и нелепо. Зачем ей спички в такую погоду? Тоже закурить? Или осветить себе путь? Тем не менее я ответил как было положено: - Нет, знаете ли. Сам не курю и вам не советую. - Фу! Я думала, никого уже не застану на месте. - Она тяжело дышала; неслась, видно, всю дорогу. - Брат просил передать: чемодан будет в вагоне второго класса. Первое купе, на левой полке. Коричневый, замки медные. - А где он сам? Почему не пришел? - "Почему, почему"! - передразнила она нахально. - Много будешь знать, скоро состаришься!.. Второй класс... Первое купе... Замели его сегодня ночью, теперь ясно? И побежала дальше, сутулясь под своим здоровенным зонтом. Ночь я продремал в зале ожидания. Рядом на подоконнике сушились пальто и шляпа. К утру, когда открылось окошечко кассы, они все еще оставались влажными. Беспокоило, что чемодан придется брать из вагона второго класса, так называемого господского. Надумали же куда сунуть! Чего проще было бы в общий. Зашел, взял, никто не обратит внимания. А в господском вагоне в коридоре вечно торчит проводник. Попробуй улучи момент! Билет я попросил в пятый вагон, смежный с господским. Когда подали состав, походил вдоль него по перрону. Вагоны были старые, скрипучие, с узкими окнами. Один лишь господский поновее других. Сели в него всего двое - щеголеватый капитан латвийской армии и пожилая дама в траурной вуали. Было раннее утро, народ шел хмурый, невыспавшийся. В основном рабочие. Они возвращались после воскресного дня в Кегумс, где на Даугаве строилась новая электростанция. Вошел я в свой вагон за две минуты до отхода поезда. Дежурный по станции вторично ударил в гонг, предупреждая о скором отправлении. Проверять, на месте ли чемодан, я не стал. Уж очень не понравился мне проводник. Коренастый, одутловатый, с тяжелым немигающим взглядом и седым ежиком жестких волос. Типичный службист! Такому лучше не попадаться лишний раз на глаза. Под мерный стук колес я задремал снова, а когда проснулся, поезд уже стоял в Ливанах. Отсюда до нашего хутора "Ванаги" было всего верст двадцать. Дал бы заранее знать отцу, он обязательно явился бы к поезду с домашними гостинцами. При мысли о еде сразу засосало под ложечкой, и я выскочил на перрон посмотреть что-нибудь в станционном буфете. У господского вагона трое мужчин, в том числе и один полицейский в чинах, провожали четвертого - в сапогах, галифе, охотничьей шляпе с кисточкой. Я узнал его сразу. Гуго Штейнерт, один из руководителей отдела политической полиции нашего города. Очевидно, он приезжал сюда, в Ливаны, на воскресную охоту. Про него говорили, что он мозг охранки, в то время как Петерис Дузе, восседавший в кресле начальника, только ее зад. Вся группа веселилась, хохотала - до тех пор, пока порывом ветра со Штейнерта вдруг не снесло шляпу с кисточкой. Она покатилась по мокрому асфальту, а полицейский чин все бежал за ней, бежал и никак не мог догнать. В конце концов победил в этом поединке все-таки полицейский. Почтительно улыбаясь, он вернул шляпу владельцу. Но у Штейнерта настроение уже испортилось. Мясистые губы на его исчерченном шрамами лице плотно сомкнулись, он торопливо пожал руки провожающим, коротко махнул им из тамбура и скрылся в вагоне. В самый последний момент перед отходом мне удалось раздобыть два бутерброда с ветчиной. Поезд тронулся, и я, утолив голод, стал размышлять над новой ситуацией. Чемодан всего в нескольких шагах от меня. Но мне не взять его оттуда, пока там Штейнерт. Вполне возможно, что он устроился именно в первом купе, откуда мне знать? А впрочем, почему бы и нет? Я зайду, извинюсь, сниму чемодан с полки. Ничего он не заподозрит. Может быть, даже еще и сам поможет мне. Вот будет умора! А проводник? Если он увидит? Он же знает, что я не ехал в его вагоне. Нет, придется ждать до города. Там конечный пункт следования поезда. Выйдет Штейнерт, вагон опустеет, тогда и с проводником легче будет сладить. В крайнем случае, на вокзале работает один знакомый парень... Замелькали пестрые лоскутки пригородных деревень. Вот уже армейские склады... Старая лютеранская кирха, водокачка... Поезд начинает тормозить. Лязгают буфера. Мы подъезжаем к длинному серому зданию вокзала. Народ, заполнивший по пути вагон, устремляется к выходу. Пожилые крестьяне-латгальцы, усатые, худые, молчаливые - все как на подбор. Тетки с бидонами и корзинками - эти, наверное, на рынок. Мне торопиться некуда. Пусть схлынет волна пассажиров. Выглянул в приспущенное окно. Штейнерта встречали двое. Вон уже идут, неся его ружье и охотничьи трофеи - пару худых линялых весенних зайцев. Что-то рассказывают ему на ходу, размахивая руками. Вышел офицер, дама в трауре. Проводник выносит ее вещи, окликает носильщика: - Эй, кто там! Все! Время! Я быстро прошел через тормозную площадку в соседний вагон. Никого! Торопливо рванул дверь в первое купе. Вот он, мой чемодан. В самом углу. Кожаный, с медными замками. Но старенький, видавший уже виды, даже перевязан толстенной веревкой для верности. Не раз, видно, путешествовал туда и обратно. - Положь! В проеме двери вырос проводник. Как он успел?! - Видите ли... - Я полез в карман за деньгами: теперь только в них мое спасение! - Мой рижский приятель... - Положь, говорю! Не видишь, что деется! Он указывал пальцем в окно. У выхода в город столпотворение. Полицейские, шпики. Дядьки-латгальцы стоят, сбившись в кучу. Бабы мечутся растерянно со своими корзинками. Кто-то ругается, кто-то плачет. У кого-то просматривают документы, кого-то обыскивают, заставляя выворачивать карманы. Облава! И командует всем Штейнерт. Только приехал с воскресной охоты и сразу включился в дело! С охоты на охоту. - Что делать будем, а, парень? И ждать-то никак нельзя: сейчас состав отведут в тупик. Как потом потащишь в открытую, через все пути? А на вокзале по-прежнему шум, гам. Но, замечаю я, только на одном конце перрона. На другом - никого. Там находится второй выход в город. Для господ. Для тех, кто следует в вагонах второго и первого класса. Офицер и дама уже прошли, предъявив свои билеты кондуктору для контроля, и он стоит теперь без дела, сложив за спиной руки и поглядывая в сторону бурлящей толпы. - Билет лишний у вас найдется? - спрашиваю про водника. Надо ведь так ошибиться! Я его боялся, даже психологический портрет соответствующий нарисовал, а он оказался своим. - Билет? - Он смотрит то на меня, то сквозь окно на кондуктора, дежурящего у выхода. - А что? Здорово! Молодец - придумал!.. Скорей, скорей! Открыв другую дверь вагона, ту, которая была поближе к кондуктору, он выпустил меня, сошел сам. Не дал притронуться к чемодану: - Что вы, господин, что вы! И потащил его вслед за мной, как за важной персоной. На кондуктора у выхода это произвело впечатление. Даже не спросив билета, он распахнул передо мной дверь. - Извозчика изволите нанять? Проводник не спрашивал, он подсказывал мне, что делать. На привокзальной площади шла та же кутерьма. Облава на сей раз производилась с невиданным размахом. Почему вдруг? Ответ на этот вопрос я получил, когда пролетка с поднятым верхом - здесь тоже шел дождь, как и в Риге, - проехала по главной улице города. Дворники под надзором полицейских остервенело соскребали со стен лозунги, нанесенные красной краской с помощью самодельных трафаретов. Дело, видно, подавалось туго. Можно было легко прочитать лозунги: "Да здравствует Первое мая!" "Долой фашистскую диктатуру Ульманиса!" Превосходно!.. Я ликовал. Подпольщики провели первомайскую акцию раньше обычного и оставили охранку с носом. Вот она и бушует, нанося удары вслепую. Везти чемодан прямо к месту назначения в такой ситуации рискованно. Я придумал другое. Остановил извозчика возле дома, на одном из окон которого увидел прямоугольный белый листок. Он означал, что здесь сдается комната. Встретила меня совершенно высохшая древняя старуха, похожая на ожившую мумию. Голова у нее тряслась, руки дрожали, и вообще было непонятно, каким образом она еще держится на земле. Тем не менее мумия проявила вполне деловую хватку, содрав с меня пять латов в качестве задатка за клетушку, которую я вовсе не собирался снимать. Она словно почуяла, что мне нужно лишь на несколько часов оставить здесь свой чемодан, и извлекала из этого свою выгоду. Теперь, освободившись от опасной ноши, я обрел на время свободу действий. Прежде всего нужно было понюхать воздух возле домика сапожника Казимира Ковальского. Именно здесь помещалась явочная квартира, куда поступала нелегальная литература, прежде чем начать свой сложный извилистый путь в подпольные ячейки города. Пехотная улица, больше похожая на деревенскую, как обычно, пустовала. Здесь жила городская беднота, главным образом - сапожники, работавшие на дому для больших фирм, некоторые, в том числе Ковальский, подрабатывали еще и на починке обуви. Только клиентов у них было немного. Обитатели соседних улиц, экономя сантимы, чинили свои башмаки сами, а более состоятельным горожанам сюда было слишком далеко. Казимир Ковальский еще зимой отправил свое многочисленное семейство подкормиться на хутор к родственникам, а сам занялся домиком, отделав его как картинку. Мастером он был великим, работал с любовью, и неказистое, сколоченное из чего попало жилище преображалось с каждым днем. Резные ставенки, наличники, даже петушок на крыше... А когда он взялся за забор, старательно отделывая каждый колышек, и к его домику стала сбегаться падкая на зрелища ребятня со всей округи, неожиданно забеспокоился Пеликан. - Так не годится! У тебя явочная квартира, а не выставка. - Так что, по-твоему, я должен теперь жить как в конюшне? - Во всяком случае ты не должен привлекать к своему дому внимания. Разговор происходил при мне, на той неделе, когда мы договаривались о предстоящей поездке в Ригу. Но, видно, трудовой пыл Ковальского не охладился. За эти дни он приладил к своему новенькому ярко-зеленому, с гранеными пиками верхушек частоколу такую же ярко-зеленую калитку с замысловатой щеколдой. Калитка эта и успокоила меня окончательно. Я смело вошел в дом. И сразу, еще в сенях, понял, что попался. - Проходите, проходите, - ухмыльнулся носатый, с усиками под Гитлера, полицейский, появляясь из своего убежища за дверью. - Вас уже ждут - заждались! Мне не оставалось ничего другого, как подчиниться. В просторной комнате, которая служила Ковальским и мастерской, и кухней, и столовой, а по ночам еще и спальней для младшего поколения, на низких сапожных стульчиках с кожаными ремнями, приколоченными к раме крест-накрест, сидели двое в штатском. Густым облаком висел табачный дым, из чего я сделал заключение, что они здесь давно - сам Ковальский не курил. - Вот! - радостно доложил полицейский.