ы в спор с этим крупным спокойным человеком, по-видимому непоколебимым в своих убеждениях. Но сегодня он сдержал себя. Он, правда, думал, что стал жертвой недоразумения, так как не знал за собой никакой вины. Однако теперь он склонялся к тому, что Ойдекопп, рассуждающий с безапелляционностью человека, абсолютно убежденного в своей правоте, смотрит в корень. Оставшись с глазу на глаз с Хелене, Элиас спросил, кто такой Ойдекопп. -- Он пришел к нам в первый раз, -- ответила Хелене. -- Роланд уверяет, будто хороший и честный человек. Очень прямой. Живет в Тарту, служит в банке. -- Сестра как бы взвесила что-то про себя и закончила: -- Да что я хитрю с тобой? Ойдекопп так же, как и ты, прячется здесь. Уже три недели. Эндель Элиас сразу же признался сестре и зятю, что его хотели забрать и выслать из Эстонии. Умалчивать об этом было бы, думал он, неверно. Он даже предостерег Роланда Поомпуу, что если тот будет прятать преследуемого, то у него могут быть неприятности. -- Что же мне прикажешь делать? -- спросил Роланд и поглядел Элиасу прямо в глаза. Будучи на несколько лет старше Элиаса, он отличался удивительной подвижностью. Взгляд его все время перебегал с одного собеседника на друюго. Он произвел на Элиаса впечатление очень деловитого и смышленого человека, умеющего приспосабливаться к обстоятельствам. -- Не прикажешь ли мне прогнать тебя, своего шурина? Захлопнуть перед твоим носом дверь? Хорош бы я был! Нет, Эндель, из-за меня и моей семьи можешь не беспокоиться. Элиас еще раз посмотрел ему в глаза. Взгляд зятя, его голос, все его существо убеждали Элиаса в том, что ему в самом деле хотят помочь, а не заговаривают попросту зубы. И он ощутил благодарность к сестре и к ее мужу, заведующему местным кооперативом. -- Честно тебе признаюсь, -- продолжал Поомпуу, -- не хочется мне портить отношения с местными властями. Покамест я неплохо с ними ладил, не собираюсь ссориться и впредь. Я не очень-то верю, что тебя здесь обнаружат, но, случись такое, я ведать ни о чем не ведаю. Ты для меня просто шурин, приехавший к сестре отдохнуть. Да, зять оказался куда более надежным человеком, чем казалось Элиасу. Они и раньше находили общий язык, но у Элиаса создалось все же впечатление, что Роланд, при всей его любезности, довольно равнодушен к людям. Но в конце концов, не так уж хорошо он знал зятя. Встречались-то очи раза три-четыре, так быстро в человеке не разберешься. Разве что в наивном существе или в простофиле, но Роланда, с его умением мгновенно ко всему подладиться, не отнесешь к их числу. Хелене вышла замуж за Роланда четыре года назад. Кончив коммерческую гимназию, Хелене с год бегала по таллинским конторам и торговым домам, а потом устроилась практиканткой здесь, в Вали, в магазине потребительского общества. И то слава богу. Полгода прослужила ученицей, пока не перевели в продавцы.Заведую-щий лавкой, купивший себе двумя годами раньше хутор, и стал ее мужем. Приобретя хутор, Роланд не отказался от заведования кооперативом. Засевали его поля и собирали урожай нанятые для этого люди. Хелене же превратилась в хуторянку -- нельзя ведь бросать хозяйство только на чужих, как уверял Роланд. -- И у меня своя забота, -- жаловался он Элиасу. -- Прямо крест. После покупки я этому хутору как ребенок радовался. Родители на помещика работали, вот я и мечтал всю жизнь о своей земле. Не об арендованном клочке, нет, о настоящем хуторе с двумя-тремя лошадьми, с десятком коров, с хлебами по грудь. Нас, братьев и сестер, было шестеро, и все рассеялись по республике: кто очутился в городе, кто на сланцах, кто в поселке, -- словом, каждый норовил удрать из деревни. Я бы тоже сумел устроиться, если не в Таллине, так хотя бы в Пярну или в Мыйзакюле. Но булыжные мостовые и фабричный дым не прельщают меня. Десять лет я экономил на всем, как последний сквалыга, копил, откладывал, пока наконец не сумел приобрести участок в тридцать два гектара. Купил его. Сам видишь, недвижимость приличная, камень с полей убран, всюду осушительные канавы, сено на славу. Тут бы вроде и радоваться, так нет: забот только прибавилось. Батраков больше нанимать нельзя, а сам я много ли могу успеть в утренние часы. Хелене к полевым работам и к скоту непривычная. Да и не для того я женился на твоей сестре, чтобы в батрачку ее превращать. Я хоть и по медвежьим углам жил, однако тоже кое-что слыхал про грустную судьбу Крыыт1. Такая уж, видно, человеческая судьба -- всю жизнь с бедой маяться. * Женский образ в романе А. Таммсааре "Правда в справедливость". Элиас не нашелся что ответить. Слишком он был сам выбит из колеи, чтобы давать кому-то советы. Раньше он попросту рассмеялся бы зятю в лицо: или отступись, мол, от земли, или откажись от должности заведующего -- никто не служит двум господам сразу. У него и сейчас промелькнул в голове этот довод, но он не высказывал его вслух. -- Ты можешь мне, конечно, сказать: откажись, дескать, от магазина, -- продолжал Роланд, словно бы угадавший мысли Элиаса. -- Но сделать это сразу я никак не мог: по уши в долгах барахтался. А теперь... теперь я просто качаюсь, как колос на ветру. Уж очень, брат, жизнь изменилась: что считалось прежде хорошим, теперь, выходит, ни к черту не годится. Собственная земля, она ведь еще год назад была фундаментом всей жизни, а теперь из-под ног уходит. Я не контра какая-нибудь, но остаться человеком без корней тоже не хочу. А тут национализировали все фабрики, все доходные дома и магазины и объявили землю всенародным достоянием. От моих полей ни гектара, правда, не отрезали, но я-то ведь вижу, как обходятся с другими, и уже не чувствую под собой прочной опоры. Вот от этих забот и болит сердце. Одно лето еще как-нибудь перебьемся прежним манером, но осенью придется нам с Хелене решать, как быть дальше. -- Если я опять за прилавок стану, хуже нам не будет, -- сказала Хелене. -- Оно, пожалуй, верно, -- согласился Роланд. --│ Знать бы наперед, что все вверх дном перевернется, разве я ухлопал бы свои денежки на покупку земли! Эндель Элиас чувствовал, что и. из-под его ног ухо-диг почва. В первую ночь, проведенную в доме сестры после безоглядного бегства из Таллина, Энделю Элиасу сгоряча показалось, что его приезд сюда -- чудовищная глупость. Долго ли проиграешь в прятки? Ну неделю, ну две, ну хотя бы месяц, а дальше что? Надо же будет что-то предпринимать. Никто, конечно, не даст гарантии, что он и через месяц сумеет остаться на свободе. Если его и впрямь захотят арестовать, так завтра же или послезавтра сюда явится милиция. Будь у него чуть больше хитрости, он не стал бы прятаться на сеновале у родичей. Но другого убежища у него не было. Может, было бы все-таки правильнее остаться в Таллине и по-прежнему ходить на работу? Вдруг все это впрямь оказалось недоразумением? И на другой день за ним уже не пришли бы? Уж коли была бы настоящая слежка, то возле его дома еще раньше дежурили бы люди и он сейчас не нежился бы на сеновале, а лежал бы в теплушке на нарах. "Эх, голубчик! -- возразил сам себе Элиас-- Да они попросту не успели. И всех, кого не удалось взять сразу, вылавливают теперь поодиночке". И все-таки это было ребячеством -- бежать с работы. Даже если никакого недоразумения не было, так в десять раз почетнее пойти навстречу своей судьбе, подняв голову. Руутхольм был прав, когда посоветовал ему спокойно работать дальше. По мнению Элиаса, директор был прямым челове-ком. Не похоже, чтобы в разговоре со своим инженером у него были какие-то задние мысли. Ведь если он хотел содействовать аресту Элиаса, ему достаточно было по-звонить по телефону и сообщить, куда следует, что, дескать, разыскиваемый вами Эндель Элиас находится сейчас там-то и там-то, приходите, мол, и забирайте. А вот что теперь думает Руутхольм, да и все остальные? Элиасу стало не по себе, едва он задал себе этот вопрос-. "Они мне доверяли, а как я поступил? Значит, они имеют право считать меня предателем? Бежав, я сам признал себя виновным". Элиас попытался обуздать разбегавшиеся мысли. С трудом, но ему все же удалось подчинить их своей воле, он попытался уяснить себе, за что его причислили к врагам советской власти. Элиас начал свои рассуждения с того же, что и Руутхольм. "Кем я был до переворота? Инженером. Впрочем, нет, не простым инженером, а инженером министерства дорог. Иными словами, чиновником буржуазного государственного аппарата. Вот это могло уже многим по-казаться подозрительным. Ведь не все люди смотрят на вещи глазами Руутхольма, уверявшего, что будто никто не станет смотреть на меня косо из-за службы в министерстве в должности инженера. Прислужник буржуазии -- вот как обо мне втихомолку говорили. И вполне логично, что новая власть решила Отделаться от прислужника старого строя, так сказать, от приспешника буржуазии". И все же Элиасу показались наивными такого рода рассуждения. Ведь если бы к нему относились как к приспешнику буржуазии, так не назначили бы его главным инженером советского предприятия. "Руутхольм, бывший в то время комиссаром, спросил, был ли я членом Кайтселийта или Исамаалийта? Но я не был связан с этими организациями. В министерстве, правда, рекомендовалось вступать в Кайтсе-лийт, но я этого не сделал. Так что по этой части у меня все в порядке. А социальное происхождение? Во всех анкетах я писал, что мой отец был "ремесленником. Иногда он нанимал кого-нибудь в подмастерья, а как-то, не то в тридцать четвертом, не то в тридцать пятом году, нанял даже сразу двоих, но большей частью он работал все-таки в одиночку. Ну, в худшем случае мое происхождение можно считать мелкобуржуазным". Не нашел Элиас ничего подозрительного и в своей деятельности за советское время. Конечно, его критиковали иногда на собраниях, это было, но кого сейчас некритикуют? Зато в последние месяцы его выдвигали, а главное -- управление наркомата ставило его в пример другим главным инженерам. Даже неловко было перед своими коллегами. Так Элиас и не сумел ни к чему прийти. Инженер Элиас никогда не анализировал особенно детально своих отношений с новой властью. Он не осуждал происшедшего год назад переворота. Потеряй он при этом состояние или влиятельную должность, тогда он, может, и злопыхал бы, но у него не было ни того, ни другого. Знания же его и способности новая власть оценила по достоинству. В министерстве дорог корпел над сметами, счетами и прочей писаниной, но при новом строе он стал строителем в самом высоком и широком значении этого слова. Он начал отдаваться работе со всей энергией. Ему даже не раз приходилось вступать в споры с теми, кто замечал в социалистической системе производства только ошибки и недостатки. После переворота бывший заместитель министра советовал ему не вступать в слишком тесную связь с коммунистами. Элиас ответил ему с вызовом, что все настоящие инженеры должны были бы поддерживать коммунистов, этих величайших строителей, каких знала история. На что бывший начальник бросил ему раздраженно в лицо: "Перебежчик!" И вмиг возненавидел Элиаса. Именно то, что он отнесся с самого начала к советской власти без всяких предубеждений, потом и выбило у него из-под ног почву. Ночь та была одной из самых счастливых в жизни Элиаса. Вечером они с Ирьей Лийве поехали в Пириту купаться. Ирья не боялась холодной воды и плавала лучше Элиаса. Элиас даже засмущался, но Ирья только, посмеялась над ним. Потом они ужинали в ресторане, пили вино, танцевали до полуночи. Домой пошли пеш-ком. Ирье захотелось пройтись, потому они и не взяли такси. У поворота на Румми Ирья неожиданно поцеловала его, и с этой минуты они начали вести себя, словно дети. Смеялись во весь голос, дурачились, глядели на море, целовались, не оглядываясь по сторонам, словно им было по восемнадцать лет. Да и кого им было бояться? Кроме двоих матросов и какого-то старика, встречных на дороге не было. Пьяноватый старик ухмыльнулся и помахал им рукой. Это развеселило их, они тоже ему помахали, а потом, обнявшись, смотрели, как старик, покачиваясь, отважно одолевал дорогу. А матросы словно бы и не заметили их, промчались мимо чуть ли не бегом. Справа тихо покачивалось море. Невысокие, едва заметные волны лениво хлюпались в каменную