кушку.
     А Жоре папа давал нагоняй:
     - Так вот куда подевались мои самые лучшие крючки!
     Бабушка вытерла мне перепачканные губы и  щеки,  мама поцеловала в лоб.
Маринка стала на цыпочки, чтоб поцеловать в подбородок, и кричала:
     - Не достать! Жека, ты вырос?!
     А нос мой задирался от гордости, задирался...
     Дети  расходились по  домам,  несли табуретки и  стульчики на  головах,
перед собой, под мышками...
     Мы,  "артековцы",  шли со своими родителями последними. Шли и шатались.
Кружились головы - от счастья, от пережитого волнения, от славы...
     И усталости!
     Солнце было  на  западе,  светило нам  прямо  в  глаза.  Мы  морщились,
жмурились,  как  Муркины котята,  которые теперь на  квартире у  Сережи.  Мы
улыбались до ушей, как клоуны в цирке...
     Кто его знает,  может,  я и не брошу этот кукольный театр. Впереди ведь
столько интересного!
     Из  этого дома мы  тоже никогда не  съедем.  Разве есть на свете лучший
дом?
     А какие чудесные люди-соседи!
     И разве есть еще где-нибудь такой Левон Иванович?  Вот,  зовет,  кричит
что-то вслед... Надо послушать.
     - Репетиция завтра в семнадцать! Прошу не опаздывать!
     Стоит Левон Иванович на крыльце шестого дома, улыбается устало. Простил
или не простил он нам сегодняшние грехи? Особенно Жорины...
     - Не опозда-а-аем! Приде-о-ом!!!