ко стало. Руутхольм явно привирает. Вряд ли он смог или сможет всхрапнуть сегодня. Слишком он принимает все к сердцу. Готов побиться об заклад, что он и сейчас собой недоволен. Какое-то время они покуривают молча. Густав из тех людей, из которых каждое слово надо вытаскивать клещами. Руутхольм тоже больше любит слушать, чем молоть языком. Если политработник должен быть хорошим говоруном, то наш директор не совсем на месте. Речь он скажет не хуже другого, но в обычном разговоре слишком сдержан. Первым возобновляет разговор Густав -- Все время вижу, как я открыл дверь и увидел... их... -- Такого не забудешь. Молчание. -- Сальме лежала у печки ничком... Мальчонка в постели -- скрюченный, шесть пуль в его теле насчитали... Старший упал под стол: когда они пришли, он как раз ел... Миска с супом осталась целой... Пришлось мне у Яака пальцы разжимать, чтобы ложку вынуть... Дочка еще жива была... Посмотрела на меня и губами шевельнула... и тоже дух испустила. Он говорит с трудом, паузы между фраз длинные. Будто выжимает из себя слова. Он еще ни перед кем так не открывался, знаю. Видимо, невмоготу ему стало переживать свою боль в одиночку. Его рассказ лотрясает меня. И политрука, видимо, тоже. Во всяком случае, он не пытается утешать Густава. Густав продолжает! -- Они меня искали... Вот и сорвали злобу на жене и ребятишках. -- Поймали этих гадов? -- Болото у нас без краю, да и некому сейчас гоняться за ними. Молчание. Лишь немного погодя опять слышится бас Густава: -- Я в это время был в Таллине на собрании... Черт бы их побрал, винтовку дали бы! А то больно просто серым баронам с батраками да бобылями расправляться. У баронов винтовки Кайтселийта припрятаны, у нас в волости на десять человек по две берданки было. Больше я не слышу его голоса. Опять небось замкнулся. Излил все, что угнетало душу, теперь, кроме "да" и "нет", от него ни слова не услышишь. Политрук долго сидит рядом с Густавом, выкуривает вторую папиросу и лишь после этого поднимается. Он тоже почти не говорил. Сказал только, что ни один палач не уйдет от суда и кары, пусть не надеется. Руутхольм присаживается и ко мне: -- Дежуришь? -- Нет, -- качаю я головой. -- Тогда надо спать. Пожимаю плечами. -- Завтра нужны будут силы... -- Мюркмаа -- скотина! -- взрываюсь я. -- Лыхмус рассказывал сейчас... -- Это разные вещи, -- сердито прерываю я. -- И да, и нет. Кровавые бесчинства бандитов ожесточили нас. -- Тогда зачем же ты защищал парня? Я поставил его в тупик. Он бы мигом со мной согласился, не будь он политработником, который обязан поддерживать авторитет командира. Настолько и я понимаю. В конце концов он говорит: -- Это я виноват, что так вышло. Я не ошибся. С виду холодный и непреклонный, наш политрук оказался слишком чувствительным для таких суровых времен. А я был и останусь свиньей: надо же мне было снова бередить его душу. Завтракаем в доме пастора. В одноэтажном просторном здании с большой кухней. Пока я пью молоко и уминаю за длинным столом хлеб, мимо нас проходит мужчина лет пятидесяти со смиренным видом и зорким взглядом, -- наверно, кистер. Во всяком случае, Копли-мяэ считает, что столь масленый господин вполне может быть или кистером, или еще кем-нибудь из церковных служителей. Мы с ним язычники, ни один из нас не ходил на конфирмацию. Ильмар похвастался мне, что его даже не крестили. Я не такой последовательный атеист, мне все-таки окропили башку святой водой. Мы даже не знаем, существуют ли еще кистеры, или помощников пастора называют как-нибудь иначе. В Мярьямаа приезжает на двух грузовиках примерно полсотни бойцов. Сперва мы думаем, что это наш батальон подослал нам пополнение, но оказалось, они из другого батальона. Некоторые лица вроде бы знакомы. Заговариваю с ребятами и узнаю, что среди прибывших есть народ из Пярнуского батальона. Они меня узнают не сразу, а лишь после того, как я спрашиваю, не помнят ли они одного таллинского, парня с опухшей физиономией, которого вырвали в Вали из лап лесных братьев и взяли на несколько дней в состав их части. Они рассказывают мне, что после того, как им пришлось оставить Пярну, они под Яагупи провели самый настоящий бой возле поля ржи. Теперь ребят из Пярну причислили к Таллинскому истребительному батальону, и они будут продвигаться к своему родному городу. Им сказали, будто немцев в Пярну совсем горстка: надо очистить город от последних фашистов и от бандитов. Такие разговоры кажутся мне странными, не могу к ним серьезно относиться. Ребята они, конечно, мировые: если бы восьмого июля им отдали приказ не пускать немцев дальше реки, они и сейчас держали бы там оборону. Или пали бы все до последнего. Такое у меня чувство. Из наших автобусов и грузовиков другой части получается приличная колонна. Мы с Коплимяэ возглавляем ее на мотоцикле при выезде из Мярьямаа. Не то в качестве разведки, не то вроде охранения. Мюркмаа предостерегает, чтобы мы не очень разгонялись и не теряли визуальную связь. -- Гляди во все глаза! -- кричит он мне. -- Коплимяэ должен в первую очередь за мотоциклом следить. Политрук тоже считает своим долгом предостеречь нас. Не понимаю, почему начальники, даже такие стоящие, как Руутхольм, считают всех своих подчиненных молокососами. Будто мы сами не понимаем, что должны зорко приглядываться к местности и вовремя предупреждать колонну обо всех неожиданностях. Господи по* милуй, мы и сами отлично это понимаем и без того уже напыжились от своей важности. Они могут преспокойно ехать следом, мы не позволим застать врасплох ни себя, ни их. И все-таки нас застали врасплох. Километров двадцать мы проехали нормально. Коплимяэ соблюдал предписанную дистанцию, я примечал каждое шевеление листка над шоссе. Мы были ужасно бдительны. Шоссе извивалось змеей между рощами и полями, потом встретился прямой отрезок длиной в несколько километров. До Пярну-Яагупи оставалось километров десять. Думаю, я не намного ошибаюсь, хотя с полной точностью сказать не берусь. Проехали мы еще с полкилометра, и вдруг за спиной сильно бабахнуло. Коплимяэ мгновенно затормозил, мы оглянулись. Сперва все выглядело вполне обычным. Разве что колонна остановилась. Потом л увидел, что передняя машина как-то чудно накренилась, а вторая дала медленный задний ход. Мне показалось это странным. Но миг спустя увидел еще более странные вещи. Из пятящейся назад машины начали взлетать в воздух люди, словно бы у них вдруг выросли крылья. Тут опять бабахнуло, и вторая машина тоже завалилась набок. -- Мины! -- взволнованно говорит Ильмар. Я тоже соображаю, что шоссе минировано. Смотрим на дорогу, но ни впереди, ни сзади не замечаем ничего подозрительного. Насколько хватает глаз, покрытие шоссе всюду выглядит безупречно ровным. С грузовиков нам что-то кричат, машут руками. Коплимяэ говорит: -- Спрыгивай, я развернусь. Но я не спрыгиваю. -- Мякинная голова, -- сердится Ильмар, -- не разыгрывай героя. Охота же ему шутить в такую минуту. Я подмигиваю в ответ и говорю: -- Переедем через кювет к лесу. Там безопаснее. -- Застрянем, -- ворчит Коплимяэ. -- Тогда дунем обратной дорогой. Мы оба с ним упрямые козлы. Мне, конечно, боязно, когда мотоцикл разворачивается и начинает осторожно ехать назад. Коплимяэ пытается вести его по нашим следам. Каждую секунду под колесом может взорваться мина. Чтобы скрыть нарастающий страх, я пытаюсь сохранять самый безразличный вид. Руутхольм отчитывает нас по всей форме. Отзывает в сторонку и задает хорошую баню. Не за то, что мы не предупредили колонну об опасности. Шоссе минировано с таким знанием дела, что ни один бес не заметил бы этого на ходу. Даже опытный сапер. Так считают все -- не только Руутхольм, но и разозленный Мюркмаа. Политрук ругает нас за другое. За то, что мы зря рисковали жизнью. Называет нас сопливыми щенками, которые рисуются друг перед другом своей отчаянностью, и мы слушаем его, опустив от стыда глаза. Что нам еще остается? Он же видит нас насквозь. Куда серьезнее разговаривают с человеком, которого застают в доме недалеко от дороги. Мюркмаа сердито спрашивает хуторянина, почему он не предупредил нас. Он же видел небось, как минировали шоссе. Такого человека я поставил бы к стенке почти без угрызений совести. Несмотря на все его уверения, будто он прятался в лесу, когда минировали дорогу, и вернулся только вчера. Не верится мне. В глубине души он явно рад, что у нас вышли из строя две машины и оглушено взрывом около десятка бойцов. Но сегодня Мюркмаа держит себя в руках и в конце концов оставляет незнакомца в покое. В автобусы битком набивается народ. В них же должны поместиться и бойцы из другого батальона, оставшиеся без машины. В таких перегруженных автобусах опасно ехать. В случае необходимости не сразу выскочишь. Опытный пулеметчик срежет каждого раньше, чем ноги человека коснутся земли. Что там говорить о пулеметчике: искусный стрелок и тот успеет много натворить. Обыкновенный грузовик гораздо более надежный транспорт, чем автобус. Лыхмус давно ругается, мол, автобусы легко могут превратиться в гробы, но делать нечего. Теперь мы направляемся через Удувере. Впереди -- снова мотоцикл, за ним -- автобусы, а самым последним "форд" с каким-то начальством. Ехать плохо. Дорога очень узкая, извилистая и пылит. Как тут подашь знак в случае опасности? До того, как осядет пыль и тебя увидят, может произойти черт те что... В Пярну-Яагупи мы останавливаемся. В городке царит тишина. Из-за оконных занавесок подчас выглядывают чьи-то глаза, но на улицах почти пусто. Где находится противник и где расположены наши части? Впереди, по-видимому, нет соединений Красной Армии. А то шоссе было бы разминировано. Говорю об этом Руутхольму. -- Устойчивой .линии фронта и нет, -- соглашается он. -- Мне только что сказали, будто и в Пярну уже нет немцев. Наша задача -- очистка города от бандитов. Все те же разговоры, что вели и ребята из Пярну, Разговоры эти меня злят, и я насмешливо спрашиваю, кто же среди нас так хорошо информирован. Он терпеливо объясняет: -- В Мярьямаа нас догнали представители штаба истребительных батальонов. -- Штаб истребительных батальонов? -- Да, Для координации деятельности истребительных батальонов создан такой центральный орган. С одной стороны, слова Руутхольма действуют на меня успокаивающе. Координация, центральный орган... Видно, истребительные батальоны стали серьезной военной силой, раз созданы такие штабы. С другой стороны, мне все еще непонятно, почему впереди нет наших частей. Кто минировал шоссе? Словом, неприятных мыслей хватает. Но рассуждать нам некогда. Надо торопиться в Пярну. Едем мы со скоростью сорока километров в час, чтобы перегруженные автобусы не отстали. Дав крюку, мы возвращаемся на главное шоссе. Дорога хорошая. Только я захотел сказать Коплимяэ, что через полчаса мы будем в Пярну, как между нами что-то просвистело. Пуля! Ей-богу, пуля! Нас откуда-то обстреливают. Коплимяэ притормаживает и резко сворачивает вправо. Я готовлюсь к тому, чтобы выскочить из коляски. Мы мягко сползаем в кювет. Сквозь шум смолкающего мотора мы слышим: та-та-та-та. Выползаю из коляски и оглядываюсь назад. Слава богу, автобусы уже стоят. Люди выскакивают из дверей и прячутся за высоким полотном шоссе. Я слежу за тем, как выскакивают наши ребята, и забываю обо всем остальном. Даже о пулях, которые свистят над нашими головами. Со страхом ожидаю, когда очереди обрушатся на автобусы. Наши тоже начинают стрелять. Рядом с моим ухом раздается выстрел. Оборачиваюсь и вижу, как Ильмар, занявший боевую позицию, нажимает на спусковой крючок. Но меня сильней всего волнует, что будет с автобусами. Мне, конечно, следовало бы действовать по примеру Ильмара, но мой взгляд пригвожден к нашему транспорту. Ребята все вылезают и вылезают, прыгают в кювет, скрываются за деревьями. Мне кажется, что все это происходит мучительно медленно. Уже давным-давно все должны были выбраться, но в дверях без конца появляются новые бойцы. Слава богу, наконец-то автобусы дают задний ход. Я тоже щелкаю затвором и присматриваюсь, в какую сторону целится Коплимяэ. Но не могу обнаружить позицию вражеского пулеметчика. В голове мелькает мысль: а вдруг Ильмар стреляет наугад, как я в Валге, бабахает наобум? Но