чусь только о собственной безопасности, а не о всей Речи Посполитой! Будем надеяться, что Менжинский наберет казаков значительно больше. Подойдут подкрепления из Белой Руси и Литвы... Но по договору-то Польша должна выставить сорок тысяч! - Австрийский посол Зеровский уже спрашивал, когда ваша вельможность сможет выступить в поход. Император ждет, что вы прибудете под Вену не позднее конца августа. - С чем же выступать? - вскочил с места Собеский. - Пехоты нет! - Смею заметить, ваша вельможность, казаки - лучшие пехотинцы, - вставил королевич Яков и опять вспыхнул, как девица. - Да, - согласился король, - но когда они смогут прийти? Мне нужно войско уже сегодня... И артиллерии у нас нет совсем. Наскребли каких-то двадцать восемь жалких пушчонок. Срам какой! - Ян, не волнуйся. - Королева подошла к мужу и поцеловала в щеку. - Все устроится... Пан Станислав обещал привести из воеводства Русского несколько тысяч воинов... - Пан Станислав, пан Станислав! - воскликнул со злостью король, задетый за живое тем, что жена вспомнила про своего фаворита. - Яблоновский на заседании сейма, пани, наложил в штаны, так теперь старается... Но его две или три тысячи - ничтожная помощь королю польскому! Обиженная Марыся надула губки. Покраснела. - Фи, пан! Что за мужицкие выражения позволяете вы при даме! Собеский спохватился и ласково похлопал жену по щечке. - Прошу прощения, пусть пани не обижается: мне сейчас нелегко... Замять неловкость поспешил Таленти. - Ваша королевская вельможность, папский нунций Паллавичини передал совет папы о необходимости привлечь в коалицию Российскую державу... Собеский удивленно поднял брови. Это известие поразило его. - Вот как?! Насколько я помню, Ватикан всегда был против союза наших двух держав. Когда в Варшаву приезжали московские послы, папский нунций предпринял все, чтобы переговоры были сорваны. - Теперь папа Иннокентий думает иначе, ваша вельможность. Учитывая смертельную опасность для католицизма со стороны Стамбула, он вынужден отказаться от традиционно враждебной политики по отношению к Москве. - Хм... Нашим народам, как я начинаю понимать, дорого обходилась эта традиционно враждебная политика, - вполголоса произнес, отходя к окну, король, но не настолько тихо, чтобы не слышали присутствующие, в том числе и Таленти. - Если бы Польша и Россия вместе навалились на Османскую империю, то она давно перестала бы зариться на наши земли, а может, и на земли других народов... Однако хитрый Таленти, притворившись, что не расслышал, продолжал говорить дальше: - Москва выставит не менее ста тысяч воинов и будет угрожать Крыму и тылам Османской державы - вот почему следует привлечь ее в созданную Священную лигу. - И папа не боится, что это может усилить позиции православия? - Наоборот, папа лелеет тайную надежду, что лига, кроме всего, поможет проникновению католицизма в русские и украинские земли. - Хм... хм, - не скрывая иронии, хмыкнул Собеский. - Так думает святейший отец? - Так, пан король. А что думает папа - то истина! Собеский едва сдержал гнев. Он сам прекрасно понимал, что вступление России неизмеримо усилило бы лигу. Его покоробило то, что ему, королю, опытному политику и воину, вдалбливает это в голову его собственный секретарь. Пся крев! И ничего не скажешь! Таленти - не только ставленник иезуитов, но и тайный осведомитель Ватикана в Варшаве... Умный, хитрый, как сто чертей, - с ним легко работать, ибо он все знает и все может, но его нужно и остерегаться: руки Ватикана длинны и беспощадны! Чуть что не так - тот же самый Таленти или кто иной, кого и не подозреваешь вовсе, поднесет тебе бокал с отравой... Овладев собой, Собеский спокойно произнес: - Хорошо. Передай, пан секретарь, что мы начнем переговоры с Москвой. Хотя, думается, она сейчас не готова к войне. После смерти царя Федора прошлой весной на престол взошли малолетние братья Иван и Петр, а державой правит их старшая сестра - регентша София. Недавно она с большим трудом подавила восстание и больше думает об укреплении своей власти, чем о новой войне. Но с переговорами медлить не будем. Если не сможем сразу подписать договор о взаимности, то, надеюсь, удастся договориться о том, чтобы мы могли вербовать волонтеров на Запорожье. Несколько тысяч запорожцев оказались бы хорошим подспорьем нам в походе! - Я тоже так думаю, - склонил в поклоне голову Таленти. Теперь его вид был смиренным, а взгляд предупредительным. - Пан король позволит мне уйти? - Иди. Когда Таленти вышел, Собеский дал волю гневу. - Проклятье! Поляки думают, что ими правит их король! Как же! Находятся силы более могущественные - магнаты, папский престол, король Людовик... Ну нет, я вырвусь из этих тенет! Я утвержу в Польше самодержавие, и будущий польский король Яков не будет уже ни перед кем склонять голову! Он левой рукой обнял жену, правой привлек к себе сына, вместе с ними упал на колени перед распятием и страстно зашептал: - О милостивейший пан Езус! Спаси Речь Посполиту! Дай мне силы разгромить всех врагов моих - и тех, которые идут на Вену, и тех, которые, как гадюки, гнездятся возле меня, и тех, которые издали следят за каждым моим шагом, надеясь на мою случайную ошибку. Помоги мне, пан Езус, и я мечом своим до гроба буду служить тебе! Амен! Собеский трижды перекрестился, глядя широко открытыми глазами на холодное золотое распятие. 5 Встреча проходила в доме корсуньского полковника Захария Искры. За столом, кроме хозяина, сидели полковники: фастовский - Семен Палий, брацлавский - Андрей Абазин и богуславский - Самуил Иванович, или Самусь, как его за веселый нрав и невысокий рост ласково прозвали друзья. Каждый полковник взял с собой одного или двух помощников. С Палием приехали сотник Часнык и Роман Воинов. По другую сторону стола были только трое: комиссар Менжинский, шляхтичи Порадовский и Монтковский. Как водится, сначала гостей пригласили отобедать. Поляки, видимо, сильно проголодались: рыжий, горбоносый, худой, как жердь, Порадовский и дородный, курносый Монтковский, пренебрегая шляхетским достоинством, уписывали жареную рыбу, не разбирая костей. Красивый, чернобровый полковник Менжинский осуждающе посматривал на них, словно призывал к сдержанности, хотя и сам ел с таким аппетитом, что за ушами трещало. Наконец, утолив голод, Менжинский вытер рушником усы и сказал: - Панове полковники, вкусно вы нас угощаете, однако приехали мы из самой Варшавы, конечно, не ради этого... - Он выдержал паузу. - А зачем? Говори, пан комиссар, послушаем, - вставил Семен Палий. - Вы уже знаете, панове, что султан двинул свои войска на Австрию. Речь Посполита подписала с императором Леопольдом договор о взаимной помощи, и в ближайшее время король Ян выступит к Вене. - Чего же хочет король Ян от казаков? - спросил голубоглазый Самусь. - Ведь мы не подданные короля... Менжинский пристально посмотрел на полковника. - Речь Посполита нуждается в вашей помощи. Нам недостает казачьей пехоты, равной которой, как известно, нет во всем мире. Не откажемся также от конницы, если сможете выставить. За это королевская казна обязуется платить каждому деньгами, сукном и кормить во время похода. Кроме того, как понимаете, немалой будет и военная добыча. Все, что захватите, - ваше... - Казаки возвратятся из похода богатеями, - добавил, вытирая усы рукой, Порадовский. - Боюсь, немного их вернется домой, - сказал полковник Абазин. - Не один сложит голову в чужом краю... - В этом случае всю полагающеюся долю получит семья, - ответил Порадовский. Захарий Искра, на правах хозяина сидящий у торца стола, задумчиво произнес: - Люди наши за долгое военное лихолетье совсем обнищали, и казаки от жалованья не откажутся... Знаем по опыту, что в случае победы и добыча будет изрядной... Но на войне всяко бывает: то мы побьем кого, то нам бока намнут, и придется бежать без оглядки. Тогда не до добычи: одна забота - как бы не лишиться головы... - Чего ж пан полковник хочет? - Половину - вперед! Чтобы женщины и дети не остались обездоленными. Семьям погибших - двойная плата... - Мы подумаем об этом, - ответил Менжинский. - Сколько король Ян хочет иметь казаков? - спросил Палий. - Сколько можно собрать, хоть тридцать тысяч. - Ого! А выдержит ли казна короля Яна? Менжинский улыбнулся. - Выдержит... Деньги на все дает папа римский. Полковники переглянулись. Собственно, они и раньше знали, зачем приехали комиссары, и решили, что нет причины отказываться от похода, но не надеялись на такую уступчивость со стороны королевских посланцев. Встал Палий. - Панове, мы согласны навербовать столько казаков, сколько сумеем за такое короткое время. И чтобы вы знали, мы отправимся в поход не только ради жалованья и добычи, - хотя от них не отказываемся и настаиваем, чтобы плата была достаточной и справедливой, - пойдем мы против турок прежде всего потому, что, обороняя вас и австрийцев, мы защищаем и себя... Как видите, мы рассуждаем несколько иначе, чем рассуждал король Собеский, когда во времена турецких походов на Чигирин, под нажимом папы римского, отказал царю Федору Алексеевичу и гетману Самойловичу в помощи... - Не будем вспоминать старое, - поспешно перебил Менжинский. - Это - высокая политика, и я не знаю тайных пружин, которые ее двигали... Палий, кивнув, продолжил: - Хорошо, не будем... Хотя и забывать не станем... И второе. Всем известно, как разорен непрерывными войнами наш край. Сейчас мы своей кровью и своим трудом поднимаем его из руин. От Буга до Днепра и от Полесья до Дикого Поля вновь начинает колоситься житом-пшеницей наша земля. Но есть ловкие людишки - и шляхтичи, и нешляхтичи, - которые, делая вид, что ведать не ведают о нашем существовании, выпрашивают у короля письма на эти земли и приезжают сюда, чтобы захватить лучшие угодья. Только наши острые сабли заставляют их поворачивать оглобли назад. Так вот, чтобы ни у кого не возникала мысль, что эта земля ничья, мы хотим получить от короля такие же письма: я - на Фастовщину, Абазин - на Брацлавщину, Искра - на Корсунщину, Самусь - на Богуславщину... Менжинский задумался. - Не в моей власти решить что-либо по этому поводу. Но заверяю вас, панове полковники, что обязательно передам ваше желание королю. Думаю, возражений у него не возникнет. Значит, будем считать, что в главном мы договорились: казаки пойдут в поход. Чтобы не было потом недоразумений, сформулируем статьи и оговорим все условия, на которых мы согласны вербовать добровольных людей... - Безусловно! - сказал Порадовский. - Мы тут же подпишем! - Но, спохватившись, добавил: - Если, конечно, эти статьи будут умеренными, то есть если панове казаки не потребуют слишком много... Последние его слова чуть было не испортили все дело. Горячий Самусь гневно сверкнул глазами и как отрубил, без всякой дипломатии: - Мы казацкой кровью не торгуем! Да кто сможет оценить, сколько она стоит! Какой мерой определить ее стоимость? А?.. Если почтенные послы думают торговаться, то нам не о чем разговаривать! Вмешался побледневший полковник Менжинский, который сообразил, что так хорошо начатый разговор может свестись на нет, а король приказал без казаков не возвращаться... Он сделал нетерпеливый жест, чтобы Порадовский замолчал, и поспешил успокоить Самуся, что у них, мол, и в мыслях не было торговаться. Спор прекратил Палий. - Я еще раз хочу сказать, что кровь мы будем проливать не за злотые и дукаты, а за свободу, за отчизну, за то, чтобы ни один янычар не топтал нашу землю! - Святые слова! - согласились королевские послы. - Но плата нам нужна, - продолжал полковник. - И вот для чего. Дома мы оставляем обедневшие семьи, а самим нам для похода нужно приобрести и оружие, и харчи, и возы, и коней. Без этого в поход не пойдешь. Особенно мы настаиваем на том, чтобы вдвое больше, чем остальным, было заплачено семьям тех, кто погибнет... Без такого пункта я не поставлю своей подписи под статьями! - Справедливое требование, - заметил Менжинский. Порадовский, желая загладить свою бестактность, воскликнул: - Клянусь честью, так и будет! Я сам, если суждено