- Явился! И сразу вышел. Караулить следующего. - Ага! - Один из двоих, коренастый, с приплюснутым, как у боксера, носом, резво вскочил на ноги. - Кто такой? К кому? - Его маленькие невыразительные свиные глазки впились в меня злыми буравчиками. - Ну! - Человек. Гражданин Латвийской республики. Звать Арвид Ванаг. Пришел к сапожнику. А вы кто такие? Он пропустил мои колкости, а заодно и вопрос, мимо ушей. - Зачем?.. Зачем пришел? Я пожал плечами: - Зачем ходят к сапожнику? Мне впервые приходилось сталкиваться с охранниками вот так, лицом к лицу. Но я давно готовил себя к такой встрече. В конце концов, почти каждому подпольщику, как бы он ни берегся, предстоит эта неприятность. Теперь все зависело от того, как я смогу выкрутиться. Ковальский, конечно, арестован, но он не проговорится, тут уж можно биться об заклад. - Да, зачем? - Охранник подступил ко мне вплотную, задирая вверх свой расплюснутый боксерский нос; он был много ниже меня. - Зачем ходят к сапожнику? - Не костюм же шить, ясное дело! Чинить обувь, наверное. - Ах, чинить обувь! Садись! - Спасибо, я лучше постою, если недолго. - Недолго? Он переглянулся со вторым, и оба, как по команде, оглушительно захохотали. - Ну, это еще как знать - долго-недолго! - Охранник толкнул меня в плечо: - Садись - кому сказано! Пришлось опуститься на низкий стул. - Я лично думаю, что меньше, чем пятью годами, ему никак не отделаться. Как считаешь, Таврис? - В лучшем случае! - пробасил второй охранник. - А то и все семь. Смотря какой судья попадется. - Скинь свои лапти! Раз, два! - скомандовал охранник с битым носом; он явно был здесь за старшего. - С какой стати? Раз уж начал, придется до конца играть роль серьезного, с чувством собственного достоинства парня. - Ты же сам говоришь: к сапожнику пришел. Вот мы и починим... А ну, без разговоров! Больше тянуть нельзя было. Я молча расшнуровал свои парадные черные туфли. - Проверь, Таврис! Второй охранник, длиннорукий и длинноногий, какой-то весь словно развинченный в суставах, брезгливо морщась, поднял туфли за задники и беглым взглядом окинул подошвы. - Целехоньки! Месяц как куплены, не больше. - Ну, что ты теперь скажешь? Зачем тебе вдруг понадобился Ковальский? Он резко замахнулся, но не ударил. Ему определенно не терпелось перейти от слов к делу. Однако пока я не подследственный, даже не арестован, нас еще разделяет невидимая грань, которую он не решается переступить. Вот позднее, в охранке, можно будет дать волю рукам. - Не понимаю, чего вы от меня добиваетесь? - Правды! - Я и говорю правду. На прошлой неделе я занес Ковальскому ботинки в починку: каблуки совсем стоптались. Он сказал: "Зайдешь после воскресенья". Сегодня понедельник, вот я и зашел. Не в туфлях же ходить по такой погоде? А тут... придрались ни с того ни с сего! Они, разумеется, не поверили - я на это, вот так сразу, и не рассчитывал. Старший из охранников отдернул занавеску на шкафчике с полками, куда Ковальский ставил принесенную клиентами обувь. - Которые твои? Я уверенно снял с полки пару коричневых ботинок: - Смотри-ка! И верно починил! - Надень! Ботинки пришлись мне впору. Иначе и не могло быть. Они на самом деле были моими и стояли здесь, на полке, уже чуть ли не полгода - как раз для такого случая. Однако охранников и это не убедило. Они были лишь слегка сбиты с толку. Факты говорили одно, а гончий нюх безошибочно подсказывал им, что со мной не все ладно. - Какой размер?.. Сорок первый?.. Самый распространенный номер! Они и мне впору, и ему. Верно, Таврис? Тот поспешно закивал, хотя сапожищи на его ходулях были по крайней мере сорок четвертого размера. - Где живешь? Я сказал. - Так то ж в самом центре! - снова придрался охранник. - Снес бы их Иосельсону! Или Римше! Нет взял да поперся в такую даль. И к этому я был готов: - Да дерут они там безбожно! Римша заломил целых два лата, А Ковальский взялся за пятьдесят сантимов - разница! Спросите у него самого, если не верите. Я и уплатил вперед. Но он не верил. Не хотел верить, не мог. - Кто может подтвердить, что ботинки твои? Пока все шло как по рельсам. Они клюнули на наш тщательно разработанный трюк с обувью, сданной в починку, и я, артачась и сопротивляясь, потихоньку увлекал их за собой в нужную для себя сторону. - Ковальский, разумеется. - А ты, я гляжу, умник! Шестилетку небось кончил? Сам-то он, по всему видать, проучился недолго. - Гимназию. - Вот! Значит, должен понимать, что Ковальский для тебя не свидетель. - А что с ним такое? Хоть сказали бы! А то жмете из меня сам не пойму что! - Кто еще? - продолжал напирать охранник к моей радости. - Кто еще может подтвердить насчет ботинок? - Ну кто? - я изобразил на лице сосредоточенность, хотя все уже было готово заранее. - Отец, мать, брат. Но они далековато. - Где? - На хуторе. Возле Ливанов. - Еще кто? Охранник начинал терять терпение. Пусть позлится, это тоже мне на руку. Я рискую в крайнем случае зуботычиной, а запутав его, увеличиваю свои шансы на выигрыш. - Еще квартирная хозяйка, - "вспомнил" я. - Кто такая? - Гриета Страздынь. Телефонистка с центральной. Я у нее снимаю комнату. - И она опознает? - Думаю, да. При ней были куплены. - Ну смотри! Если ты только вздумал водить меня за нос... - Он выразительно потряс мощным кулаком. - Таврис, беги в католический приют на Кавалерийской. Там телефон. Позвони нашим, пусть приведут. - Так начальник ее и отпустил! - подначил я. - Она ж на государственной работе. - Ничего! - Свиные глазки, оказывается, умели и улыбаться. - Мы одно слово знаем. Не только ее отпустит - сам, если понадобится, следом прибежит... Гимназию кончил, а не понимаешь простых вещей! Я промолчал, уставясь взглядом в стену. Он победно ухмыльнулся, сунул в рот тонкую папиросу с желтым мундштуком, закурил. "Леди", высший сорт. Десять штук в коробке. Жалованье в охранке платили, видно, побольше, чем у нас в типографии. Даже директор Кришьян Земзар мог позволить себе только второсортные "Треф". Украдкой я оглядел комнату. Да, обыск здесь учинили по всем правилам. Обои сорваны со стен, в двух местах вздыблены половицы. Только напрасно! Дома Ковальский ничего не держал. Тайник у него в необычном месте. За домиком в огороде колодец. Так вот там тайник, почти у самой воды. Хитроумное устройство в виде большого ящика на колесиках, которое заходило в стенку колодца и поднималось с помощью ворота. Таврис вернулся быстро. На таких ходулях дойти до приюта и обратно сущий пустяк. - Послали машину. Шеф сказал - не отпускать, - кивок в мою сторону. - Ни в коем случае! - Еще бы! - старший охранник почти с нежностью похлопал меня по плечу. - Пойдет у нас первым сортом. Машина примчалась через несколько минут, прямо как на пожар. Не замолк еще рокот мотора, а в комнату уже входила Гриета в сопровождении... Ого! Сам Гуго Штейнерт! Меня и впрямь считают важной птицей. - Бог в помощь, ребята! - Наше почтение, господин начальник. - Оба вытянулись во фронт. - Этот? - Штейнерт оглядел меня с головы до ног. - Где-то я его уже видел... Ваш квартирант? Узнаете? Гриета испуганно жалась к двери: - Что ты натворил, Арвид? - Да вот, снес ботинки в починку. Оказывается, нельзя. - Молчать! - пристукнул сапогом Штейнерт. - Вы должны только отвечать на вопросы. - Так она же спросила. Он не рассердился, наоборот, засмеялся. - На мои вопросы. Теперь понятно? - Теперь - да. - Доложите, Османис! Мой боксер стал объяснять, путано и бестолково. Но Штейнерт с лету ухватил суть. - Ясно!.. Подойдите, пожалуйста, сюда, госпожа Страздынь. Да не бойтесь вы, вас ни в чем не обвиняют, - успокоил он Гриету; у нее, бедной, от испуга зуб на зуб не попадал. - Вот смотрите: кругом полно всякой обуви. Есть здесь что-нибудь, принадлежащее вашему квартиранту?.. Не волнуйтесь, спокойно, неторопливо. Ошибетесь в одну сторону - нас подведете, ошибетесь в другую - своего квартиранта. А ведь какой приятный молодой человек... Он говорил, словно завораживал. Гриета и впрямь перестала дрожать, подошла несмело к столику, посмотрела. Потом к шкафчику, снова вернулась к столику. Уверенно взяла мои ботинки, стоявшие среди прочей обуви. - Вот. - Они? - спросил Штейнерт у Османиса. - Так точно! - подтвердил охранник без особого восторга. - Ну вот, все и выяснилось. - Штейнерт улыбнулся Гриете, она тоже ответила вымученной улыбкой. - Стоило ли так волноваться? - Извините... Значит, я могу идти? - Зачем идти? Вас доставят на машине. - Спасибо, уважаемый господин, спасибо! - Вот только еще вопрос. Совсем пустяк. Для формальности. Я снова насторожился. Что он пытается из нее выудить? - Вы по дороге сказали мне, что ваш квартирант... Ванаг, кажется? - Да, Ванаг он, Арвид Ванаг, - подтвердила Гриета. - Что он не пьет, не курит - словом, ведет себя во всех отношениях образцово. И что вы привязались к нему, как мать. - Не такая уж я старая! - неожиданно обиделась Гриета. - Пардон! - Штейнерт отвесил галантный поклон. - Я выразился фигурально, но, признаюсь, не слишком удачно... Как старшая сестра - так нас обоих, вероятно, больше устроит... Он явно раскидывал сети. Но какие? Что Гриета дорогой наболтала про меня? Ей, разумеется, ничего не известно о моей работе в подполье. Но Штейнерт ведь не просто собеседник, а опытный профессионал. Одно ее лишнее слово, один неосторожный намек, и я уже у него на крючке. - И вы очень-очень беспокоитесь, когда с ним что-нибудь случается, верно? Например, когда он болеет... - Ну да, я ведь его знаю вот с таких еще лет. - Простодушная Гриета сама лезла в ловушку... - Наши хутора рядом. У них "Ванаги", а наши - "Озоли". - Или когда он долго не является домой... - Штейнерт все ближе подбирался к сути; мне уже стало ясно, в чем смысл его маневрирования. - Вот сегодня ночью, например... Где же это вы проводили сегодня ночь, Ванаг? - резко поворачивается он ко мне. - Мадам Страздынь вся извелась... А? Что ж молчите? Теперь вы смело можете отвечать. Ведь спрашиваю я. Рано он торжествует, рано! У меня еще есть кое-что в запасе. - Ездил к отцу в Ливаны. Пусть проверяет, если охота терять время. Как раз перед моим отъездом в Ригу в городе побывал брат, и я его предупредил на всякий случай. - К отцу? - Да, на воскресенье. Господин Земзар разрешил сегодня выйти на работу позднее, к одиннадцати. Но я уже опаздываю. - Я выразительно посмотрел на стенные ходики. - Будет нагоняй. А то еще и удержат из жалованья. - Ничего, это я беру на себя... Значит, в Ливаны. Интересно! Очень интересно! А вернулись как? Клюнул! - Поездом, разумеется. Утренним рижским. - Так-так-так... И у вас сохранился билет? - Ну конечно же, нет! Отобрали при проверке. Там такое творилось, на вокзале. - Так-так-так... Теперь предположим, мы вам не поверили... А, господа? - обратился он к своим подчиненным. - Какое там поверили, господин начальник! - Сразу видно, что фрукт! - Нет, нет, это преждевременно, Османис! Я не сказал, что мы не поверили. Только в порядке предположения. Как вы сможете тогда доказать, что приехали в город сегодня утром? Билета у вас нет? Нет. Из попутчиков тоже, наверное, назвать по имени никого не сумеете. Случайные соседи, верно? Один в сером пальто, другой в фуражке, у третьего вот такой нос. И все. Ведь верно? И тут я пускаю в ход свой главный козырь: - Соседей я не запомнил, вы правы. Даже их носов. А вот другое помню хорошо. Как у вас в Ливанах сорвало ветром шляпу и как господин полицейский офицер несся за ней по перрону. Несколько секунд немого молчания. Двое охранников переглядываются удивленно. У Гриеты снова смертельный испуг в глазах. Штейнерт... У Штейнерта реакция смешанная. Разочарование. Злость. Удивление. И пожалуй даже уважение. Так смотрят на партнера по игре в шахматы, когда считают, что выигрыш уже в кармане, а он вдруг - шах и мат! - Да. Все правильно, - подтверждает наконец Штейнерт. - Теперь я тоже припоминаю, где вас видел. Вы бегали в буфет и вернулись с двумя бутербродами с колбасой. Поезд уже трогался, когда вы вскочили в свой вагон. Я счел нужным уточнить: - Не с колбасой - с ветчиной. - Возможно... Все свободны! Хотя нет! - тут же изменил он свое решение. - Османис! Таврис! Отвезите мадам Страздынь к месту службы - и сразу обратно. - Слушаюсь! - Будет сделано, господин начальник! - А вас, - обратился он ко мне, - я попросил бы задержаться ненадолго. - Зачем? - Я прошу. Штейнерт подождал, пока Османис и Таврис вместе с Гриетой вышли из комнаты, и окинул меня странным оценивающим взглядом. Он не был враждебным и вместе с тем вселял неясную тревогу. - Вы кажетесь мне достойным молодым человеком, господин Ванаг. Я решил поговорить с вами наедине, без свидетелей. Что еще за новый прием? - Мне бы хотелось видеть вас нашим другом. - А я и так не враг, - промямлил я, пытаясь сообразить, куда он клонит. - Очень хорошо! Как раз это мне и надо было услышать от вас. Знаете, какое сейчас сложное время. Смутьяны, бездельники всякие, анархисты... И особенно в рабочей среде. А вы как раз служите в типографии. Среди рабочих. Интеллигентный человек... Какой у вас заработок? - Пятьдесят латов. - Вот видите, не так уж и много. А мы бы могли вас поддержать материально. Да и по службе продвинулись бы побыстрее. А?.. От вас потребуется не так уж много. Подпишете обязательство... - Это как? Потянуть время, прикинуться олухом! Может, отвяжется? Но Штейнерт продолжал терпеливо