я не хочу тратить пули без толку. Пристально оглядываю местность. Плоская низменность с одинокими кустами и деревцами. Подальше, по другую сторону лощины, поверхность начинает подниматься, и там виднеется несколько зданий. По-видимому, какой-то поселок. Неужели мы добрались до Аре? В тот же миг возникает вопрос: кто же это нас встречает пулями? Немцы или лесные братья? Я говорю себе, что враг это враг, и если я хочу носить звание бойца истребительного батальона, то хватит мне валяться в кювете. Прячась за насыпью дороги, пробираюсь, согнувшись, по канаве. Наконец-то мне удается понять, что нас обстреливают почти в лоб, от первых домов Аре. Судя по очередям, обстреливают нас два пулемета. Полотно шоссе хорошо меня защищает, и я знай перебегаю вперед. Коплимяэ остается рядом с мотоциклом. Его не разлучишь с его любимцем. Он и не должен его покидать. Мотоцикл может понадобиться каждую секунду. У Ильмара тьма должностей: он и ординарец, и связной, и разведчик, и просто водитель. Он обожает сумасшедшую гонку. "Я хотел стать мотогонщиком". Молодец! Я знаю, как ему хочется побежать за мной, но ничего не поделаешь. Мировой парень! Наши ребята разбились на две цепи и по обе стороны дороги приближаются к поселку. Сначала их прикрывает густой ольховник с правой стороны шоссе и кусты слева. Но кустарник, не доходя до деревни, обрывается, а потом начинается луг, к счастью еще не скошенный. Перед самой деревней лощинка, на дне которой протекает не то река, не то ручей. Как же ребята проберутся через воду? Самым первым выбирается из кустов Густав. Пробираясь по своей канаве, я бы его и не заметил, но тут он открывает огонь из "мадсена", и я оглядываюсь на выстрелы. Густав стоит во весь рост и стреляет с руки. Никогда бы не поверил, что из легкого пулемета можно строчить и так. Густав стреляет короткими очередями, и каждый раз пулемет трясется в его руках. Пробегает с десяток шагов вперед и дает новую очередь. Ничуть не обращая внимания на то, что при этом он становится прекрасной мишенью. Я замираю и внимательно осматриваю каждое дерево на краю деревни, каждый куст, каждое строение. Зло берет, но я никак не могу обнаружить позиции вражеских пулеметных гнезд. Находятся же они где-то. Густав, тот, видимо, давно их нашел, -- он не станет тратить пули зря. Коплимяэ мог стрелять просто из азарта. А Густав не станет устраивать ненужный фейерверк. Как раз в тот миг, когда я обнаруживаю яркие вспышки под нижними бревнами покосившейся баньки, издали доносятся разрывы орудий. Чуть погодя над головой что-то проносится, и мгновение спустя раздается грохот за кустами. Артиллерия. Никогда я еще не слышал воя снарядов над головой. На миг я забываю обо всем. И о только что обнаруженном мною пулеметном гнезде, и о том, что я должен укрываться. Я опередил других и, заглядевшись на кусты, где только что грохнули снаряды, почти вылез на шоссе. Вражеские пулеметчики и артиллерия не останавливают нашего наступления. Огонь у них редкий: по-видимому, немцев тут немного. Я больше не сомневаюсь, что мы имеем дело с гитлеровцами, -- ведь у лесных братьев нет орудий. Пробегаю, пригнувшись, метров десять -- пятнадцать и снова вытягиваю голову над полотном шоссе. Я не ошибся -- под бревнами бани и впрямь вспыхивают огоньки. Я меряю взглядом расстояние и усмехаюсь. Дружище мой Коплимяэ стрелял впустую, если он хоть что-то видел. Даже отсюда, с моей новой позиции, которая на добрых полкилометра ближе к поселку, почти нет никакой возможности поразить противника из карабина. Бойцы, наступающие слева, достигают маслобойни, расположенной по эту сторону перекрестка. Противник тоже их заметил -- сразу послал несколько очередей в окна кирпичного здания, выкрашенного в белый цвет. Насыпь дороги становится все ниже. Перед самым поселком за нею вообще не укроешься. Продвигаюсь дальше бросками. Пробегу метров десять, кинусь на землю, вскочу и опять пускаюсь рысцой. Черт его знает, может, и не следует быть таким осторожным. Но я поступаю именно так. Я все ближе подбираюсь к пулемету. Расстояние между нами -- метров пятьдесят, не больше. Теперь я отчетливо вижу пулеметное гнездо, выкопанное прямо под стеной баньки. Сам пулеметчик спрятался за толстыми бревнами, наружу выглядывает только тупой ствол. Вдруг что-то взрывается за баней, а потом метрах в десяти перед ней. Третий взрыв раздается под самой стеной лачуги. Что это? Пулемет смолкает. Несколько секунд спустя замечаю между зданиями рослую фигуру. Торопливо стреляю, но не попадаю в бегущего, и он скрывается из глаз. Мы преследуем врага несколько километров. Я не вижу никаких немцев и вообще ни души. Те, кто встретил нас пулеметными и винтовочными выстрелами, отступают. После того как мы ворвались в Аре, смолкли и орудия противника. Тумме догоняет меня, и мы знай жмем вперед. Бегство противника вызывает противоречивые чувства. Чертовски приятно, что мы выбили из Аре не то немцев, не то бандитов. Значит, мы не просто для фасона носим оружие, нет, мы можем воевать. Фашистам приходится с нами считаться! Это так радует, так волнует, что я забываю о всякой осторожности н вовсе уже не обращаю внимания на редкий огонь противника. Но в то же время мне и как-то чудно. Совсем-совсем не так я представлял себе и войну и немцев. Два пулемета и горстка солдат -- неужели это и есть фронт? Тумме считает, что мы имеем дело с вражеским форпостом. Может, он и прав. Мне вспоминается разговор Руутхольма о том, что в Пярну больше нет немецких частей и что там остались одни бандиты. Если бы нас не встретили артиллерией, я и сам бы так думал. Но все-таки сопротивление нам оказывали слабоватое, и трудно поверить, будто мы выбили немцев. От Тумме я узнаю, что пулеметчика заставил умолкнуть Мюркмаа. Он обнаружил на маслобойне немецкий мелкокалиберный миномет и сразу открыл из него огонь. На бегу я успеваю еще подумать, что наш комро-ты здорово знает военное дело. В голове мелькает и другая мысль: если наше наступление не сорвется и дальше, вскоре мы выйдем к мосту в Нурме. Тут я слышу за спиной треск мотоцикла. Нас догоняет Коплимяэ и передает нам приказ командира роты: мы должны немедленно повернуть назад. Ничего не понимаю. -- Залезайте скорей, подкину, -- говорит Ильмар, разворачивая мотоцикл. -- Пярну же в той стороне, -- и я киваю головой на юг. -- Живо! Нельзя терять ни минуты! -- торопит нас Друг. Недоуменно, сам не сознавая, что делаю, продолжаю идти в прежнем направлении. Держу карабин наперевес и все ускоряю шаг. Коплимяэ кричит вслед: -- Болван! Нас каждую минуту могут отрезать. Со стороны Тори приближается большая немецкая часть. Не обращаю на него внимания. Пускай орет. В голове все перепуталось. -- Ну и тащись назад пехом! И, взревев, мотоцикл Коплимяэ начинает удаляться, Тумме призывает меня к благоразумию. -- Вдвоем нам Пярну не взять, -- шутит бухгалтер. -- Не взять, -- откликаюсь я эхом, а сам чуть не плачу. После того как противник выбит из Аре, нам вдруг приказывают отступать, вместо того чтобы развивать наступление. Да пусть там подходит хоть десять частей. Не можем же мы, не смеем, не должны думать только о спасении своей жизни. Так немцы вскоре окажутся в Таллине, в Нарве, в Ленинграде. Плестись пешком нам не приходится. К нам снова подкатывает Коплимяэ, посланный политруком. Я расстроен и не проявляю никакого интереса даже к захваченному в плен немецкому моторазведчику. Почему-то Коплимяэ придумал ему такой титул. Где он выудил такое необыкновенное словечко? Или он и себя самого считает моторазведчиком? Сам же и выдумал это идиотское понятие, только стесняется именовать себя таким образом при других. Гитлеровский моторазведчик, чью машину жадно изучает Коплимяэ, навытяжку стоит на дворе маслобойни, посреди наших ребят. Он корректен и даже услужлив. Я чуть не засветил ему по роже. Почему, и сам не знаю. Наверное, злость хотел сорвать. Говорят, что о приближении по дороге Суйгу противотанковой части в составе человек двухсот удалось узнать у немца. Пленный унтер-офицер (его, значит, моторазведчик -- унтер-офицер!) въехал, не подозревая ничего, во двор маслобойни и понял, лишь после того как в него уткнулись стволы винтовок, что попал в ловушку; он-то ведь думал, что Аре по-прежнему у них в руках. На перемену обстановки он реагировал молниеносно -- вскинул руки и рявкнул: "Гитлер капут". "Шкура!" -- подумал я, глядя исподлобья на пленного и сердито пялясь на всех с видом капризного упрямого мальчишки. Мы занимаем оборону в Пярну-Яагупи, прямо на кладбище. Если немцы будут атаковать нас со стороны Пярну или с боковых проселков, выгодная получится позиция. Кладбище расположено у перекрестка, и нечего бояться, что противник застанет нас врасплох. Моя досада малость улеглась. Люди располагаются вдоль каменной ограды кладбища. Коплимяэ называет это круговой обороной, он силен запоминать военные термины. Мы, дескать, и должны так действовать, ибо инцидент в Аре (господи помилуй, он начинает выражаться столь же изысканно, как Нийдас!) доказал, что немцев можно ждать отовсюду, а не только спереди, то есть со стороны Пярну. Немцы, мол, предпочитают маневры охвата и тактику клиньев. Слушая Коплимяэ, я опять думаю о том, что слишком много мы толкуем о тактике и вооружении немцев. День на исходе, но немецкой противотанковой части не видно и не слышно. Куда она делась? Направилась в Пярну или заняла оборону под Аре? А может, просто у страха глаза велики? Справедливо, пожалуй, последнее, о чем я и говорю Руутхольму, когда он подходит к нам. Руутхольм принимается меня воспитывать. Раньше я не замечал у него страсти к поучениям. Во всяком случае, со мной он не проводил обычно такой явной воспитательной работы. Мы даже забыли свои прежние отношения, когда один был директором, а другой рабочим, и говорили на равных, обсуждая самые различные проблемы. А на этот раз он сразу берет тон, вызывающий у меня раздражение. Ощетиниваюсь, как еж. Не выношу наставлений. Они, наверно, ни на кого не действуют, только никто не хочет этого признавать. -- Нас тут всего человек сто, -- начинает издалека Руутхольм. -- Взятый в плен унтер-офицер сообщил, что их двести. Но если даже их было бы вдвое меньше, они бы все равно нас уничтожили. Зажали бы между двух огней. У нас винтовки, четыре легких пулемета и минометик всего с шестью минами. А у них орудия, минометы, по-видимому, тоже, а кроме того, лулеметы и автоматы. К тому же не стоит забывать, что мы вступим в бой с регулярной армией, то есть в неравный бой. Слушаю не перебивая. Раз у него такая должность, пускай воспитывает. -- Одного самопожертвования, смелости и отваги мало. Хотеть можно многого, но наша группа слишком мала, чтобы освободить и удержать Пярну. Нет, я не могу больше сдерживаться. И я говорю язвительно: -- А что нам делать под Таллином? Отступать от фашистов в море? -- Если обстановка потребует, оставим и Таллин-Он просто убивает меня. Чего угодно, но таких слов я не ожидал. Мне и в голову не приходило, что Таллин тоже может пасть. Я бормочу: -- Если так воевать, то это... и произойдет, -- Об этом еще рано говорить. Я снова взрываюсь. И сам перехожу в атаку. Посмотрим, кто кого должен воспитывать! -- После освобождения Мярьямаа наши войска должны были немедленно ворваться в Пярну. Руутхольм смотрит на меня таким взглядом, что я тут же чувствую себя неловко. Мне и самому ясно, что я веду себя, как идиот. На кого я кричу? За что? -- Если все станут истерически вопить вроде тебя, мы не остановим фашистов никогда. Конечно, он мог бы сказать это и помягче, но, видимо, терпение его лопнуло. Мягкостью он бы меня не пронял. -- От истерики до паники -- один шаг, -- добивает Х)Н меня. Мог бы и не говорить. Я и без того чувствую себя чуть ли не Нийдасом. После полуночи, отбыв свое дежурство, мы с Копли-мяэ укладываемся рядом спать в ямке между двумя могилами, и перед сном я успеваю сообразить, что Аксель все-таки вправил мне мозги. Мне все еще стыдно за себя. Кто, черт побери, заставляет меня причитать и охать на манер Нийдаса? Плакаться н ломать руки -- этим фашистов не остановишь. Нет, Руутхольм настоящий парень, и я буду последней свиньей, если снова вздумаю жаловаться ему или