аргамышевской улицы, а также из колодца на улице Фрунзе против дома Э 88. Наши катакомбы располагаются на глубине 20-25 метров от поверхности. В деревянном люке колодца на улице Фрунзе мы просверлили дыру для связи с верхней группой. 14 октября начальник отпустил меня домой, велел попрощаться с семьей, а на другой день он сказал, что последние войска уходят из Одессы и нам пора тоже. До самого вечера маскировали следы своего пребывания. Вместе с саперами какой-то части готовили фабрику к взрыву. Саперы и не думали, что мы здесь остаемся, а мы заранее спустили штормтрап в секретный лаз, чтобы уйти в катакомбы. К вечеру все было готово. Саперы ушли. В девятнадцать часов, когда немного стемнело, Кузьмин, Кольцов, я и Язвицкий зажгли бикфордов шнур, в разных концах фабрики разбросали бутылки с горючей жидкостью. Раздались взрывы, и сразу - море огня. Мне еще не приходилось никогда видеть такого пожара. Может быть, это потому, что я был среди огня, смотрел на все из центра пожара. Мне показалась ужасной эта масса огня, дыма, эта страшная жара. Я не знал, что огонь такой быстрый, что он так стремительно перекидывается с места на место. И вот с невыразимой тоской глядели мы сквозь пламя на глубокое, зловещее, одновременно лилово-темное и оранжево-светлое небо. В ту ночь мы ушли под землю, спустились вниз. С нашим связным на поверхности договорились, что он явится на связь через день-другой после того, как Одесса будет занята врагами. Явка у колодца на улице Фрунзе. Должен стукнуть два раза ногой в деревянный люк. Ответ - три удара. Но пришел он на явку в ноябре, а потом написал, что будет присылать за себя кого-то другого. До этого мы и сами кое-что предприняли. 27 октября провели первую разведку. Пошли впятером во главе с Кузьминым. Было часов десять вечера. Дошли до зеркальной фабрики, спустились в нижний ярус. Мы с начальником остались наверху. Где-то послышался выстрел. Кузьмин приказал возвращаться обратно. Сказал - нечего рисковать зря. Через неделю ходили на Картамышевскую улицу, вернее, под Картамышевскую. Подошли к колодцу. Наверх подниматься не стали - услышали чей-то говор. Нашли разбросанные вещи - это жители укрывались здесь от бомбежки. Что делать? Связи с поверхностью у нас не было. Кузьмин решил взять "языка" и выяснить через него положение в городе. В ночь на 12 ноября пошли на задание. На стене увидели надпись по-румынски, переписали ее. Потом Гласов прочитал: "Мы вас закрыли, чтобы не выходили. Капитан саперного батальона Митреску". Мы разобрали какую-то стену и прошли на КП. Здесь раньше находился штаб обороны города, хорошо оборудованный, с крепкими стальными дверями. Группа продолжала выполнять план. По пути обнаружили, что один колодец, выходивший на поверхность, засыпан полностью, другой наполовину. Жандармы начали нас блокировать. Подойдя к лестнице, которая вела на зеркальную фабрику, мы услышали голоса. Кузьмин приказал залечь. Появились жандармы. Подпустили их и ударили из автоматов. Румынские, а может, немецкие солдаты сначала отошли, потом вернулись снова, открыли ураганный огонь. Мы ответили и отступили. Автоматная очередь скосила Осипчука. Он из москвичей. Вынесли его. Через КП удалось прорваться в свои катакомбы. В январе мы все же пробились к канализационной трубе. Проломили бетон, лаз был готов. Кузьмин приказал готовиться к экспедиции. Пошли мы впятером под улицей Фрунзе в сторону музыкальной фабрики. Труба оказалась довольно широкой, можно было идти чуть пригнувшись. Прошли метров двести и встали - трубу перегораживала стена. Оставлено только внизу отверстие для стока воды, да и то заслонено старой батареей парового отопления. Вернулись, пошли к улице Иванова. Там такая же картина. Значит, здесь мы тоже блокированы. Ходу нет. В другие ответвления канализации не пошли. Оккупанты продолжали блокировать наши катакомбы. Недели через три - в начале февраля - произошло еще одно событие, о котором нужно рассказать подробнее. Мне до сих пор не понятно, почему оно не закончилось так, как намечали. Тогда, может быть, и не произошло бы того, что случилось потом. У колодца на улице Фрунзе Кузьмин продолжал держать пост наблюдения, боялся, как бы жандармы не прорвались к нам через этот вход. Точно помню, это было вечером восьмого февраля. Я дежурил у колодца в полной темноте. Только сквозь деревянный щит пробивался мутный свет. Даже не свет, просто над головой маячило светловатое пятнышко. Потом и оно исчезло, значит, наверху стемнело, день кончился. Мне еще оставалось дежурить часа три. Наверху я услышал шаги, кто-то подошел к колодцу и остановился. Потом на деревянном щите кто-то дважды топнул ногой... Еще раз... Это был сигнал вызова на связь. Но ведь говорили, что наверху никого не осталось! Кто это мог быть? Пока я раздумывал, сигнал повторился. Тогда я тоже ответил - тремя ударами в колотушку, как было условленно раньше. В тот же момент к моим ногам что-то упало, а наверху снова послышался скрип удалявшихся шагов. Человек торопливо уходил от колодца. Я посветил фонариком и подобрал сверток - в носовом платке были завернуты железка - для тяжести - и записка. Я прочитал ее: "Немедленно передать Гласову или Кузьмину! Сегодня ночью от часа до трех опущусь в катакомбы в районе бывшего командного пункта. Необходима встреча с Самсоном. Обеспечьте явку его людей. Через час после того как получите это распоряжение, подтвердите согласие нашему связному. Встреча с ним на том же месте. Кир". Из этой записки я ничего не понял. Кто такие Кир и Самсон? Сразу позвонил на базу, вызвал Батю. Полевой телефон у нас стоял метрах в двадцати от поста, чтобы на поверхности не услышали голоса при разговоре. Кузьмин приказал прочитать записку, видно, тоже не все понял и, помолчав, велел ничего не предпринимать до его прихода. Начальник пришел минут через двадцать вместе с Гласовым. Прочитали записку. Я светил им фонариком, свет падал и на их лица. Гласов повеселел, а Кузьмин насупился, еще больше. "Кира знаешь лично?" - спросил он Гласова. "Знаю". "Кто такой?" "Придет - сам скажет, если решил расконспирироваться". "Таитесь... Черт с вами!" - сказал Батя. В темноте он повернулся ко мне: "Ладно. Передай голосом, что принято. Будем ждать в назначенное время". На задание ушли почти всем отрядом. По дороге обезвредили мины, разобрали завал, проломали ход в стене, которую построили после стычки с румынами в районе командного пункта. Двоих Батя послал вперед разведать катакомбы, еще двое остались сзади, чтобы в случае чего прикрывать наш отход. Стояли мы долго, прислушивались к самому малому шороху. Было так тихо, что резало уши. Только иногда с шорохом осыпался ракушечник или с потолка падали "коржики" - отслоившиеся каменные пластинки. Стояли недалеко от стальной герметической двери, которую румынские полицаи так и оставили раскрытой после того, как наткнулись на нас. Наконец послышались приглушенные голоса, это наш передовой пост встретил пришедших. Вскоре они появились сами - шли и подсвечивали фонариками дорогу. Их было двое. Батя направил свой фонарь прямо на них. Один был высокий в пальто и валенках, на голове вроде кубанки, другой ростом пониже - усатый старик в длинном пиджаке, в сапогах и треухе. Этот шел с палочкой. "Уберите свет", - сказал высокий. Свет погас, но Батя успел разглядеть его и воскликнул: "Бадаев! Ты это?.." "Я самый... Идем поговорим. Времени у нас в обрез. Самсон здесь?" "Здесь", - ответил Гласов. Они втроем отошли в нишу, говорили тихо, но многие слова доходили до нас. Бадаев спросил: "Что здесь случилось?" "Потеряли связь. Провалилась верхняя группа". "А Самсон почему не ушел на задание?" "По тем же причинам. Румыны закрыли все выходы". "Воспользуйтесь нашим. Тебе, Николай, придется сразу идти. Центр ждет..." "Готов хоть сейчас",- ответил Гласов. Голоса стихли, и я ничего не мог больше расслышать. Старик, который пришел с Бадаевым, предложил нам закурить, протянул кисет, полный махорки. Он сказал нам: "Вот что, молодцы, пока начальство совещается, послушайте, как из вашего тупика вылезти можно". Старик рассказал, что на углу Дзержинском и улицы Фрунзе есть заброшенный туннель, через который раньше был ход в катакомбы. Его замуровали лет двадцать назад. Теперь его раскрыли, и, если румыны не заметят, через него можно выходить в город. Старик сказал, что пришлось попотеть, пока прокопали ход. Работали вчетвером до полночи, из-за того и опоздали. Теперь нужно торопиться, чтобы до света управиться. "Товарищ Бадаев, пора нам, как бы не припоздать", - сказал он громко. "Да, да, - ответил Бадаев. - Сейчас идем, Иван Афанасьевич. Еще минуту..." Разговор они заканчивали при нас. "Решай, кого взять, и идем, - сказал Бадаев Гласову. Остальных заберем через несколько дней". "Пойдет Кольцов, в катакомбах за меня останется Ржаной", - подумав, ответил Гласов. "Ну, кто кого здесь заменит, я сам решу", - возразил Батя. "Нет, так не пойдет..." - Бадаев отвел Кузьмина в сторону и что-то стал ему говорить. Потом они вернулись. "Я должен был расконспирировать себя - этого достаточно?" - спросил Бадаев. "Да, но мне нужны подтверждения. Ты приходишь, берешь людей..." "Хорошо, в следующий раз получишь распоряжение Центра... А теперь нам действительно пора идти. К сожалению, больше двух людей забрать не могу, рискованно. В следующий раз буду сам, либо придет Иван Афанасьевич. Пусть кто-то пойдет с нами, запомнит выход". Сопровождать Бадаева Батя нарядил меня и Ржаного из москвичей. Шли долго по главной штольне, поднялись на второй ярус и остановились. Иван Афанасьевич сказал нам: "Запомните маркшейдерский знак, - он назвал его, но теперь я уже забыл какой. - От знака ровно сорок два шага в глубину шахты. Вот здесь". Бадаев, видно, начинал торопиться. Он попрощался с нами и первым хотел лезть в тесную нору, рядом с которой лежала груда свежего ракушечника. Но Иван Афанасьевич опередил Бадаева. "Нет уж, давайте я первый пойду. Мне это сподручнее..." Последним уходил Гласов. Он сказал Ржаному: "Если не дождусь тебя здесь, встреча, как условленно, в..." Вот так и ушли двое из нашего отряда. Еще трое москвичей должны были уйти вскоре, но положение изменилось. Ни Бадаев, ни Иван Афанасьевич больше в катакомбы не спускались. Что случилось наверху, я не знаю. Мы хотели подняться через новый лаз и выйти в город. Но сделать нам это не удалось. Выход оказался вновь замурованным. Над нами кто-то разговаривал по-румынски. Скорее всего, жандармы обнаружили ход и поставили свою охрану. Мы снова оказались отрезанными от всего мира". К записям Валентина Тарасова был приложен акт, который я не сразу заметил. Прочитал его, перескакивая с одной строки на другую: "Мы, ниже подписавшиеся... настоящий акт в том... сего числа... в сопровождении... Валентина Тарасова... Изъяли из дальницких катакомб сверток с документами... На обратном пути Валентин Тарасов наступил на мину и подорвался. Доставленный в госпиталь, он умер от потери крови". В ТЮРЬМЕ Может быть, в самом деле осталось все позади - допросы, мученья?.. Может, действительно не станут больше пытать, если допросы окончены?.. Харитон сказал - дело передают в военно-полевой суд. Через несколько дней всю группу, проходившую но делу Бадаева, действительно перевели из сигуранцы в центральную одесскую тюрьму. Их гнали, закованных в кандалы, по улицам города. Конвоиры шагали неторопливо, и, Молодцову представилось вдруг, что он очутился в далеком прошлом, в царской России. Там жандармы водили политических заключенных - лениво и бестолково. Когда-то, читая Степняка-Кравчинского, Владимир Александрович думал о том, что русские жандармы были туповаты и, прямо говоря, бестолковы. Это способствовало успеху побегов. Теперь румынские солдаты напоминали царских жандармов. Вот если бы... Молодцов не раз возвращался к этой мысли - бежать, бежать. Он шагал в первой шеренге и будто бы нес перед собой закованные в кандалах руки. Из задумчивости его вывела женщина, шагнувшая к нему с тротуара. Она набросила на кандалы связку баранок и поспешно взбежала на