дталкивал меня к этому. Не мог же я взять и выложить ему, как было на самом деле. Его глаза почти совсем скрылись за сдвинувшимися веками. Но и оттуда продолжали колоть меня острыми насмешливыми точками, причиняя, казалось, даже легкую боль. - Это уже совсем другой разговор! Вы, если я не ослышался, сказали о выгоде. Вот, пожалуй, самое точное слово - выгода. Да, меня совершенно не касается вся ваша печальная история. Да, мне совершенно безразлично, останетесь ли вы на свободе или вас упекут за решетку. Но вы не хотите за решетку, профессор, вы не хотите позора разоблачения - и уж тут-то я могу извлечь свою выгоду. - Шантаж?! - Я возмущенно откинулся на спинку кресла. - У меня нет денег откупиться. Две-три тысячи шиллингов вас, я думаю, не устроят. - Профессор! - Шмидт смотрел на меня с укоризной. - Я ни на секунду не могу допустить мысли, что вы не понимаете, о чем идет речь. Вы понимаете, я понимаю. Не становится ли в таких условиях игра в прятки чистой бессмыслицей? - Будь по-вашему... Только скажите мне сразу... - я чуть запнулся, - скажите прямо и откровенно: чего вы от меня добиваетесь? - Курите? Он щелкнул пальцем по дну пачки и поднес мне выбитую наполовину сигарету. - Нет, благодарю. - А я, с вашего разрешения, закурю. - Шмидт пустил длинную струю дыма. - Прямо и откровенно - согласен! Но, прежде чем мы приступим к прямому и откровенному разговору, я задам вам несколько вопросов. Вот, например, такой. - Он сосредоточенно смотрел в потолок, словно это помогало ему точнее сформулировать вопрос. - Вы хорошо помните обстоятельства, при которых подписали обязательство сотрудничать с латвийской политической полицией? - Я вам уже сказал: меня вынудили. Я сделал это не добровольно. - А точнее? Простите, что приходится влезать в такие неприятные вещи, но, поверьте, иначе нельзя. - Меня захватили на квартире одного подпольщика. Там была засада... Я ничего не знал, зашел и попался. Ну и... меня взяли в оборот. - Понятно. - Я думал, этой первой бумажкой все и ограничится. Но потом они снова насели на меня... - Ясно! Обычно так всегда и бывает. - Шмидт взял бумагу с моим "обязательством", пробежал глазами. - Тут вы пишите: "Начальнику отдела политической полиции господину Дузе". Он что, сам был в засаде? И тут я сразу вспомнил. Как только Шмидт произнес фамилию Дузе, я мгновенно вспомнил эту привычку облизывать губы кончиком языка. ...Мы шли тогда с Мелнайсом мимо здания охранки на тихой, усаженной каштанами улице. У подъезда стоял черный легковой автомобиль с открытым брезентовым верхом. Распахнулась парадная дверь, вышел коренастый мужчина средних лет в спортивном клетчатом костюме. Шофер мгновенно сорвался со своего места за рулем и, обежав машину, отворил дверцу, торопливо сдернув с головы кожаную кепку. Мужчина бросил на нас с Мелнайсом беглый незаинтересованный взгляд, боком полез на сиденье. При этом он, словно дразнясь, показал нам язык. Шофер бегом возвратился на место. Взревел мотор, автомобиль рванул по неровной булыжной мостовой, выкупав нас с Мелнайсом в клубах пыли и сизого газа. "Запомни его!" "Кто он?" - спросил я. "Дузе. Начальник. Сволочь из сволочей". Я тогда только начинал свой путь в комсомоле, а Мелнайс, несмотря на свои девятнадцать лет, был уже старым, закаленным подпольным бойцом. "Не оглядывайся, - наставлял он меня. - Шагай себе прямо, а то еще засекут... Пьяница, печень у него больная. Губы сушит, он их вечно лижет, заметил?.." Пьяница, больная печень, а прожил вон сколько! Ему сейчас, должно быть, за восемьдесят. И крепкий еще. По нашим с Пеликаном разработкам живой Дузе не был предусмотрен. Тем не менее я решил не менять ничего. Кажется, на этом можно будет даже сыграть. Я его узнал и тем самым получил некоторые преимущества. Шмидт терпеливо ждал моего ответа. Очевидно, он был уверен, что надломил меня, если не сломил окончательно, и не торопился, давая мне время доспеть и пасть к его ногам. - Да, - наконец произнес я как бы через силу. - Сначала, правда, его не было. Но потом один из тех, кто сидел в засаде, позвонил в охранку, и он мигом примчался на машине. - Вот как! Сам Дузе? Петерис Дузе? Вы не ошибаетесь? - Я не помню, как его звали: Петерис, Янис или Андрис. Но Дузе. Начальник политической полиции нашего города. - Можете его описать? - Разумеется. Я, делая вид, что припоминаю, стал называть характерные приметы Штейнерта. Высокий. Черноволосый. Лицо обезображено глубокими шрамами... - Интересно! - Шмидт весело улыбался. - Господин Берзиньш, встаньте, пожалуйста. Старик в кожанке, с шумом отодвинув кресло, поднялся. Значит, теперь он Берзиньш. А ведь именно на эту фамилию зарегистрирован черный "мерседес", который преследовал меня все эти дни. - Похож? - спросил у меня Шмидт. Я разыграл удивление: - На кого? - На Дузе, разумеется. - Вы что - смеетесь? - Не похож? - Нисколько! - Приглядитесь внимательнее. Может быть, время его так изменило. Поседел, пополнел... - Если это проверка, то ничего глупее придумать невозможно, господин Шмидт. Дузе намного выше, тут даже время бессильно что-либо изменить. И шрамы на лице - они тоже не исчезают со временем. - А между тем господин Берзиньш носил прежде фамилию Дузе. Неужели мне придется представлять вас друг другу? Вы позабыли, что познакомились много лет назад? Это Арвид Ванаг, господин Дузе. Вы вербовали его перед войной. - Нет! - затряс головой старый толстяк. - Нет! Я впервые его вижу. Я тоже "возмутился": - Что за чепуха! Он вовсе не Дузе. - Любопытно, очень любопытно! - Шмидт переводит пытливый взгляд со старика на меня. - Господа, кто же из вас, мягко говоря, лжет? Но тут Дузе, облизнув губы, заговорил вновь. - Есть одно объяснение, господин Шмидт. - Голос у него был старческий, хрипловатый, глухой. - Не знаю, к месту ли оно, но я обязан сказать. Ванаг очень точно описал моего заместителя Гуго Штейнерта. А у того было обыкновение в щекотливых ситуациях прикрываться моим именем. К сожалению, я узнал о его проделках слишком поздно. - Вот как?.. Высокий? Черноволосый? Шрамы? - Да, да! - подтвердил Дузе. - Все верно! - Что ж, вероятно, так оно и есть... Вот видите, - обратился Шмидт ко мне, - у меня все-таки были известные основания для сомнений. Хорошо, что они не подтвердились. Что-то мне не понравилось в его тоне. До неожиданного возникновения Дузе все шло гладко, как в тщательно отрепетированном спектакле. А теперь у меня возникло и стало быстро разрастаться ощущение неясной тревоги. Да, пора кончать представление. Игра может зайти слишком далеко. - Я тоже рад, господин Шмидт. Больше того: счастлив заверить вас, что все эти бумаги не представляют абсолютно никакой ценности. - Для вас? - И для меня и для вас. - А если документы все-таки всплывут в вашей стране? Москва ведь не верит ни словам, ни слезам. - Мне поверит. Он кивнул. - Я так и думал. - Приятно иметь дело с сообразительным человеком. Словом, господин Шмидт, по-моему, настало самое время расходиться по домам. Вам не остается ничего другого, как предъявить документ дорожной полиции и взять с меня штраф за езду без водительских прав или за превышение скорости и отпустить подобру-поздорову. - Есть еще один вариант. Его уверенная улыбка сбивала меня с толку. Он не играл, он действительно был в чем-то очень уверен. - Устранить? Шмидт, протестуя, вскинул руки: - Что вы! За кого вы меня принимаете? - Тогда что же? - Я не теряю надежды договориться с вами. - Боюсь, для этого у вас нет решительно никаких оснований... Скажите, я свободен? - Как и каждый в этой благодатной стране. - И могу идти? - Ну разумеется! Простите, что пришлось украсть у вас столько времени. Я встал. - А полицейский у выхода? - Ах да! Розенберг! С дивана, торопливо погасив сигарету, поднялся долговязый, моих примерно лет человек. Одинокая жидкая подвитая прядка посреди лысины и склоненная набок голова придавали ему смешное сходство с цыпленком. Розенберг - Розенбергс. Я вспомнил... Еще один призрак. - Слушаю! - Скажите, чтобы профессора пропустили. - Слушаю! - Розенберг кашлянул в кулак и еще сильнее склонил голову набок. Сходство с цыпленком усугублял крошечный носик посреди одутловатых щек, более уместный для младенца, чем для мужчины солидного возраста и габаритов. - Пожалуйста, пройдемте, - скользнул он по мне взглядом. - Хотя нет! - передумал Шмидт. - Доведите его сами до ближайшей остановки такси и посадите в машину. Желаю всего хорошего, профессор! - Прощайте. Сопровождаемый долговязым господином цыплячьего вида, я прошел через всю комнату. Я не верил, я все еще не верил. Даже когда дошел до двери. Даже когда взялся за литую бронзовую ручку. Шмидт окликнул меня, когда я уже шагнул в прихожую и полицейский, дежуривший у входа, стал возиться с замком. Впрочем, называть его теперь полицейским можно было лишь чисто условно. Он успел сменить униформу на неприметный штатский костюм. - Одну минуту, профессор. Вас, кажется, в этой поездке сопровождает дочь? Дочь? Инга? Вот когда мне стало по-настоящему страшно! ПУТИ И СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ переплетаются иной раз самым необъяснимым и неожиданным образом. Астроном Джеймс Джинс как-то сказал: "Все в мире взаимосвязано. На земле ребенок роняет из колыбели погремушку, а уже волны от этого движения бегут в космическом пространстве и через тысячи лет отзовутся на тысячах светил". Не знаю, как там насчет космоса, но что касается людских взаимоотношений, то здесь я целиком и полностью разделяю мнение ученого. Недобросовестный связист опоздал с отправкой срочной телеграммы, а на другом конце планеты из-за этого возникла беда... Кто-то не поленился сдать в бюро находок подобранную в метро копеечную записную книжку с одним-единственным адресом - и потерявшиеся во время войны близкие люди вдруг вновь обрели друг друга... Случайности? Стечение обстоятельств? Разумеется, не без этого. И все же, я убежден, в невероятно запутанном клубке из миллиардов совершенно не связанных между собой людских судеб тоже есть свои неизученные еще закономерности. Добрые побуждения всегда влекут за собой добро - ну, может быть, за очень редкими исключениями, допускаю. А вот поступки, совершенные из алчности, корыстолюбия, злобы, обязательно тащат за собой цепь неприятностей для самых разных людей. Казалось бы, какое отношение ко всем злоключениям, которые пришлось испытать мне и Инге, мог иметь старый рыбак с Курземского побережья Латвии по фамилии Лайвинь? Совершенно незнакомый человек; я даже не подозревал о его существовании. И тем не менее к нашим бедам он имел самое непосредственное отношение. О Лайвине я узнал значительно позже описываемых здесь событий. Случилось так, что один знакомый рижский филателист увидел у меня беззубцовые стандартные марки буржуазной Латвии - те самые, купленные в венской лавчонке, - и назвал эту фамилию. Ему было мало что известно: так, случайные обрывки сообщенных кем-то сведений, то ли правда, то ли ни на чем не основанные слухи. Но меня его рассказ сразу насторожил. Я обратился к своему старому другу Виктору Клепикову - теперь уже пенсионеру. Виктор навел справки. Оказалось, фамилия Лайвиня в прошлом проходила по одному небезынтересному делу, и его показания были записаны на магнитофонную пленку. Мы прослушали ее вместе с Виктором. Да, чутье меня не обмануло. Лайвинь оказался причастным к нашей венской эпопее. - Давай еще раз прокрутим пленку, - попросил я Виктора. - Мне хотелось бы, с твоего разрешения, сделать кое-какие выписки. - Зачем? - пожал плечами Виктор. - У тебя ведь есть кассетный магнитофон. Возьми да перепиши ее. - А можно? Я ведь не просто себе на память. - Ну и что? Дело давным-давно сдано в архив, самого Лайвиня тоже уже нет в живых. А история поучительная, пусть о ней узнает побольше людей. Ну, в крайнем случае, опустим кое-какие необязательные детали... Вот так и появилась здесь нижеследующая магнитофонная запись. ...