тил он. При бледных лучах рассвета на дне канавы отчетливо были видны камни, величиной с кулак и больше. Песок был крупный, почти коричневый. "Могила, братская могила". И это он отметил почти автоматически. Странно, что подобное открытие не вызвало у него страха. Словно тут собирались расстрелять не его, а кого-то другого. Один из его спутников упал на четвереньки. То ли споткнулся, то ли нервы отказали. Милиционер помог упавшему подняться. -- Выстроиться в шеренгу! -- закричал на них щуплый человек в форме Кайтселийта. -- В шеренгу! -- подхватил кто-то, словно эхо. Они выстроились на краю канавы. Элиас не понимал, почему все старались поскорее выполнить команду. Он и сам послушно ей подчинился. Наконец всех их выстроили на краю рва. Вооруженные люди отошли от них шагов на десять и тоже построились в шеренгу. -- Отделение, смирно! Элиас снова узнал голос Аоранда. В голове опять мелькнула мысль, что следовало бы окликнуть констебля, сказать, что это он, вояка Элиас, попавший сюда по глупому недоразумению. Но он вновь подавил это желание. Аоранд как-то напрягся, откинул голову назад и крикнул: -- Заряжать! Защелкали затворы. В этот миг Элиаса охватил страх. Он во все глаза глядел на людей, заряжающих винтовки, и вцепился в руку человека, стоявшего рядом. -- Целься! Теперь Элиас думал только об одном: выстоять, не упасть. Он перестал держаться за соседа, и руки его вяло обвисли. -- Отставить! Что это значило? Почему винтовки опустились? Что произошло? Их строй зашатался. Некоторые упали на колени,* некоторые сделали несколько неуверенных шагов. Элиас тоже закачался на ногах, но устоял. Констебль Аоранд, стоявший справа от вооруженного строя и отдававший приказания, размашистым шагом шел к ним. Элиас перехватил изумленный взгляд констебля. Не успел он и опомниться, как Аоранд уже оказался перед ним. -- Инженер Элиас? Элиас крепко стиснул зубы, -- Элиас, это ты? Элиас по-прежнему молчал. Констебль Аоранд пристально всмотрелся в него. И спросил в третий раз, в самом ли деле он инженер Элиас. Сердце Элиаса бешено колотилось, горло было перехвачено, руки судорожно дергались. Но он не произнес ни слова. Аоранд вернулся назад. Он подозвал к себе двух человек и что-то сказал им. Оба направились к Эли-асу. Подойдя к Элиасу, они схватили его за руки и выволокли из строя расстреливаемых. Элиас пытался вырваться, но эти двое были сильнее. Его дотащили до машины и швырнули в кузов. Он упал на дно кузова ничком, уже почти без сознания. Он не слышал, как захлопнули дверцу фургона и закрыли ее болтом. Словно бы очень издалека и приглушенно доносилась команда. А потом грянул залп. Примерно через полчаса или час загудел мотор. Сначала машину сильно трясло, потом она поехала плавно. Элиас ни о чем не думал, ничего не чувствовал, кроме душащего отчаяния. Перенапряженные нервы, правда, воспринимали внешние впечатления, но эти впечатления словно бы уже не доходили до сознания. Очнулся Энделъ Элиас только к вечеру. Он обнаружил себя в какой-то квартире, обставленной прилично, но как-то беспорядочно. За открытым окном веял морской ветерок, шевеливший шторы. Они то надувались парусами, то опадали. Элиасу вспомнилось, словно сквозь сон, что Аоранд долго разговаривал с ним, а сам он не отвечал ни слова. О чем говорил констебль, это совсем выветрилось из памяти. Наверно, сперва о чем-то спрашивал, потом пытался убеждать. А он сидел, уронив голову, и ничего не соображал. В конце концов Аоранд оставил его одного. Элиас не помнил и того, спал ли он все эти часы или просто валялся в кресле. Хотя он за два дня не съел ни крошки -- в арестантской камере давали только воду, -- он не чувствовал голода. Интерес к себе и происходящему пропал полностью. Он тупо пялился в стенку и вяло думал о том, что следовало бы уйти. Но тут же забывал об этом и снова начинал смотреть, как полощутся шторы. В конце концов он поднялся и пошел в соседнюю комнату. Там тоже никого не было. Вся трехкомнатная квартира оказалась пустой; кроме него, в ней не было ни души. Наружная дверь была, правда, закрыта, но, чтобы открыть изнутри английский замок, достаточно было одного движения. Нет, его никто не караулил. Он мог и остаться и уйти. Почему это насторожило Элиаса? Ему показалось, что его оставили в таком положении не просто так и вовсе не для того, чтобы он мог делать что хочет. За всем этим таилась какая-то задняя мысль. -- Нервное потрясение. Кто это сказал? По-видимому, эти слова донеслись из-за наружной двери. Так и есть: замок щелкнул, и кто-то вошел в квартиру. Элиас вернулся в комнату и отступил к окну. Дверь комнаты открылась, и он увидел Ойдекоппа с Аорандом. Напрягшись всем телом, Элиас следил за Ойдекоп-пом. И вдруг закричал: -- Него вы от меня хотите?! -- Ничего мы от тебя не хотим, Эндель. Поступай, как считаешь нужным; хочешь -- живи здесь, хочешь -- уезжай. Это я и пришел сказать. И еще одно: тем, кто посадил тебя в арестантскую камеру, объявлен выговор. Надзирателя, который не обратил внимания на твои протесты, мы прогнали к черту. Нам таких типов не надо. При перемене власти на поверхность всплывают всякие подонки, от которых возникает только смута и бессмыслица. Ойдекопп возвращался к этому без конца. Слова и фразы менялись, но мысль была все той же. Элиас и Ойдекопп остались вдвоем -- констебль сразу ушел. Перед ними стояли на столе тарелки с закуской и рюмки. Первая бутылка была уже выпита, и Ойдекопп успел открыть вторую. Вел разговор Ойдекопп, иначе бы обоим пришлось молча таращиться друг на друга. Элиас слушал, слушал и наконец спросил: -- Кто вы такие? Ойдекопп посмотрел на него озадаченно. Он явно не понял смысла вопроса. Элиас пояснил: -- Ты все время говоришь: "мы", "мы", "мы". Кто, по-твоему, эти "мы"? Ойдекопп торопливо заговорил: -- Уцелевшие представители здоровых и жизнеспособных слоев нашего народа... Так сказать, сердце и мозг эстонства. Те, кого не заразили красные восточные микробы. Те, кто связан стремлением пробудить к жизни эстонскую государственность на конституционных основах. Те, кто связан стремлением продолжить налаживание нашей общественной жизни с того момента, на каком она оборвалась в июне сорокового года. У нас еще нет ничего определенного, даже мы сами не знаем, станут ли вообще считаться с нами немецкие власти. -- Тогда по какому же праву вы арестовываете и убиваете людей? И Элиас впился взглядом в Ойдекоппа. -- Неподходящие слова ты употребляешь, Эндель. Я тебя понимаю -- слишком взвинчены нервы. Выслушай спокойно и попытайся меня понять, Я пришел к тебе не как враг, а как друг, как товарищ по судьбе. Мы товарищи по судьбе, Эндель. Ты должен понять, что, борясь против русского большевизма, мы боремся и за свое личное благополучие. Попросту выполняем свою первичную обязанность существовать как биологические особи. Да-да, во имя своего существования мы должны сейчас быть суровыми. Если эстонский народ хочет уцелеть и в будущем, то сейчас в его душе неуместна никакая жалость. Нас вынуждает к беспощадности неизбежность. Никогда ни за что не забывай, Эндель, что эстонский народ -- это маленький народ. Карликовое государство, зажатое великими державами. И не в нашей власти тут что-нибудь изменить. Это, так сказать, объективная неизбежность. Так-то, друг... Что же я хотел сказать тебе? Ах, да! Послушай! Маленький народ может уцелеть лишь в том случае, если он внутренне крепок. Мой отец был садовник, и я хорошо знаю, что тот, кто хочет снимать осенью плоды, должен старательно истреблять сорняк. Во имя будущего нашего народа мы должны выполоть всех бациллоносителей красной чумы. Ибо нет более опасного и смертельного врага нашего единства, чем коммунизм. Нет, погоди, инженер. Я, конечно, военный, моя профессия -- кровь и смерть, но и я испытываю отвращение к тому, чем должен заниматься, однако я понимаю и то, что плохо любил бы родину, если бы не сумел ожесточить своего сердца. Это не любовь, мой дорогой. Он вонзился взглядом в глаза Элиаса и добавил: -- Иного выхода нет. Коммунистов надо уничтожать, и нельзя щадить тех, кто им сочувствует, Рассудок еше плохо подчинялся Элиасу. Настороженность и напряжение, вызванные в нем появлением Ойдекоппа и Аоранда, спали, конечно, но до непринужденности было еще далеко. Аоранд приказал вытащить его из шеренги, но ведь Элиас не сказал ему ни слова благодарности. Разум говорил ему, что он остался жив только из-за вмешательства Аоранда, но видеть в этом человеке спасителя Элиас все-таки не мог. Пускай констебль относится к нему распрекрасно, для Элиаса он по-прежнему остается убийцей. Аоранд спас его не как человека, а как бойца, как подобного ему самому убийцу. Освободиться от этого ощущения Элиас не мог. Оно давило его всем своим гибельным грузом. -- Молчишь, Эндель? Молчи! Подумай о моих словах. Ойдекопп наполнил рюмки и уговорил Элиаса выпить. Элиас опрокинул и новую рюмку до дна, как и все предыдущие, в надежде забыть хоть на минуту утренний кошмар. Но алкоголь ничему не помогал Напротив, перед глазами все назойливее маячили чахлые сосенки, неглубокий ров, на дне которого виднелись камни величиной с кулак и крупный зернистый песок. В ушах по-прежнему звучали, будто сквозь туман, команда Аоранда и глухой далекий залп. Плечи и руки все еще ощущали прикосновение соседей по шеренге, и от этого перехватывало горло. Он вдруг посмотрел Ойдекоппу в лицо и сказал: -- Вы .. убийцы. И я тоже убийца. Элиас увидел, как на лбу Ойдекоппа вздулись вены. -- Ты не сознаешь, что говоришь. Голос у Ойдекоппа был шипящий, он с трудом сдерживался. -- Раскрой же наконец глаза! -- продолжал Ойдекопп, сдерживая озлобление. -- У тебя и понятия нет о реальном положении вещей. Обезвредили десятка два красных грабителей, и ты уже выбит из колеи. Нет, он хотел сказать другое, что-то более унизительное, но сумел сдержаться. -- Твои бесплодные метания из стороны в сторону -- обычная вещь для нашей интеллигенции, -- спокойно продолжал Ойдекопп. -- Жалуешься, стонешь, обвиняешь себя и своих товарищей по борьбе. Пялься на меня сколько хочешь! Да, мы были и останемся товарищами по борьбе! Думаешь, Аоранд вытащил тебя чуть ля не из могилы ради твоих красивых глаз? А ты ему даже спасибо не сказал, святая душа... Погоди, поговоришь, когда я кончу1 Сейчас все эстонцы опять оказались на распутье: выбирай, к чьей силе ты примкнешь. Европейская' немецкая культура, уважающая великую индивидуальность, в тысячу раз ближе духу нашего народа, чем азиатская проповедь массового человека. Навеки заруби и то, что наш первобытно-племенной дух не позволит нам спустить тому, кто покусится на эстонское добро. Плачь или ругайся, но ты был и останешься бичом в руке главного своего божества -- народа, бичом, истребляющим нашего коренного врага. Элиас несколько раз хотел прервать Ойдекоппа, но тот не давал вставить ни словечка Элиаса сильно задели гневные слова Ойдекоппа, что Аоранд вытащил его из могилы не ради красивых глаз. Он и сам знал правду, но услышать ее от другого было куда убийственнее. Он с нетерпением ждал, когда Ойдекопп кончит, чтобы кинуть ему в лицо, что он теперь думает об Ойдекоппе и всей его банде. Но когда капитан замолчал, Элиас неожиданно для себя самого тихо произнес одно-единственное слово: -- Фашист! Эндель Элиас ждал, что его опять заберут. Но проходил день за днем, а его никто не трогал. Он по-прежнему жил у госпожи Фельдман. Теперь его кормили даже обедом, не вспоминая больше о трудных временах. В ответ на слова Элиаса, что вскоре ему нечем будет расплачиваться, хозяйка сказала, что с этим не к спеху. В будущем, когда жизнь станет чуточку нормальней, он -наверняка все уладит. К тому же едок он никудышный. Господин Крийсталь снимал при виде него шляпу еще издали. Элиас понимал, что, пока пекарь приветствует его так церемонно, дела его еще не так плохи. Господа вроде Крийсталя чувствуют перемены в атмосфере нюхом, не глядя на барометр. В пекарне Крийсталя начали усердно выпекать булочки и пирожные: видимэ, муки ему хватало. Откуда она взялась, купили ли ее в деревне или выменяли у военных снабженцев, этого не знала даже госпожа Фельдман. Иногда Элиас раздумывал, не благоразумней ли переменять место