еще кому, Я говорю Коплимяэ: -- Хорошо, что дождя нет. -- Хорошо, -- сонно бормочет Ильмар, Когда глаза у меня почти закрываются, я добавляю! -- Интересно, чем там в городе занимаются наши парни? Коплимяэ зевает. -- Почему тебе вдруг вспомнились наши таллинские парни? В его сонном голосе слышна насмешка. Неужели догадывается? Мне вдруг вспомнилась Хельги. Да, наша санитарка. Почему-то я думаю о ней все чаще. Особенно когда не занят чем-нибудь срочным. Я -доволен, что Хельги осталась в Таллине. Женщине, особенно такой молоденькой, пришлось бы нелегко в полевых условиях. Полевые условия -- это из лексикона Коплимяэ. Если бы Хельги находилась сейчас с нами на кладбище, а нас бы атаковала эта самая, вооруженная до зубов, противотанковая часть, дрянь было бы дело. Где бы она спряталась от снарядов и мин? Кто бы ее защитил? Но как Ильмар догадался, что таллинские ребята вспомнились мне из-за Хельги? Я сказал "парни", но представлял себе не парней, а Хельги. Неужели он и в полусне видит меня насквозь? Или ляпнул просто так? Зубоскал ведь! Мне захотелось сказать этому гонщику что-нибудь приятное. -- Славное ты выбрал местечко для спанья! Ничего лучшего я придумать не сумел. Он не отвечает -- наверно, спит. Прежде чем заснуть, я долго еще думаю. О том, что между могилами и в самом деле удобно спать. Мы подстелили под себя мой плащ и накрылись курткой Иль-мара. Могилы защищают нас от ветра, лишь волосы слегка пошевеливаются от мягкого веянья. Вспоминается немецкий унтер, сразу закричавший "капут", едва его схватили. Мюркмаа увидел в этом начало морального разложения фашистской армии. А по-моему, фельдфебель просто хитрец, которому дороже всего его шкура. Такой же, как наш Нийдас... Интересно, если бы со мной что-нибудь случилось, проронила бы Хельги хоть слезинку? Вряд ли, разве что из жалости, У нее нежное сердце, его легко ранить. Тумме прав. Утром Ильмару и мне приказывают отвезти представителя штаба истребительных батальонов через Вигалу, Вана-Вигалу, Ванамыйзу и Кирблу в Лихулу. Я запомнил все эти названия, потому что после изучения карты штабист долго выспрашивал Коплимяэ, знает ли он дорогу. Ильмар признается, что по этим боковым дорогам не ездил, но все равно не заблудится -- ведь по карте легко ориентироваться. Странное впечатление производит на нас этот грузный человек. Во-первых, он не показывает нам карту, а во-вторых, вроде бы не сразу решается ехать с нами. Да, странное впечатление -- лучше не скажешь. Как хочешь, так и понимай. Не знаю, что именно думает о штабисте Коплимяэ. Лично мне он кажется просто не в меру осторожным. Он поражает меня еще перед выездом. Говорит: -- Здравствуйте, товарищ Соокаск. Откуда он меня знает? -- Вы и во время войны оказались вместе с Руутхольмом? Вспомнил. Это же Ээскюла, с которым Руутхольм спорил в "Гранд-Марине" из-за Элиаса. Ей-богу, Ээскю-ла! Кажется, я уставился на него, как идиот, -- уж больно чудной стал у него взгляд. Буркаю: -- Извините, что я вас сразу не узнал, Ээскюла снова принимается изучать карту. Догадываюсь, что произвел на него не самое лучшее впечатление. По пути выясняется, что Ээскюла -- мужик хладнокровный, совсем не из робких. В нескольких километрах от Лихулы вслед нам стреляют из постройки за деревьями. Ээскюла приказывает остановиться, слезает и -- прямо к постройке. Что ж, мы за ним. Не бросать же его? Не отмахал он и десяти шагов, как на шоссе выскакивает красноармеец с винтовкой наперевес. -- Стой! -- кричит боец. Ээскюла не останавливается" -- Стой! Стреляю! Он идет дальше. А что, если нервы у красноармейца н выдержат и он в самом деле выстрелит? Нам приказывают остановиться в третий раз. Тогда Ээскюла рявкает что-то по-русски и продолжает идти дальше. Из-за деревьев появляется еще несколько бойцов в красноармейской форме, один из них -- командир. Это пограничники, чья часть несколько дней назад принимала участие в боях под Лихулой, откуда выбили немцев. Пограничники приняли нас за бандитов. Стрелявший в нас красноармеец оправдывается, что он требовал, чтобы мы остановились, кричал нам "стой", но мы не обратили внимания, а проехали мимо. Ни я, ни Коплимяэ, ни Ээскюла не слышали окриков. Наверно, треск мотора заглушил их. Ээскюла, которого я уже по-настоящему зауважал, начинает кричать, что нельзя стрелять во всех людей наобум, что вовсе не каждый эстонец, имеющий при себе оружие, непременно лесной брат и всякое такое. Но мне не все удается понять. Командир пограничников поносит бандитов, те уже не раз нападали на их сторожевые посты, особенно в то время, когда Лихула была у немцев. После освобождения Лихулы лесные братья рассеялись по чащам и болотам. Вот и гадай теперь, кто из штатских с оружием враг, а кто друг. Примерно так он оправдывает своего бойца. Меня поразила смелость Ээскголы. Если в центре координации деятельности истребительных батальонов -- я начинаю пользоваться все более тонкими терминами! -- все такие, как он, снимай перед штабом шапку. В Лихуле мы узнаем, что там останавливался один Таллинский истребительный батальон, похоронил советских активистов, которых фашисты перед уходом закидали гранатами не то в каком-то погребе, не то во рву (я ведь плохо понимаю по-русски), провел в городке ночь и ранним утром уехал в Пярну. Ээскюла расспрашивает жителей, разговаривает с пограничниками, чья машина стоит посреди городка, беседует с местным начальством и принимает наконец решение догонять истребительный батальон. Он, видимо, очень основательный человек: пока всего не разведает, решения не принимает. Ведь и в отношении Элиаса он оказался прав." Но о том, что Элиас заодно с лесными братьями, я ему все-таки не говорю. Мы с Коплимяэ оба знаем дорогу. Три-четыре года назад я с товарищами по школе совершил большое велосипедное путешествие: через Мярьямаа в Пярну и через Лихулу-Ристи назад. Не знаю, когда Коплимяэ тоже ездил по этой дороге, но он говорит, что не впервой ему ехать из Лихулы в Пярну. В подробности он не пускается, да я и не спрашиваю. Ээскюла явно не любит болтовни. Коплимяэ гонит в хорошем темпе, мимо проносится однообразный пейзаж. Ничего примечательного -- ровная низменность и леса. Километр пролетает за километром, мы отмахали уже больше полусотни, но никак не можем догнать истребительный батальон. М-да, думаю, этот истребительный батальон оказался покрепче нашего: катит прямо в Пярну. При мысли об этом настроение поднимается, и й бы с радостью проорал Ильмару что-нибудь отчаянное прямо в ухо, да только стесняюсь чужого. Пытаюсь сообразить, далеко ли еще до Пярну. Пыхару мы уже проехали, вскоре должен показаться перекресток возле Аудру, а оттуда до Пярну -- камнем добросить. Шесть-семь километров, даже, пожалуй, меньше. Но я все-таки не могу удержаться, наклоняюсь вперед и кричу Ильмару на ухо: -- Сегодня побываем-таки в Пярну! Коплимяэ не отвечает, соблюдает при чужом солидность, лишь оглядывается назад и подмигивает. Ээскюла, не понимая, видимо, о чем мы, пытливо косится на меня. Улыбаюсь ему, давая понять, что все в порядке, что я горланю просто от хорошего настроения. Он улыбается в ответ и становится мне еще симпатичнее. Вдруг до нас доносится что-то вроде выстрелов пулеметных очередей, кажется, взрывов. Сперва из-за гула мотора мы плохо слышим все это, но вскоре не остается никаких сомнений: где-то впереди идет бой. Вскоре мы видим автобус, возле которого мечутся двое людей. Мы останавливаемся, и Ээскюла спрашивает, что здесь происходит. Дальше ехать не приходится. Оказывается, как я узнал, бой ведет наш батальон. Все роты и взводы вчера утром выехали из Таллина. К ним присоединилось несколько взводов из других батальонов. -- Неужели весь батальон, весь? -- допытываюсь я у шофера, который озабоченно поглядывает в ту сторону, где раздаются выстрелы, грохот и треск. -- Весь. Остальные машины попали к немцам. Продолжаю допытываться: -- Неужели весь? И снабженцы, и врачи, и санитары? -- Весь, весь, -- повторяет шофер. -- Первый автобус и несколько машин подорвались на минах вдребезги. Я кидаюсь вперед. Коплимяэ догоняет меня, спрашивает, куда это я. Неопределенно машу рукой, указываю в ту сторону, откуда доносится шум сражения. Ильмар пытается объяснить, что мы должны сопровождать штабного, без распоряжения которого не имеем права его покидать. Но я спешу. Ильмар отстает. Сперва я иду быстрым шагом, потом начинаю бежать. Кидаюсь то в ту, то в другую сторону и наконец нахожу своих; они оттянулись за лесок по правую сторону шоссе. * Очереди вражеских автоматов и пулеметов щелкают по стволам. Невольно вздрагиваешь, когда с пронзительным грохотом взрываются мины. Кидаюсь на землю и пытаюсь понять, что же происходит. Наши ребята стреляют из леса по шоссе. Рядом со мной яростно стрекочет с высокой треноги "викерс". Наводчик и заряжающий стоят позади пулемета в полный рост, не обращая никакого внимания на вражеские пули и мины. Поднимаюсь и начинаю продвигаться дальше, все время напряженно осматриваясь. Что-то нигде не видно ни врача, ни Хельги. Может, шофер ошибся, успокаиваю я себя, вряд ли женщин тоже взяли? К тому же, говорю я себе, место медперсонала вовсе не на переднем крае, раненых перевязывают подальше от огня. Неподалеку взрывается снаряд, и я, оглушенный, падаю ничком. На спину сыплется земля, ветки, кочки. Очнувшись, я тут же вскакиваю. Что-то гонит меня с одного места на другое. Перебегаю, пригнувшись, по зигзагу, иногда пробираюсь ползком, прячусь то за одно дерево, то за другое, при нарастающем вое мин кидаюсь на землю и вжимаюсь головой в ямку между кочками и корнями, но тут же вскакиваю и опять кидаюсь вперед. Так, то бегом, то ползком, то падая, то вскакивая, я обегаю всю опушку. Потом углубляюсь в лес. Встречаю раненых, с трудом выходящих из-под огня. Неумело перевязываю парня моих лет с рваной раной на голове, отчаянно истекающего кровью. Рикс -- его фамилии я не узнал -- потерял много крови и не может идти сам. Мимо меня проносится человек, который не то потерял, не то бросил свое оружие. Пытаюсь остановить его, но он втягивает голову в плечи и, не оглядываясь, бежит дальше. Прислонясь к небольшой сосенке, сидит убитый боец. Вся его грудь и живот пропитаны кровью. Кровавая дорожка показывает, с какой стороны он пришел. Возвращаюсь назад. Спрашиваю всех, кто мне встречается, спрашиваю у раненых. Все говорят о чем угодно, только не о том, что я хочу узнать. По сбивчивым ответам удается узнать лишь точто враг напал неожиданно и многих ранило в первые же минуты. Тревога моя растет. Боюсь самого худшего. Того, что женщинам вообще не удалось выбраться из санитарной машины. А может, лежат где-то раненые и не могут себе помочь. Или попали в лапы фашистам? Я перестаю скрытничать и начинаю спрашивать напрямик, где врач и санитарка. Никто не может ответить. Бегу обратно на опушку, где бой идет все с тем же накалом. Тоже бросаюсь на землю и снимаю свой карабин. Павших стало намного больше. Рядом лежат два человека, почти разорванные в куски. Там же и остатки "максима" -- искореженный щиток, перекрученный ствол, разбитый патронный ящик и клочья патронной ленты. Не то снаряд, не то мина угодили прямо в окоп тяжелого пулемета. Огонь вражеских автоматов становится таким густым, что попытка встать означала бы самоубийство. Плотнее вжимаюсь в землю, в ямки на этой слишком плоской поверхности. Невдалеке разрывается несколько мин, осколки которых с воем проносятся над головой. Ридом стрекочет наш пулемет, наверно "мадсен". Беспорядочный треск выстрелов. Я тоже расстреливаю одну обойму. Я стреляю не наугад. Метрах в двухстах -- трехстах от нас залегла немецкая цепь, Они перебрались через шоссе, но потом им пришлось застрять. Огонь нашего стрелкового оружия прижал их к земле. О местопребывании вражеских солдат можно, пожалуй, только догадываться: складки почвы и трава закрывают их. Я старательно прицеливаюсь в кочку, за которой что-то ше-вельнулось, и нажимаю на спуск. Попал я или нет, не узнаешь. Внимательно приглядываюсь к позиции немцев и понимаю, что такая цепь не может заставить нас отступать. Куда опаснее минометы. Мины разрываются почти непрерывно. Через час-другой не многие из нас уцелеют. Положение