Да, звать меня Кристап Лайвинь, это точно, с самого, можно сказать, рождения. И отца тоже Кристапом звали. Так что Кристап, сын Кристапа, Лайвинь... Нет, это по-русски Кристап Кристапович. А у нас, у латышей, отчество не в ходу. Просто Кристап. Или гражданин Лайвинь. Или, когда очень уж надо отца помянуть, Кристап, сын Кристапа. Кто я по роду занятий?.. Рыбак. Прирожденный рыбак. Сын рыбака, сам рыбак и отец рыбаков. Предпринимательская деятельность?.. Нет, не занимался... Ах, вот оно что - коптильня! Да какая ж это предпринимательская деятельность - простая никудышная коптильня!.. Да, было дело. Оборудовал я как-то в прежние времена рыбокоптильню в сарае. Два сезона проработала - и прикрыл. Самому мне с ней не управиться было, работников нанимать - накладно. А сыновья не захотели. Так что не вышло из меня фабриканта. А вы говорите - предпринимательская деятельность! За что, за что, вы сказали, я могу быть привлечен к ответственности?.. Ах, за дачу ложных показаний? Нет, нет, я всю правду скажу. Зачем же мне врать? Я и в молодости никогда никому не лгал. И ни к чему мне теперь, старому, белоголовому, позориться. Где, говорите, мне расписаться надо? Вот здесь, в правом уголке?.. Только уж простите, ради бога, я и писать-то не больно умею, роспись и та вроде кочерги. В наше время ведь как грамоте обучали? Вот тебе "а", вот тебе "зет" - и катись со школьной скамьи прямо в морские просторы. Да и школа-то была - смех сказать! Жалкая конуренка на задах лавки Меркеля. Что, что, вы сказали, мне предъявляете?.. Ах, сундучок этот. Нет, вы еще слово такое чудное употребили... Во-во - опознание! А что это такое?.. Узнаю ли я сундучок? Да как же мне не узнать? Мы с ним, почитай, с самой войны знакомы. Славная вещица, ручная работа, теперь таких давно уже не делают. Вот эту застежку видите? Я ее сам приклепал, отвалилась было... Правда, это уже не в войну было, много позднее. Как сундучок оказался у Яниса Вецманиса? Да очень просто: продал я его Янке. Просил пятьдесят, да разве с него столько возьмешь? Прижимистый, старый черт! За двадцать пять сговорились, а десятку тут же вместе с ним и пропили. У нас ведь, у рыбаков, без горячительного никак. Никакая роба не спасет. Это ж только в бездумной песенке так поется: Море стонет и ревет, А рыбак вперед плывет... Мол, знай себе плывет - только и делов. А попробуй поплыви, когда вода и под тобой, и над тобой, и сам ты тоже весь в соленой воде. Как килька в соусе. К тому ж артельное дело! То сшивка невода, то расшивка - как тут без выпивки? Откуда сундучок у меня взялся? И подробнее?.. А я и сам хочу подробнее. Бегом тут никак нельзя, это целая история. Полжизни, можно сказать! Осенью это было. Сентябрь стоял. Или октябрь. Пожалуй, даже октябрь. Уже большой норд-ост вовсю надувал, а он обычно с середины октября по-настоящему берется за дело. Русские тогда прорвались на нашем фронте сразу в двух местах - на севере и на юге. Фашисты заметались посредине, как рыба в неводе. Еще можно было в море ходить: салака в наших местах не переводится чуть ли не до самых морозов. Но боязно. Не только на земле пальба - на море тоже. Катера, подводные лодки, всякая прочая пакость. Остановят, пришьют шпионаж - и только поминай как звали. Вольдемар Грива из Лиепов вот так и сгинул ни за что ни про что. А какой он шпион! Рыбак, как и я, как и все прочие. А то еще мины. Плавают, проклятые, по всему морю, наподобие здоровенных ежей. Днем, в спокойную погоду, еще ничего. А под вечер? Или в шторм? Вынырнет такая вот штука у самого карбаса - и аминь! Так вот, в какой-то день октября сорок четвертого сидим мы, рыбаки, у лавки Меркеля и молча посасываем свои трубки. Клуба у нас в ту пору и в помине не было, вот у лавки и собирались. И нам удобно: все не в осточертевшем дому. И Меркелю выгодно: кто ж утерпит день просидеть и ничего у него в лавке не взять? Сидим, попыхиваем. Толкуем, так сказать. Один произнесет слово, другой через десяток минут второе. Глядим, проносится мимо нас, по улицам поселка, немецкий персоненваген - легковая, по-нашему, машина. Приметная такая, длинная, что твоя трехвеселка. Впереди, где мотор, толстенные никелированные змеевики. А брезентовая будка над сиденьем всего на двоих. И ревет, как ветер в открытом море при семи баллах. На таких машинах только большие немецкие начальники разъезжали. Раньше в наших глухих приморских местах их и видом не видали, все больше на шоссейках. Но когда русские все главные пути перекрыли, некуда было им деваться, оставались только прибрежные ухабистые дороги. Ну, машина проревела, а мы сидим, дальше толкуем. Молчим, ждем, кто первый скажет: не пора ли, мол, ребята, к Меркелю за бутылочкой? С первого у нас больше полагается, за почин. Поэтому каждый старается выждать. И как раз в это время, в самый, можно сказать, волнующий момент, когда вот-вот кто-то не выдержит, прибегает соседская девчонка, Айна. Босиком, в драной отцовской шерстяной фуфайке ниже колен. - Иди скорей, дядя Кристап! Там тебя немецкий начальник кличет. - Какой еще начальник? - Да кто его знает! Который на машине прикатил. "Беги, говорит, зови мне сейчас же Кристапа Лайвиня". - Так я же по-ихнему не могу! - Он по-латышски знает. Пошел я, куда деваться? Иду, а сам про себя соображаю: не иначе как от Кристапа моего весть. Только вот какая? Доброго от него я уже и ждать перестал... Кто такой Кристап, спрашиваете? Да сын мой, средний. Это у нас в семье обычай такой: второй сын обязательно Кристап. И я второй, и отец мой вторым был, и дед. Считается - к счастью. Только что-то не очень похоже. И отец горе хлебал, что морскую воду, и я счастья не видел, и Кристап мой тоже. А всего у меня трое сыновей было. Старший, Ант, по рыбацкому делу пошел. Крепкий парень, в меня. Двадцати одного еще не было, когда он мне сказал: "Двоим орлам в одном гнезде не ужиться, двоим рыбакам в одной лодке не ходить". По правде сказать, у нас с Антом из-за той самой рыбокоптильни разлад возник. Не захотел он в коптильщики, вопреки моей отцовской воле не захотел. "Я, говорит, рыбак, мне вольное море подавай, а не твой сарай чадный". Так и не пошел! Нанялся в соседний поселок на карбас к рыбацкой вдове. Думал на свою лодку заработать, а заработал себе холодную могилу. Взяло его море в жестокий шторм. Ну, про Кристапа я уже сказал и еще скажу. А младшенький у меня с самого начала никудышный был, малахольный. Гнил он отчего-то, изнутри гнил. В пятнадцать годков слег и не поднялся больше, стаял как свечечка. Тогда не знали еще толком, что это такое. Теперь говорят - белокровие. Не зря, видно, придумали это люди: пришла беда - отворяй ворота. Мне пришлось отворять их в тот год дважды. Первый раз - когда младшенького на дюны выносили. Второй раз - когда хоронили Ильзу. Не пережила она потери двух сыновей. Остались мы вдвоем с Кристапом. Кристап с виду ладный рыбак. И здоровенный, и краснощекий, и работать может, если возьмется. Другая беда: пристрастился к зеленому зелью. Причем как нальется, так буйствовать. Никакого с ним сладу! Втроем, вчетвером пеленали. Силищи у него, у дьявола, как у быка. Ну и угодил в каталажку! В советское время это уже было, до войны, в первый год новой власти. Полез пьяный Кристап на Янку Милтиня. А того у нас в поселке как раз милиционером назначили. Дали год за хулиганство. Спасибо еще Янке, промолчал на суде, что нож из руки Кристапа вышиб. А то бы так дешево тому не отделаться. Выпустили Кристапа уже при немцах. Заявился в поселок как герой. "Я, говорит, этого большевика Милтиня - по политическим мотивам". Какая там политика! Вранье все это! Он, как налижется, всегда в драку лез. Даже на меня, отца своего, и то руку поднимал. Пошел Кристап служить к немцам, в полицию. Не у нас, в Ригу подался. И больше я от него вестей не имел. Слухи - те доходили. Но путаные и разные. Кто говорил: лютует Кристап. Кто наоборот: людей выручает. Кто третье: хлещет, сукин сын, водку, как воду, и ни до чего больше ему дела нет! Я-то сам больше к последнему склоняюсь. Никакой он не лиходей, никакой не доброхот. Просто горький пьяница. Так вот, иду я к этому немецкому начальнику, что на персоненвагене к нам прикатил, а сам думаю: не иначе, как о Кристапе весть принес Только вот какую? Подошел к дому, а тот мне навстречу. Фетровая шляпа, господское пальто, а из-под него фашистская форма. - Добрый день, господин Лайвинь! Верно Кристап мне описал: три дома в поселке под черепицей. Первый от дороги - артельщика Кундзиня, второй, у молельни, - лавочника Меркеля. А третий - отцовский, с краю, у самого Янтарного моря. Забыл только Кристап сказать, что от черепицы-то вашей одно название осталось: вся битая-перебитая. - Давным-давно еще крыл, - говорю. - В том году, когда рыба сама мои сети по всему Янтарному морю искала. С тех пор только и делаю, что латаю. - Фамилия моя Розенберг, Эвальд Розенберг - будем знакомы! Ваш сын Кристап служит под моим началом. - Как он там? - спрашиваю осторожненько. - Ничего, ничего... Привет вам передает. Пригласил я этого Розенберга в дом. Уселись, как полагается, за стол. Он сходил к машине, две бутылки "Дзидрайса" приволок. - Позовите, - говорю, - своего шофера. Пусть погреется человек. Вон на улице стынь какая. Смеется: - А я и есть мой шофер. Придется, видно, себе за двоих наливать. Ну, думаю, что-то тут не так. Не в обычае немецких офицеров в одиночку по нашим приморским дорогам раскатывать. Но молчу. Он ко мне приехал, значит, что-то ему от меня надо. Пусть и высказывается. А он и о том, и о сем. Только об одном молчок: что его ко мне привело. Не за тем же ехал, чтобы мне привет от Кристапа передать! Да и о нем ничего толком сказано не было. Словом, сидели мы с ним до самой темноты. Все больше молчали да кряхтели. Он без конца в окошко глядел и, как мне сдается, ждал, пока тьма сгустится. А потом и говорит: - А я к вам с делом приехал, дядюшка Кристап. Так я к нему в родичи попал! Я молчу! Пусть выскажется. Хочу у вас вещь одну на время припрятать. Сами видите, какая обстановка сложная складывается. Русские жмут, немцы драпают, латыши мечутся туда-сюда. А вы, я знаю, человек честный, не подведете. Да и рассчитаюсь я с вами щедро. - Только не оружие! - говорю. - Оружие я ни за какие деньги не спрячу! Смеется: - Нет, не оружие. Не оружие и не золото тоже. Просто бумаги. Дорогие мне бумаги. Не могу я за собой их больше по военным дорогам таскать. А кончится смутное время - сам за ними вернусь. Я согласился. Рассудил: бумаги можно, бумаги не оружие. Тем более, что он обещал хорошо заплатить и даже задаток оставил: снял с руки дорогие часы с браслетом и отдал мне. У нас в поселке такие часы даже самому лавочнику Меркелю не снились. Позвал он меня с собой к машине. Открыл багажник и вытащил оттуда сундучок... Да, да, этот самый! Вот тогда я его и увидел впервые. Перенесли мы сундучок в дом, там он его при мне открыл. Видно, нарочно, чтобы я своими глазами убедился: никакого золота или денег там нет, а есть, как он и говорил, одни только бумаги. И еще портфель - хороший желтый кожаный портфель с ключиком. И в портфеле тоже бумаги. Только цветные. Наподобие тех, в которые карамельки завертывают. Но не разрезанные, а целыми листами. - Ну вот, передаю в ваши честные руки, дядюшка Кристап. Вытащил бумажник, из него - немецкую банкноту в десять марок. Я еще подумал: неужто он мне эту ерунду в добавление к часам сунет? Но он вдруг порвал десятку пополам. У меня глаза на лоб: это еще зачем так? - Не удивляйтесь, дядюшка Кристап. Если я сам почему-либо приехать за сундучком не смогу, пришлю верного человека с половиной этой купюры. Другая половина останется у вас; вы уж запрячьте ее получше. Сложите вместе. Если место разрыва сойдется, значит, все в порядке. Человек действительно от меня, и можете смело отдавать ему сундучок. Он с вами рассчитается сполна. А больше - никому! Вместе с ним мы перетащили сундучок на чердак, запрятали в укромном уголке, завалили тряпьем. В ту же ночь Розенберг отбыл... Всю зиму доколачивали фашистов на нашем побережье. А поздней весной пошли