тротуар. Все произошло так быстро, что Владимир Александрович едва успел поднять голову. Да ведь это Васина! Екатерина Федоровна Васина! Как это безрассудно, рискованно! И в то же время как самоотверженно, благородно. Женщина улыбнулась ему. Она продолжала идти по тротуару вровень с колонной. Рядом с ней шла дочь Зина, нарядная и красивая. Молодцов не видел ее полгода, девушка сильно выросла. Молодцов продолжал шагать, устремив глаза куда-то в конец улицы. Но боковым зрением он следил за Екатериной Васиной и ее дочерью, которые прошли вперед. Солдат подозрительно глянул на широкоплечего, обросшего арестанта, но ничего не сказал и баранки не тронул. Колонна арестованных повернула за угол, и женщины исчезли из поля зрения. На улице было по-весеннему тепло. Деревья уже покрывались нежно-зеленой листвой, но солнце свободно просвечивало сквозь ветви акаций. Деревья еще не давали тени. Людям, шагавшим в колонне, было жарко. Они были одеты так, как захватили их зимой агенты сигуранцы: в тяжелых сапогах, меховых шапках, теплых пальто и ватниках. Шагал здесь и Яков Гордиенко со своими дружками, тоже закованный в кандалы. Шел Яков в неизменной своей кубанке, в бушлате, и на груди его виднелась все та же морская тельняшка. Подросток держался ближе к Тамарам: он, как прежде, благоговел перед высокой и стройной молодой женщиной, теперь бледной и похудевшей, но все равно такой же красивой. Арестованных подвели к тюрьме, ворота распахнулись, и низкие своды поглотили колонну. Владимир Молодцов не знал, кто уцелел, кто был арестован из его организации, до тех пор, пока не увидел своих людей во дворе следственной тюрьмы на улице Бебеля. Их собрали для фотосъемки. Бадаева поставили в центре. Да, это были его люди, хотя, к счастью, далеко не вое. Значит, остальные борются. Бадаев повеселел. Молодцов отрицал все, даже свое имя. Он был Павлом Владимировичем Бадаевым и не отступился от этого Его избивали, пытали, он стоял на своем. Следователь допытывался, где план вооруженного восстания на случай высадки советского десанта в районе Одессы. Оккупантам всюду мерещились десанты. Бадаев иронически сказал: - Но все советские корабли бежали из Черного моря через Босфор... Так утверждают румынские газеты. О каком же морском десанте идет речь? - Не забывайте, где вы находитесь! - ответил Харитонов. - Я не намерен шутить... - Я тоже, - сказал Бадаев. Вскоре ему предъявили показания Федоровича. Бадаев уже знал, что предательство началось с этого человека с пронзительными глазами и острым, как колун, кадыком. Через Межигурскую, Шестакову он постарался передать на волю своим: берегитесь предателя! Дошло ли! Яша Гордиенко тоже писал, называл предателя. Тайком отдал матери. День ото дня все тревожнее становилось на душе Молодцова, все сильнее напрягались нервы, хотя внешне чекист оставался будто бы совершенно спокойным. Особенно на допросах. Борьба с оккупантами, что началась в подполье, продолжалась и после ареста - здесь в тюрьме, в комнате следователя, на очных ставках. Здесь, как на воле, успех зависел от выдержки, стойкости, умения разгадать хитрость врага, не дать себя обмануть. В который раз арестованный чекист задавал себе один и тот же вопрос - как же все это могло случиться? Кто виноват в том, что произошло? Перебирал в памяти минувшие события, пытался проанализировать их, пытался установить для самого себя - где же была промашка, когда, кем допущена? Он думал об этом бессонными ночами и не находил ответа. Тюремные ночи тянутся долго, особенно в одиночках, может быть из-за мертвой, какой-то пустой тишины. Только редко-редко щелкнет за железной дверью глазок, открываемый стражником, чтобы проверить, не собрался ли узник бежать или покончить с собой. Потом опять все затихает, и ждешь, мучительно долго ждешь, когда же наконец снова щелкнет глазок... А мысли текут, текут и нет им конца до рассвета. Прав ли он, что ушел в город, подвергнув себя риску, - он, руководитель подполья? Это был первый и неотвязный вопрос, который волновал Молодцова. И он сам отвечал себе: да, прав! Он должен был, обязан был так поступить. Этого требовала обстановка, не мог же он оставаться безучастным к судьбе Самсона, не мог оставлять без ответа тревожные запросы Центра. Как же иначе? А может быть, ошибка заключалась в том, что он, Молодцов, не дождался разрешения Центра и сам принял решение, ушел в город, кишащий агентами гестапо и сигуранцы? Это может быть... Но как иначе должен был поступить чекист в сложившейся обстановке? Время не ждет! Решать надо сразу и самому, иначе... иначе опять мог затеряться неясно мелькнувший след Гласова. И Молодцов не раскаивается, что вышел из катакомб в город. Самсон нашелся, и его вывели из западни. Значит, риск был оправдан. Чекист-подпольщик сознательно пошел на то, чтобы расшифровать себя перед человеком, знавшим Самсона. Больше того, ему, Молодцову, удалось связать Гласова с нужными людьми. Он сделал это через "хозяина" комиссионного оптического магазина, и теперь группа Самсона, вероятно, уже действует на оперативном просторе... Попутного вам ветра, ребята! Молодцов лежал на жестких нарах, укрывшись ватным пальто, в котором его арестовали. В камере было сыро и холодно, ломило тело и трудно было найти такое положение, которое не причиняло бы боли. Это после первого допроса. Правда, Молодцова с тех пор больше не били, но тогда, в первый раз... Он стиснул от ярости зубы. Началось с того, что следователь осмелился его ударить - хлыстом по лицу. Владимир вскочил, ухватил табурет и метнул его в голову сухощавого человечка с черными, напомаженными, будто бы лакированными волосами. Жаль, промахнулся! Что было дальше, он почти не помнит. Следователь Харитон как ошпаренный выскочил из комнаты, позвал кого-то на помощь. Ввалились солдаты и бросились к Молодцову. Он отбивался как мог, его повалили, топтали ногами, избили, потом уволокли в камеру. Сквозь затуманенное сознание Молодцов слышал голос Харитонова. Он кричал кому-то по-русски: "В лицо не бейте! Не повредите лицо!" В другой раз Молодцова допрашивал все тот же следователь бюро жюридик Харитон, но бить больше не пытался. Тупая боль все еще оставалась в теле, хотя с того допроса прошла неделя. Владимир неудачно пошевелился и глухо застонал от острой боли в спине. Потом на лице мелькнула улыбка - Молодцов радовался и завидовал ребятам Самсона, которые выбрались, наконец, из дальницких катакомб и теперь уже где-нибудь далеко-далеко. А встреча с Олегом Калиновским, с "хозяином" магазина оптики! Это была первая и последняя с ним встреча в подполье. Как важно, что она состоялась! Только ради нее следовало бы рискнуть и пойти в город. Даже в мыслях Владимир Молодцов не хотел называть настоящего имени этого подпольщика. Теперь все зависит от того, как удастся через Олега сохранить преемственность в подполье, передать связи в разные звенья организации. Как же чертовски не повезло ему, Молодцову, если арестовали его в тот самый момент, когда все начинало так хорошо складываться. Наконец-то ему удалось связаться со штабом партизанского движения Украины. Теперь в его руках сосредоточивались все нити подполья! Ему все еще не было ясно - кого взяли, кроме него, Межигурской и Шестаковой, кроме Гордиенко с ребятами. Молодцов жестоко терзался своим неведением. Это тяжелее всех пыток! Кто еще арестован, как ведут они себя на допросах? Молодцов был уверен в себе - он будет молчать, и никакие силы не заставят его разжать стиснутые зубы. Следователь не узнал даже его настоящего имени - Павел Бадаев, и все. На допросах чекист не проронил ни слова, но как другие? Смогут ли они молчать, выдержат ли пытки, раскроют ли они ловушки и провокации, которые расставляет им Харитон? Межигурскую с допроса принесли на руках, пытали Шестакову, жестоко избили Яшу Гордиенко. Эти не сказали, но другие? Хватит ли у них сил выстоять? Мысли узника переносились с одного на другое. То думал он о товарищах, оказавшихся вместе с ним в фашистском застенке, то о жене, которая сейчас, конечно, ничего не знает... Это, может быть, лучше, что Тоня не знает... Конечно, лучше! Вспоминал Молодцов и друзей по Москве, товарищей по работе, мысленно отвечал Харитону, готовился к тяжелому с ним поединку. Вот когда нужен совет Лукича - чекиста, учителя и наставника, с которым Владимир провел не один год после того, как окончил специальную школу. Годами Лукич был не на много старше Владимира Молодцова, может быть, лет на десять, не больше. Но за плечами у него был чекистский опыт еще со времен гражданской войны. Лукич работал с Дзержинским, охранял Ленина, и на его счету немало раскрытых, очень сложных и запутанных дел. Лукич любил рассказывать о своей работе, но рассказывал так, что каждое дело, проведенное чекистом, становилось для слушателей наглядным пособием. Несколько операций от начала и до конца Лукич проводил с помощью Молодцова. Какая это была замечательная школа! Как искусно Лукич схватывал, подмечал совсем незначительные детали, обобщал их, сопоставлял факты и делал выводы. Чего стоит одно лишь дело, которое потом стали называть "посольским". Вражеский резидент вел себя нагло и смело, уверенный в полной своей безнаказанности. Он пользовался дипломатической неприкосновенностью и занимал солидный пост в одном из иностранных посольств. Шпион-дипломат так и не понял, как блокировали его советские контрразведчики, как окружили невидимой и непроницаемой стеной, а потом захватили на месте преступления. Дипломат в течение двух суток вынужден был покинуть Советский Союз. Закончив "посольское" дело, Лукич сказал Молодцову: "Ну, Володя, поздравляю тебя! Теперь можешь вести работу самостоятельно. Значит, я не ошибся в тебе. Молодец! И фамилия у тебя такая..." Лукич усмехнулся и дружески хлопнул ею по плечу. Потом был германский резидент, которого не трогали до самой войны, а затем взяли его с людьми, с техникой, что называется, со всеми потрохами... Терзания Молодцова, его опасения за арестованных сигуранцей оказались напрасными. Кроме этой двуногой подлости Бойко - Федоровича, все держали себя достойно. И все же коммунист-разведчик решил кое-что предпринять, чтобы укрепить, поднять дух подпольщиков. В самый первый день после ареста Владимира Молодцова его держали в сигуранце на улице Бебеля, там и допрашивали, а к вечеру, избитого, закованного в кандалы, бросили в одиночку. Здесь продержали целую неделю, вызывали по нескольку раз в день на допросы. Допрашивали в сигуранце, в гестапо, потом, наконец, отправили в общую камеру. День ото дня Молодцов становился все более мрачным и замкнутым. Это было тяжелее всяких пыток - аресты продолжались, сигуранца, гестапо выхватывали все новых людей. Привезли подпольщиков из соседнего - Ильичевского района, взяли других. Успокаивало одно - румынской контрразведке не удалось раскрыть параллельного центра, закрытой сети, о которой знал только он. Знал и молчал. Конечно, Молодцову пришлось идти на величайший риск - расконспирировать себя перед человеком, знавшим Самсона, но зато вышедший из катакомб Гласов сейчас, вероятно, уже на оперативном просторе. Бойко - Федоровича тоже посадили в общую камеру. Его привели вместе с женой на несколько часов и увели обратно. Сказали - в одиночку. Федорович сидел угрюмый, делал вид, что ни с кем не знаком. Спустя много лет Федорович признал на допросе, что, в сигуранце его сделали тогда камерным агентом-провокатором. Вести о новых арестах угнетали людей. Вот тогда, преодолев замкнутость, Молодцов сделался разговорчивым, начал шутить, но чаще всего заводил разговоры о солдатском долге, о неминуемой нашей победе, о боях под Москвой. На душе становилось светлее. Крепче держались они на допросах. Все, кто слушал эти беседы на тюремных нарах, кто сумел пережить то лихое время, навсегда сохранили в памяти слова Бадаева: "Главное, ребята, не потерять веру в наше большое дело. Кто сохранит ее - выдержит". И люди выдержали - значит, сохранили ту великую духовную силу, которая владела поколениями революционеров-подпольщиков, знавших, во имя