Григорий Мирошниченко. Юнармия --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- СТАВРОПОЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1971 г. Печатается по изданию: Г. Мирошниченко, ЮНАРМИЯ, Лениздат, 1966 год. РОМЕН РОЛЛАМ О ПОВЕСТИ "ЮНАРМИЯ" Ваша маленькая книга, которую я прочел с величайшим интересом, очень трогательна. Я должен сказать, что, несмотря на то что это - книга для детей, она одна из самых трогательных, которые я читал о гражданской войне, имевшей место в вашей стране (конечно, я знаю только те книги на эту тему, которые были переведены на французский язык, так что я могу судить очень неполно). Эта небольшая книга еще раз показывает нам, как в вашей стране создается новое человечество, сознательное и свободное. Последние страницы, где вы рассказываете о том, что случилось потом с вашими товарищами и с вами самим, желающим "идти вперед", доставили мне самое большое удовольствие. Жму вашу руку, дорогой товарищ, и желаю вам удачной работы, здоровья и сил. Ромен Роллан Вильнев, 19 марта 1936 г. Глава I ЭШЕЛОНЫ УШЛИ На главной железнодорожной магистрали, почти у самого перрона, блеснул оранжевый огонек, треснул и потонул в облаке бурого дыма. Глухо и тяжело ударил взрыв. Посыпались камни, песок, хрустнули станционные стекла. Над крышей вокзала пронзительно и даже как-то странно пропел еще один трехдюймовый снаряд. Он грохнулся по ту сторону станции, на постоялом дворе Кондратьевых. За ним ударил еще один... Еще. И еще. Сколько их! Они сыпались один за другим, и в густом дыму, который уже закрывал собой десятки домов и сараев, мгновенно вспыхивали огни, напоминавшие грозу, разразившуюся ночью. Совсем недалеко от станции, на воинских путях, по деревянным настилам торопливо заводили в товарные вагоны исхудалых, в коросте, лошадей. Лошади фыркали, ржали, топали копытами и, боязливо озираясь, шли в вагоны. На открытые платформы грузили пушки, кухни, двуколки. У самой станции снаряд со свистом вырвал рельс, выворотил рыхлую землю и почерневший огрызок шпалы. В это время из конторы выскочил начальник станции. Он посмотрел на семафор и, схватившись руками за голову, побежал обратно в контору. Шпала, перевернувшись в воздухе, полетела вниз. Она упала возле конторы начальника станции, плотно загородив собою тяжелую дверь. Красноармейцы грузили сено. Вдвоем, втроем они хватали непокорные тюки и со злостью тискали их на платформу. - Вот, дьявол, как чешет! - сказал красноармеец, накручивая обмотку. - Кури, брат, - предложил ему сосед, доставая из кармана махорку. - Кури! Фронт фронтом, а раз время пришло - кури. - Какой ты чудной, - сказал другой красноармеец, - какой ты храбрый, ты, видно, и ночью куришь! - Курю. - И в заставе куришь? - Курю. Только я в рукаве, а нет - под шинельку. Без курева не могу. В тот момент голову сымай, хоть режь - закурю. Вдруг прямо на площадке возле эшелонов упал снаряд. Красноармейцы прилипли к земле. Снаряд рванул. Заржали лошади. - О гады! - сказал красноармеец, поднимаясь на ноги. - Кроют, браток... Кабы у нас снарядов двадцать было, мы бы их... - Да, кабы у нас... - сказал сосед и сразу повалился на камни. Из руки его выпала папироска. Красноармеец пристально посмотрел на тело товарища, потом молча взвалил его себе на плечи, как тюк сена, и понес в санитарный вагон. На платформе человек двадцать красноармейцев искали начальника станции и долго не могли его найти. Они лихо размахивали руками, как саблями. Начальник станции сунул свое длинное лицо в дверное стекло. Увидев красноармейцев, он быстро отскочил обратно. - Стоп! - громко крикнул скуластый красноармеец. - Ты куда ховаешься, бисова твоя душа? Стой! Начальник станции вернулся. - Вот видите, - лукаво сказал он, остановившись у двери, - шпала дорогу загородила. Я хотел через другую дверь выйти к вам. - Неправда, - спокойно сказал высокий красноармеец в буденовке, отодвинув ногой шпалу. - Ты знаешь, что эшелоны задерживать права не имеешь? - Взять бы да двинуть ему по-свойски, враз бы пути починил! Но маленький человек в красной фуражке только пожимал плечами и повторял одно и то же: - Товарищи, не могу я отправить воинские эшелоны. Все пути позабиты. У семафора снарядами полотно разорвало. Что я могу поделать?.. Тут из-за угла вышел обтянутый крест-накрест потертыми ремнями начальник эшелонов. Красноармейцы к нему. - Саботаж разводят станционщики, товарищ командир! Не отправляют! - сказали почти разом красноармейцы. - Почему это не отправляют? - тихо и деловито спросил командир. - Не хотят, - сказал высокий в буденовке. - Да как же отправлять?.. Все железнодорожные пути уже забиты. Все забиты, - опять забормотал начальник станции. И действительно, у семафора, в той стороне, куда нужно было отправлять эшелоны, как назло, у вывороченных рельсов стояла шестерка товарных вагонов. - А мастеровые почему до сих пор не вызваны? - Не слушают меня... Отвыкли... Не знаю. - Ну, так я знаю, - сказал командир не резко, но громко. - Мастеровые помогут нам! - Что ж, попробуйте, если угодно, - сказал начальник станции, прищуривая один глаз. - Да только выйдет ли? Там, у семафора, снарядом выворотило рельс, товарный состав застрял... Здесь это еще пустяки, а там... - И там дело немудреное, - вдруг сказал из толпы молодой рабочий. Он давно уже стоял рядом с начальником станции и прислушивался к разговору. - Сперва нужно спустить под откос вагоны - те, что у семафора торчат, а потом вызвать дорожного мастера. А рабочих я созову. Надо рельсы менять. Иначе ничего не выйдет. Он круто повернулся и куда-то побежал. Начальник станции проводил мастерового хмурым взглядом. - Куда же он сбежал, мастеровой-то этот? - беспокойно говорили красноармейцы. - Придет еще или не придет? - Придет, - ответил командир, но видно было, что он и сам сомневается. Снаряды стали падать у водокачки. Сперва они перелетали и падали недалеко за железнодорожным поселком, но потом стали ложиться у самой стенки цементной водокачки. - Губа не дура! Ишь чего захотели! - сказал командир, показывая красноармейцам на водокачку. - Форменная дура! Зачем же водокачку-то? - спросил красноармеец. - А затем, что нашего наблюдателя на водокачке заметили. - Вот оно что... - сказал красноармеец, только теперь заметив наблюдателя. Пушечные выстрелы слышались все сильнее и ближе. В воздухе рвалась шрапнель. Машинист хмуро выглядывал из окон паровоза и ругался: - Во черт! Паровоз стоит, а не уедешь... В это время из-за угла станции вынырнул вспотевший мастеровой. За ним быстро шагали седоватый широкоплечий человек - это был дорожный мастер Леонтий Лаврентьевич - и еще несколько рабочих. Рабочие несли кирки, ломы, разводные ключи. - Товарищ командир, давай людей! - на ходу сказал дорожный мастер. Командир оглядел красноармейцев и быстро отсчитал человек пятнадцать. Красноармейцы и мастеровые побежали к семафору. Бежали, спотыкаясь о рельсы и камни. - Можно бы и пешком уйти, - говорил командир дорожному мастеру, догоняя его, - да у меня пол-эшелона тифознобольных, раненых, а бросать их на произвол врага - преступление. Не могу. - Как можно! Если банда доберется до них, всех порежет, - сказал Леонтий Лаврентьевич, вытирая рукавом со лба пот. - Ничего, отправим. Только бы вагоны убрать, - отозвался мастеровой сзади. Подбежали к семафору. Дорожный мастер отрывисто скомандовал: - Отвинтить болты! Отнять накладки! Заменить шпалу! Рабочие вывернули болты, разгребли ржавыми лопатами щебень и потащили с насыпи обломки рельсов. Двое, трое, шестеро с трудом сбрасывали обломки рельсов далеко вниз под крутой откос. Работали молча. Вдруг у самых вагонов шлепнулся снаряд. Это белогвардейцы перенесли на полотно артиллерийский огонь. Снаряды один, за другим падали совсем рядом. Осколки шаркали по полотну, по крышам вагонов, стоявших у семафора. Дорожный мастер торопил рабочих. Он сам расцепил вагоны, сам выворотил обломок застрявшего рельса. - Не робей, ребята, - говорил он спокойно. - Пока они там прицелятся, мы и разберем и соберем дорогу. - Соберем! - подхватил раскрасневшийся молодой рабочий, выворачивая камни лопатой. - Дело привычное, - согласился другой, крепко ударяя кувалдой по рельсу. Тяжелая кувалда с силой падала на сталь, звеня и подскакивая. Далеко по рельсам катился хрупкий стук. Наконец путь разобрали. Рабочие налегли плечами на вагоны, и они тяжело поползли вниз. Не доходя до середины разобранного полотна, вагоны валились набок и, перевернувшись, как деревянные ящики, летели под откос. Сверху полыхнула шрапнель - словно горохом посыпало. За ней вторая, третья. Командир и дорожный мастер протирали глаза, засыпанные песком. Красноармейцы и мастеровые молча толкали последние оставшиеся на путях вагоны. Каждый раз, когда раздавался визг шрапнели, мастеровые тревожно посматривали вверх, а красноармейцы только наклоняли головы, - они привыкли. Вдруг шрапнель шарахнула и рассыпалась у самого места работы. Рабочие кубарем покатились вниз по откосу. Кровью обрызгало черную от угля землю, обломки рельсов, старую придорожную траву. А там, у станции, под самым огнем все еще стояли два эшелона больных и раненых красноармейцев. - Товарищи, за работу! - что есть силы крикнул командир. - Мастеровые, сюда! Зажимая раны, мастеровые снова полезли на высокую насыпь. - Ну, ребята, поднажми еще раз, - сказал дорожный мастер Леонтий Лаврентьевич. Последний вагон с глухим треском полетел набок. Мастеровые и красноармейцы начали сшивать костылями железнодорожное полотно. Шили наскоро. Торопились. Белые напоследок пустили еще несколько шрапнелей, но красноармейцы уже стояли у составов, готовых к отправлению, и прощались с мастеровыми. - Не горюй, товарищи, придем. А вы тут тоже не сидите сложа руки, - говорил командир. - За это не беспокойтесь, товарищ командир, - ответил дорожный мастер и тряхнул головой. Воинский состав, тяжело набирая скорость, тронулся без свистка. За ним, постукивая колесами, пошел второй. Следом медленно двинулся броневик "Коммунист". К бугру, откуда высунулись белогвардейские папахи, скакали, прикрывая отступление эшелонов, конные и бежали пешие красноармейцы. На ходу они досылали в винтовку очередной патрон. Начальник станции то и дело выбегал на платформу и растерянно махал сигнальными флажками. Орудийный гул то стихал, то нарастал вновь. Снаряды падали у семафора, у водокачки, на станции. По земле расползался густой бурый дым. Когда поезд с больными и ранеными проходил мимо мастерских, командир крикнул: - Прощайте, товарищи! Держитесь! Мы обязательно придем! А на макушке бугра уже растянулась неровной лентой цепь белых. Цепь быстро перекатывалась к вокзалу. Казачья конница вихрем перескочила балку. Размахивая саблями, казаки понеслись вслед за броневиком. Но поезд - конному не товарищ. Выстрелы слышались все реже и реже. На станции стало тихо. Красноармейцы отступили. Начальник станции, подправив короткие рыжие усы и надев накрахмаленную манишку, приготовился к встрече белогвардейцев. Глава II В ПОГРЕБЕ Я со своим приятелем Васькой болтался на воинской платформе. - Ни красных, ни белых, - сказал Васька. Где-то сорвался выстрел. Я оглянулся. - Васька, а Васька, домой пора, - видишь, опять стреляет кто-то. - Нет, Гришка, чего там домой, пойдем-ка лучше в поселок, - сказал Васька и побежал к вокзалу. У подъезда вокзала стоял огромный мусорный ящик. Васька заглянул в него, приподнял крышку и, с трудом подтянувшись на руках, прыгнул в ящик. - Амуниция! - крикнул он. - Смотри, Гришка, бандрандаж матерчатый, с пулеметными пластинками. Васька подцепил свою находку пальцем и высоко поднял над головой грязный, промасленный патронташ. - Брось! - сказал я. - Кабы он новый был, а то, смотри, грязищи-то на нем... Да и пластины поломаны. Васька швырнул патронташ на мостовую, поковырялся