жительства. Ведь самооборонцы явятся к нему мигом, как только будет решено свести с ним счеты окончательно. Но Элиас не внимал этим увещеваниям разума. Элиас был готов к самому худшему. Он уже привык без конца убегать. Да и куда ему деваться? Назад, к сестре? Видеть каждый день фарисейское лицо Роланда, разговаривать с ним, жить рядом с таким человеком? Одна эта мысль вызывала у Элиаса отвращение. А видеть Харьяса ему хотелось и того меньше. Наверняка тот стал в Вали большой шишкой и поступает, как ему заблагорассудится. Нет, возвращение в Вали невозможно. У него не осталось ничего общего с Роландом и Харьясом, а также с Ойдекоппом и Аорандом. Почему Ойдекопп не прислал людей арестовать его, оставалось для Элиаса загадкой. В тот вечер они разругались вконец. Слово "фашист" привело Ойдекоппа в ярость. Жилы на его висках стали чуть-чуть не толщиной с палец. Сгоряча он даже схватился за пистолет, но все-таки не вытащил его из кобуры. Что-то удерживало его. Он в бешенстве вскочил и процедил сквозь зубы, что не желает сидеть за одним столом с прихвостнем коммунистов. И еще добавил, что люди, хотевшие расстрелять Элиаса, были правы: пусть не надеется, что за него снова кто-то заступится. Место предателей родины -- в земле, пусть он запомнит это навеки. Элиас ничего не сказал. Он излил все накипевшее в одном слове. Он не хотел смягчать ситуацию и даже не думал идти на попятный. В тот миг Эндель Элиас был далек от всяких трезвых расчетов. Это была безоглядность человека, доведенного до крайности. Может быть, Ойдекопп потому его и пощадил, что видел, в каком он был разброде чувств? После этого столкновения Элиас не встречал Ойдекоппа. Элиас встал и, не говоря ни слова, вышел. Ойдекопп не пытался его удержать. Не спросил, куда он идет и что собирается делать. Лишь проводил его злобным взглядом. Потом, когда Элиас уже отошел и мог думать о случившемся более спокойно, он все равно не раскаивался в том, что довел Ойдекоппа до ярости. Ну и пусть считает его врагом. Элиас начал относиться к своей личной безопасности с фатальным безразличием. Да, после того как между ним и Ойдекоппом разверзлась пропасть, у Элиаса возникло чувство, будто он освободился от каких-то пут, связывавших его по рукам и по ногам. Он редко выходил из дома. От намерения поступить на службу в какую-нибудь городскую управу или в другое гражданское учреждение он отказался. Страшился нарваться на деятелей вроде Ойдекоппа, которые начнут его использовать неизвестно в каких целях. По-видимому, он вообще не вызывает доверия. Да и кому он нужен в Пярну как временная рабочая сила? Он ведь не останется тут надолго. Уедет немедленно, как только станет возможной поездка в Таллин. Внешне жизнь в Пярну оставалась после прихода немцев почти прежней. Вид улиц мало меняется от того, арестовывают ли по ночам людей или нет. У госпожи Фельдман появилась еще одна пансионерка, молодая вдова с пышными формами, без конца щебетавшая о том, какие восхитительные кавалеры немцы. По-видимому, она весело проводила свои вечера. Большей частью она возвращалась после полуночи. Элиас избегал ресторанов и пляжа. Во-первых, у него не было денег, а во-вторых, слишком угнетенное у него было настроение. Он предпочел бы работать в хозяйском саду. Вызвался полоть грядки, поливать и всякое такое. Сперва его услуги отклонили, но потом впрягли в работу. Господин Фельдман оказался весьма неразговорчив: они часами работали рядом почти в полном молчании. Хозяйка держала Элиаса в курсе событий. Сообщала ему, как далеко находятся немцы от Таллина и что происходит в доме Кайтселийта. В городе продолжаются аресты. Тюрьма, погреб Шмидта и амбар в Пети битком набиты арестованными. Госпожа Фельдман рассказывала еще о каком-то полковнике, объявившем себя уполномоченным президента республики. Господин Крийсталь жаловался, однако, что немцы не очень-то считаются с уполномоченным президента. Элиас интересовался прежде всего перемещением линии фронта. Но по этой части информация хозяйки становилась с каждым днем все скупее. По слухам, немцам все еще не удалось продвинуться дальше Мярь-ямаа, остальное было неизвестно. Само собой, ясно как День, как аминь в церкви, что Вильянди и Тарту тоже в руках у немцев. Но о том, что они уже взяли Пайде и Тюри, ничего не слышно. Из этого можно сделать вывод, что Северная Эстония все еще остается незанятой. Похоже было, будто натиск немцев на эстонском участке фронта сник. Элиас сам не понимал, радует его это или огорчает. Наверно, больше радует, хотя его дальнейшая судьба находилась в тесной зависимости от захвата всей эстонской территорий. Элиас все чаше ловил себя на мысли, что не стоит тешить себя надеждой, будто с возвращением в Таллин всем его бедам придет конец. Война и в Таллине перевернет вверх дном всю жизнь и отношения людей. Желания и стремления отдельной личности не играют во время войны никакой роли. И вообще, кто сейчас имеет право мечтать о личном счастье, когда над будущим целых народов нависла смертельная угроза? Во всяком случае, над будущим эстонского народа. Но почему-то все эти рассуждения казались Элиасу глупыми. Ойдекопп был прав, когда называл его бессильным, неустойчивым человеком. Несчастье его, Энделя Элиаса, состоит в том, что он в самом деле не может выбрать, к кому присоединиться. Два месяца назад он не колеблясь пошел бы вместе с коммунистами. Может, вступил бы даже в истребительный батальон. А теперь... На этом месте Элиас всегда заходил в тупик. Даже и теперь, когда ему хватало времени докопаться до всего, он так ни к чему и не пришел. Словно пути к истине" и не существовало. От него отреклись и красные и белые. Обе стороны видели в нем врага, а сам он не доверял ни коммунистам, ни фашистам, вроде Ойде-коппа. По ночам Элиас продолжал слышать глухие залпы и зажимал уши руками. У него возникало чувство, будто его опять швырнули в грузовик и захлопнули за ним дверь. Может ли правда убийц быть правдой народа? Элиас все больше думал об Ирье. Она словно бы снова вернулась в его жизнь. Бывали моменты, когда Элиасу казалось, будто она совсем близко. Села рядом и разговаривает. Элиас слышал низкий голос Ирьи, видел ее серьезные глаза, и если бы он осмелился ее коснуться, то, может быть, ощутил бы и жаркую теплоту ее тела. Таким сильным было это наваждение. Ирья одета так, как одевается, когда ходит на службу: в платье-костюме темных тонов, который придает ей немножко строгий вид. Она сидит спокойно, придерживая пальцами сумочку на коленях. Появление Ирьи волнует Элиаса, он боится, что женщина в любой миг может исчезнуть, а это очень беспокойно. Ведь у него столько всего на душе. Он хочет, чтобы Ирья выслушала его до конца, поняла и простила. Знать, что думает о нем Ирья, это для него самое важное, самое существенное. Ирья. Ну, как ты живешь? О н. Мне так хотелось тебя видеть. Ирья. Я спросила о другом. О н. Не спрашивай меня ни о чем. Мне очень трудно тебе ответить. Попытайся понять меня. Ирья. Почему ты уехал из Таллина? О н. После каждого твоего вопроса положение мое все безвыходнее. Я боюсь признаваться тебе во всем. Ты станешь презирать меня, если узнаешь все. Ирья. Больше всего ненавижу трусов. О н. Я и есть трус, Ирья. Страх, панический страх гнал меня все время. В Таллине я даже не посмел сесть на поезд. Ирья. А говорил, что любишь меня. Значит, ты обманывал? О н. Нет, дорогая, нет. Я люблю тебя. Люблю сильнее, чем когда-нибудь. Поверь мне. Ирья. Хочу тебе поверить и не могу. Если бы ты любил меня, так не стал бы ничего скрывать. Он. Я не хотел тебя потерять. Ирья. Недоверие страшнее самой страшной правды. О н. Я надеялся, что все быстро уладится. Ирья. Как это могло быстро уладиться, если ты сбежал из Таллина? Кто мог что-то сделать вместо тебя? Или кто-то из друзей пообещал тебе помочь? О н. Ужасно глупо все получилось Ирья. Для меня было таким несчастьем узнать, что с тобой случилось. А больше всего я мучилась из-за твоего притворства. Помнишь, ты солгал мне, будто уезжаешь на некоторое время в командировку, а на сколько, это выяснится на месте. Ты солгал мне так обдуманно. Я ни на миг не усомнилась в твоих словах. В то утро я была слепа от счастья. И ты воспользовался этим. О н. Я видел, что ты счастлива. И не хотел разрушать твоего счастья. Ирья. Ты снова лжешь. Будь я в то утро печальной, ты ведь все равно не сказал бы ни слова. О н. Ты не права. Я вообще не должен был больше приходить, но не смог уехать из Таллина, не повидав тебя. В ту ночь я не сомкнул глаз, все смотрел на тебя. У меня было ужасное предчувствие, что мы никогда больше не увидимся, -- это меня убивало. Ирья. А может, я поехала бы с тобой? О н. На этот раз ты говоришь недравду, Ирья. Ирья. Радость моя стала бы еще сильнее, если бы ты поделился со мной своими заботами. Да и тебе самому было бы легче. О н. Значит, мы ничего не можем исправить? Ирья. Слишком много я плакала из-за тебя, чтобы все забыть. Если бы тебя выслали в Сибирь, я поехала бы с тобой. Я верила в тебя. В голове моей никак не укладывалось, что ты враг. Или ты притворялся во всем? Говорил то, во что не веришь, поддакивал мне? Лишь бы переспать со мной. О н. Ирья, ты безжалостна. Ирья. Безжалостна? Нет. Просто я не знаю, когда ты был искренний, а когда хладнокровно лгал. О н. Теперь я понимаю, почему ты не ответила на мое письмо. Ирья. К тому времени я знала уже слишком много, чтобы помчаться в Пярну. И все это мне пришлось узнать от других. Думаешь, это легко? Ты превратил меня в дурочку, Эндель. Как насмешливо меня спрашивали, не знаю ли я что-нибудь о тебе. А потом сочувственно сообщали, будто ты ушел в подполье. По утрам мне страшно было идти на работу. Мне хотелось заступиться за тебя, а вместо этого приходилось глотать слезы. Сколько отчаянных минут я пережила из-за тебя. О и. Лишь потом, скрываясь на сеновале у своего зятя, я начал понимать, сколько причинил горя тебе и себе самому. Ирья. Мы могли бы обрести опору в своей любви, а ты превратил нашу силу в слабость... Наверно, мы уже сказали друг другу все. О я. Ты снова меня полюбишь, я остался прежним. Ирья. Ты уже не прежний. Не обманывай себя и меня. О н. Пожалуй, ты опять права. Но, несмотря ни на что, я должен тебя видеть. Не торопись рвать со мной окончательно. Я вернусь в Таллин, и если ты не уехала... Ирья. Война отдаляет нас друг от друга все дальше. Неужели и ты, повязав на рукав белую ленту, тоже занимаешься охотой на людей? О н. Они всучили мне оружие насильно. Ирья. И слушать тебя не хочу. О н. У меня с ними нет ничего общего. Ирья. Оставь меня в покое наконец. О н. Я должен признаться во всем. Ты единственный мой судья. Я уже не способен сам оценить свои поступки. Войне я совсем не обрадовался. И сказал Ойдекоппу -- есть такой офицер, -- что, если бы мой арест предотвратил войну, я сам попросил бы, чтобы меня арестовали и выслали в Сибирь. Лесные братья хотели расстрелять меня. Я вырвался от них. Ирья. Каждый сам себе судья. О н. Если ты меня не поймешь, никто меня не поймет. Ирья. Что значит мое понимание или непонимание? Если ты не поймешь самого себя, никто тебе не поможет. О н. Таких, как я, шатающихся из стороны в сторону, сейчас тысячи. Если ты не поймешь меня теперь, значит, не поняла бы и в тот раз. Ирья. Я могу понять все, кроме того, что ты взял у них оружие, -- это предательство. Ты предал меня и таких, как я. Да, ты меня предал. О н. Я все время подчинен каким-то чуждым силам. Попадаю в обстоятельства, когда моя собственная воля больше ничего не значит. И в итоге я больше не знаю, что должен делать, чего хотеть. Ирья. Ты оказался слабее, чем я думала. О н. Если меня осуждаешь даже ты, мне вообще нет смысла жить. Ирья. Мне жаль тебя, Эндель. Жаль, как человека, как мужчину, которого я любила. Жаль нашей любви, едва успевшей расцвести. Я не желаю тебе плохого, но оправдать твое поведение не могу. Не ищи меня. Если даже мы в самом деле как-нибудь встретимся, ты не услышишь от меня других слов. Он. Я тоскую по тебе, Ирья. И все-таки разыщу тебя. И приду к тебе -- будь что будет. Я не могу иначе. Так Элиас разговаривал с Ирьей часами. Иногда они не спорили, а понимали друг друга, но чаще Ирья обвиняла его. Почти