ухудшается тем, что немцы атакуют нас не только в лоб, со стороны шоссе, но и пытаются взять в обхват. Все это я понимаю, но куда больше меня беспокоит судьба Хельги. Где она? Что с ней? Нет, не могу я оставаться тут. Начинаю передвигаться и оказываюсь на левом фланге нашей обороны. Отсюда ближе всего до шоссе. Чувствую, что, чего бы мне это ни стоило, хотя бы жизни, я должен добраться до шоссе. Поперек поля, которое отделяет лес от шоссе, тянутся осушительные канавы, на краю самой ближней из них растет несколько кустов. Под прикрытием этих кустов и канавы начинаю ползком пробираться к шоссе. Добираюсь почти до самой дороги. Странно, что меня не заметили. Вражеские пулеметы и автоматы стреляют по опушке. Все их внимание сосредоточено на сосновом бору, который упрямо отстреливается. Отчетливо различаю на шоссе три машины, а между ними -- несколько тел. До машин и трупов -- добрых полкилометра, но даже на таком расстоянии можно разглядеть, что машины разбиты вдребезги. Там один грузовик, автобус и маленькая закрытая машина. Тут-то я отчаялся, когда увидел маленькую машину, сползшую наполовину в канаву. Ведь это санитарная машина нашего батальона. Воображение подсказывает, что в ней тоже несколько трупов и среди них, конечно, Хельги. Хотя нет, один из трупов на шоссе вроде бы слишком маленький. "Это наверняка женщина", -- думаю с ужасом. Плотно прижимаясь к земле, я всматриваюсь то в машину, которую принимаю за санитарную, то в маленькое тело на шоссе. Мышцы мои словно оцепенели, тяжело дышать. Чувствую, как пульсируют виски. По щекам текут слезы. Я долго лежу так. Хотя, может быть, всего минут десять, но минуты кажутся длинными, как часы. Меня пробуждает от оцепенения эстонская речь. В кювете, что в нескольких десятках метров от меня, сидят, пригнувшись, люди в штатском. С другой стороны шоссе к ним перебираются и другие у всех на левом рукаве белые повязки. Слышу их голоса, но не разбираю слов. Сначала их вид не производит на меня никакого впечатления Ведь это лесные братья, они заодно с немцами, но меня все это словно бы не касается. Я даже не задумываюсь, видят меня или нет. Я потерял Хельги -- это все, что я чувствую. Такой боли я еще не перевивал. Лишь после того, как бандиты, прячась в кювете, начинают пробираться вперед, я вдруг осознаю, что происходит. Во мне вскипает ярость -- я вскидываю карабин. Выпускаю всю обойму. С первого выстрела я мажу, со второго и третьего попадаю. Проползаю по канаве на несколько десятков метров вперед, и тут бандиты начинают вдруг стрелять наобум. Затем стрельба внезапно обрывается, и мне удается сообразить почему я очутился между ними и немцами. Но ползти по канаве дальше -- рискованно: кто-нибудь из бандитов может перескочить в канаву и выстрелить мне в спину. Добравшись до кустов, я выбираюсь из канавы, ползу по нескошенному полю, а потом вскакиваю. Пробегаю во весь дух метров двадцать, кидаюсь вниз, отползаю в сторону, потом повторяю бросок. Чем ближе я к лесу, тем чаще свистят вокруг пули. Но страха нет. Боль, неотступная боль выгрызла из меня все другие ощущения. Пробираемся через леса и болота Враг не преследует нас Некоторые считают, что немцы продолжают продвигаться по Лихулаской дороге, пытаясь отрезать нам отступление. Я слышу все эти разговоры и вроде бы не слышу Перед глазами у меня все время маленькое тело на сером шоссе. Нас осталось немного, может быть человек десять. Где остальные, никто точно не знает. Наверно, так же, как и мы, пробираются лесами. Идти мне тяжело. Болит простреленная икра левой ноги. Кость, к счастью, не задета. Кто-то перевязал мне ногу, а кто, уже не помню. Я был в сознании, когда меня перевязывали, но, несмотря на это, все-таки не помню лица того, кто мне помог. Я многого не помню. Я, конечно, и переползал, и бегал, и укрывался, и кидался вперед, но действовал как-то машинально. Словно бы мое сознание не прини-мало участия в том, что я делал. Только то и помню, что я не сумел вернуться назад к мотоциклу. Немцы успели тем временем прорваться к лесу. Мне пришлось переместиться еще правее, и я уже не смог присоединиться к нашему главному отряду. Запомнилось еще, что я спрыгнул в какую-то лощину, где лежал тяжелораненый. Он не мог разговаривать, лишь просил глазами, чтобы его не бросили. Я схватил раненого под мышки и попытался, перебираясь ползком, тащить его за собой. Но едва мы выбрались из лощины, как в землю вокруг нас начали впиваться пули. Одна из них попала в раненого, и тело его вдруг обмякло. Я прижался к траве как можно плотнее. Пули попали в раненого и после второй очереди. Нет, в мертвого -- он был уже убит. Я сполз обратно в лощину, потянув за собой и убитого товарища. Каким-то образом я оттуда выбрался. Но вместо леса наткнулся на хутор, где не было ни души. Оттуда я побежал дальше, и по мне снова открыли откуда-то огонь. Я уже добрался до елей, когда вдруг почувствовал удар по ноге, сбивший меня на четвереньки. Я кое-как поднялся и, ковыляя, потащился вперед, пока не наткнулся на двоих наших, один из которых и перевязал меня. Другой вырезал мне палку, и пошли дальше втроем. Чуть позже мы догнали еще семерых-восьмерых -- двое из них тоже были ранены. Чем кончился бой, никто не знал. Знали только, что кончился, потому что не было слышно выстрелов. В лесу царила тишина. Поняли мы и то, что враг не преследует ни нас, ни, по-видимому, остальных. Если бы преследовал, то весь лес гремел бы от выстрелов: ведь наши стали бы обороняться. Я ни с кем не говорил, а плелся самым последним, опираясь на палку. Время от времени товарищи оглядывались на меня, не потерялся ли. Какой-то совсем незнакомый человек пытается помочь мне, но я все отказываюсь. Вот когда уж больше не смогу передвигаться сам, тогда будь ласков -- помоги. Если бы не было других раненых, я не смог бы поспевать за всеми. Но из-за меня и этих раненых остальные не слишком торопились. Мы шли всю ночь. Нога начинает болеть все 'больше, я уже не могу на нее наступать. Во время привала делаю себе костыль и продолжаю ковылять дальше. Теперь меня поддерживает какой-то человек, по имени Вийра, он старше меня. Если бы не он, я не смог бы идти. К рассвету мы добираемся до шоссе. Начинается спор, пробираться ли дальше по шоссе или по лесу. Я не вмешиваюсь. Злит меня их спор, раздражает. Почему-то все вдруг кажутся мне трусами, самое главное для них -- уйти от беды живыми. Да и сам я заячья душа и веду себя так же паскудно, как остальные. Решают идти по шоссе. По чисто укатанному гравию мне легче идти. Через несколько километров видим впереди большую группу людей. Нас словно сдувает с шоссе за деревья. Опять начинается спор, кто это: свои или враги? Товарищ, который меня поддерживает, убежден, что это наши. И мы вдвоем начинаем подбираться к ним. Так и есть -- свои. Я еще издали узнаю Ээскюлу, который стоит на обочине и смотрит в нашу сторону. Он кидается к нам. И говорит: -- Слава богу! Я думал, что вы... остались там. Что бы я сказал Руутхольму? Я смотрю на него и говорю: -- Многие остались там. Ээскюла отводит глаза в сторону. Ему тяжело. -- Мы никого не должны были оставлять! На большее меня не хватает. Ээскюла ничего не отвечает. Он подхватывает меня с другой стороны, и с помощью его и Вийры я продолжаю идти. Я прикусываю губу, чтобы опять не захныкать. ГЛАВА ПЯТАЯ После перестрелки в сосновом бору под Вали об Элиасе начали говорить как о человеке, лишенном страха смерти. -- Нам бы еще десяток таких, и мы погнали бы красных обратно в Пярну, -- хвалил его Ойдекопп, рассказывая спутникам, как он силой утаскивал инженера. -- Юло совсем обезумел, и Элиас тоже. Но напрасных жертв нам не нужно. Констебль Аоранд выразил восхищение Элиасом кратко: -- Вояка. Элиас не испытывал радости от этих восторгов. Наоборот, они даже раздражали его. Он покуривал, не говоря ни слова. Ему было жаль Юло, который остался, бездыханный, под соснами. Несколько раз он ловил себя на мысли, что было бы, наверно, лучше, если бы там остался он, а не Юло. До того все опротивело! Но ему не хватило мужества продержаться, как Юло, до конца, и если сейчас он должен кого-нибудь проклинать, то только самого себя. Они укрылись на лесном хуторе по другую сторону болота. Элиас не запомнил дороги, по которой они удирали. Он вообще ничего не видел. Ему все время мерещилось смертельно бледное лицо Юло, слышался его голос: "Я врал людям..." Элиас помнил каждую фразу, сказанную в тот день Юло, но в ушах у него звучали только эти три слова. Да, Элиас перебрался через болото словно бы с завязанными глазами. Первым продирался Ойдекопп, а он тащился следом, да и вообще в последние дни он только и шел, куда укажут. Сперва они были на хуторе вдвоем, потом к ним присоединились Аоранд и другой бородач. Аоранд поносил крестьян, испугавшихся первых же выстрелов, и жалел о каком-то Мартине, который по собственной глупости попал в лапы истребительного батальона. Наверно, Мартином звали третьего бородача. Вскоре к ним присоединились три хуторянина -- они то и дело с волнением поглядывали в сторону деревни и о чем-то перешептывались. К самой ночи пришел волостной старшина. Едва переведя дух, он сразу же накинулся на Ойдекоппа. -- Где же твои немцы? -- заорал он еще с порога. -- Они же вчера вечером должны были войти! Что теперь делать? Его поддержали хуторяне: -- Вместо твоих немцев явился истребительный батальон. -- Чего нам так загорелось? -- Вот и влипли! Толстая шея Ойдекоппа налилась кровью. -- Все вы хотите только получать, никто не хочет платить. Свобода не явится к вам с протянутыми руками: мол, будьте добры, примите! Война -- это война, на войне атакуют и отступают. Кто заставлял вас захватывать исполком? А что касается немцев, то, по сведениям финского радио и по всем расчетам, им в самом деле пора быть здесь. -- Плевал я на твои расчеты! -- не отцеплялся от Ойдекоппа Харьяс. -- Вам хорошо: скрылись в кустах, и дело в шляпе. Вы не бросили на хуторе ни семью, ни скотину, ни добро. Тут начал орать Ойдекопп: -- А кто все время подуськивал -- исполком, исполком, исполком! Не ты ли? Надеешься всегда выбираться чистеньким. Других подуськиваешь, а сам -- в кусты? Где ты во время боя отсиживался? -- Вы обманули меня! -- чуть ли не завизжал бывший волостной старшина. И, тыча своим толстым тупым пальцем то в Ойдекоппа, то в Аоранда, то в незнакомого бородача, то в Элиаса, стал повторять: -- Ты! Ты! Ты и ты! Хуторяне опять его поддержали] -- Все вы нас одурачили. -- Пошли рыть могилу красным и сами в нее свалились. -- Самое паршивое, если пустят красного петуха под крышу. Элиас следил за спором безучастно. Аоранд взревел: -- Кто вас обманул? Завтра-послезавтра немцы все равно явятся. Волостной старшина сбавил тон: -- Явиться-то они явятся, но если до этого сожгут наши дома? А? -- Новые выстроишь. Ты это умеешь, -- злобно обрезал его Ойдекопп. Он уже был сыт Харьясом по горло и обратился к хуторянам: -- Давайте не выклевывать друг другу глаза, еще успеем. Если мы хотим получить что-то от немцев, если мы хотим, чтобы Гитлер считалея с эстонским народом и государством, то надо что-то делать. Истребительный батальон готов вот-вот задать стрекача, вряд ли он успеет приняться за поджог хуторов. Далеко в деревне грянул залп. -- Небось Мартина расстреляли и остальных, -- еле слышно произнес Аоранд. -- Палачи! -- буркнул второй бородач. Элиас возразил: -- Мы убиваем их, они -- нас. Волостной старшина почему-то захихикал. Элиас с отвращением посмотрел на старика. Смех этот явно был всем противен. -- Сасся Альтпере тоже задержали. Элиасу вспомнился худощавый крестьянин, который пытался остановить других. За что его схватили? -- Сассь остался дома, -- объяснил Харьяс. -- Все остальные хуторяне удрали в лес, даже те, кто ни вчера, ни сегодня и не рыпнулся. А этот небось решил, что невинного никто не тронет. Теперь, верно, жалеет, если ему уже не набили рот землей. Бородач, имени которого Элиас не знал, добавил: . -- Старик, а соображения как у теленка. -- Сассь подбил многих держаться в стороне, -- произнес Аоранд. -- Теперь, пожалуй, не один Фома неверный прозреет. Ночь они провели на том же хуторе Рабавеэре. Хозяйка наварила им большой чугун