рыбаки на первую послевоенную путину. Теперь уже можно было не бояться ни военных катеров, ни подводных лодок. Вот только мины долго еще по всему морю носило. Как заприметишь в волнах черную макушку проклятую, так весь потом и обливаешься. А ее, как нарочно, все ближе и ближе подбивает... В тот год, когда буйный зюйд-вест погнал к нашим берегам небывалую воду и лагуна за дюнами слилась с морем, окружив поселок, как остров, в тот нелегкий год получил я последнюю весточку от Кристапа. И какую! Вечером, возвратясь от соседей домой, я застал возле ворот женщину. В одной руке у нее был узелок, другой она держала мальчонку лет шести. - Вы Кристап Лайвинь? - Ну, я. - Вот, держите, здесь его добро. - Она передала мне узелок. - Обними деда, Юрис! Мальчонка словно только этой команды и ждал. Подбежал ко мне и лобызнул в щетину. Я растерялся. Какое добро? Какой дед? Оказалось - в самом деле внук! Женщина эта прижила с моим Кристапом сына. Сам Кристап ушел в конце войны в леса, к зеленым или как их еще, да там в гнилых болотах и сгинул. А она собралась на Дальний Север, на заработки. Вот и решила подкинуть сынишку мне. Сказала: на два-три месяца. Как только там приживется, так за ним и явится. А сама исчезла навсегда. Больше никогда я ее не видел. Не скажу, чтобы я сильно горевал или там возмущался. Надоело мне до смерти это одинокое мое житье. Ведь в доме ни живой души, даже собаки больше не заводил с тех пор, как сдох старый Альдис. А тут все-таки ребенок. Внук! Мальчонка оказался смышленым, но шкодливым. Сколько он у меня рыболовных снастей из клети перетаскал, сколько игличек, которыми сети сшивают, для своих стрел перепортил! Лазил повсюду, ничего от него не спрячешь, ничего не укроешь. А в школу пошел, посыпались на него жалобы. Не учится, дерется, малышам прохода не дает, учителям каверзы всякие строит. И никакие слова на него не действовали. Одно только признавал: порку хребтиной. Выпорешь - два-три дня как шелковый. А потом опять за свое. А однажды - это уже, наверное, по пятому его школьному году было - заявляется ко мне его учительница. Молоденькая, стеснительная. Городская - из Риги. - Товарищ Лайвинь, мне надо с вами серьезно поговорить. Я сразу смекнул: - Опять Юрка? Кивает. - Подрался? Окно вышиб? - Нет. Совсем другое. Он бумажки цветные в школу носит, ребятам на перышки сменивает. - А что - не полагается? - Вообще-то можно, другие тоже носят, и картинки, и фантики. Но на этих - герб фашистской Латвии. Неприятности могут быть. Тем более, говорили мне на почте, ваш Юрис письмо сдавал - тоже с фашистскими марками. Юрка как раз тогда во все концы письма гонял, все разыскивал свою сбежавшую мамашу. - Ладно, учительница, я разберусь. Хорошо, что сказали. Она ушла, а я стал думать. Марки, цветные бумажки... Может, тоже фантики? Но откуда вдруг Юрка столько фантиков раздобыл? Конфетами я его не балую. И вдруг меня словно стукнуло. Ну да! Сундучок! Там портфель - и в портфеле цветные бумажки целыми листами! Значит, Юрка уже и до чужого сундучка добрался! Слазил я на чердак, посмотрел. Все верно: раскинуты тряпки, стоит сундучок голенький. Лазил, негодник! Да и вот, тут же рядом, изрезанный лист. Пока Юрки не было дома, сволок я сундучок в клеть, зарыл там в землю по крышку. Аккуратно присыпал сверху, завалил старыми, прогнившими, никуда уже не годными сетями - они расползались под руками. А Юрке устроил хорошую порку. Он выл пароходной сиреной. Но не спросил за что. Сам знал, стервец! Еще сколько-то времени прошло - год ли, два ли, сейчас разве вспомнишь? Опять кличут меня соседи: - Иди, Кристап, там тебя городской дожидается... Что-то зачастили к тебе за последние годы. То в войну какой-то барин на пыхтелке наведывался, то сына твоего полюбовница с подарочком. То вот теперь этот ферт... Он и впрямь фертом оказался. Плащик заграничный, штанишки дудочкой. Как раз тогда узкие брюки верх над широкими да круглыми взяли. Даже у нас в поселке молодые по ним словно умом тронулись. А этот... Старый уже, сивый весь, а поди ж ты, тоже от моды не отстает. Я сначала прикинул про себя: так, пустое, никчемный человек! Конторщик либо по торговой части. Наверное, насчет угрей или лососей. Думают в Риге, что у нас их здесь завал. А он мне вдруг конверт предъявляет: - Вы отправляли? У меня сердце в пятки. Неужели из милиции? Выходит, права была учительница. Сейчас Юркины грехи мне боком выйдут. - Не-е, - трясу головой, - не я! - Ну как же! - доказывает. - Обратный адрес ведь ваш. - Так его любой и каждый нацарапать может. Скажите мне свой адрес, я его на письме надпишу, а вы потом долго разбираться будете. - Меня не само письмо, меня эти марки на нем интересуют. Вот! - Да разве ж то марки, почтеннейший? Фантики это. Марки - они ведь с зубчиками. - Не все. Бывают и вот такие, отрезные... А вы подумайте, вспомните. Я бы за них хорошую цену дал. Вижу: нет, не милицейский человек. Отлегло от души. - А зачем они вам? В дело все равно их не пустишь. На почте ругаются - говорят, давно уже вышел их срок. - А я как раз коллекционирую старые марки. - Что с ними делаете? - Коллекционирую. Ну, собираю. - А зачем? - Как вам объяснить? Любитель, для ублажения души. И потому готов вам за них хорошо заплатить. - Нет, нет! Нету у меня ничего! - Подумайте! Мы на кухне беседуем, а Юрка вдруг из соседней комнаты выскакивает - он, оказывается, убежал с занятий и дрыхнул там на постели. - Ничего ты, - говорит, - не знаешь, старый! Есть у меня еще пять листов этих картинок. Вот! - И показывает, дьяволенок. - Сколько дадите? У того аж руки затряслись. - Десятку за лист. - Мало! Двадцать давай! Он и на двадцать согласен. Десять штук красненьких на стол выложил. Надо же: такую кучу денег за никчемные бумажки отвалить! - Я бы еще взял. Может, найдете? - Нет у меня, кому сказано! - Я не сдержался, грохнул кулаком по столу. - Что этот сорванец запрятал, то вот у него и осталось. А все остальное я в море утопил. Он не поверил. - Ну, на случай, если все же выплывут, вы меня по воскресеньям с утра во Дворце культуры завода ВЭФ поищите. Пурнис моя фамилия, Фабиан Пурнис. Там спросите, вам каждый меня укажет... И опять потекло времечко, как вода сквозь сито. Давно ли Юрка пацаном по соседским огородам шкодил, а уже и с ножичком похаживать стал. К водке пристрастился. Как налакается, так ко мне: - Говори, старый, куда сундук дел? А разве ж я скажу? Чужое ведь! Влип Юрка. Ограбил с дружками магазин сельпо в соседнем поселке. Потом рассорились, кто-то донес. И загремел в далекие края. И опять: ни письма, ни весточки. Видать, клятый я. Все, которые от меня уходили, назад уже больше не возвращались. Кто в белый свет, кто в могилу. Вот так и жил я, одиноко и тоскливо, как старая щука. Выезжал ли куда?.. Да что вы, черту своего поселка я, наверное, сто лет не переступал!.. Видели меня в Риге?.. Кто видел? Какие люди?.. А, да-да, вспомнил! Раз как-то выезжал, забыл совсем. Надо же было хоть разок перед смертью на столицу во всей ее красе поглядеть... Что делал?.. Да так. Бродил без толку по улицам, в зоопарк зачем-то, старый дурень, поперся... Где?.. Во Дворце культуры ВЭФ?.. Так вам и это известно? Ну, ходил я туда, ходил. Что было, то было, чего зря отрицать. Один только единственный раз. Что, думаю, бумажкам этим в сундучке без толку валяться? Хозяин-то сколько лет о себе вестей не подает. Истлеют ведь. Так не правильнее ли будет услужить тем людям, которые ими душу свою ублажают? Тому же Фабиану Пурнису, например... Что?.. Ну да, да, ему бумажки, а мне самому деньги; они ведь никогда не лишние. Только ничего из этой затеи все равно не вышло, вот почему я вам сразу и рассказывать не стал. Чего, думаю, растрезвонивать по пустякам? Первый же человек во дворце, у кого я спросил о Пурнисе, как оглянется в тревоге по сторонам да как замашет руками: - Вы про него лучше забудьте! Оказалось, посадили Пурниса. За спекуляцию иностранной валютой. Даром что ферт. Даром что дудочки модные, что заграничный плащ. И хорошо! Потому что вскоре хозяин сундучка объявился. Какими бы глазами я на него смотрел, если бы отыскал тогда Пурниса во дворце? Словом, повезло мне, что его упекли. Вот и выходит, как ни крути: одному гадость, другому радость! Дело было весной. Море уже, словно старую шубу, сбросило ледяную чешую. Рыбаки наши готовились к путине. По всему побережью стоял густой смолистый запах: была самая пора конопатить усохшие за зиму лодки. Как они у меня в доме оказались - сам до сих пор не пойму. Ни машины не слышно было, ни моторки, а электричка от нас за десять верст, вряд ли они оттуда пешком топали. Верно, насторожился я поначалу: во дворе вроде как мерзлый песок хрупнул. А потом опять успокоился. Нет, померещилось. Никто ко мне не ходит!.. И вдруг смотрю: в комнате они оба. Розенберг и второй, незнакомый. А ведь двери, запоры... Как духи загробные! - Ну, - говорит Розенберг, - дядюшка Кристап, принимайте гостей! Я его сразу узнал, хоть и постарел он и облез. - Как там мой сундучок? Притащил я сундучок из клети. Розенберг мне помогал, все оглядывался, твердил, чтобы я потише. Да и второй тоже головой во все стороны покручивал. Показалось мне, что он, а не Розенберг, из них двоих главный. Правда, говорил со мной Розенберг, а тот все больше помалкивал. Да и вроде не знал он латышского. А между собой они на каком-то чужом языке изъяснялись. Что?.. Нет, не на немецком. По-немецки я хоть и не говорю, но слегка разбираюсь. Какой-то другой язык. Может, шведский, может, английский. Или какой еще, не скажу. Только не немецкий. Как сундучок открыли, Розенберг сразу за портфелем сунулся. Я обмер в тревоге: сейчас, сейчас увидит, что листы там не все! Но он считать не стал. Просто посмотрел. И очень уж обрадовался. Еще бы! Там, наверное, все двести листов было, не меньше. А ну-ка если за каждый по две красненьких! А второй больше папками интересовался. Листал их, просматривал, разделял на две кучки. Потом сложил ту, что побольше, обратно в сундук, а другую к себе в портфель. Черный, забавный такой, наподобие плоского ящичка. Розенберг рассчитался со мной по чести. Три сотни на стол выложил. Для меня, старика, деньги не малые. А потом говорит: - Теперь, дядюшка Кристап, в море. Лодка ваша уже на берегу, мы смотрели. - Какое такое сейчас море, господа хорошие! Темень - хоть глаз выколи! Да и запрещено по ночам в море ходить. - Ничего! - смеется Розенберг. - Давно сказано: запретный плод сладок. Словом, будете сундучок в море хоронить по высшему разряду. А это вам на поминки. И еще сотню к тем тремстам приложил. А второй тем временем отнес сундучок вместе со всеми бумагами, что после разбора остались, в лодку, нагрузил камнями, закрыл на застежки. - С богом, дядюшка Кристап. Только глядите - поглубже. А мы пока здесь постоим. Ничего не попишешь, пришлось мне браться за весла. Да если бы я по своей воле в лодку не пошел, они бы меня все равно силой заставили - это уж как пить дать! Или - того хуже! - укокошили бы и пустили ко дну вместе с сундучком. Ну и поплыл. А они на берегу ждать остались. Жутко ночью в море. Плывешь будто в разинутую пасть. Куда править? Куда грести? Ни зги не видать. Отплыл сколько-то от берега, перевалил сундучок за борт - только ухнуло! И давай скорей грести обратно. В поту весь, дышу, как загнанный пес. И зря! Потому что в спешке направление потерял. Куда гребу? К берегу или, наоборот, на погибель, в открытое море? Ведь и на льдину так, в темноте, наткнуться недолго, бок пропороть. Пришлось бросить весла и дожидаться рассвета - до него уже недалеко было. А как только стало брезжить, я увидел сундучок. Совсем недалеко. Он держался на воде вверх днищем - уцепился за здоровенную корягу. Застежка порвалась, камни из него повысыпались, раскисшие бумаги качались рядом на воде. Видать, я все время в темноте вокруг него кружил. Ну, думаю, не пропадать же добру, раз уж так вышло. Привязал к сундучку бечеву - она у рыбака всегда с собой в лодке, - затем зачерпнул в него