стенку. Ветра почти не было. -- До города еще несколько километров, -- сказала Ирья возле Сахарной горы. -- Мне бы хотелось, чтобы наша сегодняшняя дорога и не кончалась, -- ответил на это он, Элиас. Ирья остановилась, повернулась, положила руки к' нему на плечи и откинула голову назад. Элиас поцело-вал'ее. Ирья доверчиво приникла к нему. Ему тоже захотелось ее близости, хоть он еще и не отдавал себе отчета в том, что все это значит. На этот раз их вспутул грузовик, возникший как-то незаметно. Они поняли, что их кто-то видит, лишь после того, как оказались в снопе света. Машина, гремя, уехала к Пирите, а они расхохотались. Ирья сказала: -- Что только шофер про нас подумал? -- Ничего особенного, -- ответил он. -- Подумал, влюбленные. -- Значит, все влюбленные так забываются? -- Не знаю. Пожалуй, только те, кто влюблен по-настоящему. -- Значит, и мы по-настоящему? --Да. -- Ты уверен? --Да. Ирья снова остановила его. Он понял, что может поцеловать ее, более того, понял, что она вся принадлежит ему, и почувствовал себя бесконечно счастливым. Он больше не сомневался, что Ирья по-настоящему любит его. Некоторое время оба шли молча" Молчание нарушил Элиас: -- Вот и Кадриорг. Ничего более умного он сказать не мог, а пора было заговорить. Ликование в его душе делало молчание невыносимым. Ирья ответила: -- Уже светает. Открытие, сделанное ими относительно своих чувств, вдруг смутило обоих. Они даже слегка отстранились друг от друга, хотя по-прежнему держались за руки. Ирья уже не отваживалась подставлять ему свое лицо, а он словно бы страшился ее обнять, так странно подействовало на них взаимное признание. Ирья жила недалеко от Кадриорга. Они поднялись по лестнице -- она впереди, он за ней. Ирья открыла ключом дверь и провела его в комнату. Они посмотрели друг на друга, и Элиас начал покрывать ее лицо поцелуями. Оба перестали сдерживаться, В Ирье, когда она уже лежала в объятиях Элиаса, вспыхивал временами стыд, но тогда она приникала к нему еще плотнее. Отчего-то ей хотелось плакать. Элиас не сразу заметил ее слезы, он ощущал только ее пылающее тело, ощущал желание полного, безраздельного обладания. Лишь поцеловав ее в глаза, он почувствовал на губах соленый вкус. -- Ты плачешь? -- спросил он нежно. -- Нет-нет. -- И она обняла его. -- Нет. В шесть утра Ирья сказала: -- Тебе пора уходить. В семь он и ушел. На улицах царила обыденная утренняя спешка, но Элиас ничего не видел. Он весь был под впечатлением недавних переживаний, продолжал ощущать прикосновение женского тела, близость Ирьи, любовь, любовь, захватившую все его существо. Теперь Элиас понимал все яснее, как сильно он любит эту женщину. Ему был тридцать один год. До знакомства с Ирьей у него было несколько связей. Но он до сих пор считал, что словом "любовь" называют для красоты обыкновенное чувственное возбуждение, что эта выдумка нужна людям только для того, чтобы не слишком обнажать свои инстинкты. Он и к Ирье отнесся поначалу точно так же, как и к остальным. Но затем он вдруг обнаружил, что не может обходиться с этой женщиной, как ему было привычно. Он все крепче и крепче привязывался к ней. Эта привязанность была ничуть не похожа на те, какие у него возникали раньше. Что это не только желание обладать той, кто ему нравится, пускай даже и до безумия, но нечто такое, чего Он никогда прежде не испытывал. Он вдруг ощутил себя как бы новым человеком. Ощущение это крепло, становилось всеопределяющим. Элиас понял, что полюбил. А теперь, после разлуки с Ирьей, он постиг еще полнее, что значила для него эта женщина. Во всем водовороте догадок, недоумений, опасений, бурлившем теперь в сознании Элиаса, самую жгучую боль вызывала мысль о возможности потерять Ирью. Покинув Ирью, Элиас решил по дороге на работу заглянуть сначала домой. Он жил на другом конце города в несколько старомодном доме с просторными, однако, квартирами. Едва он зашел к себе, как в дверь постучали. Тут же в комнату быстро вошел врач, живший в соседней квартире, и, старательно прикрыв за собой дверь, полушепотом сказал. -- Вы должны немедленно уехать. Элиас ничего не понял. И поведение соседа, и его слова показались ему странными. Доктор Хорманд был весьма вежливым человеком, который извинялся по тысяче раз и когда заходил, и когда уходил, а тут он даже не поздоровался. Элиас, все еще переполненный своей радостью, церемонно поклонился и произнес: -- Доброе утро, доктор. Врач повторил еще тише и еще настойчивее: -- Да, вы должны немедленно скрыться, Элиас счастливо улыбнулся: -- Не хихикайте, -- чуть ли не злобно выпалил Хорманд. -- Я желаю вам только добра. Сегодня ночью за вами приходили. Элиас по-прежнему ничего не понимал. Тогда доктор объяснил: -- Подъехали к дому на грузовике. Наверх поднялись трое, четвертый остался караулить внизу. Один -- в милицейской форме, остальные -- в штатском. Стучали тут, гремели, мы уже решили, что они взломают вашу дверь. Потом явились к нам. Спросили, проживает ли в пятой квартире Элиас Эн-дель, сын Юри, по профессии инженер. Нам ничего не оставалось, как ответить, да, проживает. Я не знал, дома вы или нет, но на всякий случай сказал, что видел, как вы вечером выходили. Они посовещались друг с другом, побарабанили еще кулаками в дверь -- я все боялся, как бы не вломились. Но наконец все же ушли. Однако могут вернуться с минуты на минуту. Врач выпалил все это залпом. Элиас не прерывал его. Он так ничего толком и не понял, кроме того, что врач взбудоражен до крайности. -- Сегодня ночью арестовывали людей. Эти слова доктор Хорманд опять произнес шепотом. Тогда Элиас спросил. -- Вы, значит, полагаете, что меня собирались... арестовать? -- Вот-вот! Вы должны немедленно исчезнуть. Упакуйте все самое необходимое и уезжайте. Доктор Хорманд никогда не нравился Элиасу. Этот пожилой и сверхвоспитанный барин казался ему величайшим лицемером. Элиасу случалось слышать, как он превозносил новую власть и столь же словоохотливо изливал на нее яд. А каких он держался мыслей на самом деле, понять было трудно. Видимо, он все же проклинал коммунистов, не очень-то одобрявших частную практику. Но утром четырнадцатого июня врач явно не притворялся. От внимания Элиаса не ускользнуло, что Хорманд прямо-таки истекал злобой. Он брызгал желчью, не сдерживаясь, л это вызвало у Элиаса чувство протеста. Несмотря на то, что его пришли предостеречь. Лишь потом Элиас полностью осознал, что означали слова Хорманда. Если бы вместо врача к нему пришел кто-нибудь другой, Элиас, возможно, повел бы себя совершенно иначе. А теперь он сказал сухо и холодно: -- Благодарю вас. Это недоразумение. Хорманд уставился на него недоверчиво: -- Недоразумение? И было видно, как он разозлен. Врач прямо-таки вскипел от ярости. Он впился взглядом в Элиаса, но тот не отвел глаз в сторону. И вдруг врач весь как-то обмяк и промямлил: -- Недоразумение? В таком случае меня,,, здесь не было. Элиас и на это ничего не сказал. И врач ушел, кинув напоследок растерянный взгляд через плечо. Сперва Элиас послонялся по комнате. Потом выглянул из-за штор в окно и тут же высмеял себя. "Я ничуть не лучше Хорманда, -- сказал он себе. -- Чего мне бояться?" В самом деле, кого или чего ему бояться? Того, что за ним придут? Но за что его могут арестовать? Нет же никакого основания. Ни малейшего. Так он рассуждал про себя. Он действительно пытался убедить себя в том, что все это недоразумение. Он даже сумел успокоить себя настолько, что быстренько побрился и начал собираться на работу. Первым, кого он встретил в главной конторе, был Аксель Руутхольм. Директор был небрит, выглядел усталым, невыспавшимся. Он как-то странно посмотрел на Элиаса и сказал: -- Не надеялся, что вы придете сюда сегодня. Слова эти неприятно поразили инженера. Он тотчас ощутил какую-то связь между ними и предостережением доктора Хорманда. С принужденной улыбкой он спросил, с какой стати он мог сегодня не прийти на работу. Новый вопрос директора ошеломил его еще сильнее: -- Где вы были ночью? Растерянность Элиаса была так велика, что он даже покраснел. -- У своей... будущей жены, -- признался он. И, несколько собравшись, добавил: -- Вы прямо-таки допрашиваете меня. -- Вам известно, -- спросил тогда Руутхольм, -- что ночью вас собирались задержать? Элиас честно признался: -- Известно. -- И, несмотря на это, вы пришли? Элиас услышал в голосе Руутхольма не только удивление, но и сочувствие. И ответил: -- Это, наверное, недоразумение. Руутхольм внимательно посмотрел на него и сказал: -- Сегодня ночью из города вывозили тех, кого считают врагами советской власти. -- И, слегка поколебавшись, откровенно выложил: -- Вас не застали дома. Эти слова окончательно выбили Элиаса из колеи. От растерянности он не знал, что сказать. -- Так что же... мне делать? -- спросил он в конце концов. -- Продолжайте спокойно работать, -- посоветовал директор. Элиас понял, что Руутхольм доверяет ему. С этим чувством он и покинул директора, На работе он все-таки не остался. Он, правда, вышел из главной конторы с твердым намерением отправиться на Ласнамяэ, где строительство выбилось из графика. Но по пути туда встретился со своим хорошим знакомым, архитектором Кюльметом, который с места в карьер спросил его: -- Уже слыхал? Элиас сразу понял, что Кюльмет говорит о высылке, и кивнул. Кюльмет принялся подробно и пространно рассказывать. -- Увезли архитектора Виллемсона и инженера Кумминга. Твой бывший шеф, замминистра Рюттман, тоже арестован. В следующую ночь могут прийти и за мной. Элиасу хватило самообладания, чтобы спросить: -- Чего ты боишься? Тут Кюльмет взорвался: -- Мужа моей, сестры, учителя, тоже в эту ночь забрали. За то, что состоял в Кайтселийте. Но ты же знаешь, что сельскому учителю было очень трудно отвертеться от вступления в Кайтселийт. Сестра позвонила мне, просит, чтобы я что-то предпринял, но чем я могу помочь? Со мной самим может случиться то же самое. У каждого из нас найдется в прошлом что-нибудь сомнительное. Еще мальчишкой я участвовал в освободительной войне*, ты служил в министерстве дорог... * Так буржуазные историки называли войну против Красной гвардии. Этот разговор очень сильно повлиял на Элиаса. Вместо того чтобы поехать на Ласнамяэ, он принялся бесцельно блуждать по городу. Вечером он навестил Ирью. Рядом с ней все страхи куда-то улетучились. До Ирьи -- Элиас сразу это понял -- еще не дошли слухи о том, что его должны были арестовать. А сам он не стал ничего рассказывать. Зачем пугать ее и портить себе короткие минуты счастья? В поведении Элиаса было столько нежности и одухотворенности, что Ирья окончательно преодолела свою застенчивость. Тетка Ирьи, у которой она жила, ушла из дома, и им не надо было обуздывать свои чувства. Но утром Элиасом опять овладел страх. Рядом с ним беззаботно спала Ирья, прикрывшаяся одеялом лишь наполовину. В открытом окне светилась дивная заря раннего лета. И, скользнув "взглядом по голым женским плечам, Элиас с болью осознал, что если он уедет из Таллина, то никогда больше не увидит Ирью. И навсегда потеряет то большое и единственное, что едва обрел. Смутное предчувствие все увеличивалось, все разрасталось, пока не погребло под собой все остальное. Ирья проснулась очень рано. Часы еще не пробили шесть. -- Ты так и не спал? -- удивилась Ирья. -- Спал, -- решил не огорчать ее Элиас. -- Только сейчас проснулся. И начал целовать ее. Подсознательная боязнь того, что они, возможно, больше не увидятся, желание оттянуть, хоть на несколько мгновений, их расставание и полностью забыться -- все это, наверное, проявилось и в его Ласках, потому что и Ирья отвечала на них совсем не так, как прежде. Сейчас, в Вали, Элиас больше всего жалел о том, что не рассказал Ирье об угрожавшей ему опасности. Он не видел больше никакой возможности вновь завоевать доверие Ирьи. Конечно же она обо всем уже знает и старается вырвать его из своей памяти. Да, он жалел, что не сказал Ирье правду. Что уклонился от ответа на ее прямой вопрос, лишь пробормотал что-то насчет временных неприятностей и сбежал. Сбежал, как трус. Он хотел пощадить ее, но хороша пощада, если теперь ей приходится слышать, что он скрылся неизвестно куда. На работу