картошки и нажарила свежезасоленной свинины. Откуда-то выудили и бутылку водки. Пили мало, -- видимо, людям было не до того. Элиас и сегодня бы напился, чтобы спастись от мучительных мыслей, но напиваться в одиночку не хотелось. Элиас понял: ни Ойдекопп, ни Аоранд не боялись того, что их обнаружит здесь милиция или истребительный батальон, Как выяснилось, Аоранд со своими двумя спутниками скрывались тут и раньше. Но караул все-таки выставили. Элиас позавидовал нервам Ойдекоппа и Аоранда: оба, едва забрались на сеновал, тут же уснули. Сам он долго не мог задремать, пока не провалился наконец в какой-то туман, когда сам не знаешь, спишь или нет. Он видел какие-то кошмары, понимал, что все это происходит во сне, но не мог заставить себя очнуться. Бредовые видения возвращали его в одну и ту же ситуацию. Он бежит. Вокруг простирается бездонное болото. Преследователей он не видит. Просто знает, что за ним гонятся и, если ему не удастся оторваться от преследователей, его расстреляют. Ноги вязнут в густом мху, бежать тяжело. Сил становится все меньше, дыхание прерывается. Но он заставляет себя бежать дальше. Падает на четвереньки, поднимается, кое-как бежит, падает снова и больше не может встать. Пытается удирать ползком, но и ползти ужасно трудно. Он видит, что волостной старшина Харьяс с осуждением следит за тем, как он во что бы то ни стало пытается удрать. Элиас прикрывает веки, чтобы не видеть злого взгляда старшины и кривой презрительной усмешки. Но лицо Харьяса по-прежнему плавает перед ним. Харьяс что-то кричит. Что именно, понять нельзя. Наконец Элиас понимает, что старшина зовет преследователей, которые вот-вот настигнут его. Крик этот словно бы пригвождает его. Жуткий, смертельный страх заставляет Элиаса грызть кулаки, лишь бы удержаться от стона. Вдруг он оказывается рядом с Ирьей, и та уверяет его, что он никого не должен бояться. Ирья целует его, а он все прислушивается, не раздастся ли топот преследователей. Ирья зажимает ему ладонями уши, но он отводит ее руки. "Никому не придет в голову искать тебя у меня", -- говорит Ирья. "Они видели, что я бежал в эту сторону", -- оправдывается Элиас. "Нет, никто не видел. Просто тебе кажется. За тобой даже не гонятся". Ирья нежно смотрит на него. Он вдруг чувствует себя счастливым. Чувство опасности исчезает: он весело смеется и обнимает Ирью, которая тоже смеется. Вдруг Ирья куда-то исчезает, а он опять в лесу и волостной старшина зовет преследователей, Элиас вскакивает, он снова в состоянии бежать и вскоре ререстает слышать крик Харьяса. Элиас продирайся вперед сквозь кустарник, перескакивает через ручей, увязает в мягкой тине, выкарабкивается и попадает в большой город. Сперва там все чужое, потом становится знакомым. Он попадает в старый дом с толстыми известняковыми стенами, входит внутрь. Понимает, что это его мастерская. Вокруг собираются рабочие, все смотрят на него как-то странно. Среди других он видит Ирью в замасленном комбинезоне, она смотрит на него таким же странным взглядом. Элиас хочет что-то сказать, но не может выговорить ни слова. Он только шипит, и люди вокруг усмехаются. Ирья тоже. Все обступают его, стискивают в толпе, словно хотят задушить. "Он сам себя осудил, иначе зачем бы он пришел?" -- кричат люди. Ирья тоже кричит, никто ему не сочувствует. Картины эти повторяются, перепутываются одна с другой. Элиас напрягает всю свою волю, лишь бы отогнать их. Но и сам не понимает, проснулся ли он уже, чтобы не видеть этих кошмаров, или и пробуждение тоже ему снится. Все становится еще путанее и хаотичнее, кошмарный кавардак призраков целиком погребает его под собой. Утром они возвращаются в деревню. Элиас не заметил, какой дорогой они добрались до Вали. Лишь при виде знакомого сарая он понял, что Ойдекопп привел его на сенокос Поомпуу. Элиас не слишком радовался предстоящей встрече с зятем. С тех пор как Роланд навязал ему оружие, они не встречались. Вряд ли отношения их смогут остаться прежними. Слишком хорошо он разглядел подлинную сущность Роланда Поомпуу, этого хитрого, расчетливого человека, для которого люди ничего не значили. И тут, как по заклятию, появился Поомпуу с граблями на спине, словно его интересовал только сенокос. Без всяких вступлений он начал рассказывать, что творится в деревне. -- В волостном исполкоме уже сидит Вахтрамяэ, -- деловито доложил он. -- У него и еще у шести-семи красных -- винтовки. У Мяэ-Прийду и Кадака-Иоозепа, у нашего Расмана, у батрака Харьяса, у Трууверга, у Касси-Кольята и, кажется, у Леэтса. Поговаривают, будто Юулиусу Вахтрамяэ оставили в помощь и бойцов истребительного батальона, но думаю, это бабья болтовня. A мне... Волостной старшина прервал его. -- Хутора жгли? -- спросил он с волнением, Аоранд съязвил: -- У тебя на уме только твое добро! Если бы жгли, мы увидели бы зарево из-за болота. -- Какие там поджоги? Они не успели и обыскать-то хутора по-настоящему, -- успокоил его Поомпуу. -- Порыскали вокруг исполкома, а дальше и носа не совали. К нам не заходили. А мне... Волостной старшина опять его прервал: -- Так, значит, у моего батрака винтовка! -- Погоди, пускай Поомпуу расскажет, -- утихомирил его Ойдекопп. -- Мне они больше не доверяют, -- выложил наконец Поомпуу главную свою тревогу. -- И оружия не дали, и в исполком больше не вызывали. Ойдекопп спросил: -- Про Сакбаума знаешь что-нибудь? -- Про пастора? Нет, он и сам не приходил и не звонил. Незнакомые имена не привлекали внимания Элиаса, только два коснулись его сознания. Вахтрамяэ был, по-видимому, тем милиционером, которого держали под арестом в амбаре, а Сакбаум -- это, наверно, пастор, который во время пьянки сидел рядом с ним и в чем-то его убеждал. Элиас уже забыл разговоры Сакбаума, запомнились только длинные белые, как у пианиста, пальцы божьего пастыря. -- Сакбаум должен был на машине таллинских коммунистов поехать в Латвию, -- объяснил Ойдекопп. -- Чтобы наладить непосредственный контакт с немецкими войсками. -- Не думаю, что это ему удалось, -- решил Аоранд. -- На машине вообще рискованно. Каждый день меняют пропуска и пароли. Кого там схватили и расстреляли? -- Твоего дружка, -- ответил Поомпуу. -- Твоего дружка и Йыерюут, а Альтпереского Сасся и Вийльберга увезли в Пярну. Как и вчера вечером, коренастый бородач снова про" цедил: -- Палачи. На этот раз Элиас ничего не возразил. Он, по сути, и не следил за разговором. Не в первый раз ему пришла в голову мысль, что Хелене должна уйти от мужа. Между сестрой и Роландом нет ничего общего. Чем дольше они проживут вместе, тем труднее ей будет. Сестра еще молодая, и тридцати нет, она могла жить куда счастливее. Элиас уже не считал, что ссора между сестрой и ее мужем -- обычная супружеская грызня. Хелене начинает разбираться в Роланде все лучше. А Роланд в свою очередь все циничнее навязывает ей свою волю. Если сестра останется жить с ним, то в конце концов он совсем ее задавит. Быть угнетенным существом, утратившим достоинство, -- такого Хелене не вынесет. Сейчас развод был бы еще безболезненным, а потом зсе может кончиться крахом. -- Труп Юло лежит на его хуторе в риге, -- сообщил Поомпуу. -- Время теплое -- нельзя медлить с похоронами. Больше никого в сосняке не нашли. Аоранд сказал с презрением: -- А кого же вы могли найти? После первых же выстрелов все разбежались без оглядки. -- Жаль Юло, -- сказал Ойдекопп. -- Чертовски жаль. Злиас решил сходить посмотреть на Юло. -- Вахтрамяэ смелый парень, если он не уехал с истребительным батальоном, -- перевел Ойдекопп разговор на другое. -- Не долго ему тут властвовать. Харьяс оживился: -- Нельзя спускать глаз с милиционера, чтобы он не удрал. Элиас не смог сдержаться: -- Какой же вы кровожадный! -- Если бы Ойдекопп тут же не вмешался, началась бы ссора. В конце концов Элиас остался на сеновале один. Ойдекопп, Аоранд со своим дружком, коренастым бородачом, и бывший волостной старшина Харьяс куда-то ушли, а куда, Элиас не стал спрашивать. Хуторяне разбежались по деревне раньше. Ойдекопп посоветовал Элиасу быть начеку, потому что Вахтрамяэ зевать не станет. Поомпуу уже подозревают, поэтому было бы разумнее выждать развития событий где-нибудь в другом месте. Конечно, Ойдекопп был тысячу раз прав, но Элиасу надоело слушаться чужих советов. Хелене принесла ему поесть. Элиас почти не разговаривал с Роландом и ни о чем его не просил и поэтому удивился появлению сестры. Та очень обрадовалась, увидев его. -- Я уже боялась самого худшего, -- вырвалось у нее. -- Думала, ты погиб в этом бору. Потом мне сказали, что убит только Юло, что больше никого не нашли, и я прямо ожила. Я и за Роланда боялась, но за тебя -- больше. Роланд сумел увильнуть, сидел во время перестрелки в кооперативе, а ты убежал куда-то с оружием. Элиас, подумав с минуту, сказал: -- Оружие мне дал твой муж. Хелене испугалась: -- Откуда же он его взял? Ты не шутишь? -- Муженек твой не так-то уж увиливает, а ведет двойную игру. Как он меня отчитал, когда я не захотел брать у него оружие! Сестра словно бы не решалась его понять. Лишь молча смотрела на него с испугом. Элиас устыдился своей резкой прямоты, догадавшись, что сестру с мужем связывает еще слишком многое. -- Нет, -- покачала головой Хелене. -- Ты ошибаешься, Эндель. Он не ведет двойную игру, просто он не хочет навлекать на себя ничьей злобы. Элиас почувствовал, что больше он все-таки не вправе играть с сестрой в прятки. -- В тот вечер, когда ты жаловалась, что не смеешь даже спрашивать у Роланда, где он бывает, он бегал к Ойдекоппу и к другим докладывать про сбор в исполкоме. Его тоже вызвали в исполком, но он предал своих товарищей. Сестра, помолчав, прошептала: -- Зачем ты это говоришь? Что ты за человек, Эндель? Он дал тебе убежище, а ты говоришь о нем такое. Вини не его, а самого себя. Зачем было брать у него оружие? Может, он и в самом деле предал своих товарищей. Но разве сам ты не предатель? Оба вы одинаковы. Нет, Роланд лучше. Роланд велел принести тебе еды, а ты чернишь его. Слова сестры сильно задели Элиаса, лишили его уверенности. То ли он сам больше ничего не понимает, то ли сестра видит вещи под каким-то своим, недоступным ему углом зрения. Лишь одно он понял с полной ясностью: не в его силах заставить сестру разойтись с мужем. Своими словами он сделал лишь более тягостной для Хелене ее личную жизнь. Он не решался посмотреть ей в глаза. Когда он наконец поднял взгляд, то увидел, каким несчастным стало у нее лицо. Что-то в душе заставило Элиаса сказать: -- Уедем отсюда. Сестра посмотрела на него с отчаянием: -- Куда я такая поеду? Лишь после этих слов Элиас заметил, что сестра беременна. -- У меня под сердцем его ребенок. Некуда мне деваться. -- Ты сумеешь одна воспитать своего сына или дочь. Сестра залилась слезами. Поздним вечером седьмого июля пришли немцы. Элиас не видел, как проезжало их передовое охранение,__узнал от других. Ему рассказали еще, что капитан Ойдекопп -- теперь Ойдекоппа называли господином капитаном -- разговаривал с адъютантом немецкого начальника. Ойдекопп хотел представиться начальнику части, но тот будто бы был так занят решением оперативных задач, что-не смог никого принять. Элиаса не тронуло это сообщение о приходе немецких войск. Он, правда, сказал себе, что теперь ему нечего скрываться и прятать от всех встречных лицо, чтобы не нарваться на преследователей, но это ничуть не сделало его счастливым. Он и сам не понимал, почему же он не радуется. Недели через две путь в Таллин будет свободен, а тогда его жизнь опять войдет в нормальную колею. Кто знает, вдруг он разыщет Ирью: может быть, она никуда не уезжала? Вдруг она сумеет понять и простить его? Но Элиас смутно предугадывал, что не все будет происходить так, как ему хотелось бы, что оснований для оптимизма нет. Появление немцев может в конечном итоге привести к чему-нибудь совершенно для него неприемлемому. Элиас не спешил встречаться с Ойдекоппом и другими, чтобы ликовать сообща. Два дня подряд он провалялся на сеновале, избегая всех. Сестра по-прежнему носила ему еду, но они почти не разговаривали. Лишь один раз Элиас покинул свой сеновал. Он должен был увидеть убитого Юло, он не мог иначе. Он стоял в изножье гроба и долго