чего они борются. Из центральной тюрьмы всю группу почему-то снова отправили в сигуранцу. Здесь новая весть ударила Молодцова: арестовали Екатерину Васину с дочерью. Об этом сообщила Тамара Межигурская. Ей удалось переправить Екатерине записку. Зину, возможно, освободят как несовершеннолетнюю, тем более что против нее никаких улик нет. Но с Васиной дело хуже. И снова возникла надежда, мечта о побеге. Что, если через Канарейку связаться с отрядом, пусть организуют вооруженный налет на сигуранцу. Это вполне возможно. Следует сделать так... В голове рождались самые дерзкие планы... Быть может, в эти же самые дни по другую сторону фронта, в Москве, в оперативном центре рождались такие же дерзкие планы. Как только восстановилась радиосвязь с одесским подпольем, Григорий тотчас запросил катакомбистов: "Сообщите, надежен ли курьер, который принес сведения о Кире. Уточните, под какой фамилией он арестован и находился под следствием. Следите за его судьбой. Есть ли возможность выручить Кира при конвоировании или при других обстоятельствах вашими силами и средствами. Известно ли, как произошел провал. Кто виновник, кто руководитель группы, где произошел арест. Кто такие девятнадцать арестованных! Кто будет судить группу? Кто следователи? Постарайтесь найти подходы к ним". Через несколько дней Григорий снова запрашивает одесские катакомбы: "Что слышно о Кире? Продумайте возможность вооруженного налета на тюрьму, в которой сидят арестованные". Нет, в Центре не бросали на произвол судьбы своих людей, попавших в беду. Из Москвы всячески следили за судьбой Кира. Здесь строили планы, как помочь ему. Но связь с одесским подпольем снова и надолго прервалась. Планы, планы, планы... Они рождались в Москве, в катакомбах, в самой тюрьме. Ребята-комсомольцы, друзья Якова Гордиенко, тоже строили свои планы, что-то придумывали, потом отвергали и начинали все сызнова. В тюрьме парни жили одним гнездом и сообща намеревались бежать. Гриша Любарский долго ходил пришибленный, и товарищи с трудом вывели его из этого состояния. Ведь получилось, что Гриша будто бы стал соучастником Федоровича. Да, да! Гриша сам так и сказал, терзаясь тем, что случилось. Он убил Борового по приказу предателя. Разве сам он не предатель после этого? Полный отчаяния, подросток лежал на голых нарах, уткнувшись лицом в свернутый ватный пиджак. Его как могли успокаивали, убеждали. Любарский поднимал голову, и в глазах его было столько тоски и страданья, что друзья опасались, как бы он чего не сделал над собой. Однажды Гриша сказал: - Помните, ребята, мы читали письма... Комсомольцев, которых казнили белые. Разве они могли бы так? - Так ведь это обман. Тебя Старик на обман взял, на провокацию. - Гордиенко вскипел при одном упоминании о Федоровиче. Он ненавидел его с лютой яростью... Гриша стоял на своем: - Помните, как писала Дора: "Я умираю как честная коммунистка..." А я?.. Ой, гад, что он со мной сделал!.. - Любарский снова зарылся с головой в пиджак, и острые плечи его начали вздрагивать. Когда Гриша несколько успокоился, он признался товарищам: - Знаете, ребята, я ведь неправду сказал вам, когда мы письма читали, помните, в мастерской... Дора Любарская мне тетка, сестра отца... - Чего же ты не сказал? - спросил Хорошенко. - Не знаю... Подумали бы - хвалится... Ведь нам до них, как до неба... Помните, как она просила поклониться солнцу, цветам. Потому что у нее на душе светло было... А. у меня... - Опять за свое! - сердито проворчал Яков. Но сердитость его была искусственной. Гриша Любарский мучился своими мыслями до тех пор, пока не встретился случайно с Федоровичем. Это произошло в коридоре, когда Любарского вели на допрос. "Старик", как его звали ребята, шел навстречу в сопровождении румынского солдата. Все произошло в мгновение ока. Гриша рванулся к ненавистному человеку, пытаясь дотянуться ногтями до его лица. Федорович откинул голову, и ногти с яростью скользнули по горлу, по твердому, выступающему вперед кадыку. В исступлении Гриша рвал на предателе одежду, царапал, кусал ему руки. - Подлюга!!! Сволочь!.. Вот тебе за всех нас, подлюга!.. - бессвязно кричал он. Любарского с трудом оторвали и поволокли к следователю. А предатель платком вытирал кровь, выступившую на исцарапанных руках, шее и растерянно повторял: - Вот звереныш... Вот звереныш... Смотри ты, какой дьяволенок? После этого Гриша сделался гораздо спокойнее. Поступок его одобрила вся камера. Их судили в мае 1942 года. На каждого подсудимого прокурор Солтан Кирилл выписал мандат для направления в суд. Старший по караулу получил целую пачку таких мандатов. "Во имя закона и Его величества Короля Михая I мы, лейтенант-полковник юстиции прокурор военно-полевого суда г. Одессы Солтан Кирилл на основании ордера, данного комендантом Одессы, согласно которому Бадаев Павел Владимирович, проживающий в катакомбах села Нерубайское под Одессой, направляется в военно-полевой суд по обвинению в "действиях, направленных на оказание помощи неприятелю", предусмотренных и наказуемых ст. ст. 188, 194. Поименованный должен находиться под арестом до оглашения приговора". Так, по заведенной форме прокурор выписал мандаты на каждого подсудимого. На предписании о конвоировании Бадаева в суд прокурор сделал дополнительное распоряжение: "Арестованных доставить под надежной усиленной охраной, так как они весьма опасны". Кирилл Солтан подчеркнул свое распоряжение красным карандашом. Начальник патруля, поплевав на пальцы, пересчитал, как деньги, мандаты, сам проверил ручные кандалы и повел арестованных на Канатную, где заседал военно-полевой суд. Перед тем как ввести арестованных в зал суда, кандалы сняли. В суде арестованные должны были быть "свободными", таков порядок в королевской Румынии. В протоколе военно-полевого суда, дошедшего до нас после войны, так и записано: "Председатель приказал ввести обвиняемых свободных, без кандалов, но под стражей". Он поочередно выкликал фамилии подсудимых, делал пометки в списке, и уже собирался предоставить слово военному прокурору, когда Бадаев поднялся со своего места: - Господин председатель, - начал он, не дожидаясь, когда ему разрешат говорить, - вы не назвали фамилии одного подсудимого, который должен проходить по нашему делу. Я говорю о Бойко - Федоровиче, моем помощнике и командире городского партизанского отряда. Я передаю ходатайство моих товарищей: Бойко - Федорович должен быть на скамье подсудимых. Соблаговолите учесть нашу просьбу. Бадаев говорил сдержанно, тихо, но каждое его слово четко звучало в тишине пустого зала. Даже секретарь перестал шелестеть бумагами. Прокурор свирепо смотрел на Бадаева, он никак не ожидал такого поворота. Солтан вскочил со стула, но председатель остановил его жестом, наклонился к судьям, и они начали шепотом совещаться. Бадаев стоял, заложив руки за спину, чернобородый, широкоплечий, не надломленный, не согнутый. Судья объявил - заседание отменяется. Через три дня их привели снова, и снова повторилась та же процедура. Только после того, как перечислили подсудимых, в том числе и Федоровича, секретарь военно-полевого суда зачитал справку тюремной администрации: Бойко - Федорович бежал из сигуранцы, скрылся в катакомбах, а по сему не может быть доставлен в зал судебного заседания. Препятствие к слушанию дела было устранено. Прокурор прочитал обвинительное заключение и после этого, тоже по установленному ритуалу, "председатель запросил мнение судей, начиная с самого младшего по чину". Суд длился не больше получаса - ровно столько, сколько нужно, чтобы прочитать обвинение и опросить судей, "начиная с младшего по чину". Мнение было единое - виновны. Председатель сказал, что приговор сообщат завтра в тюрьме, и закрыл заседание. Приговор объявили на тюремном дворе, куда согнали заключенных из всех камер. Осужденные стояли отдельной группой впереди других заключенных. - Смертная казнь... Смертная казнь... Смертная казнь... - читал судья, перечисляя фамилии. Он стоял на табурете и возвышался над головами толпившихся узников. - Мы другого и не ждали! - громко воскликнула Шестакова. К ней бросился надзиратель. Ее загородил Яша Гордиенко, кто-то еще. Председатель суда опустил руку, державшую приговор, и официальным тоном сказал: - Все осужденные имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии - Михая Первого. Прошу заявить о вашем желании. И снова вперед выступил Молодцов. - Мы на своей земле! - гневно бросил он. - На своей земле мы у врагов пощады не просим. - Мы на своей земле! - будто эхом ответили другие. Судья раздраженно закусил губу, поспешно сошел с табурета и покинул тюремный двор. О последних днях осужденных подпольщиков представилась возможность узнать лишь из писем, переправленных из тюрьмы родным. Их было довольно много, этих писем, в которых повседневные будничные просьбы перемежались с заветами тем, кто оставался в живых, кто мог продолжать борьбу. Здесь были призывы запомнить имена предателей и просьбы позаботиться о родных, наказы детям и проклятия врагам. Следователь Рощин выписал и оставил в деле только то, что считал нужным для выяснения недостающих звеньев в цепи героических и трагедийных событий. Оригиналы писем, торопливо и неразборчиво написанные на лоскутках бумаги, на обрывках газет, даже на спичечных коробках, хранились в отдельном пакете, подшитом к делу. Вот письма Якова Гордиенко, сохраненные его матерью Матреной Демидовной. Ей так нелегко было расставаться с последними весточками от сына. - Надо, так надо, - негромко, почти шепотом, говорила она следователю. - Яков сам наказывал - отдать куда надо. Что тут поделаешь. Мать расстрелянного подростка осторожно, точно просфору в церкви, раскрыла завернутые в платок письма и протянула их майору Рощину. Не сразу - по одному. Неграмотная женщина на память знала каждую записку, помнила, о чем просил в них Яков. - Вот это - самая первенькая. Он ее вон на каком листочке выписал. Карандаш-то, видать, неточеный был... А это та самая, которую в первораз приносила. Запомните, говорит, и запишите фамилию, который предал... - тут я уголышек невзначай оторвала. А здесь Яков зачем-то отраву просил передать в тюрьму. Уж как он остерегал нас этот яд голыми руками не брать... Ну, а вот в этом письме... Так Матрена Демидовна объясняла каждую записку, которую протягивала майору Рощину. Передав последнюю, она вытерла уголком платка повлажневшие глаза и сказала, будто убеждая себя: - Берите уж, у вас они целей будут. А мне что, неграмотной, сама все равно прочитать не умею. Этих писем в деле сохранилось восемь. Почти все они были тайно переправлены из тюрьмы. Письмо первое. "Здравствуйте, дорогие! Не горюйте и не плачьте. Если буду жить - хорошо, если нет - что поделаешь. Этого требует Родина. Все равно наша возьмет! Целую крепко, крепко! Яков". Письмо второе. "Третьего июня в шесть часов вечера расстреляли группу Мельникова, Стрельникова - всего шестнадцать мужчин и пять женщин. Застрелили одну больную женщину. Ведь это варвары! Стрельников просил передать его письмо на волю. Я обещал ему. Была ли у вас девушка по имени Лида? Я передаю тельняшку, оставьте на память. Я в ней был на суде. Храните газету, где будет мне приговор. Газета вам еще пригодится. Целую, Яков". К письму Якова приложена записка Стрельникова: "Одесская тюрьма, 2-й корпус, 4-й этаж. 82-я камера. Группу предал Бойко - Федорович. Это изменник родины, которого должна покарать рука советского закона. Мы все умираем, как герои. Ни пытки, ни побои не могли нас сломить. Я верю в нашу победу, в наше будущее. Прощайте, дорогие друзья. Крепко целую, Георгий Стрельников". Письмо третье. "Здравствуйте, дорогие! Пришлите газету. Какое положение в городе? Что вообще слышно? Мне остается жить восемь или десять дней до утверждения приговора. Я отлично знаю, что меня не помилуют. Им известно, кто я такой. Но я думаю, что Старику тоже придет конец. Его должны убить, как собаку. Еще ни один провокатор не оставался жить, не умирал своей смертью. Так будет и с этим. Мне и моим друзьям было бы легче умирать, если