в ящике еще немного и вылез. - Ну, пойдем, - сказал он, поправляя на затылке здоровенную отцовскую шапку. - В поселок не пойду, давай на казенный чердак полезем, оттуда все видно. - Ладно, давай на чердак, - согласился Васька. Мы направились к большому кирпичному дому, который стоял рядом с вокзалом. Это был самый большой дом в нашем поселке. В нижнем этаже жил начальник станции, а наверху - начальник телеграфа и начальник службы пути. С чердака этого дома хорошо была видна станица, железная дорога и степь до самой Крутой горы. Когда мы переходили через площадь, Васька как-то съежился и сказал: - А знаешь, страшно все-таки. - Я и сам, когда кругом тихо, боюсь. Мы огляделись. Не было слышно ни шороха. Будто вымерло все. - Один, поди, не пошел бы? - спросил я у Васьки. - Нет, ни за что. Мы стали пробираться вдоль длинного деревянного забора. Вдруг я услышал лошадиный топот. - Лезь через забор! - толкнул я Ваську. Едва мы успели перелезть, как из переулка выскочил всадник и на всем скаку осадил лошадь у железной решетки станционного садика. Казак легко спрыгнул с лошади, набросил поводья на изгородь и, щелкнув плеткой по голенищу, скрылся за дверьми третьего класса. - Белый, - прошептал Васька, - в погонах. Гляди! Мы оба так и прилипли к забору и стали смотреть в широкую щель. На подъезд станции два казака вынесли на грязных брезентовых носилках окровавленного человека. Следом за ними вышел офицер. На носилках рядом с раненым лежала серая шинель, фуражка и плоская кожаная сумка. Раненого сбросили на камни мостовой. Он застонал и, перебрасывая голову из стороны в сторону, слизывал языком белую смагу, покрывшую его распухший рот. На фуражке его я заметил звездочку. - Красноармеец... товарищ... - еле слышно сказал я Ваське. С ноги раненого казак стаскивал сапог. Сапог не снимался, и казак изо всей силы дергал ногу красноармейца. Наконец он стащил оба сапога, смахнул с них рукавом серую пыль и сунул в седловые сумы. - Где ты откопал эту сволочь? - спросил офицер. - Отстал! - гаркнул казак и, вытянувшись в струнку, взял под козырек. - Возле кипятилки валялся. Ваше благородие, разрешите разделать? - кивнул он головой в сторону красноармейца. - Нет, этого делать нельзя, - ответил остроносый офицер, но, подумав немного, равнодушно добавил: - А впрочем, разделывайте. Все равно некуда девать падаль такую. Сказав это, офицер ушел. Казак вытащил из кобуры наган. - Убьет! - не своим голосом взвизгнул Васька. - Убьет! - сказал я. На всю улицу ударил выстрел. За ним второй. Раненый красноармеец несколько раз дернулся и перестал стонать. На чердак мы не пошли, а побежали домой. В ушах все еще звенели выстрелы. Я вбежал в сени казенного железнодорожного дома, где мы жили, и рванул дверь. Она была заперта. Я оглянулся. Васька тоже топтался у своей двери и проволокой пытался открыть замок. - Куда же они подевались? Может, с красными ушли? - чуть не плача, сказал он. - Гришка! Васька! - услышал я чей-то шепот. Я оглянулся и увидел в дверях погреба мою мать. Придерживая тяжелую дверь, она шепотом звала нас. Мы с Васькой бросились к погребу. На крыше его громоздилась целая гора камней. - Где тебя черти носили? - накинулась на меня мать, как только я переступил порог погреба. - В могилу ты нас загонишь! Я молчал. Мать захлопнула за нами дверь, щелкнула засовом, и мы стали осторожно спускаться по каменным ступенькам. В погребе было темно, тянуло сыростью. В выбоине потрескавшейся стены тускло горела короткая железнодорожная свеча. В нос мне ударило кислой капустой, гнилой картошкой, вонючим бураком. Все эти хозяйственные запасы были спрятаны в четырех кладовых, а перед кладовыми была широкая площадка. Тут сидели все жильцы нашего дома. Каждая семья пристроилась к своей кладовой. Грузный, крепкий и высокий Васькин отец, облокотившись, лежал на рваной дерюжке. Около него сидела Васькина мать. Они не сказали Ваське ни слова. Только отец подал ему кусок черного хлеба: - Жри! Васька присел рядом с отцом и стал жадно жевать хлеб. Против Васькиного отца, Ильи Федоровича, сидел другой жилец нашего дома, составитель поездов Андрей Игнатьевич Чиканов. Задыхающимся шепотом он говорил: - Отступили наши. - Да, - тихо сказал Илья Федорович, - отступили. - Что ж теперь будет? - спросил Чиканов, вздохнув. - Повешают. - Не всех, - сказал вдруг кто-то из дальнего угла. Это был железнодорожный телеграфист. Он одиноко сидел на потертом персидском коврике у двери своей кладовой. Ворот его форменной тужурки был расстегнут, техническая фуражка с желтым кантом надвинута на рыжие брови. Телеграфист держал в руках какую-то толстую книгу в черном переплете. Правая рука его все время вздрагивала, а большой палец выстукивал на переплете какие-то сигналы. - Не всех, говоришь? - сказал Илья Федорович. - Ну, конечно, не всех. Вот я, например, с тобой рядом и висеть не хочу. Телеграфист пробормотал что-то непонятное. В это время снаружи рванули дверь. - Кто там? - крикнул Илья Федорович, вскакивая на ноги. - Открывай живей! Я узнал голос своего отца. Он ввалился в погреб, как пьяный, и опустился прямо на землю. - На вокзале был. Ну и дела там делаются - смотреть страшно! На глазах трех красноармейцев шашками зарубили. Как мясники, работают... Васькина мать вскрикнула. Телеграфист Сомов тупо посмотрел на моего отца и опять уставился в книгу. Чиканов беспокойно встал, потом опять сел. Больше в этот вечер никто ничего не говорил. Три дня мы не выходили из погреба. Три дня дал Шкуро своим казакам на отдых: "Бей, кто под руку подвернется! Грабь, что попадется! Гуляй Кубань!" Такой был у шкуринцев закон, когда они забирали станицу или город. Три дня грабили они, пили и гуляли. До погреба, в котором мы сидели, доносились пьяные песни, озорной крик, беспорядочная стрельба. Даже слышно было, как на станции плясали "наурскую", хлопали в ладоши и гикали. Я подбирался к самой двери погреба, прикладывал ухо к большому железному засову и слушал хрипло тренькающую гармонь и шарканье подошв о корявый тротуар. А со стороны поселка разноголосо лилась казачья песня: Ты, Кубань, ты наша родина, Вековой наш богаты-ы-рь, Многоводная, раздо-о-льная, Разлилась ты вда-а-ль и вширь... На третий день под вечер кто-то торопливо прошлепал за дверью. - Стой! - раздался крик на всю улицу. Грохнул выстрел. Мы с Васькой взбежали на верхние ступеньки погреба и прилипли к дверной щели. - Эй вы, полосатики! Ступайте вниз! - закричал мой отец.- Это вам не красные, чтобы свободно разгуливать. Вы что - хотите шкуринской нагайки попробовать? Смотрите у меня! Я и Васька молча сошли вниз и опять уселись в темном углу. "Долго ли еще эти шкуринцы будут тут орудовать? Носа на улицу не высунь. Сиди теперь в погребе и нюхай кислую капусту. Нюхай гнилую картошку. И что это красноармейцы не соберутся с силами и не вытурят чертовых шкуринцев?" - думал я. Было обидно и скучно. Вот бы выскочить из погреба и, крадучись, пробраться на станцию, в поселок! До чего охота брала! Ваське, видно, тоже было очень скучно. Но он скоро нашел себе занятие. Посреди погреба на перевернутом ведре стояла коптилка. Васька подобрался к ней и принялся дуть на желтый огонек. Огонек заморгал и лег набок. Он бы совсем погас, если бы Васькин отец вовремя не влепил в лоб Ваське жирного щелчка. Васька захныкал и стал ковырять пальцем землю. Но вдруг огонек заплясал и снова лег набок. Теперь этого никто не заметил. Васькин отец, вытянувшись во весь рост у нижней ступеньки погреба, уныло зевал. Рядом на потрепанной дерюге сидела Васькина мать и щипала сухую тарань. - Чего же это мы? - вздохнула она. - Долго будем маяться здесь, или как? - У Шкуры спроси, когда его болячка заберет, - сказал Васькин отец и повернулся лицом к коптилке. Как раз в это время Васька слегка дунул на огонек. - Что б тебя черти! Когда ты перестанешь дуть? - закричал Илья Федорович и с досады плюнул. - Я не дую, - тихо сказал Васька. - А что ж, он сам, что ли, тухнет? - Пусть дует, не ругайся, Илья Федорович. И нас с тобой скука заедает, а ребятам вовсе хоть помирай, - сказал мой отец, подсаживаясь ближе к коптилке. Но Илья Федорович не унимался: - Что ж, коли так, давайте сядем все у коптилки и будем дуть. - Да я не к тому, ты зря ругаешься. Мальчишка может разве усидеть три дня без баловства?.. - Ну, не может. - Так чего же ты от него хочешь? Васька лукаво глянул на меня и совсем легко, как будто невзначай, провел еще раз носом мимо коптилки. - А как ты думаешь, Илья Федорович,- спросил мой отец, - возьмут шкуринцы Леонтия Лаврентьевича или не возьмут? Он же первый из мастеровых вызвался дорогу большевикам чинить. Небось начальник станции донес уже кому надо. Илья Федорович молча мотнул головой в дальний угол. Там, на персидском коврике, скрючив ноги кренделем, сидел телеграфист Сомов. За три дня ему никто не сказал ни одного слова. Все время он молчал и только изредка вставлял в разговор соседей какое-нибудь непонятное слово, вроде "мутуалисты" или "сувенир". Не снимая с головы форменной фуражки с желтыми кантами, он сидел и слушал. - Смотри говори, да не проговаривайся, - сказал Илья Федорович моему отцу, - знай, что в погребе сыч сидит. Далеко за полночь все жильцы погреба стали укладываться спать. Первым, как всегда, начал готовиться ко сну телеграфист Сомов. Он вытащил из плетеной корзины розовую с голубыми цветочками подушку, сдул с нее пыль, взбил ее со всех сторон и прихлопнул несколько раз рукой. Потом аккуратно разостлал у дверей своей кладовой газету и бережно опустил на нее большую, распухшую подушку. Потом достал рябые валяные туфли. Повертел их, причмокнул и надел на ноги. Перед тем как лечь, он осмотрел все свои вещи, глянул хмуро на соседей, накрыл голову форменной фуражкой, а на плечи натянул ватное одеяло. - Ну, гад улегся, - чуть слышно сказал Илья Федорович. - И какой интерес ему здесь сидеть? - Пусть сидит, пусть нюхает, коли охота есть, - сказал Андрей Игнатьевич Чиканов и повернулся лицом к стенке. На маленьком зеленом табурете у самой двери нашей кладовой сидела, сгорбившись, моя мать и вязала. Клубок шерсти, как заводной, подпрыгивал и дергался на земле у ее ног. Потом клубок стал прыгать все реже и реже. Спицы выпали из рук матери, и она заснула, уткнувшись головой в колени. Мы с Васькой лежали рядом. - Не спится что-то, - тихо сказал мне Васька. - А ты спишь? - Не сплю, - ответил я. - Вот бы красные подобрались да как ахнули бы из трехдюймовой, так аж чертям тошно стало бы, - сказал Васька. - Ночью не полезут они. - Если нужно, и ночью полезут. Мы вот лежим тут, а они, может быть, уже подкрадываются да как треснут! - Тише ты, - оборвал я Ваську. - А чего тише? Ты думаешь, не накладут им? Накладут! Еще как! Мое почтенье! - Это кому накладут? - спросил тихо Илья Федорович, поднимаясь со своего места и прикуривая от коптилки. Васька захлопал глазами и раскрыл рот. - Известно кому - белым, - сказал он. - Правильно. Только вы, стервецы, не болтайте кругом, а то я вам... - Он погрозил пальцем и пошел на свое место. Мы лежали с Васькой впокат, почти на голой земле. Васька положил голову на мою подушку и хриплым шепотом сказал: - Вот если б Андрей пришел, мы бы тогда убежали. С Андреем не страшно ходить. Андрей - это сын станционного сторожа. Боевой парень! Помню, прошлым летом прибежим мы с Андрейкой на военный пункт и мнемся около красноармейских лошадей. Андрей просит у красноармейцев: "Дайте-ка мы сводим коней купать". Красноармейцы смеются: "Ладно, ведите, коли охота". Мы оба - на коней и рысью летим по каменной мостовой к Кубани. Выкупаем коней в теплой кубанской воде, попасем их у речки, а к вечеру галопом скачем наперегонки. Другим ребятам не давали красноармейцы коней, а вот Андрей умел выпросить. Даже арабского, самого