воды, утопил, чтобы те двое не увидели. И давай потихоньку грести к берегу. А их уж там и в помине нет! Ни Розенберга, ни второго. Как ночью из тьмы возникли, так во тьму и сгинули. Ну и хорошо! Раз их нет, сундучок теперь, выходит, ничей. Значит - мой. А потом Вецманис, старый черт, увидел его у меня и давай выманивать. Я взял да и продал сдуру, не устоял. Пятьдесят рублей попросил, он двадцать пять на стол выложил. Недорого, верно? Двадцать пять рублей за такую вещь, я считаю, почти даром. Тем более, что десятка тут же пошла на обмыв, а уж Вецманис из тех, что и каплю свою не упустит! Вот у Вецманиса вы сундучок при обыске и нашли... Да, этот самый. И застежка та, которую я сменил. А что, разве нельзя было мне его продавать?.. ПАУЗА затянулась. Шмидт смолк, поглядывая на меня выжидательно. Молчал и я. - Профессор! - Слушаю вас, господин Шмидт. - А у меня как раз обратное впечатление: вы меня совершенно не слушаете. Возьмите же себя в руки! Такой мужественный человек, как вы... - Хотел бы я посмотреть на вас, если бы речь шла не о моей, а о вашей дочери. Шмидт сразу подобрал губы, сомкнул их в плотную линию. Он так старался быть мягким, так деликатничал. Ни разу за все время с тех пор, как я вернулся в комнату, даже не назвал имени Инги. - У меня, к сожалению, нет ни дочери, ни вообще семьи. - Он лицемерно вздохнул. - И все же я могу вас понять, чисто умозрительно, разумеется. Но в любом случае человек должен уметь и проигрывать. Впрочем, еще неизвестно, как и чем обернется для вас этот так называемый проигрыш. То, что сегодня представляется невыносимым, завтра уже вполне терпимо. А послезавтра вдруг начинаешь понимать выгодность своего нового положения. Кое-что вы потеряете, разумеется, но не останетесь и без приобретений - это я вам гарантирую. Любой журнал будет счастлив заполучить вас в сотрудники, любой университет на Западе с радостью предоставит вам кафедру... Шмидт говорил, говорил, не сводя с меня своих маленьких пытливых глаз. Возможно, это был особый прием воздействия на психику, своего рода гипноз. Мы были с ним вдвоем. От него, разумеется, не ускользнул жадный взгляд, который, возвратившись из прихожей, я бросил на массивную продолговатую стеклянную пепельницу на столе, стоявшую ближе ко мне, чем к нему. Тем не менее он не только не передвинул пепельницу, но, вроде бы даже вопреки здравому смыслу, довольно бесцеремонно выдворил из комнаты своих статистов, всех до одного. А затем предложил мне совершить предательство. Спокойно, деловито, как будто речь шла о какой-то совершенно обычной рядовой сделке. Завтра, в десять часов утра, когда в зале старой резиденции соберутся люди слушать мою лекцию о Советской Прибалтике, я должен буду публично порвать с Советским Союзом и попросить политического убежища. Ставка в этой игре была неимоверно высокой: жизнь моей Инги. Если я откажусь принять их условие - ничего ее не спасет. Пойду на предательство - Инга будет жива. Мне приходилось попадать в тяжелейшие ситуации: и в подполье, и, особенно, на фронте, в разведывательной роте. Не раз и не два гибель казалась неотвратимой. Но все это ни в какое сравнение не могло идти с тем капканом, в котором я оказался сейчас. Я знал этих людей: спасти Ингу можно было лишь ценой предательства. Предать же я не сумел бы ни за что на свете. - У вас нет другого выхода. Нет выхода? Какой-то момент жизни Шмидта грозила серьезнейшая опасность. Отдавал ли он себе отчет, что я могу наделать с помощью увесистой пепельницы? Если Шмидт рассчитывал на пистолет, который, несомненно, лежал у него где-нибудь под рукой, может быть в приоткрытом ящике стола, то это было ошибкой. Скорее всего, он не успел бы даже к нему потянуться. И все-таки Шмидт свой расчет строил не на пистолете, а, по всей вероятности, совсем на другом: на моем чувстве благоразумия. Конечно, он шел при этом на известный риск, но таковой уж была его профессия. Риск Шмидта оправдался. Вспышка слепой ярости, затмевающей рассудок, продолжалась всего мгновенье. Кулаки самопроизвольно сжались - и тотчас же разжались, подчиняясь приказу рассудка. Да, я раскрою ему череп. Да, я справлюсь еще с одним из числа тех, кто примчится ему на помощь, возможно даже с двумя. Но всех их мне все равно не одолеть. Что тогда будет с Ингой? Игра теперь шла по сценарию, предложенному Шмидтом, и мне было неимоверно трудно, держа чувства в кулаке, угадывать все зигзаги и повороты сюжета. Впрочем, скорее всего, он тоже не был автором сценария, а только исполнителем. Умным, волевым, напористым. Но все равно исполнителем, как и все остальные собравшиеся здесь, в этой квартире с зачехленной мебелью. Мускулы есть мускулы, а мозг есть мозг. И даже самый развитый, самый натренированный мускул никогда не будет в состоянии управлять телом. Самое главное, мне никак нельзя поддаваться чувству гнева и ненависти. С ними нужно драться иначе - холодно, трезво, расчетливо. И неправда, что положение мое безвыходное. Выхода нет только тогда, когда человек опускает руки и признает себя побежденным. Тогда нет выхода даже в сравнительно несложных ситуациях. А пока он борется, всегда сохраняется надежда на спасение. Надежда - это ведь так немало... - Можно продолжать, профессор? - Разве я могу сказать вам "нет"! Я у вас в капкане, как заяц. Он только усмехнулся, выразительно поглядев при этом на пепельницу: - Ну, на зайца-то вы меньше всего похожи! Но я рад, что кризис миновал и здравый смысл победил. Поздравляю вас - и себя тоже! Фу... Посмотрите, я весь взмок, и вовсе не от жары... Итак, есть два варианта вашего завтрашнего выступления... Увы, как выяснилось из дальнейшего, это были лишь разные варианты одного и того же предательства. - Вариант номер один, - продолжал Шмидт. - Вы публично заявляете о своем несогласии с национальной политикой Советского Союза. Ваша родина Латвия, как и другие республики Прибалтики, изнывает под игом насильственной русификации. Коммунист, в прошлом боровшийся в подполье за установление Советской власти в Латвии, вы теперь пришли к окончательному выводу, что ваши прежние убеждения глубоко ошибочны. Только самостоятельная государственность, только принцип национализма - вот что может спасти латышский народ. Борьбе за претворение в жизнь этих принципов, борьбе за исправление вреда, причиненного вашей прежней многолетней деятельностью в качестве ученого-марксиста, вы и посвятите отныне всю свою дальнейшую жизнь в эмиграции. Ну и так далее. Второй вариант, предложенный Шмидтом, был менее прямолинеен и потому гораздо более коварен, чем первый. - На долголетнем опыте изучения истории рабочего движения во многих странах вы открыли, что марксизм никогда не был чем-то однородным, одинаковым, для всех народов. Попытки Коммунистической партии Советского Союза навязать свое понимание марксизма есть не что иное, как скрытое выражение агрессивности Советского государства, где идеология марксизма поставлена на службу задаче подчинить себе весь мир. На самом же деле, - продолжал рассуждать Шмидт, внимательно следя за моей реакцией, - все обстоит совсем иначе. Вы, как ученый-коммунист, пришли к твердому убеждению, что марксизм может существовать во многих формах. Он - явление не объективное, а субъективное, зависимое от людей, от их национальных особенностей, от устройства их психики. Есть, например, марксизм китайский, со всеми вытекающими последствиями из присущего этому народу образа мышления. Есть марксизм советский, марксизм западный. Есть даже марксизм, который исповедуют члены левых террористических групп на Западе, и он тоже имеет такое же право на существование, как и другие виды марксизма. Все марксистские концепции могут свободно развиваться и пропагандироваться, их нельзя навязывать силой. Трагедия вашей маленькой латвийской родины как раз в том и состоит, что после присоединения к СССР ей был навязан советский марксизм, в то время как по своему духу латышам гораздо ближе марксизм западный, с его ярко выраженным тяготением к демократическим свободам, а не к диктатуре и принуждению. Да, вначале я, совершенно очевидно, недооценивал Шмидта и тех, кто стоял за его спиной. Они вели крупную игру. Шмидт не стал скрывать, что второй вариант его устраивал больше первого. Коммунист-подпольщик, ученый-марксист, который, не отказываясь от своих идейных убеждений, тем не менее решительно порывает с Советским Союзом, - такой поворот, по его мнению, должен получить колоссальный резонанс. - Не буду делать тайны из того, что ваши бывшие соотечественники, - Шмидт указал при этом головой на соседнюю комнату, куда он выпроводил статистов, - они настаивают на первом варианте. Вы им здорово насолили своими историческими исследованиями, и они хотят таким образом нейтрализовать их воздействие на публику. Но вам совершенно не обязательно с ними считаться. Я оставляю выбор за вами. И вообще в принципе возможны и другие варианты. Например, права человека и их нарушения в Советском Союзе. Например, отсутствие свободы вероисповедания. Мне важен лишь конечный результат: не согласен, заявляю во всеуслышание, прошу политического убежища. Это - главнейшее условие! Завтра в десять утра... В моем распоряжении оставались неполные сутки. Удастся ли сделать что-нибудь за такое короткое время? - Вы все молчите, профессор? Хуже всего, когда человек молчит. Молчание - это первый признак смерти, - мрачно пошутил он. - А я вовсе не хочу, чтобы вы умерли. И еще больше мне жаль вашу дочь. - Вы охотник, господин Шмидт? - В переносном смысле? - В самом прямом. - Нет. Можно сказать, нет. Разве что в далекой молодости... А почему вы вдруг спросили? - Были бы вы охотником, знали бы тогда, что нельзя торопить зверя, попавшего в капкан. Первое время он опасен и безрассуден. Нужно обождать, пока зверь не свыкнется со своим новым положением. Тогда его можно брать голыми руками. Нет, перехитрить его мне не удалось. Он прекрасно понял, чего я добиваюсь, и рассмеялся: - Спасибо за совет. И все-таки я хотел бы как можно скорее услышать ваше мнение по поводу всего сказанного. Уж слишком мало времени для приручения зверя - лекцию мы переносить не станем. Я кивнул: глупо было надеяться на отсрочку. Да, времени оставалось мало, очень мало... - И еще вопрос, господин Шмидт. - Пожалуйста, пожалуйста! Сколько угодно. - Куда вы ее дели? Он не понял. Или сделал вид, что не понимает. - Кого? - Ингу. Мою дочь. Я смогу ее увидеть? - Нет ничего легче. Когда вы хотели бы ее видеть? - Сейчас. - Ах, сейчас? Одну минуту. Фреди! - крикнул он.