всегда эти призрачные разговоры кончались страстным признанием Элиаса в том, что он мечтает видеть Ирью, скорбным обещанием разыскать ее. Но и в другие часы, не только в часы галлюцинаций, Элиас испытывал болезненную тоску по близости Ирьи. В нем начинала вызревать идея: не дожидаться падения Таллина, а пробиться туда раньше -- через линию фронта. Известие о поражении немцев под Мярьямаа укрепило убеждение Элиаса в том, что он должен осуществить свой план. От Пярну до Таллина не более ста тридцати километров. Правда, если идти боковыми проселками, дорога может удлиниться на несколько десятков километров, но за три-четыре дня можно преодолеть и такой маршрут. Он будет отсыпаться под сенными навесами или в стогах: забота о ночлеге -- это не препятствие. Еду можно покупать на хуторах и в лавках -- у него еще осталось несколько рублей. Видимо, самое сложное -- это переход через линию фронта. На этот счет Элиас имел смутное представление. Вряд ли между немецкими и советскими войсками проходит какая-то сплошная и устойчивая линия фронта. Вероятнее всего, воинские части обеих сторон занимают в основном города и крупные поселки, узловые станции и скрещения дорог. По словам госпожи Фельдман, немцы отступили от Мярьямаа к Пярну-Яагупи, да и Элиас представлял себе положение именно так. Разумеется, путешествие будет далеко не безопасным. И по ту и по эту сторону фронта его могут схватить. Для деятелей самообороны удостоверение личности ничего не значит, в этом Элиас убедился на своей шкуре. Вряд ли и немцы, особенно если он попадется им на глаза вблизи от фронта, запросто разрешат ему идти своей дорогой. Не всегда это получается так легко, как с тем патрулем, который задержал его возле Пярну. Да и на той стороне могут заинтересоваться одиноким пут-ником. Наверно, из-за действий лесных братьев красноармейцы и бойцы истребительных батальонов стали очень осторожны и недоверчивы. На одной стороне его могут принять за коммуниста или бойца истребительного батальона, на другой -- за сторонника фашистов или бандита, и, наконец, на любой стороне его могут арестовать, как шпиона, и поставить к стенке. Но разве oн обязательно должен наткнуться на патруль или сторожевой пост? Неужели они в состоянии следить за всеми объездами и лесными тропинками? Главные магистрали, несомненно, охраняются. Но где-нибудь сбоку одинокий пешеход может и проскользнуть. Ну, а если ему случится нарваться на контроль, дело не обязательно должно принять наихудший оборот. Главное -- добраться до Таллина. А потом, после встречи с Ирьей, будь что будет. Пусть его арестовывают, пусть делают с ним что хотят. Так он рассуждал и взвешивал, а между тем проходил день за днем, и еще не было сделано ни одного практического шага. В Пярну поднялась вдруг тревога. Госпожа Фельдман разузнала, будто к городу пробиваются большие силы красных. Господин Крийсталь с горечью сообщил ей, что по двум шоссе, из Мярьямаа и Лихулы, приближаются русские дивизии, не говоря уж об истребительных батальонах. На следующий день до города донесся гул сражения -- разрывы снарядов, треск выстрелов. Госпожа Фельдман сказала, что в ортскомендатуре упаковывают вещи и что там стоят машины, готовые к отъезду. Господин Крийсталь ужасно нервничает, ищет грузовик или хотя бы извозчика, чтобы успеть удрать до прорыва красных. Возле Аудру идет будто бы большой бой. Немцы кинули туда всех солдат. Даже от самообороны потребовали выставить людей, чтобы остановить коммунистов. В первый день удалось возле Аре задержать натиск красных, но со стороны Лихулы наседает целая армия. За Крийсталем тоже присылали, но вроде бы не застали его дома. Да и как его найти, господина пекаря, если он за всеми телегами гоняется? К тому же Крийсталь не из тех, кто любит соваться носом в огонь. Вот если бы в Аудру можно было купить муку по дешевке, он первый оказался бы там, а так что ему там делать? Эндель Элиас тоже нервничал. Прислушиваясь к разрывам и выстрелам за рекой, он решил остаться в Пярну даже в том случае, если Красная Армия в самом деле прорвется в город. Останется и при первой же возможности уедет в Таллин. Вечером Фельдманов посетил господин Крийсталь и поздравил их с победой. -- Немецкое оружие еще раз подтвердило свое превосходство, -- с удовлетворением сообщил пекарь. -- Храбрые немецкие войска при поддержке нашей мужественной самообороны разгромили большевиков. Только вот жалко, что полковник пал. -- Полковник Тоэрн? -- спросила госпожа Фельдман. -- Да, он. Для всех нас это тяжелый удар, -- с воодушевлением и жаром принялся распространяться господин Крийсталь. -- Это был человек с орлиным взглядом. Утром его вызвали в ортскомендатуру к новому коменданту. Его, нашего начальника полиции и, кажется, городского голову. Во всяком случае, Тоэрн туда пошел, а вот за других не ручаюсь. Говорят разное, может, потом узнаем точнее. Новый комендант сказал полковнику так: "Мы не можем примириться с тем, чтобы одновременно с вермахтом существовала какая-то другая высшая власть, будь то правительство дружественного народа или уполномоченный эмиссар этого правительства". Именно таково было официальное заявление коменданта. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что нам не дадут ни власти, ни своего правительства. Так оно и есть. А неофициально ортскомендант еще добавил, что он понимает и высоко ценит верность полковника своему народу, но и он обязан лояльно выполнять свои обязательства. По возвращении из комендатуры полковник сказал, что дела -- дерьмо. Точно так, госпожа Фельдман, так он и сказал, не сердитесь за грубое слово, это я только в интересах истины. И он тут же поехал сражаться, будто смерти своей искал. Вы не находите это трагическим? А все находят. Уходя, господин Крийсталь добавил шепотом: -- Рассказывают еще, будто Тоэрна пристрелили в спину немцы, другие же, наоборот, уверяют, будто это наши же офицеры. Но я все-таки не верю. Доброй ночи! Хоть сегодня поспим спокойно, опасность пока что миновала. Эндель Элиас слышал разговоры пекаря из соседней комнаты, но многое осталось для него неясным. Лишь одно было несомненно: советские войска отошли назад. Остальное Элиаса не интересовало. Какая ему разница, погиб ли какой-то властолюбивый полковник в бою или его пристрелили в спину свои. Людей, рвущихся к власти, всегда хватало. Элиасу только хотелось бы уточнить еще одно. А именно -- где расположены немецкие и где русские войска. Хорошо бы хоть на этот счет добиться ясности. Но по этому поводу господин Крийсталь ничего не сказал. Элиас решил выждать денек-другой, собрать маломальскую информацию о расположении линии фронта, а потом двинуться в дорогу. Больше тянуть нельзя. Визит Ойдекоппа лишний раз убедил его в том, что пора торопиться. Да, капитан Ойдекопп нашел его. Он явился на другой день почти с утра. В своей форме Эстонской самообороны он выглядел весьма представительно. Элиас, перестав копать землю, следил за ним в оба. Держался Ойдекопп так, будто между ними ничего не произошло. Разговаривал непринужденно, даже дружески. Нельзя было понять, это он искренне или притворяется. Кто его знает: вдруг он из тех людей, кто не помнит зла? Ойдекопп не стал тратить время на любезности. -- Ты нам нужен, -- сказал он, сразу переходя к делу. -- Передохнул несколько дней -- пора за работу. Элиас слушал Ойдекоппа со скрытым раздражением. Пускай он человек понимающий и даже искренний, этот Ойдекопп, все равно Элиас с великим удовольствием послал бы его к черту. Однако теперь, когда план похода в Таллин окончательно созрел, было благоразумнее не обострять сызнова отношений. -- Нам нужны образованные люди, знающие немецкий, -- продолжал Ойдекопп. -- Людей высшего разряда, командиров генеральского и министерского калибра, приходится искать днем с огнем. Почти никого не осталось. Во всяком случае, в Южной Эстонии. Но вряд ли картина окажется лучшей и на севере. Ситуация во многих отношениях более чем печальная. Элиас строптиво перебил его: -- Я тоже не министр и вовсе уж не генерал. Ойдекопп улыбнулся: -- Пока что тебе и не предлагают министерское кресло. Нужны люди для нашего штаба. -- Я не военный, а инженер. Элиас произнес это Сердито и категорически. Он перехватил изучающий взгляд Ойдекоппа, подумал, что ему следовало бы вести себя куда сдержаннее, но в то же время понял, что это не удастся ему и сегодня. Ойдекопп снова улыбнулся: -- Ты, конечно, инженер, мы это знаем и учитываем. Но не кажется ли тебе, что в нынешнее время каждый эстонский мужчина, способный носить оружие, должен быть прежде всего солдатом? Элиас покачал головой: -- Каждый настоящий эстонец должен сейчас вместо того, чтобы охотиться за сородичами, тревожиться о том, чтобы наш народ не погиб в происходящем побоище. Ойдекопп разозлился. Элиас заметил это. -- Именно в интересах сохранения нашего народа следует бороться с врагами, -- резко сказал Ойдекопп. Но Элиас оставался непоколебим: -- В самооборону я не вступлю. На миг Ойдекопп даже опешил. Во всяком случае, так показалось Элиасу. Разговор прервался. -- Нас интересует нечто более далекое, чем погоня за красными, -- сказал наконец Ойдекопп как-то неопределенно. Элиас съязвил: -- Ортскомендант относится к вам не слишком почтительно. -- Кто это говорит? Элиас развел руками: -- Народ. Ойдекопп смолчал. Казалось, он прижат к стене. Впервые Элиас почувствовал себя равным Ойдекоп-пу. До сих пор и поза и тон последнего как бы выявляли в нем человека более осведомленного. -- Не отрицаю, наши отношения с немецкими военными властями еще не достигли ясности, -- сказал после паузы Ойдекопп. -- Да и наивно надеяться на это, пока на территории Эстонии идут бои. Однако мы не вправе ждать сложа руки, когда нас позовут на готовенькое. Наши намерения касаются более далекого будущего, пока рано о них говорить. Ты, как мы надеемся, не останешься сторонним наблюдателем. Приходи завтра, утром в штаб самообороны, там поговорим подробнее. Элиас не дал себя сбить: -- И не подумаю приходить. Еще раз напоминаю: на службу в самооборону не пойду. -- Не стану навязывать тебе силой ни одну должность, -- сказал Ойдекопп. -- Мне хотелось познакомить тебя с полковником Тоэрном, но теперь уже поздно. Он пал в Аудру. Вчера, кстати, был довольно критический день. Красные чуть не ворвались в Пярну. Элиас спросил: -- Прошу прощения, кем был ваш полковник? -- Как эстонский военный самого высокого звания, он, в соответствии с духом нашей конституции, представлял в чрезвычайных условиях войны верховную государственную власть. Мы относились к нему, как к уполномоченному президента республики. -- По-моему, немцы не станут признавать ничьей власти, кроме своей, -- сказал Элиас. -- Ни теперь, ни впредь. Ойдекопп окинул его внимательным взглядом. -- Повторяю, еще не во всем достигнута полная ясность. И все-таки немецкие военные власти не препятствуют деятельности самообороны и не запрещают нам выполнять кое-какие гражданские функции. -- Так самооборона занимается и гражданскими делами? -- В данный момент самооборона самое весомое эстонское учреждение в Пярну. -- Разрешите мне подумать. -- И для нас, и для тебя было бы полезнее, если бы ты принял окончательное решение. Уходя, Ойдекопп крепко пожал руку Элиасу, и тот тоже ответил крепким рукопожатием. Потом Элиас чув- ствовал себя чуть ли не иудой. Противно было вести двойную игру. 12 Эндель Элиас покинул Пярну на второй день утром. Чтобы не привлекать внимания, не слишком рано, а в девять утра. Он не знал в точности -- просто предполагал, что ночью и ранним утром на большом мосту проверяют документы у всех прохожих. Он, правда, и теперь обнаружил у входа на мост немцев, а у выхода в сторону Ряамы -- трех самооборонцев, но ни немцы, ни люди с белыми повязками ни у кого не спрашивали документов. Было ли это случайностью или просто мост не охранялся, Элиас так и не понял. Его интересовало только одно: пробраться через мост. После моста Элиас свернул вправо. Прошел мимо завода Сейлера и ряаминской школы, потому что хотел выйти из города где-то в районе Ряамы. Идти по Таллинскому шоссе Элиас не отважился, опасаясь наткнуться на какой-нибудь сторожевой пост. Счел он опасным