не ходит, и еще милиция его ищет... И если Ирья сейчас думает о нем самое плохое, так виноват лишь он сам. Да и что ей остается, кроме как считать его проходимцем? Обыкновенным проходимцем. Он испытывал мучительную тоску по Ирье. В ее присутствии -- так ему казалось -- было бы легче перенести эту неопределенность в отношении того, что с ним может случиться. Ирья сказала бы ему то же самое, что и Руутхольм, Элиас не сомневался в этом: "Спокойно продолжай работать". Нет, пожалуй, Ирья посоветовала бы ему вести себя еще более мужественно. Скажем, пойти и объяснить, как обстоит дело. Это было бы в сто раз честнее и мужественнее, чем так наивно давать стрекача. Дни, которые Эндель Элиас провел на хуторе у зятя, не были легкими. С виду Элиас держался спокойно, бывал временами даже весел, на самом же деле ему было очень не по себе. Ойдекопп повадился вести с ним беседы. Приходил он большей частью в сумерках, и Элиас догадался, что Ойдекопп человек осторожный, избегающий посторонних глаз. Ойдекопп знал, что Элиас бежал из Таллина, н не делал секрета из того, что и сам он скрывается. Элиас разговаривал с Ойдекоппом вполне откровенно. Не скрывал, что не ждет от будущего ничего хорошего. -- Нельзя же без конца сидеть в кустах. Рано или поздно придется явиться в милицию и сказать: вот и мы, поступайте с нами, как сочтете нужным. Он с интересом ждал, какой ответ даст на это Ойдекопп. -- В лесах собирается сейчас все больше народу, -- принялся рассуждать Ойдекопп. -- Пошарьте вокруг -- мы с вами не единственные дачники. Как сказал Юло, хуторяне сейчас одним глазом следят за хозяйством, а другим -- за дорогой: нет ли там кого подозрительного. На ночь кто забирается в стог, а кто в хлев или амбар, иные же прямо в лесной чаще свой бивак разбили. Да-да, мы с вами вовсе не исключение. С одной стороны, это упрощает ситуацию, с другой -- усложняет. Отсиживающихся много, и милиционеров на всех не хватает, что само по себе хорошо. Но люди в лесах рано или поздно привлекут внимание властей, -- стало быть, вскоре начнутся крупные облавы, а это уже плохо. Рассуждения Ойдекоппа были логичны, но почему-то раздражали Элиаса. -- Не вижу никакого выхода. В течение месяца-двух, ну, допустим, года мы сумеем отсидеться. Что это за жизнь?.. В конечном счете нам никуда не скрыться от того, что нас ждет. -- У меня такое чувство, что если мы продержимся месяц-другой, значит, мы выиграли, -- сказал Ойдекопп. -- Война? -- спросил Элиас, Ойдекопп ответил не сразу. -- Война между Германией и Россией неизбежна. Поговаривают, что она начнется не сегодня-завтра. -- На эту карту я ставить не желаю, -- сказал Элиас. -- Не верю, что эстонцам можно ожидать от немцев чего-нибудь хорошего. Ойдекопп спокойно возразил: -- Из двух зол приходится выбирать меньшее. -- Если бы мой арест предотвратил войну, я бы завтра же вернулся в Таллин с повинной, Ойдекопп рассмеялся: -- Вы романтик. Элиас промолчал. -- Добрые намерения не стоят в этом мире ни гроша. Думаете, мне не хватило бы сил пожертвовать собой в случае необходимости? -- продолжал Ойдекопп. -- Я несколько старомодный человек, и слово "народ" для меня еще что-то значит... Но перестанем бить себя кулаком в грудь. Наши субъективные желания не могут ни развязать, ни предотвратить войну, А то, что наш народ не останется в стороне от войны, яснее ясного. Ойдекопп на миг задумался о чем-то и заговорил снова: -- Мы с вами уже стали жертвами этой войны, товарищ Элиас. И чем позднее начнется война, тем хуже для нас. Как ни странно и жутко это звучит, но война -- это залог нашего национального будущего. Что-то в Элиасе противилось рассуждениям такого рода. -- Не могу я видеть в Германии спасительницу нашей нации, -- сказал он, тоже возбуждаясь. -- Не верю, чтобы наш народ, раз уж мы заговорили о народе, забыл свою историю и роль немецких баронов в этой истории. Ойдекопп ухмыльнулся: -- Простите, не хочу вас обижать, но логикой своего поведения вы напоминаете овцу, восхваляющую топор, который должен обрушиться на ее голову. Элиас почувствовал себя прижатым к стенке. Он видел, что Ойдекопп не мечется и не колеблется, что он убежден в своей правоте и знает, чего хочет. Сам же он, Элиас, все глубже заходит в тупик. Он не до конца еще отказался от намерения вернуться в Таллин. По ночам он решал, что самое все-таки мудрое -- это схватиться со своей судьбой врукопашную, тогда хоть друзья сохранят о нем лучшую память, но вечерами, слушая рассуждения Ойдекоппа, он опять возвращался к прежним сомнениям. Сильнее всего его тянуло в Таллин из-за Ирьи. Он жаждал ее близости, ее любви. Подсознательно он предчувствовал, что война, которую так ждал Ойдекопп, полностью и навсегда разлучит его с Ирьей. Он написал Ирье письмо и попросил зятя отправить его. Потом написал другое, где звал Ирью в Пярну. На вопрос Хелене, кому это он шлет письмо за письмом, Элиас ответил, что пишет женщине, на которой хочет жениться. -- Тогда тебе очень тяжело, -- поняла его Хелене, чем растрогала брата чуть не до слез. Однажды утром Ойдекопп, явившись к Элиасу, произнес одно слово: -- Война. Элиас непонимающе посмотрел на него, и тогда Ойдекопп добавил: -- Сегодня, около четырех ночи, немецкие войска перешли советскую границу. Элиас не почувствовал никакой радости. Сообщив Элиасу о начале войны, Ойдекопп после этого на несколько дней пропал. Элиас не стал спрашивать у зятя, куда он делся, Ойдекопп не очень-то его интересовал. Пускай занимается чем хочет и живет своим умом, как и он, Элиас. Он помогал хозяевам убирать сено. Роланд скосил на рассвете траву конной косилкой, так что им с сестрой оставалось потом лишь сгребать сено в копны. Поомпуу говорил, что сам господь бог послал Элиаса ему в помощь. -- Куда бы мы делись без тебя? -- восторгался он Элиасом и продолжал: -- Нет, честное слово, год назад такие ветры подули, что вся жизнь перепуталась. Если б не хутор, жил бы я сейчас как принц: спи до восьми со своей женушкой, работай с десяти до пяти в кооперативе, а потом гуляй. Так нет же, вместо этого тащись с первым солнцем на сенокос, а как подумаешь, что впереди еще и жатва, так волосы дыбом. Хелене вздыхала -- Этак долго не протянешь. Лучше бы нам отказаться от земли. Пошла бы я тоже в магазин или еще куда-нибудь. Хуже не стало бы. -- Кто может знать, отчего нам станет хуже, отчего -- лучше, -- возражал Роланд. -- Осенью в тридцать восьмом я думал: ну, теперь мои дела в гору пойдут, а сам в болоте увяз. Кто скажет, долго ли еще восточный ветер продержится. Вот на западе буря разыгралась, так что весь климат может перемениться. Да и не очень-то это умно, оставаться во время войны на одних магазинных хлебах. Снабжение с каждым днем все паршивее, уже и сейчас тошно глядеть на полки, на складе -- шаром покати. А так хоть хлеб, мясо и масло всегда свои будут. Словом, после начала войны зять высказывался то так, то иначе. Он не ликовал по образцу Ойдекоппа, но и не слишком сетовал. В тот день, когда волисполком потребовал сдачи лошадей и радиоприемников, он все-таки сильно помрачнел. "Странные люди в исполкоме. Мобилизуют скотину, вместо того чтобы брать под ружье мужчин". Элиас понял, что такая возможность тоже тревожит Поомпуу. Зять начал жаловаться, что он не то надорвался, не то еще повредил себе что-то. "Наверно, старые мои хвори разбередились", -- жаловался он знакомым и незнакомым. Выяснилось, что мальчишкой он болел туберкулезом и повредил себе сердечный клапан. Он набрал у врачей справок и свидетельств. Внезапная тревога за свое здоровье открыл Элиасу Роланда с новой стороны. Хелене боялась войны. Страшилась того, что будет, когда бои дойдут до Эстонии. Роланда могут забрать в Красную Армию, и вся их жизнь пойдет кувырком. Муж утешал Хелене, что его, полуинвалида, вряд ли возьмут в армию. По совету зятя Элиас стал ночевать в сарае. Роланд считал, что осторожность теперь не повредит. В волис-полкоме состоялось собрание актива, где призывали к бдительности. Новый милиционер пообещал вызвать из Пярну помощников и очистить окрестности от подозрительных элементов. Юло Мяэкопли тоже предостерегал Элиаса. -- Мы могли бы спрятаться на Журавлином болоте, -- советовал он. -- Я сведу вас к своему дяде. Будете жить как у Христа за пазухой! -- А почему вы сами к нему не переберетесь? -- Кто же тогда будет работать на хуторе? Но вам нет смысла рисковать. -- Моим родственникам тоже очень нужна помощь. -- Оно конечно, но вы же не останетесь у него в батраках после прихода немцев. -- Думаете, что при немцах будет легче? -- Не знаю, -- откровенно признался Юло. -- Я жду немцев не потому, что мечтаю стать жителем одной из провинций великой Германии. Но жить как сейчас тоже не хочу. -- Для немцев мы всегда были нацией мужиков. Юло грустно улыбнулся: -- Самое ужасное то, что нашему народу не хватает внутреннего единства. Наше с вами положение более или менее одинаково, но даже мы с вами смотрим на вещи по-разному. Элиас прекратил спор, которого он и не начинал. Спорить может тот, у кого есть твердые убеждения, но Элиас уже растерял их. Лишь в том случае, когда кто-нибудь начинал возлагать на немцев слишком большие надежды, у него сами собой наворачивались на язык скептические возражения. Однажды вечером Юло привел его к себе. Сказал, что их ждет Ойдекопп. Элиас пошел нехотя. Он не искал общества людей, наоборот, даже сторонился их. Ойдекопп принял его, как старого друга, и, словно бы между прочим, сообщил, что сегодня к нему кое-кто придет. Вскоре действительно появились гости, и чем больше народу собиралось в доме, тем неуютнее начинал чувствовать себя Элиас. Кроме Ойдекоппа и Юло, все тут были ему чужие или все равно что чужие. Кое-кого он встречал прежде у зятя, но личного знакомства у него ни с кем не завязалось. По одежде и разговорам люди эти, видимо, были местными жителями. Из всех выделялись только трое, заросшие бородами и неопрятные. Они сидели рядом с Элиасом и разговаривали. -- Немцы уже под Ригой, -- сообщил один из бородачей, с большой, почти квадратной головой. Все в его облике было угловатым: лицо, плечи, руки и ноги. -- От Риги до Пярну сто семьдесят -- сто восемьдесят километров. Так сказал второй. -- До нас еще ближе, -- сказал третий, самый старший из всех, с виду лет пятидесяти. Высокий, худой, сильно сгорбленный, почти совсем седобородый. Он был в городском пальто, в домотканых галифе и в тяжелых сапогах из юфти с толстыми подошвами, В разговор вмешался Юло: -- Они уже форсировали Даугаву. Своими ушами слышал. Финское радио сообщило. Вся комната, набитая людьми, загудела, -- Неужели уже Даугаву? -- Уже, уже. Остальные немецкие войска прорываются на восток, и только малая часть направилась на север, в нашу сторону. -- Это точно? -- Финскому радио можно верить. -- Сейчас никакому радио нельзя верить. Все врут. Сплошная пропаганда. Это сказал хуторянин с озабоченным лицом, Элиас не знал точно, есть у него хутор или нет, но предположил, что он владелец хутора. Юло грустно улыбнулся. Он всегда так улыбался, когда считал, что собеседник ошибается. -- Насчет немецких передач надо быть осторожным, финны трезвее. Человек с озабоченным лицом не дал себя сбить: -- Откуда эти финны берут сведения? От того же Геббельса. -- Значит, Даугаву они уже перешли? -- обратился на этот раз к Юло плотный краснолицый человек, тоже, по-видимому, хуторянин. -- Все западные источники сообщают об этом, -- подтвердил Юло. Угловатый верзила кинул краснолицему: -- Вот вернешься домой, немецкий офицер уже будет сидеть у твоей дочки в светелке. И он расхохотался. Остальные тоже осклабились. -- А что финны еще сообщали? -- Уговаривают наших людей уклоняться от мобилизации, не подчиняться распоряжению советских властей и защищать свои хутора. Элиас заметил, что Юло говорит с волнением. -- Это правильно, -- сказал Ойдекопп. -- Будущее эстонского народа -- в его хуторах. Пока будут держаться эстонские хутора, будет существовать и эстонский народ. Большевики понимают это, иначе не стали бы они подрывать и разрушать основу нашей национальной независимости. Ойдекоппа слушали с вниманием. Он продолжал: -- Так называемая земельная реформа -- это было