разъяснять. По каким-то соображениям он делал вид, что не замечает моей грубой игры. Не заметить же он, умный человек, просто не мог. - "Я, такой-то и такой-то, принимаю на себя добровольное обязательство сотрудничать с политической полицией, информируя ее о любых подозрительных лицах и их действиях..." Ну и так далее. А мы, со своей стороны, тоже возьмем на себя обязательства и будем их точно выполнять. В части вашей безопасности, в части материального поощрения... Ну что? - Право, не знаю. Дело заходило слишком далеко. Надо решительно рвать липкую словесную паутину, которой он меня обволакивал. - Что же вас смущает? - Да как-то, знаете, некрасиво все это... К тому же я еще совсем молодой, малоопытный. Сделаешь что-нибудь не так, потом жалеть будешь. Словом, подумать надо. С людьми посоветоваться. Он сразу понял, что я выхожу из игры. Надул свои щеки в шрамах, обозленно подобрал губы. - С какими еще людьми? - С разными. С господином Земзаром, например. Он только на вид тюфяк, а так с головой. Или с Бизуном... Это рабочий у нас, старик, рядом со мной за наборной кассой стоит. - Хорошо, Ванаг, я вас понял... Ну, все! Смотрите только, не попадайтесь мне больше на дороге. - Можно идти? - Идите. Что ему еще оставалось делать? Задержать меня "по подозрению"? Были даны охранке такие права. Но даже для этого требовались хоть минимальные основания. Я направился к выходу. И чуть было не сделал ошибки. Он бы тогда получил необходимые основания. Меня стукнуло в самый последний момент, когда я открыл дверь и уже даже занес ногу через порог. Прикрыл дверь снова, обернулся. Штейнерт смотрел на меня в напряженном ожидании. Как он жаждал моего просчета! - Что еще? - Да ботинки мои! Совсем забыл о них со всей этой катавасией. Огляделся в поисках куска оберточной бумаги. Ничего не было - ни бумаги, ни газеты. Подошел к стене, оторвал клок обоев, аккуратно завернул ботинки. Штейнерт молча ждал. А я не торопился. Ничего охранке теперь мне не сделать. Пусть позлится, пусть себе злится! Пусть хоть лопнет от злости! ...Три дня ходил я только одним маршрутом: квартира - типография, типография - квартира. На четвертый день рано-рано утром, когда еще спят даже шпики и собаки, приняв все меры предосторожности, пробрался к Пеликану и сообщил ему, где чемодан с листовками. К тому времени его по моему поручению уже забрал у мумии один верный человек из сочувствующих. Потом рассказал подробно, как меня вербовали. Угластое худое лицо Пеликана за те дни, что мы не виделись, пожелтело и осунулось еще больше. Под глазами синими крыльями залегли глубокие тени. Шли аресты, в организации возникала брешь за брешью. Латать их не хватало ни времени, ни сил. - Лисьи ходы! - Пеликан, озабоченно морща лоб, вышагивал из угла в угол. - Не так он прост, Штейнерт! Вербовать он тебя и не собирался, он знал, что ты не завербуешься, это ясно. Какой-то трюк. Но какой? Сбивал с толку? Запугивал, путал? Чтобы ты сказал нам - мне, другим? Внести смуту, беспокойство, неуверенность?.. А ты напугайся! - вдруг повернулся он ко мне, очевидно что-то надумав. - До смерти напугайся! Притаись! Рви все связи! Сразу! Все до единой! Ничего никому не объясняя!.. Понял? У меня екнуло сердце: - Надолго? - Надолго. Завязывается тут у нас один новый узелок... Так я попал в подпольную типографию, вновь организованную вместо прежней, провалившейся. А бывшие товарищи по ячейке стали от меня отворачиваться при встрече. Они считали, что я струсил и позорно отошел от борьбы. Даже Вера... Что поделаешь? Приказано было рубить все концы. НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ я проснулся, по нашим понятиям, рано: часы на какой-то из ближайших колоколен били шесть. Что ж, начинаю привыкать понемногу к местным условиям. К тому времени, когда настанет пора уезжать из Вены, в четыре часа утра я уже свободно смогу садиться завтракать. Инга тоже не спала, и это удивило меня куда больше, чем собственное раннее пробуждение. В кабинете поскрипывал паркет, ко мне в спальню долетал шелест страниц. Инга, по всей вероятности, инспектировала богатую хозяйскую библиотеку. И снова, как вчера, раздался телефонный звонок. Только звонили не по внутреннему, а по городскому телефону, упрятанному в допотопный декоративный ящик. Инга оказалась возле аппарата раньше: я провозился с халатом и домашними туфлями. - Слушаю!.. Пожалуйста! - Она прикрыла рукой вычурный рожок микрофона. - Тебя. На странном русском. - Да, да! - Украшенная металлическими излишествами трубка казалась непривычно тяжелой. - Ванаг у телефона. - Сердечно приветствую вас с поистине добрым утром, господин профессор. Говорит ваш вчерашний знакомый. Смею надеяться, узнаете? Отто Гербигер, библиотекарь. По каким-то соображениям он не хочет себя называть. - Конечно! - Я со специальным намерением звоню вам не из дома, а из уличного автомата. И все равно... Когда рядом на службе такая внимательная пара коллег, нельзя быть ни в чем безнаказанно уверенным. Вы меня, надеюсь, понимаете? - Стараюсь изо всех сил. - Вчера вы любезно изволили согласиться выслушать мою одиссею. Так вот, если у вас еще не пропало желание и отыщется немного незанятого времени... Словом, сегодня я имею свободный день, так как работал в прошлый уикенд. Кажется, у вас это называется отгул? - Боюсь, ничего не получится. Мы с дочерью отправляемся в небольшую поездку до понедельника. - Ах так! - Образовалась недолгая пауза. - Ну хорошо. Тогда я сейчас же отправляюсь к себе в бюро, а свободный день возьму в понедельник. - Мне бы не хотелось ломать ваши планы. - Зачем же вы так зло шутите? Какие планы у одинокого старого холостяка! Я же сказал: меня никто никогда не ждет, я решительным образом никому не нужен. Значит, в понедельник? Во второй половине дня? - Да, так, пожалуй, удобнее. Вдруг мы задержимся в пути. - Благодарю! Я приглашаю вас с дочерью в ресторацию на обед. Скажем, в три. Где мы встретимся? По тем же соображениям... Ну, вы знаете... Мне бы не хотелось заходить за вами. Я на секунду задумался. - Знаете что, на Зингерштрассе должен быть такой кабачок: "Три топора". - Ну как же! Недалеко от Штефля? Значит, кабачок еще существует. Почему-то я обрадовался. - Да, да! - Очень хорошо! Значит, в понедельник ровно без пяти минут три я буду надеяться увидеть вас с дочерью возле входа в локал. Желаю приятного путешествия! В трубке щелкнуло. Загудел сигнал отбоя. "Звоню не из дома..." Конспиратор! Я невольно усмехнулся. Боится, что его телефон прослушивают. А про мой не подумал. И попал в самую горячую точку. "Кровососущее насекомое", конечно, сделало свое дело. Представляю, какая теперь там поднимется возня с этой пленкой. Полдня будут прокручивать, доискиваясь до тайного смысла телефонного разговора. А потом возьмутся за "Три топора". Вдруг именно там осуществляется тайная передача пакетов с наркотиками... Инга не зря чуть свет залезла в книжный шкаф. Ее заинтересовал Бельведер - вчерашний гид очень уж советовал побывать там. За чашкой утреннего кофе Инга с азартом принялась расписывать красоты этого дворца, о которых она успела вычитать в разных справочниках: - Два великолепнейших здания в стиле позднего барокко. Роскошный парк с фонтанами. Богатейшая картинная галерея... - Опять Габсбурги? Она с укором покачала головой: - Отец, отец! И ты прожил в Вене целых два года!.. Конечно же, нет! Принц Евгений Савойский. - А-а, этот честолюбивый оловянный солдатик! - Да не солдатик, а фельдмаршал!.. И не только. Дипломат, государственный муж. Кстати, к твоему сведению, именно он, а не Карл Габсбург являлся в то время фактическим правителем Австрии... Ого! Доченька уже основательно начиталась. Мне нужно было к Штольцу, в отдел печати, Инге - в Бельведер. До Ринга - шумного и яркого бульвара в самом центре города, подковой упирающегося в берег Дунайского канала, - мы шли вместе, и Инга всю дорогу просвещала меня насчет Евгения Савойского. Племянник всемогущего кардинала Джулио Мазарини, человек очень маленького роста, но огромного тщеславия, он хотел сделать военную карьеру во французской армии. Однако к тому времени дядя его уже умер, и магия его имени рассеялась. Коротышку Евгения зло высмеяли и порекомендовали ему идти в монахи. Тогда смертельно оскорбленный юноша обратился к Габсбургам. Те вели многолетнюю изнурительную войну с турками, которые рвались в Европу и уже дважды осаждали Вену, стоявшую у них на пути. И тут, в боях против турок, и раскрылись военные таланты маленького принца. За десять лет он прошел в австрийской армии путь от младшего офицера до фельдмаршала. Разбил наголову турецкие полчища, круто повернул на запад и стал громить французов. Я слушал Ингу вполуха. Куда-то подевался мой вчерашний знакомец - черный "мерседес". Не было его ни у нашего дома, не возникал он и на улицах, по которым мы проходили. Может быть, я все это насочинял? На Кертнерштрассе, которая представляла собой пешеходный остров, омываемый со всех сторон бесконечными автомобильными потоками, нам пришлось замедлить шаг. По улице тянулись магазины самых модных венских фирм, к их витринам с новинками одежды и обуви льнули целые толпы. Пришлось держаться середины, бывшей проезжей части, выложенной теперь кафелем и уютно оборудованной фонтанами, газонами, скамьями для отдыха. Венцы народ очень спокойный, неторопливый, размеренный. Никто здесь не повысит тона, не крикнет. Даже когда скапливается много людей и неизбежно возникает шум, он носит ровный характер, подобный гулу моря, и в нем растворяются отдельные голоса. Поэтому мы с Ингой сразу насторожились, когда вдруг услышали впереди странные выкрики. Один голос что-то кричал, словно отчаянно споря, другой так же громко ему возражал. - Что это? - Инга, держась за мое плечо, приподнялась на цыпочки в попытке разглядеть спорящих. - А, вот они! Двое молодых парней. Подошли ближе. Теперь уже можно было разобрать слова. Нет, они не спорят. Наоборот: полное единодушие! - Остановитесь! Оглянитесь! Посмотрите на небо, на землю! Запомните! - провозглашал по-немецки один из двоих, стоя на раскладном стульчике, который, по всей видимости, принес с собой. - Ибо завтра всего этого может уже и не быть! Род человеческий доживает последние дни! - Дьявол овладел миром! - вторил ему на приличном английском языке другой парень с роскошной белокурой гривой и лопатообразной ассирийской бородой. - Люди низринуты в пучину всеобщего смертного греха! - Нет больше религии! Нет больше бога! Супервера - вот в чем единственное спасение! Только супермен, верящий в супербога, избавит человечество от Страшного суда! Слушайте! Слушайте!.. Никто их не слушал. Проходили мимо степенные старички в зеленых тирольских шляпах - капризным ветром моды наперекор они, как и тридцать лет назад, продолжали здесь прочно удерживаться на головах. Проходили опрятные тихие старушки. Шла длинноволосая молодежь в драных джинсах. Шли горластые группы жующих свою вечную жвачку американцев, подчеркнуто бесцеремонных, полураздетых, босоногих. Шли японцы, маленькие, в черных пиджаках, в галстуках и лакированных туфлях, невзирая на плавящую жару. Шли, как будто ничего не слыша, не замечая этих орущих парней. А те продолжали, словно заводные, выкрикивать свое: один на немецком, другой на английском. Полное отсутствие слушателей их нисколько не смущало. Они, как бы в отместку, в свою очередь тоже не проявляли никакого интереса к прохожим, уставясь в какую-то видимую им одним точку поверх толпы, и кричали наперебой, ни к кому не обращаясь: - Мы не свидетели Иеговы, мы не мормониты и вообще не сектанты! Мы - новое слово суперрелигии! - Приходите сегодня к семи вечера в наш молитвенный дом - и вы сразу прозреете! - Хочу прозреть! - Инга решительно тряхнула коротко стриженными волосами. - Пойду! Интересно, там у них зрелищно, вроде стриптиза, или что-то вроде проповеди? Вот бы подкинуть вопросик-другой! Ты обратил внимание - у того, с буйной растительностью, золотой браслет? Он ему не помешает в день Страшного