и Лихулаское шоссе. Немцы могли перебрасывать войска как раз по этим дорогам. Элиас выбрал самый боковой путь, шедший через Суйгу, Каргу и Яр-ваканди в Раплу. В некоторых местах этот путь описывал большие кривые, зато предоставлял гораздо больше возможностей перебраться через фронт. Элиас покинул черту города без всяких приключений. В одиннадцать, то есть в то время, когда его ждали в штабе самообороны, он уже успел уйти от Пярну километров на десять. Он пытался представить себе, что предпримет Ойдекопп после того, как он не явится. Пошлет ли за ним вооруженный конвой или плюнет на беглеца? Все зависит от того, какое хотели ему дать задание и как к нему относятся вообще. Позавчера Ойдекопп разговаривал с ним, как с другом, как с единомышленником. Вот только неясно, притворялся он или был искренним. Впрочем, Элиаса куда больше занимало другое: что ждет его на следующем километре, за следующей рощей, в следующем поселке? Фельдманам Элиас сказал, что отправляется в Вали <к сестре. Стыдно было обманывать людей, так отзывчиво заботившихся о нем, но этого требовала элементарная осторожность. Еще неприятнее было прощаться с хозяевами из-за того, что он остался должен им за квартиру и пансион. Нет, дело было не в деньгах. Без сочувствия госпожи Фельдман и ее несловоохотливого супруга, без их помощи и поддержки он не пришел бы в себя так быстро. Куда бы он делся, если бы Фельдманы не предоставили ему кров? Они помогли ему в самое трудное время. Они, конечно, сочувствовали ему не только как человеку, но и как жертве новых властей. Элиас ни разу не вел с ними разговоров о политике, однако он не сомневался, что и разговорчивая хозяйка и ее молчаливый муж относятся к немцам и к самообороне с предубеждением. -- Мне крайне стыдно, что я не могу расплатиться с вами за кров, заботу и еду, -- сказал при расставании Элиас. -- Постараюсь искупить свою вину при первой же возможности. Госпожа Фельдман поспешила возразить: -- Ничего вы нам не должны. Элиас продолжал: -- Вечно буду вам благодарен. Желаю вам всего хорошего, в особенности чтобы у вас не было из-за меня неприятностей. Тут раскрыл рот и немногословный садовник: -- Уж если люди станут бояться помогать себе подобным, начнется настоящий ад. Шагая по лесной дороге, изрезанной глубокими следами тележных колес, Элиас радовался тому, что не явился на улицу Калева, в большой дом с высокими окнами. Впервые за долгое время он чувствовал себя. свободным человеком, поступающим так, как считает нужным. Уже больше месяца он либо спасался бегством, либо прятался, либо действовал по чужой воле. Каждый раз его поведение, как он думал, зависело от ситуации, в которую он попадал. Но теперь он вдруг понял, что это было не так. Он мог бы не брать оружия, навязанного ему Роландом. Наверно, сейчас Элиас потому и ощущал такое внутреннее удовлетворение, что никому больше не позволил руководить своими поступками. Что ему хватило твердости духа самому решать и выбирать. Это приподнятое состояние длилось недолго. На Элиаса нашло вдруг чувство, что он тешит себя напрасными надеждами. В случае удачи он как-нибудь доберется до Таллина, и, возможно, его не арестуют, но что дальше? Через неделю или чуть позже немцы захватят Таллин, и уж тогда он больше не сможет свободно решать и выбирать. Так или иначе придется работать вместе с людьми вроде Ойдекоппа. Ибо едва немецкая армия войдет в Таллин, как там сразу же найдутся ойдекоппы и харьясы. Элиас пытался отогнать эти удручающие мысли. С какой стати он обязан связываться с деятелями масти Ойдекоппа? Он не политик и не военный, он инженер и устроится на работу инженером. Ему нет дела ни до фашизма, ни до коммунизма, он будет заниматься своей работой и жить своей жизнью. В нынешнее время человек способен быть счастливым настолько, насколько он способен изолировать себя от политики. Отдельный индивид не выбирает сам себе общественного строя, в котором живет, это не зависит от его желания. Но вот свои отношения с данной властью он до известной степени способен формировать сам. Лесной проселок вышел на узкий пыльный большак. Элиас не мог толком сориентироваться: поворачивать ему налево или направо. Поколебавшись, он свернул направо. Не успел он подняться из кустов на дорожную насыпь, как услышал нарастающий гул. Элиас отпрянул за деревья. Миг спустя мимо пронеслись три немецких грузовика с длинными тонкоствольными орудиями на прицепе. Грузовики появились справа, оттуда, куда он собирался идти. Элиас выждал. За первой батареей может появиться вторая. Он сел, спрятавшись за куст, и закурил. Машин больше не было.. Он поднялся и пошел. Не по шоссе, а по тропинке вдоль края болота. Эндель Элиас добрался до Таллина без происшествий. Его не задержали ни по эту, ни по ту сторону фронта. Элиас даже не понял толком, когда он перешел его линию. Лишь после того, как он увидел ехавшую навстречу красноармейскую автоколонну, ему стало понятно, что фронт остался позади. После этого он почувствовал себя чуточку спокойнее. А почему, и сам не мог понять. Он перестал избегать больших дорог. Сперва он намеревался обойти Раплу стороной, но теперь пошел прямо через городок. Столовая работала, и он с удовольствием поел горячего супа. После расчета у него осталось еще двадцать семь рублей. В Рапле было много военных. Возле двух грузовиков хлопотали вооруженные люди в темно-синих комбинезонах. Элиас решил, что это, должно быть, бойцы истребительного батальона. На всякий случай он заблаговременно свернул в сторону и, лишь дав крюка, снова вышел на главную дорогу. Чем ближе, он подходил к Таллину, тем сильнее волновался. У кого бы остановиться, соображал он. Решил, что первым делом пойдет к Ирье. Он не должен нигде задерживаться и терять время, потому что Ирья должна непременно увидеть его, прежде чем с ним что-нибудь случится. В последнюю ночь своего похода Элиас с удовольствием не спал бы вообще. Он прошагал бы всю ночь напролет, несмотря на то что шел три дня подряд и оставил за спиной, самое малое, сто пятьдесят километров. Но разум удержал его. Ночной пешеход вызовет подозрение, а попасться из-за нетерпеливости теперь, когда он так близко к цели, нет, этого он совсем не хотел. С наступлением темноты Элиас нашел себе в укромном месте копну и забрался в нее. Он бы и под крышей не чувствовал себя так уверенно, как в этом уголке лесного пастбища. Зачем просить крова у недоверчивого хуторянина, когда можно провести ночь, никого не тревожа? То ли из-за длинных переходов, то ли еще из-за чего, но последние ночи он стал спать гораздо спокойнее. Он и на этот раз задремал довольно быстро. С той стороны леса до него доносился собачий лай, гул моторов на шоссе и голоса людей, но он заснул, не обращая внимания на эти звуки. В семь утра он снова пустился в дорогу. Выходить раньше ему не захотелось. Все из тех же соображений: чтобы не привлекать понапрасну внима; ния. У первой же реки он остановился на долговременный привал, тщательно умылся, сбрил щетину, отряхнул пиджак от пыли, смахнул с брюк все соломинки. Несколько часов спустя он в Лийвском сосняке еще раз обследовал себя, почистил пучком мха ботинки и направился к станции Ярве. Поехал оттуда до Лиллекюлы, где по Малоамериканской улице дошел до Пярнуского шоссе. Там сел в трамвай и в семь вечера уже стучался в дверь квартиры, где жила Ирья Лийве. Никто не открыл. Элиас вернулся туда еще раз в половине десятого. Ему пришла было в голову идея навести справки в соседней квартире, но он передумал. Он побежал к архитектору Кюльмету. Но и там ему повезло не больше. Все словно сговорились прятаться от него. Настроение испортилось. В своем родном городе он почувствовал себя чужим и одиноким. От оптимизма не осталось и следа. Возвращение в Таллин показалось ему вдруг бессмыслицей. Очередным ложным шагом потерявшего равновесие человека. Куда идти? Что предпринять? У Элиаса было немало знакомых в Таллине. Стучаться по очереди в двери всех друзей? На это уже не оставалось времени. Ходить по ночам все еще было запрещено. Поскорее выбраться за город и опять залезть в стог? А потом? Что будет потом? Элиас решил идти домой. Но остался ли у него в Таллине дом? Вряд ли. Наверняка в его квартире кто-то живет. Имущество реквизировали, а жилье предоставили другим. Но, несмотря на такую убежденность, Элиас все-таки направился к себе. Надо же было куда-то идти. Возбуждение, гнавшее его в течение всей долгой дороги вперед, сменилось апатией. Он был готов ко всему. Мысли разбегались. Сознание чисто механически регистрировало внешние впечатления. Например, то, что стекла окон оклеены полосками бумаги и что ни в одчпм окне нет света. Что в городе еще нет ни одного разрушенного здания, что на площадях вырыты щели для укрытия и так далее. Наблюдения возникали на миг и тут же улетучивались, успевая задеть лишь самую поверхность сознания, но не проникая в его глубину, где все как бы оцепенело. Он добрался до своей улицы. Ощупал взглядом трехэтажный каменный дом, в котором жил последние годы. И здесь окна были такие же темные, как всюду, и тоже оклеены крест-накрест бумажными полосками. Своих окон Элиас не увидел -- они выходили во двор. Не зайти ли во двор соседнего дома и не посмотреть ли оттуда? Если и его окна оклеены, то не стоит подниматься. Значит, в его квартире новые хозяева. И все-таки Элиас не пошел на соседний двор, А попросту открыл дверь и вошел в парадное. Тут было сыро и пахло известкой. Неужели в чьей-то квартире делали ремонт? Во всем доме царила тишина, словно тут никто не жил. Прежде же в квартире на первом этаже всегда орало радио. До площадки Элиаса еще оставалось две-три ступеньки, когда его мысли снова метнулись к Ирье. Где она? Попросту куда-то вышла или же уехала совсем далеко? Может быть, даже эвакуировалась? Он принялся искать в кармане английский ключ. Нашел его. Опять задумался: не лучше ли постучать? Прислушался. Тишина. В ванной доктора Хорманда шумела вода. Но это был единственный звук -- из-за двери не доносилось ни разговоров, ни шагов. Элиас вставил ключ в замок. Замок открылся -- никто его не сменил. Да, замок был старый, и это открытие сильно впечатлило Элиаса. Оцепенение прошло" мигом. Элиас взволновался, обрадовался. Что бы это значило? Не то ли... Ему не хватило терпения додумать эту мысль до конца. Он повернул ключ и нажал ручку. Дверь открылась. Дверь открылась. Его обдало застоявшимся пыльным воздухом. Элиас прикрыл дверь и остановился в передней. Он постоял так несколько минут. Взгляд жадно впи-.