только начало. Мы с Юло слушали сегодня по радио речь Сталина. Сталин сказал слово в слово -- завтра сами прочтете в газетах, -- что немцам нельзя оставлять ни килограмма хлеба, ни куска пищи, все зерно и скот надо вывезти в Россию. А все ценное, что не удастся вывезти, надо непременно уничтожить. Я ведь правду говорю, Юло? Юло Прууль подтвердил: -- Чистая правда. Ойдекопп продолжал: -- В Пярну уже создали истребительный батальон, который начнет опустошать деревни. Заберут зерно, угонят скот, разорят хутора. Чего не смогут взять с собой, сожгут. Тут все заговорили наперебой. -- Красные уже взяли у меня мотоцикл и, чалую. -- Не у тебя одного. Мне пришлось отдать кобылу. -- У меня вчера свинью потребовали. Совали мне свои рубли, но чего они завтра будут стоить. -- А я больше всего за парня своего боюсь. Если попадется им в руки, расстреляют. -- Мой Каарли не послушался, поехал в Пярну. И лошадь у меня тоже забрали. -- Сегодня свинью и лошадь, завтра последний мешок зерна из амбара и скотину, А послезавтра огонь под стреху. -- Я на их мобилизацию не обращаю внимания: сына в лесу припрятал, лошадей тоже увел, а зерно зарыл в землю. -- А завтра уведут тебя самого, если ты им попадешься. -- Две недели назад они меня уже искали, только ушли с носом. -- У меня есть ружье. Если кто подожжет дом, пальну. -- Двух лошадей отдал, хватит! -- Надо бы разгромить исполком, тогда они не будут знать, у кого что осталось. Собравшиеся жаловались и ругались наперебой. Единственный человек, который не участвовал в этой ругани, был тот самый крестьянин с озабоченным лицом, который не верил никакому радио. Он слушал-слушал и наконец сказал, что во время войны всякая власть реквизирует скот. И те, кто воображает, будто немцы у них ничего не заберут, обманывают самих себя. Но на его слова никто не обратил внимания. Элиас следил за происходящим, сидя в стороне. Он уже слышал от зятя о реквизиции лошадей и мототранспорта и о том, что все добро увозят на восток. О мобилизации же призывной молодежи ему говорил и Роланд. Девятнадцатилетних и двадцатилетних забрали в армию. Разговоры об истребительном батальоне тоже не были для него новостью. Роланд знал даже фамилии местных жителей, которые вступили в истребительный батальон. В разговор опять вмешался Ойдекопп: -- В одиночку, да еще с охотничьим ружьем, ничего не сделаешь... Кто-то перебил его: -- У меня винтовка есть! -- Одной винтовкой истребителей тоже не остановишь, -- продолжал Ойдекопп, Тут его снова перебили; -- Не у одного Алекса есть винтовка! Ойдекопп успокоил людей жестом: -- Это хорошо, что вы вовремя спрятали оружие. Теперь оно понадобится. Наши хутора и наш хлеб должны уцелеть. Мы должны защищать свои дома. В одиночку с этим никто не справится. Надо создать оборонный отряд. -- Захватить исполком! Тут Элиас обратил внимание на того, кто уже во второй раз потребовал захвата исполкома. Это был невысокий господин с усами и бегающими, словно у куницы, глазами. Даже в позе этого господина было что-то заносчивое и важное. Чтобы придать весу своим словам, он рубил рукой воздух. Тут поднял голос и хуторянин с озабоченным лицом: -- Все исполком да исполком! Лучше взвесим все хорошенько и подойдем к делу разумнее. Чего мы добьемся, если разгромим исполком? Только навлечем на себя беду. Милиция из Пярну явится к нам уже через час. Зачем совать голову в огонь? Зачем без всякой причины проливать кровь? Его поддержали: -- Раньше, чем что-то делать, надо узнать, далеко ли немцы. -- Ты, Ааду Харьяс, только науськиваешь, а какой из тебя захватчик? Юло Мяэкопли успокоил спорщиков: -- Не будем ссориться, у всех у нас одна забота, одна беда, одна общая цель. Ойдекопп опять забрал нить разговора в свои руки: -- Не могу вам точно сказать, до какого верстового столба уже дошли немецкие танки. Рига пала, в этом уже нет никаких сомнений. Даже ты, Сассь, сам это знаешь. Немцы скоро явятся сюда, это так же точно, как аминь в церкви. Во что бы то ни стало надо создать оборонный отряд. Самих себя и свое добро мы обязаны защитить. Сопротивление одинокого человека не остановит ни Красную Армию, ни наши собственные истребительные батальоны. Завтра решим, как нам лучше всего поступить. А сегодня ночью надо достать из тайников все оружие и расставить посты. Председатель исполкома и милиционер что-то задумали, они не должны застать нас врасплох. Слова Ойдекоппа оказались для всех подобием какого-то решения. Народ начал потихоньку расходиться. Собрался и Элиас. Угловатый бородач подошел к Ойдекоппу. -- Свои дома и свою скотину они еще, пожалуй, станут защищать, -- презрительно сказал он об уходивших. -- Но на большее не пойдут. -- Кто знает? -- возразил Ойдекопп. -- А может, начнем все-таки с исполкома? Тогда никто не сумеет пойти на попятный. Человек с угловатым лицом и крутыми плечами повел взглядом в сторону Элиаса: -- Это кто такой? -- Такой же бесправный изгой, как я и ты, -- Шкуру спасает или может драться? -- Может драться. Бородач протянул Элиасу руку! -- Констебль Аоранд. Шершавая мозолистая рука констебля Аоранда крепко стиснула руку Элиаса. -- Под полом конюшни на хуторе Неемекунна спрятано два ящика патронов, -- сказал Аоранд Ойдекоппу. -- У Харьяса на сеновале должно быть три винтовки и еще один ящик патронов. Сегодня ночью мы их вытащим. Чертовски жаль, что Инвеста загребли, у него остался в тайнике пулемет. Ну, до встречи! Фамилия Янвест показалась Элиасу знакомой. Не приходилось ли ему слышать уже об этом человеке? Он вроде бы работал на маслобойне, и его, судя по слухам, арестовали без всякой вины. Или он что-то путает? Констебль Аоранд вышел. Ойдекопп закурил. Элиас был какой-то взвинченный, неприкаянный. --. Никакой я не боец, -- сказал он подавленно. -- Вы эстонец, а сейчас каждый эстонец должен быть бойцом. Хочет он этого или не хочет, -- убежденно возразил ему Ойдекопп. Под покровом темноты Элиас вернулся на свой сеновал. Странное сборище, явно организованное Ойдекоппом, вызвало у него беспокойство. Он был зол и на Ойдекоппа и на Юло, которые хотели втянуть его неизвестно во что. Он не понимал до конца намерений Ойдекоппа, но и то, о чем он смутно догадывался, казалось ему неприемлемым. Почувствовав голод, он зашел на хутор. Здесь тоже что-то произошло. Глаза у сестры были красные -- она явно только что плакала. Хелене принесла ему суп и начала хлопотать у плиты. -- Боюсь я, -- сказала она, возвращаясь к столу. На глазах у нее заблестели слезы. -- И за Роланда боюсь, и за всех. -- От войны никому нет радости, -- сказал Элиас. -- К Роланду последнее время стало ходить слишком много народу. Он, наверно, продает знакомым из-под полы сахар, керосин и прочие товар'ы, которых уже не хватает. Но больше всего я боюсь, что Ойдекопп запутает и его и тебя, Эндель, в какую-нибудь скверную историю. Элиас насторожился. Сестра еще ни разу с ним так не разговаривала. -- Ты это про что? Сестра села к столу. -- Я ничего не знаю, просто у меня такое чувство. Ну, зачем Ойдекопп шныряет по всей окрестности, да и Роланда не оставляет в покое? Тебя сегодня не позвали к нашему соседу? -- Позвали. -- Тогда ты сам знаешь все лучше меня. Роланд, правда, уверяет, что он сумеет поладить и с теми и с другими, что никто не задурит ему голову, но душой он все-таки, видимо, заодно с богатыми хуторянами. Элиас сказал: -- Так ведь он и сам хуторянин. Теребя пальцами клеенку, Хелене сказала: -- Этот хутор загубит всю нашу жизнь. До его покупки все было хорошо. Роланд во всем со мной считался. А как только стал хуторянином, все переменилось. Пошли разговоры, что жена, дескать, замок дома, что если она не помогает ставить хозяйство на ноги, так от нее дому только разор. Начал косо смотреть на то, что я ходила в Народный дом. Сам он махнул рукой и на хор и на драмкружок и пртребовал, чтобы я тоже сидела дома. Слишком быстро я ему подчинилась, вот он больше и не считается с моим мнением. -- Когда на душе скверно, все выглядит в черном свете, -- попытался Элиас утешить сестру. -- Он превратил меня в батрачку. Я тут ничего не стою. Какая-то принадлежность по хозяйству, и все. Только тем и выше скотины, что со мной он хотя бы спит. Хелене была почти в исступлении. Элиасу вдруг открылось, что супружеская жизнь сестры вовсе не такова, какой показалась ему с первого взгляда, и он ужаснулся. -- Хутор превратил Роланда в другого человека, -- продолжала жаловаться Хелене. -- Или я раньше сама была слепой. Когда я сегодня спросила, куда он так поздно собрался, то он просто накричал на меня: нечего, мол, разыгрывать из себя няньку. Ну, к чему может прийти наша жизнь? -- Мужья всегда ссорятся с женами, -- успокоил ее Элиас. -- Без ссор в семье не обходится. -- Тебе могут показаться смешными мои разговоры, а мне все время плакать хочется. Элиас еще не успел уйти к себе на сеновал, как вернулся Роланд. Он внимательно всмотрелся в них и начал жаловаться, что сердце замучило его: барахлит, будто засоренный мотор. -- Мы тут поссорились с твоей сестрой без тебя, -- сказал Роланд, как бы извиняясь. -- Распоряжения, приказы так и сыплются, лезешь из кожи, а тобой все равно никто не доволен. Приходишь домой измочаленный и нервничаешь из-за каждого пустяка. Если Хелене перестанет меня понимать, то хоть вешайся. При этих словах, как заметил Элиас, Хелене явно обрадовалась. По-видимому, Роланд не такой уж бесчувственный, как ей казалось. Они поговорили еще о разных пустяках, а потом Элиас поднялся. Проходя лугом, он услышал вдали выстрелы. Стреляли за лесом. На каждый выстрел откликались лаем собаки. Элиас растянулся на сене, не раздеваясь. При этом он подумал: а вдруг выстрелы означают предпринятую в деревне облаву, тогда ведь могут прийти и сюда? Видимо, следовало на всякий случай покинуть сеновал. Провести ночь в лесу и вернуться назад утром. Но не было сил подняться. Элиаса охватило какое-то безразличие и равнодушие. Будь что будет. В голове у него даже промелькнула мысль о том, что, может быть, самое лучшее попасть в руки милиции или истребительного батальона. Его не оставляло ощущение, что он действительно все больше и больше впутывается в какой-то неприемлемый для него заговор. Элиаса совсем не радовало безудержное наступление немцев. Ему казалось, что Ойдекопп и все остальные сами не знают, что делают и чего хотят. Почему-то они никак не хотят понять, что прусские юнкеры смотрят на Эстонию как на свое поместье, что те немцы, которые идут сюда, это не освободители, а захватчики! Захватчики и господа. Они спорили насчет этого с Ойде-коппом. Элиас и хуторян хотел бы предостеречь: не ликуйте, мол, раньше времени. Но кто станет его слушать? Никто. Над ним просто посмеются. Словом, он почувствовал себя оказавшимся в ситуации, когда его собственная воля перестала иметь всякое значение. Какие-то чуждые силы распоряжались его судьбой, его мнение никого не интересовало. Он начал принимать это как неизбежное, как то, с чем бессмысленно бороться. Вчера он был главный инженер, сегодня -- бездомный беглец. А что будет завтра, он и сам не знает. Для него было тяжелым ударом, что Ирья не приехала в Пярну. Он ждал ее с утра до вечера. В голове мелькали бесконечные предположения. В конце концов пришлось остановиться на одном: Ирья все узнала и отреклась от него. Да, Ирья удалялась от него с каждым днем -- Элиас это понимал, возврата к ней поистине не было, и все-таки он с прежней силой тосковал по ней. И тоска становилась все мучительнее. Утром его разбудил зять. Расставив ноги, Роланд стоял перед ним с винтовкой. Приставил винтовку к стене сарая и сказал: -- Это тебе. Элиас приподнялся. Кто прислал винтовку? Ойдекопп? Ну нет, винтовка ему не нужна. К чему она ему? И что они вообще затеяли? -- Поскорее одевайся, Ойдекопп и все остальные уже ждут, Юло отведет тебя к ним, он там курит внизу. Элиас вскочил и, с трудом сдерживаясь, процедил: -- Мне спешить некуда. Я никому ничего не обещал. Зять смерил его взглядом. Нет, он уже не улыбался, как всегда, по-приказчичьи. -- Это что еще... значит? Тон зятя стал вдруг угрожающим, даже хамским. Да, это был совсем другой человек. -- Не надо мне вашей винтовки, -- сказал Элиас по возможности