мне остаться в живых, привезу эту плату семьям погибших! - Ловлю пана на слове, - сказал Палий. - Ей-богу! - поклялся Порадовский. Менжинский облегченно вздохнул. - Тогда приступим к делу, панове, ибо время не ждет... Давайте бумагу, чернила, перо! 6 В начале июля Кара-Мустафа, пройдя по северным областям Сербии, Западной Венгрии и разорив их, осадил крепость Рааб. Но у него не хватило терпения ждать, пока она падет. Ему хотелось поскорее увидеть дворцы и парки красавицы Вены, взлелеянную во снах и наяву свою будущую столицу. Поэтому он оставил отряд для продолжения осады, а сам с основными силами форсировал речку Рабу и двинулся на запад, сметая на своем пути небольшие австрийские гарнизоны в городах. Карл Лотарингский понимал, что, приняв бой в открытом поле, неминуемо потерпит поражение. Силы были слишком неравны. Единственная надежда - стены и бастионы столицы, за которыми можно отсидеться до прихода Собеского. Придя к такому решению, Карл Лотарингский отправил пехоту к Вене через остров Шют, омываемый рукавами Дуная, и с конницей начал отступать через Альтенбург и Киттзее. Погода стояла сухая и жаркая. Над дорогами висели тучи пыли. В колодцах не хватало воды. Впереди войск, мешая их маневрированию, двигались охваченные страхом тысячные толпы беженцев. Карл торопился, спешил, опасаясь, что Кара-Мустафа перережет все пути к отступлению. Со своим штабом он ехал в голове колонны, приказав военачальникам не отставать ни на шаг. И все же войско растянулось на много миль. Задерживали тяжелые обозы герцогов Саксен-Лауенбургского и Кроя, а также генерала Капрари, нагруженные, помимо провианта и боеприпасов, гардеробом и серебряной посудой этих вельмож. Недалеко от Петронелля во фланг колонны неожиданно ударила пятнадцатитысячная крымская орда. С налету она разгромила полк немецких кирасиров*. Те обратились в бегство. Татары секли их саблями, пронзали стрелами, топтали конями, а тех, кто сдавался, связывали сыромятными ремнями и тащили в тыл. (* Кирасиры (франц.) - тяжелая кавалерия, всадники которой были одеты в кирасы - металлические латы, защищавшие грудь и спину.) Нескольким кирасирам посчастливилось убежать, и они, потеряв оружие и бросив по дороге тяжелые кирасы, понеслись что есть духу напрямик к Вене. Паника охватила все войско. Австрийцы думали, что их предали немецкие курфюрсты, а немцы винили австрийцев и главнокомандующего, которые, как им казалось, вообще не верили в победу и начали отступать без генерального сражения с врагом. О нападении татар и панике в рядах немцев Карл Лотарингский узнал от принцев Савойских - братьев Людовика и Евгения. Ему нравились эти умные и смелые юноши, особенно младший, Евгений; он верил каждому их слову, так как знал, что они преданы ему. - Мосье, татары разбили наш центр и грабят обоз! - осаживая коня, доложил Людовик. - Немцы бегут! - Герцог Саксен-Лауенбургский и генерал Капрари своими силами не смогут отбить противника. Наши войска находятся под угрозой быть разделенными надвое. Необходима немедленная помощь, мосье, - прибавил принц Евгений, отчетливо выговаривая каждое слово. В другое время Карл залюбовался бы прекрасным лицом этого невысокого, совсем юного и, на первый взгляд, несильного офицера, но сейчас он был потрясен услышанным. Нужно действовать! И решительно! Он оглянулся. Поблизости, под рукой, был только штаб, человек двести - триста, да охранный отряд гусаров*. (* Гусары (польск.) - легкая кавалерия, вооруженная пиками.) - За мной! Вперед! - выхватил шпагу Карл и поскакал к холму, за которым, как думалось ему, клокотал бой. Следом ринулись принцы Савойские и штабные офицеры. Торопясь, обгоняя друг друга и на ходу изготавливая к бою пики, неслись гусары. С дороги, заметив бешеный галоп главнокомандующего и его штаба, помчались и старшие офицеры во главе своих отрядов. С холма Карлу Лотарингскому открылась страшная картина. Бой уже затухал. Весь центр войска был смят. Лишь кое-где вспыхивали кратковременные стычки, но их становилось все меньше: это татары догоняли беглецов и добивали, секли их. По всему полю лежали трупы кирасиров. И если бы ордынцы с прежней яростью и быстротой продолжали бой, а не занялись грабежом обоза, потери имперских войск оказались бы значительно большими. Карл со своим штабом и гусарами вихрем промчался через виноградники и с ходу ударил в лоб противнику, врезавшись в самую гущу его. Татары не выдержали внезапного стремительного натиска, попятились, но сопротивление их было еще сильным. Тонкая длинная шпага Карла беспощадно разила врагов. Не отставали от него и принцы Савойские. Бой закипел с новой силой. Приободренные помощью и присутствием главнокомандующего, кирасиры остановились, начали контратаковать. Во фланги татарам ударили генерал Капрари и герцог Крой. Карл бился наравне с рядовыми воинами. Он потерял шляпу, и ветер трепал его вьющиеся черные волосы. Разгоряченный боем, герцог не заметил, как слева от него, не вскрикнув, упал Людовик Савойский. Стрела пронзила его сердце. Только после того, как принц Евгений развернул коня и поскакал к погибшему брату, Карл натянул повод и выехал из боя. Людовик Савойский лежал на земле как живой, раскинув руки, и открытыми, стекленеющими глазами глядел на брата. Если бы не стрела, торчащая в груди, и не ярко-красная струйка на белой шее, то могло бы показаться, что смелый юноша сейчас вскочит на ноги, приложит два пальца к шляпе с плюмажем и звонко скажет: "Мосье..." Но Людовик был мертв. Принц Евгений стоял над ним и, не стыдясь, плакал, как ребенок. Карл обнял его за плечи, чувствуя, как у самого к горлу подкатил комок, перехвативший дыхание. Мужественное сердце сурового воина онемело от скорби... Бой тем временем откатывался все дальше и дальше. Татары, захватив часть возов с одеждой и серебряной посудой, а также больше сотни пленных, по широкой долине отступали на юг. 7 Над Веной было безоблачное голубое небо. Солнце спокойно опускалось за вершину Леопольдовой горы, золотя стройную колокольню собора святого Стефана. Мирно нес свои мутные воды Дунай. Стоял чудесный июльский вечер. Никто из венцев не ждал беды. Правда, где-то далеко шла война, но никому и в голову не приходило, что она может докатиться до стен города. Всех успокоили заверения Леопольда, что имперские войска и войска союзников разгромят врага еще на Рабе или на подступах к столице. Поэтому как взрыв бомбы прозвучала неимоверная, ужасная новость, принесенная несколькими беглецами-кирасирами: "Татары под Петронеллем! Они разбили австрийские полки! Спасайтесь!" Это известие молниеносно распространилось по улицам и площадям города. Военный губернатор Вены граф Штаремберг приказал закрыть ворота и усилить охрану, а сам кинулся к императорскому дворцу за распоряжениями. Императора он застал совершенно растерянным: лицо пожелтело, пухлые губы дрожали. Неожиданная весть перепугала его до смерти. - Ваше величество... - начал было Штаремберг, отдавая честь. Но Леопольд бросился к нему, схватил за руку, залепетал: - О святая Мария! Какой ужас! Граф, что делать? Скажи, майн либер, что делать? Штаремберг был обескуражен. Он сам спешил сюда, чтобы узнать, как поступить, а здесь просят совета у него. - Ваше величество, для паники нет оснований, - сухо сказал старый воин. - Вена не просто город, а крепость. За ее валами наше войско сможет отсидеться до тех пор, пока не подойдет на помощь польский король. Турки не возьмут Вену, как и при осаде 1529 года, когда султан Сулейман Кануни вынужден был несолоно хлебавши возвратиться в Стамбул. - У Кара-Мустафы войска больше, чем у Сулеймана! - в отчаянии воскликнул Леопольд. Разговор происходил в зале, вокруг них стали собираться министры двора, перетрусившие до крайности. - Ну и что? - возразил Штаремберг как можно увереннее. - Зато у нас, ваше величество, вашими стараниями оснащена достаточно большая армия. А в Вене заготовлены изрядные запасы - есть и порох, и пушки, и фузеи... Есть и провиант. - Граф, мне кажется, вы хотите, чтобы его величество с беременной императрицей и пятилетним наследником престола остались в столице, которой предстоит многомесячная осада? - возмущенно высказался лысый, с седыми бакенбардами министр финансов. - Я советовал бы его величеству выехать в Линц, где вместе с семьей он будет в безопасности. Этого требуют высшие интересы империи! - Правда, майн либер? - обрадовался Леопольд. - Ты так думаешь? - Да, только так! Иного не может быть, - поклонился министр. - И чем быстрее вы уедете отсюда, тем лучше! - Хорошо, мы так и поступим. - Император вытер платком пот со лба. - Ты, граф, сделай все, чтобы не впустить врага в нашу столицу, пока не подойдет Карл Лотарингский... А мы с императрицей выедем в Линц. Ей, с ее здоровьем, действительно неразумно находиться в осажденном городе. Не так ли? Штаремберг подумал, что императрице, как и многим тысячам горожанок, и в самом деле лучше уехать, чтобы не осложнять положения защитников города, но император, для поднятия духа армии, мог бы и остаться. Однако он ничего этого не сказал вслух, зная заносчивость и злопамятность императора. Только поблагодарил за доверие и, сославшись на необходимость находиться при войске, сразу же откланялся. - Иди, майн либер, пусть бережет тебя бог! - Леопольд перекрестил графа и, притянув к себе, поцеловал в шершавую щеку. Когда Штаремберг вышел, во дворце вспыхнула форменная паника. Слуги выносили сундуки с ценностями, кучера запрягали лошадей, императрица Элеонора, несмотря на свое состояние, бегала по комнатам, как безумная, следила, чтобы забрали весь ее гардероб. Министры, тайные советники, многочисленные родственники императора и императрицы разом исчезли, словно их ветром сдуло. Каждый помчался домой собираться, желая выехать вместе с императором. Через час уже весь город знал, что турки под Петронеллем и что император покидает столицу. Поднялся переполох. Горожане, кто как мог - верхом на конях, на возах, в каретах, а то и пешком, неся на спинах свое имущество, - кинулись к Шотландским и Штубенским воротам. Но императорская гвардия преградила дорогу: таков был приказ самого императора. Он хотел свободно, без толчеи покинуть Вену. Бегство императорского двора началось в восемь часов вечера. В сопровождении двухсот всадников личной охраны из дворца выехала карета императора. В воротах она остановилась. Леопольд на минуту вышел, попрощался с бургомистром Вены Либенбергом, отдал последнее распоряжение: - Майн либер, поставь здесь стражу, не то растащат все... И казну нашу береги... У нас нет возможности взять ее всю с собой. В случае неминуемой опасности - в Дунай ее, чтобы не досталась презренному Кара-Мустафе! Ну, прощай, майн либер! - Он, как и Штаремберга, обнял бургомистра и поцеловал. За императорской каретой тронулись возы с поклажей, потом - кареты членов верховного совета, министров, придворных. Одни ехали почти налегке, резонно считая, что самое дорогое сейчас - жизнь. Другие нагрузили свои возы так, что лошади с трудом их тянули. Все торопились к мосту через Дунай, на левый берег. Но кое-кто повернул на юг, надеясь найти приют в своих дальних поместьях или в Альпах. Их судьба оказалась трагичной: на второй или третий день их перехватили татары - мужчин посекли саблями, дочерей и жен забрали в неволю, а обоз разграбили. До глубокой ночи непрерывным потоком катили кареты венских аристократов, возы богатых горожан, торговцев, ремесленников. Бедняки шли пешком, с котомками за плечами, а то и без них. За ночь город обезлюдел. Бежало шестьдесят тысяч его жителей. Остались только те, кто служил в войске, а также горожане, которые добровольно согласились с оружием стать на валы, - рабочий люд, ремесленники, студенты, чиновники. Они спешили к ратуше, к арсеналу, получали пистолеты, аркебузы, мушкеты, сабли, пики, а оттуда - на стены крепости. Семьсот студентов университета во главе с ректором образовали свой отдельный отряд. На второй день защитники Вены с радостью и восторгом приветствовали кавалерию Карла Лотарингского, которая под звуки труб и литавр вступила в город. Губернатор Штаремберг со слезами на глазах обнял главнокомандующего. - Герцог, вы вселили в наши сердца веру и надежду! Мы думали, что войско погибло, а оказывается, вы сохранили его. Спасибо вам! Мы здесь все уже приготовились к смерти... - Генерал, война только начинается, и в ней, как мне думается, Вене суждено сыграть решающую роль. Император назначил вас военным губернатором столицы - вам и защищать ее! А я переправляюсь на левый берег Дуная, куда отступила моя пехота, чтобы привести войска в порядок и дождаться короля польского и немецких курфюрстов. Вот тогда, с божьей помощью, ударим по противнику! - Да, мы будем защищать город, сколько хватит сил наших! - Они стояли на площади, перед собором святого Стефана, и Штаремберг, повернувшись к входу, перекрестился. - Завтра отправим государственную казну кораблями в Линц и будем готовы встретить врага! 