смотрел на парня, чьи последние слова не переставали звучать в его ушах. Почему молодой хозяин соседнего хутора должен был погибнуть, во имя чего он пожертвовал собой? Кому нужны такие жертвы? Юло сам понял, что обманывал людей, и захотел искупить свою вину, -- что иное могли означать его последние слова. Но и его самого тоже обманули. Юло считал, что его обмануло иностранное радио, но разве это было так? Неужели мало других обманщиков, кроме дикторов, читающих, что им предпишут? Разве мы не обманываем ежедневно самих себя? Разве мы, убежденные, что действуем из лучших, благороднейших побуждений, не уничтожаем друг друга беспощаднее, чем любые четвероногие хищники? Ни возле гроба Юло, ни потом, ворочаясь с боку на бок на сене, Элиасу так и не удалось разобраться в этих мыслях до конца. Он считал себя, как и Юло, одновременно и обманутым и обманщиком. И не видел никакого способа вырваться из той кошмарной взаимосвязанности, где каждый обманывает других и обманывается сам. Приход немецких войск ничего не менял. Пока какая-то группа людей будет присваивать себе право говорить от имени всей нации или всего человечества, под солнцем ничего не изменится. Рыси, волки и другие хищники потому не грызутся насмерть, что никто из них -не объявляет себя апостолом истины для всей породы. Вот какие мысли возникли у Элиаса при прощании с Юло. Ему было очень жаль этого парня, единственного, которого он понимал среди людей, окружавших его в последнее время. Элиас решил перебраться в Пярну. Переждать там неделю-другую, пока не возникнет возможность поехать в Таллин. Каждый день пребывания здесь удручал его все сильнее. Мысли мечутся в узком замкнутом кругу, поговорить, по сути дела, не с кем. Сестра словно бы разучилась его слушать. С Роландом они стараются не встречаться. Словом, он стал обузой для сестры и ее семьи. Остальные же здесь и вовсе ему чужие. Элиас, конечно, понимал, что и в Пярну ему придется нелегко, что и там ему не избавиться от своих назойливых мыслей, но станет'хоть немного вольнее. По крайней мере, не придется чувствовать себя нахлебником. Может быть, эта угнетенность, это ощущение удушья рассеются. И он снова сумеет стать человеком, поступающим так, как считает нужным. Но не успел Эндель Элиас приступить к осуществлению своей цели, как ему передали, чтобы он взял оружие и немедленно явился в управу. Он, однако, пошел туда лишь после того, как за ним прислали во второй раз. Он направился к волостной управе по тропинке, по которой они шли вместе с Юло в то памятное утро. Он и теперь не ликовал. Как и тогда, его раздражало оружие, казавшееся ему сегодня еще более обременительным, чем в утро захвата исполкома. И опять он упрекал себя за то, что позволяет собой командовать, словно стал рекрутом Ойдекоппа и его банды. На полпути он услышал вдруг беспорядочный залп. Стреляли, как он понял, на пастбище за исполкомом. Не понимая, что происходит, он прибавил шагу. Когда он подбегал к пастбищу, грянул второй залп. Тут же он увидел стоявшую к нему спиной шеренгу людей. Он услышал, как защелкали затворы, и увидел, как шеренга распалась. Кто направился вперед, глядя куда-то вниз, кто повернулся и Пошел в его сторону. За вооруженными людьми наблюдали человека четыре без оружия. Эти четверо присоединились к толпе, сбившейся вокруг чего-то, что Элиас не мог видеть. Но он уже знал, что это. Внезапно проснувшаяся догадка была так ужасна, что сознание отказывалось ее воспринимать. Элиас побежал. Он спросил у первого же человека, с которым столкнулся: -- Что вы... делали? Добежав до толпы, он протиснулся вперед и окаменел, словно соляной столб. На земле лежали расстрелянные. Сколько их было? Пятеро? Шестеро? Может быть, больше? Каждый лежал в судорожно окрюченной позе там, где упал: на земле или на чужом теле. Элиас услышал предсмертный хрип, увидел шевелящиеся пальцы руки. От крови шел пар. И он почувствовал себя убийцей. Кто-то рядом сказал: -- Смотри, Кассн-Кольят все еще дрыгается, влепи-ка ему еще! Щелкнул затвор. Чьи-то ноги в тяжелых сапогах из юфти подошли к трупам, ствол приблизился к лицу, на котором еще жили глаза. Грохнул выстрел, и лицо превратилось в кровавое месиво. -- Вот теперь -- порядок. Это был голос волостного старшины. Элиас растолкал людей и подскочил к старшине. Схватил его за лацканы пиджака, чуть ли не поднял старика в воздух и просипел: -- Зачем вы это сделали? Рот старшины шевелился, но голоса не было слышно. Элиас отшвырнул его н размашистым шагом побежал назад через пастбище. За ним кинулся констебль Аоранд. -- Так решил народ... Элиас оборвал его: -- Так решил ты и волостной старшина с Ойдекоппом. -- И посмотрел на Аоранда так, что тот не нашелся что ответить. Элиас протянул свой карабин констеблю, отступил шага на четыре и сказал: -- Застрели и меня! Аоранд посмотрел на него ошеломленный. -- Стреляй! Голос Элиаса, все его поведение лишили констебля уверенности. Так они стояли в нескольких шагах друг от Друга. -- Боишься! -- с отчаянием закричал Элиас и одним прыжком подскочил к Аоранду. -- Давай, винтовку, я сам с собой разделаюсь. Он вцепился в оружие, но Аоранд сжимал карабин изо всех сил. На помощь констеблю прибежали другие и, оттащив Элиаса в сторону, не отпускали его. Волостной старшина Харьяс подошел к Аоранду и, тяжело отдуваясь, пробурчал: -- Ему бы и впрямь стоило... дать свинца. Констебль резко оттолкнул старика. Элиас внезапно успокоился, и его отпустили. Словно обдумав про себя что-то, он направился к лесу. Его не стали удерживать. И он уже не слышал слов констебля: "Этому человеку цены нет. Отойдет и опять будет с нами. Куда ему деваться?" Если бы Элиас и услышал эти слова, они уже не смогли бы ни удержать его, ни вернуть. Он был так потрясен, что не сознавал, что делает. Дотемна Элиас бродил по лесу. Он все время видел перед собой расстрелянных, слышал их хрип, видел, как ступали по трупам, как винтовочный ствол приближается к открытым глазам. И как лицо превращается в кровавое месиво. Он слышал сочный баритон Ойдекоппа: -- Держаться заодно -- это главное повеление эстонскому народу в настоящий момент. Время требует от нас, от каждого эстонца, чтобы мы сейчас похоронили и принципиальные и личные разногласия и пытались бы осуществить свое право на сохранение внутренней' свободы и самостоятельности, на сохранение существования. Таково национальное завещание Константина Пятса и Яана Тыниссона. И если есть возможность использовать приход немецких войск,'чтобы провести это завещание в жизнь, то колебаниям нет места. Он слышал эту речь и винтовочные залпы одновременно. Одновременно видел Ойдекоппа и трупы расстрелянных. Эти-часы были для Элиаса самыми кошмарными в его жизни. После наступления темноты Элиас пошел к сестре. Посмотрев на нее долгим взглядом, он наконец произнес: -- Мы убийцы. Глаза сестры налились слезами. -- Ты не убийца, -- возразила она поспешно. -- Я знаю, что случилось на пастбище за исполкомом. Все говорят, что ты прав, что нельзя было так убивать. Но теперь это позади и... Элиас прервал ее: -- Дай мне еды. Я должен уйти. Сестра быстро нашла хлеб, сало, масло. Элиас завернул в бумагу пару ломтей хлеба и кусок сала и сунул сверток в карман. -- Прощай. Сестра обхватила его за плечи. -- Я тебя больше не увижу. Элиас нежно высвободился из ее объятий. Держа Хелене за руки, он тихо сказал: -- Не дай затоптать себя. Ты и одна сумеешь воспитать ребенка. Сестра проводила его до ворот. Лицо ее было мокрым от слез. Когда, Элиас оглянулся на опушке, сестра все еще стояла в воротах. ,К следующему вечеру Эндель Элиас добрался до Пярну. Весь путь он прошел пешком. Большей частью он держался большаков, не обращая ни на что внимания. Расставаясь с сестрой, он даже не знал толком, куда пойдет. Гонимый какой-то внутренней силой, километров десять, а то и больше, он прошел наугад, словно убегал и от других, и от себя самого. Во время этого бессмысленного, лишенного цели бегства он чувствовал себя запутавшимся еще сильнее, чем месяц назад в Таллине. Тогда его грызли сомнения, но все-таки он на что-то еще надеялся. Да и потом наступали минуты просветления, когда он принимался уговаривать себя, что все выяснится и он сможет спокойно вернуться в Таллин. Конечно, это было наивностью, но лучше наивность, чем ничего. А таким убитым, как сейчас, он после бегства из дома не чувствовал себя еще ни разу. Несколько часов спустя, немного успокоившись, он начал убеждать себя, что никакой катастрофы не произошло. С точки зрения его личной безопасности положение даже изменилось к лучшему. По-видимому, немцы захватят через неделю Таллин. А до тех пор просто следует переждать где-нибудь исхода событий. Главное -- это не связываться больше с чужими людьми. В нынешнее время, особенно же в такие дни, надо жить одиноким волком, жить так, чтобы ничего, что выходит за рамки личной жизни, для тебя не существовало. Но, несмотря на эти самоуспокоения, в глубине души Элиас понимал, что обманывает себя. Его не покидало ощущение соучастия в расстреле на пастбище. Он, конечно, не убивал сам, но у него нет права умывать руки. Все, кто держал оружие, несут ответ за пролитую кровь. Он тоже. Так он метался из стороны в сторону, не способный прийти ни к какому решению. Когда-то он гордился своей способностью к трезвому анализу и критическим оценкам, но сегодня разум не подчинялся ему. После бегства из Таллина и рассудок и чувства перестали его слушаться. Элиас уже не в первый раз за последние сутки ловил себя на мысли, что ему не следовало бежать из Таллина. Может быть, ему удалось бы все-таки доказать, что он ни в чем не виновен. Был период, когда он не сомневался, что бегство в деревню оставалось для него единственным спасением. Ойдекопп почти сумел внушить ему, что решение о его высылке было просто еще одним доказательством намерения раскидать и истребить эстонский народ с его несокрушимым стремлением к самостоятельности, с его расово-индивидуалистическим складом мышления. Теперь же поведение Ойдекоппа предстало Элиасу совсем в ином освещении. К волостному старшине Харьясу и констеблю Аоранду он сразу же отнесся с немалым предубеждением, но в Ойдекоппе он долго видел такого человека, который в самом деле болел душой за интересы нации. А теперь он не верил в него. Ни во что не верил больше. Пожалуй, прав был только Юло. "Вечное наше несчастье -- никак мы не можем быть всем народом заодно". И впрямь, есть от чего прийти в отчаяние: в Вали погибло уже человек десять или больше, и ни одного из них не назовешь непосредственной жертвой войны. Ведь люди погибли не на фронте, а на своем дворе, убитые своими же братьями -- эстонцами из своей же или соседней деревни. Порой Элиас спрашивал себя, как сейчас отнеслась бы к нему Ирья, если бы знала о нем все. По-видимому, стала бы презирать его. И с каждым днем он отталкивает ее от себя все дальше, хотя жизнь без нее теряет для него всякий смысл. По-прежнему ли она живет в Таллине или уехала в Россию? По разговорам зятя и Ойдекоппа Элиас знал, что советский актив эвакуируется на восток. Ирья, правда, не относится к числу людей, которых называли активом, но она открыто поддерживала советский строй. И Элиас боялся, что больше не застанет Ирью в Таллине. Каково вообще положение в Таллине? Разумеется, в Таллине хватает тех, кто ждет немцев. Доктор Хор-манд -- тот наверняка радуется. А вот Ирья, конечно, наоборот, нервничает и вообще несчастна. Элиас пытался убедить себя, что Ирья никуда не уехала, но не был в этом уверен. А если даже она осталась в Таллине, это еще не означает, что все будет по-прежнему. Ирья может отнестись к нему, как к врагу: с ненавистью и презрением. Сумеет ли он снова завоевать ее доверие? Может, вообще не возвращаться в Таллин? Ведь если Ирья не сумеет понять его и в самом деле начнет презирать и ненавидеть, то лучше никогда им больше не встречаться. Нет, нет, нет! Он должен увидеть Ирью, что бы ни случилось! Что бы она о нем ни думала и к чему бы ни привела их встреча. "А во всем ли ты ей признаешься? -- ядовито спросил себя Элиас-- Не только в том, что ты действовал заодно с врагами, но и в том, что переспал с первой подвернувшейся бабой?" Элиас