бы мы знали, что эту собаку прибили. Не унывайте! Все равно наша возьмет. Еще рассчитаются со всеми гадами. Я думаю еще побороться с "турками". Если только удастся. А если нет, умру, как патриот, как сын своего народа за благо России". Письмо четвертое. "Здравствуйте, дорогие! Пришлите бумаги, карандаши и самобрейку. В тюрьме первый раз брился. Бросьте, мама, всякое гаданье на картах! Уж если хотите гадать, ступайте на Коблевскую улицу к Сулейману. Спросите, что мне "предстоит", буду ли я на воле. Все это чепуха. Я без карт нагадаю, что врагам скоро будет крышка. Прошу вас, пишите разборчивей. Напишите подробнее - в чьих руках Харьков, что вы знаете о Николаеве. Почему нет ответа от Васиных? Верю, что буду жить на воле, только не через помилование. Есть у нас одна думка..." Письмо пятое. "Нина, сестричка! Пишу это только тебе и еще Лиде. Достаньте финку - такой нож, длиной 20-30 сантиметров, положите в тесто и запеките. Этот хлеб на свиданье во вторник дайте мне в руки или положите на самое дно сумки. Сделайте обязательно". Письмо шестое. "Не унывайте. Жалею, что не успел обеспечить вас материально. Алеша Хорошенко поклялся мне, что если будет на воле, вас не оставит в беде. Можете быть уверены, он будет на свободе. У него есть время, ему дали пожизненное заключение, выберет момент и улизнет из тюрьмы. Наше дело все равно победит. Достаньте мне документы, они зарыты в сарае. Там лежат фотографии моих друзей, мой комсомольский билет и еще газета с гражданской войны. Как бы нам получить ее сюда в тюрьму. В газете есть письма комсомольцев, приговоренных белыми к смерти. Вот были герои! В сигуранце у меня не вырвали ни одной тайны - я комсомолец. В тайнике есть мои письма. Есть там и коробочка, можете ее вскрыть. Мы клялись в вечной дружбе и солидарности друг другу, но все очутились в разных местах. Я приговорен к расстрелу, Вова, Миша, Абраша эвакуировались. Эх, славные были ребята! Эти тоже не уступят тем, кто сражался в гражданскую войну. Может быть, кого-нибудь встретите. У меня к вам просьба. Там, где вы доставали деньги, на полке в левом углу лежит яд. Имеет запах ореховой косточки. Бумагу проело. Будьте осторожны. Достаточно крошки с булавочную головку, и человек будет мертв. Когда найдете, возьмите бумажкой и всыпьте в пробирку, которую переправьте мне. Мойте хорошо руки после того, как все сделаете. Это очень нужно". Письмо седьмое. "Нашему этажу запрещено смотреть в окна. Что слышно на фронте? Пусть Оля напишет о положении в городе. Если расстреляют, то, требуйте вещи. Пальто, одеяло, подушку и прочее барахло не оставляйте этим гадам. Алешу увезли на расстрел вчера в девять вечера". Письмо восьмое. "Дорогие родные! Пишу вам последнюю записку. Исполнился ровно месяц со дня объявления приговора. Мой срок истекает, и я, может быть, не доживу до следующей передачи. Помилования я не жду. Я вам писал, как и что надо сделать. На следствии я вел себя спокойно. Мне сразу дали очную ставку со Стариком. Он меня продал с ног до головы. Я отнекивался, меня повели бить. Три раза водили на протяжении четырех с половиной часов. За это время три раза терял память, один раз притворился, что потерял сознание. Били меня резиной, опутанной проволокой, палкой полутораметровой длины. Потом по рукам железной тростью. Еще остались следы на ногах и повыше. После этого избиения я стал плохо слышать, видно повредили уши. Я сознался только в том, что знал Старика, что был связным отряда, пристрелил провокатора. Конечно, в сигуранце знали, что я был командиром молодежной группы. Тех, кого знал Старик - Алешу и Шурика, - арестовали, другие из моей группы гуляют на воле. Никакие пытки не вырвали у меня их фамилий. Кроме того, я был как бы помощником Старика, а фактически выполнял всю работу. Водил ребят на большие дела. Собирал сведения, готовились взорвать дом, где были немцы, рядом с домом Красной Армии - новый дом. Но мне помешал Старик. Эта собака меня боялась. Он дрожал передо мной и заискивал. Знал, что у меня не дрогнет рука убрать предателя. Жаль, что не успели мы развернуться. Наша группа еще многое могла бы сделать. Я не хотел подавать на помилование, но товарищ Бадаев мне приказал написать. Пришлось покориться. Мы рассчитывали на побег, но здесь два дня назад уголовники собирались бежать, их раскрыли. Они только испортили все. Сейчас бежать нет возможности, на руках кандалы, а времени мало. Вероятно, последний день. Правильно писали ребята - последний день перед смертью тянется очень долго. Передайте привет цветам и солнцу. Я не боюсь смерти, умру, как подобает патриоту. Прощайте, дорогие! Не падайте духом, крепитесь. Прошу только, не забудьте про нас и отомстите провокаторам. Победа будет за нами! Крепко, крепко целую всех! Яша". Знать, до последнего часа сохранились в памяти юноши предсмертные слова комсомольцев, которые так же вот уходили из жизни в те далекие годы, когда ни Якова, ни его друзей еще не было на свете. Их не было, но в поколениях революции жило неистребимое величие духа. Стойкость, героизм, преданность передавались эстафетой от одного поколения к другому. Была еще жгучая, испепеляющая ненависть к подлости, к предательству, ко всему нечистому, что мешало борьбе с врагом. Несколько недель ждали осужденные приговора. Утверждение пришло из Бухареста в разгар лета. Ни помилования, ни отмены. Всем смертная казнь. Бадаев надеялся спасти подростков, приказал им писать о помиловании на имя королевы. Стиснув зубы, писали. Но только Шестаковой Тамаре продлили жизнь на несколько месяцев - она ждала ребенка. Яков был ошеломлен этой вестью. В нежной и светлой невысказанной любви своей он вдруг понял, что это чувство его ничего, ровным счетом ничего не значило для Тамары. Она горячо, страстно кого-то любила, и Яша этого не знал. Может быть, того пограничника, с которым она танцевала лезгинку в катакомбах. Яков даже не рассмотрел тогда его лица. Ну что ж, пусть она любит. А он все равно... Мальчик все понял... и затаил нежные чувства, светлые, чистые. Так бывает только в первой любви. На казнь увозили не сразу. Взяли Алешу Хорошенко, закадычного друга Якова, который клялся заботиться о семье Гордиенко. Оказалось, что у него было меньше времени, чем у Яши. Его расстреляли первым, хотя Хорошенко приговорили к пожизненной каторге. Такие порядки существовали в королевской Румынии. В день казни Якова Гордиенко и еще двоих осужденных вызвали из камеры. Простились с товарищами. Ни Бадаева, ни Межигурской в тюрьме уже не было. Их расстреляли тайно за день до этого и похоронили тайно где-то по дороге в Люсдорф. Враги боялись даже мертвого Владимира Молодцова. Тамара Шестакова увидела Якова в коридоре. Обняла его, поцеловала и отвернулась, чтобы подросток не заметил ее повлажневших глаз. Только сказала ему: - Держись, Яша, держись!.. Это был первый и единственный поцелуй женщины, который ощутил Яков в своей жизни. На Стрельбищное поле их вели пешком, так цинично, просто. Конвоиры шли лениво и безразлично - будто вели людей в баню, все для них было привычно и буднично. Когда вышли на Стрельбищное поле, Яков запел: Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе... К нему присоединились два голоса: В царство свободы дорогу Грудью проложим себе... Старший по конвою приказал замолчать, но они продолжали петь. Конвоир не настаивал - подошли к месту казни. Их расстреляли со связанными руками. Тут не действовали правила суда королевской Румынии, где полагается снимать с подсудимых кандалы... Последней уходила из жизни Тамара Шестакова. 20 сентября в центральной одесской тюрьме она родила девочку, которую назвала своим именем. Пусть хоть маленькая Тамара живет на белом свете. Осужденной разрешили кормить ребенка три с половиной месяца. Когда истекло три месяца и пятнадцать дней, в камеру пришел надзиратель и объявил: - Срок кормления твоего ребенка окончился. Это значило, что приговор будет приведен в исполнение. Тамару расстреляли на другой день - 4 января 1943 года. Покидая камеру, она поцеловала дочку - маленькую, теплую, беспомощную и передала ее Галине Сергеевой, соседке по тюремным нарам. Сергееву тоже приговорили к расстрелу и казнили две недели спустя, но тогда она еще имела время позаботиться о дочери подруги, первой уходившей на казнь. Как умирала Тамара Шестакова, узнала Галина Марцишек. "Помнится, осенью 1943 года, - рассказала Марцишек, - погнали нас в баню, всю женскую камеру. Пришли, долго ждали очереди, сидели на земле. Достала я зеркальце от нечего делать. Со мной присела наша девушка, говорившая по-румынски. Рядом стояли два конвоира и говорили о чем-то своем. Собственно, говорил только один, другой больше слушал. Моя соседка внимательно слушала разговор солдат, потом обернулась ко мне и сказала взволнованно: - Знаешь, о чем они говорят? Про нашу Тамару. Девушка перевела разговор двух румынских солдат. Первый кивнул на нее: - Удивляюсь я русским женщинам. Знают, что все равно их убьют, а прихорашиваются, даже в зеркало смотрят. Другой ответил: - Никогда не забуду, как пришлось мне расстреливать одну русскую. Этой зимой было. Пришли мы в тюрьму за ними, вывели в коридор. Она с ребенком стоит. Высокая, глаза большие, будто горят. Поцеловала ребенка и отдала его какой-то женщине, тоже из арестованных. Сняла пальто, тоже дала ей, сказала, на молоко дочери. Фельдфебель наш из Кишинева был, знал русский язык, рассказывал после, что она говорила. Ну вот, отдала девочку и говорит: "Теперь ведите". Гордая такая, на нас не глядит. Вышли, на улице холодно, снег, сугробы. Идет она в одном платке, на плечи накинутом. Рядом с ней мальчишка, тоже на расстрел. Видно, боится, всхлипывает. Она обняла его, что-то сказала и вместе запели. Нас не замечает, идет. Пришли на еврейское кладбище, могилу, еще раньше им вырыли. Поставили их рядом, локатинент протянул ей флягу со спиртом, рукой оттолкнула. Глаза хотел завязать, не дала. "Хочу умереть, говорит, с ясной головой, с открытыми глазами". Локатинент дал команду, выстрелили, не попали. Мальчишка сразу упал, а эта стоит. Глаза большие, руками за концы платка держится. "Что, говорит, страшно? Стреляйте!" Стоит и мне в глаза смотрит. Офицер тоже кричит: "Стреляйте!" - одного солдата по лицу ударил. Выстрелили еще раз, руки еще больше дрожат. Упала она и опять поднялась. Оперлась рукой на снег и запела, ефрейтор говорил - про свою широкую страну запела. Офицер выхватил пистолет, выстрелил ей в голову и столкнул в могилу ногой... До сих пор глаза ее вижу, так и жгут они будто огнем..." Так умерла чекистка-разведчица Тамара Шестакова, о которой никто ничего не знал. Знали только, что приехала она с Дальнего Востока, не хотела оставаться вдали от войны. Плавала медицинской сестрой на транспортах, эвакуировала раненых из Одессы, потом осталась в подполье. Она умерла с песней о родине, и сама как песня осталась она в памяти знавших ее людей. "ШУТКИ" ИВАНА ГАРКУШИ В сигуранце торжествовали. В гестапо тоже. Каждый приписывал себе львиную долю успеха - разведчика Бадаева удалось захватить. Майор Курерару старался убедить себя и других, что деятельность советской разведки в Одессе в основном обезврежена. Ему особенно хотелось уязвить этим Шиндлера, Ганса Шиндлера - оберштурмбанфюрера из гестапо. Он возомнил о себе бог знает что! Вообразил себя этаким мозговым центром. Шагу не дает шагнуть самостоятельно. Не говорит, а изрекает какие-то прописные истины. Кичливая выскочка!.. "Я прибыл из Берлина... Меня послал рейхсфюрер Гиммлер... Я обязан дать вам отправную идею..." Подумаешь! Майор Курерару мысленно передразнивал гестаповского подполковника. Он очень ревниво относился к его приезду в Одессу и в душе завидовал ему. Прибыть из Берлина с особым заданием - это не то, что приехать из Бухареста... Зато теперь у Шиндлера поубавится спеси! Бадаевскую организацию все-таки ликвидировала сигуранца. Курерару мог бы обойтись и без немецких советников. Он был уверен в этом. Его больше всего злило, что теперь и подполковник Шиндлер и штандартенфюрер Мейзингер будут