суда?.. Нет, пойти, пойти, вот будет потеха! - Потехи не будет. Потеху придется отставить до следующего приезда. - Отец, это непозволительный нажим. - Она взглянула на меня с укоризной. - Кто-то дал твердое мужское слово не злоупотреблять родительской властью. Пришлось напомнить: - А Зальцбург? - Ах да, да, я совсем забыла. Какая жалость! Так вдруг захотелось суперверить... Как ты считаешь, отец, сами-то они верят, во что кричат? - По-моему, работа как работа. - Думаешь, они по найму? Вот бы спросить! - Инга оглянулась: парни с прежним усердием продолжали молотить в два голоса. - А, ладно! Из всех троих выбираю Евгения Савойского. Все-таки принц! Ну, пока! - Она чмокнула меня в щеку. - И пожалуйста, не давай волю своей буйной фантазии, если я, случаем, опоздаю на несколько жалких минут... Эскалатор подземного перехода унес ее вниз. Я только успел головой покачать. Мое неугомонное чадо на удивление быстро приспособилось к необычным для него условиям Вены. Если первое время Инга еще как-то осторожничала и старалась держаться меня, то теперь уже освоилась до лихости, будто всю жизнь только и делала, что раскатывала по заграницам. Конечно, не обходилось тут и без изрядной доли бравады и позерства. Я был уверен, например, что, когда меня нет рядом и некому пустить пыль в глаза, Инга другая. И все же... Господин Штольц из отдела печати, вопреки своей фамилии - слово "штольц" по-немецки означает "гордый" - оказался довольно бледной личностью как в буквальном, так и в переносном смысле. С унылым вислым носом, с дряблой, нездорового желтоватого оттенка морщинистой кожей, он производил впечатление глубокого старика, хотя, как выяснилось позднее, ему не было еще и пятидесяти. Мне показалось, до моего прихода он мирно подремывал у себя в кабинете, обложившись для вида бумагами. При моем появлении, чтобы стряхнуть с себя сон, засуетился чересчур оживленно, усаживая меня в кресло. - Кофе? Кока-кола? Тоник? Я поблагодарил и отказался. - О, вы великолепно говорите по-немецки! К сожалению, я по-русски уверенно знаю всего только два слова: "прошу" и "спасибо". - Этого вполне достаточно, чтобы вести светский разговор. - Вы считаете? В таком случае, с которого из них следует начать? - Если верно все то, что сказал мне вчера профессор Редлих, я лично начну со слова "спасибо". Штольц рассмеялся, взглянул на меня с пробудившимся интересом. Оживление, которое он вначале имитировал с помощью профессиональных навыков опытного чиновника, приобрело иной, более естественный характер. - Значит, из двух возможных мне теперь остается лишь одно. В таком случае - прошу! С этими словами он протянул мне два железнодорожных билета. - До Инсбрука и обратно, через Зальцбург. Вам следует лишь вписать свои фамилии, вот сюда. Поезд сегодня в пятнадцать пятнадцать. В Зальцбурге вас встретят, номер вагона им уже известен. В крайнем случае, если потеряете в толчее друг друга, предусмотрена встреча в бюро путешествий на вокзале. Думаю, вы будете приняты бургомистром. Я заерзал в кресле. - Не хотелось бы никому причинять хлопот. Нам с дочерью вполне достаточно сведущего гида. - Не беспокойтесь, это приятные хлопоты. Советы теперь в моде. Бургомистр или его заместитель - я не знаю, как там у них сейчас с отпусками, - несомненно будет рад возможности побеседовать с вами... Между прочим, мой начальник предлагал отправить вас самолетом. Но я взял на себя смелость убедить его, что это не доставит вам радости. Взлет и посадка - вот и все. Вы ровным счетом ничего не увидите. У нас ведь тут расстояния... Словом, не то, что в вашей стране. - Вам приходилось бывать в Советском Союзе? Он развел руками: - К сожалению, нет... Но и так достаточно одного только взгляда на карту мира... Не сочтите, пожалуйста, за нескромность. - Он сложил сердечком губы, такие же бескрасочные, как и все его серо-желтое лицо. - Господин Редлих сказал, вы литовец? - Нет, я латыш. - Ах, простите, простите! Латыш, конечно. Латвия, Литва - я всегда путаю. И... - Он почему-то замялся, понизил голос: - Коммунист? - Коммунист. - Убежденный? Вопрос этот, заданный с какой-то трогательной наивностью, заставил меня улыбнуться: - А разве бывают неубежденные коммунисты? - Бывают! Бывают! - Он с неожиданной горячностью замахал руками. - Все бывает! Убежденные католики, неубежденные коммунисты. И наоборот. Вот я, например, неубежденный католик. - Как это понимать? - Очень просто! Хожу в церковь по воскресеньям с женой и детьми. Голосую на выборах только за народную партию. Выписываю вот уже тридцать лет католическую прессу. А так... Загробное царство, чем я к нему ближе, интересует меня все меньше и меньше. Газету я каждое утро аккуратно вынимаю из почтового ящика, но никогда не читаю. А выборы... Честно говоря, я даже толком не знаю, чего хотят наши "черные" и чем они отличаются от социалистов. - Есть же какие-то отличия... - Должен ли выход из нового метро быть прямо против Штефля или чуть в стороне? Простите меня, но это не серьезно. А голосую я за народную партию только в пику своему начальнику. Он у нас социалист. А вообще-то по своим глубоким внутренним убеждениям я чиновник. Убежденный чиновник средней руки. Разве плохо? Я старательно выполняю свой небольшой, строго очерченный круг обязанностей, смею думать - даже хорошо, и чихать мне на то, кто там сейчас у большого рулевого колеса, социалисты или клерикалы. Я буду нужен и тем и другим... И жена мною довольна - это тоже кое-что да значит в нашем мире. Да, да, да, не улыбайтесь! По мнению австрийских женщин, лучший муж именно чиновник. Он всегда приходит домой отдохнувшим, хорошо выспавшимся и прочитавшим газеты. И сам первый господин Штольц посмеялся своей шутке, заливисто, тоненько повизгивая. - Разрешите? В кабинете появилась молоденькая миловидная секретарша. - Господин советник, в десять прием у мистера Смолетта. Сейчас без двадцати, вы просили напомнить. - Очень хорошо, Мицци! - Она вышла. - Опять начинается чертова карусель. Такая жара, а тут смокинг, виски, потные лица... Он быстро и очень толково, в нескольких словах, изложил мне маршрут предстоящей поездки. Подал на прощание холодную, мягкую безвольную руку. - Жаль расставаться с вами, вы пришлись мне по душе. Интересно, чем? Ведь говорил, в основном, он сам. А может быть, именно этим? - Не пообедать ли нам как-нибудь вместе, когда вернетесь, а?.. Пусть вас не смущают расходы. - Я задумался над тем, как бы отказаться, не обидев его, а он неправильно истолковал мое чуть затянувшееся молчание. - Проведу по ставке на представительство. Вот вам еще одно незаметное, но немаловажное преимущество чиновника среднего ранга. Маленькому на представительство не отпускается средств, а высокопоставленный не будет этим марать себе руки... Так как же? Мне, право, очень хотелось бы потолковать с вами. Мы договорились на вторник. Кажется, он был искренен. Возможно, ему вдруг захотелось вырваться на какое-то время из своего привычного, опостылевшего круга, посидеть с совершенно чуждым ему человеком, поговорить, поболтать без опасения, что все сказанное им не пойдет дальше и не будет превратно истолковано. Интересно, отказался бы он от своего намерения, если бы узнал про телекамеру и черный "мерседес"?.. Возле дома я вдруг почувствовал, что на меня кто-то пристально смотрит. Не знаю, что там говорит о телепатии серьезная наука, но, по-моему, человек каким-то непостижимым образом ощущает на себе устремленный на него пристальный взгляд. Может быть, не каждый, спорить не берусь. Но вот, например, подпольщик, которому все время приходится быть начеку, остерегаясь слежки, в конце концов приучается, даже не поворачиваясь, чувствовать на себе чьи-то глаза. Причем это приобретенное свойство, или умение, или натренированность, уж и не знаю, как сказать, не исчезает с течением лет. Достаточно только попасть в сходные обстоятельства, пусть даже через долгие годы, как способность эта проявляется вновь. Нечто подобное происходит и с велосипедом. Кто ездил на нем, никогда уже больше разучиться не сможет. Выработанная способность держать равновесие останется навсегда, разве только потребуется несколько минут тренировки. Так вот, резко повернув голову, я обнаружил, что ко мне очень внимательно приглядывается респектабельного вида высокий пожилой господин в кремовом чесучовом костюме. Беззаботно покручивая в руках тросточку, он прогуливался по другой стороне улицы возле магазина тканей, точно в том же месте, где вчера парковался черный "мерседес". Встретившись со мной взглядом, респектабельный господин сразу повернулся к витрине и стал изображать усиленный интерес к ярким летним тканям для женских платьев. А у самого моего подъезда, в нише у стены, сидел на корточках рослый мускулистый хиппи в черных в виде бабочки солнцезащитных очках и едва слышно потренькивал на гитаре. Он не обращал на меня никакого внимания, пока я возился у парадной с ключом, но какое-то чувство подсказало мне, что оба они, и пожилой господин и этот обтрепанный хиппи, из одной и той же компании. Полиция? Наркотики? Теперь уже у меня начали закрадываться сомнения. Но, с другой стороны, откуда такой внезапный интерес к моей персоне? Ведь мне решительно нечего ни бояться, ни скрывать. Что же делать? Обратиться в советское посольство? А если это все-таки относится не ко мне, а к Шимонекам? Нет, решил я, пока лифт, постукивая, поднимался на мой этаж, нет абсолютно никакой причины ударять в набат. Тем более, что через час-другой мы с Ингой уже вообще не будем в Вене. А вернемся - тогда посмотрим. Можно вообще не возвращаться больше в эту квартиру. Говорила же Эллен, что не составит никакого труда поселить нас у других. Дома меня ждал сюрприз. Инга, услышав звяканье ключа, сама открыла дверь. - А у нас гости! - произнесла она по-немецки. Фрау Элизабет Фаундлер из Южного Тироля со своей вертлявой собачкой Альмой! - Извините, господин... Ах, у меня всю жизнь ужасная память на фамилии! - Ванаг, с вашего позволения. - Да, господин Ванаг! Я не стала ждать приглашения, как видите. Вы бы меня все равно не пригласили... Я сделал протестующий жест. - Ах, пригласили бы? Тогда тем более. Я лишь чуть-чуть опередила события, не так ли? Все дело в том, что после того, как я познакомилась с живым русским господином, мне вдруг до смерти захотелось поглядеть на живую русскую барышню. Жить через стенку и не познакомиться - это же такая мука! И я решила: зачем мне мучиться? Пойду и приглашу их на свой яблочный штрудель. Темпераментная старушка мало походила на ровных, чуть вяловатых венцев. Те так легко не заводили знакомства, а уж пригласить к себе... - К сожалению, - сказал я вполне искренне, - к сожалению, через несколько часов мы уезжаем. - Уже знаю. Ах, старая кочерга, нет чтобы вчера вас пригласить! А то промучилась целый день: удобно, неудобно... Даже ночью плохо спала... А у вас замечательная дочь. Такая образованная барышня. Она мне прямо раскрыла глаза. Этот Евгений Савойский!.. Я всю жизнь чувствовала здесь какой-то подвох. Явиться сюда без штанов и через какой-нибудь десяток лет стать богатейшим на земле человеком!.. Нет, с честными людьми такого никогда не случается!.. Она ушла, пожелав доброго пути и взяв с нас честное слово, что, вернувшись, мы непременно отведаем ее штруделя. - Что ты там наговорила ей про Евгения Савойского? Насколько мне помнится, не далее как утром у тебя звучала совсем другая песня. Если Инга смутилась, то на один лишь миг. - Обыкновенный прокол, отец! Оказывается, одно дело - прочитать и совсем другое - увидеть собственными глазами. - Ах, ты его увидела? Ну как он там, старина Евгений, в добром ли здравии? - Спасибо, более чем! - Она метнула в меня синие молнии. - Привет просил передать... А если без шуток-прибауток, то окружение, обстановка, мебель, всякие носильные вещи могут сказать о человеке не меньше, чем личное знакомство. - Другими словами, тебе не понравилось ложе, на котором он почивал, и отсюда ты сделала вывод, что это