8 За ночь Леопольд с семьей домчался до Корнойбурга. Обозы с провизией безнадежно отстали, и император, глядя, как страдают без пищи императрица и малолетний принц, снял с пальца перстень, дал мажордому1. (* Мажордом (франц.) - управляющий царского двора.) - Франц, думаю, этого достаточно, чтобы какой-нибудь трактирщик или житель приготовил нам обед... Сходи, майн либер, но не мешкай! Нет уже сил терпеть муки голода. Тот поклонился и быстро исчез за углом ближайшего дома. Императорская семья расположилась на отдых в тени деревьев на высоком холме, откуда открывалась широкая панорама на Дунай и задунайские просторы. Кто-то из слуг принес ведро холодной воды, у какого-то солдата в ранце нашелся сухарь - его размочили и дали императрице. Она поделилась с сыном. Леопольд, чтобы не видеть этой жалкой картины, отошел к краю холма. Внизу, по дороге, двигались бесконечные толпы беженцев. Люди были напуганы и злы. Ему вспомнилось, как ночью карета остановилась и форейтор* крикнул в темноту: (* Форейтор (нем.) - всадник, который управляет передними лошадьми, запряженными цугом.) - Дорогу императору! Эй, вы, слышите? - Заткнись, выродок! - послышался грубый мужской голос. - Твой император, жирная вонючая свинья, вместо того чтоб защищать Вену, обмарался с перепугу и бежит куда глаза глядят! А мы ему - давай дорогу? Кукиш с маком не хочешь? Тогда он еле сдержался, чтобы не позвать охрану, рванулся к оконцу, но в плечо ему впилась рука жены. - Леопольд, оставь! Какая темень кругом! Разбойники могут искалечить нас... А охрана наша неизвестно где! Он долго не мог успокоиться - дрожал от гнева и возмущения... Вдруг внимание императора привлекли какие-то бурые пятна на фоне голубого неба за Дунаем, над горой Каленберг, где был расположен Камальдульский монастырь. - Майн либер, - подозвал Леопольд молоденького солдата, - посмотри, что там? Солдат прищурился, всматриваясь. - Дым, ваше императорское величество. Что-то горит! - Что-то горит... Там нечему гореть, кроме монастыря, - задумчиво произнес император и вдруг вздрогнул. Внезапная мысль ужаснула его. - Постой, постой... Значит, там... турки... или татары... О майн готт!* (* Майн готт! (нем.) - Мой бог!) Вскоре над Каленбергом появились малиновые языки пламени. Черными столбами поднимался дым. Сомнений не было - горел монастырь. Совсем близко! Летучие татарские отряды за полдня могли добраться правым берегом до Клостернойбурга и до Тульна, а там, переправившись через Дунай возле Штоккерау, перерезать дорогу на Линц. Леопольд еще раз взглянул на пожар и засеменил трусцой к карете. Мажордом уже вернулся, но с пустыми руками. - Все разбежались, ваше величество, - смущенно сообщил он, умолчав про то, что в трех домах застал хозяев, но они, узнав, кому нужна провизия, наотрез отказались что-либо продать, даже выругали его. Леопольд, безнадежно махнув рукой, велел запрягать лошадей. 9 Первые турецкие полки спахиев подошли к Вене 12 июля, но повсюду вблизи австрийской столицы уже пылали села, усадьбы феодалов, монастыри. В них побывали акынджи, которые налетали, словно смерч, грабили, убивали жителей, предавая все огню и мечу. Утром следующего дня спахии подступили к городу с юга и с запада. В полдень сильный отряд приблизился к предместьям. Чтобы не отдать их врагу целыми, Штаремберг приказал поджечь там все, что могло гореть. Факельщики бегали от дома к дому - и за ними к небу тянулись черные столбы дыма, с треском взмывало вверх малиновое пламя. Штаремберг не учел одного - западного ветра, дующего на город. Как только ветер подул сильнее, огонь загудел, длинные языки пламени, перекидываясь через вал, начали лизать крыши городских построек, а горящие клочья соломы и искры летели еще дальше, вглубь... Ударили в набат колокола. Сотни солдат и студентов были брошены на тушение пожаров. Они выстраивались длинными рядами до самого Дуная, из рук в руки передавали ведра с водой. Только к вечеру венскому гарнизону удалось погасить огонь в самом городе. Усталые, обожженные, защитники долго после этого не могли уснуть. А уже в четыре часа утра, когда начала светлеть восточная часть неба, венцев разбудил глухой, грозный, как гул моря перед бурей, гомон. Что там? Неужели турки пошли на приступ? Все жители Вены высыпали на валы. Всходило солнце, и его багряные лучи осветили окрестности города. Потрясенные невиданным зрелищем, солдаты и горожане замерли, не в силах вымолвить ни слова. Сколько охватывал глаз, на холмах и в долинах, на вытоптанных полях и пастбищах, в садах и виноградниках, виднелись десятки тысяч разноцветных шатров. Между ними, как муравьи, сновали темные фигурки людей. Повсюду стояли возы, горели костры, паслись волы и верблюды, бродили стреноженные лошади... Даже бывалые воины никогда не видели ничего подобного. Генерал Штаремберг вместе с бургомистром Либенбергом и гражданским губернатором Леопольдом Колоничем поднялись на колокольню святого Стефана. С ее высоты было видно всю Вену и далеко вокруг нее. - Мой боже! - прошептал помертвевшими губами Либенберг и, сняв шляпу, вытер на лбу холодный пот. - Какая сила! Возможно ли выстоять против нее? Штаремберг промолчал. Колонич, высокий, жилистый, с кустистыми седыми бровями, положил бургомистру на плечо тяжелую, в синеватых прожилках руку. - На все воля господа бога, сын мой! Это был человек необычной судьбы. Рыцарь, бывший кавалер Мальтийского ордена, он проявил чудеса храбрости при осаде Кандии*, пролив при этом немало людской крови. Чтобы искупить грехи, пошел в монахи и со временем достиг высокого сана, стал епископом Винер-Нойштадта... Услыхав, что турки приближаются к Вене, Колонич снял рясу и снова взял в руки меч. Он был назначен гражданским губернатором Вены и заместителем Штаремберга, наблюдал за больницами, заведовал продовольственными складами, руководил работами по укреплению валов, эскарпов**, бастионов***. (* Кандия - так назывались остров Крит, принадлежавший в средние века Венеции, и его главный город. ** Эскарп (франц.) - прилегающий к валу склон внешнего рва. *** Бастион (франц.) - пятиугольное укрепление в виде выступа крепостной стены в сторону противника.) - На все воля господа бога, сын мой! - повторил он. - Никто не ведает наперед его замыслов. Сила у Кара-Мустафы действительно велика. Но мы укрепили наши стены и наши сердца, будем драться до последнего! Штаремберг и его помощники вновь обратили свои взгляды в поле. Солнце поднялось немного выше и осветило весь турецкий лагерь. Он растянулся полукольцом на две мили, от городка Швехата на востоке до Хайлигенштадта и Нусдорфа на западе, флангами своими упираясь в Дунай. В центре лагеря, в парке, поблизости от дворца Ла-Фаворит, пламенел, как кровь, огромный роскошный шатер сердара. Такого большого, словно настоящий дворец, шатра, безусловно, не было еще ни у одного европейского полководца и ни у одного могущественного правителя в Европе. Рядом с шатром на высоком шесте развевался на ветру бунчук* великого визиря. (* Бунчук - знак власти паши, гетмана. Длинное древко, оканчивающееся острием или шаром, с прядями из конского волоса и кистями.) В двухстах шагах от контрэскарпа* виднелись свежие, вырытые за ночь траншеи. В них залегли янычары. Значит, с этой стороны Вена уже отрезана от всего мира. (* Контрэскарп (франц.) - передний склон внешнего рва, ближний к противнику.) Опытный глаз Штаремберга сразу заметил в траншеях, в специально вырытых для этого гнездах, пушки. Они были сосредоточены против бастионов крепости. - Плотно обложил нас Кара-Мустафа, - задумчиво произнес Штаремберг. - И мышь не проскочит. Если ему удастся выбить нас из Пратера и Леопольдштадта, он прервет наше сообщение с левым берегом и полностью окружит город. - Может, послать туда подкрепление? - спросил Либенберг. - Мы не можем этого сделать, - возразил генерал. - У Кара-Мустафы двести тысяч воинов, а у меня - почти в десять раз меньше... Если я сниму несколько тысяч со стен, турки сомнут нашу оборону здесь и ворвутся в город. Не сегодня-завтра надо ждать штурма... Господин Колонич, пожалуйста, немедленно в самых глубоких склепах и погребах отройте ямы поглубже и уберите туда весь порох, имеющийся в крепости. Чтобы во время вражеского обстрела не взорвался... - Будет сделано, - кивнул Колонич. - И еще - составьте из жителей подвижные отряды для тушения пожаров и восстановления разрушений в оборонительных укреплениях. Возлагаю это на вас! - Не беспокойтесь, генерал, - заверил старый воин. - Вы, господин Либенберг, чтобы успокоить войска и жителей столицы, отпечатайте прокламацию. Напишите в ней, что Вена выстояла при грозном нашествии Сулеймана в 1529 году - выстоит и теперь! Стены наши надежны, пороха и провианта достаточно, а сердца защитников не дрогнут перед смертельной опасностью в тяжкое время. И еще напишите, что на левом берегу Дуная стоят войска Карла Лотарингского, а на помощь нам спешат князья имперские и король польский. - Хорошо, господин генерал, - ответил Либенберг и вдруг воскликнул: - Смотрите, смотрите! Над шатром Кара-Мустафы взвилось знамя! Над красным шатром развевался зеленый стяг. Даже отсюда была видна большая группа людей на лужайке, повернувшихся лицом в сторону Киблы*. Стоя на коленях, они совершали намаз. И как раз перед ними, в том же направлении, развевалось по ветру это знамя. (* Кибла - храм аль-Кааба, святыня мусульман.) - Знамя пророка! - прошептал Штаремберг. - Кара-Мустафа объявляет газават, священную войну против неверных, и молится аллаху о даровании победы. Сегодня он начнет атаку... Двести тысяч врагов пойдут на приступ, чтобы уничтожить нас! Он еще раз посмотрел на зеленое знамя над красным шатром, на высших военачальников турецкого войска, на ужасающий своей многочисленностью вражеский лагерь, железной подковой охвативший Вену, и надолго задумался... Штаремберг думал о предстоящем штурме, о том, как отбить наступление Кара-Мустафы. Знал, насколько тяжелой, кровопролитной будет эта оборона: на каждого защитника города приходится по десять вражеских воинов, многие соотечественники, может быть, уже сегодня сложат головы на городских валах. Не знал только старый генерал, что где-то там, среди тысяч и тысяч завоевателей, пришедших к стенам его родного города, есть люди, тайно желающие гибели не Вене, а Кара-Мустафе с его союзниками, ждущие удобного случая, чтобы избавиться от нестерпимого гнета османов - невольники, которых заставили идти в поход, а также выходцы из Болгарии, Сербии, Греции, Валахии, из арабских стран. Они хоть сейчас готовы были бросить оружие и вернуться домой... Не знал старый генерал и того, что где-то там, среди этого круговорота, стоят два воина в янычарском одеянии, смотрят на залитый солнечными лучами прекрасный город и размышляют о том, как помочь ему, спасти от разрушения...