рапортовать в Берлин о несуществующих заслугах, станут бахвалиться - под их руководством-де ликвидировано большевистское подполье... Румынский контрразведчик торжествовал, и все же что-то подсознательно тревожило начальника бюро жюридик. Он не мог разобраться в причинах этой безотчетной тревоги. Возможно, это ощущение было связано с непонятным провалом той комбинации, которую он задумал, которую долго вынашивал, не посвящая в нее даже немцев, а потом готовил вместе с Аргиром. Операция неожиданно сорвалась в тот момент, когда дело вот-вот должно было закончиться полным успехом. Действительно! Вскоре после ареста Бадаева сигуранце удалось нащупать еще одну подпольную организацию, но только нащупать. Что она собой представляет, кто в нее входит, установить не удалось. Стало известно, что организация называлась подпольным обкомом комсомола. Предположительно ядро организации составляло до тридцати комсомольцев-подпольщиков. Бойко - Федорович высказал предположение, что с комсомольским подпольем мог быть связан Яков Гордиенко. Но Гордиенко ничего об этом не говорил, хотя Жоржеску дважды его допрашивал, да так, что мальчишка перестал слышать на одно ухо. Тогда Курерару и придумал одну комбинацию. Он рассуждал так: если в Одессе существует подпольный обком комсомола, значит, им должен кто-то руководить, например подпольный Центральный Комитет комсомола Украины. Что, если представить подпольщикам такого "члена ЦК"? Пусть он приедет из Киева. Его случайно арестуют, посадят в тюрьму. Нет, лучше определить его в тюремную больницу. Об этом нужно осторожно пустить слушок в городе. Пускай подпольщики освободят "представителя ЦК", он войдет в руководство подпольем. Так, собственно, все и было сделано. Курерару выбрал способного агента из белоэмигрантов, который шифровался под Э 13-66, дал ему кличку Батышев и поместил в клинику Часовникова под усиленным надзором вооруженной охраны. Вскоре Батышев сам "проболтался", что он представитель ЦК ЛКСМУ, прибывший в Одессу для связи... Подпольщики на это клюнули. С необычной дерзостью они совершили налет на клинику, освободили Батышева и также внезапно исчезли. Побег был осуществлен великолепно. Курерару отметил это - в обкоме комсомола действуют опытные подпольщики. А через неделю Батышева нашли убитым на конспиративной квартире. Непонятно, как могли его расшифровать. Может быть, выследили, когда агент ходил на связь к Аргиру? Едва ли! Здесь кроется что-то другое. Курерару обуревали всевозможные комбинации, легенды, которые он разрабатывал и составлял для своих агентов. Сейчас он листал материалы допроса радиста Глушкова, которого гестапо удалось завербовать на свою сторону. Материалы переслал ему Шиндлер. Курерару прочитал показания Глушкова. Он написал их сам, подписал каждую страницу. Руководитель следственного бюро считал себя психологом, его интересовали причины, побудившие радиста переметнуться на немецкую сторону. "Я, Евгений Глушков, сын Никиты и Акулины, православного вероисповедания..." - прочитал Курерару и перевернул страницу. Тут Глушков описывал историю отряда. Это тоже не представляет интереса. Федорович рассказал куда подробнее... А вот он перечисляет всех, кто жил в катакомбах, даже детей: Медерер Коля тринадцати лет, Барыга Анна двенадцати лет, Варыга Петя шести лет... Это уж от излишнего усердия, хочет выслужиться. Как о своей заслуге сообщает, что его исключали из партии, ходил в кандидатах, потом восстановили. "Раза три в катакомбы приходил Петр, командир одесской группы, - доносит Глушков. - Приходил еще какой-то Яша Маленький с братом..." "Когда ходили за продуктами, была перестрелка. Убили одного румынского солдата. Стрелял Илюхин..." "Выкладывает все, что знает, но знает мало. Осведомителем быть, конечно, может, но не больше, - сделал для себя вывод начальник следственного бюро жюридик. - Почему за него так держится Шиндлер?" А вот то, что искал Курерару: "Сопротивление решил прекратить, - писал Глушков, - по той причине, что потерял надежду на приход Красной Армии в Одессу. Бадаев был у нас главным командиром над всеми группами. Он рвался в бой против военных союзников, то есть против румын и немцев, а именно хотел убивать военных на улицах и совершать акты террора. Бадаев настаивал на своем, рассчитывая, что Красная Армия вернется в Одессу". Курерару всегда интересовался психологическими мотивами в поведении завербованных агентов. От этих мотивов зависело, на какую работу можно поставить агента. У каждого человека есть своя червоточина, этакая замочная скважина, к которой можно всегда подобрать ключи. Одни тянутся к женщинам, другие - к водке, к беззаботной жизни, другие из чувства страха приходят на службу. Иных каких-то благородных мотивов Курерару не признавал. Он был немало удивлен, столкнувшись с советскими разведчиками. Этих нельзя взять ни страхом пыток, ни обещаниями. Конечно, были и исключения, которыми пользовался Курерару. Тот же Бойко оказался очень быстро в его руках. Достаточно было прикрикнуть, а потом пообещать кое-что. Теперь выслуживается. Что же касается Глушкова, Шиндлер отказался передать его в сигуранцу, прислал только показания радиста. Едва уговорил в гестапо отпустить Глушкова, чтобы он показал катакомбы. Любопытно - зачем Шиндлеру нужен Глушков?.. Курерару вызвал к себе Аргира. Обычно они вместе совещались по поводу разных дел, готовили планы задуманных операций. - Что делает Харитон? - спросил Курерару. - Опять поехал в шахты. Ищет документы. - А Клименко Иван? Ведь это он спрятал портфель Бадаева. Куда? - Не говорит. Вчера допрашивал его сам - три раза отливали водой. Молчит! - Ток применяли? - Сам крутил индуктор... Молчит. Выдавил только одну фразу: "Спрашивайте Глушкова. Этот каин все скажет". А Глушков не знает - спрашивали в гестапо. - Письменные показания отобрали? - У Ивана? Да. Фанатик!.. Пишет, что в катакомбах он был самый старый член партии - с гражданской войны. От других показаний отказался. - Хорошо! Ну, а что мы будем делать с Бойко? - Как говорили - устроим ему "побег" и пустим по следу Канарейки. Это единственная возможность найти Якова Васина. - Она согласна поехать к отцу в Балту? - Еще бы! - воскликнул Аргир и залился своим мелним хихикающим смешком. - Хочет найти отца. Из Балты Бойко поедет в Бандурово и установит связь с бывшими партизанами. Нам останется только доставлять их пачками на Канатную в военно-полевой суд... - Ну, а что вы скажете по поводу работы господина Шиндлера? Обергруппенфюрер не выходил из головы Курерару. Но Аргир относился к нему иначе, ценил его опыт и удивительную хватку гестаповца. Тем более что Шиндлер уже предложил Аргиру сотрудничать с немцами. Почему бы нет? Одной разведкой больше, одной меньше... Лишь бы платили деньги. - Не думаю, - усмехнулся он, - чтобы Шиндлер приехал отдыхать на Черное море. Это не в его правилах. По моим данным, он имеет другие намерения. Это старый, опытный разведчик абвера. Я слышал о нем еще до войны. Он бывал на Балканах. Теперь связан с германским разведотделом, который шифруется литером "АО-3". - Вы, кажется, слишком высокого мнения о господине Шиндлере? - скрывая иронию, спросил майор Курерару. Но Аргир понял этот подтекст - кажется, майор не особо расположен к немцу. Он стал осторожнее говорить о Шиндлере. Курерару тоже подумал: "Что-то Аргир слишком уж восторженно рассуждает о Шиндлере... Подозрительно. Может продать". Оба работника сигуранцы продолжали разговор, не высказывая своего отношения к оберштурмбанфюреру Шиндлеру. - Что же вам известно о планах господина Шиндлера? - Немцы затевают большую игру с русской разведкой. В их руках оказался шифр и радист Глушков из группы Бадаева. "Так вот зачем Шиндлеру нужен радист! Может быть, и нам удастся присоединиться к игре", - подумал Курерару. Курерару никак не хотел отставать от Шиндлера, но главное, ради чего он вызвал своего помощника, Курерару приберег к концу разговора. Аргир уже поднялся с кресла, когда начальник следственного бюро повернул ключ сейфа, открыл тяжелую дверцу и достал папку, хранившуюся вместе с особо секретными бумагами. "Здесь-то я утру нос выскочке Шиндлеру!" - тайно торжествовал Курерару. - Познакомьтесь с этими документами и скажите свое мнение, - сказал он. Это было дело Ивана Гаркуши за Э 14484 с препроводительным письмом военного прокурора Кирилла Солтана подполковнику Пержу. Прокурор предлагал незамедлительно принять меры по существу полученной информации. Подполковник Пержу лично принял кое-какие меры для расследования показаний катакомбиста Гаркуши. В деле имелась совершенно секретная записка, написанная им от руки командиру саперного батальона. Текст не доверялся даже машинистке. "Строго конфиденциально, - предупреждалось в записке. - Написано в одном экземпляре. После прочтения возвратить отправителю. Командиру 85 саперного батальона. Из дела Э 14484 следует, что в одесских катакомбах находится советская воинская часть, которая, будучи застигнута событиями, укрылась в катакомбах, где, возможно, находится и в настоящее время. Лично я установил, что советская морская дивизия со своим штабом в полном войсковом составе находилась 16-17 октября 1941 года в районе Аркадии, а 18 октября сразу исчезла из нашего поля зрения, причем не было отмечено приближения советских транспортных кораблей, на которые могла бы погрузиться эта дивизия. Следовательно, вполне вероятно, что показания Гаркуши Ивана, наилучшего знатока катакомб, находящегося теперь в заключении в центральной тюрьме, соответствуют действительности. Вероятно, в одесских катакомбах находятся советские войска, обосновавшиеся там, как это явствует из показаний арестованного Гаркуши. Для проверки расположения советских войск в катакомбах вам надлежит явиться в центральную тюрьму, забрать арестованного старика Гаркушу и использовать его для обнаружения упомянутых в его показаниях военных частей русских. Гаркуша будет оставлен в вашем батальоне под вашу личную ответственность, и вы употребите все средства, чтобы обнаружить советскую воинскую часть или любую террористическую организацию в катакомбах. Обо всем обнаруженном будете сообщать нам, а когда минет в нем надобность, арестованного Гаркушу сдадите в тюрьму. Но если в результате его показаний вам удастся найти упомянутые войска или террористов, он должен быть освобожден от преследования и выпущен на свободу". Когда Аргир дочитал до конца, Курерару сказал: - Вот этим-то делом вам и придется заняться, господин Аргир. В генеральный штаб обо всем сообщено. Вы представляете себе, что может произойти, если советский морской десант, высаженный под Одессой, поддержат войска, вышедшие из катакомб... Расследование "дела Гаркуши" продолжалось долго. Советских войск в катакомбах не обнаружили, но партизанские группы появлялись. В саперном батальоне что-то напутали и Гаркушу освободили. Потом долго искали, а он тихо жил в своем Нерубайском, полагая, что все неприятности для него уже кончились. Старого шахтера снова арестовали, судили вместе с последней группой бадаевцев и приговорили к пожизненной каторге, но вскоре расстреляли на Стрельбищном поле. Так не раз бывало в судах королевской Румынии. Прокурор и агенты сигуранцы не могли простить старому Гаркуше "шутку", которую сыграл он с румынской разведкой. ИГРА РАЗВЕДОК Как только Асхат Францевна Янке, недавний врач партизанского отряда, выбралась из катакомб и вернулась в уютненькую, чистенькую, будто вылизанную квартирку своих родителей, как только брезгливо сбросила пропахшую смрадной гнилью одежду и, вымывшись, облачилась в пышный розовый пеньюар, она облегченно вздохнула и воскликнула: - Боже мой, теперь это все в прошлом! Но прошлого еще не было. Были катакомбы, в катакомбах люди, с которыми она прожила долгие месяцы, а среди них человек, которого Асхат задалась спасти любой ценой. Из катакомб Асхат ушла одна, пообещав найти в городе конспиративную квартиру для Глушкова. Дней через десять ушел и Глушков. Он даже не убрал рацию, оставил ее на кухне, сказав, что скоро вернется. Остановился