дикого, доверяли ему. - Васька, а Васька! - окликнул я. Васька протер руками слипавшиеся глаза и недовольно спросил: - Чего тебе? - А помнишь, как мы с Андреем арабского Черта купали? - Помню. Чуть не утопил он вас, - сказал Васька и опять закрыл глаза. Со всех сторон слышался храп. Сомов храпел с подсвистом. - Васька, послушай, как сыч свистит, - сказал я и ткнул Ваську в бок. - Да ну его, спать хочу. В выбоине над головой телеграфиста мигала железнодорожная свеча. Капли ее, жирные и буграстые, доползали донизу и стыли. Мне совсем не хотелось спать. Я думал чем-нибудь злым досадить телеграфисту Сомову. Досадить так, чтобы он на всю жизнь запомнил этот вонючий погреб. "Что ж ему сделать? Нюхательного табаку в ноздрю насыпать? Начнет чихать, разбудит всех, поднимет скандал - попадет мне первому. Ведро воды на голову вылить? Заорет как бешеный, перепугается и других перепугает. Трус он. Ноги веревкой перевязать? Проснется и полетит... Это, пожалуй, дело", - решил я, но, обдумав хорошенько, понял, что этого для телеграфиста Сомова маловато. И тогда я решил испробовать все поочередно. Ведро, которое, кстати сказать, стояло на табурете у головы Сомова, было полно холодной воды, кем-то расчетливо принесенной. Вначале я несколько раз обмотал веревкой кривые ноги Сомова, а оставшийся конец ее привязал за табурет, на котором стояло ведро. В отцовской фуражке я нашел пол-осьмушки махорки и несколько зерен ее всыпал в широко раздувавшиеся ноздри Сомова. А сам тихо прилег на постель и слегка засопел, прислушиваясь. Сомов осторожно закашлялся Потом тоненько чихнул. Потом что-то сказал непонятное. Потом выругался, назвав кого-то хамом. Я лежал молча, боясь пошевельнуться. Сомов еще чихнул, как кот, буркнул и опять чихнул. Я и сам не рад был своим проделкам, но дело было сделано. Сомов все чихал, хотя и не просыпался. - Вот зверь, а не человек, - выругался Илья Федорович в тот момент, когда Сомов не чихнул, а прямо-таки крикнул. Тут Сомов дернул ногами, и табурет полетел куда-то в сторону. Ведро затарахтело, а вода рекой полилась Сомову на голову и на живот. - Это что такое, господа, делается со мною? - завизжал Сомов, вскочил на ноги и упал тут же на табурет. Жирная капля свечи вдобавок капнула ему на голову. Сомов крикнул так, словно его иголкой проткнули: - Караул! От крика проснулись все, за исключением Васьки. Илья Федорович первый проснулся. Он подошел к коптилке, взял в руку свечу и сказал: - Чего тебя здесь мордует? Сомов только глянул. - Сам не спит и другому не дает, - ворчал Илья Федорович: - Ишь комедии какие разыгрывает! - Я вам покажу комедии... господа, я вам покажу, - прошипел Сомов, распутывая на ногах веревки. Сомов хотел сказать еще что-то, но в этот момент опять чихнул. Илья Федорович махнул рукой, поставил свечу на место и ушел, так и не поняв, что в эту ночь произошло с Сомовым. Сомов передвинул свою пышную постель с мокрого места на сухое. Укладываясь, он нарочно громко сказал: - Я давно знал, что вы все коммунисты и большевики! Я повернулся к каменной стене лицом. От стенки несло сыростью, плесенью, противной кислотой. Скучно было не спать одному. Я опять толкнул Ваську. Он не отозвался. Я толкнул еще раз, посильнее. - Ну, чего тебе? - огрызнулся он и потянул к себе рядно. - Поди, красные теперь уже далеко, в Курсавке, наверно? - Отстань, спать мешаешь. - А где теперь дядя Саббутин, как ты думаешь? - А я почем знаю? - Может, его убили давно? - сказал я. Васька чуть было не подпрыгнул. Сон с него разом слетел. - Ну, что ты! Такого не убьешь. Он здоровый. Он вот как подберется к бугру да как начнет садить из шестидюймовой, так чертям тошно станет... Васька замахнулся кулаком, чуть было меня не саданул. Спать ему больше уже не хотелось. Мы сидели, завернувшись в рядюшку, и шепотом разговаривали. Больше всего говорили о дяде Саббутине. Саббутин был командир батареи. Высокий такой, широкоплечий, белокурый. На гимнастерке слева у него была прицеплена большая, с кулак, остроконечная звезда. Через плечо на ремне висела артиллерийская сабля. С другого боку - наган в промасленной кобуре. В казенном саду за станцией стояла его батарея - четыре пушки. Мы приходили к дяде Саббутину каждый день, и он подробно рассказывал нам, как устроена пушка, почему автоматически стреляет пулемет, как вставляется в бомбу капсюль. Про многое рассказывал дядя Саббутин. Никто не говорил так понятно, как он. Никто нас так не любил. Любили и мы его. - Васька, давал тебе дядя Саббутин за веревочку держаться? - А ты думаешь - нет? - обиделся Васька. - Сперва он Андрею дал, а потом мне. Веревочкой мы с Васькой называли ременный шнур от пушки. Близко к пушке дядя Саббутин нас не подпускал, но за "веревочку" держаться давал. И каждый раз, когда я брался обеими руками за ременный шнур, у меня руки чесались, - так и хотелось шаркнуть из пушки - на шрапнель. - Смотрите, ребята, учитесь, приглядывайтесь... Когда-нибудь пригодится, - серьезно говорил нам дядя Саббутин. В погребе давным-давно все спали. Моргала свеча. Всю ночь просидели мы с Васькой, вспоминая товарищей. А где-то на улице тянули унылую песню: Шлем тебе, Кубань родимая, От сырой земли покло-он... Глава III КАПСЮЛЬ БЕЗ БОМБЫ Рано утром позади погреба прогремели ружейные выстрелы. Каждый день вместе с зарей на станции поднималась стрельба и будила жителей погреба. Васькина мать раскладывала на ящике соленые огурцы к завтраку и после каждого залпа строго говорила мне с Васькой: - Не выходите, черти! Схватят - только и видели вас. А нам до тошноты надоел погреб. Хоть бы одним глазком посмотреть, что делается на улице, за поселком, в поле. Наша семья тоже собиралась завтракать. На сером мешке мать разложила ложки и поставила миску с недоваренным супом. Кто-то постучал в дверь. Все насторожились. Чиканов вскочил с мешка и побежал наверх. Щелкнула задвижка, скрипнула дверь. В погреб боком просунулся белокурый парнишка. - Андрей! Откуда? Где пропадал? - кинулись к нему мы с Васькой. - Ребята, - шепотом сказал Андрейка, спускаясь по ступенькам, - айда на поле! Сколько убитых там! Ой-ой!.. - Ты что тут болтаешься? - сурово спросил Андрейку Илья Федорович. - Я, дядь, не болтаюсь. Я ребят проведать пришел. - Проведать - это хорошо, - сказал Илья Федорович. - Да вот ходишь ты не вовремя - это плохо. Сам знаешь, время теперь какое - ни за что пропадешь. Смотри, ребят нам не сманивай! - Да как же я их сманиваю? Я проведать... - Проведать! Знаем - проведать. Кто теперь проведывает, когда люди в погребах сидят? Кто шляется в такую пору? - Дядь Илья, да что я сделал, что ты кричишь на меня? Если что, я уйду, - сказал Андрей и натянул на голову шапку. - Чего вы, дядя Илья? Он никому не мешает, - крикнул я Васькиному отцу. - Ложку бери да ешь! Что рот-то разинул? - оборвала меня мать. Я сел на ведро, схватил здоровенную ложку и стал нехотя хлебать суп. А сам не сводил глаз с Андрея. Андрей тихо говорил Ваське: - На нашем краю никто не сидит в погребе. - А у нас все сидят, - сказал Васька. - Сами сидят и нас не пускают. - Ешь, Гришка, ешь! - заворчала на меня мать. - Не вертись на ведре, как сатана на барабане. - Да что ты привязалась? Наемся еще, успею, - сердито ответил я матери и бросил на мешок деревянную ложку. "Как это она не понимает - тут Андрей пришел, а она со своим супом лезет". Васька о чем-то сговаривался с Андрейкой. Он то и дело подмигивал мне и косился на дверь. Сперва я не понимал Васькиных сигналов. Но потом догадался. Как только мать отвернулась, я незаметно, со ступеньки на ступеньку, добрался до верха лестницы и выскочил на улицу вместе с Андреем и Васькой. Первый раз за четыре дня я вышел на улицу, От резкого свежего воздуха защекотало в носу. После тесного, душного погреба даже наш казенный двор показался мне просторным. - Ну, ребята, смотри теперь в оба! - сказал Андрей. - Пройдем по Железнодорожной, по Воинской, оттуда в поле, а там видно будет. Если спросят - молчите... Отвечаю я. На воинской платформе валялись трупы лошадей, деревянные ящики, бочки, цинковые банки. По железнодорожным путям были разбросаны четырехугольные тюки сена и грязные больничные бинты. Васька, оглянувшись, схватил с земли обойму с патронами и сунул в карман. Андрей выковырнул палкой из грязи капсюль от бомбы. - Брось его, - сердито сказал я Андрею. - Ведь он хлопнуть может. - Дурной, зачем бросать? Соберем побольше - пригодятся. Андрей соскреб ногтем грязь с капсюля, старательно протер его в пятерне и сунул к себе за пазуху. - Пусть берет на свою голову! - сказал Васька и вдруг отскочил от Андрея в сторону. - Пусть берет! Вон Ванька тоже нашел, только не такой, а длинный, из красной меди. Пришел домой и положил на плиту. А отец его в это время ведра чинил. А капсюль этот как долбанет, аж вода из кастрюли шарахнулась, чертям тошно стало. Отцу ни за что пальцы поцарапало. - Ну, и понимаете все вы, как я погляжу. Что я, не знаю, как с капсюлем обращаться? - Стреляет он, вот что, - пробурчал Васька. По Воинской улице мы вышли в степь. Под ногами хрустел хворост, трещал мусор. В небольшой грязной яме мы увидели труп. Раздетый распухший человек лежал на земле лицом кверху. По щекам его и по лбу ползали мухи. Правая рука была отброшена наотмашь в сторону, а левая скрючена на груди, и казалось, что пожелтевший мертвец держался за грудь, как будто прижимал что-то к своему сердцу. В темные волосы его набилась серо-зеленая пыль. Череп был раздроблен. У Васьки затряслись губы. Да и мне страшно стало. Ноги стянуло судорогой, как в холодной воде. - Дух от него какой тяжелый, - тихо сказал Андрей прерывающимся голосом. - Видно, шрапнелью его хватило. - Видно, шрапнелью, - повторил я. - А кто его раздел? - спросил Васька. - Известно кто - шкуринцы, - сказал Андрей. - Красноармеец это. Товарищ. Мы молча постояли несколько минут. Потом Андрей осторожно пошел дальше, мы за ним. Шли и оглядывались. - А интересно, как это оно получается? - говорил Андрей. - Один идет за красных, другой за белых. За красных ясно почему идут, а вот за белых... Гришка, как думаешь, почему казаки за белых пошли, а? - Да не схотели за красных. - Тоже придумал - не схотели, - сказал Андрей. - Какой им интерес за красных идти? У них земли-то сколько! Вот они за буржуев и тянут. У Хаустовых во дворе и молотилки, и косилки, и пчел по шестьдесят колодок - что ты думаешь, пойдут они за большевиков? - А почему же Степан Замураев за белых пошел? - сказал Васька. - Он ведь деповский рабочий. У него ни земли, ни пчел. - Так он... Так он по своей воле, - неуверенно ответил Андрей и, посмотрев на меня, сказал: - Кто его знает, почему он к белым пошел... Может, он у белых выпытать чего хочет? Мы сбежали на дно воронки, развороченной снарядом, и уселись на рыхлую землю. - Я слыхал, что у красных организации такие есть, - сказал Андрей, ковырнув сапогом ком земли. - Они что хочешь сделают... Никого не боятся. - А ты откуда это знаешь? - спросил Васька. - Знаю. Дядя Саббутин говорил. Он говорил, что у большевиков существует такая коммунистическая партия. Она-то и есть самая боевая. - Не видал я ее чего-то, - сказал Васька. - Большевиков видал и красноармейцев боевых видал, а коммунистическую партию - не приходилось. - Ты что же, Васька, Саббутина не видал? Ведь дядя Саббутин и есть коммунист. - Да что ты? - удивился Васька. - Ну да... А как вы думаете, ребята, может, и нам организовать такую коммунистическую партию или отряд, что ли? Чтоб он боевой был. - Отряд? - сказал Васька. - Это дело. Станцию заберем, пакгауз... - Погоди забирать, - перебил Андрей. - Еще и оружия нету. Вот разыщем винтовок, патронов, разнесем по домам... - Не хочу! - громко крикнул Васька и вскочил на ноги. - Чего не хочешь? - спросил Андрей. - Винтовку не хочу. Принесешь