына. Качая головой, она говорила: "- Бог ты мой, как наляпано! Почему у тебя на каждой странице клякса, а здесь между страниц таракан раздавлен? Фу! - Что, я нарочно таракана посадил? Сам он, дурак, заполз и удавился, а я за него отвечай! И подумаешь, какая наука - чистописание! Я в писатели вовсе не готовлюсь. - А к чему ты готовишься? - строго спрашивает мать - Лоботрясом быть готовишься?.. - Я буду матросом! - Почему же матросом? - удивляется озадаченная мать..." ...Внезапно секретарь редакции вскочил. - Матросом? Постой, Аркадий! Совсем забыл... Пойдем скорее к редактору. Недоумевая и придерживая секретаря за гимнастерку, Гайдар, словно на буксире, втянулся в редакторский кабинет. - Звонили из Совторгфлота, - взволнованно сказал секретарь редактору. - В Белом море потерпел аварию французский лесовоз, названия не помню. Спасательные суда уже вышли на помощь, и сегодня выходят еще пароходы. Могут взять нашего человека. Будем посылать? - Обязательно. Обязательно надо послать. Такой случай... - Кого? - спросил секретарь. - Кого?.. - редактор задумался. - Гайдар сдал очерк? - Еще вчера, - сказал Аркадий Петрович и радостно подумал, что ему интересно было бы поехать на спасение французского парохода. - Хотите поехать? - Конечно! - Тогда берите командировочное удостоверение - и срочно в пароходство! - Вот ты и будешь матросом, - весело сказал секретарь, выходя вместе с Гайдаром из кабинета. - По крайней мере, несколько дней или часов. А повесть почитаешь потом... Пароход "Кия" - маленький, пожалуй, самый маленький во всем каботажном флоте. Но впереди идет мощный буксир "Совнарком" и смело пробивает русло в густой, смерзающейся шуге. Скоро море, идти будет легче. Лишь бы утихомирился шторм. Аркадий Петрович стоял на капитанском мостике. Он уже знал: французский лесовоз называется "Сайда". Во время шторма он потерял управление и налетел на рифы. Капитан "Кии" охотно отвечал на вопросы Гайдара о море, судовождении, о спасательных работах. Аркадий Петрович ничего не записывал. Он надеялся все вспомнить после, в каюте. Это нужно для будущего очерка, а может быть, пригодится и для повести. Ведь все еще впереди - и события, и встречи... Капитан "Кии", пожилой, опытный моряк, отлично говорил по-английски, но французского не знал. - На "Сайде" были жертвы? - спросил Гайдар. - Нет, жертв не было. Часть команды уже снята. Часть осталась на борту "Сайды". У нее все и выясним, все подробности. С нами ведь есть переводчик. Гайдар обрадовался: значит, можно будет поговорить с командой французского парохода. ...На другой день "Кия" вслед за "Совнаркомом" подошла к месту аварии французского лесовоза, большого морского парохода. Еще издали было видно, что "Сайда" основательно врезалась в рифы, заметно повалилась на правый борт. А вокруг бесновались белоголовые волны от все еще не утихающего шторма. Поблизости стоял на якоре ледокол "Малыгин", известный всему миру по поискам итальянской полярной экспедиции Нобиле. К вечеру шторм стих. Барашки-белоголовцы пропали. Волна пошла отлогая, мирная. В прогалинах туч зашевелились редкие звезды. С "Кии" спустили шлюпку. По приглашению начальника спасательных работ капитан выехал на "Сайду". На просьбу Гайдара взять его с собой капитан ответил: - Нет, не сегодня. Пока там еще нечего делать, да и опасно. Потерпите, писатель, до завтра. А там все увидите и пишите сколько угодно!.. Гайдару хотелось сказать, что он нисколько не боится, что ему приходилось бывать в разных переделках. Но капитан уже спускался по штормтрапу в шлюпку, и писатель решил ждать. На французский лесовоз он попал утром следующего дня, когда море совсем успокоилось. Казалось, на палубе "Сайды" побывали пираты. Всюду хаос: валялись доски, обрывки тросов и парусины, спасательные пояса, сломанные ящики, бочки, битое стекло... Гайдар обошел пароход. Его заинтересовала работа водолазов. Он смотрел на поблескивающие стекла скафандров и с восхищением думал о бесстрашии этих людей. - Да, нужно срочно дать радиограмму! Но радист-француз не знал русского языка. - Напишите ваше сообщение по-русски, только буквами латинского алфавита, - посоветовал Гайдару переводчик. - Радист ничего не поймет, но передавать ему все же будет легко. Гайдару эта мысль понравилась. Он вырвал из записной книжки два листка и принялся сочинять информацию в газету. Переводчик предупредил, что радист французского судна согласился передать только очень короткую заметку. И, боясь, что он вдруг вообще передумает что-либо передавать, Гайдар "сжимал" текст. - Там, в редакции, разберутся, - сказал он, передавая заметку переводчику. Радист-француз бойко застучал телеграфным ключом. И гайдаровская информация полетела в эфир: "АРХАНГЕЛЬСК РЕДАКЦИЯ КРАЕВОЙ ГАЗЕТЫ "САЙДА" СИДИТ НА РИФЕ СЕРЕДИНОЙ ТЧК ПРОИЗВЕДЕННОЙ ОТГРУЗКОЙ ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПЕРЕЛОМА ПРИПОДНЯТА КОРМА ТЧК УСТАНОВЛЕНЫ ДВЕ МОЩНЫЕ ПОМПЫ ДЛЯ ОТКАЧКИ ВОДЫ ИЗ МАШИННОГО ОТДЕЛЕНИЯ ТЧК ВОДОЛАЗАМИ ОБСЛЕДОВАН ПРАВЫЙ БОРТ НАИБОЛЕЕ ПОВРЕЖДЕННЫЙ ТЧК НОЧЬЮ ОТГРУЖАЕТСЯ БУНКЕР (СРЕДИНА) ТЧК РАБОТАЮТ ПАРОХОДЫ "КИЯ", "СОВНАРКОМ" ТЧК "МАЛЫГИН" НАГОТОВЕ С ЗАВЕДЕННЫМ БУКСИРОМ ТЧК ЕСЛИ НЕ ПОВТОРИТСЯ ВЧЕРАШНИЙ ШТОРМ СИЛЬНО УХУДШИВШИЙ ПОЛОЖЕНИЕ ЗАВТРА ПОПЫТАЮТСЯ СНЯТЬ "САЙДУ" ТЧК ГАЙДАР "САЙДА" 13 НОЯБРЯ" - Кажется, еще никогда не писал так коротко, - засмеялся Гайдар. - В таком телеграфном тексте так и хочется в конце написать: "Целую". В это время с "Кии" приехали матросы и занялись приборкой на "Сайде". Гайдар помогал им: сбрасывал за борт доски, ящики, осколки стекла. Водолазы надежно запластырили пробоины в днище. Воду из трюмов и машинного отделения откачали и теперь ждали прилива. - А почему не работают сами французы? - спросил Гайдар у переводчика. - Они не знают, согласится ли компания уплатить за спасение парохода, - объяснил переводчик, - если нет, то зачем им зря стараться? Все равно они ничего не получат за это. Так они рассуждают. Ведь тогда "Сайда" останется у нас. С приливом на корме "Сайды" закрепили буксирные тросы. "Малыгин" и "Совнарком" приготовились к снятию "француженки", как называли в шутку советские матросы "Саиду". Гайдар снова перебрался на "Кию". Она тоже подняла якоря. Буксирные тросы натянулись, как струны. Советские пароходы работали на малом ходу. "Сайда" чуть покачнулась и медленно поползла кормой вперед. - Ура! - закричал Гайдар. И на всех пароходах гремело это же победное слово "ура". Вскоре "француженка" совсем сошла с рифа. Ее бережно поддерживали понтоны. - Трудновато бывает морякам. Пожалуй, не легче, чем бойцам на фронте, - сказал Гайдар. - Не легче, - согласился с ним переводчик. В тот же день в редакцию архангельской краевой газеты прибыла еще одна гайдаровская радиограмма: "ПОБЕДА ВСКЛ "САЙДА" СНЯТА ТЧК МАТРОС ГАЙДАР". Евгений Степанович Коковин. Закон Ньютона --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) --------------------------------------------------------------- (Повести и рассказы) Северо-Западное книжное издательство 1983 Теперь нет этого домика. На его месте стоит большое новое двухэтажное здание. В домике была сельская школа. Из нескольких деревень сюда сходились по утрам ребята. И старый учитель Павел Иванович Котельников обучал их грамоте. Первоклассники и второклассники учились вместе, потому что классная комната была одна. И учитель был один в школе. Школа, окруженная деревьями, стояла на горе и передними окнами смотрела на Северную Двину. Казалось, гора бережно придерживала маленький домик ласковыми руками берез и сосен. Кроме двух рядов парт да щелявой доски на треножнике, серой от меловой пыли, в классной комнате ничего не было. Несколько потрепанных таблиц с изображением животных и два портрета без рамок украшали стены. Старый учитель Павел Иванович, указывая на один из портретов, любил повторять стихи: Скоро сам узнаешь в школе, Как архангельский мужик По своей и божьей воле Стал разумен и велик. И ребята глазами, полными восторга и изумления, смотрели на Ломоносова, на своего великого земляка. Когда ученики спрашивали о втором портрете, учитель отвечал: - Это Исаак Ньютон, английский ученый. Он открыл закон всемирного тяготения. Когда подрастете, узнаете об этом законе. А однажды Павел Иванович принес в класс совсем маленький портрет - вырезку из газеты. И рассказал ребятам о Ленине, о большевиках, о Советской власти. x x x Отряд английских солдат появился в деревне глухой зимней ночью. Никто из жителей не знал ни чина начальника отряда, ни его фамилии. Офицер решил остановиться на ночь в школе. Узнав об этом, учитель закрылся в своей маленькой комнатке и незваным гостям не показывался. В ожидании ужина офицер с переводчиком и двумя сержантами сидели в классной комнате у печки, обогревая руки и ноги. Школьная сторожиха Маремьяна зажгла лампу. - Так чертовски холодно может быть только в России, - сказал офицер. - Меня предупреждали. - Здесь есть золото? - спросил один из сержантов. Переводчик отрицательно покачал головой. - Уголь? Железо? Нефть?.. - Здесь есть снег и