- Фреди! Из соседней комнаты расхлябанной походкой вошел скуластый блондин с сонными глазами цвета илистой болотной жижи. За все время он один из всей собравшейся здесь теплой компании не проронил ни слова. - Фреди! Профессор хотел бы видеть свою дочь... Как?! Неужели они и ее доставили сюда? - Ну! Давайте же, давайте! Тот либо не очень хорошо понимал по-немецки, либо до него доходило долго. - А! - коротко произнес он наконец. Подошел к буфету, сдернул мешковину с какого-то ящика, словно случайно поставленного здесь, по соседству со старинными бронзовыми часами под стеклянным колпаком. Ящик оказался четырехсекционным телевизором с маленькими, с книжку, экранчиками. Щелкнул тумблер включения, сонный блондин повертел какие-то рычажки. Один из экранов засветился мягким мигающим голубоватым светом. И сразу же я увидел Ингу. Она стояла возле окна нашей венской квартиры на улице Марка Аврелия и поливала цветы. Камера была установлена в дверях балкона напротив; по низу экрана проходил витой край замысловатого ограждения из кованого чугуна. На этом балконе, выходившем во двор, как и окна нашей квартиры, каждое утро появлялся улыбчивый молодой человек с гантелями. Он вежливо кланялся нам с Ингой и принимался за гимнастические упражнения. - Славная девушка! - сказал Шмидт, разглядывая не очень четкое изображение. - И старательная. Ни минуты без дела. То убирается, то стирает, то, вот как сейчас, поливает цветы. Вы воспитали хорошую дочь, примите мои поздравления. Объектив приблизил изображение. Инга улыбалась и махала рукой - видимо, с балкона или из окна ее приветствовали. Сейчас Инга была видна ясно и отчетливо. Такой она казалась тоненькой, такой беззащитной! Я, содрогнувшись, подумал, что вот так же, ничего не подозревая, она могла бы улыбаться и наведенному оптическому прицелу снайперской винтовки с тонким черным перекрестьем в самой середине. Может быть, в нее уже целились, прикидывая, куда удобнее стрелять... Фреди что-то покрутил на цоколе аппарата, экран погас. Но сразу вспыхнул другой, повыше. Он показывал Ингу в профиль. Объектив телекамеры помещался, по-видимому, где-то совсем рядом с ней, скорее всего в кабинете нашей квартиры; там стоял книжный шкаф во всю стену. - Все! - зло крикнул, словно выстрелил, Шмидт: Фреди явно допустил промах, демаскировав еще одну камеру. - Все! Выключите! Спасибо, хватит! И, дождавшись, когда Фреди выйдет из комнаты, снова обратился ко мне: - Еще вопросы? - Хм! - Усмешка у меня вышла очень горькой. - Какие еще могут быть вопросы, господин Шмидт. - А ответ? Я тяжело вздохнул: - У вас, вы сказали, нет семьи. Но и вам, наверное, нетрудно представить себе, каково отцу лишиться такой вот девочки. И я не хочу ее лишаться. - Это и есть ваш ответ? - Неужели вы ожидали другого? - Да, да! - Он сочувственно закивал. - Знаете, чем отличается западный человек от восточного? В нем нет крайнего фанатизма. Я еще понимаю Муция Сцеволу: можно из-за принципа пойти на то, чтобы потерять руку. В конце концов, у человека их две. Больше того: сделав над собой некоторое насилие, можно понять, когда человек при определенных обстоятельствах лишает себя жизни. Но жертвовать жизнью своего ребенка в угоду каким-то ложно понятым принципам?! Нет, как знаете, но тут уже начинается Азия... Я рассчитывал, профессор, что уж на это вы не пойдете, и рад, что не ошибся... А теперь - к нашим дальнейшим делам. Условия, которые он мне ставил, были жесткими и не оставляли надежд. Сейчас меня отправят домой, к дочери. Выйти оттуда без их разрешения ни я, ни она не имеем права. Связываться с кем бы то ни было по телефону - тоже нет. Завтра в половине десятого, после телефонной команды, я должен буду выйти из дому и, ни на сантиметр не отклоняясь от маршрута, дойти пешком до здания на Випплингерштрассе, где должна состояться лекция, - ровно четыре минуты неторопливым размеренным шагом. Затем подняться на второй этаж, туда, где находятся служебные комнаты, примыкающие к залу. Там меня будут ждать. - Режим жесткий. Чрезвычайно жесткий! - подчеркнул Шмидт. - Малейшее нарушение, и... Мне не хотелось бы говорить о последствиях. Вы сами все хорошо понимаете. - А если позвонят мне? Или, скажем, кто-нибудь возьмет да и подойдет на улице? Разве можно предвидеть? - Ведите себя так, как подскажут обстоятельства. Но постоянно помните при этом: нарушен уговор или нет, определяем мы. Опять-таки со всеми опасными для вас и вашей дочери последствиями. - И я буду все время находиться под вашим контролем? - Разумеется! И дома, и на улице, и в зале. Это неприятно, я понимаю. Но необходимо. Не так-то просто будет свыкнуться с мыслью, что никакого другого выхода у вас нет. А мысль о постоянном наблюдении поможет вам справиться с опасными эмоциями. И еще одно: не пытайтесь обратиться за помощью к австрийским властям. - У вас могут быть неприятности? - Не исключено, - ответил он спокойно. - Но они ни в какое сравнение не пойдут с вашими: вы лишитесь дочери. Да, взяли они меня мертвой хваткой! - А объяснить ей ситуацию я имею право? - Ни в коем случае! Это самый безрассудный возраст. Придется вам держать ее в рамках, ничего не объясняя, своей родительской властью. И мне, право, было бы очень-очень жаль, если с ней... У меня дернулась щека. Он заметил. - Вам неприятно, когда я говорю о вашей дочери? - Мне неприятно ваше лицемерие. "Было бы очень жаль"... Ничего и никого вам не жаль! - Это не лицемерие. Я и в самом деле не имею ничего ни против вас, ни, тем более, против нее. Такое симпатичное, юное, невинное существо... Он не потребовал от меня никаких расписок, никаких обязательств, никаких записей на ленту. Впрочем, я тут же сообразил, что весь наш разговор, от начала и до конца, конечно же, фиксируется магнитофоном. Шмидт любезно проводил меня к выходу, сам распахнул дверь, как перед высоким гостем: - Все будет хорошо, профессор! Он оказался намного ниже, чем можно было предположить, видя его только в кресле. Верхняя часть туловища была у Шмидта несоразмерно больше нижней. Не помогали и ботинки на очень высоких, почти женских, каблуках. Они лишь подчеркивали это уродливое несоответствие. Меня снова на миг захлестнуло бешеное желание ударить его изо всех сил сцепленными кистями. Но я понимал: бесполезно! Дело не в нем. Хорошо еще, что, прощаясь, он не вздумал протянуть мне руки для дружеского пожатия... Со мной отправились трое: Фреди, Розенберг и старый Дузе, массивный и неповоротливый, как бегемот. Квартира имела еще и второй выход, на парадную лестницу, приведшую нас совсем на другую улицу, параллельную той, где помещался полицейский участок. Я получил возможность увидеть изнутри так хорошо знакомый мне "мерседес". Впереди, рядом с водителем, поместился беспрерывно пыхтевший и отдувавшийся Дузе - духота последних дней сгустилась сегодня еще больше и была почти осязаемой, как вода. Фреди и Розенберг устроились на заднем сиденье по обе стороны от меня - вероятно, чтобы загородить мне путь к дверцам. Как будто я мог сбежать от них, бросив Ингу на произвол судьбы! За рулем сидел дюжий ярко-рыжий, веснушчатый детина, косившийся на меня сбоку. В его взгляде одновременно прочитывались ненависть и любопытство. Чем-то он напоминал Дузе. Громоздкостью своей, что ли? Неужели сын? Правил он мастерски, держась все время более свободной середины улицы и почти не снижая скорости на поворотах. Никто не произносил ни слова. Лишь старый Дузе покряхтывал на переднем сиденье, вытирая носовым платком обильный пот с лица и багрово-красной шеи. Ударил гром - тучи уже давно угрожающе висели над городом. И сразу стеной хлынул настоящий тропический ливень. Рыжий включил стеклоочистители, но они не справлялись. Все исказилось в ветровом стекле, как в кривом зеркале, разъехалось, размазалось, потеряло четкую форму. Гроза бушевала. С деревьев летели листья, ветки, обламывались целые большие сучья. Кузов сотрясали удары сильного бокового ветра, машину сбивало с пути. Никак не вязалось это слепое стихийное буйство с обликом четко распланированного, разлинованного, вылизанного до блеска современного города. Инга никогда не боялась грозы, даже совсем маленькая. Ее подружки с испуганными криками разбегались по подъездам после первых же, еще далеких раскатов. А она смеется, подставляя лицо водяным струям, прыгает, поет: "Дождик, дождик, пуще! Будет травка гуще..." Вообще она была смелой девчонкой, ни перед чем не испытывала страха. Даже сильной боли не боялась. И терпеть умела. Как-то подарил я ей детский трехколесный велосипед. Она тут же вытащила его на улицу, обновлять. Но вскоре вернулась, волоча велосипед. "Что случилось, Инга?" "Ничего". "Почему ты не катаешься?" "Так. Надоело". Ночью она постанывала во сне, беспокойно ворочалась, все укладывала поудобнее левую руку. Я посмотрел внимательно: выше локтя рука основательно вспухла. Утром я повел Ингу в детскую поликлинику. Врач-травматолог озабоченно ощупал руку: "Болит?" "Нет", - отвечала Инга, сводя брови. "А так?" "Тоже нет". "Сейчас же на рентген!" - скомандовал врач. Оказалось - перелом. Не трещина, не надлом - настоящий перелом левого предплечья. Инга неудачно упала вместе со своим новым велосипедом и сломала руку. "У вас поразительная дочь, - покачал головой врач, рассматривая рентгеновский снимок. - Я впервые встречаю такого терпеливого ребенка". Поразительная дочь... "Мерседес" вырвался из потока машин, зажатых в переулке, на просторное бульварное кольцо. Большие электронные часы показывали половину третьего. Через полчаса библиотекарь общества "Восток - Запад" Отто Гербигер придет на свидание со мной к "Трем топорам". Он долго будет меня дожидаться. А потом позвонит: "Почему вы не пришли, господин профессор? Я вас так ждал". А может быть, не придет и не позвонит... Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. Ожили пустынные улицы. По обочинам стремительно "неслись мутные ручьи. На перекрестке длинноволосые ребята в плавках, смеясь, переносили через потоки дождевой воды визжащих девиц. Мы стали у светофора. Что-то неладное делалось с неоновой рекламой на крыше углового здания. Саженные буквы то вспыхивали в беспорядке, то гасли. "Пушкин" - только для истинных мужчин!" Подобная же неоновая реклама высилась на современном высотном доме неподалеку от нас. Инга при виде ее постоянно выходила из себя: - Это же кощунство - назвать водку именем великого поэта! "Чистите зубы витаминизированной зубной пастой "Эрнест Хемингуэй"!", "Употребляйте туалетную бумагу "Жорж Санд"!" Самое настоящее варварство! "Пушкин" - только для истинных мужчин!" "Пушкин" только для..." На этот раз буквы, составляющие последние два слова, вообще не загорелись. Что-то громко треснуло на всю улицу, с крыши на тротуар посыпался сноп искр. Прохожие в испуге шарахнулись в стороны. - Капут! - Дузе хмыкнул и облизнул губы. - Короткое замыкание!.. У нашего дома на улице Марка Аврелия прохожих почти не было. Двое промокших до нитки агентов - один в воротах у подъезда, другой напротив, в дверях магазина трикотажных изделий - прямо-таки бросались в глаза даже непосвященному человеку. Они делали вид, что укрываются от дождя, хотя теперь им уже было все равно, а с неба падали лишь редкие капли. Фреди вышел на тротуар, открыл дверцу, пропустил меня. Все другие остались в машине, повернув ко мне головы разом, как по команде. Я сунул руку в карман и тут же вспомнил, что ключ от подъезда остался в куртке, уложенной в чемодан. С собой у меня был лишь ключ от квартиры. Я подошел к дощечке с номерами квартир и фамилиями жильцов. Но нажать кнопку домашнего телефона мне не дали - Фреди удержал мою руку. - Нет! - сказал он и добавил, показав ключ: - Есть! Он отпер подъезд своим ключом и пошел следом за мной. Сначала в лифт, затем на площадку. Не собирается ли он войти вместе со мной в квартиру? Я сунул ключ в замочную скважину. Он упорно не влезал, что-то ему мешало. И вдруг дверь распахнулась. Инга! Я обернулся. Фреди исчез, словно растворился в полутьме лестничной клетки. - Что с замком? - спросил я, едва справляясь с желанием схватить ее и прижать к груди. - Ключ почему-то не идет. - Он правильно делает! - весело отозвалась Инга. - С другой стороны замка вставлен мой ключ, и двоим им здесь просто нечего делать. - Зачем же? Там щеколда. - В том-то и вся штука! Испортилось что-то. Щеколда даже не шевелится. И снаружи и изнутри замок отворяется только ключом... Что ты так долго?.. Я уже думала - тебя упрятали за решетку и пора звонить в посольство. - Упрятать не упрятали, а ждать заставили. Да еще и объяснение писать. У них тут такие строгости!.. Наше ГАИ просто благотворительная организация. - Да, вид у тебя какой-то помятый. - Она окинула меня критическим взглядом. - Есть хочешь? В наличии имеются дебреценские сосиски. И еще я сварила суп из пакетика. - Поем... Чем ты занимаешься? - Убираюсь, пылесосю. - Идти никуда не собираешься? - Если позднее, вечером. Тут пыли скопилось - откуда только берется? Я помыл в ванной руки, лицо, пошел на кухню. - Может, остыло? - Инга в кабинете шуровала пылесосной щеткой. - Могу подогреть. - Нет, в самый раз. Есть не хотелось. Я заставил себя проглотить несколько ложек пресной жидкой лапши, разжевал жирную, ярко-красную от обилия перца сосиску. - Ты ничего не спрашиваешь о дяде Вальтере, - донеслось до меня из кабинета сквозь завывание пылесоса. - Как раз перед самым твоим приходом позвонила Эллен - она уже вернулась домой из