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ВЕНА 1 В ночь на 17 июля 1683 года, после жестокого пушечного обстрела, янычары ворвались в Пратер и Леопольдштадт. Вена оказалась в сплошном кольце. Связь осажденных с левым берегом, поддерживавшаяся кораблями дунайской флотилии, оборвалась. Утром Кара-Мустафа на черном коне, покрытом дорогим чепраком, въехал в Пратер. Всюду - разрушенные бомбами дома, трупы защитников, тлеющие головешки пожарищ. Уставшие, обезумевшие от крови янычары рыскали по задымленным улицам, выискивали раненых и тут же добивали боздуганами и саблями, из уцелевших строений выносили добычу - дорогую посуду, одежду, обувь, вино. Кара-Мустафа остановился на высоком крутом берегу Дуная. Паши окружили его, ловя каждое слово сердара. - Завтра - штурм! - говорил он. - На рассвете атакуйте бастионы Львиный и Замковый! Перед этим обстреляйте артиллерией равелины*, прикрывающие их. Это, кажется, самые слабые места в обороне австрийцев... Видите, как осыпались валы? Как заросли бурьяном илистые рвы? А ближайшие подступы прикрыты садами и развалинами домов. Ваши отряды скрытно подойдут вплотную к бастионам. Отсюда мы ворвемся в Вену, великолепную столицу ничтожного труса Леопольда, который, как говорят, сначала сбежал в Линц, а оттуда - в Пассау, во владения курфюрста Баварского. Ха-ха-ха!.. Но прошу вас всех - не разрушайте город. Ни одно ядро не должно упасть на его прекрасные дворцы и соборы! Жаль терять такое богатство. Несравненный по красоте собор святого Стефана мы превратим в мечеть, и она станет оплотом ислама в стране Золотого Яблока. А саму Вену сделаем столицей пашалыка, по обширности земель и богатству равного целой империи! Вена станет ключом ко всей Европе. Обстреливайте валы, бастионы, равелины! Убивайте людей - они нам не нужны! Чем больше уничтожите, тем лучше. А город сохраните! (* Равелин (франц.) - вспомогательное укрепление перед крепостной стеной, в промежутке между бастионами.) Воодушевленные успехом, паши весело переговаривались. Никто не сомневался, что завтра их отряды вступят в Вену. Арсен и Ненко на правах личных чаушей, сердара входили в его свиту. Они стояли поодаль, но слышали каждое слово. И слова эти распаляли их сердца. - Я убью его! - прошептал Арсен. - Ты что, опять за свое? - неодобрительно взглянул на него Сафар-бей. - Если завтра он возьмет Вену, то сразу прикажет доставить сюда Златку... Я не допущу этого! - И сам погибнешь!.. Он никогда не бывает один. Телохранители стерегут его, не сводя глаз. - Как-нибудь улучу минуту... - И чего достигнешь? Златка и весь его гарем перейдут к наследникам - у него есть сыновья. Они продадут наложниц в рабство. Султан назначит другого сердара, которому мы станем не нужны, и он отправит нас в передовые отряды, где мы быстро сложим головы. Кто тогда поможет Златке? Твоей и моей отчизне! Нашим родным и близким! Арсен нахмурился и долго молчал. "Безусловно, Ненко прав. Уничтожить Кара-Мустафу можно только ценой своей жизни. Нет, надо найти какой-то иной путь". Вздохнув, он сказал: - Понимаю, Сафар-бей. Но как вспомню Златку, сердце разрывается от боли, и я становлюсь сам не свой. Злость затмевает разум. - Молодость часто бывает безрассудна. По себе знаю. Как твой чауш-паша, я запрещаю тебе что-либо подобное затевать. Думай не только над тем, как уничтожить Кара-Мустафу, а прежде всего, как помешать осуществлению его кровавых планов! - Легко сказать - думай! Что сейчас придумаешь? Они умолкли и грустно смотрели на сизый дым пожарищ, на старые, кое-где разрушенные временем валы австрийской столицы. Действительно, положение венцев казалось безнадежным. Но вот великий визирь тронул коня. Пышная кавалькада двинулась обратно в лагерь. Арсен с Ненко заняли в ней свое место и на протяжении всего пути не проронили ни слова. 2 Тихая ночь. Звездная, но безлунная и потому темная. Молодой подмастерье из цеха пивоваров Ян Кульчек стоит на городской стене на часах и всматривается в мерцающие огоньки, которые друг за другом затухают в турецком лагере. Душа у него не на месте: это первая в его жизни война, в которой ему приходится принимать участие. Да еще какая война! Здесь - либо жизнь, либо смерть. Скорее - смерть... Правда, врагов сейчас не видно, но целые гирлянды огней, опоясывающие город, напоминают, что они здесь, поблизости, и, может быть, в это самое время готовят подкопы, закладывают в них порох, чтобы сделать проломы в стенах и с восходом солнца ринуться в них неудержимым потоком. Ян Кульчек пытается сосчитать эти огни, но быстро сбивается - их здесь не десятки, не сотни, а тысячи. Ему становится жутко. Ну и страшная же сила окружила город! Удержится ли он? Или погибнет вместе со своими защитниками? Тогда и ему, Яну, предстоит лечь костьми или со связанными руками плестись рабом в далекую Турцию... "Ох, Ян, Ян! Пропадешь ты здесь, как пить дать. Не видать тебе своей милой Чехии и родного города Брно, красивейшего уголка на земле! Не встретишь ты больше ни родителей, ни сестричек, ни русоголовой красавицы соседки, которая клялась ждать тебя, пока не вернешься настоящим пивоваром. Ничего этого не будет, потому что, наверно, забито уже во вражескую пушку ядро, которое снесет тебе голову... Или пропоет в голубом небе песню смерти беспощадная татарская стрела". Он вздрогнул: около самого уха и вправду - как напророчил! - просвистела стрела, тупо клюнула деревянную крышу башни и застряла в ней. "Боже мой! - ужаснулся Ян Кульчек и перекрестился. - Стоял бы я на шаг левее - захлебнулся бы уже собственной кровью!" Он выдернул стрелу, подумал: "Останусь живым - сберегу на память. Привезу домой - пускай все знают, что я не только пиво здесь варил!" Хотел засунуть ее за пояс, но под пальцами зашуршала бумага. Это его удивило: "Стрела обмотана бумагой? Интересно..." Ян спустился в караульное помещение, где при свете сальной свечи спали его товарищи. Подошел к столу. Стрела была обычной, с железным острием и белыми лебедиными перьями. Необыкновенным было только одно - жесткий, плотный лист бумаги, привязанный к древку тонким ремешком. Кульчек развязал ремешок, развернул бумагу. Это было письмо. Первая строчка написана по-латыни: "Генералу Штарембергу". А ниже - по-польски. "Пан генерал! Я Ваш надежный друг - поверьте мне. Зовут меня - Кульчицкий, и мне хотелось бы помочь осажденному гарнизону и жителям Вены выстоять в страшном единоборстве с врагом. Сообщаю: сегодня на заре турки начнут штурм Львиного и Замкового бастионов, а перед этим будут обстреливать их из пушек, равно как и ближайшие к ним равелины. Приготовьтесь! Как Вы понимаете, пан генерал, это сообщение не далее как сегодня утром будет подтверждено самим противником. Значит, Вы сможете убедиться, что пишу правду. Я готов помогать Вам и в дальнейшем, но для этого нам нужно встретиться и обо всем договориться. Как это сделать? Пусть Ваши доверенные лица несколько ночей подряд ждут меня у Швехатских ворот с веревочной лестницей и на мой свист сбросят ее вниз Я обязательно приду! Как видите, Вы ничем не рискуете, а выиграть можете много. Кульчицкий" Ян Кульчек хлопнул себя ладонью по лбу. Хотя он был молод и не мог похвастать образованием, как вот эти студенты университета, которые спят здесь рядом с цеховыми учениками и подмастерьями, но читать умел и польский понимал достаточно, чтобы сообразить, что написано. "Матерь божья! Да этому листу бумаги цены нет! Его нужно немедленно доставить губернатору!" Он растолкал своего товарища, тоже подмастерья-пивовара, Якоба Шмидта. - Якоб, друг! Вставай! Тот открыл глаза. Пригладил рукой длинные льняные волосы. Недовольно спросил: - Чего тебе? - Постой за меня на часах! - Что случилось? - Живот болит, - солгал Ян, чтобы избежать дальнейших расспросов. - Только бы не кровавый понос... Якоб нехотя встал, натянул сапоги, взял мушкет. - Ладно, беги... Да молись всем святым, чтобы не пристала к тебе эта ужасная болезнь. Ян Кульчек стремглав выскочил в дверь, вызвав у друга сочувственное покачивание головой, и темными улицами припустил к центру города... Генерал Штаремберг вышел в домашних халате и туфлях, вопросительно посмотрел на адъютанта, потом - на незнакомца. - Что стряслось, юноша? Турки начали штурм? - Герр* генерал, я подмастерье Ян Кульчек... (* Герр (нем.) - господин.) - И ты разбудил меня для того, чтобы сообщить об этом? - Нет, я принес письмо... Выстрелили из лука с той стороны... - Вот как! - В глазах генерала загорелось любопытство. Он повертел листок перед глазами. - Это что - по-польски? - Да. - О чем там написано? Ты понимаешь? Переведи! Кульчек слово в слово перевел письмо на немецкий. - Майн готт! - воскликнул потрясенный генерал. - Этот доброжелатель, если только не лжет, предупреждает нас о страшной опасности, угрожающей нам! - Да, герр генерал, - скромно вставил Кульчек. - Я тоже понял это, потому и осмелился разбудить вас... Штаремберг окинул взглядом молодого подмастерья в одежде обычного рабочего, на которого в иное время не обратил бы внимания. Он ему понравился. Кряжистый, сильный, в глазах - умная лукавинка. И держится смело, не смущается перед генералом. - Ты чех? - Да. - Так вот что, Кульчек... - Генерал вдруг подозрительно глянул на юношу. - Постой, постой... Что за странное совпадение: Кульчек и Кульчицкий? Вы не родственники? Кульчек пожал плечами. - Я его и в глаза никогда не видел! Какой же он мне родственник? Вовсе не думал об этом. Похоже, но не то... - Значит, случайность. Ну, вот что: возьми еще одного надежного парня и каждую ночь ждите этого Кульчицкого. Если появится - немедленно ко мне! Понял? - Да, господин генерал! - За письмо и службу - благодарю. Теперь иди. - И Штаремберг, не дожидаясь, пока Кульчек выйдет, приказал адъютанту, стоявшему навытяжку у дверей: - Франц, мой мундир и шпагу! Поднимай штаб! Командиров - ко мне! У нас совсем мало времени, нужно поскорее усилить отряды Львиного и Замкового бастионов... 3 Целую неделю Ян Кульчек с Якобом Шмидтом ждали гостя с той стороны. С вечера до самого утра всматривались в темноту, вслушивались - не пропустить бы свист. Служба эта была не обременительна. Жди и жди. Дежуря у Швехатских ворот, Ян нет-нет да и поеживался, вспоминая тот день, когда турки атаковали Львиный и Замковый бастионы. С восходом солнца ударила турецкая артиллерия. Бомбы и каменные ядра падали как град. Они вгрызались в земляные стены, дробили кирпичные парапеты, а некоторые, перелетая крепостную стену, поджигали крыши ближайших строений. Но людям вреда не причиняли - всем было приказано на время обстрела укрыться в погребах и подвалах. Потом обстрел прекратился - на штурм пошли янычары. С какой яростью атаковали они! Казалось, никакая сила не выдержит этого первого яростного натиска. Бюлюк* за бюлюком, орту** за ортой посылали паши на приступ - и все напрасно! Полуразрушенные бастионы выстояли до вечера. (* Бюлюк (тур.) - большой военный отряд, войсковое соединение. ** Орта (тур.) - отряд, рота.) Ров заполнился телами убитых, но в город ворваться янычары так и не смогли. В последующие дни установилось непривычное, странное затишье. Венцы торжествовали. Еще бы! Это была настоящая победа! И никто, кроме Штаремберга, Яна Кульчека и еще нескольких лиц в городе, не знал, кто был истинным вдохновителем, душой этой победы. Каждое утро генерал находил минутку, чтобы спросить Яна: - Ну как? Кульчек виновато разводил руками. - Нету, господин генерал. - Ждите! Следите! Если живой - обязательно придет! Наконец среди ночи послышался долгожданный свист. Ян Кульчек встрепенулся, перевесился через стену и посмотрел вниз. Но никого в темноте не увидел. Свист раздался вторично. - Опускай лестницу! - шепнул Кульчек. Якоб Шмидт стоял наготове. Лестница прошуршала по стене и тут же натянулась. Кто-то сразу наступил на ее нижнюю перекладину, стал подниматься наверх. Вскоре из темноты показалась янычарская шапка. Незнакомец ловко перемахнул через парапет. Сказал коротко: - К генералу! Штаремберг принял его немедленно. - Так вот ты какой, мой друг! - шагнул он навстречу молодому незнакомцу. - В тебе нет ничего турецкого, кроме платья, Кульчицкий! Спасибо за неоценимое предупреждение! Кульчицкий улыбнулся и снял шапку. Легко поклонился. Волосы темно-русые, густые, непокорные. Лицо - мужественное, загорелое, привлекательное. На