несносный тип. - Знаешь что, отец!.. Давай либо серьезно, либо вовсе не будем говорить. - Ну, давай серьезно. Чем именно разочаровал тебя Бельведер? - Сам дворец не разочаровал меня ничуть! Роскошное место. Но о бывшем своем владельце объективно свидетельствует не с лучшей стороны. Авантюрист, нувориш, показушник... И вообще чувствую, хватит с меня всяких дворцов! Надо переключаться на храмы божьи. Новый вираж! Ничего подобного, стала с жаром доказывать Инга. Никакой не вираж. Дворцы интересовали ее не сами по себе, а лишь с точки зрения истории культуры. Но, как выяснилось к ее глубокому разочарованию, чаще всего они выражают только личные вкусы своих владельцев. Конечно, и вкусы эти не свободны от модных течений времени. И все-таки... Каприз заказчика - и вдруг среди строгой готики ни с того ни с сего возникает чистейший греческий эпиталий или даже египетский усеченный обелиск. Не говоря уже о внутренних интерьерах. Чего там только не наворочено! Другое дело церкви. Они строились для народа, так сказать для массового потребления, и в этом отношении на их создателей никакого нажима не оказывалось. В результате свою эпоху церкви выражают куда свободней, точнее и чище, чем дворцы. Моя увлекающаяся дочь опять ошибалась. Логика ее рассуждений была лишь поверхностной, кажущейся. Уже само назначение церкви как места молений соответствующим образом воздействовало на строителей. Не говоря уже о том, что заказывали и принимали готовое тоже определенные лица со своими вкусами и взглядами. Недаром же из церквей нередко изымались картины одних мастеров, чем-то не понравившиеся духовным пастырям, и заменялись другими, несравненно более худшими. Но стоило ли с ней спорить? Дворцы ли, церкви ли - какое это имеет значение! Инге интересно, она "при деле" - вот основное. Пройдет "церковный период", настанет какой-нибудь другой: живопись-модерн или прикладная графика. Главное - ей не скучно, ну и с ней тоже не соскучишься. Мы начали собираться, и тут вдруг прикатил на своей поджарой, как гончий пес, "шкоде" Вальтер - отвезти нас на вокзал. Этого мы никак не ожидали. Даже Ингу тронула его внеплановая любезность. - А что же ваш распорядок дня, дядя Вальтер? - По распорядку дня сейчас послеобеденный сон на служебном месте! - рассмеялся Вальтер. - А как раз сегодня ночью я прекрасно выспался. Мы захватили с собой в поездку немного вещей - сумку и небольшой чемодан. Он не дал нести Инге чемоданчик - взял у нее из рук. - Не надо, дядя Вальтер, мне не тяжело. - Давай, давай! У нас еще нет равноправия женщин. Хвосты торчали на своих постах, только поменялись местами. Чесучовый костюм околачивался теперь у двери подъезда, гитара устроилась у витрины с тканями. Мы уселись в "шкоду". На заднем сиденье было тесновато - мне пришлось прижать к дверце колени. Вальтер завел мотор. "Хвосты" не проявили ни малейшей тревоги по поводу моего отъезда. Я долго следил за ними в заднее стекло. Они спокойно оставались на своих местах, пока не исчезли из моего поля зрения. Черного "мерседеса" с красными сиденьями тоже нигде не было видно. Идиллия в отношениях Вальтера и Инги продолжалась недолго. Они поцапались еще в машине. Поводом послужил все тот же Евгений Савойский. Вальтер без особого интереса, просто так, из любезности очевидно, снисходительно поинтересовался, где побывала Инга сегодня. - В Бельведере, - ответила она лаконично. - Ну и как? - Интересно. По ее тону я определил, что она не склонна к разговору. Но Вальтер этого не почувствовал и в своей обычной ровной, с поучающими интонациями манере стал популярно разъяснять, чем примечателен Бельведер. При этом он, естественно, не преминул упомянуть и Евгения Савойского, назвав его великим. Этого хватило, чтобы Инга тотчас же полезла в бутылку. - А по-моему, он просто авантюрист, мародер и мерзкий мстительный человечек. "Шкода" чуть притормозила - только этим Вальтер и проявил свою реакцию. - В самом деле? - спросил довольно безразлично. - И ты можешь это доказать? - Пожалуйста! - Инга, не задумываясь, стала перечислять. - Освободил Венгрию от турецкого ига и тут же навязал другое, австрийское - раз! Потопил в крови народное восстание в Нидерландах - два! Из чувства мести французам, которые когда-то не захотели взять его в армию, затеял гнусную войну за "испанское наследство" - три! Половину всего захваченного австрийской армией прикарманил лично себе - четыре! Весь Бельведер выстроен на награбленное! - Нравы времени, - удалось вставить Вальтеру. Он только подлил масла в огонь. - Да? Джонатан Свифт, между прочим, жил в то же время. И Ньютон! И Дидро! Вот какой диапазон у ваших "нравов времени". Так что ссылка на них неосновательна и отвергается. Я не удержался: - Браво, Инга! Двадцать копеек! - Что это значит? - удивленно повернулся ко мне Вальтер; "шкода" как раз стояла возле светофора в ожидании зеленого света. - Какие двадцать копеек? - Шутливое выражение одобрения. - Так ты одобряешь?.. Удивительно! А австрийцы, между прочим, считают принца Евгения Савойского величайшим деятелем в своей истории. - Австрийцы считают! - тут же ухватилась Инга. - Какие австрийцы? Все до единого? Вот вы, прогрессивный австрийский ученый, марксист, тоже так считаете? - А ты, передовая советская студентка, комсомолка, разве не считаешь царя Ивана Грозного великим деятелем русской истории? - перешел Вальтер из обороны в наступление. - Ивана Грозного? Шизофреником я его считаю! Шизофреником и сыноубийцей. Великий деятель - это прежде всего великий гуманист! Наступление сорвалось. - В самом деле? - Вальтер озадаченно пожевал губами. - В таком случае я тоже готов согласиться, что с точки зрения современного просвещенного человека Евгений Савойский действительно имел кое-какие недостатки. И весело рассмеялся, заразив своим смехом и меня, и даже вздыбленную, настроившуюся на непримиримую схватку Ингу. Мне нравилось это редкое умение Вальтера сразу, одной фразой или жестом разрядить накаленную обстановку. Инге - нет. Она считала, что спор таким образом не доводится до своего логического конца, а стушевывается, смазывается, так и не выявив истины. Инга всегда предпочитала ставить жирные точки над "i". Даже если и сама оставалась внакладе. Как родитель, я ею втихомолку гордился. Мне импонировала ее непримиримость и решительность. Как представитель старшего поколения - хватался за голову: ох эта молодежь с ее термоядерным максимализмом! Куда она заведет человечество!.. Старый венский вокзал хорошо помнился мне в виде длинного, угрюмого, мышиного цвета здания. На одном его конце высился нелепый дополнительный полуэтаж, который придавал вокзалу вид огромного закопченного паровоза. По какой-то ассоциации он представлялся мне местом страданий - может быть, потому, что поблизости в подобного же типа безликом вытянутом здании размещалась больница для бедных. Во всяком случае, горестные прощания были в таком унылом помещении больше к месту, чем радостные встречи. Я мог прекрасно представить себе, например, проводы отсюда солдат на фронт или вынужденное расставание навсегда двух влюбленных. Это увязывалось с огромными пустыми окнами, с узкими, сдавленными с боков пилястрами, с темными угрожающими потеками на старой, давно не обновлявшейся штукатурке вверху стен, с холодным равнодушием высоченных залов ожидания - они переходили друг в друга без всяких стен и дверей. Трудно было понять, где кончается один зал и начинается другой; переходы лишь условно обозначались колоннами и арками. Человек чувствовал себя неуютно и потерянно в холодном пустом пространстве. Этого вокзала больше не существовало. Его безжалостно снесли до самого основания и построили новый, современный, из стекла и бетона. Он тоже не предлагал особого уюта, зато носил на себе четкий отпечаток современного делового лаконизма. Вот билетные кассы - все в один ряд. Вот информационное табло на целую стену. Вот, во всю ширину здания, выход на перрон с бесчисленными стеклянными дверьми. Все обозначено, все на виду, все предельно просто, удобно и доступно. Никакой суеты, никакой толчеи, никаких задержек. Пришел, взял билет, сел в поезд, укатил. Пришел, проводил, прямо с перрона, не заходя в основное здание вокзала, чтобы не мешать очередной приливной волне пассажиров, прошел через боковой выход на вокзальную площадь и отправился домой. А что, собственно, еще требуется от вокзала? Поезда, большей частью трансконтинентальные, проходившие через всю Европу, носили звучные, иногда неожиданные имена. "Восточный экспресс", прославленный еще Агатой Кристи. "Эдельвейс". Даже "Моцарт" Наш экспресс назывался "Венский вальс". Вальтер вручил мне в дорогу иллюстрированный католический еженедельник "С нами бог", Инге - пачку американской жевательной резинки; она ее терпеть не могла, и он это знал прекрасно. - Двадцать копеек! - Ухмыляясь, довольный своей проделкой, Вальтер помахал рукой тронувшемуся составу. - Мы с Эллен отыщем вас в Инсбруке в воскресенье. И, не торопясь, размеренно впечатывая шаги в идеальный асфальт перрона, отправился к своей "шкоде". Вальтер оставил машину вблизи бокового выхода, там, где разрешалось ставить только служебные машины. На этот случай он постоянно возил с собой картонный прямоугольник с печатным текстом: "Врач по срочному вызову", и выставлял его напоказ за ветровым стеклом. Трюк действовал безотказно. Полицейские, безжалостно штрафовавшие владельцев машин за стоянку в неположенном месте, уважительно прочитывали текст и отходили от машины. Кто из них мог решиться оштрафовать врача, вызванного на вокзал по срочному случаю? Следующие несколько часов мы любовались великолепнейшими местами альпийского предгорья. Наш "Венский вальс" вертко несся среди невысоких лесистых гор. С каждым новым поворотом железной дороги возникали все новые и новые пейзажи, словно скопированные с рекламных проспектов туристических фирм. То появлялся угрюмый старинный монастырь на отвесном, лишенном, казалось бы, каких-либо подходов, утесе. На смену монастырю, споря с ним и дразня, за очередным поворотом выплывал ультрасовременный легкомысленный отель с этажами-уступами на пологом склоне горы. Мрачное каменистое ущелье сменялось солнечной альпийской поляной с буйным многоцветьем трав. То побежит совсем рядом великолепное четырехрядное шоссе с белыми и желтыми разметками полос. То вдруг полная ночь - поезд проходит промозглый, смрадный туннель. То уж совсем неожиданно грациозными скачками понесется наперегонки с нами дикая лань... Когда пошли ряды крохотных изящных "уикендхаузов" - дачных домиков с такими же карликовыми, тщательно ухоженными клумбами возле каждого из них, Инга, которая всю дорогу не отходила от окна в проходе вагона, повернулась ко мне: - Зальцбург? Да, это был уже Зальцбург. Вот визитная карточка города - старинная крепость на крутом холме. Гигантским указующим перстом высится она посреди подступающего к ее подножию моря красных черепичных крыш. Жители Зальцбурга относятся к своей знаменитой крепости, как к старому, милому, доброму, но несколько чудаковатому дядюшке, который не прочь иногда за стаканчиком вина похвастать перед посторонними людьми своими несуществующими военными заслугами. С едва уловимым подтруниванием над "дядюшкой" они утверждают, что их крепость во все времена была самой неприступной в Европе: ее никогда не брали вражеские войска. Это истинная правда - не брали, никто, никогда. Но и для подтрунивания есть веские основания: не брали потому, что не возникало никакой военной необходимости. Грозная крепость расположена на редкость неудачно. Или, наоборот, удачно - смотря как взглянуть. Ее не только не брали, но даже и не осаждали, а просто-напросто обходили. На перроне нас поджидали двое: высоченная сухопарая дама с вытянутым лицом и широкоплечий, плотный, ниже ее ростом мужчина в темном, с металлическим отливом костюме и галстуком бабочкой. - Неужели бургомистр? Такой молодой! - восхищалась Инга, продвигаясь с сумкой через плечо к выходу из вагона. - Придет