Глушков у знакомых, провел здесь день, переоделся, оставил вещи и под вечер куда-то исчез. Больше он тут не появлялся. Через несколько дней за вещами пришла пожилая женщина, возможно мать, но и она не знала, куда делся Глушков. А супруга Глушкова в это время развила бурную деятельность. Асхат Францевна Янке чуть ли не из катакомб отправилась к своему дальнему родственнику Больке. Оказалось, что Больке при новой власти стал работать в "Фольксдойче-миттельштелле" - в организации немцев, живущих за пределами Германии. Даже сделался там каким-то начальником. Асхат не стала таиться, рассказала все - про катакомбы, про мужа. Просила совета, помощи. Больке тщательно расспросил, где живет сейчас Асхат, как ее можно найти в городе, и пообещал завтра же поговорить с нужным человеком. Он расспрашивал обо всем Асхат так подробно, будто опасался, что она передумает и больше не придет. Но Янке пришла. В следующую встречу Больке сказал, что виделся с начальником "Фольксдойче-миттельштелле" господином оберштурмфюрером Гансом Гербихом, который пообещал свое содействие. Теперь все будет зависеть от них самих - от Асхат и ее мужа. Пусть он сначала придет сюда, познакомится, а потом Больке сведет его с господином оберштурмфюрером. Таким образом, как только Евгений Глушков вышел из катакомб, о его появлении в городе стало известно в гестапо. Едва Асхат встретила мужа, она сказала: - Милый, я, кажется, все сделала... Мы можем уехать в Германию, но для этого тебе нужно вести себя очень умно. Дядя сказал: если ты добровольно явишься в гестапо, тебе сохранят жизнь и нам разрешат уехать в Мекленбург. Там живет моя тетка, ты сможешь принять немецкое подданство. Асхат оказалась куда энергичнее, чем была в катакомбах. Она тотчас отправилась к Больке и договорилась, что они придут вдвоем на следующий день. Мужу надо помыться и привести себя в порядок. Не может же он явиться к Гербиху в таком виде. Наутро Янке с мужем были на квартире Больке. На улице перед домом стоял "оппель-капитан" с германским военным номером. Больке, едва поздоровавшись с новым родственником, стал торопить супругов. Надо спешить на дачу к Гербиху. Он ждет. Оберштурмфюрер жил в районе Большого Фонтана. Было воскресенье, и Ганс Гербих отдыхал дома. Он жил совсем рядом с рыбачьим поселком на берегу моря, близко от дома Булавиных, куда Глушков возил оружие для партизанской базы. Вот мост через овраг, вот дорога, уходящая влево, а вон там, за каменным забором, домик Ксении Булавиной... Глушков отвернулся, предателя покоробило от этих воспоминаний. "Оппель-капитан" проскользнул по шоссе дальше и остановился. Хотя день был жаркий, Ганс Гербих, преуспевающий эсэсовец, встретил приехавших в полной форме - в начищенных сапогах, в бриджах и суконном френче с повязкой - свастикой на рукаве. Работал он в группе подполковника Шиндлера, которая именовалась "тотенкопфгруппен" - мертвая голова. В ответ на приветствие Больке эсэсовец по-фашистски выкинул вперед руку и рявкнул: "Хайль Гитлер!" Разговор происходил в кабинете, куда горничная принесла кофе в маленьких баварских чашках. Гербих подтвердил - господин Глушков может рассчитывать на благосклонность и снисходительность германских властей в ответ на его откровенность и некоторые услуги. Гербих поинтересовался - верно ли, что радист располагает шифром для связи с Москвой. Потом пошли купаться на море, и радист долго не раздевался, стесняясь своего бледного тела, которое казалось особенно дряблым и белым в сравнении с упитанным, бронзовым торсом оберштурмфюрера Гербиха. Предательство состоялось. Радист Глушков еще не мог осознать перемен, которые произошли с ним меньше чем за двое суток. Еще вчера утром он был в катакомбах, а сегодня пьет кофе на даче оберштурмфюрера... В понедельник Глушков уже сидел перед Гансом Шиндлером в гестапо на Пушкинской улице. Оберштурмбанфюрер разговаривал с ним будто бы доверительно, однако не оставлял своего надменного и пренебрежительного тона. Он просто ни во что не ставил сидевшего перед ним длинноволосого, пепельно-бледного человека с затаенно-испуганными глазами. Этот испуг Шиндлер приметил сразу и. действовал уже наверняка. Он сказал радисту, в чем будет теперь заключаться его работа, - будто бы брал человека на службу, о которой давным-давно все обговорено. Прежде всего нужно восстановить связь с Москвой, диктовать текст будет он сам - Ганс Шиндлер. Шифр передать немедленно. После того как задание будет выполнено, Глушков сможет уехать с женой в Германию. - Шифр передадите оберштурмфюреру Гербиху здесь, в соседней комнате. Там же напишите свои показания. Идите! - Шиндлер погрузился в чтение какой-то бумаги. В безразличии к поднявшемуся человеку, он даже не кивнул ему головой. Но это было наигранное безразличие. Как только радист вышел, Шиндлер позвонил Мейзингеру. - Игра начинается, - сказал он, - держу пари, через месяц я одурачу русских. Они сами выдадут свою сеть... Ганс Шиндлер, особый уполномоченный управления имперской безопасности, нюхом опытного контрразведчика понимал, что, арестовав Бадаева, он еще не ликвидировал большевистского подполья в Транснистрии. ...Итак, восьмого августа 1942 года, после длительного перерыва, корреспондент Э 12 снова появился в эфире. В деле "Операция "Форт" есть магнитофонная пленка и стенографическая запись сеанса. "Я двенадцать... Я двенадцать... Как меня слышите?.. Перехожу на прием". "Двенадцать... Двенадцать... Слышу вас слабо... Могу принимать. Перехожу на прием". "Садятся аккумуляторы... К следующему сеансу надеюсь подзарядить. Принимайте донесение. Я вас хорошо слышу. Хорошо слышу". В другой сеанс радист передал: "Блокада шахт ослаблена. Появилась возможность выходить в эфир. Восстанавливаем связь с городом. По последним данным Кир жив, ожидает подтверждения приговора из Бухареста. По поручению партгруппы и всего коллектива прошу сообщить обстановку на фронтах войны. Радист-дублер Неизвестный... (дальше непонятно)... нужна замена. Сообщите возможности..." Справка узла связи: "В продолжение всего сеанса происходило затухание слышимости корреспондента Э 12. Конец его передачи не принят. Ему переданы указания: "Сообщите, если можно, обстановку в городе. Как работает отряд? Чем можно помочь Киру? Григорий". "Прием не подтвержден по причине отсутствия слышимости". В тот же день из осторожности проверили "почерк" одесского радиста-корреспондента Э 12. Григорий дал по этому поводу устные распоряжения. Эксперт-радиотехник безоговорочно подтвердил: "Совершенно уверен в работе того же радиста". На передатчике работал катакомбист Евгений Глушков. Еще через день Одесса снова вышла на связь в эфир. Слышимость была яснее. В деле сохранилась запись. "10.8.42 г. Ваши указания приняты. Даю сводную справку о деятельности отряда. Взорвано четыре эшелона с материалами и один с войсками. При этом уничтожено свыше 400 человек. Кроме того, взорвано шесть цистерн с горючим. Захвачено четырнадцать повозок с боеприпасами. Сопровождающие - два румынских офицера и четыре унтер-офицера уничтожены. В Нерубайском взорван штаб. Во время вылазки за продовольствием убито больше пятидесяти румынских солдат". Радист сделал свое примечание: "Дальше телеграмму снова не удалось разобрать. Переданы указания Григория, - повторить часть телеграммы, касавшуюся радиста-дублера". Четырнадцатого августа из разведывательного управления Черноморского флота поступила справка, сохраненная в деле: "Разведуправление Черноморского флота сообщает: 11.8.42 г. осуществлен радиоперехват. Работала румынская радиостанция. Министр Балатеску передал неизвестному адресату, что с восьмого августа в Одессе вновь отмечена работа советской радиостанции. Отряду "Мертвая голова" отдан приказ усилить наблюдение, стремиться запеленговать ее. В случае поимки немедленно доставить в отряд "Мертвая голова". Здесь же имеется еще два документа: "Источник сообщает: "Из Бухареста в Одессу 3.8.42г. выехала группа военных атташе во главе с начальником отделения генерального штаба полковником Ионеску для участия в совещании по борьбе с диверсионными группами и партизанскими отрядами. 9-го августа участники совещания ознакомились с системой одесских катакомб". Разведывательное управление сообщило для сведения: "Сотрудник шестого отдела имперской безопасности (иностранный отдел) оберштурмбанфюрер СС Ганс Шиндлер все еще находится в Одессе. Цель его пребывания не установлена". По всему было видно, что одесское подполье по-прежнему тревожит румынских и германских контрразведчиков. Они направили в Одессу своих опытных работников. Подполье в Одессе, судя по радиограмме, действительно продолжало существовать. "23.8.42 г. Корреспондент Э 12 передает: "Здоровье бойцов отряда, кроме одного, удовлетворительное. Дисциплина и моральное состояние отличные. Идут занятия по истории партии. Повторяю старую радиограмму. Радист-дублер Иван Неизвестный ранен при неудачной попытке установить связь с Москвой. Нужна замена. Сообщите возможности. Ощущаем недостаток в средствах, желательно иметь марки или золото". В ответ Григорий запрашивает мнение Глушкова о технике переброски радиста и радиостанции. Рекомендует отряду наладить самостоятельную связь. Глушкову - заняться непосредственно разведработой. Просит доложить обстановку в городе. В сентябре Одесса, снова запрашивает о выброске радиста. Предлагается район выброски - между Нерубайском и Усатовом. Здесь глухой район, и парашютисты быстро смогут укрыться в катакомбах. Наступает октябрь. Вопрос с выброской радиста все еще не решен. Глушков снова запрашивает, проверяет - получена ли его радиограмма с предложением района выброски. 7 октября радист Центра записывает передачу из Одессы: "Отсутствие продуктов и денег вынудило направить из катакомб в Савранские леса семнадцать человек. Восемь человек во главе с Белозеровым остались в шахте. Местные жители выведены благополучно. Рассредоточились в пригородных селениях. Клименко и четыре бойца с ним захвачены при попытке подорвать железную дорогу Я и еще два чекиста находимся в городе. Бойко тяжело болен туберкулезом, существуем продажей вещей. В связи с массовыми арестами и обысками контакты с подпольем утеряны. Кир и две связистки расстреляны. Шахты снова усиленно блокируются нарядами полиции и войсками". Через неделю Глушков снова выходит на связь. Он передает: "Положение группы критическое. Группа в катакомбах в любой момент готова принять радиста. В городе, кроме нас, находятся Яков Васин и Галина Марцишек. Они имеют соответствующие документы, которые не вызывают опасений. Состояние здоровья ухудшается". Следующая радиограмма: "Во время облавы 14 октября, - передавал он. - Бойко арестован. Принимаем меры установить с ним связь. Положение крайне тяжелое. Отряд в катакомбах голодает. Нужны средства для выкупа и на содержание партизанского отряда. Прошу указать возможность получения средств у доверенных лиц в Одессе". Ответ передали при следующем выходе на связь Глушкова. Теперь, судя по донесению, Глушков возглавлял подполье в Одессе. "21.10.42 г. Радисту Глушкову передано: "О вашем тяжелом положении знаем. Сообщите состав группы в катакомбах. Каковы успехи Васина и Марцишек. Кто возглавляет в Одессе румынскую полицию? Каковы настроения среди солдат в связи с разгромом немецких и румынских оккупантов? Сообщите подробности ареста Бойко. Нельзя ли от вас послать к нам через фронт делегата, которого здесь хорошо знают?" В следующий сеанс Глушков передал список отряда и сообщил фамилию шефа полиции - Попович. Оказалось, что Бойко задержал румынский патруль на улице. Сейчас находится в центральной тюрьме. Связь с ним установлена. Нужны деньги для его выкупа. Человека для посылки через фронт пока не имеется. "8.11.42 г. 10 час. 50 мин. Глушков передает: "В связи с напряженной обстановкой в городе вынужден сменить квартиру. Это рискованно для рации. Вследствие разгрома отряда прошу связать меня с другим отрядом". На эту радиограмму Глушкову передано распоряжение. "Вам надлежит укрыть рацию в надежном месте, приобрести