тывал каждую мелочь. Все было таким, как он оставил. На вешалке висело летнее пальто, которое он так и забыл перевесить в шкаф, хоть и собирался. Грязноватые ботинки и калоши. Шляпа, которую он хотел сдать в чистку и реставрацию. Газеты и платяная щетка на полочке под зеркалом. Чемоданчик на стуле. Домашние туфли. Сквозь приоткрытую кухонную дверь был виден убранный наспех стол, а на нем -- кофейник и сахарница. Элиас тихо нажал на дверь комнаты. Там тоже ничегошеньки не изменилось. На диванной полке, покрытой густым слоем пыли, лежали газеты и журналы. Пепельница была полна до краев раздавленными окурками. Душный воздух, пыль и беспорядок -- все это как-то тронуло Элиаса. После его ухода сюда не заглядывал ни один человек. Выходит, его и не искали? И не объявили его квартиру собственностью врага народа? Что это могло значить? Было, наверно, часов одиннадцать, когда в его дверь позвонили. Элиас отложил платяную щетку, с помощью которой он как раз намазывал клеем очередную полоску бумаги, вытер руки и открыл дверь. Но пока открыл, в голове у него промелькнуло множество предположений. Кто это наведался так поздно? Все-таки арест? Какой там! Ирья? Глупости! Откуда ей знать, что он уже здесь? По-видимому, за дверью стоит доктор Хорманд, больше некому. . Элиас не ошибся. В плохо освещенном коридоре -- коридорную лампочку покрасили в синий цвет -- стоял врач с большой охапкой газет, журналов и писем. Элиас растворил во всю ширь дверь перед запоздалым гостем. -- Здравствуйте, товарищ доктор. Заходите, пожалуйста. -- Здравствуйте, здравствуйте! Рад вас видеть, очень рад. Простите, что так поздно... Вот ваша почта! И доктор Хорманд опустил свою охапку на столик в передней. Элиас крепко пожал ему руку. Некоторое время оба молчали. -- Извините, что проявил маленькое самоуправство в отношении вашего почтового ящика, -- заговорил наконец доктор Хорманд, -- но он уже был переполнен. -- Благодарю вас, -- тепло отозвался Элиас. В этот миг старый врач казался ему симпатичным. -- Вы чудесно загорели, -- сказал доктор Хорманд. Элиасу почудилось, что в этих словах был какой-то скрытый намек, и он ответил: -- Я быстро загораю. Врач кивнул. -- Признак хорошего здоровья. Всегда был убежден, что здоровье у вас хорошее. Кстати сказать, дорогой сосед, я не надеялся увидеть вас так скоро. В словах доктора опять прозвучал намек, но на этот раз Элиас легко понял, каково его содержание. Неужели Хорманд в самом деле догадывается или даже знает, где он находился? "Ну и пусть его догадывается или знает вполне точно, -- подумал Элиас. -- Это не играет никакой роли. Главное, что никто не трогал моей квартиры". И он рассмеялся. -- Где же я должен был находиться? Гость как бы смешался. -- Если бы я не был убежден, что вы вернетесь, зачем мне было собирать и хранить вашу почту? Нет, дорогой инженер. Я не сомневался в вашем возвращении. Но думал, что вы еще чуточку повремените. Речи доктора Хорманда по-прежнему были такими, что не прицепишься. Он давал что-то понять, делал намеки, но не. ставил точек над "и". Он не забывал оставлять себе путь к отступлению и всегда мог сказать, что имел в виду то же самое, что и собеседник. Элиас сказал: -- Нет, я вернулся не слишком рано, скорее опоздал. Он глядел на врача все еще смеющимися глазами. Элиас давно не чувствовал себя так легко и весело. -- Зачем же вы тогда вообще уезжали, если считаете теперь, что опоздали? -- едко спросил Хорманд. -- Нет, вы не опоздали, вы приехали слишком рано. Да, слишком рано, поверьте мне. Такая убежденность в своей правоте рассмешила Элиаса. -- Я вас не понимаю, -- признался он откровенно. -- И я вас не понимаю, -- сказал доктор Хорманд. Элиас решил, что гость не намерен говорить прозрачнее, но ошибся, потому что врач тоже стал вдруг откровенным. -- С вашей стороны было бы гораздо умнее дождаться ухода русских. За последнее время доктор Хорманд еще не разговаривал с ним столь недвусмысленно. Элиас спросил: -- Почему? -- Вас же хотели выслать. -- Если бы меня и в самом деле решили забрать, я не находился бы сейчас в своей старой квартире. Здесь поселились бы совсем другие люди. Произошла в самом деле ошибка, товарищ доктор. Хорманд насмешлив.о улыбнулся. -- Вы говорили об ошибке и четырнадцатого июня, но тем не менее исчезли... словно в воду канули. И умно сделали. Хотя после слов доктора Хорманда легкость и даже веселость Элиаса начали испаряться, он все же попытался сохранить хоть крохи оптимизма. -- Благодарю вас и за предостережение и за добрые пожелания, -- сказал он как можно спокойнее и беззаботнее. И тут же принялся перебирать принесенные врачом журналы и письма. А чтобы перевести разговор на другое, добавил: -- Порядочно принесли вы мне чтива. Какое-то время доктор Хорманд следил за ним молча, а потом произнес почти шепотом: -- Вы найдете в своей почте кучу мобилизационных повесток. Да-да, объявлена, так сказать, всеобщая мобилизация. Молодежь уже давно отправлена в Россию, после призывников настала очередь офицеров запаса, а теперь нужны все. Загребут и вас. Призовут под ружье. Вы понимаете, что это значит? Элиас ответил: -- Во время войны мужчин всегда мобилизуют. Доктор Хорманд взорвался: -- Конечно, мобилизуют. Меня -- так уже мобилизовали. Да-да, не удивляйтесь. Меня используют как врача и офицера запаса. Оставили в Таллине только по особому распоряжению -- оперирую раненых. Боюсь, как бы они не взяли меня с собой, когда оставят Таллин. Вот будет ужас! Наконец-то доктор Хорманд обрел на глазах у Элиа-са свою прежнюю окраску. Пронзительный шепот, страх перед властью, неопределенные намеки, боязнь, как бы чего не вышло, -- все это было Элиасу знакомым. Врач продолжал еще более приглушенным шепотом: -- Советский Союз проиграл войну. Крысы и те бегут с тонущего корабля. Вы вернулись рано, слишком рано. Элиас почувствовал: если Хорманд опять повторит, что он, Элиас, вернулся слишком рано, терпение его лопнет. В нем закипала злоба на этого человека, повторяющего одно и то же, напоминавшего без конца о подстерегавших его опасностях. Впервые за долгое время Элиасу стало легко, и вот этот врач все испортил. Элиас сказал холодно: -- Люди не крысы, доктор. Хорманд посмотрел на Элиаса изучающе. -- С удовольствием пригласил бы вас к себе на чай, но вам, кажется, некогда. Окна обклеиваете. Значит, решили в самом деле остаться в Таллине? -- Спасибо за приглашение, но я только что пил кофе, -- сказал Элиас. -- Это вы справедливо заметили, я в самом деле занят оклейкой окон. Как-нибудь, когда будет время, с удовольствием побеседую с вами за чашкой кофе. Счастливо, доктор. Врач отвел глаза в сторону. -- Что же, желаю и вам спокойной ночи. Кстати, если вы сумеете проспать ее спокойно, значит, у вас не нервы, а стальные тросы. -- Снова .бросив на Элиаса изучающий взгляд, Хорманд тихонько засмеялся и, покачивая головой, добавил: -- Не странно ли, господин Элиас? Только что мы жили так счастливо, а теперь все шатается и сотрясается. Черная реакция хищно крушит прогрессивные силы, светлое здание трещит по всем углам. Хе-хе-хе... Блаженного вам сна! На всякий случай: я у вас не был -- вы меня поняли? И все с той же усмешечкой он повернулся к двери. Но Элиас задержал его и спросил, не найдется ли у него снотворного. -- Нервы у меня вовсе не стальные. Дайте мне чего-нибудь покрепче, и не на одну ночь. Доктор Хорманд принес снотворное. Элиас продолжал наклеивать на окно полоски, но в его душу уже закралась смута. Он клеил почти на ощупь, потому что в комнате, куда он перебрался, нельзя было зажигать свет. Эта возня с окнами вдруг показалась ему глупой. Час назад он варил клейстер и нарезал бумагу чуть ли не с мальчишеским увлечением. Хотел, чтобы его окна ничем не отличались от остальных. Потому что он ведь такой же, как и все. Ведь советская власть вычеркнула его из списков своих врагов и противников? Потому что квартиры врагов народа не оставляют нетронутыми. Мебель и прочее добро продают, "а жилье сдают другим. Но к нему не заходил ни один посторонний. После того, что он услышал от доктора Хорманда, ему трудно было понять: почему милиция не вломилась в квартиру? Или исполнители закона в самом деле забыли о ней? Элиас не мог разобраться в этом до конца. Разум подсказывал, что прав доктор Хорманд, но в душе продолжала теплиться искорка надежды. "Ладно, -- сказал он себе, -- предположим, что все обстоит так, как мне хочется. Что это меняет? В Таллине я оставался лояльным подданным, но в Вали превратился в активного врага советского строя. Не забывай об этом. Если про это станет известно -- всему конец. Соокаск мог прекрасно меня узнать". Чем дольше думал Элиас о своем положении, тем яснее ему становилось, что он не имеет права тратить попусту ни минуты. Прежде чем нападут на его след, необходимо встретиться с Ирьей. Он решил утром же, и как можно раньше, еще раз сходить к Ирье, а если ее опять не будет дома, пойти в наркомат. Лишь после того, как относительно Ирьи все станет ясно, можно будет решить, что делать дальше. О повестке, в которой его обязывали явиться на ипподром с пятидневным запасом продовольствия, кружкой, ложкой, полотенцем, двумя парами белья, в исправной одежде и обуви, Элиас не думал вообще. Словно бы забыл о повестке. Он долго не мог заснуть в эту ночь. Но снотворного не принял. Утром он ходил к Ирье, и опять безрезультатно, ее опять не было дома. Никто не открыл дверь. Тогда он пошел в наркомат, как и собирался еще вечером. По дороге он подумал: а не оплошность ли это? Не разумнее ли разузнать у соседей, где может быть Ирья. В двухэтажных деревянных домиках все жильцы хорошо знают друг друга, и ему наверняка рассказали бы все. К тому же собирать сведения про Ирью у жильцов безопасно, а в наркомате всякое может случиться. Но, несмотря на эти трезвые рассуждения, Элиас все-таки не стал возвращаться. В наркомате, где всегда толклись люди, где двери без конца выпускали и впускали своих служащих, руководителей подведомственных предприятий, директоров, снабженцев и людей самых разных профессий, где непрерывно звонили телефоны, стучали машинки, гудели голоса, царила непривычная тишина. С чувством предельного внутреннего напряжения Элиас направился в плановый отдел, готовый услышать любые слова и насмешки от кого угодно, даже от самой Ирьи. Но в отдел он не попал, дверь была на замке. Элиас потерял уверенность я не мог решить, к кому же теперь обратиться. Он дернул несколько дверей, но одни тоже были заперты, а за другими он обнаруживал совсем незнакомых людей. Из приемной наркома слышались голоса, и Элиас решил зайти туда. Какая-то незнакомая Элиасу женщина говорила по телефону. Элиас подождал, пока она закончит разговор, и спросил, как ему найти кого-нибудь из планового отдела. -- Большинство наших работников уехали на оборонительные работы, товарищ Элиас, -- объяснила ему не то секретарша наркома, не то просто дежурная. Преодолев смущение, Элиас спросил: -- И товарищ Лийве тоже? -- Товарищ Лийве должна эвакуироваться. А может, уже уехала. Элиас не обратил внимания на то, что его знают по фамилии. Вернее, он заметил это и даже сле(ка удивился, но тут же забыл, едва услышал новости об Ирье. -- Вы точно это знаете? -- Абсолютно точно. Товарищ Лийве три дня назад взяла расчет. Я сама оформляла. -- Большое спасибо. -- Пожалуйста, товарищ Элиас, -- Еще раз большое спасибо. Всего хорошего. -- Всего хорошего, товарищ Элиас. Элиасу, ставшему слишком мнительным, показалось, что секретарша наркома называла его по фамилии слишком подчеркнуто. Но он не стал ломать над этим голову. Просто машинально отметил, ибо его занимало совсем другое: что он все-таки опоздал. Ирья уехала, вот почему ее квартира была закрыта. Так что его прибытие в Таллин оказалось бесполезным. Что же делать? Он сказал себе, что надо поспешить на вокзал: вдруг эшелон Ирьи еще не отправлен? По дороге Элиас понял, как сильно удручило его посещение наркомата. Ничего, правда, особенного не случилось, чрезмерная вежливость, видимо, вошла у секретарши в привычку, но почему-то Элиас насторожился и был готов к самому худшему, даже к тому, что его могут задержать. Нет, он не подытается скрыться больше, нет. Он убеждал себя сохранять спокойствие в любой ситуации, какой бы она ни была. Самое страшное -- встретиться взглядом с глазами Ирьи. С глазами, которые он хотел во что бы то ни стало увидеть. Он и боялся, и надеялся. Надеялся, что, вопреки всему, Ирья не осудила его окончательно. На Балтийском вокзале выяснилось, что эшелоны отходят не отсюда, а из Юлемисте. Элиас помчался* туда. Теперь он уже не тревожился о предстоящем. Не думал больше о своем достоинстве. Ему было важно одно: успеть на станцию Юлемисте до отхода эшелона. Он по-прежнему надеялся и боялся. Надеялся найти Ирыо в эшелоне на Юлемисте и в то же время боялся опоздать. Надеялся, что Ирья его поймет, и боялся, что у нее не осталось к нему даже сочувствия. Надеялся, что все еще может обернуться счастливо, и боялся упустить последнюю опору, удерживающую его на поверхности. Еще издали Элиас увидел на втором пути длинный пассажирский состав и сбившихся кучками людей на платформе. Он прибавил шагу. На платформе он спросил, не увозит ли этот состав эвакуирующихся. Ему ответили, что это в самом деле эвакуационный эшелон. Он стал пробираться по вагонам, узнавая, не видел ли кто товарища Лийве. Его направили к начальнику эшелона. Тот оказался отзывчивым человеком, но после долгого изучения списка покачал головой. Элиас попросил у него список и своими глазами пробежал несколько сот фамилий. -- Спасибо. -- Он вернул начальнику эшелона густо исписанные листы. -- Извините за беспокойство. -- Эшелоны отправляются каждый день, -- утешил его пожилой человек, похожий на школьного учителя. Элиас, убитый, потащился вдоль всего состава обратно. Не оставалось сомнений, что