домой, а куда ее сунешь? Отец как найдет, так всыплет тебе пороху. Три дня помнить будешь. - Ну, пошла слеза, закапала, - буркнул Андрей. - Еще не били, а он уже за штаны держится. Подумаешь, всыплют раз. Впервой тебе, что ли? Раз побьют, в другой раз не станут. Зато дядя Саббутин вернется, так что ты думаешь, он тебе спасибо не скажет? - Все равно не согласен, - сказал Васька и стал карабкаться наверх. Он вылез из воронки и тихонько пошел по полю, сбивая ногой земляные кочки и высохший бурьян. Я и Андрей тоже выбрались из ямы. Мы шли молча и разглядывали все, что валялось в степи. Набрели на оставленную в канаве повозку, у которой было сломано заднее колесо, и стали его разбирать. Андрей снял люшню колеса, вынул шкворень и выкатил на бугор потрепанный передок. - Вот коня бы... - сказал Васька и чихнул. - А это что?.. Разве это не конь? - Андрей ухватил за хвост вороную лошадь, которая лежала на боку рядом с повозкой. - Дохлый! Кому он нужен? - протянул Васька. - И ноги одной у него нет. Я нашел огромное колесо от казачьей брички и катил его по дну канавы. Вдруг колесо на что-то наскочило. Я нагнулся - на земле валялся бинокль, весь облепленный грязью. - Ребята, сюда! - крикнул я. Андрей и Васька бросили дохлую кобылу и подбежали ко мне. Андрей, как коршун, набросился на бинокль. - Ты где взял? Это полевой, военный! Вот это здорово! Без бинокля отряду никак не обойтись. Мы стали крутить рубчатое черное колесико, раздвигать и сдвигать трубки. Смотрели на горы, на повозку, на дохлую кобылу. Смотрели с обоих концов. В маленькое стекло посмотришь - кобыла больше слона, в большое - меньше мухи. Пока мы с Андрейкой рассматривали в бинокль кобылу, Васька ковырялся в земле. Вдруг он закричал: - А я тоже что-то нашел, получше вашего! И он поднял над головой два револьвера - в правой руке наган, в левой браунинг. - Во! Андрейка кинулся к Ваське: - Давай меняться! Нам с Гришкой револьверы, а тебе бинокль. Наблюдателем в отряде будешь. Васька отступил назад и спрятал револьверы за спину: - Ишь ты! За две штуки одну. - Как же одну? - сказал Андрей. - Ведь в бинокле-то две трубки? Чего ж тебе надо? Васька подумал и отдал револьверы. Андрей взял себе большой, тяжелый наган, а мне сунул в карман маленький плоский браунинг. Скоро мы дошли до бугра в степи. Дальше идти мы не решились. За бугром лежали вповалку на животе, на спине, с раскинутыми руками люди в шинелях, в гимнастерках, в морских бушлатах. Ветер нес оттуда густой, тяжелый смрад. - Пошли домой, ребята, - торопливо сказал Андрей. Мы побежали к поселку. Глава IV АГИТПУНКТ Одиноко и сиротливо стоит железнодорожная станция. От сильного ветра качаются на железных тросах керосиновые фонари. И, шатаясь так же, как фонари, бродят по платформе пьяные шкуринцы. Седьмой день по-новому живут станция, притаившийся поселок и буйная станица. В верхнем этаже станционного дома, там, где несколько дней назад был комитет железнодорожников, теперь в левом углу стоят черные знамена, а у знамен вытянулся часовой. Рядом со знаменами висит на стене широкая карта с трехцветными флажками. Самый верхний флажок воткнут посредине карты, чуть ли не под самой Москвой, а нижний флажок склоняется над Воронежем. Жители поселка не заходят в эту комнату - нечего в ней делать. Разве что кому придет охота посмотреть на хвастливые трехцветные флажки, которые ретивый офицер из штаба натыкал куда попало по всей карте. К этому времени белые откатились уже от Харькова, а трехцветные флажки красовались выше Тулы. Офицеры тоже не заходили в эту комнату. Непонятно было, зачем стоит одинокий часовой у черных, завернутых в клеенку знамен и зачем повешена карта вымышленных побед белой армии. Рядом, в соседней комнате, были наспех наляпаны на стенах плакаты, воззвания и разноцветные листки. На листках жирными буквами напечатано: "Сотрем совдепы" Тут же, на широком раздвижном столе, лежали журналы, газеты, почтовые марки. На одних марках был изображен Царь-колокол, на других - раненый офицер с сестрой милосердия. На низеньком столе стоял длинный открытый ящик, набитый цветными открытками. Их продавала женщина в белом переднике, в белой косынке, с красным крестом на рукаве. Казалось, будто она сама только что сошла с почтовой марки. В этой комнате было также пусто и скучно. Только иногда с пьяных глаз забирались сюда казаки и, перемешав на столе все открытки и марки, уходили назад. Еще так недавно, когда по железнодорожным путям весело бегал маневровый паровоз, стучали вагоны и звенели буфера, здесь был агитпункт. Тут собирались по вечерам мастеровые, красноармейцы, поселковые парни, девки и ребята. Народу в агитпункт набивалось полным-полно. Устраивались кто как мог - садились на пол, забирались на подоконники, стояли у стен, у дверей. Помню, как за неделю до отступления красных в агитпункт пришел комиссар. Он был высокий и худой, в потрепанной выцветшей шинели. Взобравшись на помост, он снял фуражку, провел по редким волосам рукой и громко сказал: - Товарищи деповские, нам тяжело потому, что не весь народ понял, за кого ему бороться и с кем воевать. Антанта помогает Деникину оружием, деньгами, обмундировкой, продовольствием. А кто нам помогает? Пусть каждый спросит себя. Ну кто? Сами себе... А тут, как назло, нет медикаментов, нет обмундировки. Мы ходим разутые, обтрепанные, грязные. Нас заедает вошь, ползучий тиф. Но пусть белая сволочь знает, что мы всю жизнь отдадим за Советскую власть. Комиссар прошелся по скрипучим подмосткам и сказал: - Мы еще не такое переживали. - А как же! Переживали, товарищ комиссар! - крикнул кто-то из толпы. - Еще бы не переживали! - подмигнул здоровенный матрос. - Ну да ладно, мы им, хамлюгам, покажем борт парохода. Возьмем еще за шкирку! - И матрос развернул полы своей промасленной тужурки, под которыми сверкнули с двух сторон металлические бомбы. В агитпункте загудели. А комиссар звонко засмеялся. Его лицо показалось мне молодым и светлым, а сам он смелым и боевым. Возле матроса собрался тесный круг деповских. - Отдай власть белопогонникам, а сам без штанов ходи, - говорил матрос, потирая правой рукой бомбу. Сосед его в рыжем картузе отскочил в сторону: - Брось, не шути, народу, смотри, сколько. - Не трусь, братишка, не заряжена. Я говорю, нипочем не отдадим власть. - Ясно, не отдадим, - подхватил кудлатый деповский рабочий. - Пусть с меня родная кровь брызнет, не отдадим. - Пресвятая мати божия, за что кровь льется? - протянул испуганный женский голос. Кругом засмеялись. - Товарищи! - крикнул белобрысый парень, взбираясь на подмостки. - Сейчас местный оркестр железнодорожников исполнит программу. На помост взошли четыре музыканта - с балалайкой, гитарой, мандолой и мандолиной. Музыканты важно уселись, и забренчал вальс "Над волнами". Потом хрипло прокричал граммофон. Потом приезжий артист читал стихи Демьяна Бедного. Он поднимался на носки и, закрывая глаза, сыпал не запинаясь: Чтоб надуть "деревню дуру", Баре действуют хитро. Генерал-майора Шкуру Перекрасили в Шкуро. Шкура - важная фигура!.. С мужика семь шкур содрал. Ай да Шкура, Шкура, Шкура, Шкура - царский генерал!.. Стали "шкурники" порядки На деревне заводить: Кто - оставлен без лошадки, Кто - в наряды стал ходить, Стали все глядеть понуро. Чтобы черт тебя побрал. Пес поганый, волчья шкура, Шкура - царский генерал! - Вот черт так черт! Ну и разделал, стервец, - гудел моряк и бил в ладоши. - Бис!.. Артист раскланялся, ушел за сцену и вернулся оттуда с растянутым баяном в руках. На ходу он запел, перебирая басы: Эх, яблочко, Куда котишься? Как в Невинку попадешь, Не воротишься. После него опять вышли четыре музыканта и заиграли "барыню орловскую". Парень в голубой рубахе изо всей силы тряхнул по струнам балалайки. Ударил и прихлопнул рукой. Балалайка зажужжала, как пчела под пятерней, а потом, словно вырвалась на свободу, задилинькала, затрезвонила. Гитарист отчаянно хватил пальцами витые струны. Гитара гудела, и струны ее громко хлопали по деревянной коробке. Самый молодой и веселый из музыкантов цеплял коричневой косточкой струны мандолины, то поднимая кучерявую голову, то медленно опуская ее. Руки его мелькали как заводные, на лбу подрагивал расстрепанный черный чуб. А рядом коренастый усач, не торопясь, поддавал втору. Мандола его, словно чем-то тяжелым, приглаживала болтливые звуки мандолины. Мастеровые и красноармейцы, сперва тихо, а потом все громче и громче пристукивали носками и каблуками о кафельный пол. Вдруг на середину комнаты вылетели два красноармейца. Они постояли с минуту на месте, а потом один из них хлопнул ладонью по голенищу и пустился вприсядку, выкидывая ноги выше носа. А другой заходил кругом него, защелкал пальцами, зачичикал носками сапог, завертелся, размахивая широкими полами шинели. - Давай, давай, не задерживай!.. - кричал моряк с бомбами. - Крой по сухопутью! Парень в голубой рубахе рубил пятерней по балалайке, усач выковыривал звуки на мандоле, гремела и хлопала гитара. Глухо стучали по полу тяжелые сапоги. - Ну-ка еще! Не спускай пару! Через комнату пробиралась маленькая сухонькая старушка. Она оглядывалась по сторонам и улыбаясь шамкала: - Что вы, черти, каждый вечер хороводы хороводите? Через вас и спать не будешь. - Не лайся, мамаша, - сказал старушке матрос. - Ты бы вот стукнула каблуками и прошлась бы козырем. - А ты думаешь, не пройдусь? Отойди-ка! - Старушка сбила косынку на затылок, уперлась рукою в бок и затрусила под "орловскую". - Крой, бабка, знай наших! - кричал моряк. Старушка вдруг остановилась, натянула на брови косынку и сказала сердито: - Наберешься тут с вами грехов. Потом плясали все. Забыли про голод, про тиф, про Антанту. Плясали красноармейцы, плясали деповские, прыгали и кружились ребята. А больше всех старался матрос с бомбами. Он высоко подскакивал, кружился на месте и подхватывал на лету всякого, кто попадался под руку. - Товарищи красноармейцы, выходи! - вдруг раздался в дверях тревожный голос комиссара. Из открытой двери тянуло холодом и ночной сыростью. Музыка оборвалась. Где-то далеко за станцией, у Конорезова бугра, грянул выстрел. Женщины и ребята кинулись к выходу. За ними - деповские. Матрос подскочил к дверям и вытянулся во весь рост. - Не торопись, товарищи! Без паники. Сперва красноармейцев пропусти. Толпа шарахнулась в сторону, а красноармейцы, на ходу натягивая шинели, один за другим молча вышли на подъезд. Через три минуты в агитпункте никого не осталось. Только музыканты свертывали ноты и завязывали в платки инструменты. С этого вечера ровно трое суток без хлеба, без воды выдерживали красноармейцы и деповские атаки белых, ураганный огонь орудий и пулеметов. А все-таки отстояли поселок, не отдали его белым в тот раз. А потом ушла Красная Армия. И за ней человек сорок наших поселковых. Замерли станки в мастерских, торчат в депо холодные паровозы. Пусто. Только беспокойный маленький человек в красной фуражке болтается по вокзалу, ищет на работу мастеровых. Глава V СЕНЬКА ПЕТЛЯЕТ Как-то раз пришли мы с Андреем к вокзалу. Дернули дверь за медную ручку - не открывается. Андрей надавил плечом - не поддается. - Черт с ним, через забор перелезем, - сердито сказал Андрей и ухватился правой рукой за высокие зубчатые доски. - Подсаживай, чего смотришь! - крикнул он мне, подтягиваясь на руках. Я подставил Андрею левое плечо. Он уперся в него рваным сапогом и быстро-быстро вскарабкался на зубчатую верхушку станционного забора. - Давай руку, - сказал он мне. Я подал ему руку, и он легко подтянул меня кверху. - Закрылись! Думали, мы другой дороги не найдем, - буркнул Андрей и спрыгнул с забора. Я сполз по доскам за ним. Впереди - грязное вокзальное здание с широкими потрескавшимися стеклами. Слева, за железнодорожными путями, на которых нет ни одного