документы для проезда к линии фронта, разведать место и перейти фронт для получения инструкций, средств и материалов. Продумайте и обеспечьте вашу обратную высадку самолетом. Григорий". Глушкову удалось выйти на связь только пятого декабря. Он передал: "Следствие по делу Бойко продолжается. Ведет его капитан Иоргес Кунику, который живет в гостинице "Пассаж". Мне перейти фронт не представляется возможным. Предлагаю направить Ивана Борисова. Он член партии, я живу у него в квартире. Человек надежный. Числится коммерсантом. Закупает продукты на периферии и легче может получить пропуск на выезд. Укажите место перехода фронта. Обстановка требует присылки радиста-дублера. Мое положение крайне ненадежно". Глушкову передали: "С посылкой делегатом Борисова согласен. Готовьте его отправку. Тщательно проверьте Борисова. Обеспечьте надежными документами для железнодорожного проезда. Направьте его в Брянские леса к партизанам для связи с нашим представителем. По готовности Борисова будут даны указания, как найти нашего человека. Следователю капитану Кунику напишите внушительное письмо. Предупредите, что он будет уничтожен, если не прекратит преследования советских патриотов". "13.12.42 г. корреспондент Э12 сообщает: Иван Борисов выезжает на поиски родственников в Брянский уезд. Для оформления пропуска прошу срочно сообщить название населенного пункта, куда должен прибыть Борисов. Пропуск будет готов через три-четыре дня". В очередной сеанс Глушков просит подтвердить получение предыдущей радиограммы. Ждет ответа. Сообщает, что подкупленный чиновник из губернаторства уезжает в отпуск. Все может сорваться. Но, вероятно, Центру не все еще ясно. На радиограмме распоряжение - уточнить, кто подкупил чиновника, где он работает, какую занимает должность. Только после этого Глушкову дают инструкцию о переходе курьера в расположение партизан. "19.12.42 г. корреспонденту Э 12 передано: "Делегата направить в Брянские леса в район Смолиж. Предупредить его о соблюдении предосторожностей при переходе. Ему надлежит найти командира партизанского отряда и через него встретиться с Саввиным. Сказать, что прибыл от Черноморца. Основной пароль передадим дополнительно. Саввину передать все имеющиеся сведения, выполнять все его распоряжения. День выезда сообщите". Двадцать третьего декабря Глушков просит срочно сообщить название железнодорожной станции близ селения Смолиж, куда брать билет. Глушкову передают маршрут следования делегата Борисова - Почеп, Трубчевск, перейти Десну, направиться в селение Смолиж. Наконец в Центр приходит донесение - Борисов выезжает 3 января через Киев. Затем приходит уточняющая информация - выехал пятого января. Одновременно Глушков передает разведывательные данные: "Сегодня в пять утра из Одессы на Николаев вылетели тридцать двухмоторных самолетов. Сюда прибыли тяжелые орудия и снаряды. От Лузановки до Люсдорфа на побережье возводятся мощные укрепления. В Одессе насчитывается около десяти итальянских эскадрилий. На днях половина из них улетает в Италию. В порт часто заходят подводные лодки типа "Малютка" под итальянскими и германскими флагами". Казалось бы, все становится на свои места. Связь с Одессой наладилась, начала поступать важная информация, на связь выехал делегат... И вдруг, как разорвавшаяся бомба, - сообщение Центра представителю госбезопасности в партизанский штаб, расположенный в Брянских лесах: "Последнее время нами ведется игра с фашистской разведкой в Одессе. Она подставляет нам своего человека - Борисова от имени радиста нашей разведгруппы Глушкова. Делаем вид, будто верим, что Глушков является теперь руководителем подполья в Одессе. Иван Борисов выехал к вам на базу через Киев пятого января. Имеет маршрут: Почеп, Трубчевск, Смолиж, где должен найти вас. Пароль при встрече - Черноморец. Пароль для пропуска на базу следующий: Делегат: Моряк очень болен, ему нужно помочь. Ответ: Доктор Хрипун поможет. Делегат: Где я могу увидеть доктора? Ответ: Через двадцать минут он будет здесь. Вам необходимо предупредить командиров партизанских отрядов беспрепятственно пропустить Борисова на базу, получить от него полный доклад о состоянии работ и общей обстановки в Одессе. После отчета Борисов поедет обратно. Примите меры, чтобы он не мог получить истинной информации о положении на базе и в партизанских отрядах. Необходимо создать обстановку, исключающую малейшую возможность подозрений с его стороны. Выясните, с какими документами он ехал. Лучше снять копия. Снабдите Борисова оккупационными марками и, если попросит, дайте оружие и взрывчатку. О прибытии Борисова донести". Дальше в деле идут документы, целая пачка документов, раскрывающая игру с противником. Вот обзорная справка: "...Восьмого августа, явно с целью нашей дезинформации, оккупанты открытым текстом передали сообщение о том, что в Одессе возобновила работу советская подпольная радиостанция. 23 августа Глушков указывает, что дисциплина и моральное состояние в отряде отличное. Идут занятия по истории партии. Явная натяжка - в такой обстановке не до занятий. Корреспондент просит сбросить радиста с рацией, а также переправить марким и золото. На просьбу продолжать информацию о военном положении не отвечает. Текст радиограмм систематически искажается и не всегда может быть прочитан. Требование связать с другими доверенными лицами, действующими в Одессе, выглядит явна провокационно. Седьмого октября Глушков сообщил, что связь с подпольем потеряна, Бойко арестован. Из этой телеграммы видно, что Бойко находится в руках противника и постепенно выводится из дела. 5 января от Глушкова к Саввину выехал через Киев Борисов. Делегат до сих пор на место не прибыл. Видимо, противник выводит его из дела". Сотрудник, готовивший справку по "Операции "Форт", делает вывод: "После ареста Бойко радиостанция находится у противника, который использует ее для игры с нашей разведкой. Расчет противника - заполучить от нас средства, раскрыть наше подполье, наши явки в Одессе, получить новые шифры. Передача руководства беспомощному Глушкову, которому нельзя давать ответственные задания, заставляет сделать вывод, что в этих условиях продолжать игру нецелесообразно. Глушкова следует вызвать через фронт". Однако в управлении с таким выводом не соглашаются. На оперативной справке наложена резолюция: "Игру продолжать. Глушкову оставаться на месте. Связь поддерживать. Григорий". Прошло больше месяца, как Борисов выехал якобы в Брянские леса для встречи с Саввиным. Но там его не обнаружили. В начале февраля 1943 года Глушкову передали радиограмму: "Борисов не прибыл. Беспокоимся. Сообщите, с какими документами он выехал". Глушков ответил немедленно: "Борисов имеет все документы: румынское удостоверение личности вместо паспорта, разрешение на право закупки продовольствия, разрешение румынских властей на поездку в Смолиж. В надежности и находчивости Борисова не сомневаюсь". "6.2.43 г. корреспондент Э 12 запрашивает: "есть ли связь с Саввиным? Срочно запросите его, что с Борисовым. Для удобства связи прошу сообщить позывные Саввина, чтобы мог связаться с ним непосредственно". Глушкову ответили: "Связать вас с Саввиным не можем. Вы не знаете его шифра. Борисов до сих пор не прибыл". Был на исходе февраль. Игра продолжалась и вертелась теперь вокруг Борисова. "В связи с длительным отсутствием Борисова, - радировал Глушков, - с возможным его арестом и расшифровкой, прошу срочно сменить позывные, время передач и длину волн". На телеграмме распоряжение: "Ответ несколько задержать. Изучить варианты - кто мог передать шифр противнику". Шифр несомненно знал Владимир Молодцов. Предположительно, могли располагать шифром радисты Евгений Глушков и Иван Неизвестный. Судьба радиста-дублера Неизвестного не установлена. Радист Глушков введен в игру разведкой противника в начале августа 1943 года, когда Бойко еще был арестован сигуранцей. Техническая экспертиза установила, что последние передачи ведет все тот же радист Глушков. Из этого последовал предварительный вывод: шифр попал в руки противника через радиста Глушкова. Обстоятельства предательства не установлены. Несомненно было одно - Глушков ведет передачи под диктовку разведки противника. Чьей разведки - румынской или германской - это оставалось неясным. 1 марта Глушков спрашивает - что известно о Борисове, предполагает, что делегат арестован, и еще раз просит сообщить новые позывные. Глушкову ответили на другой день: "Борисов на место не прибыл. Судьба его неизвестна. Примите меры для выяснения всех обстоятельств. Новое время для связи, позывные и прочее передадим дополнительно". Через неделю Глушков донес - Борисов нашелся. "7.3.43 г. корреспондент Э 12 передал: Борисов возвратился в Одессу. Был только в Трубчевске. Дальше пройти не мог - линия фронта идет по Десне. Пропуск в Смолиж полиция аннулировала - город занят партизанами. Борисов был арестован, избит и через Киев возвращен в Одессу. В Киеве находился под арестом восемнадцать суток, после чего передан в Жмеринке румынам. Связь с Центром через делегата невозможна. Прошу самолетом организовать помощь деньгами, оружием, а главное - руководством". В другой передаче Глушков сообщает новые разведывательные данные: "За последнее время передвижения войск через Одессу нет. Иногда проходят учебные стрельбы береговых и зенитных батарей, учебные тревоги. Партизаны нарушают связь. Пустили под откос поезд. За отсутствием боеприпасов, детонаторов и ручных гранат группа Белозерова бездействует". На радиограмме ироническая пометка: "Глупо! Могли бы подкинуть нам что-то более существенное, чем учебные стрельбы. Игру продолжать". "11.3.43 г. корреспонденту Э 12 передано: Григорий обеспокоен арестом Борисова. При встречах с ним необходимо соблюдать максимум осторожности. Не отразится ли арест Борисова на вас. Самолет выслать не можем. Подумайте о присылке нового делегата. Сообщите, как реагирует население на провал наступления под Сталинградом, каково настроение румынских солдат". Все эти радиограммы вражеская разведка принимала за чистую монету. В тот же сеанс предатель Глушков передал в Москву очередное фиктивное донесение. "В порт приходят караваны судов с вооружением, сопровождаемые сильным конвоем. В отряде не желают считаться с моим мнением и намерены законсервировать лагерь в катакомбах, взорвать входы и уйти в город. Прошу дать указание". Вскоре от Глушкова пришло еще одно сообщение: "Борисов выпущен, работает сапожником. Зарабатывает 8-10 марок в день. Рассчитывать на его помощь нельзя. Недостаток средств срывает нашу работу. Отсутствие ваших указаний и помощи вынуждает меня обратиться лично к наркому". На сообщении написано: "Предатель наглеет! Не пора ли сказать, что мы о нем думаем..." Игра разведок подходила к концу. Видимо, и та и другая сторона утратили к ней интерес. Противнику не удалось с помощью радиста-предателя раскрыть наше подполье, не удалось выманить шифры, оружие, средства. Но и чекист Григорий, раскрыв игру румынской, может быть немецкой, разведки, не смог, к сожалению, узнать ничего нового о судьбе оставленных в Одессе людей. Вскоре в Одессе заговорила другая, уже настоящая подпольная станция, она до конца поддерживала связь с Москвой. На этот раз рацию установили на улице Перекопской победы - прямо в оккупированном городе. Вели передачи две девушки-комсомолки, сброшенные на парашютах. ДОПРОС БОЙКО - ФЕДОРОВИЧА Бойко - Федорович, бывший сотрудник Кира по одесскому подполью, вошел в комнату следователя с независимым и развязным видом, широко распахнул дверь и плотно прикрыл ее за собой. - Ну давай, что у тебя есть ко мне? - ворчливо заговорил он. Он протянул майору Рощину руку, заговорил, как старый знакомый, хотя Рощин видел его впервые. Недовольно ворчал: незачем было, конечно, вытаскивать его из постели, присылать нарочных. Он и сам собирался зайти в Смерш, вот только отлежался бы немного. Ничего бы не случилось, если бы он пришел к следователю двумя днями позже. Был Федорович в темно-синем приличном костюме, на голове серая кепка в черную