спокойнее. -- Черт бы тебя побрал! -- взорвался Роланд. -- Так вот ты какой! Пока мы были тебе нужны, мы на что-то годились. А теперь, когда ты нам нужен, тебя нет. Свинья! Из-за тебя я рисковал всем-всем, а ты... Свинья! Этот взрыв поколебал самоуверенность Элиаса. Не потому, что его напугала ругань, нет, но Роланд сумел задеть больное место. Какой бы он ни был, этот Роланд, он без колебаний принял его. И в самом деле рисковал всем. Свободой, благополучием, добром. -- Я перед тобой в большом долгу, -- буркнул Элиас. Роланд тут же успокоился. -- Бери винтовку и пошли, -- сказал он своим обычным голосом, разве что еще немножко сиплым от недавнего возбуждения. -- Не заставляй себя ждать. Сказав это, зять повернулся и вышел из сарая. Элиас стряхнул с одежды клочья сена, схватил винтовку и последовал за ним. Когда он вышел, спина Роланда уже исчезала в кустах. Чуть в стороне его ждал Юло. Минут десять Юло, сын хозяина соседнего хутора, и Элиас шли молча: Элиас -- сзади, Юло -- впереди. У Элиаса не было никакого желания разговаривать, и Юло, видимо, понимал его настроение. Больше всего Элиаса раздражало навязанное ему оружие. Он держал винтовку за цевье, как носят какую-нибудь дубинку, а не огнестрельное оружие. Оба шли быстро. Юло все прибавлял шагу -- Элиасу стоило труда поспевать за ним. Вскоре между деревьями замелькали какие-то здания. Минуту спустя они оказались во дворе большого незнакомого Элиасу хутора. Жилой дом с антресолями, каменный хлев, старинного вида амбар из крупных бревен, колодец с насосом. Между амбаром и хлевом росли высокие плакучие березы, за домом виднелся яблоневый сад. На дворе толпилось много народу. Юло скрылся в доме, Элиас остался на дворе. В толпе Элиас узнал тех, кто был вчера у Ойдекоппа: Самый старший из них, бородатый, сидел на приступке амбара. Ногами он сжимал карабин. Вскоре из дома вышли Ойдекопп, Юло, Харьяс и еще три-четыре человека. Все, кроме Харьяса, были вооружены. На груди у Ойдекоппа висел автомат. Ойдекопп подошел к Элиасу и молча стиснул его руку. Потом посмотрел на часы и объявил: -- Пора начинать.. После того как все столпились вокруг него, он пояснил: -- Пойдем через Метсаэрское пастбище. Будем держаться за деревьями и кустами. Со стороны шоссе к нам подойдет Аоранд со своим отрядом. Бояться нам некого. Раньше, чем из Пярну явится милиция, немцы будут уже здесь. "Откуда взялся у Ойдекоппа немецкий автомат?" -- подумал Элиас. Кто-то сказал: -- Так вот оно что! Значит, немцы так близко! Ни Ойдекопп, ни кто другой не откликнулись на возглас. Вдруг раздался спокойный голос: -- Я с вами не пойду. В человеке, который это произнес, Элиас узнал невозмутимого хуторянина, которого звали Сассем. Это он не верил вчера ничьему радио и советовал не соваться башкой в огонь. Ааду Харьяс подскочил к Сассю: -- В такой момент каждый из нас обязан что-то сделать во имя освобождения родины. Подумай, Сассь! Время-то какое! Точно такое же, как освободительная война, а ты ведь в ней участвовал. Но Сасся это не смутило. -- Не забывай, что я дрался и с ландесвером. -- Сейчас некогда спорить, -- заявил Ойдекопп кате- горическим офицерским тоном. -- Мы никого не принуждаем, но нечего и не забудем! Люди! За мной! И размашисто зашагал первым. Сассь и еще несколько совсем незнакомых Элиасу крестьян все же не пошли за ним. Юло, по-прежнему шагавший впереди Элиаса, оглянулся через плечо и сказал с невеселой улыбкой: -- Вечная наша беда -- никогда весь народ не бывает заодно. За спиной глухо слышались разговоры: -- Если немцы до вечера не придут, здорово мы влипнем. Позвонят в Пярну, прикатит истребительный батальон и спалит всю деревню. -- Пожалуй, было бы умнее не слишком злить красных. Можно ведь подождать денек-другой. -- Где же они, эти немцы? Дошли хоть до Мыйзакюлы? Элиас слышал эти разговоры, но делал вид, что они его не интересуют. С того момента, как на сеновале ему вручили винтовку, все пути к отступлению были отрезаны Сейчас он хотел только одного -- чтобы все поскорее кончилось. Они прошли каким-то болотом, где ноги увязали чуть ли не по колено. Потом выбрались на пастбище, где было посуше. Потом начался низкорослый ельник, здесь тоже чавкало под ногами. Когда они вышли из ельника, Элиас увидел перед собой большое многооконное деревянное здание. Уж не исполком ли? Да, это был волостной комитет. Изо всего, что потом случилось, в памяти Элиаса уцелели только отдельные картины. Он стоит за кустом сирени и ждет. Харьяс, который присел на корточки за поленницей, без конца повторяет: "Он там, я знаю, он там" Вдруг появляется откуда-то Ойдекопп и подает ич знак, после чего Ойдекопп -- первым, остальные -- следом, все через черный ход, врываются в волисполком. В дверях возникает толчея; Харьяс почему-то непременно хочет прорваться первым. Перед глазами Элиаса качается его жирное лицо. Рот Харьяса приоткрыт, изо рта разит водкой, глаза блестят. Откуда-то доносится заливистый младенческий плач. Харьяс внезапно начинает орать: "Я!.. Я!.. Я!.." Элиас обнаруживает себя в просторной, перегороженной барьером комнате. Взгляд его останавливается на человеке, который стоит в стороне от всех с какой-то бумагой в руке. Ворвавшись в дом, только что толкавшаяся в дверях толпа внезапно притихла. Все сбились в кучу и пялятся на того, в чьих пальцах белеет лист бумаги. Домотканый пиджак этого человека расстегнут; почему-то именно этот пустяк привлекает внимание Элиаса. Человек скользит взглядом по всем, кто ворвался в помещение: он, видимо, догадывается, чего следует ждать. Харьяс подскакивает к нему, задирает голову. Он гораздо ниже этого человека и поэтому выглядит комично. Потом вдруг ставит к стене стул, забирается на него, срывает с гвоздя портрет и швыряет на пол. Соскакивает со стула и снова кидается к человеку. Тот спрашивает со спокойной насмешкой: -- А портретом Гитлера ты уже обзавелся? Заносчивый старик, покрасневший пятнами, отступает на шаг, вскидывает подбородок, тычет рукой в дверь и тонко взвизгивает: -- Выходи! Не глядя на Харьяса, тот говорит: -- Все-таки зря мы не отправили тебя в Сибирь. Здорово ты можешь напакостить. -- Выходи] -- кричит Ааду Харьяс еще визгливее. Ойдекопп подходит к человеку и командует клокочущим басом: -- Давай пошел! Человек не двигается. -- Так, значит, это вы сегодня ночью Роберта?.. Тогда и Аоранд подходит к человеку и бьет его по лицу. Начинается всеобщая суматоха, всеобщий крик. Человека хватают за руки. Он отбивается и кричит: -- Расстреливайте здесь! По его подбородку течет кровь. Харьяс выхватывает из-за пазухи пистолет и кричит: -- И расстреляю! Как собаку! Ойдекопп отталкивает осатаневшего старика в сторону. Кто-то снова накидывается на человека, выталкивает его на улицу. Почти все остальные вываливаются следом. Элиас остается, оцепеневший. Ойдекопп подходит к нему и говорит: -- Гнев народа. Это понятно. -- Кто он... этот человек? -- Канавы копал. Коммунисты сделали его председателем волисполкома. -- А... Харьяс? С какой-то неохотой Ойдекопп признается: -- Бывший волостной старшина, законный. После того как стало тихо, снова отчетливо зазвенел заливистый детский плач. На древке у волисполкома развевается сине-черно-белый флаг. Каждый раз, когда Элиас смотрит на исполком, ему вроде бы слышится плач. На самом же деле в исполкоме уже нет никакого ребенка. Малыша вместе с матерью отвели в большой волостной амбар, который вид-'неется вдали за березами и ольхой. И не их одних. По предположениям Элиаса, там уже сидят несколько десятков человек, и все время приводят новых. Большей частью мужчин, но и женщин тоже, некоторых даже с детьми. Но такого маленького, как тот, который плакал в исполкоме, нет больше ни одного. Ойдекопп объяснил Элиасу, что ради осторожности следует изолировать всех красных функционеров. А не то кто-нибудь пошлет донесение в Пярну или Вильянди, и тогда кровопролития не миновать. -- Председателя исполкома расстреляли? В ответ на это Ойдекопп бросил вскользь, что хуторян, дескать, не удержишь. Люди доведены до ожесточения, тут уж ничего не поделаешь. Теперь Элиас знал немножко больше, чем утром. Знал и то, кем был на самом деле Александер Ойдекопп. Вовсе не банковским служащим, а бывшим офицером в звании капитана. Но когда бывшие эстонские соединения вошли в состав Красной Армии, ему дали отставку, и он около пяти месяцев служил в банке. Юло сообщил, кроме того, что стоило им опоздать часа на два, и на исполкоме по-прежнему развевалось бы красное знамя. На десять часов в исполкоме был назначен сбор советского актива для несения вооруженной охраны и поддержания в волости порядка. -- Уж тогда мы вряд ли управились бы так быстро с приспешниками красных, -- откровенно признался Юло. -- Сами видели, какой он оказался несгибаемый, этот председатель исполкома. Понятно, не все такие твердые, но уж отпор они нам оказали бы. Оружия у них, правда, мало: в комнате председателя мы нашли пистолет, у милиционера тоже были пистолет и винтовка, да еще кое у кого мы отобрали револьверы и дробовики. Но разве скажешь наперед, что выйдет, если засвистят пули. Юло нравился Элиасу все больше Рассудительный и откровенный парень, который и впрямь верит в то, что поступает так, как и должен поступать честный патриот. И вроде бы в самом деле всей душой переживает эту разорванность эстонского народа надвое: одни поддерживают русских, другие ждут немцев. -- Жалко мне председателя, -- признался Юло, -- по похоже, Ойдекопп все-таки прав: те, кто заодно с русскими, нам, эстонцам, враги. Выяснилось, что благодаря Роланду Поомпуу Ойдекопп и догадался о намерениях исполкома и партийцев и решил их опередить. Роланда, оказывается, тоже вызвали в волостное правление и велели прихватить охотничье ружье. Он сообщил об этом Ойдекоппу, так что Ойдекопп, Аоранд и Юло успели предупредить своих единомышленников, -- только поэтому и удалось захватить волостное правление. Активисты же, которые подоспели в исполком к десяти часам, были схвачены и заперты в волостном амбаре. А других вытащили из дома силой. Теперь исполком на перекрестке стоял совершенно опустевший. Напоследок по нему шнырял бывший волостной старшина. Выскакивал временами на крыльцо, бежал обратно, рылся по шкафам и ящикам, какие-то бумаги откладывал, какие-то бросал на пол. Но в конце концов исчез и он. Элиас поднялся, решив вернуться к сестре. Хелене должна покинуть своего мужа, решил он, Роланд оказался не тем человеком, каким ей показался. И, видимо, Хелене права в своих жалобах на то, что она больше ничего не значит для мужа. Но не прошел он и нескольких шагов, как увидел, что люди опять бегут к исполкому. Окликнули и его. Нехотя он направился к ним. Еще издали Элиас услышал разъяренные выкрики и увидел окруженную людьми машину. Вдруг прогремела короткая автоматная очередь, и люди вокруг машины засуетились. Там, видно, происходила какая-то схватка. Подойдя к машине, он увидел на земле двух окровавленных людей. Бородатый лесной брат избивал одного из раненых, колотя его ногой в живот. Миг спустя Элиас увидел застреленного лейтенанта в морской форме. Ойдекопп следил за избиением с автоматом-наперевес. К своему ужасу, Элиас узнал одного из двух избиваемых. Это был их слесарь-водопроводчик Соокаск, неизменно веселый, увлекавшийся спортом парень. Вечером Ойдекопп повел Элиаса на какой-то хутор, где был накрыт стол человек на десять. Почти все собравшиеся опять оказались незнакомыми. Из всех людей за столом Элиас знал только Ойдекоппа, Аоранда и Юло. Элиас много пил, надеялся хоть немного поднять настроение. Чувствовал он себя паршиво. С большим трудом он сумел спасти Соокаска и его спутника от расстрела. Но ему одному вряд ли удалось бы обуздать осатаневших людей. К счастью, его поддержал Юло, а затем и Ойдекопп. -- Уж слишком вы чувствительны, -- ворчал на него Ойдекопп. -- Мы должны быть беспощадны к врагам. Законы войны суровы. -- Мы ведем себя не как солдаты, а как бандиты, -- спорил с ним Элиас. Ойдекоппу не понравились эти слова. -- Вы пользуетесь термином большевиков, -- это они называют борцов за нашу свободу бандитами. Элиас не нашел нужного ответа, хотя, по его мнению, Ойдекопп