вагона, - заброшенный деревянный пакгауз. Справа - дежурка поездных смазчиков и закопченная кипятилка. Мы подошли к дежурке. Андрей осторожно толкнул дверь. На столе, на полу, на окнах крохотной конторки валялись груды бумаг, железнодорожные ведомости на мазут, на паклю, на инструменты. - Никто на работу не идет, - сказал Андрей. - А ты пошел бы? - спросил я. - Держи карман шире. В это время из-под навеса станции, обнявшись, вылезли два казака в папахах. Оба были пьяные. Один, здоровенный и толстый, прижимая локтем свою винтовку, болтавшуюся на ремне, что-то бормотал отвислыми губами. Другой, приземистый, с желтыми погонами, волочил за собой по земле казачью шашку и тонко тянул: Ехали казаки со службы домой... Мы спрятались за кипятилкой. Приземистый казак несколько раз начинал все ту же песню: "Ехали казаки со службы домой", "Ехали казаки со службы домой", но дальше у него ничего не выходило. Наконец он махнул рукой и пискляво сказал: - А ну ее, давай затянем другую. Но толстый его не слушал. Толстый совсем осоловел. Заломив папаху на затылок, он остановился и стал задумчиво и сосредоточенно плевать в одно место. Маленький тоже стоял не двигаясь и смотрел в то место, куда плевал толстый. - Песня - она как-то душу нашему брату потешает, - наконец выговорил маленький. - Песня - она и есть песня, - согласился толстый. Тут из-за угла высунулась лохматая мальчишеская голова и опять скрылась. - Гришка, - сказал мне Андрей, - смотри, кажись это Сенька там возле телеграфа? - Ну да, Сенька! Сенька выскочил из-за угла и что было силы побежал к нам. - Стой! - гаркнул толстый казак, снимая с плеч винтовку. Маленький выхватил из ножен шашку и бросился навстречу Сеньке. - Стой! - крикнул еще раз толстый и щелкнул затвором. Сенька остановился. - Куда бежал? - взвизгнул маленький, хватая Сеньку за ворот тужурки. - Домой. - Откуда? - Со станицы. - А что ты там, в станице, делал? - К знакомому ходил, казаку... я... - Врешь! Зачем ходил? Говори, да не плутуй! - К станичнику ходил, он у атамана Шкуры служит. Родственник наш, - говорил Сенька, моргая глазами. - А почему же ты идешь с энтой стороны? Станица в энтой стороне, а ты идешь с энтой. Зачем брешешь? - Казак вытащил из-за голенища плетку. - Видал? - Дядь, не бей! Ей-право, в станице был! Ей-право... - Врешь, не был ты в станице. Где проживаешь? - В поселке, - робко ответил Сенька, переступая с ноги на ногу и тоскливо осматриваясь по сторонам. В это время Андрей махнул ему из-за угла рукой. Сенька рванулся было бежать, но казак крепко вцепился в ворот его рубахи. Сенька стоял перед ним, не решаясь взглянуть в нашу сторону. - Веди к себе, кутенок чертов! Там мы расследуем, какие твои родственники у Шкуры служат. Казаки дали Сеньке пинка и погнали его к поселку. - Вот гады! Куда они его повели? - сказал Андрей и рванул меня за руку. - Бежим следом! На Железнодорожной улице мы догнали казаков и Сеньку. Маленький казак все еще не выпускал из рук Сенькиного ворота. Сенька, низко нагнув голову, медленно передвигал ноги. - Что они с ним сделают? - шепотом спросил Андрей. - Не знаю, Андрюша. А только я бы на его месте шмыгнул куда-нибудь в переулок. - Да, шмыгнешь! - сказал Андрей. - Они тебя сразу пристрелят. Сенька вел казаков в поселок. Они прошли мимо Кондратьевских номеров, через базарную площадь, по Бассейной улице, завернули в Грязный переулок и опять вышли к Кондратьевским номерам. Тут только казаки сообразили, что Сенька петляет. - Ты что ж крутишь, чертова голова? Куда завел? - заорал толстый казак и топнул ногой. - Ты, хлопче, не виляй, а веди правильно, - пропищал маленький. - Я не виляю! - крикнул Сенька. И вдруг он крутнулся и мигом перескочил через низенький забор. Спотыкаясь, казаки бросились в разные стороны. Раздался выстрел. Потом второй, третий, четвертый. Со всех концов на выстрелы сбегались казаки, на бегу заряжая винтовки. Мы с Андрейкой свернули в переулок и спрятались в чужом сарае. Когда мы опять выглянули на улицу, кругом было тихо. Ни казаков, ни Сеньки. На другой день рано утром к нам во двор прибежал Андрей и вызвал меня из погреба. - К Семену пойдем, - сказал он. - Надо узнать, жив ли. Мы побежали к баракам, в которых жили станционные рабочие, и тихо постучали в одну из дверей, обитую войлоком. Никто не отозвался. Я заглянул в замочную скважину, но ничего нельзя было разобрать. Мы долго прислушивались и заглядывали в крошечное окошко рядом с дверью, занавешенное черным платком. Нам не верилось, что в квартире никого нет. Должно быть, боятся, прячутся. Мы постучали снова. Наконец отозвался робкий женский голос: - Кто там? - Да это мы... свои - Гришка, Андрейка. - А что вам? - По делу, - сказал Андрей. Звякнул ключ, дверь открылась. Мы вошли в маленькую комнатку, похожую на собачий ящик. Нас встретила женщина с заплаканным лицом. В углу на сундуке под старым лоскутным одеялом спали две маленькие девочки. - Андрюшенька, - сказала женщина шепотом, - а ведь Семен-то мой... - Губы ее тряслись. - Семен-то мой... пропал. - Как пропал? - чуть не крикнул Андрей и глянул на меня. Сенькина мать ничего не ответила. Она тяжело опустилась на край сундука, обхватила голову руками и заплакала. - Вот и осталась одна. И отец неизвестно где, и Сенька пропал... - Не плачь, - сказал Андрей, - говори, чего случилось? Сенькина мать вытерла рукавом слезы и стала рассказывать: - Не послушал он меня давеча, пошел болтаться. "Я, - говорит, - отца иду искать". Целый день я его прождала, а к вечеру - слышу, кто-то тарахтит в дверь. Открываю, смотрю - казаки, а с ними Сенька, избитый весь, ободранный, шапка в грязи... - Что же - они его с собой взяли? - спросил Андрей. - Нет, не взяли. Стали допрашивать. Они его и плетками хлестали, и сапогами по ребрам били. Ну, и мне, конечно, заодно досталось. И не помню, как они ушли. Всю ночь потом Семен вот на этом сундуке просидел. Я ему говорю: "Ложись, Сеня". А он молчит. Под утро вышел куда-то. Я думала, за водой во двор пошел. А он так и не вернулся. Сенькина мать опять заплакала. - Он еще придет... - сказал Андрей. - Да, придет! Может, его и в живых уже нет... Глава VI РАЗГОВОР ВО ДВОРЕ Десять дней сидели мы в погребе. Как-то раз пришел со станции Илья Федорович, выругался, плюнул в угол, подобрал с пола рваную рядюшку, посмотрел на свою жену и сказал: - Пошли, жинка. Хоть тут найдут - убьют, хоть дома найдут - убьют. А дома и умирать веселее. Они ушли, а за ними разбрелись по своим квартирам и остальные жильцы погреба. Перебрались на свою квартиру и мы. Мать сразу принялась за уборку нашего тесного, посеревшего от пыли жилища. Она вымыла и расставила по полкам посуду, протерла мокрой тряпкой стол, похожий на старый сундук, вытащила из корзины запрятанные дырявые занавески из тюля и развесила на окнах. Потом она села посреди комнаты на табуретку, вздохнула и сказала отцу: - Теперь только бы товарищи пришли - вот и праздник был бы. А то разъезжают по улицам эти шкуринцы - тошно смотреть. Отец глянул на нее исподлобья и буркнул: - Будешь сидеть сложа руки, так не скоро придут. Кто-то стукнул три раза в дверь. - А ну-ка, сходи, Гришка. Кто бы это такой был? - сказал отец. Я открыл дверь. На крыльце стоял Андрей. - Гришка, - еле выговорил он. - Красная Армия отступает. Белые уже Ставрополь заняли, Дворцовый, Киан. К Курсавке подбираются. - А ты откуда знаешь? - спросил я. - Путевые сторожа говорили. Андрей наклонился к самому моему уху и взволнованно зашептал: - Гришка, давай-ка через фронт к красным уйдем. Поступим добровольцами, разведчиками будем, нам коней дадут. - Пойдем, - сказал я, но через минуту раздумал. - Нет, Андрюша, я не пойду. - Почему? - Отца жалко, мать жалко. Куда я от них пойду?.. - Брось жалеть, - твердо сказал Андрей. - Сегодня ночью выйдем из дому, а завтра в Курсавке будем, у наших. Ты возьмешь браунинг, я - наган. Дядю Саббутина разыщем. - А если нас белые поймают? - Не поймают. Мы пойдем по Крутой, потом по Зеленой балке, потом пройдем через большой тоннель и прямо выйдем к Курсавке. Дядя Саббутин примет нас в батарею, а нет - в кавалерию запишемся... Пойдем... - Нет, не пойду, - наотрез отказался я. Андрей поправил свою белую лохматую папаху, посмотрел на меня с минуту в упор и молча ушел. Я остался один на ступеньках. "А вдруг уйдет Андрей? - думал я. - Он ведь такой! Выберется впотьмах да за поселок, да по балкам. А там за семафор выскочит - вот тебе в Курсавка. Знакомых красноармейцев отыщет, дядю Саббутина. А я так и буду по улицам болтаться, до станции и назад. Вот и все. Дурак я, что с Андреем не пошел". Хотел было я за ним вдогонку побежать, да стыдно стало. Весь день прошатался я один - даже к Ваське не заходил. В сумерках во двор вышли мой отец, Илья Федорович и Чиканов. Уселись на ступеньках сарая, закурили. Я и Васька примостились рядом на собачьем ящике. - Ну и время настало, - говорил Илья Федорович. Голос у него был тяжелый, крутой. - При большевиках куда лучше было. А теперь хоть в прорубь лезь. Раньше, бывало, по поселку идешь и не боишься никого, вольно. А теперь иди и оглядывайся, как бы тебя нагайкой по голове не полоснули. Только и осталось, что сидеть дома да с детворой воевать. И буду сидеть дома! Я им работать не пойду. С голоду сдохну, а не пойду! - Пойдешь, Илья Федорович, - сказал мой отец, - виляй не виляй, а на работу погонят, как баранов погонят. С нами у них разговор короткий: шашки вон - и как не бывало на плечах головы. - Да уж лучше гроб, чем такая жизнь, - сказал Илья Федорович. - Не умели мы как следует ценить товарищей. А ведь при них рабочему брату просторно было. Как ты думаешь, Андрей Игнатьевич? - спросил он Чиканова. - Что думать? Думать не приходится. Ясно - было хорошо, стало плохо. - То-то, что стало плохо. Одно мне при большевиках не нравилось: денег мною было, а все разные... Куда это годится? Неграмотному с большими деньгами умереть можно. Что ж он, неграмотный, учился разве считать миллионы? Конечно, не учился. А деньги - что ни бумажка, то миллион. Сами против буржуев боролись, а миллионеров разводили. - Это не беда, - сказал мой отец. - Деньги тут роли не играют. - Как не играют? А на что я жрать должен? Семья-то у меня все-таки имеется. Да и самому нет-нет, а иной раз захочется поесть. - Это верно, Илья Федорович, только с деньгами можно все-таки уладить, а вот ежели шкуринцы вздернут тебя на перекладину за то, что ты красным помогал, тут уж не уладишь. Начальник станции, поди, уж доложил все кому следует. Наверное, и про Леонтия Лаврентьевича донес, что он товарищам дорогу чинил. А если не он донес, так Сомов наверняка постарался, окаянный сыч. - Черт нас дернул остаться здесь, - угрюмо проговорил Илья Федорович. - Ведь почти все наши ушли. Смотри - Иван Захарович Капурин ушел. Дьяченко ушел, Олейников, а мы как ошалели - остались врагу служить. Илья Федорович повернулся к Андрею Чиканову и неожиданно спросил: - Ну ты, чертова голова, Андрей Игнатьевич, знаешь, почему остался? Чиканов заерзал на ступеньках и сказал, обиженно засопев. - Допрашиваешь! Что я - маленький, что ли? - Ну, а все-таки - скажи. - Не успел уйти, вот и все, - пискляво выкрикнул Чиканов. - Не ври. Скажи: семью жалко было бросить? - Ну да, и семью жалко, - сказал Чиканов. - Да и кто его знает, что из этих революций выйдет? Даром головой рисковать не приходится. - Эх ты, пискун! - сказал Илья Федорович. - Что твоя голова стоит? В революции какие люди головой рискуют! Вот комиссара возьми. Большою ума человек, международные дела понимает. А ты что - свистнул на паровоз, махнул флажком - вот и вся твоя работа. А тоже шкурой дорожишь! Мы с Васькой не удержались и громко фыркнули. Чиканов сердито посмотрел на нас, а Васькин отец сказал: - Вы чего уши развесили, шпингалеты? Сходили бы