бургомистр нас встречать, как же! - Ну все-таки мы гости. - Таких гостей у него... в час по дюжине. - Хорошо, пусть заместитель. Все равно молодой, ему нет еще и тридцати. Первой нас приветствовала дама. От имени бургомистра. Сам он чрезвычайно сожалеет, что лишен возможности персонально встретить высоких гостей. Но дела, дела!.. Туристский сезон, фестивали, самое горячее время Зальцбурга. Бургомистр просит понять и простить. Словом, обычная формула вежливости. Потом она представилась сама: - Маргарет Бунде, официальный гид города Зальцбурга. Особенный нажим был сделан на слове "официальный". Инга даже присмирела и с какой-то не присущей ей робостью поглядывала на мужчину с бабочкой: а он-то кто? Мужчина не представился. Маргарет Бунде небрежно бросила, даже не посмотрев в его сторону: - Карл! Багаж!.. Шофер господина бургомистра, - пояснила она тут же, при нем. - Он предоставлен в мое распоряжение на время вашего пребывания в городе. Это было бестактно, даже оскорбительно. Но Карл и бровью не повел: - Разрешите? Взял у меня чемодан, потянулся к Ингиной сумке. - Нет, я сама. - Она протянула ему руку для пожатия. - Меня звать Инга, я студентка. У вас какая машина? - У господина бургомистра "форд" последней модели. А у меня лично "фиат". - "Фиат"? Какого выпуска? Они пошли к выходу, оживленно беседуя. Я недавно купил "Жигули" - "русский фиат", как их здесь называют, и Инга слегка разбиралась в машинах. Фрау Маргарет Бунде проводила ее неодобрительным взглядом. - Молодежь, видно, всюду одинакова - и у нас, и у вас. Ах! - вздохнула она, очевидно ожидая сочувствия. Но так как я промолчал, снова возвратилась к своему первоначальному оповещательному тону: - Господин профессор, для вас заготовлены две удобные комнаты в служебной гостинице магистрата. Сейчас я отвезу вас туда, вы расположитесь, отдохнете. В девятнадцать часов ужин в ресторане "Охотничий замок". Этим сегодняшняя программа, ввиду позднего времени, исчерпывается. О дальнейшем я буду ставить вас в известность по ходу дела. Дорогой Инга, намеренно игнорируя фрау Маргарет, болтала с шофером. Официальный гид города Зальцбурга сидела на заднем сиденье, рядом со мной, и, поджав губы, командовала, демонстрируя свою безграничную власть: - Карл, направо! - Карл, налево! Карл смиренно крутил баранку вправо и влево. Только один раз, на перекрестке, он позволил себе выпад. Не доезжая до поворота, подрулил к тротуару и остановил машину. - Вы что, Карл? - Не было команды куда. Инга расхохоталась. Я тоже не удержался от улыбки. Но фрау Маргарет оказалась на высоте. - Хорошо, Карл, - произнесла она громко, с подчеркнутым достоинством, но довольно миролюбиво. - Езжайте без команд, так и быть. Уже близко; я думаю, теперь вы доберетесь сами. - Благодарю за высокое доверие, фрау Маргарет. Он тронулся. Нетрудно было догадаться, что между ними идет длительная и упорная престижная война. Служебная гостиница помещалась на третьем этаже одного из подсобных зданий магистрата на тихой, усаженной каштанами улочке. Наши комнаты оказались смежными, обе с видом на неприступную, не нюхавшую пороха крепость. Без двадцати семь к нам поднялся Карл. - Мы уже здесь, - жизнерадостно сообщил он. Но вы особенно не торопитесь. Ужин заказан на полвосьмого, она всегда теребит, чтобы, не дай бог, не опоздать. Не обращайте внимания, поступайте, как вам удобно. И вообще не позволяйте себя сбивать с толку всем этим ее видом: "Ах, что я за важная персона!" Такая же рядовая служащая магистрата, как и я. Она вам еще не говорила, что водила по Зальцбургу английскую королеву? Нет? Скажет непременно. А что она сама королевского происхождения, тоже еще нет? - Она действительно водила королеву? - спросила Инга. - Было, - подтвердил Карл. - Гид она экстра-класс, что есть, то есть. А вот насчет королевских кровей... Он выразительно помолчал. - Это совершенно неожиданно открылось после отъезда королевы Елизаветы. Машина Карла с головокружительной скоростью, визжа шинами на виражах, взобралась на гору в пригороде Зальцбурга, где в ресторане, отделанном снаружи и внутри в крестьянском стиле, для нас был заказан ужин. На стене, на видном месте, так же как повсюду в Вене, висело огромное растрескавшееся тележное колесо. Но здесь, под специально закопченными балочными перекрытиями потолка, среди деревянных столиков и скамеек с резными орнаментами, оно было больше к месту, чем в шикарных, в зеркалах и позолоте, венских ресторанах. Столик на террасе, примыкавший к залу, к которому подвела нас Маргарет Бунде, был накрыт на троих. - А Карл? - сразу спросила Инга. - Карл подождет нас в машине. - Нельзя ли позвать и его? - Магистратом предусмотрен ужин только на три персоны. - Маргарет Бунде смотрела на Ингу откровенно осуждающе. - В таком случае желаю вам приятного аппетита! Инга стремительно повернулась. - Инга! Успокойся! - сказал я по-русски. - Я совершенно спокойна, отец. И царственной походкой направилась через зал к выходу. - Что это? - всполошилась фрау Маргарет. - Почему? - Инга не хочет есть. - Как же так - не хочет? - она пришла в еще большее волнение. - Как можно? Это же непорядок!.. В конце концов, нетрудно поставить еще один прибор... Официант!.. Нас будет четверо, - отрывисто бросила она подбежавшему молодому человеку в австрийской национальной одежде, с полотенцем через руку. - Как угодно, госпожа! Он отправился за прибором. - Вот видите, все улажено! Все улажено! - Наш гид разволновалась не на шутку. - Я спущусь к машине! Я попрошу ее вернуться!.. Только, пожалуйста, пожалуйста, не говорите ничего господину бургомистру! Такая неприятность! - Она заламывала пальцы. К машине я ее не пустил - пошел сам. Когда Инга вступала в горячий бой за справедливость, требовался известный опыт, чтобы ее охладить. Они с Карлом как раз собирались приступить к ужину: на переднем сиденье между ними расстелена полиэтиленовая скатерка. На ней аккуратно разложены бутерброды со всякой всячиной. Картонные тарелочки, стаканы, на полу термос. - Садись с нами! - весело предложила Инга. - У Карла все с собой. А она пусть там ест за троих. - За четверых, - сказал я. - Там уже стоят четыре прибора... Господин Карл, я прошу вас поужинать с нами. - Я бы не против, господин профессор. Но как... она? - Фрау Маргарет присоединяется к моему предложению. Ей тоже доставит удовольствие ваше присутствие. Карл рассмеялся. Он мне нравился все больше и больше: не был обидчив и понимал шутку. - Как вы смотрите на то, чтобы свернуть наш походный буфет, а, фрейлейн Инга? Там, наверху, вроде бы побольше всяких вкусных вещей. - Да? Тогда решено! Я ведь сладкоежка. Эта ее неожиданная сговорчивость меня и обрадовала и несколько удивила. Я предполагал, что встречу сопротивление, и был готов оказать серьезный нажим. Вопреки моим мрачным предположениям, натянутость за столом тоже длилась только до первой рюмки. Фрау Маргарет маленькими, но быстрыми глотками опустошила свой бокал с густым сладким шерри-бренди, побагровела и моментально оживилась: - О-ла-ла!.. А почему бы нам не повторить?.. Если уж сама Елизавета предпочитает этот напиток всем другим... И стала с гордостью рассказывать, как ей одной среди всех гидов Зальцбурга была оказана честь демонстрировать достопримечательности города королеве английской, что они ели, что пили и как она удостоилась высочайших похвал. Словно сомневаясь, поверим ли мы ей, фрау Маргарет то и дело обращалась к Карлу: - Не так ли, Карл? И тот, не помня зла, подтверждал охотно: - Истинно так, фрау Маргарет! И каждый раз подмигивал мне незаметно. Смешливая Инга не поднимала глаз от белоснежной, вышитой по краям скатерти. По пути в гостиницу, когда машина проделывала те же виражи, только уже в обратном направлении, и свет фар то и дело упирался в подножие отвесных стен на поворотах, Инга спросила у Карла: - А вам не может влететь, если вдруг остановит ГАИ? - Простите? - не понял Карл. - Как вы сказали? Кто остановит? Инга беспомощно обернулась ко мне: - Помоги, отец! - Так в Советском Союзе сокращенно называется дорожная полиция. - А! - Он рассмеялся. - Нет, у нас бедняге шоферу не запрещается немножечко выпить. Задремавшая было фрау Маргарет изрекла неожиданно, не размыкая век: - По правде говоря, вы выпили намного больше, чем немножечко, Карл. - И это не страшно, фрау Маргарет. Вы же прекрасно знаете: мой старший брат служит в центральном управлении дорожной полиции в Вене. - Приличные люди не хвастаются своими родственными связями, Карл, - мягко упрекнула фрау Маргарет, приоткрыв один глаз. - У меня, например, есть родственники среди царствующих домов Европы. Но вы слышали от меня хоть слово об этом? - Что вы, фрау Маргарет! Нет, у Карла был на редкость добродушный нрав!.. В гостинице, перед тем как ложиться, Инга зашла ко мне в комнату поболтать на сон грядущий. - Какие они все-таки милые люди! - Она подтащила к окну кресло и уселась, поджав под себя ноги. - И фрау Маргарет? - И фрау Маргарет. Это ведь у нее только оболочка такая. А в сущности несчастная одинокая старая женщина. И боится всего на свете. - Боится? Что-то я не заметил. - А я чувствую. Поэтому и не стала особенно ерепениться, когда ты пришел за нами... Смотри, смотри! В крепости на скале включили прожектора. Зубчатые стены башни сделались прозрачно-голубыми, словно осветились изнутри, и поплыли, поплыли на фоне совсем уже темного неба. Крепость стала похожей на призрачный корабль, поднятый на гребень вздыбившейся и внезапно застывшей гигантской черной волны. - Пора спать, дочка! - я опустил жалюзи. - Чувствую, фрау Маргарет поддаст нам завтра жару! - Спокойной ночи, отец! Инга встала, подошла ко мне и неожиданно, ни с того ни с сего крепко обняла. - Ну, ну, ну! Что это вдруг? Было чему удивиться. Инга не часто баловала меня проявлением своих дочерних чувств. СНЕГ, СНЕГ, СНЕГ... Он все падал и падал, пушистый, мягкий, неслышный и невесомый. И запах... Кто это выдумал, что снег не пахнет? У него очень тонкий, но совершенно отчетливый запах чистого, свежевыстиранного белья. Или, наоборот, свежее белье пахнет снегом?.. Такой совсем по-зимнему густой снег был в сентябре необычен даже для этого сибирского города, в котором я после ранения и демобилизации из армии работал вот уже почти год. Ему удивлялись не только новички вроде меня, но и старожилы, озабоченно хмурясь и покачивая головой: люди еще не забыли неприятностей прошлой зимы с ее лютыми морозами и сугробами под самые крыши. Неужели снова такая напасть? У нас в Латвии говорят: ранний снег к неожиданностям. И в самом деле, когда я пришел в горотдел милиции, где с недавних пор состоял в должности старшего следователя, дежурный подал мне клочок бумаги с аккуратно выведенными четырьмя цифрами. - Просили позвонить, как только явитесь. У себя в кабинете я попросил у телефонистки номер. - Вас слушают, - с неторопливой степенностью ответил молодой голос. - Это Ванаг, - сказал я. - Если ты опять надумал разыгрывать, то для экономии времени предупреждаю заранее: я тебя узнал. - Да нет же! Ты очень нужен. Бросай все и сразу же беги сюда. - Галопом? Или лучше рысью? - Нет, в самом деле! Очень срочное дело! - Намекни. - По телефону никак, приходи скорей. Но я все еще не мог отвязаться от мысли о розыгрыше. Виктор Клепиков, мой добрый приятель, не раз и не два подцеплял меня на совершенно пустой крючок. - А почему телефон не твой? - спросил я все с той же недоверчивостью. - Сижу в кабинете у начальника... Ну хочешь, я к тебе приду? Только все равно нам потом придется возвращаться сюда. Вообще-то следовало бы его прогонять туда и обратно - в отместку за прошлое. Но у Виктора - это я знал - опять разнылась раненая нога. - Ладно! Жди! Управление государственной безопасности находилось в нескольких кварталах от нас. Снег теперь валил крупными хлопьями, мягко оседал под сапогами. На совсем еще зеленых деревьях наросли высокие белые папахи. Меня ждали. Тощий старший лейтенант с красными от недосыпания глазами сразу же