оправдывал то, что не имело оправдания. Но его тревожило и другое. Как только он увидел Соокаска, так сразу же с пронзительной ясностью вспомнил свою работу, Ирью и все то, что он оставил в Таллине. Вспомнил и свои прежние мысли и убеждения. И когда Соокаска, еле державшегося на ногах, уволокли в волостной амбар, он почувствовал себя предателем, отрекшимся от всего того, что еще месяц назад он сам считал справедливым. Сколько бы он себя ни оправдывал, горечь в душе не рассасывалась. В полночь, уже основательно напившись, Элиас заметил, что рядом с ним очутился какой-то хорошо одетый господин с длинными холеными пальцами. В первый миг ему бросились в глаза именно руки: до чего ж они были не похожи на крестьянские -- на мужские, грубые и обветренные, да и на женские, бесформенные, как лепешки. Лишь немного погодя до его сознания дошел монотонный голос этого господина. -- Если бы мы осенью тридцать девятого года отказались от пакта о взаимопомощи, -- говорил этот господин с холеными пальцами, --' это равнялось бы добровольному и бессмысленному самоубийству эстонского народа. Разве президент с легким сердцем подписал этот пакт? Разумеется, нет. Но какое тогда было международное положение? Мы были изолированы от западного мира. А сейчас в истории эстонского народа открывается новая страница. Так выпьем же за нее, милые мои друзья. Элиас уставился на соседа и сказал: -- У меня в голове полная каша. Я больше не понимаю... совсем ничего не понимаю. Все вы... ждете немцев, будто мессию. Думаете, Гитлер оставит нам сине-черно-белое знамя? Ведь немец... это барон. Эстонский крестьянин навсегда останется для него... мужиком... батраком... рабом. Он до дна осушил свой стакан и мрачно уставился перед собой. Белые длинные пальцы игриво подбрасывали хрустальную пробку графина: -- Но у нас же нет выбора, дорогой господин инженер. Мы надеялись и на англичан, и на американцев, но с горечью вынуждены признать, что в своих политических сделках англосаксы использовали нас лишь как разменную монету. Единственное государство, на помощь которого можно надеяться, это Германия. Изысканно одетый господин положил хрустальную пробку на стол. Элиас по-прежнему тупо смотрел перед собой. А сосед продолжал: -- Политическое состояние нашей страны стало необычайно сложным. С одной стороны -- Россия, с другой -- Германия. Сейчас к нашей стране подходят немецкие войска. Мы не можем предвидеть всех последствий. Но я рассчитываю на самое главное, я верю в это, я надеюсь. А именно на то, что немцы избавят нашу родину от Советов. Вот почему я восхваляю господа бога и молю у него благословения немецкому оружию. Дебелая раскрасневшаяся женщина спросила с другого конца стола: -- Господин пастор, а немцы уже близко? Пастор ответил: -- Они подходят к границе Эстонии, дорогая моя госпожа Халликорн. -- Ах, все еще подходят! Обещали же, что вечером они уже будут здесь. Боже мой, что с нами будет, если они не явятся и завтра? -- Не бойтесь, этот маленький клочок свободной Эстонии мы сумеем защитить, -- пообещал констебль Аоранд. -- Пожертвуем своей жизнью хотя бы ради вас. Юло, сидевший до этого молча, с неожиданной запальчивостью брякнул: -- Обмануло нас финское радио. -- Нет никаких поводов для отчаяния, милые мои друзья, -- успокоил всех пастор. -- Отступление красных войск основательно подорвало работу органов безопасности и милиции. Рано утром я выезжаю навстречу немецким войскам, а вечером, если бог благословит мою поездку, у нас будет абсолютная ясность относительно положения. Элиас с трудом поднялся. И, уставившись в упор на пастора, спросил: -- Значит... отец небесный... благословляет кровопролитие? Значит, аресты женщин с детьми -- это и есть защита родины? Он еле стоял на ногах. Пастор посоветовал: -- Уведите господина инженера отдохнуть. Элиасу захотелось сказать пастору что-нибудь очень оскорбительное, но он едва ворочал языком. Через какую-то проходную комнатушку, пол в которой качался хуже корабельной палубы, его куда-то отвели. Там, словно сквозь сон, он увидел постланную кровать, покачивавшуюся заодно с полом. Элиас споткнулся и плюхнулся в постель. В последний миг он заметил, что висячая лампа вертелась вокруг своей оси, но тут же все потонуло в сером тумане. Лежа на склоне холма под соснами, Элиас приглядывался к местности. Лес, который тянулся мысом до самого шоссе, в этом месте начинал редеть. Метрах в двадцати дальше шла равнина, кочковатое пастбище, усеянное одинокими кустами и деревьями. По ту сторону впадины, шириной в несколько сот метров, опять начинался лес, на этот раз уже не высокий сосняк, а мелкая чаща. Откуда-то -- не то из чащи, не то из кустов, не то из придорожных кюветов -- в них иногда стреляли: пули то и дело щелкали по стволам сосен. Их резкие, словно свист кнута, мгновенно смолкавшие взвизгивания слышались все чаще. Сознание подсказывало Элиасу, что пули пролетают совсем рядом и что одна из них может попасть и в него. Выстрелы, которые звучали в сосняке, подтверждали, что его товарищи не отлеживаются просто так, а, видимо, отстреливаются тоже. Несколько раз бухнула рядом винтовка Юло Мяэкопли. Элиас бросил взгляд в его сторону. Юло напряженно вглядывался вперед, ствол его винтовки не был неподвижен, а без конца блуждал. То ли у парня дрожали руки, то ли он старался целиться как можно точнее. Элиас тоже досылал патроны в ствол и нажимал на спуск. Так вот, никого не видя и ни в кого не целясь, он расстрелял всю обойму. Просто он считал, что должен делать то же самое, что и все остальные, должен стрелять, как стреляют Юло и все те, кто лежит на косогоре. Если он не будет этого делать, значит, он и впрямь беззащитная овца, безропотно идущая на убой. Истребительный батальон шутить не собирается, потому что то, что произошло вчера утром и происходит сейчас, это уже не пустая похвальба и не угрозы, а вооруженное сопротивление. И если до вчерашнего утра он мог думать, что не знает за собой никакой вины, то теперь он для коммунистов -- враг, отъявленный враг. Нет, выбора больше не осталось, он должен стрелять, хочет он этого или не хочет. Треск выстрелов становился все чаще. Элиасу показалось, что противники подобрались ближе. Раза два он заметил людей, выраставших словно бы из-под земли и перебегавших вперед бросками. Слева атаковавшие подобрались вдоль кустов уже совсем близко. Элиас огляделся и заметил, что один из его спутников отполз назад, в глубь леса. Потом он заметил, как еще один вскочил и побежал. Да и его самого охватило вдруг возбуждение, граничащее со страхом. Не разумнее ли бежать? Им все равно не под силу одолеть воинскую часть, прибывшую из Пярну. Тем не менее он остался на месте. Сказал себе, что бежать все равно некуда. Все уже решено. Если он хочет еще хоть раз в жизни почувствовать себя человеком, а не псом, которого вправе пнуть ногой любой, то самое лучшее дать себя пристрелить прямо тут. Остаться, пускай даже и последним, на этом склоне, что бы там ни случилось. Еще один, на этот раз сосед Юло, решил прекратить сопротивление. Он прополз метров десять на брюхе ногами вперед, потом вскочил на ноги и скрылся. -- Куда ты? -- крикнул ему Юло. Убегавший не обратил внимания на возглас -- то ли выстрелы заглушили голос Юло, то ли беглец не счел нужным отвечать. Вскоре у Элиаса возникло такое чувство, что на опушке их осталось только двое -- он и Юло. Лишь они двое -- больше ни души. К ним подполз Ойдекопп. -- Придется отступать, -- прохрипел он. -- Бегите через лес в сторону Кукеаллика, там вас никто не найдет. -- Никуда я не побегу! -- закричал Юло. -- Побежишь, раз надо! Юло не стал слушать Ойдекоппа. Затвор его опять лязгнул -- парень явно собирался стрелять. -- Я тебе приказываю отступить! -- решительно приказал Ойдекопп. -- Нет. Я обманул людей. Финское радио обмануло меня, а я обманул других. Отдайте мне свои патроны, а сами ступайте, я... И, не закончив фразы, он рухнул вдруг ничком на свое ружье. -- Готов, -- безучастно буркнул Ойдекопп и пополз в лес. Элиас перевернул Юло -- парень был мертв. Сам не понимая, что делает, Элиас встал в полный рост и пошел за Ойдекоппом. Ойдекопп закричал ему, чтобы он лег, но Элиас будто и не слышал. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Разжимаю руки, отпускаю решетку, спрыгиваю вниз. Все встревоженно столпились вокруг, каждый о чем-то спрашивает. Я рассказываю, что увидел за окном, но мысли у меня заняты только одним: нашим главным инженером Элиасом. Было тяжело его увидеть и узнать. Все остальное сразу померкло. Даже то, что я в плену, что за стеной гремят выстрелы, обещающие нам спасение. Уговариваю себя, что Элиас такой же обыкновенный бандит, как и тот верзила, который убил лейтенанта. Такой же, как старик с колючими глазами, который орал на меня. Выходит, прав оказался Нийдас, а не Руутхольм. Да, как ни печально, а все-таки Нийдас. Хоть я соглашался с Нийдасом, что, скрывшись в подполье, Элиас сам признал себя виновным, все-таки гораздо было бы приятнее, если б я ошибся. Теперь я это осознал. Но никаких сомнений больше не остается. Все ясно. Элиас наш враг. И мой, и Нийдаса, и Руутхольма. Самое страшное -- обмануться в человеке, которого уважал. Я считал Элиаса настоящим парнем. Рабочие ценили его. Он был очень требовательный, но не цеплялся по пустякам. По-моему, да и не только по-моему, он был человек искренний. Говорил то, что думал. Он любил повторять, что советской власти нужны не красивые речи, а дела. Мне это ужасно нравилось. И все-таки именно Элиас оказался врагом, а не те, кто скалили зубы, что теперь главное -- петь осанну и давать обещания. Но даже сейчас мне почему-то не хочется ставить Элиаса на одну доску ни с местным волостным старшиной, ни с капитаном, угрожавшим нам оружием. Но нет, надо смотреть правде в глаза. Главный инженер Элиас враг. Он ничуть не лучше тех, кто ведет сейчас за лесом перестрелку не то с милицией, не то с бойцами истребительного батальона. Говорю Нийдасу тихо: -- Наш инженер оказался бандитом. Нийдас ничего не понимает. -- Сейчас я видел Элиаса. Он шел вместе с другими. С винтовкой в руках. Ты оказался прав. -- А тебе не показалось? -- Нет. Я сразу его узнал. -- Вот уж не поверил бы, что он так далеко зайдет. Ничего не скажешь, вовремя смекнул, чья возьмет. На этот раз я не понимаю Нийдаса. Что он хотел сказать? То ли он издевается над Элиасом, то ли и впрямь ему завидует. Нет, наверно, издевается. Но нам не дают поговорить об инженере. Ко мне без конца пристают с вопросами, без конца выспрашивают, что там -- за стеной. Мне и самому хотелось бы это знать. Выстрелы гремят все гуще, мы волнуемся все сильнее. Где-то рядом происходит перестрелка между бандитами, арестовавшими нас, и какими-то неизвестными нам силами. Руутхольм поднялся н подошел ко мне. Ему удается держаться на ногах -- надо лишь опираться на мое плечо. Я ничего не говорю ему про Элиаса, еще успеется. К чему расстраивать его сейчас? -- Этих бандитов небось чертовски много, если они решаются сопротивляться, -- размышляет вслух Руутхольм. -- То ли бандитов много, то ли милиционеров мало, -- замечает Нийдас. Выстрелы гремят все ближе. Я больше не в силах ждать, чем все это кончится. Опять подпрыгиваю вверх и ухватываюсь за прутья. Сначала ничего не вижу. На шоссе -- ни души. Но как раз в тот миг, когда руки мои ослабевают и я хочу упасть вниз, из лесу выбегают четыре человека. Один из них спотыкается, перепрыгивая через кювет, и роняет при этом винтовку. Но ему уже не до ружья, он спешит догнать своих. Вскоре все четверо исчезают из поля зрения. -- Бегут! -- кричу я не своим голосом. -- Бегут! У меня сразу прибавляется сил. Я пытаюсь нащупать ногой выступ в каменной стене, чтобы плотнее приклеиться к окну. Милиционер колотит кулаками в ворота. -- Густав, открывай! -- кричит он караульному. -- Неужто и впрямь бегут? -- пристает ко мне та самая женщина, которая перевязывала голову Руутхольму и у которой кончилось молоко. -- Лга! -- кричу я ей. Женщина плачет. И я готов зареветь, как эта женщина. С воротами пришлось повозиться. Долгое время колотят и дубасят по замку, пока тот наконец слетает. Коплимяэ смотрит