Ирья уехала вчера или даже позавчера. В каком-то из окон он увидел женщину, и ему показалось, что это Ирья. Женщина сидела спиной к нему и с кем-то разговаривала. Он остановился, вернулся к окну и заглянул в вагон. Ирьи там не было. Разволновавшись, Элиас вскочил в вагон и стал бесцеремонно протискиваться между людьми. Нет, ошибка: Ирьи в вагоне не было. Зато он наткнулся на человека, которого хорошо знал. На техника из их треста Энделя Нийдаса. -- Привет! -- Нийдас протянул ему руку. -- Рад увидеться с вами столько времени спустя. -- Привет! -- Элиас пожал протянутую руку. Он несколько растерялся от этой неожиданной встречи с сослуживцем. Не находя что сказать, он почувствовал себя неловко, попытался улыбнуться, но рот его лишь судорожно скривился. -- Похоже, будто вы кого-то ищете, -- сказал Нийдас с такой непринужденностью, словно за все это время ничего не произошло. -- К сожалению, я опоздал, -- пробормотал Элиас, все еще не овладевший собой. -- Сейчас вся нормальная жизнь полетела кувырком и никто не знает, когда мы опаздываем, а когда -- нет. -- И Нийдас дружелюбно улыбнулся. -- Кого вы так отчаянно разыскиваете, если не секрет? Может, я могу вам помочь? Элиас взглянул на Нийдаса, улыбавшегося во все лицо, и с неожиданной для себяоткровенностью признался: -- Я пришел проводить товарища Лийве. Но ее эшелон уже ушел. Нийдас спросил: -- Разве она вам не сказала, в какое время должен был отправиться ее поезд? -- Я узнал, что товарищ Лийве эвакуируется, от других, -- ответил Элиас и добавил, пытаясь пошутить: -- Лучше поздно, чем никогда. Нийдас опять дружелюбно улыбнулся и сказал: -- Я согласен передать от вас привет. С вашего разрешения, разумеется. И если, конечно, нам доведется встретиться в советском тылу. Элиас решил, что неудобно отказываться от предложенной услуги. -- Буду вам очень благодарен. Может быть, вы попадете в одно и то же место. -- Куда должна была уехать товарищ Лийве? Элиас и на этот раз решил быть откровенным: -- К сожалению, и этого не знаю. Я слишком поздно узнал, что она эвакуируется. Нийдас не захотел, чтобы беседа увяла: -- Я покачу далеко на восток. На Урал. Меня командировали. А вы где мотались все это время? Про вас говорили всякое, но я не верил. Элиас ничего не ответил. Он смотрел куда-то мимо Нийдаса, на душе у него стало совсем паршиво. Все-таки он спросил: -- Что же обо мне говорили? Нийдас махнул рукой: -- Честное слово, не хочется повторять всей этой ерунды и портить вам настроение. Выдержав паузу, он как бы нехотя продолжал: -- Говорили, будто вас хотели выслать в Сибирь. Но вам, дескать, удалось скрыться. Смешно, ей-богу, смешно. А потом пошли разговорчики и почище. Уверяли, будто вы стали бандитом. Жалко, нет здесь этих клеветников и тех, кто легковерно им поддакивал. Своими глазами убедились бы, что занимались пустой болтовней. Нийдас сообщил это беззаботно, полушутя, с извиняющимся видом. Элиаса не поразило, что его считали беглецом. Нет, это естественно, и, возвращаясь в Таллин, он считал вероятным услышать примерно такие слова, какие услышал от заведующего мастерской. Но одно дело -- предполагать что-то, а другое -- услышать самому, что о тебе думают и за кого тебя считают. Знают даже о его поведении в Вали, это самое убийственное. И о том, что он был с лесными братьями, знают не один-два человека, а все, это ни для кого не тайна, все только об этом и говорят. А если на их предприятии об этом говорили все, то, значит, это дошло и до Ирьи. Элиас не собирался скрывать от Ирьи ничего. Он хотел признаться полностью. Пусть знает все. Но выходит, она уже знает. Знает и осудила его, наверняка осудила. Элиас больше не сказал Няйдасу ни слова. Он молчал, отведя глаза в сторону, и думал о том, что все погибло. Погибло окончательно. -- Видите, я таки испортил вам настроение, -- прервал молчание Нийдас. -- Не принимайте вы эту болтовню к сердцу. Элиас тихо сказал: -- Если вам случится встретиться с товарищем Лийве, передайте ей привет от меня, скажите, что я желаю ей всего самого хорошего. -- Извините, товарищ Элиас, но я знаю о вашей привязанности к товарищу Лийве. -- Голос Нийдаса стал очень участливым, очень проникновенным. -- Поэтому позвольте мне дать вам один совет: не оставайтесь в Таллине. Уезжайте в тыл. Разыщите товарища Лийве. Так сказать, разделите с нею военные трудности. Примите это как совет старого друга... На востоке -- в Сибири и на Урале -- сейчас большая нехватка в хороших инженерах. Обратитесь в наш комиссариат, и там уладят все формальности по эвакуации. Нийдас взглянул на Элиаса в упор, но тут же отвел глаза, пробормотал: "Извините!" -- и улыбнулся виноватой улыбкой человека, отважившегося на совет по очень щекотливому делу. Элиас почувствовал благодарность к технику, с которым у него никогда не было добрых отношений. Он сказал: -- Спасибо! Мне поздно эвакуироваться. -- Вам, конечно, лучше знать. Но все-таки подумайте о такой возможности. А что касается формальностей, так их уладят в три-четыре дня. -- К сожалению, я все-таки не могу ехать. -- Жаль. Обязательно передам привет от вас товарищу Лийве. Элиас вдруг сказал: -- Вы сказали, что знаете о моей привязанности к товарищу Лийве. Передайте ей: я люблю ее по-прежнему. В тот же миг Элиас устыдился своих слов, вырвавшихся из самой глубины его существа, словно под напором какой-то огромной силы, вопреки его желанию. Он показался себе ничтожным человечишком, трубящим на весь мир о том, что надо скрывать в самом себе, как величайшую ценность, истериком, не умеющим сдерживаться, предпочитающим поступкам слова, слова и еще раз слова. Нийдас уверил его: -- Передам непременно. -- Большое вам спасибо. Счастливого пути. -- Прощайте. -- Всего вам наилучшего. Элиас покинул станцию Юлемисте окончательно раздавленный.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГЛАВА ШЕСТАЯ I Шагаем строем через Таллин. Мы должны пройти через площадь Победы, мимо театра "Эстония", подняться по Тартускому шоссе на Ласнамяэ, сесть там в автобусы и поехать на фронт, пододвинувшийся к Таллину уже совсем близко. Идет дождь. -- Грибной, -- говорит кто-то сзади. Я считал, что грибным называют мелкий дождь, почти туман, но не затеваю спора. Болтать в строю не годится. Мостовая блестит. Люди на тротуарах останавливаются и смотрят нам вслед. Некоторые машут рукой. Но большинство провожает нас только взглядом. Народу на улицах мало. Каждый раз, как я попадаю в город, у меня возникает впечатление, что Таллин обезлюдел. Примерно такая же картина, какая бывала летом по воскресеньям, когда тысячи горожан устремлялись к морю или разъезжались во все стороны на экскурсии. Сейчас многие -- тоже за городом. Говорят, тысяч двадцать таллинцев все еще копают окопы на подступах к Таллину. Кроме того, некоторые мобилизованы, а некоторые служат, как и мы, в истребительных батальонах. Да еще несколько сот человек эвакуировалось в советский тыл. А сегодня людей на улицах и вовсе поубавилось. Потому, что льет дождь и еще, наверно, потому, что к Таллину приближаются немецкие войска. Фашисты продвигаются по всем шоссе, но осью направления главных их сил стало шоссе Тарту -- Таллин. Туда-то нас и перебрасывают. Мы именуемся уже не батальоном, а полком. Первым эстонским стрелковым полком. Да, истребительные батальоны, действовавшие врозь, и Таллинский и другие, объединены теперь в один полк. Какова его численность, я не знаю. Нас, наверно, с добрую тысячу, если не с две. Командира полка я не знаю. Говорят, это бывший командир Вильяндиского батальона, которого назначили сперва начальником опергруппы истребительных батальонов, а потом -- командиром нашего полка. Комиссара я уже видел однажды. Еще до войны. Он выступал как-то на собрании, на котором мне поручили присутствовать. Тогда он был секретарем горкома, потом перешел в ЦК, тоже, кажется, секретарем. Причислен к нашему полку и Ээскюла, только все никак не пойму, в качестве кого. Мы поздоровались, поговорили немного, но сам он своей должности не назвал, а я постеснялся спрашивать. Во дворе на Водонапорной, где я проспал последнюю ночь под каштанами и кленами и где собрали подразделения формируемого полка, я встретил наконец-то Руут-хольма. Ведь после Пярну-Яагупи мы ни разу еще не виделись. Я чертовски обрадовался, да и Аксель тоже. Руутхольм рассказал, что после моего отъезда немцы атаковали, наших, но врага отбили. Наши действовали потом в Пярну-Яагупи, Валге, в районе Ярваканди, несколько раз вступали в бои с передовыми частями немецкой регулярной армии. Из рассказа Руутхольма я понял, что наши стойко сопротивлялись и на их участке немцам прорваться не удалось. Эту группу присоединили к другому истребительному батальону, а иногда она сражалась бок о бок с подразделениями Красной Армии. Руутхольм говорил, я слушал. Держались оба как старые приятели. Он ни в чем не изменился. Остался таким же. Но во мне он, видно, приметил что-то новое, потому что вглядывался в меня все пристальнее и пристальнее. В конце концов его взгляд остановился на моей ноге. -- Тебя ранили? -- спросил Руутхольм. -- Легко, -- сказал я. -- Уже прошло. -- Под Аудру? -- спросил он снова. -- Слышал, там нашему батальону крепко досталось. Хотя Руутхольм уже давно не в нашей част, он все еще называет ее "наш батальон". -- Да, -- ответил я, -- там было горячо. Я рассказал другу о бое под Аудру, где около половины наших погибли, пропали, были ранены. После этого поражения мы здорово упали духом и долго не могли прийти в себя. Мы были удручены не только большими потерями, но и тем, что так плохо сражались. Хоть каждый и помалкивал, но у всех саднило на душе. Слишком хорошо я знал своих товарищей, чтобы не видеть этого. Я ничего не скрыл от Руутхольма. Рассказал все, что мог. Начала сражения я не видел -- мы ведь подъехали позже. Но начало-то и было-особенно тяжелым. Неожиданным огневым налетом немцам удалось расстроить наши боевые порядки... Правда, картина вскоре изменилась: к моменту нашего прибытия ядро батальона снова стало организованной боевой единицей. Если бы, несмотря на внезапный огневой шквал, устойчивый боевой порядок был все-таки сохранен, потери были бы меньшими. Так считали все, и это верно. У нас, конечно, было много оправданий. Боевого опыта мы еще не накопили, а бешеный огонь немецких минометов и автоматов настиг нас, будто гром с ясного неба. Нас атаковала вышколенная регулярная часть, к которой присоединились позже лесные братья. Да и враг вооружен был куда лучше нашего. То, что батальон вообще выдержал натиск и нанес врагу такой урон, что ни немцы, ни подкинутые к ним на помощь вояки эстонской породы не смогли нас потом преследовать, это уже чудо. Разве мы не отбили несколько вражеских атак? Командир батальона -- жаль, забыл его фамилию-- сразу же попытался бросить людей в контратаку. Но голое поле не давало атакующим никакой возможности укрываться, и только благодаря этому немцам удалось остановить наш встречный бросок... Да, все так и было. Сам я, правда, в контратаке не участвовал, -- мы прибыли на место уже после того, как наши ребята заняли оборону на опушке и отбивали наскоки противника, -- но я не сомневаюсь, что все так н было. Ядро батальона в самом деле билось мужественно. Без отваги и твердости духа не будешь стоять у "викерса" в полный рост под ливнем воющих минных осколков. Будь у нас хотя бы два-три миномета, результат сражения мог бы оказаться совсем иным. А еще ребята злились, что мы сами же и попались в ловушку. Знай шпарили вперед без передового охранения. Впереди ехали мотоциклисты, но разве это разведка? Немцы спокойненько дали мотоциклам проскочить в Пярну, а когда в Аудру остановилась наша автоколонна, на нее тут же обрушились с хорошо подготовленных позиций. Я хорошо понимал недовольство ребят. С нашей ротой в Аре могла случиться такая же история. Ведь мы тоже не высылали разведки. К счастью, враг там был малочисленнее, да и нервы у их пулеметчиков оказались слабоваты: слишком рано они открыли огонь. Поэтому мы и не понесли потерь. Хотя после сражения под Аудру прошел почти, месяц, хотя за это время мы успели выполнить много других заданий, я все же так разволновался, когда