все яснее сознавал, что он один виноват кругом, и это было невыносимой мукой. До последнего дня ему удавалось находить какие-то самооправдания, сегодня -- нет. "Что я скажу Ирье, когда она спросит, где я был и что делал? Прятался в лесах Пярнумаа? Но я ведь не только прятался, а действовал заодно с Ойде-коппом и другими. Принимал участие в расстреле. Пусть я не убил ни одного человека, все равно я помогал убийцам. И не вправе скрывать это от Ирьи. Я не могу соврать ей. А если я скажу ей правду, то в душе ее разобьется и последний осколок любви, может быть еще сохранившийся. В конце концов, Ирья способна понять человека, который в силу обстоятельств должен был скрываться от преследования. Только не бандита, охотившегося на людей с оружием в руках". После полуночи Элиас забрался в стог сена и попытался немного поспать. И снова погрузился в полусон, в пол у бодрствование, где сновидения душеизнуряюще чередовались с призраками недавно пережитого. В шесть часов он поднялся, стряхнул с одежды сено, побрился в кустах на берегу ручья и направился в Пярну. От себя никуда не спрячешься -- сиди в кустах хоть всю жизнь. Два раза Элиаса задерживали. В первый раз им заинтересовались вооруженные люди в штатском с белыми повязками на рукавах. Спросили, кто он такой, изучили его удостоверение личности, поинтересовались, откуда он и куда. Элиас оказал правду. Что он инженер, прятался в волости Вали у родственников и идет в Пяр-ну. Смотрели на него враждебно, но после того, как он назвал имена Ойдекоппа и Харьяса, решили поверить. После этого щуплый коротышка, задававший в основном вопросы, объяснил, что эти головорезы из Пярнуского истребительного батальона разбежались вчера по лесу. Под Хяядемеесте немцы отрезали батальону путь к отступлению. Батальон отчаянно сопротивлялся, никто не хотел сдаваться, но разве против немецкой армии попрешь? Правда, часть красных уплыла на лодках в море, попыталась спастись водным путем, но остальные разбежались по лесу. Некоторые до сих пор прячутся по болотам, хотя человек десять уже схватили. Вот его и сочли за одного из этих красных истребителей. Второй раз Элиаса задержал почти у самого города немецкий военный патруль, но благодаря хорошему знанию немецкого Элиасу удалось быстро отделаться. На первый взгляд могло показаться, что в Пярну ничего не изменилось. Разве что на многих домах появились сине-черно-белые флаги. И людей на улицах стало немножко меньше, но это впечатление могло быть и ошибочным. Немецкие солдаты попадались редко. Иногда встречались вооруженные в штатском с сине-черно-белой лентой на рукаве. Переход в несколько десятков километров утомил Элиаса, и он на все реагировал вяло. И на флаги, и на немецких солдат, и на вооруженных эстонцев. Он сказал себе, что все это его не касается, хотя в душе и ныла заноза. Ему стоило немалых трудов найти ночлег. Самые большие гостиницы или не работали, или были заняты немцами. Кое-где к нему отнеслись с нескрываемым подозрением. В конце концов на улице Калева Элиаса выручил швейцар гостиницы, давший ему адрес каких-то своих знакомых, видно содержащих пансион. Да, дом на берегу моря явно был пансионом. Элиас понял это по распределению помещений и обстановке. Только вот постояльцев не было. Мысль о постояльцах заставила Элиаса ухмыльнуться. Гм, вряд ли кто сумел бы корчить из себя курортного барина, когда фронт катится по Эстонии. -- Но кормить мы вас все-таки не сможем, господин инженер, -- объяснила хозяйка, полная седая женщина с добрыми глазами. -- Вот в прошлом сезоне вы не знали бы у нас никаких забот. Вам подавали бы завтрак, обед и ужин -- все. А теперь магазины пустые, даже хлеб перестали привозить. Так что вы нас извините, господин инженер, но уж такое положение... Элиасу хотелось есть, но предпочтительней было не выходить. Во-первых, он отчаянно устал -- долгий переход еще давал о себе знать. Во-вторых, в городе, видимо, действовал комендантский час, а у него не было никакой охоты еще раз нарваться на патруль. Элиас поднялся утром измученный. Он надеялся выспаться как следует и восстановить силы хотя бы этой ночью, но это опять не удалось. Он спал, правда, на этот раз крепче, но никак не мог избавиться от назойливых кошмаров и раз пять просыпался за ночь. Хозяйка все же предложила ему кофе. Элиас выпил две чашки кофе, съел пару тонюсеньких ломтиков хлеба и выслушал рассказ хозяйки. -- Один эстонский офицер говорил госпоже Крийсталь, будто немцы уже взяли Мярьямаа и без остановки движутся к Таллину. Госпожа Крийсталь -- это жена пекаря с нашей улицы. Она еще сказала, что ее муж снова будет выпекать булочки и пирожные. У них были раньше очень вкусные венские булочки и пирожные "Александр". Мы всегда брали у них, и все наши отдыхающие были довольны. Не пойму только, где они возьмут муку. Как вы думаете, будет немецкая армия продавать муку населению? Во время прошлой войны Крий-стали как раз и разбогатели на спекуляции армейскими товарами. Поскорее бы война прокатилась из нашей страны дальше. Все боялись, что в Пярну будут большие бои, а вот и нет. Постреляли около часа в Раэкюла, потом немножко у реки, и все. Видно, силы русских на исходе, раз они так быстро сдали настолько важный город, как Пярну. Нам-то, конечно, лучше, город меньше пострадал. Дом Кайтселийта кишит словно муравейник. Господин Крийсталь тоже пошел туда. Мой муж держится в стороне от политики, время сейчас смутное, лучше выждать, чем все это обернется. У Крийсталей другое дело-- пекарю мука нужна. А у нас нет пекарни -- чего нам носиться по городу? Хозяйка говорила почти без передышки. Элиас не прерывал ее. -- Никто не знает, какие будут деньги: рубли, марки или опять сенты и кроны. Но мой муж считает, что старые деньги в ход не пойдут. В немецкие марки нет у людей настоящей веры. Пожалуй, рубли так скоро не исчезнут. Сегодня ночью, говорят, опять расстреливали людей. Госпожа Крийсталь первая узнает про все такое. Здесь выстрелов не слышно, -- наверно, это было дальше. В первую ночь расправлялись с красными на дюнах за Раэкюла. А сейчас убивают столько, что жуть берет. Госпожа Крийсталь спрашивала у меня, господин инженер, что вы будете делать в Пярну? Останетесь ли тут или вы проездом? Если у вас не все в порядке, лучше не оставайтесь. Люди сейчас совсем очумели. В Элиасе шевельнулось чувство благодарности к разговорчивой хозяйке. Он догадался, что вся ее болтовня была лишь маскировкой этого предостережения. -- Спасибо вам. -- Он произнес эти слова теплее, чем их обычно говорят. -- На совести моей нет ничего такого, чтобы мне следовало бояться немцев. -- Да ведь не одних немцев. Позапрошлой ночью шныряло и много наших с винтовками. Они-то и вылавливали коммунистов. -- Я не коммунист. -- Кто же сегодня признается, что он большевик. -- Из-за меня вы в самом деле можете не беспокоиться. -- Я сама уверяла в этом госпожу Крийсталь... Вечером вы можете получить чай, а вот обеда не обещаю -- я ведь уже говорила. -- Благодарю вас от души, госпожа... -- Фельдман. Моя фамилия Фельдман. -- Еще раз премного благодарен, госпожа Фельдман. Скажите госпоже Крийсталь, если она еще раз проявит ко мне интерес, что при первой же возможности я уеду в Таллин. А до тех пор останусь здесь. Но по виду хозяйки понял, что ее заботит что-то еще. -- Вы очень беспокойно спите, господин инженер. Вы стонали во сне. Никому сейчас не спится спокойно. В результате этого разговора у Элиаса сложилось впечатление, что его принимают не за того, кем он представился. Но вряд ли можно рассеять подозрения одними словами. Спасибо и на том, что его не выгнали сразу же. Элиас попросил у хозяйки утюг, отгладил брюки и, насколько сумел, лацканы и рукава лиджака. Лишь сделав все, чтобы привести себя в порядок, он решился наконец выйти из дома. Пярну не был для Элиаса чужим городом. Он приезжал сюда в командировки, отдыхал здесь. Но, пожалуй, впервые он бродил по этому городу так бесцельно. Сперва он решил направиться в какое-нибудь городское учреждение, чтобы сообщить, кто он такой, и попроситься на службу. Без работы и жалованья он не смог бы долго выжидать развития военных событий. Таллинские сбережения уже подходили к концу, к тому же советские деньги могли вот-вот отменить. Элиас походил по комнатам городского исполкома, но ни одно из городских управлений еще не приступило к работе. Какой-то замкнутый и высокомерный господин, попавшийся ему в коридоре, посоветовал Элиасу направиться в дом Кайтселийта на улице Калева, где находится штаб самообороны, взявший на себя и муниципальные функции. Элиас дошел до этого дома и остановился напротив. Посмотрел на высокие сводчатые окна большого двухэтажного здания, на дверь, без конца пропускавшую людей с оружием и без оружия, и пошел дальше. Что-то помешало ему зайти внутрь. Помешало еще раньше, еще по пути к дому Кайтселийта, когда ему с каждым шагом все острее припоминалось то, что случилось в Вали и что1 пробуждало такое отвращение к организации, наверняка состоящей из людей, похожих на Ойдекоппа, Аоранда и Харьяса. Разве что эти чуть рафинированнее, чем Харьяс, образованнее, чем Аоранд, и более искусные в маскировке своих истинных намерений, чем Ойдекопп. Он больше не хотел связываться с такими людьми.'И потому прошел мимо этой угрюмой громадины. На афишной тумбе в начале Рижской улицы было наклеено воззвание ортскоменданта, предупреждавшее население о том, что всякая помощь красноармейцам и коммунистам будет караться по самым суровым военным законам. Элиас прочел и другое воззвание, на этот раз -- командующего немецкими войсками. В прокламации немецкой армии сообщалось, что немецкий народ не имеет ничего против эстонского народа, что немецкий народ посылает свои войска на эстонскую землю для того, чтобы освободить эстонцев от советской власти. Эстонским крестьянам обещали вернуть во владение землю и всю их собственность, а эстонских интеллигентов и ремесленников заверяли, что они останутся для своей родины родными детьми. Писалось также, что эстонскому народу возвращают культуру Запада. Прокламация заканчивалась торжественными заверениями во взаимопонимании немецкого и эстонского народов. Эти воззвания внушили Элиасу отвращение. Он смотрел на сине-черно-белые флаги, развевающиеся на многих домах, и вспоминал, что и Харьяс повесил точно такой же триколор на исполкоме. Если бы Элиас не слышал залпов на пастбище в Вали и не видел расстрелянных, он смотрел бы на эти флаги иным взглядом, но сейчас они не вызывали в нем никакого подъема. Элиас вспомнил, что на одной из здешних строек должен работать инженером его товарищ по школе, и решил пуститься на поиски. Он нашел строительную площадку, но никаких работ там не велось. По лесам, правда, бродили двое рабочих, но они ничего не знали про инженера Хальянда. Сказали, что после начала войны работа прекратилась, что всех послали на рытье окопов, а про то, как будет дальше, говорят всякое. Инженер Хальянд руководил, правда, ранней весной этой стройкой, но его тоже куда-то перевели. Адресный стол был закрыт, и узнать, где живет его одноклассник, Элиасу было негде. Заглянул он и на побережье. И поразился, увидев на пляже загорающих и купающихся. Их было немного, пляж не кишел людьми, словно муравейник, как в прежние времена, но все-таки можно было насчитать несколько десятков человек, и это поражало. Что же это за беспечники? Или многих попросту не задевают политические перемены? Элиас позавидовал тем, кто лежал на солнце или играл в волейбол, тем, кто заливался смехом и валял дурака, словно ничего не произошло. Только такие люди, подумал он, которые умеют изолировать себя от так называемой общественной жизни, которые не вступают в связь ни с одной политической силой, способны в теперешнее время жить так, как полагалось бы жить каждому. Личность и общество дошли до прямой вражды, так же как существует непримиримое противоречие между нацией и каждым отдельным ее представителем. И беспощаднее всего к людям те эпохи, когда громче всего кричат о народе и обществе. Вечером, отупев от блужданий, Элиас побрел обратно в свое временное пристанище. Утром он уходил полный надежд, но за день все они поблекли. Оставалось