куда-нибудь, а то сидят да зубы скалят. - Пусть сидят, - заступился мой отец. - Все лучше, чем по улицам гонять в такое собачье время. Илья Федорович махнул рукой: - Ну, сидите да помалкивайте. Мой отец достал крошеный зеленоватый табак, угостил им Илью Федоровича, а потом и пискуна. И задымили они вовсю. Чиканов тянул дым из папиросы долго-долго, закрывая ее пятерней, будто боялся, что у него выхватят папиросу. Выпускал он дым длинной тоненькой змейкой или же, открывая широко рот, пускал сизые кольца. А сам не сводил глаз с Васькиного отца. Видно, все соображал, как получше ответить Илье Федоровичу на его обидные слова. Наконец он бросил папиросу, откашлялся и заговорил: - Тебе, Илья Федорович, ничего не стоит человека обидеть. Я сам революционер, да один в поле не воин. Ветру не нахватаешься, а казаков не сдвинешь с места. Они за белую власть трусятся. А мы почему-то в пекло лезть обязаны. Лучше посидим, посмотрим. А то достукаешься до виселицы. - Ну, ты, революционер, сиди и смотри, - сказал Илья Федорович, - а мы за ружья возьмемся. Как поднимутся все - тихорецкие мастерские да ставропольские, да в Армавире на заводе, да как поднажмут красные с другой стороны - тут и пойдет катавасия. - Да мы им так накладем! - закричал вдруг Васька и замахал руками. - Из винтовок, из пулеметов!.. Да как жахнем бомбой! - Ты что расходился? - цыкнул на него отец. - Тоже вояка нашелся! Васька сразу присмирел и смутился. - Эх ты, - толкнул я его в бок кулаком. - На самом интересном месте разговор перебил. И правда, разговор больше не клеился. Только Чиканов бормотал себе под нос: - Нет, лучше не рыпаться. Не понимаем мы ни черта, что оно, к чему оно и куда оно клонится. Фронт красных далеко, а кадетов тьма-тьмущая, - что ты им сделаешь? Из-за угла зубы побьешь, да? - Зубы побить - и то здорово! - сказал Илья Федорович, встал со ступеньки и медленно зашагал к дому. За ним разошлись и остальные. Глава VII ПРИКАЗ КОМЕНДАНТА Мы с Васькой играли во дворе в чижика. Только я приготовился подкинуть чижика, как Васька крикнул: - Офииеры! Я оглянулся. К нам во двор входили двое - начальник станции и офицер в зеленой английской шинели и в белых перчатках. Васька мигом бросился к дому. - Офицеры идут! - крикнул Васька своему отцу, стоявшему на крыльце. - Пускай идут, - тихо ответил Илья Федорович и скрылся за дверью. А я остался во дворе. Офицер подошел ко мне и вежливо сказал: - Молодой человек, будьте добры вызвать сюда Илью Федоровича Кастинова. - У нас таких нет, - ответил я, опуская голову. - Ты чего врешь! - закричал начальник станции. - Я здесь на железной дороге каждую собаку знаю. Вот она, его дверь. - Постучи, мальчик, - сказал мне офицер, звякая шпорами. - Не знаю я никакого Ильи Федоровича, сами стучите, - сказал я. Начальник станции грозно посмотрел на меня и пошел к двери. Но в эту минуту на порог вышел сам Илья Федорович. - Меня, что ли? - спросил он спокойно. - Тебя, - сказал начальник станции. Офицер смерил Васькиного отца с головы до ног и сказал: - Ознакомьтесь с этой бумагой. - И он протянул Илье Федоровичу аккуратно сложенный листок. Васькин отец стал читать про себя: "Приказываю всем служащим и рабочим станции Невинка в однодневный срок явиться к коменданту станции для регистрации и с этого момента приступить к исполнению служебных обязанностей. В противном случае неявившиеся будут рассматриваться как разгильдяи и пособники большевиков. По истечении срока неявившиеся предаются суду, а обнаруженные подлежат расстрелу. Поручик Н-ского дроздовского полка Глухов". - Подлежат расстрелу, - протяжно повторил Илья Федорович и возвратил листок офицеру. - Нет, нет, - сказал офицер, - распишитесь на обороте сего. Илья Федорович снова взял листок, перевернул его и прочел: "Приказ прочитал сцепщик Афанасий Луценко. За неграмотного Репко расписался Криворучко". - Я гоже неграмотный, - сказал Илья Федорович. - Писать не научился. - Неграмотный? - переспросил офицер. - Ну, в таком случае пусть за вас этот юноша распишется. И он протянул листок мне. - Я тоже не умею писать, - сказал я. Офицер сердито пожал плечами. - Такая дубина, а писать не научился. Позови кого-нибудь грамотного. Неужели ни одного грамотного у вас во всем дворе нет? В это время из дверей своей квартиры выглянул Чиканов. Он увидел офицера и сразу спрятался за дверь. - Подите-ка, подите сюда, - поманил его офицер пальцем.- Грамотный? - Точно т-так, - заикаясь, проговорил Чиканов. - Расписывайтесь. Чиканов, не читая, расписался. - А теперь за этого распишитесь. Чиканов расписался опять. - А кто тут еще у вас во дворе из мастеровых? - спросил офицер. - Слесарь Мирошко, - услужливо ответил начальник станции. - Вот эта дверь налево, ваше благородие. И они направились к нашей двери. Ни отца, ни матери не было дома - они ушли к соседям. Офицер вышел из нашей квартиры и сурово сказал: - Прислать в комендатуру не позднее завтрашнего дня. И вместе с начальником станции пошел к соседнему дому. Чиканов долго еще стоял посреди двора и растерянно моргал глазами. - Чего это он мне подсунул? - А ты что - слепой был? Казенную бумагу, приказ. - Приказ? Какой приказ? О чем? Илья Федорович наклонился к уху Чиканова и сказал: - Расстрел ты себе подписал. Чиканов весь затрясся и позеленел. - Да ты что - с ума спятил? - Нет, - сказал Илья Федорович, - это ты с ума спятил - не читая, подписываешь. Грамотный больно! - Да и ты ж грамотный, - сказал Чиканов. - Грамотный, да не подписал. И Репко вот тоже не подписал. А тебя два раза расстреливать будут, если на работу не выйдешь, за себя и за меня. В этот день весь наш двор долго совещался и думал, как же быть идти ли завтра на работу или сегодня ночью махнуть через балку к товарищам? Женщины плакали и уговаривали мужей выйти на работу. - Уйдете, так нас с ребятами за вас постреляют, - говорили они. - Ну ладно, - сказал наконец Илья Федорович, махнув рукой. - Выйдем завтра на работу, только по-своему работать будем. Мы им срубим заклепку, чертовым детям. Когда вечером взрослые разошлись по домам, Васька остановил меня у нашей двери и сказал мне тихо: - Я бы этого офицера так бы и тяпнул камнем по носу, да только камня большого под рукой не было. Глава VIII "ЗА ЕДИНУЮ, НЕДЕЛИМУЮ" У станции на стрелках тяжело звякнула сталь. К вокзалу подошел поезд. Поезд тихо остановился у перрона на главном пути. Это был дроздовский броневик. Белыми буквами на нем было написано: "Победа". Из бронированных кабинок на перрон вылезли офицеры, щеголеватые, в новеньких английских шинелях с широкими карманами и медными пуговицами. - Смотри, какие разнаряженные, - толкнул меня в бок Васька, - и пуговицы золотые и козырек лаковый. Один из офицеров остановился позади платформы, осмотрелся по сторонам и зашагал к водокачке. Там, у водонапорной башни, росло высокое, сучковатое дерево. Офицер остановился около него, задрал голову кверху и, бережно завернув полы своей новенькой шинели, полез на дерево. Не добравшись до середины, он зацепился широким карманом за сучок и, ухватившись одной рукой за ветку, другой пытался высвободить карман. Но карман не поддавался - будто кто-то засунул туда руку и крепко держал изнутри. Делать было нечего - офицер изо всей силы рванул карман и, оставив его висеть на ветке, полез выше. - Офицер, а по деревьям лазить не умеет, - сказал Васька. - Так он всю шинель по кусочкам оставит. А офицер добрался до вершины, пристроился там на ветках и, вытащив из кобуры большой черный бинокль, направил его на Курсавку. - Наверное, красные нажимают, - сказал я. - Должно быть, уже совсем близко. - Они им еще покажут, - важно сказал Васька. - Пускай пока по веточкам прыгают. У колес крытой платформы, отворачивая железные фартуки и наливая густой мазут в буксы, суетился смазчик. Между вагонами, у сцепки, слесарь стучал молотком по ржавому фаркопу. Сбоку по перрону ходил часовой и посматривал за ним. Рослый носатый офицер с тремя звездочками на широких погонах прохаживался у бронированных платформ. Это был командир бронепоезда "Победа". Размахивая руками, он о чем-то говорил с молодым офицером. Офицер был тот самый, в перчатках, со шпорами, который приходил к нам с начальником станции. - Это черт знает что такое! - говорил командир бронепоезда. - Пожрать ничего у вас не найдешь! Это безобразие, господин комендант. О чем вы думаете? Нигде я не видел такого кавардака, как на вашей станции. Где же буфет? - Не могу знать, - отвечал офицер. - Я прибыл на эту станцию всего лишь три дня тому назад. - Позвать сюда начальника станции! - распорядился командир. Комендант забрякал по перрону шпорами и скоро вернулся с маленьким человечком в красной фуражке. Командир выпрямился во весь рост, скосил глаза на маленького человечка и процедил сквозь зубы: - Что у вас - станция или кабак? Почему буфета нет? - Офицеры пошалили маленько, ваше высокоблагородие. - Офицеры? Не может быть этого. Наша "добровольческая армия" спаяна чувством дисциплины и долга. - Это совершенно справедливо в отношении армии, - робко отвечал начальник станции, - но буфет все же растащили. - Вздор, - сказал командир, пожимая плечами. - К сожалению, это именно так. Но я могу разыскать хозяина буфета. Насколько мне известно, у него еще имеются запасы продуктов, - сказал начальник станции. Офицер вытаращил глаза. - Есть запасы? В таком случае немедленно разыщите его. Солдаты дроздовского полка не могут ждать. - Будет исполнено, господин командир!- гаркнул начальник станции и скрылся в дверях третьего класса. Через полчаса он снова появился на перроне. Под руку он вел хозяина буфета. Рядом с буфетчиком начальник станции казался затрепанным пароходишком, который ведет на буксире огромную, неуклюжую баржу. Хозяин буфета, грузин, шел с опаской и перепуганно улыбался. - Хорошо, командир, - сказал он, выслушав носатого офицера, - буфет будет, ты только порядок наведи... - У меня порядок будет. У меня народ выдержанный и честный, - сказал командир. Буфетчик усмехнулся в усы: - Честный народ сделал меня бесчестным. - Не горюй, - сказал командир. - Ты свои барыши живо наверстаешь. Только вот что, голубчик, приготовь для меня хороший шашлычок по-карски да святокрестовского пару четвертушек. Грузин кивнул головой и ушел. Вскоре на вокзале за дубовым прилавком буфета заметались официанты в белых пиджаках, а за столиками стали рассаживаться нижние чины бронепоезда "Победа". На перроне стало совсем пусто. Только мы с Васькой разгуливали взад-вперед и рассматривали броневик. Из паровоза, похожего на обрубленную болванку металла, выходил тонкой струйкой, как из курящейся бомбы, дымок. На двух грузных американских платформах стояли на стальных вращающихся станках длинные зеленые пушки. В открытый хобот можно было всунуть голову, а у оси ствол пушки не обхватить руками. Платформы с морскими пушками находились посредине бронепоезда, а спереди и сзади к ним были прицеплены товарные платформы с трехдюймовками в зеленых брезентовых чехлах. - Не справиться красным с такой махиной. Здорова уж больно, - скачал Васька, разглядывая замки у орудий. - У наших ни одной такой нет. - Подумаешь, счастье заморское, - ответил я Ваське. - Как начнут наши садить бомбами с аэропланов, так от их пушек только мокрое место останется. - Да, как же! - передразнил меня Васька. - Они смотри какие толстые. Мы пошли по перрону. Заглянули в широкие окна вокзала. Там в буфете пьяные дроздовцы скинули английские шинели и плясали русского. Приплясывая, они подходили к стойке, на ходу опрокидывали рюмочку и хватали прямо с жаровни курицу или кусок жареного судака. - Послушай, нельзя так! Зачем берешь! Плати, пожалуйста, - говорил хозяин буфета. Никто не хотел платить. - Командир заплатит. Присылай по почте счет, - кричал безусый юнкер. Он