клиники. - И что же с ним? - Пока еще ничего не известно - капитальное обследование начнется только завтра. Но Эллен к нему в палату не пустили, и она очень-очень беспокоится. - Но хоть что-нибудь сказали? - Предполагают, что нервное. Ему закатили здоровенный шприц успокаивающего... Давай, отец, сходим вечером к Эллен. - Посмотрим, - ответил я неопределенно. - У меня самого не все ладно с головой. - Что такое? - Инга тотчас же выросла в дверном проеме. Волосы убраны под платок, вырядилась в какую-то неимоверную хозяйскую хламиду. - Только этого еще не хватало для полного комплекта! - Ничего особенного. Разболелась в полиции. Наверное, от грозы. - А ты выпей таблетку анальгина и ложись... В спальне Инга уже убралась. На окне негромко гудел вентилятор, нагоняя с улицы влажный после грозы воздух. Я лежал на мягком поролоновом матрасе, ощущая на лице свежий ветерок. Время шло. Медленно, но неотвратимо. Секунда за секундой, минута за минутой... Надо найти выход! Для Инги и для себя. Прежде всего для Инги. Сам я как-нибудь выберусь. Я знаю по крайней мере, откуда и чего мне ждать. У меня есть опыт, у меня больше шансов выкарабкаться. Бледный отсвет ярких неоновых огней уже начал мерно пульсировать на теневой стене дома во дворе. "Пушкин" - только для истинных мужчин!" Но Инга... Она ни о чем не подозревает. Она совершенно беззащитна. Одному не управиться. Нужна помощь. Я знаю многих людей, которые могли бы мне помочь. Но как добраться до них? Как добраться - вот в чем вопрос! Прежде всего, разумеется, товарищи из советского посольства. Они наверняка энергично вмешаются, подключат австрийские органы. Но... Уж этот-то вариант Шмидт и его люди не могли не предвидеть! Может быть, именно в тот момент, когда у двери дома взвизгнут тормоза полицейских автомашин, в квартире через двор сипловато пискнет карманное радио. По нашим окнам заскользит оптический прицел, негромко щелкнет спусковой крючок снайперской винтовки. И моей Инги не станет... Зачем мне такая "победа"? Зачем мне тогда весь белый свет? Нет! Нужен какой-то совершенно неожиданный ход! Такой, который они не могли бы рассчитать даже на вычислительной машине! Квартира превратилась в настоящую мышеловку. Четыре зарешеченных стены. Телефон? Он прослушивается - это же ясно! Они прослушивают здесь все - и у нас и у соседей. С помощью современных технических средств это совсем не трудно. И просматривают тоже. На приемном аппарате четыре экрана. Один - от камеры в квартиру через двор. Она позволяет им видеть все, что делается у нас в кабинете и в гостиной. И на кухне тоже - там, правда, жалюзи, но что-то случилось с механизмом, они не опускаются. Случайность? Ну нет, теперь уже, после всего, что я знаю, глупо верить в какую бы то ни было случайность. Второй объектив показал Ингу в профиль. Он наверняка установлен в кабинете. Судя по углу наклона камеры, в чугунном украшении над книжной полкой. Третий - в прихожей. Его назначение теперь совершенно понятно. Это недреманное око следит за тем, чтобы я не выскользнул из мышеловки через дверь на лестницу. А четвертая камера? Где она установлена? Здесь? В спальне?.. Я с трудом одолел желание осмотреться по сторонам. Скорее всего, именно здесь. Спальня - единственная комната, за которой нельзя наблюдать из квартиры напротив. Мешает выступ стены. К тому же - шторы. В любой момент можно подойти к ним и задернуть. И еще одно - в спальне стеклянная дверь. Через нее, если соответствующим образом расположить объектив, легко просматривается большая часть коридора. Да, здесь. Вверху в оконной стене лепной бордюр. Ничего не составляет спрятать в нем миниатюрный стеклянный глазок. Электрическое питание, разумеется, подведено к камерам заранее. Да, работы тут было немало! К нашему вселению готовились основательно. И загодя! Капкан расставлялся умело, предусмотрительно, со знанием дела. Знали, значит, знали... Стоп, об этом пока не надо! Позже, потом... Выход! Найти выход! Была бы хоть тоненькая ниточка, за которую зацепиться. Должна же быть ниточка! "Пушкин" - только для истинных мужчин!" "Капут! - сказал этот жирный старик с полуидиотским смешком. - Короткое замыкание!" Короткое замыкание... А ведь передающие телекамеры тоже работают на электричестве. Если добраться до источника питания, то можно их ослепить. Все сразу. Они тогда лишатся глаз. Щиток находится тут же, на кухне... Нет, так не годится. Они сразу же поймут - и конец. А если замкнуть там, внизу, в подвале?.. Но туда не добраться. Мне не выйти из квартиры. Глазок телекамеры против двери стережет меня бдительнее, чем самый свирепый цепной пес. Он тотчас же воспроизведет на одном из экранчиков мой уход. И пока я буду в подвале, они расправятся с Ингой. Вот если ослепить камеру на короткий миг. Будто случайно. На один миг, чтобы успеть отворить и затворить снова дверь. Разыграть представление? Самое главное, чтобы они ничего не заподозрили. Иначе... Подключить Ингу? Выдержат ли у девочки нервы? Одно дело - стойко переносить боль. Другое... Ей ведь никогда не приходилось ползти ночью, припадая к земле, под белыми щупальцами прожекторов, по верху окопов, набитых фашистами. "...Только для истинных мужчин!.." Но ведь была, была однажды ночь, когда и я полз впервые! В маскхалате, по снегу, отдающему отвратительным запахом горелого металла... Да, я тоже не начинал ни со второго раза, ни с третьего, ни с четвертого. У всех все сначала бывает впервые. Второй и третий раз всегда следуют за первым. Если все-таки посмелее потянуть за эту мою ниточку? И размотать весь клубок?.. Целых три часа пролежал я в мучительных раздумьях. Намечал комбинации, прорабатывал их в уме. Разбивал вдребезги. Начинал сызнова, опять отыскивал слабое звено. Все вертелось вокруг короткого замыкания. Наконец вырисовалось что-то стоящее. Риск, конечно, был. И значительный. Но когда на карту поставлена жизнь, не рисковать нельзя. Главное, чтобы риск не выходил за рамки разумного. Скажем, пятьдесят на пятьдесят. Один шанс из двух. В моих расчетах так примерно и выходило. Причем большую часть риска я принимал на себя, давая возможность Инге выйти из жизнеопасной зоны. "...Только для истинных мужчин..." К тому же еще я и отец... Я снова и снова мысленно репетировал свой спасительный вариант. Чисто умозрительно получалось неплохо. Даже не слишком много "если". Понятно, на долю везения тоже кое-что приходилось. Но без везения нельзя и улицу пройти на зеленый свет. Вдруг выскочит из-за угла какой-нибудь ошалелый водитель. "Не повезло", - скажут люди. И все-таки этот вариант нравился мне все больше и больше. Не просто бежать без оглядки, не просто спастись во что бы то ни стало, а еще и по ним удар нанести... Только бы что-то не проглядеть! Только бы не упустить из виду какую-нибудь роковую мелочь! А ну-ка еще раз все по порядку, шаг за шагом, обстоятельно и терпеливо. Инга несколько раз на цыпочках наведывалась в спальню. Но глаза у меня были закрыты, и она, постояв возле кровати, так же неслышно уходила. Я потянулся, зевнул сладко, имитируя пробуждение. - Инга! Она появилась моментально, будто стояла в ожидании рядом, у двери спальни. - Проснулся? Ну как, голова еще болит? - Нет, теперь все в порядке. - Пойдем к Эллен? Половина седьмого. - Боюсь, не успеть. Мне еще много писать. - У-у... - Завтра у меня выступление - ты забыла? - Ах да!.. Я уселся за письменный стол в кабинете. Стеклянный глаз, конечно, зафиксировал, что я начал писать. Но подсмотреть он не мог. Бумагу загораживала моя спина. "Доченька! Я угодил в капкан, и без твоей помощи мне не выбраться. В квартире установлены подслушивающие устройства и телекамеры. Свободны от них лишь ванная, туалет, кладовая и часть коридора до двери спальни. Прочитай внимательно и спрячь. Вот что ты должна сделать..." Письмо получилось подробным и длинным. Но это был единственный выход. Сказать ей я ничего не мог. Даже на латышском - они наверняка учитывали такую возможность. Подсунул я письмо в ванной - Инга отправилась туда замачивать белье. Она подняла на меня изумленные глаза, но спросить ничего не успела - я предостерегающе поднес палец к губам. Затем, пока она читала, я расхаживал по квартире - пусть почаще переключают камеры, наблюдая за мной. Это их будет отвлекать от Инги. - Инга, где мои желтые носки? - Посмотри в чемодане, - доносилось из ванной сквозь шум льющейся воды. Я перерывал весь чемодан. - Нет их здесь. - Ох, прости, я забыла. Они уже на полке в шкафу. Я шел в спальню и смотрел на полках. Наконец Инга появилась из ванной. Разрумянилась, глаза блестят. Кажется, ей даже понравилось - приключение! Стала спиной к камере - я указал в письме их точное расположение. Подмигнула: мол, все поняла. - Отец, надеюсь, ты ничего не имеешь против, если я ненадолго слиняю. - Куда еще? - Да вот, прошвырнусь с твоего милостивого разрешения по близлежащим тропкам, - сказала она в своей ехидно-вежливой манере в полном соответствии с моей письменной инструкцией. - Никуда ты не пойдешь! - торопливо отрезал я. - Начинается! - сразу вскипела Инга. - Неужели ты ни на минуту не можешь забыть о своих родительских прерогативах! Ее возмущение было на удивление искренним; впрочем, подобные словесные баталии происходили у нас с ней довольно часто, и моя милая доченька в них изрядно поднаторела. - А не можешь ли ты хоть на минуту вспомнить об обязанностях дочери? - достойно отпарировал я. - Или тебе совершенно безразлично, здоров ли твой отец, болен ли. - Но ведь ты сам сказал, что все прошло. - Ну, если угодно, то только для того, чтобы тебя успокоить. - Ах так!.. Хорошо, я остаюсь. Только, пожалуйста, не надо аплодисментов! Инга сердито протопала в кабинет каблучками своих босоножек и забралась там в кресло, закрыв лицо "Бурдой" - так назывался западногерманский журнал мод, который она усердно изучала в свободное от беготни по венским улицам время. Теперь мне предстояло привести в порядок старый телефонный аппарат, брошенный хозяевами на полку в кладовой, отыскать отвертку и еще кое-что по мелочам. Времени было достаточно. Инга продолжала мусолить свою "Бурду". Около девяти вечера я пошел в ванную и открыл кран. Предварительно продефилировал на виду у камер в хозяйском, чуть коротковатом для меня купальном халате. Шум воды послужил для Инги условным сигналом. Она тут же возникла у двери ванной. - Ты что, задумал купаться? - С твоего милостивого разрешения. - Значит, я могу считать себя свободной? - Отнюдь! Подстрахуешь меня. Мало ли что может случиться в воде с больным человеком. Инга фыркнула недовольно и отправилась в прихожую глядеться в захомутованное зеркало - опять же в точном соответствии с моей инструкцией. Сейчас она "заметит" глазок телекамеры. - Ой! - услышал я, и тут же по коридору простучали каблучки: Инга побежала в кладовку за стремянкой. - Что ты там? - В прихожей на стене, у самого потолка, что-то сверкает. - Перестань! - Симулировать встревоженность оказалось совсем нетрудно: со времени нашей милой беседы со Шмидтом мои нервы были натянуты, как тугая тетива. - Не надо, слышишь! - А мне интересно. - Ну что за детские выдумки! Бриллиант, замурованный в стенку, да? - Может, и бриллиант. Вот посмотрю и узнаю. - Перестань, я запрещаю! Но она уже взбиралась по стремянке. Наступал решающий момент. Я, пригнувшись, чтобы не попасть в поле зрения телекамеры, установленной в спальне, с сумкой в руке прокрался к прихожей. - Прекрати сейчас же, кому сказано! - Стеклышко какое-то, - разочарованно сообщила Инга и вдруг, начав слезать, пошатнулась на ступеньке. - Ой! Это был условленный сигнал. Инга, хватаясь руками за стену, заслонила на секунду-другую своей головой глазок объектива. Я мигом проскользнул в дверь, одним движением налепив на торец замка приготовленный заранее кусочек клейкой ленты. Теперь собачка не западет в гнездо и я смогу беспрепятственно, не прибегая к помощи ключа, возвратиться в квартиру. На лестничной площадке было пусто. За дверью, что-то мурлыча, Инга возилась