крапинку. Снял ее небрежно и бросил на стул. Его шея была замотана марлевым бинтом, и поэтому казалось, что голова вырастает прямо из плеч. Не дожидаясь вопросов следователя, сам начал подробно рассказывать хрипловатым густым баском о событиях, в которых принимал участие. Когда началась война, Федорович приехал в Одессу и застрял здесь. Направили в распоряжение Бадаева уж перед самым уходом в подполье. - В катакомбы отряд перешел за несколько дней до эвакуации города, - рассказывал Федорович. - Оккупанты вступили шестнадцатого октября, тут мы с ними первый раз и столкнулись. Возле катакомб прямо. С этого и начали воевать. Дали мы им жару! Врать не буду, человек пятьдесят положили, не меньше. С майором Рощиным Федорович говорил доверительно-панибратским тоном, на "ты", обещал всякую помощь. Кто-кто, а он обстановку здесь знает. Следуя своему методу, Рощин вначале не прерывал Федоровича - пусть выскажется. Об аресте Бадаева не спрашивал. Его несколько коробил покровительственный тон, усвоенный Бойко в разговоре, но майор внимательно слушал, ничем не выражая своего отношения. Когда Федоровича направили в распоряжение Бадаева, стали готовиться к переходу в подполье. Сначала готовили базу на пивном заводе. После этого стали готовить переход в катакомбы, закладывали базы. Работы по горло, а тут город кругом обложили, бомбят, что ни каждый день. Работать стало еще труднее. - Остались мы, как на острове, - рассказывал Федорович, - связь с Большой землей прервалась. С Москвой переговоры только по коротковолновому передатчику. Назначили меня помощником к Бадаеву, но я попросился на рядовую работу, остался в городе. А что? Я никогда за должностью не гонюсь. Когда Бадаева арестовали, знаю, положение в отряде было тяжелое. Продукты на исходе, люди болеют. Фашисты шахты блокировали, связи нет - что делать? Тут и решили всех людей в Савранские леса выводить, километров за двести. - Это было согласовано с Центром? - спросил следователь. - Ну как тебе сказать, - Федорович замялся первый раз за время допроса, - чего не знаю, того не знаю... Да ты сейчас протокол не пиши, - вдруг предложил Федорович, - давай сперва между собой поговорим. Я тебе все это сам напишу. - Хорошо, - как бы прослушав его предложение, прервал Рощин, - скажите, теперь, почему вы порвали с отрядом? - А так... Рощин пристально посмотрел на Федоровича, помолчал и вдруг резко спросил: - Струсили, значит, решили дезертировать. Так?.. Федорович опешил, растерянно взглянул на следователя. - Нет, - промолвил он наконец, - зря вы так думаете... Зря вы, товарищ следователь, даже обидно. Напрасно, выходит, зря хотел я жизни решиться - бинты еще не снял, а вы говорите такое... Федорович быстро взял себя в руки, заговорил снова твердым и самоуверенным тоном. Рассказал, что радист Глушков ушел из катакомб в город, а еще раньше в город ушла его жена - Ася - немка. Не то чтобы жена: связались в подземелье и объявили, что женаты. Ушел и ушел. Встречу с ним назначили в Дюковском саду, но Глушков туда не пришел. Встретились с ним много спустя. Глушков оказался предателем, выдал его, Федоровича, сотрудникам гестапо. Арестовали их вместе с инженером Захариди, который делал радиопередатчик, а Глушков знал об этом. - О Глушкове что знаю? - повторил Федорович вопрос следователя. - Подлец, каких мало! Пробу негде ставить... Доверили человеку, а он продал. Поверишь или нет, он же меня и арестовал, сукин сын... Случайно я только из сигуранцы вырвался. Дело-то так было. Когда арестовали Бадаева, осталось у меня кое-что, в том числе и валюта, которую Бадаев из Москвы получил. Думаю, пригодится. Эта валюта меня потом и выручила. Как-то я этому Аргиру и говорю - есть, мол, у меня родственник в Одессе. Человек богатый, мог бы меня взять на поруки под хороший залог. Вижу, Аргир заинтересовался. В другой раз он уже сам об этом заговорил. "Если хотите, - сказал, - можно подумать насчет залога". - "А какой залог?" - спрашиваю. "Двенадцать тысяч германских марок, но прошу держать наш разговор в полном секрете". Прошло какое-то время, я опять за свое. Так, мол, и так, германских марок у меня нету, а другую валюту достать могу. Есть у меня спрятанные деньги. Глаза у него загорелись. "Ладно, говорит Аргир, но ставлю одно условие - о деньгах ни одна душа не должна знать. Иначе..." Он на меня так посмотрел и в воздухе пальцем крест нарисовал: в случае чего, значит, уничтожит в два счета. "Зачем, говорю, болтать, только чтобы все было по-честному". - "Об этом не сомневайтесь, отвечает. Даю вам честное слово офицера румынской армии". Так и сговорились. Поехали к тайнику, взяли деньги. А через неделю освободил он меня, взял только расписку, что буду ходить в полицию отмечаться. Какое-то время жил открыто, потом скрылся. Связи искал, не нашел. Собрался уходить из Одессы, опять посадили. Это уже было недавно. Аргир зашел в камеру и предупредил, что немцы требуют передать меня к ним. А что такое гестапо, известно. Лучше самому наложить на себя руки. Так и решил. Держали меня в одиночке при сигуранце. Раз утром Харитон пришел: "Собирайся, говорит, с вещами". Я уже знаю, куда. Харитон только вышел, я к притолоке, там у меня лезвие бритвы было спрятано. Выхватил, как полосну - хотел сонную артерию перерезать. Харитон увидел меня в крови, поднял тревогу, бросился отбирать бритву. Я уж, видно, без памяти тогда был. Очнулся в больнице. Лежу неделю, другую, и все время часовой у моей палаты стоит. Раз мне посчастливилось. Позвали часового обедать, а я тут же из палаты на улицу. Так и скрылся. А через неделю наши пришли. Хотел сразу пойти, но сил не было. Через день-два повязку сниму. В замотанном виде не хотел сюда идти. Майор Рощин закончил писать показания свидетеля, предложил ему прочитать их и подписать. - Брось ты формалистикой заниматься! - недовольно воскликнул Федорович. - Кому это надо!.. Ну, изволь, верю на слово. Давай подпишу. Но все же Федорович до конца прослушал протокольную запись своих показаний. - Формализм так формализм, - говорил он, подписывая листы протокола. - Не нами заведено, не нам и отменять писанину. Где еще расписаться? Федорович поднялся, намереваясь уйти. - Я должен задержать вас до получения санкции прокурора на арест, - холодно сказал Рощин, - Знаешь законы, майор! - усмехнулся Федорович. Он был спокоен, уверенный, что следователь ничего не знает о его недавнем прошлом. Следствие продолжалось, и майор Рощин допрашивал все новых и новых свидетелей. Так, в его рабочей комнате появилась еще одна подпольщица - Тереза Карловна Степанченко, немка из колонистов, жена радиотехника, ушедшего в армию. Состояла она в другой подпольной организации, созданной обкомом партии. Арестовали ее одновременно с Федоровичем и товарищем мужа - инженером Захариди. С Петром Бойко Тереза Карловна была знакома недолго, знала только, что он связан с катакомбистами, через него хотели связаться с Москвой - говорили, будто у него был шифр. Считала человеком надежным, стойким. Когда сидели в тюрьме, Тереза Карловна передала ему записку. Просто хотела подбодрить, поддержать. Всего несколько слов: "Петя, будь предан Родине до конца". Какой же ужас охватил ее, когда она узнала о предательстве Бойко - Федоровича! Терезу Карловну допрашивал следователь сигуранцы - все тот же Харитон. Перед ним на столе лежала какая-то папка. Следователя вызвали, и арестованная осталась одна. Тереза Карловна поднялась с табурета, увидела надпись на папке: "Петр Бойко". У женщины в мыслях не было подозревать, она просто хотела заглянуть в папку, может, удастся что-то узнать и предостеречь Петра... Боялась только - как бы не вошел следователь. Открыв папку, Тереза Карловна прежде всего увидела свою записку, которую несколько дней назад написала Петру Бойко... Ее бросило в жар. Мелькнула мысль - может быть, перехватили. Потом, это было самое ужасное, увидела еще одну записку, нет, не записку - заявление самого Бойко, написанное на одной странице и адресованное генералу Георгиу - военному коменданту Одессы. Тереза Карловна успела пробежать только первые строки - за дверью послышались шаги, и она поспешила сесть на место. Женщина была ошеломлена прочитанным. Бойко униженно писал румынскому генералу: "Я признаю, что работал на советы, но я еще молод, хочу жить, хочу быть полезен вам и вместе с вами строить новую Европу". Тереза Карловна не утверждала, что помнит эти строки дословно, но она уверена, что содержание их именно такое. А в конце письма теми же чернилами, вероятно рукой Бойко, была нарисована ласточка, несущая в клюве немецкий "Железный крест". Заявление довольно большое. Что еще там было написано, она не знает, но эта ласточка на письме предателя в конце убила Терезу Карловну. Что может быть страшнее циничного, сентиментального и лебезящего предателя! Тереза Карловна Степанченко сидела перед майором Рощиным, взволнованная собственным рассказом. Она вновь переживала момент крушения веры в человека, которого считала непререкаемым авторитетом. Ведь ей и товарищам он казался... Да что говорить!.. И вот - ласточка с "Железным крестом" в клюве. Майор Рощин снова вызвал к себе Федоровича. Как и в первый раз, тот вошел в комнату широкой развалкой и первый протянул руку следователю. - Опять пожар? - спросил он хрипловатым баском. - Все контриков ловишь. Удается? Говорю тебе - без меня не обойтись... Рощин предложил ему сесть и, глядя на него в упор, спросил: - Вы умеете рисовать? - То есть как? - непонимающе поднял брови Федорович. - Когда-то рисовал, в детстве... Майор Рощин протянул ему лист бумаги и карандаш. - Нарисуйте мне летящую ласточку. - Да ты что, всерьез? - Федорович держался развязно и панибратски. - Да, всерьез... И чтобы в клюве она держала гитлеровский "Железный крест"... Вы поняли меня, Федорович? Лицо предателя стало серым, потом по щекам пошли красные пятна, на лбу выступили бисерные капельки пота. Его мысль напряженно работала: "Значит, кончено. Майор все знает... И это письмо военному коменданту. Проклятая ласточка! Как он добыл документы из сигуранцы? Значит, в прятки играть нечего. Иначе... Нет, Федорович не станет упорствовать". - Поняли о чем я говорю? - спросил еще раз следователь. - Да, понял, - выдохнул Федорович, - Будете давать показания? - Буду. Следователь приготовил бумагу, взглянул на часы. - В чем вы признаете себя виновным? - спросил он. - Виновным?.. Пиши. Я тебе продиктую. Пиши... Он заговорил злобно, яростно: - Я, Федорович (кличка Бойко, Петр Бойко), признаю себя виновным в том, что, будучи оставлен в тылу противника выдал врагу известные мне государственные тайны. Дальнейшее запирательство считаю бессмысленным. Готов давать правдивые показания... Записал? - спросил, переждав, Федорович. - Давай подпишу протокол, чтобы отступать мне было некуда. Теперь не отмотаешься, Петр Бойко! Все! - с каким-то злорадством сказал он самому себе. - Крышка!.. Пиши дальше, майор, пока я не передумал... Хочешь знать, почему я спутался с гестапо и с сигуранцей?.. Изволь - хотел жить! Не хотел, чтоб меня били. Я сам все скажу, все подпишу... А потом, сам понимаешь - чистосердечное признание, то да се, смягчение вины и все прочее... Так-то вот, майор... Ну, а теперь слушай. Допрос длился долго. Вероятно, уже близилось утро, но так ли это, Рощин не знал - черные бумажные шторы не пропускали дневного света. Следователь посмотрел на часы. - На сегодня довольно, - сказал он. - Вызову еще раз. Когда арестованного увели, Рощин устало потянулся, подошел к окну, откинул плотную бумажную штору. Наступал день. Майор вернулся к столу, достал клеенчатую тетрадь, записал: "Бойко - Федорович. Долгий допрос. Он уверен, что следствие располагает трофейными документами. Если бы это было так! Какой растленный человек: румынская сигуранца готовила его на оседание в нашем тылу после того, как советские войска освободят Одессу. Должен был отлежаться в больнице. И его попытка к самоубийству - сплошная ложь, инсценировка по приказу все того же Курерару. Отдельно для памяти: выяснить судьбу парашютиста П