стучал по стойке кулаком, заставляя плясать стаканы, бокалы, бутылки и рюмки. - Молодой офицер, мы просим тебя - не буянь, пожалуйста, - терпеливо уговаривал его буфетчик. Юнкер продолжал барабанить по стойке и орал во всю глотку: Наш казак здоровый силой, Наколол чертей на вилы, Жура-жура-журавель, Журавушка молодой. Бронепоезд прет со свистом, Вспоминая коммунистов, Жура-жура-журавель, Журавушка молодой. Буфетчик смотрел на него круглыми грустными глазами, потом схватился за голову и выбежал на перрон. - Куда это он? Наверно, командиру жаловаться, - прошептал Васька. - Бежим следом. Буфетчик пробежал по всему перрону и шмыгнул через подъезд на площадь. Мы за ним. - В квартиру начальника побег! Крайнее окно в столовой было широко открыто. Мы с Васькой знали где у начальника станции столовая, где спальня. Мы, бывало, часами стояли под его окнами и слушали граммофон. Васька уцепился за подоконник и сунул нос в квартиру начальника. Я дернул его за штанину. - Куда лезешь? Заметят. - Смотри, колбасы сколько, - тихо сказал Васька. Я тоже заглянул в окно. Посредине комнаты стоял длинный стол, накрытый желтой скатертью. Он весь был уставлен большими и маленькими тарелками и тарелочками с блестящей черной икрой, с желтым, в дырочках, сыром, с аккуратно нарезанными кружками копченой колбасы. На столе было много открытых консервных банок, а среди них шеренгой стояли высокие рюмки с красным вином. Над столом на медных цепях висела большая керосиновая лампа. Начальник станции сидел, как именинник, развалившись в кресле, широко распахнув белый китель. Рядом с ним, заложив ногу на ногу, сидел командир бронепоезда. Были тут еще три офицера. Один плешивый, в очках, другой с рыжими бакенбардами, третий - наш старый знакомый, комендант станции. В дальнем углу, отдельно от всех, сидел, низко нагнувшись над тарелкой, какой-то человек в железнодорожной куртке. Буфетчик подошел прямо к командиру, наклонился к нему и жалобно заговорил: - Послушай, командир. Там твои офицеры опять тарарам наделали, как свиньи какие. Мне лавочку опять закрывать надо. Командир отстранил его рукой: - Постой, карапет, не кричи. Все будет в порядке. Я твою лавочку в обиду не дам. Твоя лавочка - наша лавочка. - Хорош начальник, хорош командир, - сказал буфетчик и хлопнул командира по золотому погону. Командир отвел плечо и поморщился: - Ну, ну, смотри, без хамства. Я этого не люблю. - Зачем хамство? Я тебе как родному брату говорю. Офицеры за столом засмеялись. Командир побагровел. - Ты, мошенник, поговори у меня еще! Я тебя под военно-полевой суд подведу. Ты свое вино чем разбавляешь? Разве это вино? Я такого вина и пробовать не желаю. Буфетчик поглядел на пустые бутылки, стоявшие перед командиром, и пожал плечами: - Самое лучшее кавказское вино, господин офицер. У меня это вино генерал Май-Маевский пил. Ты бы тоже немножко попробовал. Хочешь, я тебе еще бочонок пришлю? Ты только прогони подальше большевиков. Ты такой храбрый командир, отчаянный командир. Лучше самого генерала Май-Маевского. Тот всегда драться лез, а ты так любезно разговариваешь. - Ладно, - сказал командир и даже слегка улыбнулся. - Ступай к себе в буфет да пошарь там, не найдется ли чего-нибудь получше этой бурды. Буфетчик, кланяясь, попятился к выходу. - Гришка, - спросил меня Васька шепотом, - ты бы чего съел? - Сыру, вон того, что на углу лежит. Я такого никогда не пробовал. - А я бы копченой колбасы, - сказал Васька, - смотри, жиру-то в ней сколько - целыми плитками! Ух, сволочи! Вот тот рыжий офицер уже за шестым куском тянется. У меня к горлу подступила слюна. Дома мы уже третий день хлебали за обедом пустой суп. Вдруг командир с грохотом отодвинул стул и, покачиваясь, встал. - Господа! - проговорил он нетвердым голосом. - Как приятно быть в кругу близких друзей... Несмотря на наше сумбурное положение, мы не унываем и ждем лучших дней. Нам помогут англичане, французы, немцы и американцы. Вся Европа с нами! Ни черта мы не боимся, все равно мы разобьем большевиков. Недаром мы чистых дворянских кровей! - Ура! - крикнул из своего дальнего угла человек в железнодорожной тужурке. - Гляди, это же Сыч, - шепнул мне Васька. И верно, это был телеграфист Сомов. Командир покосился на него и, подняв дрожащей рукой налитую до краев рюмку, произнес: - За единую, неделимую! - Ура! - гаркнули все за столом. В это время дверь открылась, и в комнату вошли несколько человек два молоденьких вольноопределяющихся в длинных шинелях, перетянутых в талии поясами, и еще какие-то люди в пиджаках. - Привели, ваше высокоблагородие! - мальчишеским голосом выкрикнул один из вольноопределяющихся. - А, мое почтение, мастеровые, труженики, - сказал командир, обернувшись. - Пожалуйста, сюда, поближе. Мастеровые подошли к столу, и свет упал на их лица. Васька даже вскрикнул. Один из рабочих, подошедших к столу, был его отец Илья Федорович. Другой - Чиканов. - Садитесь, пожалуйста, располагайтесь, как дома, - сказал командир и, схватив со стола большую рюмку с вином, поднес ее Васькиному отцу. - Я не пью, - ответил Илья Федорович. - Ну что вы, одну рюмочку перехватить не грех, - уговаривал командир. - Я не пью, - наотрез отказался Илья Федорович. - Давно ль перестал? - спросил его через стол Сомов. Васькин отец вскинул на него глаза и спокойно ответил: - В последний раз с тобой пил перед тем, как мы вместе в погребе прятались. Телеграфист беспокойно заерзал и уткнулся в тарелку. - Может, вы пьете? - обратился командир к Чиканову. Чиканов немножко помялся, а потом взял рюмку и одним махом опрокинул ее в рот. - Ну, закусите, - сказал командир и показал ему на стол. Чиканов присел на край стула и робко подвинул к себе соленые огурцы. Потом осмелел и потянулся к сыру и копченой колбасе. Илья Федорович по-прежнему неподвижно стоял у стола. - А вы бы хоть закусили, если не пьете, - сказал ему командир. - Вот икорка, вот селедочка хорошая. Да вы не стесняйтесь. Я человек простой и люблю мастеровой народ. Ведь это мы за вас кровь на полях проливаем - за свободу, за счастье, за наше взаимное благополучие. - Они этого не понимают, - сказал Сомов. - Натура у них такая... большевицкая. - Что? - резко спросил командир. - Не понимают они человеческого обращения, - сказал Сомов. - Как? - еще резче спросил командир. - Я ничего, - сказал Сомов. - Ну, если ничего, так и не суйся не в свое дело, пока тебя не спрашивают. А вас как по имени и отчеству зовут? - снова обратился командир к Васькиному отцу. - Илья Федорович. - Так вот, Илья Федорович, расскажите нам, как чувствуют себя мастеровые, на что жалуются, чего просят? - Мастеровые ничего не просят, - сказал Илья Федорович. - А все-таки? Илья Федорович молчал. Начальник станции, который до этой минуты сидел склонившись над рюмкой и клевал носом, вдруг заговорил: - А не знаете ли вы, - сказал он, - почему в депо так плохо работа идет? Крюки в кузне не варятся, подшипники плохо подшабриваются. - А кто его знает, - сказал Илья Федорович. - Кто его знает? - заорал начальник станции. - А при большевиках как работали? Это ты знаешь? Как дорогу перед их отступлением чинили, помнишь? - Еще бы ему не помнить, - снова вмешался Сомов. - Он больше всех старался. Илья Федорович посмотрел в сторону Сомова и тихо сказал: - Ты бы тут поменьше старался, сыч проклятый. - Не будем пререкаться, - сказал командир бронепоезда. - Передайте от моего имени рабочим, чтобы они работали по-настоящему Иначе я должен буду прибегнуть к нежелательным репрессивным мерам. Тогда уже на себя пеняйте. Подведу бронепоезд к семафору, долбану по поселку, так от вас ничего не останется. Поняли? Чиканов бросил вилку и застыл с раскрытым ртом. Илья Федорович смотрел себе под ноги. - Что они теперь с ними сделают? - прошептал Васька. Я соскочил с карниза, на котором мы стояли, и выковырял из земли два обломка кирпича. Один оставил себе, другой отдал Ваське. - Если они что с ними делать станут, смотри на меня, - сказал я Ваське. - Я замахнусь, а ты за мной кидай. - Ладно, - сказал Васька, - пусть только попробуют тронуть. Мы опять заглянули в окно. Все, кроме командира, вскочили из-за стола и размахивали руками. Илья Федорович и Чиканов стояли бледные, озираясь по сторонам. - Говори, кто с красными ушел? - хрипел офицер с рыжими бакенбардами. - Говори, хамская морда! - визжал начальник станции. Командир бронепоезда спокойно сидел в кресле и посасывал толстую сигару. - Не скажешь? - снова захрипел рыжий офицер. Он откинул руку наотмашь, как будто приготовился ударить Илью Федоровича. - Ну, ну, потише, - сказал Илья Федорович. Рыжий размахнулся и со всей силой стукнул его кулаком в висок. В эту минуту мы с Васькой почти разом замахнулись и пустили в окно по кирпичу. Раз! Два! Что-то звякнуло, загремело, и свет в комнате потух. Мимо нас проскочили какие-то люди. Они кричали и грозили револьверами. Пригнувшись к земле, мы прошмыгнули по Железнодорожной улице до первого переулка. Когда мы подошли к дому, Васька перевел дыхание и сказал упавшим голосом: - Что теперь с отцом будет? Застрелят его! Совсем поздно, когда мы уже укладывались спать, Васькин отец пришел к нам и рассказал, чем кончился его разговор с офицером. - Кто-то, - рассказывал он, - запустил в окно кирпичом. И такой тарарам пошел, что представить нельзя. Сомов кричит "Бомба!" Кто-то из офицеров с перепугу револьвер выхватил и давай палить в потолок. Наконец сообразили - из другой комнаты свечу принесли. Видят - на полу валяются две кирпичины. Поуспокоились немножко. "Вот сволочь какая, -говорит командир. - Это ваша работа, наверно. Ну, что ж, идите. Мы за вами понаблюдаем. Выудим кого надо. А если не выудим, поговорим с вами иначе". Когда Илья Федорович ушел, мы легли спать. Долго ворочался в постели мой отец. Я видел, как он в темноте вставал, подходил к печке и курил. Мать тяжело вздыхала. Я знал, она тоже не спит. А мне все мерещился командир бронепоезда, его припухлое желтое лицо, его трясущаяся рука, в которой он держал бокал с вином. Я вспоминал, как Сомов, уткнувшись носом в тарелку, ехидно говорил Илье Федоровичу: "Давно ли перестал пить?" От злобы я натягивал до самых ушей одеяло и накрывал голову подушкой. Отец мой все еще шагал по комнате и курил. Сизый дым кружился над его головой и тянулся длинными струйками в печку. Глава IX У НАС ЕСТЬ КРАСНОАРМЕЕЦ Утром, чуть свет, к нам в окно забарабанил Васька. Я наскоро умылся, схватил краюху хлеба и выскочил на крыльцо. - Гришка, я теперь ни черта не боюсь, - сказал Васька гордо. - Ловко мы с тобой вчера кирпичом в окно запустили. Мы им еще не такое покажем! Я теперь каждый день буду в их квартирах стекла бить. Давай вместе бить. А? - Подожди, - остановил я его, - как бы нам вперед по шеям не надавали. А ты дома не сказал, что это мы с тобой вчера тарараму наделали? - Не сказал. А что? - спросил Васька. - Ты смотри не говори, а то нам с тобой не поздоровится. - Ладно, не скажу. А только мы еще не так стукнем в окно начальнику. А Сычу я камнем глаза выбью. Теперь мы и на фронт можем уйти. И в отряд я теперь первый запишусь. И оружие сам пойду собирать. - Ну как же мы с тобой оружие собирать будем? Много ли мы двое наберем? Сеньки нету. Андрей уже, наверно, в Курсавке давно. Что же это у нас за отряд? - ты да я, да мы с тобой. Васька задумался: - Да, это ты верно говоришь. А пойдем, брат, к Ивану Васильевичу, позовем его. - Да что к Ивану Васильевичу? Что он понимает? Трус первой марки. Мы давно из погребов вылезли, а он до сих пор носа на улицу не показывает. - Вот и пойдем, - сказал Васька, - посмотрим, что он дома делает. У его отца, знаешь, бердана есть, в коридоре висит, ее спереть ничего не стоит. - Ну, бердана - другое дело, - весело сказал я. - Пойдем. Ванька, или, как мы его в шутку называли, Иван