мороз, - пошутил другой сержант. - Я бы оставил и то и другое большевикам. Не понимаю, что здесь нужно нашим. Офицер сумрачно взглянул на сержанта: "Не суйтесь не в свои дела!" - Здесь есть лес, - примирительно сказал переводчик. - Есть пушнина. Кажется, есть уголь и нефть. - И дорога на Москву, - добавил офицер. - Но я никак не предполагал, что в таком диком месте у русских есть школа. Известно, что у русских крестьян культуры не больше, чем у папуасов. Прививать здесь культуру - то же самое, что обучать белых медведей хоровому пению. Закурив, один из сержантов поднялся и прошелся по комнате. - У них тут какие-то картинки. Кто это нарисован? Офицер взял лампу и подошел к стене, на которой висели портреты. - Ньютон? - удивленно сказал он. - Как он сюда попал? В такой глуши и дикости - и вдруг Ньютон. - Какой Ньютон? - спросил сержант. Офицер с презрением посмотрел на него: - Вам стыдно не знать своего гениального соотечественника! Вы приехали сюда, чтобы показать нашу британскую цивилизацию. - Ньютон? Я знаю, он изобрел... - виновато начал сержант. - Не изобрел, а открыл великий закон. По этому закону существует мир, Вселенная. По закону Ньютона. По нашему британскому закону. - Да, британские законы действуют везде, - согласился он. - Они будут действовать и здесь. - Не путайте, - строго заметил офицер и подошел к другому портрету. - А это кто? - спросил он. - Ломоносов, - прочитал переводчик. - Тоже гениальный ученый. Русский. - Не слыхал, - сказал офицер с усмешкой. - У русских... гениальный ученый. - Да, - подтвердил переводчик, - и он родился на Севере, в Архангельской губернии. Холмогоры... С минуту длилось молчание. Маремьяна принесла кипящий самовар. - А вот еще кто-то, - пробормотал сержант, останавливаясь у доски. - Тоже русский ученый? - спросил офицер. Переводчик прочитал подпись под портретом и смущенно отступил. - Несите сюда, посмотрим, - потребовал офицер, усаживаясь за стол и принимаясь за ужин. Он положил газетную вырезку перед собой. На него смотрели умные, веселые и проницательные глаза незнакомого человека с бородкой, в кепке. - Кто? - спросил офицер, видя, как мнется переводчик. - Я не знаю, - испуганно пролепетал переводчик. - Тут написано... Ленин. Офицер вскочил. Он слышал это имя. Он знал, кто такой Ленин. Это слово вдруг как будто сожгло все, что отличало характер английского офицера, - холодность, высокомерие, небрежный тон. Он побледнел, весь словно сжался от испуга. - Кто? - в приступе злобы закричал офицер. - Кто его здесь вывесил?! Не понимая, почему разгневался их начальник, сержанты стояли молча. Переводчик предусмотрительно попятился. - Разыскать! - опомнившись, сказал офицер и сел. И переводчик и сержанты бросились к двери. Вскоре они привели Маремьяну. На вопрос, кто здесь учитель, Маремьяна простодушно ответила: - Павел Иванович. И вот в классной комнате появился старый учитель. - Вы? - коротко спросил офицер и указал на газетную вырезку. - Ты вывесил портрет? - спросил переводчик. - Я, - кивнул головой Павел Иванович. Этого офицер не ожидал. Он не ожидал такого смелого и спокойного ответа. Еще минуту назад он был уверен, что учитель будет ползать на коленях, хныкать и оправдываться. А старик стоял и строго смотрел ему в глаза. Прямой и гордый взгляд смутил англичанина. Он отвернулся и увидел портрет Ньютона. - И это повесили тоже вы? - Я. - Это похвально, Ньютон - англичанин. Он открыл закон всемирного тяготения. Переводчик перевел. - Но закон Ньютона и тяготение англичан к чужой земле - разные понятия, - резко ответил Павел Иванович. - Ньютон не учил англичан захвату чужой земли! Переводчик со страхом посмотрел на офицера, потом - на учителя. - Переводить? - спросил он боязливо. - Конечно, - сказал учитель. Англичанин снова вскочил. Едва сдерживая злобу, не сказал - проскрежетал: - За эти слова... за оскорбление... и за это тоже... - Он смял в кулаке газетную вырезку и бросил ее на пол. - В таких случаях мы на возраст не обращаем внимания! И тут старик опустился на колени, но не перед англичанином. Старый учитель стоял на коленях к англичанину спиной и разглаживал в руках газетную вырезку с изображением Ленина. x x x Англичане расстреляли старика на рассвете, тут же, за школой. Утром отряд покинул деревню. Никто из жителей деревни не знает ни чина убийцы, ни его фамилии. Но все знают, кто послал английские войска на Север России в 1918 году. Теперь нет того домика. На его месте стоит новое двухэтажное здание - школа имени П. И. Котельникова.