Глава шестая МЫШЕЛОВКА 1 "Итальянская" началась. В первый день контролеры управления военного коменданта не заметили ничего особенного. Рабочие, как всегда, занимали свои места, не было даже обычных опозданий. По-прежнему копошились с занятым видом клепальщики у железных стенок вагонов, по-прежнему оглушительный треск молотков несся отовсюду. На второй день контролер, заменивший Кашкина, почуял что-то неладное. Он прохаживался, длинный, хмурый, истрепанный жизнью человек, которому несносны были его обязанности, мало чем отличавшиеся от обязанностей надзирателя в тюремной мастерской. Никто не нуждался в его помощи: раздача инструмента, заточка его, материалы находились в распоряжении старшего мастера Антония Ивановича. Контролер томился, меряя большими шагами площадку. "Хоть бы обругали мерзавцы! - думал он, глядя на работающих. - И то человеком бы себя почувствовал. А тут - будто пустое место!" Контролеру захотелось покурить. Он подошел к одному из рабочих: - Эй, земляк! Курева нету? - Вышло! - ответил тот. Контролер попросил у другого. Рабочий, не глядя на него, сказал: - Спичек нету. - А у меня есть! - Контролер обрадованно вытащил из кармана спички. Рабочий посмотрел на них. - Разве это спички? - сказал он и швырнул коробок в сторону. Контролер вытаращил глаза. - Ты что это, с ума сошел? - Ага! - коротко ответил рабочий. Со всех сторон на контролера смотрели насмешливые глаза. Еще ничего не понимая, он машинально поднял спички, отряхнул их и сунул в карман. Японский часовой вынул сигаретку. Контролер знаком попросил закурить. Оба задымили. - Совет да любовь! - послышалось сбоку. Тотчас же еще кто-то добавил: - Снюхались. - Одного поля ягода! - Рыбак рыбака видит издалека! "Ах, вот оно что! - сообразил контролер. - Бойкот!" И холодная злость поднялась в нем. Он продолжал ходить по своему участку. Остановился возле Алеши Пужняка. И вдруг увидел, что Алеша мерно опускает молоток мимо заклепки. - Ослеп? - спросил он резко. Пужняк невозмутимо посмотрел на него. - Немного есть! - ответил он, продолжая делать по-своему. - Да ты разуй, глаза! - А зачем? На тебя, подлипалу, смотреть! - отозвался Алеша. - Ты видишь, куда колотишь? - Куда надо, туда и колочу. Иди к чертовой бабушке! - беззлобно сказал Алеша. - Уйди, покуда по тебе колотить не начал! Контролер отскочил от клепальщика. - Итальянишь? - Лучше итальянить, чем японить! Контролер заметался по своему участку. Он увидал, что урок с утра почти не подвигался, несмотря на внешнее впечатление усиленной работы. Старший контролер побежал в управление. ...Прогудел гудок на обед. Все принялись за еду. Холостяки извлекали из кармана пакеты с колбасой или рыбой и хлебом и жевали всухомятку, запивая водой из бака. Возле семейных расположились жены или ребятишки, принесшие им горячий обед. Таня принесла Алеше и Виталию судок с едой. Они принялись за первое. Ели, похваливали. Таня стояла, облокотившись на штабель шпал, с удовольствием наблюдая за тем, как брат и Виталий хлебают щи. Солнце озаряло ее плотную, статную фигуру, широконькое лицо с чуть вздернутым носом и лукавыми глазами. - Такие щи ели? - спросила девушка, гордившаяся своим умением готовить. - Никогда! Алеша залюбовался сестрой и подтолкнул Виталия. - Ладная у меня сеструха? А, Виталий? Женись, закормит насмерть! - Алешка, не хулигань! - нахмурилась Таня. - Ей-богу, женился бы! - серьезно сказал Виталий. - Только курносых не любишь? - спросил Алеша. Таня вздернула голову. Виталий продолжал: - Зарок дал: пока белые в Приморье - не влюбляться... Чья-то тень легла на шпалу, служившую обеденным столом. Мужчины оглянулись. Японский часовой, незаметно приблизившись, стоял возле них. - Что, чучело, щей захотел? - спросил Алеша, набив рот. - Не дам, не проси! Поезжай в Японию - мисо кушать! Японец восхищенно глядел на Таню. - Мусмэ... росскэ мусмэ, ероси!