верхней губе темнеют небольшие стриженые усы. Выразительные серые глаза смотрят внимательно, изучающе. Штаремберг предложил сесть. - По-немецки говоришь? Если нет - нам поможет понять друг друга Ян Кульчек. - Совсем плохо. Научился только ругаться от немецких рейтаров*, которые служили в войске польского короля. (* Рейтар (нем.) - солдат наемной кавалерии в Европе XVI - XVII вв.) - Значит, как я и думал, ты поляк? Мы ждем со дня на день Яна Собеского с твоими земляками... Каким образом ты попал к туркам? - Был у них в плену. Теперь у меня есть возможность отомстить недругам! - Ты очень помог нам, пан Кульчицкий. Если мы отобьем врага, император тебя наградит. Я позабочусь об этом. - Благодарю. Но до награды еще далеко, герр генерал. Сперва надо победить! Штаремберг с любопытством взглянул на молодого человека, мысленно отметив, что он далеко не так прост, как показалось вначале. - Несомненно. К этому и стремимся... И твоя помощь, думаю, сохранит жизнь многим моим солдатам, станет весомой частью нашей будущей победы! - Я тоже надеюсь на это, - ответил Кульчицкий. - И появился я у вас именно сейчас неспроста: на завтра Кара-Мустафой назначен генеральный штурм Вены! - О-о! - Штаремберг порывисто встал. Зашагал по кабинету, не скрывая волнения. - Сведения достоверные? - Да. - Это крайне важное сообщение! Спасибо тебе, друг мой! Мы приготовимся и встретим врага как следует... Ах, сколько крови прольется! Сколько разрушений предстоит! Кульчицкий тоже поднялся. - Разрушения будут невелики. Турецкой артиллерии, как и в прошлый раз, приказано обстреливать только валы и укрепления. Кара-Мустафа хочет сохранить город для себя. - Для себя? - Да. Ходят слухи, что он мечтает основать в Европе новую исламскую империю, а Вену сделать ее столицей. Акынджи и татары сжигают села, уничтожают жителей, чтобы со временем своими ордами заселить эту землю. Светло-голубые глаза Штаремберга вспыхнули гневом. - Подлые цели! Но достичь их Кара-Мустафе легко не удастся. Мы будем драться до последнего! - Я верю в это - иначе не помогал бы вам, господин генерал, рискуя жизнью, - с достоинством произнес Кульчицкий. - Чем еще я могу быть полезен? - У нас нет связи с левым берегом, с главнокомандующим Карлом Лотарингским. Мы не знаем, что там решили... Не знаем, на что можем рассчитывать... - Я налажу такую связь! - уверенно пообещал Кульчицкий. - Как ты это сделаешь? - Из города выйду так же, как и входил. Через турецкий лагерь проберусь беспрепятственно: там я свой человек... - А через Дунай? - Я плаваю, как рыба! - Тебя сам бог послал нам! - обрадовался Штаремберг. - Тогда слушай... Карлу Лотарингскому скажешь, что у нас всего достаточно - пороха, ядер, бомб, провизии. Но не хватает людей. Много убитых, раненых. Начала свирепствовать дизентерия - от нее гибнет масса венцев. - В турецком лагере тоже, - вставил Кульчицкий. - Если так пойдет и дальше, то через месяц заболеет половина войска. - Однако у Кара-Мустафы и в этом случае останется не менее ста тысяч! А у нас? Месяц-другой осады - и все мы перемрем здесь. Так и скажи Карлу. Пусть поторопится с помощью... - Передам. - И еще узнай, не пришел ли король польский. Не прибыли ли с войском немецкие князья? Нам это тоже важно знать. - Хорошо. Узнаю. - Кульчицкий надел шапку. - Ждите меня в ближайшее время... Сейчас главное - отбить завтрашний штурм! Желаю успеха, герр генерал! Штаремберг обнял его, поцеловал. - Благодарю тебя, голубчик... 4 Генеральный штурм, как и говорил Кульчицкий, начался рано поутру. После нескольких залпов из трехсот пушек, бивших по стенам и бастионам, лавина янычар пошла на приступ. Ян Кульчек с Якобом Шмидтом выскочили из погреба, где прятались от артиллерийского обстрела, и заняли свое место на Швехатских воротах. У каждого по мушкету, через одно плечо - кожаная сумочка с оловянными пулями, через другое - пороховница на ремешке. На левом боку - шпаги, пролежавшие на складах, должно быть, со времен крестоносцев, ибо они изрядно поржавели. Солнце только что взошло и слепило глаза. Кульчек прикрыл глаза ладонью - посмотрел вниз, на залитый солнцем вражеский лагерь. Какое это было жуткое и вместе с тем величественное зрелище! Тысячи воинов в широких цветных шароварах, с разноцветными флажками под звуки тулумбасов и труб выскакивали из шанцев* и, неся штурмовые лестницы, бежали к городу. (* Шанец (нем.) - земляной окоп, общее название временных полевых укреплений в XVII-XIX вв.) За каждой лестницей торопился юз-баша, десятник, назначенный со своими людьми брать приступом стены. Как только передние ряды приблизились на расстояние полета картечи, с валов ударили пушки. Крики боли и неистовой ярости донеслись в ответ. Десятки янычар, не добежав до рва, упали на землю и корчились в предсмертных муках. Пока артиллеристы перезаряжали пушки, выстрелили из мушкетов солдаты и ополченцы. Упали еще несколько десятков нападающих. Но остальные добежали до рва, попрыгали в него, взобрались по эскарпу вверх и приставили к стенам штурмовые лестницы. Янычары полезли по ним, как муравьи. Все вокруг сотрясалось от громового крика "алла, алла!". С этой минуты для подмастерьев-пивоваров время остановилось. Им казалось, что они погрузились в кошмарный сон, которому не будет конца. Сначала стреляли в нападающих. Ян заряжал и передавал мушкет худощавому, белесому и нежному, как девушка, Якобу. Тот, вопреки своей внешности, имел мужественное сердце и твердую руку. Ни один его выстрел не прогремел напрасно. Он почти не целился: янычары, взбиравшиеся по лестнице, сами подставляли свои головы и груди - назад им, живым, ходу не было. Сраженные с дикими криками падали вниз. Якоб раскраснелся. Глаза его блестели. На лбу выступили крупные капли пота. После особенно удачного выстрела он восклицал: - Гох! Гох! Славно! А что - угостил я вас, дьяволов? Туда вам и дорога, кровавые собаки! Убирайтесь ко всем чертям, паршивые свиньи! Мушкеты не могли уже сдерживать натиск атакующих, янычары влезали на стены, и друзья схватились за шпаги. Раньше им не приходилось действовать этим оружием, и было страшно ощущать, как упругое тонкое железо легко входит в тело врага. Но в разгар боя не до переживаний. Ибо жили и действовали они как в чаду... Вместе со всеми кричали, вместе кидались на врагов врукопашную и радовались, когда очередной янычар, не успев взобраться на стену, летел вниз, сраженный ловким ударом... Бой бушевал повсюду, от Швехатских ворот на востоке до Шотландских на западе. Генерал Штаремберг скакал на коне из одного конца города в другой, поднимался на стены, подбадривал защитников. - Крепче держитесь, друзья! Отступать некуда - разве что в могилу или в турецкую неволю... Бей врага! Не жалей пороха - в погребах его хватит! Коли, руби проклятых!.. Засыпай им глаза песком!.. Лей на головы кипяток и смолу!.. Он был немолод, но ловок и безгранично смел. Появлялся в самой гуще сражения, где тяжелее всего. И его громовой голос перекрывал шум боя и вселял в бойцов новые силы. - Держитесь, друзья! Крепко держитесь! Убедившись, что держатся, мчался дальше... В полдень, когда напряжение битвы достигло наивысшего предела, Штаремберг поднялся на башню собора святого Стефана. Она, стройная, высокая, словно шпага устремилась в небо. Здесь уже сидел со зрительной трубой Колонич. Штаремберг взял у него трубу - поднес к глазу. Все стало видно как на ладони: и темные колонны янычар, которые подходили на смену поредевшим и уставшим бюлюкам, и красный шатер Кара-Мустафы, и группа всадников перед ним, и огонь, вылетающий из крепостных пушек, и суета на стенах... Турецкая артиллерия молчала, хотя могла закидать бомбами почти весь город. Теперь это не удивляло генерала, предупрежденного Кульчицким о причине странного поведения противника. Кульчицкий! Вот к кому чувствовал сейчас отеческую любовь и сердечную благодарность старый генерал. "Друг мой! Сама судьба послала тебя нам на помощь! - думал он, переводя трубу с одной части города на другую. - Дважды за последние десять дней ты предупреждаешь венцев о вражеских наступлениях! Если еще сообщишь Карлу Лотарингскому о нашем положении, твоему благородному подвигу не будет цены!" Вдруг рука генерала со зрительной трубой вздрогнула: что там за возня на валу, у Швехатских ворот? Неужели янычарам удалось захватить этот участок стены? - Пан Колонич, посмотри-ка, пожалуйста, ты! Что-то там неладно! Колонич взял трубу. - Все хорошо, мой генерал! Оснований для беспокойства нет. Продержимся час-другой - и турки сыграют отбой. Разрази меня бог! Я чувствую, Кара-Мустафа будет полностью посрамлен... Но тут он умолк, присмотрелся внимательнее, потом выругался: - Гром и молния! Действительно, у Швехатских ворот творится что-то странное. Кажется, там идет резня. Пошли! Они быстро спустились вниз. Пока Колоничу подводили коня, Штаремберг вскочил в седло ил сопровождении эскорта адъютантов помчался к восточной части города. Навстречу на забрызганных кровью подводах везли раненых. Бледные лица, искаженные болью, окровавленные повязки, широко открытые глаза, запекшиеся губы... Кто стонал, кто просил пить... Некоторые лежали молча, крепко стиснув зубы. Генерал окидывал их взглядом, но не останавливался - мчался во весь опор дальше. Главное сейчас - отбить врага. Не пустить в город. Сбросить со стен. На валу и на площади возле Швехатских ворот шел жестокий бой. Бились на саблях, резали ятаганами, кололи шпагами, разбивали головы боздуганами и боевыми топорами... Штаремберг спрыгнул с коня, выдернул шпагу - ринулся в самое пекло боя. - Вперед, братцы! Вперед! Адъютанты обогнали его, закрыли от пуль и сабель. Появление генерала и двух десятков его адъютантов и телохранителей влило новые силы, вселило уверенность в сердца изнемогающих защитников. - Генерал с нами! Генерал с нами! - раздались голоса. - Наддай, братцы! Перебьем бешеных псов! Янычарам, которые прорвались на площадь, и так было нелегко, а теперь на валу их отрезали от своих свежие воины, приведенные Штарембергом. Поэтому дрались они с яростью обреченных - отступать им было некуда. Ян Кульчек и Якоб Шмидт держались друг друга. Они забыли обо всем, кроме одного - бить врага! Одежда их была насквозь пропитана потом, залита своей и чужой кровью... Смертельный вихрь уже полдня кружил их в неистовом танце, которому, казалось, не будет конца. Увидев генерала, кинувшегося в бой со шпагой в руке, Ян и Якоб еще сильнее насели на противника и потеснили его к стене. Янычары яростно оборонялись. Их осталось около двадцати, но по всему было видно, что это опытные воины, их сабли снесли головы многим защитникам Вены. Не миновал этой ужасной участи Якоб Шмидт. Увлеченный рукопашным боем, он не заметил, как со стороны налетел на него еще один янычар, и вражеская сабля со всего размаха опустилась на его темя. - Ох! - вскрикнул он глухо и повалился наземь. Ян Кульчек ничем не мог помочь другу: тот уже не дышал. Лежал навзничь, худой, белолицый, с мертвыми невидящими глазами. Когда пал последний янычар из прорвавшихся в город, чех склонился над другом и пальцами закрыл его веки. Долго и горестно глядел на лицо Якоба, а у самого из глаз катились слезы. В это время ему на плечо легла чья-то рука. Он поднял голову - рядом с ним стоял генерал. - Молодец, паренек! Я видел, как ты дрался... Но впредь я запрещаю тебе рисковать жизнью! Ты мне нужен для другого дела. Понял? - Понял, господин генерал. Кульчек выпрямился, вложил шпагу в ножны. Вытер разорванным рукавом закопченное, забрызганное кровью лицо и только теперь почувствовал, как у него пересохло во рту и как дрожат от длительного напряжения руки. 5 Это была ужасная ночь. Давно стихла пушечная канонада, умолкли мушкеты, не слышно было жуткого рева распаленных атакой воинов. Но все это сменилось душераздирающими криками умирающих, стонами и мольбой, руганью и проклятиями раненых, лежащих вперемешку с убитыми вокруг города. Никто не мог спать - ни венцы в своих домах, ни турки в шатрах. Утром Штаремберг послал к Кара-Мустафе