утешаться тем, что предприятия и учреждения города еще не приступили к работе и следует просто набраться терпения. * Его дальнейшая судьба зависела в основном от темпов немецкого наступления. Он это понимал и все-таки не мог радоваться при виде серо-зеленых солдат, марширующих по улицам Пярну. Напротив, это угнетало. Элиас приглядывался к чужим солдатам недоверчиво, вернее, враждебно. Перед началом войны Элиас сказал Ойдекоппу, что если бы его арест предотвратил войну, то он немедленно вернулся бы в Таллин, с тем чтобы его выслали в Сибирь. Теперь, когда сражения начались в Эстонии, он часто чувствовал себя паразитом, мечтающим завоевать личное благополучие за счет страдания тысяч. Сегодня это чувство стало еще сильнее. Отвращение к себе возросло. Впервые чувство отвращения к себе возникло у Эли-аса тогда, когда он после бегства из Таллина сел в Саку на узкоколейку. Да, страх его был так велик, что он не решился купить железнодорожный билет в Таллине. Боялся, что на вокзалах следят за пассажирами и его могут арестовать. Он доехал до Саку и только там решился сесть в поезд. И сразу же почувствовал к себе отвращение за то, что оказался таким трусом. Потом упрекать себя приходилось не раз. Временами обилие самообвинений приводило к приступам тяжелой депрессии, к полному отчаянию. Но каждый раз он в конце концов выискивал оправдание всему в своем поведении. Даже тому, что он взял у зятя оружие. Сегодня он утратил и эту способность. Следующей ночью Элиаса разбудили громкие голо са. Он прокрутился в постели несколько часов без сна, заснул с трудом и, разбуженный, не сразу понял, что происходит в передней. Лишь после того, как кто-то забарабанил в дверь, у него мелькнула мысль, что, наверно, его пришли забрать. Он и сам не мог объяснить, почему так подумал, но первое его чувство было именно таким. Элиас не ощутил ни малейшего страха, наоборот, ему стало даже весело. Он натянул брюки и открыл дверь. Дверь была не заперта, и стучавшие могли свободно войти, но почему-то не пытались этого сделать. Элиас ухмыльнулся про себя: незваные гости нервничали больше его. В продолговатой, похожей на коридор передней стояли четыре незнакомца -- двое с винтовками наперевес. Все с топотом ввалились в его комнату. -- Фамилия? Вопрос задал весьма животастый мужчина с белым, как молоко, лицом. -- В чем дело? -- Элиас по-прежнему оставался спокойным. -- Кто вы такие, по какому праву вы мешаете мне спать? Самоуверенность Элиаса разозлила одного из тех, кто был с оружием. Это был плечистый, загоревший дочерна мужчина в сапогах и в кожаной куртке, какие носят обычно шоферы и мясники. -- Молчать! -- грубо заорала кожаная куртка. -- Отвечайте, если не хотите, чтобы мы вас тут же прикончили. Человек с белым лицом сказал кожаной куртке: -- Ругаться не обязательно. -- Он повернулся к Эли-асу и снова спросил: -- Фамилия, место жительства, профессия? Элиас рассвирепел: -- Я требую -- объяснитесь! Теперь заговорили все разом: -- Это мы требуем объяснений! -- Отвечайте, когда вас спрашивают! -- Ишь какой важный нашелся! -- Да что мы валандаемся? Надевайте пиджак, и пошли. Элиас не двинулся с места. Он пытался сохранить хладнокровие. Он понимал, что эти люди готовы на все. "Кто же из них пекарь? -- подумал он. -- Тот самый господин Крийсталь, который с самого начала проявил ко мне особый интерес? Или пекаря среди них нет?" -- Господин Крийсталь, фамилия моего пансионера -- Элиас. Он инженер, который ожидает возможности вернуться в Таллин, -- раздался за спиной у людей расстроенный голос хозяйки. -- Я же говорила вам. Господин Элиас честный, достойный доверия человек. -- Вы, госпожа Фельдман, не вмешивайтесь, -- сказал толстый господин с белым, как штукатурка, лицом. -- Спокойно! -- призвал он своих спутников к порядку. И снова потребовал от Элиаса: -- Пожалуйста, покажите ваше удостоверение личности. "Как быть? -- подумал Элиас. -- Подчиниться насилию или протестовать?" Поколебавшись, он достал из внутреннего кармана пиджака, висевшего на стуле, паспорт и протянул его. Видимо, господину пекарю. Ну конечно же хозяйка так и назвала его. Все четверо склонились над удостоверением личности. Элиас следил за ними с нарастающим раздражением. -- Элиас Эндель, сын Юри, -- громко прочел Крийсталь. Кожаная куртка подсказала: -- Поглядим-ка, где он прописан? Некоторое время царило молчание. -- Ага, в Таллине! Дело яснее ясного. И все снова вскинули головы. -- Вы арестованы, -- злорадно заявил пекарь. -- У вас нет законного права на мой арест, -- взорвался Элиас. -- Вот где наш закон! И кожаная куртка поднесла к носу Элиаса огромный кулак. Крийсталь утихомирил его и снова сказал Элиасу: -- Соответственно немецкому военно-полевому праву и решению эстонской самообороны, все коммунисты и бойцы истребительных батальонов должны быть допрошены. Одевайтесь, пойдете с нами. Элиас окончательно рассвирепел: -- Я не коммунист и не боец истребительного батальона. Я... -- Молчать! -- рявкнула кожаная куртка -- Только не вздумайте хитрить и запираться, -- предостерег пекарь. -- Вы были с теми коммунистами, которых прислали из Таллина в Пярну. Ну, хватит тянуть. Одевайтесь живее. Элиас расхохотался. -- Ладно, я вынужден подчиниться насилию. Но учтите, что я предъявлю вам обвинение в самоуправстве. На этот раз расхохоталась во весь голос кожаная куртка. Элиас с величайшим удовольствием заехал бы ему в рожу, но успел сдержаться. Он понимал, что в данной ситуации ему не удастся опровергнуть абсурдные подозрения. Если даже он рассказал бы о своих похождениях в Вали, здесь и это вряд ли помогло бы. Ни один из этих четверых не поверил бы ему. В их глазах он был большевиком, и это решало все. По-видимому, комедию ареста подстроил господин Крийсталь, который заведомо счел его подозрительной личностью. Утром наверняка все выяснится. Если нужно, пусть проверят в Вали, кто он такой и чем он там занимался. Элиас оделся. Проходя мимо хозяйки, он поклонился ей и попросил не сдавать его комнату, так как он скоро вернется. Услышав это, кожаная куртка опять начала ржать, из-за чего Элиас не расслышал ответа хозяйки. Элиаса отвели в камеру предварительного заключения. Во всяком случае, Элиасу показалось, что это или камера, или городская тюрьма. Так он решил по зарешеченным окнам и обитым железом дверям. Помещение, куда его чуть ли не втолкнули, было довольно тесным. Двадцать -- двадцать пять квадратны ч метров, не больше. Но людей1 здесь было много. Большинство из них лежало, тесно сгрудившись на голом цементном полу, некоторые сидели, понурясь, у стены. Элиас с трудом выискал себе место. До восхода половину задержанных вызвали по фамилиям и куда-то увели. Судя по разговорам, уводили на расстрел. Элиас напряженно ждал, что кто-нибудь опровергнет это, но так и не дождался. Все были того же мнения. -- Завтра -- наша очередь. Эти слова прозвучали из угла камеры, где лица сидящих у стены сливались в полутьме в сплошной ряд. Догадаться, кем это было сказано, было невозможно. Никто не стал опровергать мрачное предсказание, высказанное таким будничным тоном. До сих пор случившееся казалось Элиасу лишь идиотским недоразумением -- дескать, утром все выяснится. При аресте его разозлила тупая убежденность незнакомцев в том, будто он коммунист или боец истребительного батальона, который не смог удрать из Пярну. Но он был убежден, что эти подозрения легко опровергнуть. Теперь Элиас понял: эта пошлая комедия может превратиться в нечто более мрачное, и ему расхотелось думать. Он был совершенно раздавлен ощущением чего-то омерзительного. Не было ли это страхом смерти? Он старался вести себя так же, как и другие. Никто не вздыхал и не жаловался, не сетовал и не кричал, не ругался и не божился. Что же это за люди, которые относятся к тому, что их ждет, словно к чему-то обыденному? Что это, отупление, примирение с судьбой или же, наоборот, внутренняя сила, мужество, даже героизм? Через некоторое время Элиас услышал и вопли, и причитания, и истерический мужской плач, и отчаянную ругань. Высокий, худой человек колотил громадным костистым кулаком в дверь и требовал, чтобы его отвели к начальству, потому что он попал сюда по ошибке. Он вовсе не красный, а честный патриот, который хочет преданно служить новому порядку. После этого Элиасу трудно было добиваться, чтобы его допросили, но пришлось на это пойти. Он тоже колотил кулаками в дверь, тоже втолковывал разозленному надзирателю, что это ошибка и что его надо немедленно отвести к следователям или начальникам, чтобы восстановить истину. Но на крики Элиаса обратили не больше внимания, чем на жалобы худого, потерявшего самообладание человека. Надзиратель попросту пригрозил стукнуть Элиаса, если тот не прекратит разоряться и ломать дверь. Когда ожесточение Элиаса наконец улеглось и он вернулся к стене, ему сказали: -- Тут суда и следствия не признают. Раз привели сюда, значит, твоя вина уже установлена. Это был голос того же человека, который предсказывал ночью: "Завтра -- наша очередь". -- Но это же издевательство над самыми элементарными правовыми нормами! Слова эти вырвались у Элиаса раньше, чем он успел подумать. -- Сейчас действует только одно право -- право фашистских палачей. Элиас промолчал. Он сделал еще несколько попыток достучаться. До тех пор колотил руками и ногами в дверь, пока не притащился надзиратель. Элиас опять потребовал, чтобы его допросили. Но ни его, ни всех остальных никто не хотел допрашивать. -- Не знаю, кто вы такой, -- сказал Элиасу человек, предсказавший их участь и севший теперь рядом с ним, -- да сейчас это и неважно. Я уже второй раз к ним попался и знаю, что плевали они на законное следствие. Наши дорогие сородичи, у которых народ забрал землю, дома и фабрики, озверели от жажды мести. Они сейчас кровожаднее самого Гитлера. Элиас усмотрел в этих словах логическую неувязку и ухватился за нее: -- Значит, однажды вас уже выпустили? Мужчина посмотрел на него искоса и объяснил: -- Серые бароны в Вали хотели поставить меня к стенке, да Пярнуский истребительный батальон помешал. Элиаса словно ударили по лицу. Все в нем оцепенело. На миг он перестал что-либо соображать. Лишь собравшись кое-как с мыслями, он дал себе отчет в том, что сидит рядом с человеком, которого Ойдекопп и Харьяс кинули в волостной амбар. Вряд ли этот человек разговаривал бы с ним так дружелюбно, если бы знал, что и он, Элиас, участвовал в разгроме исполкома в Вали. Этот человек имел бы право ударить его, плюнуть ему в лицо. У него, Элиаса, нет нравственных оснований ставить себя выше тех, кто сейчас в Пярну охотится за людьми, хватает их и расстреливает. И если здесь, в камере, есть хоть один человек, заслуживающий высшей меры наказания, так это он, Эндель Элиас. Именно он, и никто другой. Больше Элиас не колотил в дверь и не требовал, чтобы его отпустили к начальству на допрос. Он перестал дергаться, замкнулся в себе, притих. Словно бы примирился со всем заранее. На следующий день перед рассветом его и еще человек десять перегнали в закрытый грузовик и повезли за город. Куда -- Элиас этого не понял, да и не особенно хотел понять. Не все ли равно куда. Он старался не думать о том, что их ждет, страшась, что ему откажут нервы. В грузовике он оказался рядом с милиционером из Вали, -- он уже знал, что это милиционер из Вали, тот ведь сам ему сказал. Элиас обрадовался ему. У низкорослого сосняка грузовик остановился, и им приказали вылезать. "Чахлые сосенки", -- отметил про себя Элиас, словно качество леса могло сейчас иметь какое-то значение. Он увидел, как их окружила большая группа вооруженных людей в штатском. Почти все были в форменных фуражках, в основном кайтселийтов-ских. Кого-то громким, раскатистым голосом ругали за опоздание и за отсутствие всякого порядка. Голос показался Элиасу знакомым. Он не ошибся: неподалеку от них стоял, расставив ноги, констебль Аоранд. Элиас поспешно отвернулся, чтобы его не узнали. В голове, правда, мелькнула мысль, что стоило ему подать Аоранду знак, и он был бы спасен, но осуществлять этой мысли не стал. Их с воплями куда-то погнали. Вскоре Элиас оказался на краю неглубокой канавы. "Каменистая земля", -- снова машинально отме