на нас так, будто мы из мертвых восстали. -- Тебя сейчас и собственная невеста не узнала бы, -- смеется он. Я понимаю его. Он шутит лишь для того, чтобы скрыть свой испуг. Но при виде Руутхольма он уже не в силах валять дурака. -- Скоты! -- говорит он с яростью и спрашивает: -- А где же лейтенант? Мы долго ищем тело лейтенанта. Обшариваем вокруг исполкома все. Начинаем с помойки, куда его швырнули, и с каждым кругом удаляемся от здания все дальше. Допрашиваем захваченных бандитов, но те уверяют, будто им ничего не известно. Ни про нас, ни про убитого лейтенанта. Я готов поклясться, что они врут, но ничего выжать из них не удается. Мне любой ценой хочется найти тело лейтенанта и похоронить его честь по чести. Никак не можем сообразить, куда же убийцы уволокли тело. Труп председателя исполкома мы нашли на выгоне за домом, но тело лейтенанта так и исчезло. Неужто швырнули его в яму, словно падаль? Я снова подхожу к захваченным в плен бандитам, которых как раз начал допрашивать начальник истребительного отряда. -- Сколько вас было? -- Кое-кто был... -- Меня с ними не было. Третий из них, высокий, сутулый, с бородой, помалкивает. -- Кто был вашим главарем? -- Какой-то приезжий, такой долговязый. -- Я не знаю. Третий по-прежнему помалкивает. -- Кто вам дал винтовки? -- Да я уж не помню кто. -- А у меня и вовсе не было винтовки, я тут случайно. Третий по-прежнему не произносит ни слова. Мое внимание привлекает именно этот упрямец, который, словно бы избегая встречаться со мной взглядом, смотрит себе под ноги. Я тоже опускаю взгляд н от неожиданности вздрагиваю. На нем сапоги из юфти с толстыми подошвами. Перед глазами сразу возникает картина: тяжелая нога в сапоге с размаху бьет лежащего на земле человека, уже не способного защищаться. Удар за ударом в живот. Меня охватывает вдруг незнакомая мне ярость, сейчас я способен без малейших угрызений совести пристрелить этого человека на месте. Я подхожу и кричу ему в лицо: -- Убийца! И сам не узнаю своего голоса -- он у меня какой-то сиплый, срывающийся. Человек пугается, поднимает взгляд, и мы смотрим друг другу в глаза. Да, да, да! Я не ошибся. Это один из тех, кто захватил нас врасплох и избил до полусмерти. Он должен знать, где спрятан труп лейтенанта. Долговязый сутулый бандит хочет оттолкнуть меня и попытаться удрать, он пригибается и заносит на меня руку. Я мигом отскакиваю и что есть силы бью его в лицо. Куда я попал, не вижу, потому что в глазах у меня темнеет, но все-таки он пошатнулся и скрючился под деревом. Бойцы истребительного батальона оттаскивают меня. После этого двое остальных становятся разговорчивее. Но бородач продолжает молчать. Пока бойцы истребительного батальона вылавливают лесных братьев, я сижу на опушке у шоссе. Нет сил участвовать в облаве. Руутхольм тоже отдыхает рядом со мной. Появление истребительной роты, наше освобождение и разгон бандитов изрядно прибавили ему сил. Мы сообща искали убитого лейтенанта, он даже принял участие в обыске ближайшего хутора, но скоро устал. Нийдас и Коплимяэ преследуют серых баронов и их. приспешников. Не верится, что кроме тех троих, которых мы схватили в самом начале, нам попадется кто-нибудь еще. Я думаю о том, что местному активу, милиционеру, да и другим придется в ближайшие дни нелегко. Вахтрамяэ сам сказал мне об этом, когда мы прощались. Черт его знает, хватило ли бы мне смелости оставаться жить здесь, окажись я на его месте. Перед нами останавливаются два грузовика. Меня непреодолимо тянет посмотреть в боковое зеркальце машины на -свое лицо, а то все поглядывают на меня как-то чудно. Да еще глупо охают и ахают или отводят глаза в сторону. Я стараюсь удержаться, ругаю себя кокетливой девчонкой, но в конце концов залезаю все-таки на крыло и гляжусь на себя. Да, хорошо они меня разукрасили. Вся правая сторона лица -- и щека и бровь -- опухли. Вокруг глаза лиловые и синие круги. Широкий красный шрам тянется от виска до самого подбородка. Снова опускаюсь на край кювета и утешаю себя тем, что если скула осталась целой, то этак через недельку я опять стану похож на человека. Только вот нельзя, пожалуй, сразу возвращаться домой: мама испугается до полусмерти. Женщина, которая перевязывала Руутхольма, приносит нам хлеб, молоко и сало. Я уплетаю за" обе щеки. Политрук и тот кое-что проглатывает. -- Уйду я отсюда со своим ребенком, -- говорит женщина. -- Сегодня же вечером. Истребительный батальон вернется в Пярну, а Вахтрамяэ не справиться одному с Харьясом и Ойдекоппом. Не дай бог опять попасть к ним в лапы! Хочется ее ободрить, сказать, что игра харьясов и ойдекоппов все равно проиграна. Чуть погодя раздается резкий отрывистый залп. Возвращается Коплимяэ и говорит, что расстреляли двух бандитов. Одним из них был тот, кого я ударил. Голос у Коплимяэ какой-то чужой, лицо белое, глаза смотрят в сторону. -- Где расстреливали? Коплимяэ показывает в сторону исполкома. В глаза мне он по-прежнему не смотрит, -- Так ты... Коплимяэ обрывает меня. -- Нет! -- кричит он. -- Нет! Руутхольм неторопливо произносит! -- На белый террор приходится отвечать красным террором. -- Лучше бы я не ходил туда, -- жалуется Ильмар и смотрит на меня взглядом испуганного ребенка. Я поднимаюсь. -- Не ходи, -- удерживает меня Руутхольм. Я остаюсь. -- Иначе нельзя, но... И, не закончив, Коплимяэ машет рукой и садится рядом с нами. Выезжаем мы в четыре вечера. Руутхольм, Нийдас и я забираемся на грузовик: хотя Нийдас успел обыскать все сараи и риги вокруг, но нашего "опеля" он так и не нашел. Двух арестованных лесных братьев мы забираем с собой в Пярну. Четвертый, которого случайно обнаружили в стоге сена, тоже оказался не инженером Элиасом. Вот с кем не хотелось бы сталкиваться лицам к лицу. Из Пярну Руутхольм и Коплимяэ сразу же едут дальше. Я пытаюсь удержать политрука, ведь ему так необходимо проспать спокойно хоть ночь, но все-таки он садится на мотоцикл. Не понимаю, как он сумеет протрястись на заднем сиденье два часа? Его же просто шатает. Только и удалось его уговорить, чтобы ему сразу же сделали нормальную перевязку. И на том спасибо. Рассказать ему про Элиаса я не успел. Жалко отставать он них, но вчетвером мы не уселись бы на мотоцикл. Ничего не поделаешь, нам с Нийдасом придется искать ночлег, потому что таллинский поезд уже ушел. Я предпочел бы взять комнату в гостинице, но Нийдас отвергает мой совет. -- В теперешнее время самое лучшее держаться поближе к руководящим центрам, быть, так сказать, в постоянном контакте с ними. Помнишь, о чем говорили в Вали? Лесные братья уже несколько дней ждали немцев, да и здесь все настороже. Тут и в самом деле рассказывают всякое. Своими ушами слышал, как спрашивали, когда собираются эвакуировать предприятие. Судя по разговору, один из собеседников служил в исполкоме, а другой не то в банке, не то в сберегательной кассе. Последний-то и пытался разведать насчет планов исполкома. А по-моему, там нет никаких оснований для паники. Ребята из освободившего нас истребительного батальона ходили вчера ночью к латышской границе ловить бандитов: там пока что ни слуху ни духу о гитлеровцах. По сведениям Информбюро, во многих местах идут ожесточенные бои. Отступать с боями -- это не позор, а необходимость, ужасная, конечно, но все-таки понятная. Но сдавать города без боя... Надеюсь, что хотя бы Валгу мы не сдадим так запросто. Что же до нашего ночлега, то Нийдасу удается поставить на своем. Я не особенно с ним спорил. В конце концов, какая разница, где вздремнуть: в гостинице или еще где-нибудь. Нийдас добивается того, что нас пускают на ночь в горком, в кабинет инструкторов с диваном. Мы перетаскиваем из соседнего кабинета еще и софу со спинкой, так что каждый получает по шикарной постели. Но увы, нам не мешало бы найти себе ночлег потише. Тут и в полночь оживленно, как днем. Непрерывно звонят телефоны, хлопают двери, коридор гудит все время от шагов, из-за стены доносится говор, переходящий порой в громкий спор. Время от времени заглядывают и к нам: ищут работников горкома, которых мы и знать не знаем. Спим мы беспокойно, я без конца просыпаюсь. Слишком много было пережито за последние дни, слишком сильно внутреннее напряжение, чтобы спать без просыпу, а тут еще все эти голоса за стенками. Да и вообще-то я всегда плохо засыпаю, если слишком уж устаю. Нийдас раза два встает и выходит. Таким стал нервным. До того как лечь, он все ругался, что здесь то же самое, что в Таллине: никто не знает, как далеко немцы. С людьми он сходится мигом и ухитрился поговорить даже с первым секретарем горкома. Потом разводил руками: "Партийный руководитель обязан же знать положение вещей хотя бы в пределах своего уезда, но выходит, что мы знаем больше". Что он хотел этим сказать, я так и не понял. И какими делами он занимался ночью, он мне не сказал, а сам я не спрашиваю. Пускай делает что хочет. Может, ему просто не спалось, и он выходил в коридор покурить. На другой день нам сообщают, что мы зачислены в состав Пярнуского истребительного батальона, так что наша поездка в Таллин отпадает. Даже мне обидно, что нас разлучают со своими ребятами, но Нийдас просто в ярости. -- Человек для них ничего не значит. Я говорю не о себе, мне один черт, где выполнить свой гражданский долг -- в Таллине или в Пярну. Но ты, Олев, заслужил совсем другого отношения. Тебя так тяжело изувечили, тебя надо немедленно отправить в таллинский госпиталь, а вот они... Конечно, моя опухшая голова гудит и отчаянно трещит, но называть меня изувеченным человеком -- тут Нийдас все-таки пересаливает. -- Жалко Руутхольма и Коплимяэ, -- говорю я, чтобы переменить тему. Терпеть не могу разговоров о себе. Особенно в таком тоне, в каком это делает Нийдас, Нийдас презрительно кривит губы: -- Коплимяэ -- шкурник. Позавчера сразу умчался в Пярну, не сделав ровным счетом ничего, чтобы нас выручить. Да и политрук, думаешь, из одного чувства долга сразу вскочил на мотоцикл? Бывают люди, которые всегда думают про других самое плохое. Может, и Нийдас тоже такой? -- Коплимяэ умно поступил, что, не теряя времени, мигом вызвал из Пярну подмогу, -- говорю я, стараясь сохранить спокойствие. -- А Руутхольм и лейтенант спасли меня от смерти. Я мог бы сказать Нийдасу, что это его самого можно назвать шкурником, -- ведь он позволил сцапать себя безо всякого сопротивления, но предпочитаю смолчать. Даже будь я железно уверен в том, что Нийдас не сопротивлялся только из трусости, все равно стыдно говорить в лицо такую неприятную вещь. Понимаю, конечно, что это доказывает не силу воли, а вовсе наоборот -- бесхарактерность, но поступить иначе не могу. Пярнускии истребительный батальон расквартирован на главной улице города в длинном двухэтажном кирпичном здании. Мне объясняют, что это бывший дом общества просвещения, который передали недавно школе-девятилетке. Таллинские истребительные батальоны тоже размещены в школах, говорю я пярнусцам. Сгоряча меня чуть не укладывают в постель -- у них есть свой маленький госпиталь. Мне с большим трудом удается доказать комиссару, что, как бывший боксер, я привык к синякам и к разбитым скулам. Я немножко хвастаю, потому что всего года три упражнялся на груше, на ринг выходил раз двенадцать, не больше. Насильно они укладывать меня не захотели, но все-таки на задание с собой не взяли. Все здесь так же, как в Таллине. Народ большей частью молодой или среднего возраста. Судя по разговорам, повадкам и рукам, все это рабочие, крестьяне и местные активисты. Деревенских тут больше, чем у нас. Поскольку в последнее время я читал всякие брошюры, то мгновенно отношу всех крестьян к беднякам, то есть к новоземельным, бывшим батракам и бобылям. Выясняется, однако, что среди них попадаются и середняки, что меня порядком озадачивает. Два взвода состоят почти целиком из школьников последних классов -- это мне особенно нравится. На вооружении у батальона -- винтовки, легкие пулеметы и два-три "максима". Похоже на то, что оружия хватает не на всех бойцов. Нийдас, обратив на это мое внимание, говорит: -- Посылаем людей воевать голыми руками. Речи Нийдаса стали очень уж едкими. Если бы я его не знал, заехал бы в зубы. Некрасиво, конечно, прибегать