офицера - передать, что австрийцы прекратят огонь до тех пор, пока не будут вынесены раненые и похоронены убитые. Несколько дней над Веной стояла полная тишина, воздух был насыщен трупным смрадом. Обе стороны не сделали ни единого выстрела. Турецкие похоронные команды беспрепятственно уносили раненых и тех, кто уже отошел в "райские сады аллаха". И только когда во рвах не осталось ни одного трупа, в турецком лагере раздался сигнальный выстрел гаубицы, оповещая, что затишье закончилось. С этой минуты начался ежедневный обстрел валов и бастионов. Штаремберг ждал нового штурма, с тревогой осматривал поредевшие отряды защитников столицы. Но турки вели себя спокойно. И это удивляло старого генерала. Почему Кара-Мустафа не наступает? Что он задумал? Ведет подкопы и закладывает мины под валы? Или выжидает удобное время, чтобы застать врасплох? Генерал не спал, ходил ночами по валам и в тишине прислушивался - не доносятся ли глухие удары ломов и лопат? А может, роют только днем, когда взрывы сотрясают землю? В одну из таких бессонных ночей Ян Кульчек привел к нему Кульчицкого. Усадив обоих молодых людей за стол и велев ординарцу развернуть карту, Штаремберг с нетерпением спросил: - Ну что там? Рассказывай! Видел Карла Лотарингского? - Герцог внимательно выслушал мой рассказ о положении в Вене и просил заверить вас, генерал, что ни на минуту не забывает об осажденной столице, - ответил Кульчицкий. - Он ждет короля Яна Собеского с поляками. Вот-вот должны прибыть франконцы. Как только все силы объединятся, они сразу же выступят против Кара-Мустафы и снимут осаду с Вены. Так уверяет герцог Лотарингский. Штаремберг слушал, не пропуская ни слова, тревога и озабоченность не оставляли его лица. - Меня очень беспокоит то, что в городе лютует поветрие. Мы каждый день хороним умерших. Болезнь забирает больше, чем война... - Я сообщил и об этом... Герцог просил напомнить вашему превосходительству, что мор и болезни - всегдашние спутники войны и в особенности осады. Но, несмотря ни на что, нужно держаться. Вену сдавать нельзя! - Мы и не думаем об этом! - воскликнул губернатор. - Одного не могу понять: почему Кара-Мустафа, зная о нашем тяжелом положении, не штурмует? Что он замышляет? Подкопов как будто не ведет. Кульчицкий разгладил свои маленькие, недавно подстриженные усы. - Герр генерал, Кара-Мустафа не ожидал такого отпора с вашей стороны во время первого и второго штурмов. Потери у турок огромны! В лагере тоже много больных. Нарастает недовольство. Военачальники начинают ссориться и препираться. Поэтому великий визирь, учитывая все это, принял новое решение... - Какое? - Он решил уморить осажденных голодом. - У нас достаточно припасов. Думаю, ему известно об этом. - Чего не сделает голод, довершат болезни... Кроме того, сераскер возлагает большие надежды на подкопы и мины. Турки искусные мастера в таких делах. - Я знаю. Но сейчас не слышно, чтобы где-либо подбирались. - Роют, господин генерал. Со стороны Леопольдштадта ведутся два подкопа. Из Пратера - один. Там удобно: сады подходят вплотную к валу - землю можно выносить незаметно. Следите внимательно на этих участках! Не исключено, что и в других местах... - Спасибо, друг. - Генерал поднялся из-за стола и пожал Кульчицкому руку. - Это очень важно. Мы сделаем все возможное, чтобы продержаться как можно дольше. Но если осада затянется, мы погибнем. Вся наша надежда на быстрый приход короля и немецких князей. 6 Ян Собеский, на которого возлагал такие большие надежды губернатор Вены Штаремберг, прибыл в лагерь Карла Лотарингского лишь в конце августа, приведя с собой смехотворно малое войско - четыре тысячи всадников. Король был невероятно зол. Еще бы! Такой срам претерпеть! Как только он вспоминал события последних месяцев, кровь бросалась ему в голову и заливала краской стыда его одутловатое, обрюзгшее лицо. Окаянные магнаты! Они все же настояли на своем - не дали на поход ни единого злотого! К июлю его собственными усилиями было собрано и экипировано четыре тысячи кварцяной конницы - гусаров. Кроме них, стоило брать в расчет лишь две тысячи жолнеров. Остальные - несколько тысяч пехотинцев, которых так просил Леопольд,- просто срамотища! Не воины, а сплошная деревенщина - польские, галицкие и белорусские холопы. В свитках, в белых полотняных рубахах, некоторые даже в лаптях! Неизвестно, смогут ли они стрелять из мушкетов. Артиллерия - одно название! Всего двадцать восемь пушек! И это в то время, когда у Кара-Мустафы, как говорят, пушек около тысячи, а на стенах столицы Леопольда - двести! Какой позор! Вот до чего довели интриги магнатов и их зависть! Каждый стремится стать королем, а для величия и славы отчизны жалеет дать лишний злотый! Проклятье! Когда в Тарнову Гуру от императора Леопольда прибыл генерал Караффа и захотел увидеть войско, готовящееся к походу под Вену, нечего было и показывать. Собескому пришлось укрыть в соседних селах и горе-пехоту, и злосчастную артиллерию... На плацу продефилировала только кавалерия, которой генерал остался доволен. Он просил выступить с нею немедленно - через Венгрию, чтобы по дороге усмирить, восставших против австрийского гнета венгров. Собеский через Венгрию не пошел. Далеко. А главное - не хотел быть на побегушках у Леопольда, известного хитреца и интригана. Поэтому повел свое войско форсированным маршем напрямик - через Силезию и Моравию. В Холлабрунне его радостно приветствовал Карл Лотарингский, не скрывая, однако, разочарования, что у короля так мало войска. Собеский сказал, что следом идет гетман Станислав Яблоновский с главными силами. При этом сердце его тревожно заныло. Что, если казаки отказались идти в поход и Менжинский вернулся с Украины ни с чем? Кого тогда приведет Яблоновский? Эту жалкую пехоту и артиллерию, которые остались в Тарновой Гуре? Неизвестность угнетала короля. Но грусти и раздумьям предаваться было некогда. В тот же день в Холлабрунн прибыл с франконцами граф фон Вальдек, а затем в Штадельдорфе присоединился курфюрст Саксонский. Союзники двинулись к Тульну, расположенному в пяти милях на запад от австрийской столицы, и начали наводить наплавной мост через Дунай. Сюда подошел с рейтарами и курфюрст Баварский. Несколько дней кипела работа. Когда мост был почти готов, появился наконец Яблоновский. Уж лучше бы он не появлялся! Или остановился бы где-нибудь поодаль, в поле... Так нет - влез прямо в лагерь союзников, прошел мимо австрийцев, саксонцев, баварцев, мимо штабных шатров - к самому берегу Дуная. Собеский глянул - и у него опустились руки. Перед ним плелись уставшие, запыленные, в разбитой обуви, обыкновенные крестьяне из Ополья, Мазовии, Литвы, Белоруссии и Галиции. Протарахтели на неуклюжих крестьянских возах несколько пушек. И только две тысячи жолнеров имели пристойный вид. Среди них он заметил пана Спыхальского, узнал его по воинственно встопорщенным рыжим усам. Краснолицые баварские рейтары, сытые и прекрасно одетые, громко издевались: - Ха-ха-ха, вот это вояки! С ними навоюем! - Фриц, клянусь тебе, эти польские бауэры* ни разу в жизни не нюхали пороху! (* Бауэр (нем.) - крестьянин.) - Согласен, Михель, они тут же зададут стрекача, как только раздастся первый выстрел! Слыша эти насмешки, король готов был сквозь землю провалиться. Когда к нему подъехал Яблоновский, Собеский, не отвечая на приветствие, сурово спросил: - Где же казаки, пан Станислав? Привел или нет? Высокий худощавый гетман устало покачал головой. - Нет, ваша ясновельможность, не привел... - Матка боска! Я так надеялся! - Но они идут. Полковник Менжинский сообщил, что ведет шестнадцать тысяч казаков, - попытался успокоить вконец расстроенного короля Яблоновский. - Я не мог ждать - генерал Караффа все время торопил меня выступить поскорее. Поэтому я оставил Менжинскому проводников, а сам двинулся вслед за вами... Собеский не поверил своим ушам. - Шестнадцать тысяч? Не может быть! Яблоновский обиженно пожал плечами. - Так доложил мне гонец Менжинского. - Но это же чудесно, пан Станислав! - восторженно воскликнул король. - Шестнадцать тысяч! Настроение его сразу улучшилось. Даже легкий румянец пробился на бесцветных одутловатых щеках. Он быстро прикинул, что с казаками у него будет тридцать тысяч воинов, и обрадовался еще больше... Не сорок, конечно, как обязался, но все же. Целое войско! - Ты вот что, пан Станислав: вышли кого-нибудь навстречу полковнику Менжинскому. Пусть поторопится! Он должен прибыть к началу генеральной битвы! Через час на военном совете Ян Собеский был объявлен, согласно польско-австрийскому договору, главнокомандующим объединенной армией союзников. Он сразу же отдал свой первый приказ - переправляться на правый берег. Заметил при этом: - Панове, все наши силы, за исключением казаков, которые вот-вот подойдут, собраны в единый кулак. Ждать дальше мы не можем и не имеем права. Только в решительном бою добывается виктория, и в ближайшие дни я дам Кара-Мустафе генеральное сражение! Прошу переправлять войска и днем и ночью - без шума, без крика, чтобы не привлечь внимание противника... Когда все вышли, Карл Лотарингский, в шатре которого проводился совет, приблизился к Собескому, по-дружески - за эти несколько дней они успели подружиться - взял под руку и сказал: - Ваше величество, теперь мне хотелось бы представить вам человека, который во всех трех лагерях - нашем, турецком и в гарнизоне Штаремберга - чувствует себя так же свободно, как рыба в воде... - О! Это чрезвычайно интересно! - Глаза Собеского загорелись, он быстро взглянул на Таленти, не оставлявшего короля ни на минуту. - Кто такой? Что сделал этот человек? - Это наш лазутчик в турецком лагере. Благодаря ему и я, и Штаремберг знаем, что задумывает Кара-Мустафа. Через него я поддерживаю связь с осажденной Веной. - Просто невероятно! А он, случаем, не обманывает вас? - И у меня сначала возникло такое подозрение. Однако я очень скоро убедился, что это наш преданный друг... Не знаю почему, но он люто ненавидит Кара-Мустафу. Этим чувством полно все его существо... - Как его зовут? - Кульчицкий. - Судя по фамилии, он поляк? - Возможно, ваше величество. Впрочем, сейчас вы сами спросите у него.- И Карл Лотарингский поднял звонок. На его мелодичный звук в шатер явился адъютант. - Пригласите Кульчицкого! Долго ждать не пришлось. Вошел молодой стройный офицер в мундире австрийской армии. Увидев Собеского, он на мгновение остановился, словно решая, как ему вести себя в присутствии короля, а затем твердым шагом, как присуще человеку, привыкшему к военной службе, приблизился и поклонился: - День добрый, ваша ясновельможность! Собеский вытаращил глаза. Ведь это тот же шляхтич, который так услужил ему зимой в Варшаве! И хотя на нем совсем другая одежда, ошибки быть не может. Те же серые пытливые глаза, ровный, с едва заметной горбинкой нос, короткие темные усики и буйный темно-русый чуб с непокорными кудрями... Вот только фамилия у него была иная... Король удивленно взглянул на герцога Лотарингского, спросил по-французски: - Это и есть Кульчицкий, мосье? - Да, ваше величество! Собеский снова уставился на молодого офицера. Даже глаза протер, словно не доверяя им. - Как тебя звать-величать, пан? - спросил он наконец. - Кульчицкий естэм, ваша ясновельможность! - вытянулся тот. - Но разрази меня гром, если я уже не видел тебя однажды в Варшаве, и тогда у тебя была другая фамилия! - Да, ясновельможный пан король. Вы не ошиблись. Тогда я был Комарницкий. Король вдруг весело захохотал - да так, что ходуном заходил его большой живот, туго перетянутый зеленым шелковым поясом с кисточками, - чем сильно смутил Карла Лотарингского, который не понимал польского языка. - Ха-ха-ха, видишь, пан, память у меня есть! Я сразу узнал тебя... Вот только не пойму, для чего этот маскарад? Кто ты на самом деле - Комарницкий или Кульчицкий? - Пусть лучше ваша ясновельможность называет меня Кульчицким. К этой фамилии здесь уже все привыкли. - А может, ты такой же Кульчицкий, как и Комарницкий? А? - хитро прищурился Собеский и