Васильевич, жил не на казенной квартире, как мы, а в поселке у богача Малашенко. В Ванькиной семье было десять душ. Жили они все в двух комнатушках. Потолки низкие, рукой достанешь. А окна крохотные и всегда запотелые. В семье Ванькиной почти все девки были, а ребят двое - Ванька да младший ею брат Петька. Отец Ваньки работал в депо слесарем. И Ванька тоже собирался идти по слесарной части. Мы подошли к дому Малашенко и заглянули в окошко. Ванька, согнувшись, сидел на красном деревянном сундуке и разряжал винтовочный патрон. Он высыпал на бумагу черный порох и положил рядом с бумагой вынутую из гильзы остроконечную пулю. Тут он глянул в окно и увидел нас. - Валяй сюда, ребята! - крикнул Иван Васильевич и махнул нам рукой. Мы вошли в низкий коридор. Я оглядел сырые стены, на которых были развешаны старые шапки, штаны и цепочки лука. Берданки нигде не было. - Где же она? - спросил я Ваську. - Чего? - Да берданка! Васька смутился: - Они, наверно, ее в землю закопали. Трусы они все. - Да я же тебе говорил, что трусы, а ты спорил. Ну да лдно, идем к Ваньке. Не ворочаться же теперь, если пришли. Мы толкнули дверь в комнату. - Здорово, Иван Васильевич! - сказал Васька и снял шапку. - Ты что тут делаешь? - Гранату, - сказал Иван Васильевич и усмехнулся. - Пороху соберу да большую гранату сделаю. - Ну, - протянул Васька и понюхал порох на бумажке. - А вонючий какой! Не выйдет из этого пороха граната. - Давай поспорим. Вот я разряжу десять штук патронов и всажу весь порох в эту деревяшку... Иван Васильевич показал на четырехугольный деревянный обрубок, посреди которого была выдолблена глубокая дыра. - Видали? - спросил он. - Вот ежели хотите, можете со мной вместе разряжать. И он сунул мне с Васькой по два патрона. Мы принялись за работу - высыпали порох из новеньких патронов на бумагу, а с бумаги пересыпали в деревянный обрубок. Когда дыра наполнилась, мы плотно забили ее бумагой. Потом Иван Васильевич взял буравчик и просверлил сбоку в обрубке маленькую дырочку. - Ну, пошли, - сказал Ванька. Он взял свою самодельную гранату, коробок спичек, и мы выбежали во двор. Иван Васильевич заложил гранату в ямку около плетня, сунул в дырочку белый шнурок и поджег конец шнурка спичкой. - Отходи подальше! - скомандовал он. Мы отскочили в сторону. Белый шнурок вспыхнул, задымил, завоняло горелой тряпкой. - Как долбанет сейчас! - шепотом сказал Иван Васильевич и боязливо посмотрел в ямку, где лежала его граната. Оттуда вырвалось маленькое облачко белого дыма. - Ложись! - крикнул Ванька. Мы отбежали подальше от плетня и легли. Васька прямо в землю носом уткнулся. - Когда же она бахнет? - спросил он, пролежав минуты две. - Скоро, - буркнул в землю Иван Васильевич. Но бомба не бахала. Мы долго лежали на земле и все ждали взрыва. - Вставай, там, наверно, шнур потух, - сказал наконец Иван Васильевич. Он поднялся и подошел к плетню, я - за ним. А Васька все еще лежал не двигаясь - то ли гранаты боялся, то ли заснул. Мы с Ванькой осторожно подкрались к гранате. Она мирно лежала в ямке. - Видишь, говорил я тебе - шнур затух, - сказал Ванька, - а то бы она рванула... Весь бы плетень к черту снесло! Ну да ладно! Посиди здесь, покарауль гранату, а я пойду керосину принесу. Ванька пошел за керосином, а я тем временем опять поджег шнур. Шнур сразу загорелся. Огонь быстро побежал к деревяшке. Я отбежал в сторону. - Пригинайся, разорвется сейчас! - закричал я Ваське и сам лег, уткнувшись лицом в землю, рядом с ним. Васька еще плотнее прилип к земле. Что-то треснуло, будто автомобильная шина. Я приподнял голову и увидел над плетнем целый столб огня. На нас с Васькой дождем посыпалась земля. В это время сзади хлопнула дверь. Из дома выбежал Иван Васильевич. В руках он держал большую бутыль с керосином. Огня уже не было, только дым расстилался над плетнем. - Зачем гранату подожгли? - крикнул Ванька, подбегая ко мне. - Она сама стрельнула, бомба твоя сумасшедшая, - сказал я. - Чуть меня не убила! Нам с Васькой все глаза засыпало. Ну и сила в ней! Иван Васильевич обрадовался: - Засыпала? - Конечно, засыпала. Видишь, ни черта не вижу, - сказал Васька, протирая глаза кулаками. - А здоровый огонь был? - спросил Иван Васильевич. - До самого неба, - отвечал Васька. - Как пшикнет, так я думал - плетень сгорит. Иван Васильевич даже засмеялся от удовольствия. - Видишь, а ты не верил, что у меня настоящая граната выйдет. Я, брат, слесарь! - Вот такую бы штуку начальнику в окно запустить, - сказал Васька. - Что было бы! Весь стол бы перевернуло, офицеру рыжему усы обсмолило бы! Или вот что - под бронепоезд, под самый паровоз заложить... Эх! - Я могу и такую сделать, что бронепоезд разорвет, - сказал Иван Васильевич. - Только чурку надо побольше найти да патронов штук двести или триста. Иван Васильевич так разошелся, что его и остановить нельзя было. - Постой, - сказал я. - Твоими гранатами, конечно, рыбу глушить можно. А бронепоезд ею не взорвешь. Все-таки она не настоящая граната, а деревянная. - Я могу и железную сделать. Вон я в прошлом году какую хорошую пушку сделал из дымогарных труб. Помнишь? - Как же, помню, - сказал я, - хорошая была пушка, только не стреляла. - Ну, гранату легче сделать. Отрежу кусок трубы, запаяю с двух концов. Сбоку дырочку просверлю. Пороху насыплю. Вот тебе и граната. - Все равно будет не настоящая, - сказал я. - Так же пшикнет, как и деревянная. У настоящей бомбы и ударник есть и капсюль. А в капсюле - пистон, гремучая ртуть, динамит. Из дымогарной трубы такую не сделаешь. - Ну что ж, - сказал Иван Васильевич, - я и настоящую могу сделать. Мне бы только посмотреть на нее, как она приготовлена. Да где же ее найдешь? - Пойдем в тупик, - предложил я. - Там много чего валяется. Может, и гранату найдем. В старый вагонный тупик упираются четыре железнодорожные линии. С северной стороны тупик открыт для входа, с южной, восточной и западной обнесен высокой цементной оградой. Во время гражданской войны здесь было целое кладбище негодных вагонов. Они валялись, опрокинутые набок, и глядели окнами в небо. У южной стены тупика находились три деревянные кладовые. Стены кладовых были пробиты пулями. На всех дверях висели замки с лошадиную подкову. Вряд ли кто, кроме нас, в эти дни заглядывал в старый тупик. Кладовщик и тот уже давно не заходил сюда. Это было видно по замкам. Они обросли мохнатым, густым слоем грязи. Глухо было в тупике. Молчаливо стояли кладовые, только ветер забирался в них сквозь пробитые стены и раскачивал из стороны в сторону ржавое железо крыш. Иван Васильевич шел между вагонами и, качая головой, говорил: - Лежит вот все без толку. А ведь тут винтиков сколько, гаечек, шурупчиков! - Э-э, ребята, смотри-ка - кожаный пояс! - крикнул Васька и полез было под вагон. - Ну его, что у нас своих поясов нет, что ли? Ты оружие ищи, а не пояса. Долго мы бродили по тупику и ничего не находили. Вдруг совсем близко кто-то застучал палкой по колесам. - Осмотрщик, верно, - сказал Васька, - колеса выстукивает. Мы осторожно заглянули под вагон. - Андрей! - закричал Васька. У вагона, притаившись, стоял Андрей. Он, видимо, услышал наши голоса и тоже насторожился. Мы кинулись к нему. - Где же ты пропадал, Андрей? Ты разве не в Курсавке? Я даже обозлился на него: - Что же ты на фронт не ушел? Только хвастал, да? - Ну и чудной ты, Гришка! Куда же я один пойду? - А чего же к нам не приходил? - Рассердился на тебя, вот и не приходил. Вдвоем мы бы уже давно на фронте были. Андрей порылся в кармане и вынул четыре патрона. - Вот здесь нашел, - сказал он. Ванька осмотрел их и сказал деловито: - Ну если патроны нашел, так и граната тут может быть. - Ясно, может, - сказал Андрей. - Надо только поискать как следует. Без толку болтаться нечего, главное - смотри под вагонами. - Я и хотел лезть, - сказал Васька и, недолго думая, нырнул под вагон. Мы тоже полезли на животах под вагоны. - Ай, ай! - закричал вдруг Васька, словно его кто резал. Мы все поползли к нему на помощь. А Васька все орал и показывал пальцем под соседний вагон. - Ай, ай! Человек! Мы схватили Ваську за руку. - Какой человек? - Живой. Из-под багажного вагона, опираясь на толстую палку, вылез человек в грязной шинели. - Тише, - хриплым голосом сказал он. - Тише. Лезьте сюда. Мы выбрались из-под колес и робко подошли к человеку. - Вы только не кричите, ребята милые, - торопливо сказал он, запинаясь. - Вы чьи? - Мы поселковые. - Кто ваши отцы? - А тебе на что? - крикнул Иван Васильевич. Мне стало жалко этою обтрепанного, грязного человека. "И чего он залез сюда? Прячется, верно, от кого", - подумал я. - Чьи же вы? - еще раз спросил человек. - Деповские, - сказал я. - А ты кто такой? - Я красноармеец. Мы так и уставились на него во все глаза. Лицо у него было совсем серое от грязи. Скулы туго обтянуты кожей. - Товарищ красноармеец, закури, - сказал Андрей и протянул ему пачку махорки. Я вытащил из-за пазухи хлеб, прихваченный из дому. Иван Васильевич достал из кармана спички. Красноармеец прежде всего потянулся к Андрейкиному табаку. Руки у него дрожали. Вместе с ним закурили и мы. Желтоватый дым закружился над нами легким облачком. - А что ты здесь делаешь? - спросил красноармейца Андрей. - Отстал я... Ранен... - и красноармеец отвернул правую штанину. Под штаниной мы увидели наскоро сделанный из рубахи почерневший бинт, на котором густым коричневым пятном засохла кровь. - Не мог со своей частью уйти. Потому и болтаюсь здесь. - А где ночуешь? - спросил Васька. - На чердаке. Вон на том, что с пробитой крышей. - И красноармеец показал на среднюю кладовую, у которой снарядом была разворочена крыша. - Ребята, смотрите только не проболтайтесь. Если узнают, что я здесь, повесят, гады. - Ты, товарищ, не беспокойся. Мы не проболтаемся. Не такие, - сказал Андрей. - Ну, идите отсюда, - сказал красноармеец, - а то еще заметят нас. И, опираясь на палку, он медленно побрел к своей кладовой. Мы долго смотрели, как он, тяжело волоча простреленную ногу, неуклюже карабкался по шаткой лестнице на чердак. Когда он скрылся, мы побежали в поселок. - Андрей, что же теперь нам делать? - спрашиваю я на бегу. - Что? Молчать. Никому об этом. Помрем - не скажем. - А есть-то ему надо? - говорю я. - Ведь моего хлеба ему надолго не хватит. - Носить будем, - отвечает Андрей. - А потом я его к себе возьму. Братья у меня ничего, ругаться не будут. - К себе, - протянул Васька. - Ты все себе... А может, мой отец тоже бы его пустил. У нас и комната больше... - Там видно будет, не спорь, - сказал Андрей. Васька замолчал. За водопроводной будкой Андрей остановил нас и, нагнув голову, тихо сказал: - Ребята, смотрите! Ни матери, ни отцу - ни одного слова. Слышите? - Слышим. Ни слова. Мы попрощались и разошлись по домам. Я бежал по улице и думал: "Какой сегодня удачный день! У нас есть красноармеец". Глава X БЕЗ ВЫСТРЕЛА На вокзале праздничная суета. "Победа" стоит на главном пути, у перрона. Доступ на вокзал свободен. Дроздовцы выставили свой броневик напоказ всей станице. "Смотрите, мол, православные, каким утюжком погладим мы большевиков. Любуйтесь". Любоваться бронепоездом пришли из станицы важные старики в черкесках, в голубых и коричневых бешметах. Бородатый старик с серебряным кинжалом на поясе щупал корявыми руками зеленую броню и, причмокивая губами, говорил: - Вот бы лемех сделать, ввек не сносился бы! На перрон вышел, пошатываясь, командир бронепоезда. Он повел носом вправо и влево и сквозь зубы скомандовал: - Приготовьсь! Офицеры и рядовые засуетились вокруг бронепоезда, забегали по платформе, звякая шпорами и пересмеиваясь на бегу. Солдаты у орудий пробовали винтовые подъемники, смахивали пыль со стволов, подымали и опускали в бойницах дула пулеметов, проверяя их исправность. "Победа" готовилась к наступлению