со стремянкой. Удалось? Или нет? Но все равно назад хода уже не было. Я сбежал по лестнице вниз, к подвалу. Никто мне не встретился. Войлочные домашние туфли глушили шаги. Подвал заперт - время позднее. Но это не помеха. Я захватил с собой ключ. Крышка кабельного телефонного шкафа отошла со ржавым скрежетом, как только я вставил в гнездо отвертку и легонько повернул. У меня не было времени разбираться в густом переплетении разноцветных проводов, да и вряд ли я сумел бы разобраться. Расчет был исключительно на зрительную память. Я хорошо запомнил две клеммы с левого края блока, к которым с помощью специальных "крокодильчиков" были присоединены концы контрольной трубки монтера с диском номеронабирателя посередине. Он сказал тогда: "Господин из дома рядом". Это обстоятельство и привлекло меня больше всего. Маловероятно, чтобы они прослушивали телефоны не только у нас, но еще и в соседних домах. В моем распоряжении никаких "крокодильчиков", разумеется, не было. Зато я разыскал в кладовке зажимы для штор и подсоединил их заранее к проводам телефонного аппарата. Оставалось только зацепить оба зажима. Но их крупные зубья то и дело соскакивали с клемм, пока я, наконец, не догадался прижать их покрепче плоскогубцами. Покрутил диск. Теперь в соответствующей квартире телефонный аппарат должен был издать легкое дребезжание. Я обождал немного. Трубки никто не поднимал. Неужели в квартире никого нет? Или спят и не слышат? Плохо! Придется искать другую пару клемм, а это потребует времени. Да и найти не так просто в путанице проводов. Снова крутанул диск. На этот раз послышался щелчок. Кто-то поднял трубку! Я услышал частое прерывистое дыхание. - Здравствуйте, - я так и не дождался обязательного "алло!". - Прошу прощения, ваш номер тридцать три - девятнадцать - двести восемь? - спросил наугад. - Нет, не двести восемь, а четыреста двадцать пять. - Голос был высокий и испуганный - не то женский, не то детский. - А вы кто такой? - Монтер с телефонной станции. - А я Мартин. - Очень приятно, Мартин. Почему ты не спишь? Время позднее. Детям пора спать. - Я сплю. Уже давно. Только уснуть никак не могу. Мне страшно! - вдруг признался мой невидимый собеседник. - Ты один дома? - Да. - Где же взрослые? - Мамми и паппи уехали на вокзал встречать бабушку. Она приезжает из Граца. Мы были у нее в гостях в прошлом месяце, а теперь она будет гостить у нас. Малыш настроился на долгий разговор. В другое время я охотно поболтал бы с ним... - Послушай, Мартин, тебе нечего бояться. Я рядом с тобой, на другом конце провода. Положи сейчас трубку, а я буду чинить телефон - он у вас плохо работает. Ты сейчас услышишь легкие звоночки - это значит, я занялся делом. Только трубку больше не поднимай, а то ты мне помешаешь. Договорились? - Договорились. - Спи спокойно! Придет бабушка, тебя разбудят. - Не разбудят. Я спортсмен, у меня строгий режим, - сказал мальчуган грустно. Ему явно не хотелось обратно в постель. Но я промолчал, и он положил трубку. Итак, номер я знаю. Тридцать три - девятнадцать - четыреста двадцать пять. Еще раз прикинул: может быть, все-таки лучше позвонить в посольство? Теперь я могу это сделать без особого риска быть услышанным. Дежурный поднимет на ноги ответственных работников, они сообщат австрийским властям. А дальше? Дальше к дому, завывая сиренами, примчатся полицейские бобики - и тотчас же снайпер из квартиры напротив поведет прицельную стрельбу по нашим окнам. Или же их люди раньше полицейских проникнут в подъезд со двора - там по ночам паркуется целый табун машин. И я потеряю Ингу. Даже если товарищи из посольства решат сами приехать мне на помощь, ничего от этого не изменится. Людям Шмидта наверняка известны номера всех посольских машин. И как только они появятся возле дома... Нет, нужно поступать так, как задумано. И я присел на корточки возле кабельного ящика, зажал аппарат между колен и стал набирать длинную серию номеров - междугородный код я нашел в телефонном справочнике. Ждать пришлось довольно долго. Наконец в трубке щелкнуло, и сразу же раздались протяжные гудки. - Алло, вас слушают! - Добрый вечер! - сказал я торопливо, словно нас могли в любой миг прервать. - Говорит профессор Арвид Ванаг... Закончив разговор, я отсоединил аппарат, замкнул отверткой крышку ящика. Теперь распределительный щит. Открыть его оказалось делом не сложным - та же манипуляция отверткой. Выключить в доме свет было еще проще: за крышкой с ухмыляющимся черепом и скрещенными костями находился крупногабаритный рубильник. Я чуть не поддался соблазну потянуть за черную эбонитовую рукоятку. Но тут же сообразил: нет, это легко и просто, но слишком уж опасно. Через пять - десять минут они явятся сюда и увидят, что электричество выключено преднамеренно. Не нужно задавать им таких легких загадок! С помощью клещей и отвертки я замкнул оголенные медные клеммы внизу рубильника. Полыхнуло голубое пламя, раздался сильный треск. Отвертку вырвало из руки и отшвырнуло к противоположной стене. Вот теперь пусть разбираются! Не мешкая, я взлетел по темной лестнице - они могут прислать сюда своего человека с улицы. Дом уже спал, тем не менее в некоторых квартирах слышались тревожные голоса. У мадам Фаундлер заливалась жиденьким лаем крохотная комнатная собачонка. У нашей двери я задержался; нащупал клейкую ленту, содрал ее с замка. Все! Свое дело она сделала. Инга со свечой в руке молча указывала мне на телефон. Значит, звонили. Я тихонько прошел к ванной, прикрыл краны, из которых все еще плескала вода. - Фу-у! - С легким паром! - Инга вопросительно смотрела на меня, я успокаивающе кивнул. - Теперь ты, наконец, можешь позвонить? - Теперь могу. Я боялся сказать лишнее и сорваться. В мое отсутствие звонили, о чем-то говорили с Ингой, и мое одно неточное слово могло испортить все дело. Телекамеры ослеплены, но подслушивающие устройства от тока не зависят. - Номер записан на газете, у телефона. Как ты там управился в ванной в такой темнотище? - А я успел помыться еще до того, как погас свет. Оставалось только вытереться. Номер телефона был незнакомый, но тоже начинался с цифр "тридцать три". Видно, штаб-квартира у них была где-то совсем близко. Может быть, в нашем доме. Уж не в квартире ли напротив, через двор? Я бросил взгляд в окно. Там тоже было темно. Весь дом сидел без света. Лишь отблески неоновой рекламы с крыши соседнего здания скользили по стенам неясными цветными тенями. Зеленый, красный, синий... Опять зеленый, красный, синий... Я набрал номер. - Это Ванаг. - Вы дома? Голос Шмидта. Я узнал его по характерному акценту. - Нет, звоню вам из уличного автомата. Короткий смешок: - Господин профессор снова обрел способность шутить? - Вы просили позвонить. - Я держался официального тона. - Что вам угодно? - Всего только успокоить вас: свет сейчас дадут. Случилась небольшая авария на линии. Так что не пытайтесь ничего предпринимать. - Спасибо. Все? - Да. Спокойной ночи! Я положил трубку, нащупав непривычно длинные плечи рычага. Проверка. И предупреждение. Они беспокоятся. Как бы я не ускользнул из мышеловки, пользуясь отсутствием света. На лестничной площадке кто-то простуженно кашлянул. Вероятно, один из тех двоих, попавших под ливень. Так ему и не дали возможности подсохнуть, бедняге. Что у них - туго с людьми? Как я и предвидел, один из постов наблюдения был переведен на время с улицы сюда, к самой нашей двери. Поздно, торжествовал я. Слишком поздно! И тут же забеспокоился. А что, если пост останется здесь до утра? СПАСИБО АЛЬМЕ, крохотной собачке мадам Фаундлер! Чуя незнакомого человека, она пролаяла без перерыва целый час, отчаянно, самозабвенно, до визга, до хрипоты. Хлопали двери квартир, раздавались встревоженные возмущенные голоса. Как же, непорядок - чужой в доме! И он убрался. Вероятно, получил соответствующее распоряжение по карманному радио. Свет дали лишь в двенадцатом часу ночи - видно, я основательно повредил выход кабеля в распределительном щите. Приготовившись к бессонной ночи, я лежал в спальне с открытыми глазами и думал о завтрашнем дне. Все решат первые минуты после начала моего выступления в лекционном зале старой резиденции. Из соседней комнаты доносилось мерное и спокойное дыхание Инги. Спит... Если бы девочка знала о всей глубине опасности! Около часа ночи, неожиданно для самого себя, я заснул. А когда проснулся, противоположная сторона дома через двор была вся уже залита солнцем. На балконе, как всегда по утрам, занимался гантелями симпатичный молодой человек. Он то и дело посматривал в мою сторону и, стоило мне только приблизиться к раскрытому окну, вежливо поклонился, показав в улыбке ряд ровных белых зубов. По квартире разнесся дразнящий запах кофе. Инга готовила завтрак. Я посмотрел на часы: шесть. Принял холодный душ, растерся до красноты мохнатым полотенцем. День сегодня предстоял жаркий. После семи раздался звонок. Не тоненькое дребезжание псевдоэдисоновского модерна, а солидный сигнал домашнего телефона. Инга успела первой: - Слушаю... Сейчас... Тебя, отец! Это был Шмидт. - Как спалось, профессор? - Прекрасно, - ответил я. - Рад за вас. Сам-то он вряд ли сегодня сомкнул веки. Если только на какой-нибудь часок. В кресле, перед своим телевизором с четырьмя экранами. - Внизу, в подъезде, в вашем почтовом ящике лежит свежая утренняя газета. Можете за ней спуститься. - Благодарю, как-нибудь позже. - Интересные новости! - Я уже слушал последние известия. Ничего особенного. Обычный неспокойный день обычного неспокойного мира. - И все-таки посмотрите. В разделе происшествий. Я вам еще позвоню. Он положил трубку. - Куда ты? - Инга встревожилась, когда я, сбросив халат, стал переодеваться. - Ведь лекция только в десять. - Вниз за газетой. - Давай я сбегаю. - Не надо. Лучше убери со стола. Мадам Элизабет Фаундлер уже находилась на своем сторожевом посту за приоткрытой дверью: - Доброе утро, господин... - Ванаг. - Да, да, совершенно верно, господин Ванаг. У меня ужасная память на иностранные фамилии. Да и на наши тоже. Я могу часами вспоминать какого-нибудь Кеннера или Треннера. Но это не старческий склероз, не подумайте! Это у меня с самой юности. Однажды был прелестный случай, когда я не смогла назвать отцу имени своего будущего жениха. Между тем его звали так просто: Генрих-Мария-Анна-Иоахим Фаундлер. - Она хихикнула. - Значит, вы уже вернулись? Надеюсь, путешествие было интересным? Слышали, что делалось в доме сегодня ночью? Полная темнота, крики, беготня, топот. Я думала, террористы взяли нас всех в заложники и требуют выкуп. Во всяком случае от меня им не досталось бы ни шиллинга! А бедная Альма! Она до сих пор лежит в нервном полуобмороке, кверху лапками. Куда вы собрались в таком виде? - Она критически оглядела мою тенниску. - Только за газетами, мадам. - О-о, как славно! Я вас тоже попрошу! Вот ключ от ящика. Мне должно быть письмо. Вас не затруднит, надеюсь? - Пожалуйста! Мои стражи были на своих постах. Я увидел их обоих сквозь стеклянную дверь подъезда. Сегодня дежурила первая пара: пожилой господин с тросточкой и черноволосый парень в джинсах. Только на этот раз он был без своей гитары. И солнцезащитные очки на нем были тоже другие, не так бросающиеся в глаза, обычные, поскромнее. Вероятно, эти двое считаются у них наиболее надежными - недаром их поставили сюда на самое ответственное время. Который из двоих поведет меня к старой резиденции, а который останется здесь, смотреть за Ингой? В моем ящике лежал "Курир". Для мадам Фаундлер почты вообще не было. - Нет, что вы скажете! - она театрально воздела к потолку руки. - Эти паршивцы не пишут мне уже третью неделю. Но ничего, я их вызову телеграммой на свои похороны!.. А для вас... мы с Альмой уже раскатали тесто. - Простите? - Штрудель!.. Мой штрудель - неужели вы забыли?.. Хроника происшествий была разбросана в этой газете по всем страницам. Я пробежал глазами заголовки. "Вооруженное нападение на престарелого аптекаря". "Двадцать семь часов под дулом пистолета". "Ребенок