к уличным словечкам, но уж очень он меня злит, этот Нийдас. Только-тем и занимается, что бередит самое больное место. Неужели я и сам не вижу, что Красная Армия отступает. Но кусать локти и ныть -- разве от этого станет лучше? Терпеть не могу растравлять себя, а издевки Нийдаса как раз и растравляют душу. Я говорю ему: -- У пярнусцев есть танкетки. Звучит это, конечно, по-мальчишески, но не могу же я молчать. Да, у пярнусцев есть пять танкеток, но не совсем настоящих, вернее было бы назвать их транспортерами, но слово "танкетка" звучит весомее. Красноармейская часть, отправившаяся на фронт, оставила тут, как непригодные, старые тягачи, покрытые броней только спереди. Их забыли на дворе какой-то казармы, а рабочие завода Сейлера сами отремонтировали эти тягачи, и вот четыре транспортера уже на ходу. Нийдас ухмыляется: -- Ну да. Пять этих развалин как раз и добьются решительного перелома в ходе войны. -- Нет, его добьются главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов, когда они вступят в бой. При чем тут пять развалин? -- Бронированные клинья немцев вот-вот достигнут Ленинграда и Москвы. -- Я не считаю фашистские войска непобедимыми. Нийдас опять улыбается: -- Ты усердно читаешь газеты. А я больше доверяю собственным глазам... В споре с Нийдасом я всегда оказываюсь в проигрыше. Меня злит его пессимизм, но все-таки привлекает его оригинальный аналитический ум. В первый же день я замечаю, что у местного истребительного батальона хлопот куда больше, чем было у нас в Таллине. Взводы и роты все время выезжают на операции, возвращаются с облав. Ребята говорят, что такие истории, как в Вали, происходят и в других местах. В Килинги-Нымме пришлось вступить в самое настоящее сражение и поначалу даже отступить. Выехали туда на двух грузовиках с двумя мотоциклами впереди. Лесные братья мотоциклы пропустили, а по грузовикам открыли внезапный огонь из сосняка на Лийвамяги. Нескольких наших сразу ранили. Несмотря на это, они очистили бы город от бандитов, но к тем подоспела помощь. Лишь потом, вместе с одним красноармейским подразделением, лесных братьев удалось разогнать и вызволить из какого-то погреба несколько десятков арестованных. Говорят еще о том, что в лесах Пярну шайки появились уже давно. Все, кто боялся репрессии, попрятались в лесах, а едва началась война, сразу показали зубы. Это вызывает даже споры у нас. Одни уверяют, что высылки стали козырем для наших же врагов, для крупных хуторян и всяких "бывших". Им теперь ничего не стоит сбивать людей с толку. Но другие убеждены, что надо было очистить республику от "пятой колонны". Что в лесных деревнях все равно начались бы перестрелки, даже если бы всех этих "бывших" и пальцем не тронули бы. Еще говорят, что хозяева больших хуторов и бывшие главари самообороны сами вооружали даже батраков, а мы по десять раз проверяем каждого рабочего, прежде чем взять его в истребительный батальон. В батальоне сейчас триста сорок человек, а ведь могло быть вдвое больше, могла быть тысяча. Надо было с первого же дня вооружить деревенский актив. Если бы в каждой волости были вооружены хоть человек двадцать, не пришлось бы нам сейчас метаться по всему уезду. Уж тогда бы лесные братья не посмели вылезать из кустов. Почему же, спрашиваю я у ребят, волостные активы не были вооружены? Толком никто этого не знает. Одни думают, будто сначала просто не хватало оружия, поскольку и сейчас каждая винтовка, каждый пулемет на счет у. Послушал бы все эти разговоры Нийдас, уж он бы снова использовал возможность блеснуть своим остроумием. Но, к счастью, его нет. Решил еще раз зайти в горком. Вечером перед сном я думаю о Руутхольме, Коплимяэ и Тумме, о санитарке Хельги, о своих таллинских друзьях, с которыми, пожалуй, не так скоро встречусь. Еще я думаю, что было бы все-таки неплохо, если бы мама с сестрами эвакуировались, и решаю написать им перед сном. Надо бы и Руутхольму написать о том, что с нами случилось. Посылать открытку Хельги -- это, пожалуй, неудобно. А может, послать? М-да, сложная проблема... Честно говоря, с удовольствием бы повидался с Хельги. На другой день меня все-таки берут с собой. Долго я их уламывал, пока не получил наконец винтовку и не вскочил в кузов. На этот раз мы мчимся в Вяндру, где лесные братья напали в полночь на советские учреждения, убили председателя земельной комиссии и еще нескольких человек и захватили власть. Местные активисты, правда, сопротивлялись, но чх разбили. Хорошо себе представляю, как паршиво пришлось бы мне, комсомольцу, в Килинги-Нымме, Вяндре или Вали, если бы меня оставили безоружным. Каково это -- защищаться голыми руками? Или держать, скажем, в уезде таких типов, как волостной старшина в Вали и этот капитан? Даже и подумать тошно. В Вяндру въезжаем на полной скорости. Мне нравится удальство бойцов местного истребительного батальона. Первое, что я вижу, -- сине-черно-белый флаг. Сразу же настораживаюсь. Но на моих спутников это не производит особенного впечатления. Городишко тихий, людей не видно. Жду, что вот-вот начнут свистеть пули, но никто не пытается помешать нашему проезду. Нас атакуют лишь в другом конце городка, там, где дорога сворачивает на Вильянди. После короткой перестрелки бандиты разбегаются по лесу. Столкновение было таким быстрым, что я даже не успел выстрелить. Чувствую себя совсем никчемным. Таких растяп, как я, лучше и впрямь оставлять дома. Я восхищен белокурым пулеметчиком. Этот паренек молниеносно открыл огонь из "максима", поставленного на крышу кабины. Хотя пареньком его, пожалуй, не назовешь: он года на три-четыре старше меня, просто такая у меня манера -- называть всех, кто не отрастил седой бороды, ребятами. Этот паренек, этот отчаянный малый и загнал в лес всю эту шваль своими очередями. Вместе со взводом истребительного батальона, прибывшим из Вильянди, мы прочесали городок и перелески вокруг. Задержали с десяток подозрительных людей. О большинстве из них я не отважился бы сказать, кто они такие: лесные братья или мирные жители? Лишь насчет трех-четырех у меня нет сомнений. Они в фуражках Кайтселиита и своими бородатыми рожами, всеми своими повадками сильно смахивают на бандитов из Вали. -- Где ваши главари? -- спросил пленных командир нашего отряда, скромный, ничем не приметный человек. Ясное дело, никто не ответил. -- Кто убил директора льнозавода? Молчание. Директора льнозавода застрелили в спину. Мы нашли его труп на каком-то дворе под забором. Он лежал ничком, раскинув руки, вцепившись пальцами в дерн. Убийцы написали на заборе крупными кривыми буквами. "Желающих поговорить с директором просят войти в калитку". Я приглядываюсь к пленным и пытаюсь догадаться, кто из них на рассвете держал в руках мел. Или убийца притаился где-нибудь на опушке и ждет, когда мы уедем и ему вместе со своей бандой можно будет вернуться в город? Положение тут вообще сложное. Рабочие, которых мы выпустили из погреба какого-то длинного низкого здания, рассказали нам, что лесных братьев уже выбило один раз из городка небольшое подразделение Красной Армии, случайно проезжавшее тут еще до нашего приезда. Красноармейцы освободили и большинство арестованных. Но после ухода подразделения бандиты прокрались обратно. Конечно, у них уже не было прежней уверенности, но они все-таки рыскали по Вяндре, искали секретаря комсомола, зампреда исполкома, арестовали нескольких рабочих. Потом устроили засаду на шоссе Вяндра -- Вильянди, где мы их и разогнали. По рассказам местных жителей, бандиты начали сколачивать шайки в окрестных лесах еще несколько дней назад. Кое-кто явился сюда даже из Ярвамаа и Вильяндимаа, так что банда стала насчитывать человек сто пятьдесят. В ночь на субботу они перешли в наступ-" ление. Чуть ли не два-три часа возле предприятия, где находился отряд из сорока местных рабочих и активистов, шла ожесточенная перестрелка. Из-за недостатка оружия--у рабочих было всего десять винтовок, а патроны быстро кончились -- защитники не сумели отбить атаку. Чтобы не попасть в плен, они прорвали кольцо бандитов и скрылись в лесу за льнозаводом. Потом один из командиров местного отряда, директор льнозавода, сел на мотоцикл и приехал в городок на разведку, но бандиты его убили. Предводителями лесных братьев были главари здешнего Кайтселийта, среди них -- один владелец крупного хутора. Фамилии я не запомнил. Был там еще судья и прочие чиновники старого режима. Перед отъездом трех бандитов расстреливают, остальных забирают с собой в Пярну. Часть задержанных мы сажаем к себе в грузовик. Арестованные сидят, опустив глаза, не говорят ни слова. Здорово, видно, нервничают. Когда возле деревни Сикалоо нас обстреливают, я внимательно слежу за ними: вдруг попробуют удрать? Но нет, слишком уж они перепуганы, чтоб додуматься до этого. Сидят съежившись, вздрагивают при каждом выстреле. Сперва по моему телу тоже пробегает дрожь, но потом мне все-таки удается взять себя в руки. Наш грузовик едет, не сбавляя и не прибавляя скорости, а машина, что едет следом, останавливается. Успеваю увидеть, как бойцы выскакивают из кузова и кидаются к лесу, но тут шоссе сворачивает влево, и густая поросль мешает мне следить за дальнейшим. В Пярну отвозим пленных в отдел НКВД. Вечером Нийдас сообщает мне, что нас выделили в распоряжение горкома. Сообщает с таким видом, будто это бог знает какая весть. Но я что-то не ликую: надоело переходить с места на место. Да и неохота бросать ребят, с которыми я уже сошелся. Вечером седьмого июля я смотрел из окна горкома на округлые линии театра "Эндла", на сквер перед театром, на фонтан за деревьями. По улице Калева сновал народ, какая-то толстая тетка кормила голубей. В помещении горкома царила обычная суета. Делать мне было нечего, я казался себе среди этих деловитых людей, перегруженных заданиями, совершенно лишним. Нийдас, тот чувствовал себя словно рыба в воде, шнырял повсюду, непринужденно заговаривая и с инструкторами и с секретарями. Как я уже говорил, он обладает потрясающим талантом быстро сходиться с чужими людьми и втираться в доверие. Только во мне он вызывает почему-то все большее отчуждение. На исходе вечера роту истребителей и грузовик милиции послали в Хяядемеесте. Настроение совсем испортилось: вместо того чтобы усмирять лесных братьев, сиди тут и сторожи, чтобы какой-нибудь посторонний не забрел случайно в горком. Ночью прибыла большая группа латышей. Представители их пошли к первому секретарю. Нийдас, поговорив с латышами, сообщил мне, что вся территория Латвии будто бы уже захвачена немцами и, если события будут развиваться в таком же темпе, можно считать, что все кончено. Я послал его к черту. Ранним утром Нийдас разбудил меня и сообщил, что к Пярну подходят немцы. Он своими ушами слышал, как первый секретарь информировал об этом по телефону ЦК. Разговор его разозлил меня, и я резко спросил: -- А что ответили из Таллина? -- Не хотят верить. -- Я тоже не верю. До дежурства оставалось еще полчаса, и я снова, растянулся на диване в инструкторской комнате. Это озадачило Нийдаса, и он оставил меня в покое. Откуда, подумал я, Нийдас может знать о реакции ЦК, о которой вряд ли ему сочли нужным докладывать. Пойди проверь, то Ли он случайно подслушал телефонный разговор, то ли просто говорит наобум. Но он так юлил перед местными руководящими работниками, что вдруг кто-нибудь и впрямь выболтал ему содержание официального разговора. С самого утра в горком приходили сегодня коммунисты и спрашивали, неужели это правда, будто немцы прорвались через границу Эстонии и вскоре подойдут к Пярну. А если так, то что делать: продолжать работу или готовиться к эвакуации? Насколько я понял, всех успокаивали и советовали продолжать заниматься своим делом. Дескать, не волнуйтесь, если случится что-то чрезвычайное, всех вас вовремя известят. Нийдас вызвал меня на двор и сказал: -- Послушай! В южной стороне слышались пулеметные очереди. -- Это немцы. Кто-то возразил: -- Нет, бандиты. Опять никто ничего не знал наверняка. Некоторые уверяли, будто истребительный взвод с тяжелыми пулеметами выслан навстречу немцам к перекрестку у Син-ди и перестрелка, видимо, говорит о том, что