разговаривал с Акселем, будто все это случилось только вчера. Руутхольм слушал меня внимательно. -- Думаю, было бы все-таки разумнее атаковать немцев под Пярну, а не дожидаться их под Таллином, на болоте Харку, --сказал он. Ну и удивил же он меня, ей-богу! Не тем, что сказал что-то особенное или неслыханное, совсем наоборот. Я же сам додумался до этого еше раньше. После того, как оставили Пярну. Помню еще, я тогда лежал на земле и скошенная трава колола спину, но я был не в силах пошевелиться. Он прав. Все мы виноваты в невезении под Аудру. А вернее, никто не виноват. Что поделаешь, черт побери, если частей Красной Армии не хватает на весь фронт? Я сказал другу, не мог не сказать: -- Наша санитарка осталась в Аудру. Я сказал Руутхольму, что про судьбу Хельги Уйбопе-ре никто ничего не знает. Я не преувеличиваю. Я спрашивал у всех, кто вернулся из Аудру, но никто не мог сказать, погибла ли она, попала в плен или, спасаясь от немцев, заблудилась в лесу. Многие из ребят, которых сочли погибшими, возвращались в батальон через несколько дней и даже через неделю. Но даже и те, кто во время внезапного боя отбился от части, кто, не сориентировавшись в незнакомой местности, несколько дней проблуждал по по лесам и болотам, пока выбрался к своим, -- даже они только качали головой. Никто не встретил Хельги. Она ехала на санитарной машине -- шофер это подтвердил, но сам он не знал, что с ней случилось потом. Когда колонна остановилась, он вылез из кабины, поговорил немного с другими водителями и отошел в сторонку по малой нужде. Вернуться к машине ему больше не удалось. На шоссе уже взрывались мины, и автоколонну накрыли с двух сторон -- спереди и сзади -- перекрестным огнем. Осталась ли санитарка в машине или вышла? В ответ на этот вопрос водитель только разводил руками. Но предполагал, что она вышла. Она вообще девушка порывистая, вряд ли она задремала и осталась сидеть в душной машине. К тому же всем приказали выйти. Врачиха знала не больше. Когда я с ней говорил, она несколько раз начинала плакать. -- Как только мы остановились, -- сказала она, -- я пошла к комиссару. Спросила, что это за место, и он .ответил: Аудру. Еще я спросила, надолго ли мы остано: вились или сразу поедем дальше. Комиссар сказал: скоро выяснится. И добавил, что путь на Пярну, кажется, свободен. Он куда-то убежал, а я увидела рядом с дорогой землянику и начала собирать. Немного собрала, полгорстки. А потом началось. Я потеряла голову. Забыла, что я врач. Многие побежали к лесу, и я -- тоже. Должна была скорее вернуться к машине, а вот.,. Про машину, про Хельги, про свои обязанности только тогда и вспомнила, как увидела первых раненых. Но вернуться к машине на шоссе было уже невозможно. Никогда себе не прощу, что так растерялась. Я виновата перед Хельги. Так хочется верить, что ничего страшного не случилось. Она жива, товарищ Соокаск, поверьте мне, она жива. Мне тоже хотелось и хочется верить, что она уцелела, хотя поначалу мне казалось это невозможным. Я был убежден, что она погибла в машине или на шоссе. Все время мне мерещилось маленькое тело на гравии шоссе, лежащее метрах в трехстах -- четырехстах, от меня. Это видение настигает меня временами и теперь, но я пытаюсь уговорить себя, что я видел не Хельги. Лежавшее на шоссе тело могло быть и не таким уж маленьким, -- может, мне это показалось. Я находился слишком далеко, чтобы точно определить, мужчина это или женщина. Да и не все ребята в нашем батальоне рослые и плечистые, как Лурих или Палусалу*. * Известные эстонские борцы. Но как подумаю, что Хельги могла погибнуть, для меня все перестает существовать. Весь мир вокруг куда-то отступает, рассеивается, остается лишь бесконечное одиночество и невыносимо тяжелая печаль. Но и другие предположения не легче. Вероятность, что Хельги угодила в лапы фашистов, ничуть меня не радует. Фашисты ни над кем не сжалятся, даже над такой хрупкой, слабой девушкой. Бандиты в Вали не пощадили даже грудного младенца с его матерью, так что уж говорить о девушке из истребительного батальона. Я упрямо внушаю себе, что Хельги не погибла и не попала в плен. Она, как многие другие, убежала с шоссе, потеряла из виду своих -- такое случалось со многими, -- а может, не смогла присоединиться к батальону то ли из-за обстрела, то ли потому, что должна была прятаться от немцев. Если немцы или действовавшие заодно с ними бандиты не схватили Хельги сразу, она наверняка спаслась. Пытаюсь убедить себя в этом изо всех сил. Хельги не погибла возле машины, она выбежала из зоны автоматного и минометного обстрела, но потеряла из виду своих, и ей пришлось остаться по ту сторону фронта. Еще далеко не все надежды потеряны. Она жива, и, хотя ей тяжело, она не сдастся. Поразительно смелая и выносливая девушка. Не из тех, кто всю жизнь цепляется за мамину юбку, -- такие не вступают в истребительный батальон. Ее легко обидеть, потому что она доверчивая, но сломить ее нелегко. Врачиха тоже так считает. И все остальные. Все. Я часто разговаривал с врачихой о Хельги. Однажды врачиха посмотрела мне в глаза и спросила: -- Вы очень любите Хельги? Задай она мне этот вопрос до боя под Аудру или будь я уверен, что с Хельги ничего не случилось, я небось рассмеялся бы, наболтал бы от смущения бог знает чего, а может, наоборот, онемел бы от растерянности. Но я успел понять то, чего не понимал раньше. И ответил ей одним словом: -- Да. Раньше я вряд ли и самому себе решился бы признаться, что люблю Хельги. Наверно, когда любят, не говорят об этом. Особенно с самим собой. Я вообще и сам-то не сознавал своей любви. Во всяком случае, до этого момента. Просто мне было отчаянно жаль Хельги, ее судьба стала для меня куда важнее своей собственной. Чем бы я ни занимался, я мог думать только о ней. Я не анализировал своих чувств, не разбирался, по каким причинам меня так потрясла мысль, что Хельги могла погибнуть или попасть в плен, не понимал, почему все остальное казалось теперь несущественным. Вопрос врачихи, ее горячее сочувствие, желание понять меня и ободрить -- все это помогло мне обрести ясность. Коплимяэ догадался, что исчезновение Хельги значит для меня нечто большее, чем потеря одного из добрых друзей. Он не стал спрашивать, люблю ли я Хельги, допытываться, что со мной случилось: в те дни каждый видел, насколько я не в себе. Ильмар сочувствовал мне, пытался как-то утешить, -- это я отлично понял. Я рассказал Руутхольму обо всем. Умолчал только о вопросе врачихи, люблю ли я Хельги, и о своем признании. Пожалуй, не годится говорить о таком с товарищами. Будь они самыми настоящими людьми. Даже такими, как Аксель. Выходим на площадь Победы. Дождь немного унялся. На ступеньках Дома профсоюзов много людей, машущих нам руками. Замечаю, что нижние окна большого семиэтажного здания обложены мешками с песком, ящиками и рулонами бумаги. За стеклянной дверью стоит караульный с винтовкой. Неужто здесь и впрямь готовятся к уличным боям? Порывы ветра обдают лицо дождем. Где-то впереди должен шагать Таавет Тумме. Вытягиваю шею, но не вижу его. Он низкорослый, его за другими не высмотришь, хоть он все еще носит не сапоги, а свои ботинки на толстой подошве и высоких каблуках. Мне было очень тяжело говорить с ним о Хельги. Он выспрашивал подробности, и я рассказал все, что знал. Мой рассказ омрачил его сильнее, чем Руутхольма. Политрук тоже расстроился, но Тумме стал совсем несчастный. Как я. Мы долго сидели под столетними деревьями и молчали. Наконец я сказал: -- Она не погибла. Тумме смотрел мимо меня, куда-то вдаль: может быть, видел, как Хельги, еще девочкой, играет в классы. -- Если бы ты был прав!.. -- Я чувствую: она жива. Тумме повторил: -- Если бы!.. Я разволновался. -- Никто ее не видел... -- Я чуть не сказал "мертвой", но успел проглотить это слово. Не могу и не хочу думать, будто Хельги больше нет. -- доверь мне, мы еще встретимся с ней... Я убеждал не только Тумме, но и самого себя. А это с каждым днем становится труднее. С каждым днем все меньше верится, что Хельги спаслась. Но хочется верить, несмотря ни на что. -- Если она жива, так сумеет уцелеть, -- сказал Тумме. -- Обязательно сумеет, -- подхватил я. Я рассказал Тумме обо всем, только не о маленьком теле, лежавшем под Аудру между машин. Побоялся, что, если расскажу и об этом, Тумме потеряет последнюю веру. А если он потеряет, так и у меня не останется ни крохи надежды. -- Вчера, как только попал в Таллин, сходил домой, -- заговорил Тумме. -- Жильцы спрашивали, не слыхал ли я чего про Хельги. Я узнал от них, что последний раз она была на квартире в середине июля. Потом ее ни разу не видели. Я сказал женщинам, что уже не служу в одной части с Хельги, -- она сама им успела рассказать, как мы попали в один батальон. Объяснил им, что истребительные батальоны не сидят все время в Таллине. Мол, Хельги непременнр явится, как только сумеет. Если бы мы раньше с тобой встретились, не стал бы с ними болтать попусту. -- Может, оно и к лучшему, что мы не встретились еще вчера, -- решил я. -- Мне ее так жалко, будто она мне родная дочь. Он сказал это с такой печалью! Я подумал, что по годам Хельги и впрямь годится в дочери нашему бухгалтеру. -- Странно, -- продолжал Тумме, -- когда я видел, как она, еще маленькая, играет во дворе, когда потом, уже школьницей, она встречалась мне в коридоре, я ничем не отличал ее от остальных ребятишек в доме. По-своему к ней почти все относились ласково, но прежде я и думать не думал, что так привязался к ней. -- Когда потеряешь кого-то или что-то, всегда начинаешь понимать себя лучше. То ли голос меня выдал, то ли мои слова показались ему такими мудрыми, но Таавет Тумме начал смотреть на меня как-то иначе. Наверно, догадался. Мы продолжали сидеть молча. В большом саду, тянувшемся от бывшего немецкого посольства до школы на улице Туй, было полным-полно бойцов из нескольких истребительных батальонов. Они сидели, стояли и лежали под густолиственными каштанами, кленами и липами. В толпе ожидающих и переговаривающихся бойцов сновали командиры, ординарцы и, наконец, просто непоседливые люди. Отдельные батальоны с их подразделениями в свою очередь распадались на группы, связанные хлопотливой беготней тех, кто выполнял какое-то поручение, и тех, кому не сиделось от беспокойства. Мне тоже не стоялось на месте, и я без конца слонялся от одних к другим. Лишь после встречи с Акселем я нашел в себе силы посидеть под деревом. Мимо нас прошел Мюркмаа, но я будто и не заметил его. По нему тоже нельзя было понять, узнал ли он меня. Может, оа рассчитывал, что я вскочу и отдам по всей форме честь. "Почему-то все плохое случается с такими хорошими людьми, как Хельги и Деревня..." -- подумал я. Деревня погиб -- мне сказали об этом Руутхольм и Тумме. Проходим мимо "Эстонии" и выходим на Тартуское шоссе. Все еще накрапывает. Булыжники под ногами скользкие. Моя левая нога несколько раз чуть не подворачивается. Рана давно зажила, но хожу я вроде бы не совсем как прежде. Чуть приволакиваю, что ли, левую конечность. Вдруг останусь колченогим? Мне один черт, начнет ли моя нога с простреленной икрой функционировать нормально или нет. Можно обойтись и так. Даже плавать можно. Разве что с боксом придется проститься. Когда я был последний раз дома -- в Таллине я всегда заглядываю к нам на квартиру, вдруг письмо от матери пришло, -- домохозяин долго меня агитировал набраться наконец ума и развязаться с обреченными на поражение. Повезло, что хоть кость цела, и на том спасибо. Пуля или осколок мины -- вот и дух вон, такое чаще бывает. Самое бы время увильнуть в сторонку. Умный человек сто справок с такой ногой достанет, и ни одна собака не гавкнет. -- Собаки, может, и вправду оставили бы меня в покое, -- возразил я на его поучения, -- но фашисты хуже всяких собак. И он меня понял, он совсем не тупица. -- М-да, пожалуй, тебе ничего больше не остается, -- сказал хозяин. -- Уж немцы не оставят в покое тех, кто, вроде тебя, пошел на них с оружием. -- Не одни немцы. И кое-кто из нашего племени, которые ждут Гитлера. Чудно! В последнее время хозяин стал как-то серьезнее относиться к моим словам. Он согласился со мной, но счел нужным добавить, что ни его самого, ни