выпал из окна третьего этажа: несчастный случай или преднамеренное убийство?" "Водитель задушен ремнями безопасности". "Гибель известного альпиниста под снежной лавиной". Что имел в виду Шмидт? Зачем ему потребовалось, чтобы я посмотрел хронику происшествий? А, вот еще: "Наезд на пешехода"... Отто Гербигер? Что такое? Я быстро пробежал глазами мелкий газетный текст: "Вчера около пятнадцати часов легковая автомашина, выскочившая по непонятной причине на тротуар улицы Зайлерштетте, напротив театра "Ронахер", сбила проходившего там в это время пожилого господина, который получил опасные для жизни травмы головы и грудной клетки. Водителю неопознанной машины удалось скрыться. Пострадавший в бессознательном состоянии увезен "скорой помощью". В его карманах обнаружены документы на имя Отто Гербигера, библиотекаря". Около трех... А наша встреча была назначена на три... Зайлерштетте находится совсем близко от Зингерштрассе. Выходит, Гербигер был сбит машиной по пути к кабачку "Три топора". Вот почему Шмидт добивался, чтобы я прочитал заметку! Отто Гербигер шел на встречу со мной - и раздавлен машиной. Вокруг меня создана мертвая зона. Я не должен питать никаких иллюзий. Мне остается одно: подчиниться неизбежности. Если, конечно, я не хочу потерять Ингу... Вскоре после половины десятого снова прозвучал сигнал внутреннего телефона. - Профессор, пора! Все как условились: вы идете не спеша, прямо, никуда не сворачивая, ни с кем не заговаривая. Дочери ни звука! Убедите ее дождаться вашего возвращения. Я надел пиджак, взял документы. Инга закапризничала. Ей тоже хотелось на лекцию. - Нет! - отрезал я решительно. - Мне будет мешать твое присутствие в зале. Она оскорбленно поджала губы. Жарища стояла неимоверная. На небе ни единого перышка. От вчерашней грозы и следа не осталось - как будто она мне приснилась. Я не спеша шагал по теневой стороне по направлению к старой резиденции. За мной сразу же потащился "хвост". Молодой, черноволосый, открыто, нисколько не таясь, на расстоянии всего какого-нибудь десятка шагов. Весь путь занял несколько минут. Я прошел под арку, в ворота. Здесь еще сохранялись остатки предутренней прохлады. Дышалось после уличной духоты легче и свободнее. Наверное, и в зале будет терпимо, если не наберется много народу. Стены здесь толстенные, непрогреваемые, как во всех старинных зданиях. По истертым каменным ступеням поднялся на третий этаж. Мой страж остался внизу, у входа. Я слышал, как он щелкнул там зажигалкой. Значит, через этот выход обратный путь мне отрезан. У массивной резной двери, орнаментированной золотыми полосками, меня ждал атлет Кен в великолепном черном смокинге с бабочкой. Бедный мой серый клетчатый костюм! Он смотрелся сейчас жалкой тряпкой. - Здравствуйте, дорогой господин профессор! - Он радостно потирал руки. - А я стою и волнуюсь. - Еще рано волноваться, господин Кен. Что, если нам с вами хватить по стаканчику холодного оранжада? Рядом, во дворе старой резиденции, помещался филиал небольшого ресторанчика. Лицо Кена расцвело в самодовольной улыбке: - Я уже позаботился, господин профессор. Пройдемте в служебную комнату. Все! Теперь он не отпустит меня ни на шаг. В углу небольшой, обставленной уютной мягкой мебелью комнаты возле лекционного зала стоял холодильник. Кен извлек из него две затуманенные бутылочки пепси-колы. - Прошу! Потягивая холодный, пощипывающий во рту напиток, Кен стал расспрашивать меня о поездке, о моих впечатлениях. Я все ждал, когда же он скажет мне о Гербигере. - А у нас большое несчастье. Вот! - Что случилось? - Вы разве не получали сегодняшней газеты?.. Отто Гербигер! Наш старенький чудаковатый библиотекарь. На него наскочила машина. Похоже - умышленно. - Да, да, я прочитал заметку. Как это случилось? - Мне тоже известно только то, что в газете. Господин Гербигер ведь вчера практически не был на работе. Отпросился с утра, сказал, что чувствует себя плохо. Ему и дали день отдыха. А он оказался так далеко от дома. Возможно, он шел с кем-то на свидание, а кому-то не понравилось. - Неужели? Из заметки это никак не вытекает. - О, мы тут уже научились читать между строк! То и дело какие-то похищения, какие-то загадочные убийства. - Кен встал, приотворил дверь в зал. - А знаете, - сказал, удивленно подняв брови, - народу набралось порядочно, я даже не ожидал. И пресса, телевидение... Поздравляю, господин профессор! Прошлый раз здесь выступал один известный путешественник-норвежец, он не собрал и четверти зала... Ну что, как у нас говорят, начнем во славу господа! Небольшой уютный зал был и в самом деле почти полон. Я окинул взглядом собравшихся. Самый разношерстный народ. Молодые растрепанные бородачи и тщательно выбритые пожилые люди. Католический священник в сутане. Семь-восемь человек в ведомственной форме - не то железнодорожники, не то трамвайщики; они держались кучкой в последних рядах. Несколько интеллигентного вида старушек. Репортеры - их можно было узнать не столько по блокнотам, сколько по испытующе-сосредоточенным взглядам, которыми они встретили мое появление. Такой хваткий профессиональный взгляд, без всякого любопытства, с одной лишь оценкой, характерен, как я заметил, только для сыщиков и журналистов. В третьем ряду, почти с краю, сидели двое моих знакомцев: Дузе и Розенберг. Последнее свободное место в ряду, рядом с Дузе, наверное предназначалось для еще одного достойного члена святой троицы - Фреди. Шмидта я не увидел. Скорее всего, он находился не на передней линии, а где-нибудь в ближнем тылу. Командиры во время проведения операции редко выходят на передовые позиции. Мы с Кеном сидели на возвышении, за длинным столом. На нем были установлены два микрофона, их то и дело поправлял суетливый прыщеватый юноша в очках с сильными линзами, выскакивавший из переднего ряда. Негромко потрескивали кинокамеры. - Господин Кен, а не может ли это быть обычным газетным преувеличением, с профессором Гербигером? - Я придвинул поближе один из микрофонов. - Ну, чуть задело крылом машины. Встал, отряхнулся, пошел домой. - Что вы! Я сам справлялся в больнице. - Ах так! Тогда другое дело. Куда же его положили? - Куда? - Кен чуть запнулся. - В Фаворитен. Но навестить его не разрешают - он без сознания. Подбежал очкарик и, метнув в меня сердитый взгляд, молча передвинул микрофон на место. - Ну, кажется, пора. Кен встал. Легкий шумок, возникший в зале при нашем появлении, сразу затих. - Прошу внимания! - Представительный Кен являл собой саму официальность. - Я имею честь представить вам нашего гостя из Советского Союза, известного историка, профессора Арвида Ванага! Прошу, господин Ванаг! Он первый захлопал в ладоши, вызвав несильные аплодисменты в зале. Наступила решающая минута. - Уважаемые дамы и господа! - начал я. - Сегодня удивительно жаркий день. Судя по утру, мне кажется, будет еще жарче, чем вчера, чем все последние дни. Намного приятнее быть сейчас у воды, в лесу, в тенистом парке - где хотите, только не в каменном центре Вены, да еще в таком довольно душном зале. Но вы все-таки пошли не на пляж, не в бассейн, не в парк. Вы пришли сюда. Мне это приятно, я благодарю вас от всей души. Раздались хлопки. - Как вам теперь уже известно, по своей специальности я историк. Принято считать, что история является наукой, занимающейся только прошлым. В принципе это верно. Однако лишь в принципе. На практике же события прошлого иной раз настолько тесно переплетаются с сегодняшним днем, что очень трудно с полной достоверностью определить, какие из них принадлежат целиком исторической науке, а какие могут стать предметом исследования современной... - я сделал паузу, - современной криминалистики. В зале зашевелились. Кто-то недоуменно переглянулся с соседом, кто-то заулыбался. Но вниманием зала мне уже удалось овладеть. Из боковой двери выскользнул Фреди и уселся на свободное место рядом с Дузе. Толстяк повернулся к нему и что-то шепнул. А где Шмидт? Тоже уже в зале? Где-нибудь позади? - Да, да, я не оговорился: именно криминалистики! Вот один из примеров, который имеет непосредственное отношение к теме моей сегодняшней лекции. Советская власть в Латвии была провозглашена сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции в России, а первое Советское правительство республики создано в восемнадцатом году. В этом смысле с точки зрения исторической науки совершенно неправильно говорить о "советизации" Латвии, как и других республик Прибалтики, в тысяча девятьсот сороковом году. Тогда, в августе сорокового, Советская власть в Прибалтике была не установлен а, а восстановлена. Потому что в девятнадцатом году, воспользовавшись тем, что дивизии латышских красных стрелков, выполняя свой интернациональный долг, защищали от смертельной опасности сердце пролетарской революции - Москву, латвийская буржуазия, опираясь на штыки немецкой армии фон дер Гольца и на корабельные орудия англо-американской морской эскадры, узурпировала власть и потопила в потоках крови советскую республику в Латвии. Только на улицах Риги после захвата города контрреволюционерами было убито более четырех с половиной тысяч рабочих, женщин и детей. На всей же территории Латвии число жертв белого террора достигло тринадцати тысяч. Тринадцать тысяч трупов мирных, ни в чем не повинных жителей! Я посмотрел на Дузе. Кончик языка то и дело выныривал изо рта, облизывая сизые губы. "Погоди! - подумал я, мстительно торжествуя. - То ли еще будет!" - Это - история. Но это одновременно и область современной криминалистики. Потому что один из палачей латышского народа того, казалось бы, столь далекого времени, чьи руки обагрены невинной кровью, пролитой в том дальнем, целиком принадлежащем истории девятнадцатом году, один из этих палачей жив до сих пор и не понес никакого наказания за свои злодейства. Более того, он сидит сейчас здесь, среди вас, в этом зале. Посмотрите: в третьем ряду слева представительный седой человек в коричневой замшевой курточке! Все, как по команде, повернулись к Дузе. Он, большой, громоздкий, не решаясь встать и уйти, втянул голову в плечи, словно огромная коричнево-серая черепаха. Зато со своего места сорвался Фреди и юркнул в ту дверь, откуда только что вошел. Лишь бы только Инга успела! Только бы она успела! - Его настоящая фамилия Дузе, но в Вене он живет под вымышленным именем Яниса Берзиньша... Поднимитесь, Дузе, что вы прячетесь за чужими спинами! Дайте возможность репортерам из телевидения запечатлеть вас на пленку. Снимайте, господа! Это будут уникальные кадры. Я ведь еще далеко не все сказал, а он наверняка постарается улизнуть, чтобы избежать скандальной огласки... Итак, Петерис Дузе, палач. Ныне Янис Берзиньш, Герцоггассе, дом пять, квартира восемь. У меня не было возможности посмотреть списки разыскиваемых военных преступников, но, думаю, там непременно значится фамилия Дузе. Такие субъекты, как он, имеют веские причины для смены фамилий. Вот вам, уважаемые господа, убедительный, на мой взгляд, пример тесного соседства истории и криминалистики. - Господин профессор! - Кен обмахивался носовым платком; воротник его манишки потерял свою ослепительную белизну, посерев с краю от расползавшихся пятен пота. - Может быть, лучше вернуться непосредственно к объявленной теме? - Не мешайте! - выкрикнули из зала. - Мы слушаем! - Говорите, профессор! - Господин Кен совершенно прав: тема моей лекции совсем иная. И много чести было бы уголовным элементам вроде Дузе, если в своих публичных заявлениях я стал бы перечислять их пофамильно. Сделал я это совсем по другой причине. Вчера этот самый Дузе-Берзиньш вместе с другими подобными ему людьми - один из них сидит справа от Дузе, тоже солидного уже возраста мужчина, Эвальд Розенберг его имя, в годы гитлеровской оккупации он работал в управлении фашистской полиции Риги, - так вот Дузе и другие ему подобные обманным путем завлекли меня в ловушку и потребовали, чтобы сегодня, сейчас, во время этой самой лекции, я отрекся бы от своих политических у