стал похож на обыкновенного мелкопоместного шляхтича, который запанибрата разговаривает со своим холопом. - Всяко бывает на этом свете, ваша ясновельможность. Порой человеку удобнее под чужим именем. Ведь не у каждого такая прекрасная память, как у вашей ясновельможности, - с лукавинкой в голосе ответил офицер. - Да и какое это имеет значение, как я теперь называюсь? Главное, задать хорошую трепку Кара-Мустафе! Чтобы бежал без оглядки и никогда больше не совался ни в Австрию, ни в Польшу, ни на Украину! Собеский посерьезнел. - Да, пан Кульчицкий, или Комарницкий, или как там тебя... А-а, все едино, как тебя зовут! Важно то, что я тебе верю. Скажи-ка мне, друг мой, чем объяснить, что турки не захватили Тульн и дали нам возможность беспрепятственно навести мост, а сейчас - переправлять войска? - Только уверенностью Кара-Мустафы, что союзники не посмеют перейти на правый берег, ваша ясновельможность. Побоятся, мол, его превосходящих сил. - Сколько их у него? - Если не считать убитых, раненых и больных, то боеспособных воинов наберется не более ста тысяч... - Сто тысяч? Ты не ошибаешься? Ведь ходят слухи, что Кара-Мустафа привел трехсоттысячное войско! - Это сильно преувеличено, ваша ясновельможность. Кроме того, вместе с войском в походе превеликое множество невоенного люда - возниц, погонщиков скотины, кашеваров, маркитантов, цирюльников... Их можно не брать в расчет. Собеский удовлетворенно засопел, многозначительно взглянул на Карла Лотарингского и Таленти. - А сколько артиллерии выставят против нас турки? Говорят, у Кара-Мустафы тысяча пушек? Арсен - это, конечно же, был он - возразил: - Не верьте слухам, ваша ясновельможность. Пушек в три раза меньше. И ошибиться я не мог - сам просмотрел весь артиллерийский обоз. Турки всегда преувеличивают свои силы, чтобы запугать противника. - Пожалуй... - задумчиво произнес король. - Не впервые встречаюсь с ними. Под Хотином было то же самое. Он умолк, размышляя о чем-то. Арсен учтиво подождал некоторое время, а потом нарушил молчание: - Ваша ясновельможность, губернатор Вены генерал Штаремберг при нашей последней встрече очень просил поторопиться с помощью. Силы осажденных на исходе. От болезней ежедневно умирает пятьдесят - шестьдесят человек. А еще гибнут и от бомб, и от пуль... В городе начинается голод... - Понимаю, - ответил король. - Осажденным осталось недолго ждать. Если сможешь пробраться еще раз к Штарембергу, скажи, чтобы держался до последнего! И вот еще что: нужно разведать подступы к Вене с западной стороны - от Дуная через гору Каленберг до Дорнбахского леса... Не заняты ли те места турками? - Я попробую, - кивнул Арсен. - Только как мне возвратиться к вам и одновременно попасть в Вену? Кроме того, я хотел бы побывать во вражеском лагере, может, удастся узнать что-нибудь важное... - Тебе нет надобности возвращаться. С тобой пойдет один знакомый тебе пан, опытный и храбрый воин. Он вернется сюда и доложит мне обо всем, а ты пойдешь своей дорогой дальше. - Кто бы это мог быть? Храбрый и опытный... Постойте, постойте... Ваша ясновельможность, неужели - Мартын Спыхальский? Он здесь? - Радостная улыбка озарила озабоченное лицо Арсена. Собеский тоже улыбнулся. - О! Вижу, вы с ним настоящие друзья! Ну что ж - я рад свести вас сегодня вместе. И пусть это будет в счет моей благодарности тебе за верную службу отчизне и королю. Пан Таленти, прикажи привести сюда пана Спыхальского! Секретарь вышел отдать распоряжение. Собеский заговорил с Карлом Лотарингским по-французски, и они оба склонились над столом, на котором лежала большая цветная карта Вены и ее окрестностей. Стоя в стороне, Арсен вслушивался в чужую речь. В душе росла уверенность, что не зря он за последние два месяца затратил так много сил, чтобы расстроить планы Кара-Мустафы! Не зря множество раз рисковал головой, пробираясь в Вену и переплывая Дунай! Силы союзников выросли вдвое, а во главе их стал сам Ян Собеский, который, как и Сирко на Украине, посвятил свою жизнь борьбе со страшным турецко-татарским нашествием и ровно десять лет назад, будучи еще гетманом, а не королем, наголову разгромил турок под Хотином. Хотелось верить, что и сейчас, когда Собескому стукнуло пятьдесят четыре года, он не утратил ни мужества, ни воинского умения и его не оставило покровительство судьбы. Арсен прекрасно понимал: если не остановить Кара-Мустафу под Веной, к ногам его падет половина Европы! И Златкина жизнь будет окончательно исковеркана. Поэтому он поклялся себе, что сделает все, чтобы помочь Собескому разгромить ненавистного врага. Позади него зашелестел полог. Арсен оглянулся - в шатер в сопровождении Таленти вошел Спыхальский. Вытянулся, напыжился, выставив вперед острые усы. Щелкнул каблуками. И вдруг - увидел Арсена. Куда девалась его напускная важность! Усы вздрогнули, белые зубы засверкали в улыбке, в глазах - удивление и радость... Он сразу забыл о присутствии высочайших особ, широко раскинул руки, кинулся к Арсену и, схватив в объятия, во весь голос воскликнул: - Друже мой! Холера ясная!.. Вот не ожидал встретиться тутай с тобою! - И только после того, как заметил недоуменный взгляд Карла Лотарингского и широкое, полное, добродушно улыбающееся лицо короля, понял, какое невероятное нарушение этикета допустил. Он покраснел, смутился, потом вытянулся в струнку и пробормотал: - Прошу прощения у вашей ясновельможности... Такая неожиданность - друга встретил...- И снова смущенно умолк. В ответ Собеский громко рассмеялся. - Друга увидел - и про короля забыл! Вот это я понимаю - дружба! Ха-ха-ха! У Спыхальского теперь пылало не только его обветренное лицо, но и уши побагровели. Казалось, даже усы занялись малиновым пламенем. Собеский захохотал еще громче - он любил посмеяться, - но внезапно стал серьезным. - Ну вот что, панове, не будем терять время! Не позже чем завтра утром я должен знать, свободны ли от турецких войск западные подходы к Вене, можем ли мы их занять. Это будет выгодная позиция для нас... Оттуда и ударим по врагу! Только бы вовремя прибыл Менжинский с казаками... Последние слова поразили Арсена. - Разве сюда придут и казаки, ваша ясновельможность? - Да, я жду их с часу на час! А Спыхальский добавил: - Сам Семен Палий ведет их! 7 Два дня длилась переправа. В обеденную пору восьмого сентября последний солдат союзной армии перешел на правый берег Дуная. Со стороны Вены доносилась глухая канонада. Долетал усиливаемый порывами ветра тысячеголосый людской рев - а-а-а! Было ясно - турки ведут еще один штурм осажденного города. Все ждали приказа к началу движения. Но Собеский не торопился: стоял на высоком холме и в зрительную трубу разглядывал далекую дорогу за рекой - не идут ли казаки? - Ах, Менжинский, Менжинский! Что же ты так запаздываешь? - приговаривал он с досадой. - Если бы только знал, как ты нужен здесь! Как мне не хватает сейчас казачьей пехоты! Верховные военачальники союзников со своими штабами стояли поодаль и тоже смотрели на левый берег. Им было известно, кого ждет главнокомандующий и какое значение может иметь для исхода генеральной битвы эта помощь. Но дорога была пуста. Ни души, ни облачка пыли вдали. - Ах, Менжинский, Менжинский! - сокрушенно качал головой Собеский. Подошел адъютант, что-то сказал тихо. Король опустил зрительную трубу. Оглянулся. - Где он? Давай его сюда! К нему подвели усталого, грязного и оборванного Мартына Спыхальского. - Ну что? - не отвечая на приветствие, спросил король. - Рассказывай! Спыхальский стал во фронт. - Ваша ясновельможность, мы обшарили всю местность от Дуная до самого Дорнбахского леса, что за горой Каленберг. И еще дальше... Нигде не встретили ни одного турка, ни одного татарина. Все силы Кара-Мустафа стянул к Вене. Сегодня с раннего утра штурмует город... - Торопится... Хочет до нашего прихода взять его... - задумчиво сказал Собеский. - Тогда он развязал бы себе руки в тылу и в генеральной битве имел бы больше шансов на победу... Но и у нас тоже шансы немалые. Прежде всего то, что Кара-Мустафа не ждет нашего наступления так быстро. Подозвав командующих союзными частями, король изложил диспозицию и отдал приказ войскам выступать. Австрийские, саксонские и баварские части под командованием Карла Лотарингского двинулись вдоль Дуная, занимая левый фланг. В центре должен был стать граф фон Вальдек со своими франконцами. На правом фланге, в Дорнбахском лесу и в прилегающих долинах, - гетман Яблоновский с поляками. Продвигались медленно, на ходу перегруппировывались в три линии, с резервом и обозами позади. Только на третий день, поздно вечером, так и не встретив сопротивления, вышли через Венский лес на обозначенный диспозицией рубеж. Собеский со своей штаб-квартирой остановился на вершине горы Каленберг, приказал поднять большое красное, с белым крестом знамя и разложить костры - знак Штарембергу и всем осажденным, что союзники пришли на выручку городу. Защитники Вены высыпали на валы. С колокольни святого Стефана пускали ракеты, словно умоляли о немедленной помощи. Не дожидаясь, пока жолнеры поставят шатер, Собеский приказал разостлать на земле походную постель и лег спать. Долго не мог сомкнуть глаз - не оставляли мысли о завтрашнем дне, о предстоящей битве. Знал, что Кара-Мустафа тоже готовится к ней, и пытался предугадать его замыслы. Чтобы отвлечься, стал думать о королеве, своей любимой Марысеньке: перебирал в памяти совместную с нею жизнь и убеждал себя в том, что не так уж и несчастлива она была. Правда, злые языки болтают о Марысеньке всякое... Она и теперь, находясь замужем, позволяет себе влюбляться в других, хотя бы в того же Яблоновского... Вспомнив пана Станислава, король поморщился. И что она нашла в нем? Ну да ладно, он все уже давно простил ей. Простил, когда она родила ему сына (кстати, завтра присматривать нужно за Яковом, не ввязался бы сгоряча в бой!), простил за глубокий, проницательный ум, за красоту, которая, казалось, и годам не подвластна... "Молись за меня завтра, Марысенька!" - прошептал Собеский, глядя в безлунное звездное осеннее небо. Нет, никак не удавалось ему отрешиться от тревожного чувства, холодившего сердце... Что будет завтра? Кому улыбнется фортуна? За кем останется поле боя? Ответа на эти вопросы сейчас никто не знал. Собеский уснул незаметно, и ничто уже не мешало ему - ни фырканье коней, ни перекличка часовых, ни разговоры жолнеров, которые ставили королевский шатер, ни постукивание топоров. Разбудил его Яков со вторыми петухами. - Папа, вставай! - тормошил он отца изо всех сил. - Радостная новость! - Что?! - вскинулся король. - Казаки пришли! Передовой отряд фастовского полковника Семена Палия. Менжинский привел. Четыре тысячи... И несколько сотен донских казаков... - Пришли? Не может быть! - вскочил на ноги Собеский. - Ей-богу, правда... Ждут приказания, где становиться. - Слава богу! А остальные? - Остальные с обозом отстали... Будут позднее. 