провел меня на второй этаж в кабинет начальника. Виктор Клепиков, болезненно морщась, расхаживал по просторной комнате с поскрипывающим, пятнистым, давно не натиравшимся паркетным полом. - Явился - не запылился! Тут каждая минута на счету... - Он подошел к столу, снял трубку. - Дайте тридцать два - двадцать четыре... Аэропорт? Это Клепиков. Задержите самолет еще на час... Нет-нет, ни на минуту больше. Это с гарантией! - Он положил трубку и повернулся ко мне: - Ясно? - Ну разумеется! - Я пожал плечами. - Ты все так хорошо объяснил. Только круглый дурак не поймет. Он рассмеялся, но тут же стал серьезным. - Тогда слушай внимательно. Времени в обрез. Тебя срочно вызывает Глеб Максимович. Сегодня в девятнадцать ноль-ноль ты должен быть у него в Москве. Если успеешь раньше - еще лучше. Тверской бульвар, двадцать шесть, квартира двенадцать. Виктор умолк. Я тоже молчал, ожидая разъяснений. Но их не последовало. - Ну? - поторопил я. - Все. Во всяком случае, я сам тоже больше ничего не знаю. Да, вот еще что: приказано явиться в гражданском. У тебя есть гражданское? - Что за вопрос! Переодеться? - Сделай одолжение. Это было проще простого. Я отстегнул погоны, отшпилил милицейскую кокарду от фуражки. - Вот и все! - Типичный штафирка! - Виктор окинул меня презрительным взглядом. - Заляпай немного сапоги. В гражданке никто так не драит. - Это дело вкуса. - И все-таки прошу тебя. - Ну хорошо, - уступил я. - На улице. В порядке личного одолжения. - Тогда поехали... Да, еще командировка! - Он взял со стола продолговатый листок, протянул мне. Я с удивлением, прочитал, что являюсь заместителем по снабжению директора гвоздильного завода. - Можно было выбрать заводик посолиднее... - Выбирал Глеб Максимович. Прилетишь в Москву, предъявишь ему претензии. - Виктор посмотрел на часы, заторопился: - Скорей! Опаздываем! Александр Дмитриевич, сверхмолчаливый шофер начальника управления, мчал нас на "эмке" с невероятной скоростью. Мы оба тоже молчали. Может быть, Виктор и ожидал от меня расспросов. Но я спрашивать не стал. Все, что нужно было, он уже сказал. А строить догадки на пустом месте не в моем характере. На аэродроме, в вагоне, снятом с колес и поставленном на вечную оседлость у столба с облепленными снегом проводами, Виктор пошушукался с пожилым майором в мятых полевых погонах с летными эмблемами, и тот повел нас к "Дугласу", стоявшему на самом краю белого заснеженного поля. - Трудный будет взлет. - Майор покусывал губы. - Ну да ничего. Поле еще раскиснуть не успело, осилим, думаю. "Дуглас" был старым и дребезжал под порывами ледяного ветра как консервная банка. Бывшая зеленая краска лоскутьями отставала от металла. Казалось просто невероятным, что такая посудина может не только передвигаться, но еще и летать. Виктор Клепиков пожал мне на прощанье руку: - Поклон столице! Я поднялся по лестничке. Майор затащил ее вовнутрь и задраил люк. - Устраивайтесь. - И пошел к себе, в кабину. Дверь за ним захлопнулась с визгом. Внутри все было набито мешками с почтой, посылками, автомобильными покрышками, всякой дребеденью. У одной из стен стояла неизвестно как попавшая сюда садовая скамья с ломаной спинкой. Она качалась, все норовя упасть. Сидеть на ней было не слишком-то удобно. Самолет весь трясся, скрипел и стонал. Ему явно не хотелось взлетать, он сопротивлялся изо всех своих я уж и не знаю скольких лошадиных сил. Но все равно каким-то чудом поднялся в воздух. На высоте визг и дребезжание вдруг прекратились. "Дуглас", словно понятливое вьючное животное, сообразил, что раз уж его подняли, то теперь ничего не поделаешь, все равно придется лететь, и повел себя сравнительно спокойно, лишь изредка проваливаясь в воздушные ямы. Я как мог балансировал на своей садовой скамейке. Проще, конечно, было бы усесться прямо на пол. Но самолюбие не позволяло. Из кабины экипажа вышел пилот. Не майор, другой, помоложе, в кожаной куртке. Кивнул мне, сел прямо на мешки с почтой. - Давай сюда! - прокричал, похлопав по пыльному мешку. - Тут все-таки помягче. - А не помнется? Он рассмеялся: - Что помнется? Рукавицы? Валенки? Свитера? Тут одни подарки фронту. Уселись рядышком. Действительно, на мешках было куда удобнее - чего я мучился на этом инвалиде из парка культуры и отдыха? Летчик закурил, оглядел меня внимательно. Увидел искалеченные пальцы на правой руке. - Что, отлетался, друг? Я поспешно завел руку за спину. - Так случилось. - Вот и у меня так случилось. - Он тяжело вздохнул: - На сегодняшний день имеем первый полет после госпиталя. Первый - он же и последний. В голове туман, зрение ни в какие ворота. Спишут, к чертям собачьим! - Летчик сделал несколько глубоких затяжек, поплевал на окурок. - Куда податься, ума не приложу. Я ведь всю жизнь в авиации. Вот ты, например, кто? - На заводе. По линии снабжения, - ответил я, вспомнив про командировку. Он опять окинул меня критическим взглядом: - По твоим мослам не видать. Недавно еще, что ли? - И, не дожидаясь ответа, сказал твердо: - А я от самолетов - никуда. Хоть техником, хоть сторожем на аэродроме... Ну ладно. Отдыхай, снабженец! Скоро Омск. - Мы там садимся? - И там, и в Свердловске, и в Казани. - А когда в Москве будем? - Черт его знает! К вечеру должны. Если погода. Если заправят вовремя. Если техника американская не забарахлит... Старая калоша! Трясешься в ней и гадаешь... Садился "Дуглас" так же неохотно, как и взлетал. Но в остальном нам все благоприятствовало: и погода, и обслуга, и техника. В Москву мы прилетели вовремя. Не было еще и пяти часов вечера, когда летчики, ссадив меня со своего служебного грузовика на площади Революции, объяснили, как идти: - Поднимешься вверх по улице Горького до памятника Пушкину. Там и твой Тверской. В Москве я прежде был только раз - в составе делегации латвийских комсомольцев на предвоенном Первомае. Так и осталось у меня от нее ликующе-праздничное впечатление: песни, музыка, красные транспаранты на зданиях и над колоннами, белые блузы с красными бантами, радостные, поющие лица. Я понимал: идет тяжелая война, преобразилась вся страна, и Москва тоже не могла остаться такой, какой запомнилась мне со времени первомайских торжеств. И все-таки военная Москва меня поразила. Это был совсем другой город: деловой, озабоченный, аскетически-строгий. Прохожие спешили, у каждого дела. Мало кто прохаживался праздно, мало кто улыбался. Зато я заметил другое. Не таким уж длинным был мой путь до Тверского, а остановили меня за это время раз десять: - Товарищ, у вас нет, случайно, часов? - Товарищ, не скажете, сколько времени? Словно все ждали чего-то... Дом двадцать шесть на Тверском бульваре оказался длинным двухэтажным зданием с облупившейся желтой штукатуркой, массой подъездов и длиннющими запутанными коридорами. Квартиры были пронумерованы без всякой системы. Рядом с третьей почему-то помещалась шестая, а за ней коридор, делая три капризных поворота, упирался в тридцать седьмую. В другом подъезде нумерация квартир начиналась с тринадцатой, а заканчивалась первой. В третьем подъезде я запутался окончательно, так как там все возобновилось сызнова, с квартиры номер один, потом повторялись номера, знакомые мне по прежним подъездам, только с едва заметно приписанной буквой "А" возле каждого номера. К дворнику за справками обращаться не хотелось. Я решил терпеливо, не торопясь еще раз обойти весь дом. И сразу, в первом же подъезде, обнаружил, что в одном из запутанных поворотов есть непронумерованная дверь. Толкнулся в нее и неожиданно для себя открыл лестницу на третий этаж, пристроенный со стороны двора и потому не видный с улицы. Поднялся, и там, наверху, на просторной площадке, уткнулся прямо в дверь с нужным мне номером. Повернул звонок. Тут же раздались знакомые, неторопливые шаркающие шаги. - Кто там? - С приветом из Сибири. Дверь открылась. Глеб Максимович! В еще по Южносибирску хорошо знакомой мне телогрейке, в старых, стоптанных шлепанцах. Постарел как! Лицо пожелтело, сморщилось. А ведь всего полгода не виделись. - Заходи, заходи, чего на пороге застыл? Рад тебя видеть! Он обнял меня, потрепал по плечу. - Молодец! Повзрослел, возмужал!.. А я вот приболел малость. Печень проклятая! Ты уж извини, я похожу с грелкой, так полегче... Ну, раздевайся, садись, будем чаи гонять. Он пошел в отделенный занавеской уголок и стал возиться с чайником. Я оглядел комнату. У одной стены солдатская койка, застеленная жестким одеялом. У другой - письменный стол, полки с книгами. А посреди прямо из пола поднимается великолепная мраморная колонна. Вернее, даже верх колонны - уж слишком несоразмерно велика капитель. - Что - загадочка? - ухмыльнулся Глеб Максимович, заметив мой удивленный взгляд. - Колонна и верно шикарная. - Он похлопал ладонью по белому с коричневыми и желтыми прожилками мрамору. - Зал тут был прежде, огромный танцевальный зал с колоннами снизу доверху. Сам Пушкин, говорят, танцевал здесь со своей раскрасавицей Натальей. А клетушки эти потом понаделали... Ну, садись к столу. Есть хочешь небось? - Чуть-чуть, - признался я. - Что означает в переводе на русский язык: с утра маковой росинки во рту не было, голоден как волк. Ничего, накормлю. Скопилось тут у меня всякой всячины. Старуха моя уже два месяца как в деревне. Да и сам я все больше в разъездах. А доппаек идет да идет. Он расставил на столе у окна хлеб, печенье, две банки рыбных консервов, нарезал сало. И конечно же, принес свой знаменитый чай, которым потчевал нас с Виктором еще в Южносибирске, когда приезжал туда во главе московской группы и привлек нас к выявлению и поимке фашистского агента. Я стал есть. Глеб Максимович подкладывал мне все новые куски, расспрашивая об общих знакомых, о всяких малозначащих пустяках. И ни одним словом ни он, ни я не обмолвились о том, что пришел я к нему все-таки не в гости с соседней улицы, а срочно летел, оторвавшись от всех дел текущих, чуть ли не через полстраны. Он почему-то не начинал главного разговора, а мне первому спрашивать не полагалось. И вдруг ударил орудийный залп. Я вздрогнул от неожиданности. Глеб Максимович рассмеялся: - Салютуют. Теперь почти каждый вечер. Вся Москва живет в ожидании. Я вспомнил о прохожих, то и дело спрашивавших меня о времени. Так вот чего они ожидали! От мощных ударов тоненько пели стекла. Темнеющее небо озарялось дрожащими розовыми вспышками. Как-то непривычно было спокойно сидеть за чаем и считать залпы. Глеб Максимович опять завел неторопливый малозначащий разговор. Испытывает мою выдержку? Но ведь не для того он меня сюда вызвал, чтобы проводить эксперименты. Наконец он озабоченно посмотрел на часы: - Опаздывает что-то. - Кто? - Один товарищ. - Он переждал несколько секунд, но я ни о чем не спросил. - Тот, который просил тебя пригласить. - Значит, не вы?.. - Нет. Узнал случайно, что мы с тобой знакомы. Вот он меня и попросил, чтобы не пользоваться официальными каналами... Еще чаю? - Нет, спасибо. Я уже и так выпил полные три кружки. - Вольному воля. А себе я вскипячу еще. Глеб Максимович отправился за занавеску, и как раз в этот момент слегка крутанули дверной звонок. - Ну вот! - Он пошел открывать. - Входи, входи, что застыл на пороге! Мы уж тут заждались. - Толпы на улицах. - Пришедший раздевался в закуточке у двери. - Еле пробился. Я насторожился. Голос знакомый. Но чей? Вот он появился в комнате. Штатский темно-синий костюм. Галстук, полуботинки. Землисто-серое лицо с запавшими щеками. - Пеликан! Жив?! Я не верил своим глазам. Ведь Пеликан убит! После освобождения он был вызван в Ригу на ответственную работу в новое министерство внутренних дел. Перед самой войной его убили члены подпольных националистических банд. - Как ты сказал? - переспросил Глеб Максимович. - Пеликан? - Это моя подпольная кличка... Жив, как видишь! - Он улыбался. - Правда, здоровьишко по-прежнему неважнецкое, но все-таки жив. Мы обменялись крепким рукопожатием. Глеб Максимович смотрел на нас с затаенным недоумением, и я его хорошо понимал. Встретились старые