остальных жильцов мне бояться нечего -- вряд ли кто побежит доносить на меня. Хозяин этого не сделает, и другие, наверно, тоже. Но не для того я взял в руки винтовку, чтобы тут же ее бросить. Нечто вроде этого я и сказал. -- Оставлять за вами квартиру я больше не смогу, -- сказал он тогда. -- Мебель и все остальное добро сберегу. Выходит, он считает судьбу Таллина решенной. Но прямодушный все-таки дед, сам переводит разговор на то, о чем ему неприятно говорить. -- Бог с ней, с мебелью! -- решил я. -- Ты еще молод, Олев. От мебели и другого добра ни при какой власти не стоит отмахиваться. Всегда сгодится. Любой вещи обрадуетесь, когда из России приедете. После войны люди всегда возвращаются туда, где. жили. В ком душа, конечно, уцелеет. -- Я еще не уехал из Таллина. Я бросил это слишком уж запальчиво. -- Не уехал сегодня, уедешь завтра, -- не сдавался старик. -- Таллин так легко не сдадут, -- продолжал стоять на своем и я. Голос хозяина стал внезапно испуганным: -- Неужто вы и вправду решили держаться за Таллин зубами и когтями? Тогда ведь в городе камня на камне не останется. Я решил куснуть его: -- Деревянные дома сгорят, а каменные разбомбят в пыль. -- Не говори так, сынок. Политика политикой, а жилье жильем. -- Таллин будут защищать до последнего, -- повторил я. И повторил не только из упрямства -- так оно и будет. Так говорят у нас в батальоне, то же самое пишут в газетах. Сопротивление Красной Армии стало упорнее. Немцам теперь каждый шаг стоит крови. Нигде они не продвигаются так медленно, как у нас. Я мог бы провести с хозяином, которому ни до чего, кроме своей лачуги, нет дела, целую политбеседу о том, почему мы не имеем права так легко сдавать Таллин, да некогда мне канителиться. Уходя, я как бы мимоходом спрашиваю, где его сын. Хозяин пожимает плечами: -- Может, за Петроградом, а может, на дне моря. Я не сразу сообразил, почему дне моря. -- Говорят, судно, на котором мобилизованных везли в Ленинград, разбомбили. Я пробормотал, что не слышал об этом. И что не стоит верить всякой болтовне. Я бы с радостью рассеял его опасения, если бы мог. Мое отношение к нему тут же изменилось. Еще минуту назад я видел в нем только мелкого буржуйчика, трясущегося лишь над своим добром. Если он и не ждет немцев, думал я, то уж во всяком случае ему все едино, какого цвета флаг будет развеваться на Тоомпеа. Лишь бы уцелел его дом, лишь бы с его головы не упало ни волоса. И вдруг я увидел, что человек этот, проводивший сына в армию, удручен плохими известиями, что он всей душой болеет за город, на улицах которого вскоре начнут взрываться снаряды и мины, что он озабочен тем, как жить дальше. Ведь надо жить дальше. Я хотел задеть его побольнее, заговорив о сыне. Был уверен, что более неприятного вопроса ему задать нельзя, поскольку Хуго наверняка уклоняется от мобилизации. Недаром же отец пристроил его на железную дорогу. Но ответ хозяина поразил меня. Гнусная у меня привычка, как и у многих других, думать о людях плохо. Наша колонна приближается к целлюлозной фабрике. Дождь наконец прекратился. Хоть бы не начался снова. Ночевать придется где-нибудь в лесу, а лежать на мокрой земле, да чтобы сверху еще текло, радости мало. Нет у нас ни палаток, под которыми можно спрятаться, ни шинелей. Наверно, странное мы производим впечатление на людей, провожающих нас взглядом. Кто из нас в штатском, кто в синих замасленных спецовках ремесленного училища, кто в красноармейских галифе и бумажных гимнастерках. Вооружение у нас такое же пестрое: русские, английские и японские винтовки, тяжелые и легкие пулеметы иностранного и советского образца. Нас обещали снабдить минометами и даже орудиями, но их все еще нет. Левая нога опять поскальзывается. Немного погодя я, зазевавшись, ступаю прямо в лужу. Хорошо, что мне выдали сапоги, чертовски хорошо. Ночь, наверно, пройдет спокойно. Судя по разговорам начальства. А вот завтра начнется... Утром прочел в газете, что брошенные в бой воины Красной Армии шли в атаку с криками: "За Родину!", "Смерть фашистским захватчикам!" Хотелось бы, чтобы и мы воевали, как все. Но боюсь, не получится. Мы, эстонцы, ужасно сдержанно выражаем своя чувства. И я часто жалею об этом, хоть и не очень-то люблю пафос. Слава богу, наш взвод ночует под крышей. Не всем так повезло. Многие спят под открытым небом -- кто где. Ночи пока теплые, но после недавнего дождя в лесу стало мокро, и найти сухое местечко нелегко. Не все взводы и роты удалось разместить в домах. Выражаясь по военному, мы расположены в районе Перилы. А в лесу между Кивилоо и Перилой, то есть довольно близко, находятся немцы. Местные деревни и поселки, лежащие в стороне от большаков, незнакомы мне. Я бывал в Косе, оставшейся справа от нас, и в Кехре, оставшейся слева, но в Перилу, Кивилоо, Сууревэлью и Алавере никогда не заглядывал. Только слыхал, что на мызе в Алавере, уже захваченной немцами, был когда-то такой же летний лагерь, как и в Косе-Ууэмыйзе. Подходя сюда, мы первым делом увидели над лесом высокую фабричную трубу. Мы еще спорили с ребятами, какая же это фабрика, и решили, что это, наверно, новый целлюлозный завод в Кехре. Временами доносятся пулеметные очереди, а бывает, бухнет и помощнее. Кто это и откуда стреляет, определить трудно. Иногда кажется, будто перестрелка идет повсюду: впереди, на флангах и даже в тылу. На самом деле это не так. Немцы расположены восточнее нас: думаю, где-то между Косе и Кехрой. Никто не стал нам подробно объяснять обстановку, просто сообщили, что фашисты прорвались в лес между Кивилоо и Перилой. Немцы вообще наступают здесь очень крупными силами. Красноармейская дивизия, в распоряжение которой придан наш полк, вела, говорят, весь день ожесточенные бои. При подходе мы сами слышали гул сражения, то затихавший, то снова нараставший. К вечеру стало поспокойнее. Теперь раздаются лишь редкие очереди, одиночные выстрелы и разрывы. Небось завтрашний день будет таким же жарким, если не жарче. Жаль, я не знаю русского. С удовольствием подошел бы к попыхивающей полевой кухне метрах в ста от нас, к ужинающим красноармейцам и поболтал бы с ними. Очень охота. Через поле спешат к нам Руутхольм и комиссар полка. Будь Руутхольм один, я окликнул бы его. Но при комиссаре стесняюсь. Вряд ли у Акселя есть время точить лясы -- и он и комиссар, видимо, торопятся на какое-то совещание. Сижу и кисну на каком-то чурбаке. Ей-богу, кисну. Мог бы зайти в сарай и улечься на сене, но что-то словно бы приковывает меня к этой груде бревен. Ребята уже зовут меня, я отзываюсь: "Сейчас", а сам все сижу. Тумме выходит к колодцу, и это помогает мне оторваться от чурбака. Бреду к нему, спрашиваю: -- Ну как? -- Пить хочется, -- говорит Тумме. Опускает в колодец ведро, вытаскивает его и жадно пьет. Гляжу на друга искоса и говорю: -- Нам повезло, будем спать в риге, как господа. Хозяин притащил сена, чтобы помягче было. А вашу роту в ельник загнали? Под елками, пожалуй, не так сыро... Селедка сегодня была -- живая соль, самому пить хочется... В августе рано темнеет, еще девяти нет, но уже так сумеречно, что... А водица у них совсем неплохая, верно? Тумме отирает тыльной стороной руки рот. --' Ели густые -- спать под ними вполне можно. Я соглашаюсь с ним. Чертовски непонятное у меня сегодня настроение. Вспоминается всякое. А раньше, бывало, как пройдет что, так и вон из головы. Ну, не то чтобы совсем забывалось, -- память у меня хорошая. Просто не слишком я задумывался над вчерашним. А теперь без конца приходят на ум и не дают покоя недавние события. Решаю рассказать Тумме, как в июле я опять столкнулся с Нийдасом. Когда бегал искать маму и сестер на станции Юлемисте. Рассказываю и о Нийдасе и об Элиасе. Уезжающие в эвакуацию сидели на своих чемоданах и узлах и ждали отправления эшелона. Женщины, дети, старики, мальчишки. Мужчины средних лет попадались в вагонах редко. Про таких я думал, что это, наверно, очень крупные специалисты, более необходимые в тылу, чем на фронте. Или же шкурники, удирающие от опасности. Я узнал одного художника и увидел рядом с ним парня моих лет. Видимо, его сына. Я пронзил парня взглядом, и тот отвел глаза. В голове мелькнула мысль, что ведь наш год рождения подлежит мобилизации. Мне-то, как бойцу истребительного батальона, незачем идти в военкомат, но он-то чего бездельничает? Я начал пробираться между чемоданами и узлами дальше. Черт с ним, с этим типом. Небось это папочка выхлопотал своему отпрыску разрешение на эвакуацию. Я проходил сквозь вагоны, и у меня оставалось все меньше надежды найти мать и сестер. Наверно, они уехали еще вчера. Начальник станции сказал, что вчера ушло два эшелона с эвакуированными. "Да, теперь я не так скоро увижусь с родными, а может, и вообще больше не увижусь", -- с горечью убеждался я, отчаянно жалея, что не успел их застать. Глупо все получилось. После возвращения в Таллин из Аудру мне следовало бы сразу передать матери весточку. Или попросить Коплимяэ, чтобы он меня подкинул. А я промедлил и вот опоздал. Хотел, чтобы мать узнала о моем ранении лишь после того, как я свободно смогу ходить. А то еще переполошится. Матери, они такие: плевая царапина кажется им бог весть каким ужасным увечьем. Думал, дня за два все пройдет, но на поправку ушло больше времени. Теперь, протискиваясь сквозь вагоны, я уже думал иначе. Хотел уберечь мать от тревоги, а сам небось встревожил ее еще больше. Сестрички, пожалуй, тоже беспокоятся. Дома я нашел письмо, где мать написала мне, что они едут в Ульяновск. Жалела, что не могут ждать моего возвращения. Я почувствовал себя последним паршивцем: ведь мог же я прийти домой с перевязкой. Запросто мог. Ну подумаешь, 'болела нога и врач запретил ходить! По казарме-то я ковылял, а зайти домой все не решался. Понял я еще одно. Что я тянул с этим не только из боязни показаться матери на глаза с незажившей раной. Просто в те дни я слишком мало думал о родных. Не оставалось в голове места ни для кого, кроме Хельги. Плохой я сын и плохой брат! И вообще не из тех людей, кто умеет поддерживать самых близких и заботиться о них. Во время поисков матери я и столкнулся нос к носу с Нийдасом. Да-да, опять с ним. Куда ни сунешься, обязательно наткнешься на него. Эндель Нийдас сидел у окна. На верхней полке и на нижней полке, под полкой и в проходе -- словом, повсюду -- громоздились объемистые, добротные, крепкие чемоданы. Ни одного тряпичного узла или свертка, ни одного ящика -- лишь прочные и наверняка запертые фибровые чемоданы. Вокруг Нийдаса сразу же возникает чисто нийдасовская обстановка. Я поразился, увидев его. Мне казалось более вероятным встретить его среди лесных братьев, чем среди эвакуирующихся. У меня сохранилось о нем впечатление как о человеке, не имеющем внутренне ничего общего с советской властью. А он вот сидит, развалясь посреди своих чемоданов, в поезде, который увозит на восток честных людей. Я прошел бы дальше -- не было у меня ни времени, ни желания заниматься с этим типом болтовней. Но он сам задержал меня. -- Здорово, Олев! -- окликнул он меня, будто своего лучшего друга. От той растерянности, какая была в нем при нашей последней встрече, и следа не осталось. Нет, это был уже не тот нервный человек, что стремился любой ценой обелить себя. Я не сказал в ответ ни слова. Еще не решил, как вести себя: разговаривать с ним или вовсе не обращать внимания? Нийдас поднялся, шагнул ко мне, и я оказался вынужден протиснуться чуть дальше, чтобы освободить ему место в проходе. Он пошел следом, словно бы подталкивая меня сзади. Когда мы выбрались в тамбур, я сообразил, что ему не захотелось затевать со мной разговор при попутчиках. Побоялся, как бы я чего не отмочил. Зачем же он тогда вообще ко мне прицепился? -- У тебя что-то с ногой, -- сказал он участливо. -- Ранило? Ему удалось меня обезоружить. -- Пустяковина, -- буркнул я, глядя мимо него. Тогда он сказал: -- Меня посылают на Урал. На востоке будут строить новые заводы, там невероятно нуждаются в инженерах и техниках. Я сказал на это: -- Ты не вернулся к нам. Нийдас рассмеялся. Словно бы мои слова и впрямь его рассмешили. -- В тот вечер ты был очень импозантен. Отчасти ты имел право так разговари