8 После очередного неудачного штурма, когда еще сотни воинов падишаха сложили головы, а тысячи были ранены, турецкий лагерь охватили растерянность и уныние. Многие открыто упрекали сераскера, который, как говорили, нарочно затягивает взятие Вены, чтобы не дать город на разграбление. Паши, крымский хан, молдавский и валахский господари были возмущены медлительностью Кара-Мустафы, его неумением вести осаду. Получив от татар известие о том, что Собеский переправился на правый берег и уже занимает гору Каленберг, Кара-Мустафа собрал военный совет. Красный шатер визиря гудел, как растревоженный улей. Никто не притронулся к сладостям и ароматному кофе, которыми угощал высоких гостей кафеджи* визиря. Никто не восторгался сказочной роскошью огромного, со множеством комнат шатра, не обращал внимания на фонтан, тихо журчавший в мраморной чаше, на висящее по стенам оружие, инкрустированное золотом, серебром и драгоценными камнями. Разве до этого сейчас? Речь пойдет о жизни и чести Блистательной Порты! (* Кафеджи (тур.) - кофевар, хозяин кофейни.) Когда вошел Кара-Мустафа, паши замолкли и склонили в поклоне головы. Сераскер разрешил всем сесть и сел сам. За последние дни он похудел, еще больше почернел. Настроение у него было явно подавленное. Отхлебнув из фарфоровой чашечки глоток кофе, медленно обвел взглядом военачальников, которые, опустив глаза, молча сидели на шелковых подушках. Тихо спросил: - Что будем делать, высокочтимые паши? Никто не шевельнулся. В шатре надолго воцарилась гробовая тишина. Казалось, паши проглотили языки. Кара-Мустафу начала охватывать ярость. Мерзкие жирные ишаки! Кровожадные псы! Бездельники и завистники! Злорадствуют при его неудачах! Готовы пожертвовать жизнями своих воинов, только бы вырвать из его рук власть великого визиря и сераскера! Негодяи! Он едва сдерживал себя, чтобы не накричать на них. Рассудительность взяла верх. Сжав кулаки, переспросил: - Ну, так что посоветуют мне мои паши? Вот поднял голову хан Мюрад-Гирей. Кинул коротко: - Снять осаду и отступить! И тут словно прорвало плотину. Заговорили все вместе, зло сверкая глазами. - Конечно, отступить! - Два месяца толклись под этим проклятым городом, а чего добились? - Болезнь уже расправилась с третью нашего войска! - Аллах отвернулся от нас! - Выманить Штаремберга в поле, а потом вместе с Собеским разгромить! В чистом поле у нас преимущество! - В нашем лагере каждый второй либо раненый, либо больной! Как воевать? Кара-Мустафа вновь стал задыхаться от гнева. - Не все сразу! Кто-нибудь один! Это военный совет, а не стамбульский базар! Поднялся будский паша Ибрагим, шурин султана. Держится независимо, чувствует поддержку Высокого Порога*. (* Высокий Порог, или Высокая (Блистательная) Порта ( от тур. Паща-Капысы) - дворец правительства и само правительство Османской империи.) - Высокопочитаемый садразам*, высокочтимые паши! Я воин, поэтому не ждите от меня многословья. Скажу кратко: чтобы спасти войско нашего всемогущего повелителя и властителя султана Магомета, нам нужно отступить! Мы оказались между трех огней: Собеским, Штарембергом и дизентерией - ужасной болезнью живота, которая беспощадно косит наши ряды... У кого другое мнение - пусть скажет! - Он сел. (* Садразам (тур.) - титул великого визиря.) Сразу же встал сухой, энергичный и умный паша адрианопольский. - Великий визирь, все паши единодушны в том, что двухмесячная осада Вены не принесла нам победы и что ее надо снять. Почему, спросишь ты меня? Отвечу: потому, что мы уже потеряли убитыми, умершими от болезней и ранеными половину войска. Потому, что в тылу у нас стоит сам Собеский, полководец опытный и решительный. Потому, что Штаремберг защищался храбро, а теперь, когда ему на помощь подошли войска союзников, он и не подумает о сдаче города. Потому, что со дня на день нужно ждать дождей и осенних холодов, а у нас нет зимней одежды. Потому, наконец, что не мы первые отступаем от стен этого города - великий султан Сулейман тоже отступил, не снискав лавров победителя... Если отступим, то сохраним войско и надежду на победу в будущем. Да поможет нам аллах! Кара-Мустафа заскрежетал зубами. - Позор! Высокочтимые паши забыли о воинской чести и достоинстве! Забыли о чести Османской державы и славе падишаха! Мы пришли на войну, а не на веселую прогулку. Аллах вовсе не покинул нас. Он не отступается от людей мужественных и отважных. Помните об этом! Я уверен: еще три дня осады - и Вена падет! Осажденные держатся из последних сил. Подождите еще три дня, высокочтимые паши! А Собеского нечего бояться. Поляки измучены дальней дорогой, в бою они нестойки. Король польский не осмелится напасть на нас. Мы сами нападем на него и заставим бежать без оглядки! Я не отступлю из-под Вены, пока не возьму ее, аллах мне свидетель! Завтра я с саблей в руке буду драться, как рядовой воин, и лучше мне погибнуть, чем получить петлю на шею! Да поможет нам аллах! - Он перевел дыхание. - Сейчас, паши, идите к своим воинам и готовьте их к бою. Я пришлю диспозицию... Мы развернемся фронтом к Собескому и с помощью аллаха разгромим его! Идите! Паши молча выслушали сераскера; тяжело поднимаясь с шелковых миндеров*, начали выходить из шатра. По их мрачным каменным лицам можно было понять, что слова Кара-Мустафы не успокоили их и не убедили в правильности его решения. (* Миндер (тур.) - подушка для сидения.) 9 Сафар-бей остановил коня на холме, откуда были видны западные окраины Вены и гора Каленберг, неторопливо провел рукой на уровне глаз невидимую черту - показал Арсену: - Вот здесь завтра заварится сеча! Ибрагим-паша уже занимает правый фланг - от Дуная до Хайлигенштадта. Янычары устанавливают пушки, копают шанцы. На левом фланге сосредоточено тридцать тысяч всадников... Кара-Мустафа надеется на успех. - Ненко, как по-твоему, есть слабое место в турецкой обороне? - спросил Арсен. Тот задумался. - Трудно сказать... Великий визирь выставит завтра около ста тысяч воинов и более трехсот пушек. А двадцать или тридцать тысяч воинов останется вокруг осажденного города. Сила, сам понимаешь, немалая. Кроме того, резерв, обоз... - И все-таки... Неужели нет никакой слабинки? - Есть. Но нападающий, решивший воспользоваться этой возможностью, сам должен быть готов к наихудшему, потому что рискует попасть в западню... - Что же это за возможность? Ненко поднялся на стременах, протянул вперед руку. - Видишь, вон там - Хайлигенштадт? - Вижу. - От него до самого Деблинга тянется глубокая расщелина, по которой можно скрытно проникнуть в тыл турецкого войска. Это, конечно, очень опасно: если турки обнаружат смельчаков, им останется одно - достойно встретить смерть! - Ну, и что могут сделать те смельчаки, как ты думаешь? - Неожиданно напасть на янычар с тыла. Причем не на фланге, а почти в самом центре, позади турецких позиций... Понимаешь, что это означает? Арсен порывисто наклонился к Сафар-бею, стиснул его в могучих объятиях. - Спасибо, Ненко! Спасибо, друг! Теперь мне пора! Жив буду - разыщу тебя, погибну - сообщи Златке. И скажи ей, что любил я ее больше всего на свете! - Ты что, Арсен? Уж не сошел ли с ума? - Ненко тряхнул его за плечи. - Неужели надумал провести этой расщелиной союзников? - Зачем союзников? Казаков! Только бы они прибыли вовремя! - А если там будет засада? Вы все погибнете! - Милый мой Ненко, у нас говорят: не так страшен черт, как его малюют! На то война, чтобы рисковать. Я хочу отомстить Кара-Мустафе - за Златку, за свои скитания, за мою разоренную землю! Во что бы то ни стало! А ты - береги себя. Ведь в случае моей гибели только ты сумеешь помочь Златке вырваться из когтей Кара-Мустафы... Ну, прощай! - Арсен еще раз обнял Ненко и тронул коня. 10 Наступило воскресенье 12 сентября 1683 года. В лагере союзников на рассвете все были на ногах. Всходило солнце. Но сквозь густой осенний туман оно светило скупо, окрашивая все вокруг в какой-то неестественный молочно-кровавый цвет. Туман поднимался до половины горы Каленберг. Редкий на склонах, он закрывал сплошной непроницаемой пеленой низины и долину Дуная. Над этим туманным саваном смутно виднелся острый шпиль собора святого Стефана. Оттуда наплывали и наплывали тревожно-призывные звуки колоколов - бом-м, бом-м, бом-м! Подул легкий ветерок, и туман начал понемногу рассеиваться. Шпиль собора святого Стефана становился выше и выше, словно вырастал на глазах. Вскоре проглянули неясные очертания города, полуразрушенные, изрытые бомбами и ядрами земляные стены. На них стояли тысячи людей. Когда солнце поднялось на небо и, брызнув на землю снопами ярких лучей, разогнало остатки тумана, Собескому и союзным военачальникам воочию предстала картина, подтверждающая всю мощь турецкого войска. На холмах и в долинах, раскинувшихся перед городом, особенно на юг от него, извивались вражеские траншеи, а в них, как муравьи, копошились тысячи турецких воинов. Они поправляли разрушенные крепостной артиллерией шанцы, копали новые, устанавливали пушки. Ближе к Каленбергу, от Дуная до самого Дорнбахского леса и за ним, стояло в боевом строю готовое к атаке войско Кара-Мустафы. Собеский страха не чувствовал. Из прожитых пятидесяти четырех лет почти сорок он не выпускал саблю из рук и не раз лично принимал участие в кровавых битвах. Привык. К тому же под его командой сейчас семьдесят тысяч воинов! А это что-нибудь да значит! В глубине вражеского лагеря прогремели пять пушечных выстрелов - сигнал о начале атаки. И сразу же весь правый фланг турок, стоявший напротив Карла Лотарингского, пришел в движение. Ударили пушки. Им ответили австрийские. Завязалась артиллерийская дуэль. Вскоре вспыхнули рукопашные схватки, которые переросли затем в жестокий бой. Собеский видел, как полки Османа-оглы, паши месопотамского, дрогнули, смешались и покатились назад - к Нусдорфу, а потом - к Хайлигенштадту. "Ну, пора!" - подумал он и приказал бросить в атаку франконцев фон Вальдека и драгун Любомирского. Послал также гонца на свой правый фланг к Яблоновскому, стоявшему в ожидании, с приказом наступать. В центре турки оказали такое отчаянное сопротивление, что франконцы затоптались на месте, а драгуны, понеся серьезные потери от пушечного огня, откатились на исходные позиции. Наблюдая это, Собеский выхватил из ножек саблю, ринулся вперед: - Поляки, за мной! За ним помчались две гусарские хоругви*. Обогнали короля, врезались в строй спахиев, потеснили их немного, но обратить в бегство не смогли. Опомнившись, турки сами перешли в стремительную атаку и заставили гусар поспешно ретироваться. (* Хоругвь - воинское подразделение, а также знамя этого подразделения.) Собескому пришлось бы совсем туго, если бы во фланг спахиям не ударили из ружей немецкие ландскнехты, стоявшие в резерве. Под шквальным огнем спахии развернули коней и отступили. Ободренные этим, гусары кинулись преследовать их - на этот раз успешно: с ходу захватили холм, господствовавший над прилегающей местностью. Король не участвовал в преследовании спахиев. Он поскакал в расположение резерва и вернулся через час с четырьмя немецкими батальонами и двумя батареями. Въехав на вершину холма, неожиданно для себя увидал вдали красный шатер Кара-Мустафы. - Панове, там великий визирь! - крикнул Собеский пушкарям. - Пошлите-ка ему несколько гостинцев! Пушкари установили пушки - ударили ядрами. Но безуспешно. Ядра падали в саду, не долетая до шатра почти с полверсты. Между тем бой в долине продолжался. На помощь спахиям хан Мюрад-Гирей прислал отряд буджакских татар. Собеский бросил в атаку польскую пехоту. Простые крестьяне, на которых он еще вчера смотрел с нескрываемым презрением, бесстрашно ринулись вперед, опрокинули буджаков, с ходу форсировали долину и закрепились на возвышенности. Ею король согласно диспозиции должен был овладеть лишь к концу первого дня боя. Дальше продвинуться они не смогли - их в упор расстреливала картечью турецкая артиллерия. На правом фланге из Дорнбахского леса выступил Станислав Яблоновский, выстроивший свои войска полумесяцем, чтобы Кара-Мустафа не ударил сбоку, и оттеснил янычар на их исходные позиции. Яростные бои завязывались на левом крыле союзных войск и в центре. Османские войска стремились победить во что бы то ни стало, союзники были охвачены отчаянным порывом отбить бешеные атаки, а затем самим перейти в наступление. Кровавые затяжные схватки, вспыхнувшие в десять часов утра, когда рассеялся туман, на всем протяжении от Дуная до Каленберга переросли в свирепую сечу. Поляки, австрийцы, казаки, немцы дрались с беззаветным мужеством. Когда османская конница зашла во фланг польской пехоте, прорвавшейся в глубину расположения противника, брат королевы граф де Малиньи с одним эскадроном гусар бесстрашно ударил ей в лоб, смял передние ряды нападавших - и те отступили, внеся путаницу и панику в турецкие порядки. Казаки, известные во всей Европе как лучшие пехотинцы, не только остановили янычар, но и отбросили их назад. Австрийцы вместе с баварцами, саксонцами и франконцами потеснили османов на берегу Дуная почти до самых предместий Вены. Много часов битва неистовствовала, как разбушевавшееся море. Ян Собеский уверенно держал в руках управлен