знакомцы, оба подпольщика, соратники по борьбе. Ну как тут не обнять друг друга, не поцеловаться на радостях? Но что поделаешь: у латышей не принято горячо проявлять свои чувства. - Значит, вранье! То, что тебя убили... - Не совсем. Убили. Только не меня. Другого товарища. Интенданта из Москвы. Но ехал он в моей машине, обличьем мы тоже немного схожи. Вот они и решили, что прикончили меня. Ну, а мы не стали их разочаровывать. Так что имей в виду: я по-прежнему числюсь в убитых. И конечно же, я больше не Пеликан. Озолин Иван Петрович. Это тоже была новость. Настоящая фамилия Пеликана Паберз. Андрис Паберз. Сели за чай - на этом, как хороший хозяин, настоял Глеб Максимович. Пеликан пил молча, сосредоточенно, изредка окидывая меня непонятным загадочным взглядом. Что-то появилось в Пеликане новое, незнакомое мне по временам подполья. Он смотрел так, словно взвешивал человека на каких-то невидимых весах, назначение которых было понятно ему одному. Обряд чаепития подошел к концу. Глеб Максимович стал торопливо собираться. - Я пойду проветрюсь. Вы сами тут хозяйничайте. - Нет, Глеб Максимович, останьтесь, пожалуйста,- попросил его Пеликан. И вдруг он круто повернул разговор: - Помнишь, ты прибежал ко мне на явку сам не свой и стал рассказывать, как тебя вербовал Штейнерт? - Ну еще бы! Когда я нарвался на засаду в доме Ковальского... Но при чем тут это? Пеликан не ответил на мой вопрос, словно и не слышал. - Давай-ка теперь немножечко с тобой пофантазируем. Предположим, ты оказался парнем безвольным и слабым. Этакий гимназистик, случайно попавший в подполье. Штейнерт запугал тебя, подкупил... не знаю еще что. Словом, он тебя все-таки завербовал. Ты подписал соответствующую бумагу и стал тайно работать на охранку. Трудно было уловить, к чему клонит Пеликан. Но его "фантазии" показались мне обидными, даже оскорбительными. Я не смог сдержаться и бросил довольно резко: - Какая чепуха! - Погоди, ты не возмущайся, не взрывайся. Я же сказал: просто фантазия, свободный полет мысли. Так давай же пофантазируем спокойно и без всяких обид. Вот ты говоришь - чепуха. Почему? Ведь в организации многие так и считали: продался Ванаг. - А я в это время работал в подпольной типографии. С твоего, между прочим, благословения. Трудно было не заметить, как я уязвлен. Но Пеликан не замечал. Или делал вид, что не замечает? - Все равно. Но другие этого не знали, не должны были знать. Они могли думать, что ты очень ловкий малый. Некоторые потом так и спрашивали: "Как же он смог выкрутиться?" Даже в органы писали. - А я бы и не смог выкрутиться. Меня бы сразу раскрыли. Как только бы установилась Советская власть, так бы и раскрыли. Ты же знаешь: у нас в городе охранка ничего уничтожить не успела, вся документация попала в наши руки. - Опять верно! И опять-таки не до конца! - Пеликан, сцепив пальцы, легкими, неслышными шагами размеренно ходил из угла в угол. - Вот, предположим, такое обстоятельство: за несколько дней до конца Ульманиса твое личное дело с какой-то целью было направлено в Ригу. Скажем, затребовали из управления политической полиции. Тогда что? Я молчал. Мне очень не нравилось все это, и прежде всего то, как Пеликан со мной говорил. На что-то он меня наталкивал, куда-то вел меня с завязанными глазами. А я так не хотел - вслепую. Мне казалось, я имею право знать, по какому пути мне предлагают идти. Может быть, раньше, в подполье, в условиях строжайшей конспирации, Пеликан, как руководитель, как более опытный товарищ, имел право требовать от меня слепого подчинения. Но теперь, когда я прошел фронт, повидал столько смертей и сам не раз бывал на краю гибели, теперь мы полностью сравнялись с ним во всем. Разговор между нами мог идти только на равных. - Знаешь, Пеликан, - произнес я после долгой паузы, - это ведь у тебя не просто беспочвенная фантазия. Я понадобился тебе вовсе не для каких-то абстрактных рассуждений, а скорее всего для совершенно реального дела. А раз так, нечего ходить вокруг да около. Веришь мне - выкладывай напрямик все, как есть. Не веришь или сомневаешься - давай лучше свернем этот бесполезный разговор. На его четко обозначенных заостренных скулах дернулись желваки. - Если бы я в тебе сомневался, то не стал бы тянуть сюда за столько тысяч километров. - Тогда говори в открытую. Опять возникла долгая пауза. На этот раз молчал не я - Пеликан. - Хорошо, пусть будет в открытую, - наконец сказал он. - Только предварительно скажу еще несколько общих слов. Наверно, я плохо умею убеждать. Но прошу тебя, пойми и поверь мне, что речь идет о деле большой важности. О таком деле, что для его успеха я, не раздумывая, кладу в залог свою голову. Итак, с одной стороны, моя твердая уверенность в человеке, которого я привлекаю. С другой стороны, если она, эта уверенность, не оправдается, - моя голова. Вот почему я обратился именно к тебе, Арвид. Разумеется, ты прав: человек имеет право сначала конкретно знать, о чем речь, а потом уже решать. Обычно так и поступают. Но только не в этом случае. Тут дело исключительное, и согласиться или отказаться ты должен до того, как узнаешь суть. Так что решать нужно сейчас. Пеликан остановился, несколько раз глубоко, с шумом вздохнул - у него еще в довоенное время было не все в порядке с легкими. - И еще об одном подумай, прежде чем скажешь "да" или "нет", - продолжил он, отдышавшись. - Где мне найти другого такого человека, за которого я спокойно могу положить в залог свою голову? И последнее: время не ждет. Еще месяц-другой, наши возьмут Ригу, и будет уже слишком поздно. Конечно, это не твоя забота, а моя работа. Но ты, пожалуйста, взгляни пошире, прошу тебя. Все по-прежнему оставалось туманным и неопределенным. Более того, возникли новые неясности и вопросы. Ну какая, к примеру, могла существовать связь между предстоящим освобождением Риги и нашим сегодняшним разговором? И тем не менее из слов Пеликана я уяснил твердо: ему нужен именно я. Нужен для чрезвычайно важного дела. И, поняв это, я уже не мог ему отказать. - Хорошо, Пеликан, пусть будет так. Считай, что я сказал "да". Можешь выкладывать дальше. Ни единым словом он не выразил своего удовлетворения. Кивнул головой, словно подтверждая, что все в порядке, что ничего другого он от меня и не ждал. Пошел в закуток у двери, где раздевался, и вернулся с потрепанным, когда-то шикарным кожаным портфелем с двумя солидными медными застежками. Уселся на стул между мною и Глебом Максимовичем, вытащил из портфеля объемистую папку. - Давайте теперь втроем сыграем в одну занятную игру. Я буду рассказывать, а заодно и показывать вам кое-какие бумаги, а вы меня критикуйте, опровергайте, разделывайте под орех. Вот, например, документ номер один. Пеликан раскрыл папку, вынул оттуда лист бумаги и положил передо мной. Со все возрастающим удивлением я прочитал написанное на латышском языке: "Начальнику отдела политической полиции господину Дузе. От Ванага Арвида, сына Яниса..." Дальше шли все мои биографические данные: год рождения, место рождения, место жительства, место работы в досоветское время, должность. Ниже был написан крупными буквами заголовок "Заявление", а под ним шел следующий текст: "Я, вышепоименованный Ванаг Арвид, сын Яниса, по своей собственной доброй воле и без всякого принуждения выражаю желание сотрудничать с политической полицией в деле разоблачения противозаконного коммунистического подполья в Латвии и сообщать уполномоченным на то служебным лицам все известные мне и могущие стать мне известными сведения о лицах, занимающихся нелегальной коммунистической пропагандой, об их организации и действиях". Затем следовала моя подпись, а под ней приписка: "Присвоен псевдоним - Воробей". К заявлению было приколото несколько донесений: "Доношу, что в ночь на двадцать восьмое апреля готовится еще одна подпольная коммунистическая первомайская акция. Сделаны и розданы в ячейки специальные картонные шаблоны для нанесения лозунгов краской на стены домов. Акцию предполагается провести от часу до трех часов ночи на следующих улицах: Вождя, Офицерской, Рижской, а также на Новом Форштадте и в районе бараков у крепости. Воробей". И еще несколько других донесений в том же роде. Я брезгливо отодвинул бумаги. - Ну что? - спросил Пеликан. - Просто великолепно! - от всего прочитанного мне сделалось не по себе. - Критикуй! - Прежде всего почерк не мой. - Это мы с твоей помощью быстро поправим! - усмехнулся Пеликан. - Не та бумага. - А какая должна быть? Вот такая? На стол легло несколько чистых листов. Я посмотрел один из них на свет. Четко выделялся водяной знак. "Лигатнес папирс" - бумага лигатненской бумажной фабрики. - Где ты ее раздобыл? - Пришлось обращаться к партизанам. У меня на миг промелькнула нелепая мысль. А что, если бумагу доставала для Пеликана Вера? Ее партизанский отряд дислоцируется в Латвии - возможно, недалеко от Риги. - А теперь взгляни на вот этот документ. Пеликан положил на стол бланк со штампом: "Отдел политической полиции". На бланке машинописный текст: "Совершенно секретно. Начальнику государственного управления политической полиции в городе Риге. По Вашему требованию направляю испрошенное Вами дело". И размашистая волнистая подпись: "Дузе". - Липа? - Нет, - покачал головой Пеликан. - Тут все полностью соответствует действительности. И бланк, и машинка, и даже подпись. Правда, бумага шла в качестве сопроводительной совсем к другому делу. Но это ведь не мешает использовать ее для наших целей... Итак, пофантазируем дальше. Дузе переслал твое обязательство и донесения в Ригу. Это могло произойти лишь незадолго до восстановления в Латвии Советской власти. Видишь, последнее твое донесение датировано концом апреля. А в июне все уже свершилось. - Не годится, Пеликан. - Почему? - Эти бумаги охранники либо уничтожили бы, либо они остались бы в делах и их вскоре обнаружили бы наши товарищи. Ты бы сам их обнаружил. Переслал бы в наш город, меня разоблачили и судили. - Все верно. Кроме одного. Часть бумаг охранки хранилась в секретных сейфах. Мы их сразу не смогли обнаружить. Один такой сейф вскрыли буквально за три дня до начала войны. Правда, подобных бумаг там не было. Деньги, удостоверения личности, сводные донесения Ульманису о настроениях в низах. Но вполне могли быть и такие. Тут впервые подал голос Глеб Максимович. До сих пор он все время сидел и молча слушал: - Кто обнаружил сейф? Ты сам, Иван Петрович? - Я и еще один товарищ. - И что ты предпринял? Я имею в виду, куда передал документы, которые в нем лежали? - Никуда. Не успел. Срочная командировка в Лиепаю. А потом война. Бумаги так и остались у меня на столе. - А что бы ты сделал, если бы в сейфе и в самом деле обнаружилось вот это? Глеб Максимович постучал пальцами по провокаторским донесениям Воробья. - Написал бы вот такую бумагу. Пеликан вытащил из папки еще один листок. Я прочитал: "Немедленно переслать по месту жительства. Арестовать. Провести дознание. Держать меня в курсе следствия". И подпись Пеликана: "Паберз". - Не рассматривай с таким подозрением, - рассмеялся он. - Подпись настоящая... Вот эта бумага и осталась бы на моем столе вместе с делом Воробья. И немцы, заняв город, непременно обнаружили бы ее. Туман постепенно рассеивался. Теперь уже я в полную меру включился в игру и напряженно искал прорехи в тщательно проработанном плане. - Значит, тебе, Пеликан, уже к началу войны стало известно, что Арвид Ванаг - провокатор, работавший на охранку. - Умница! - Забыть об этом ты не можешь никак. Попадаешь в Москву после всей заварухи, наводишь справки обо мне, узнаешь, что я на фронте, в латышской дивизии. Меня арестовывают, отдают под суд. В итоге долголетняя тюрьма или расстрел. - Все верно, Арвид. Кроме одного. Я же убит. Они думают, что я убит. Ты упустил это из виду. - Ах да!.. А второй? Который вместе с тобой обнаружил сейф? - Это техник, русский товарищ. Он только вскрыл сейф, а о содержании бумаг не имеет ни малейшего представления. - Хорошо, - опять включился Глеб Максимович в