* - сказал он. ______________ * Девушка... русская девушка, хороша! (японск.) Осклабился и, протянув руку, дотронулся до груди Тани. Та вскинула на него яростный взгляд, побледнела и, схватив бутылку с горячим молоком, изо всей силы, наотмашь, ударила солдата по голове. Он пошатнулся. Осколки бутылки брызнули в разные стороны. Молоко залило одежду и лицо солдата. Тотчас же простоватое, деревенское его лицо изобразило ярость и испуг. Он хрипло крикнул что-то и вскинул винтовку. Но тут Алеша схватил лежавший подле железный штырь и хлестнул им по винтовке и по руке солдата. Тот выпустил оружие и схватился за разбитую руку... Со всех сторон бежали рабочие... Алеша в ярости взметнул штырем еще раз. Виталий схватил его за руки. Их окружили. Появились откуда-то, видимо, приведенные старшим контролером, начальник депо и Суэцугу. Контролеры навалились на Алешу. Таня бросилась на них крича: - Да вы что это?! На нас нападают, да нас же и хватать? Алеша свирепо выругался и вырвался из рук контролеров. Тяжело дыша, он сказал, глядя на солдата и никого не видя, кроме него: - Ах-х ты! Я тебе покажу "росскэ мусмэ", что и японских навек забудешь! Суэцугу кинулся к солдату. Тот, морщась от боли, принялся говорить что-то. - Что тут произошло? - спросил начальник депо. Ему рассказали. Суэцугу, выслушав солдата, закричал на Алешу: - Борсевико! Я вас арестовать! К нему подлетели солдаты, сбежавшиеся на шум. Однако рабочие дружной толпой встали перед Суэцугу, закрыв Алешу от солдат. - Пролита кровь японского гражданина! - продолжал кричать Суэцугу теперь уже на начальника депо, топая ногами и брызжа слюной. Лицо его потемнело, белки глаз порозовели. Алеша сказал: - А вы сколько русской крови пролили? Виталий одернул его. Но Алеша, возбужденный, крикнул: - Чего с ним говорить? Бросай работу, товарищи! Пока микадо не уберут, бросай работу! Виталий поискал глазами Антония Ивановича и сделал ему знак. Тот быстро подошел. - Что будем делать? - спросил Виталий мастера. - Случай вроде подходящий. - Можно выдвинуть частное требование - удалить японцев из бронецеха. Они тут как бельмо на глазу! А дальше видно будет, - сказал мастер. Предложение Алеши встретило поддержку. Некоторые рабочие закричали: - Бросай работу! Антоний Иванович подошел к начальнику депо и сказал твердо: - Если японцев не уберут, работу бросим! Начальник депо растерянно посмотрел на него. - Я доложу коменданту о вашем требовании. Толпа сгрудилась. Солдат затерли, не давая им протиснуться к Суэцугу. Пустить в ход оружие японцы не решались. Сжатые со всех сторон, они беспокойно оглядывались на русских, потели, судорожно сжимали винтовки, но присмирели. Суэцугу, видя со всех сторон насупленные лица и решительное настроение рабочих, неожиданно изменил политику. Метнув несколько тревожных взглядов вокруг, - а пределы видимости для него необычайно сузились, а так как толпа почти вплотную прижала всех, кто находился внутри круга, - он неожиданно закричал на солдата. Тот вытянулся. Суэцугу, раздражаясь, кричал все пронзительнее. Солдат боязливо мигал. Накричавшись вволю, Суэцугу вдруг по-русски сказал: - Болван! Как ты смел трогать девушку? - и неловко из-за тесноты, размахнувшись своей маленькой ручкой, влепил солдату пощечину. Потом, с левой руки, ударил еще раз. - Пень глупый, а не солдат! - сказал Суэцугу презрительно и обернулся к железнодорожникам, ища сочувствия и одобрения своим действиям. Однако Квашнин из-за плеч других басовито сказал: Эка, наловчился! Тебя бы так-то!.. К удивлению всего цеха, японская охрана была снята в тот же день к концу работы. Виталий встревоженно подумал: что это значит? Ответ мог быть один: и японцы, и белые крайне заинтересованы в срочном выпуске бронепоездов. Значит, события были не за горами. Следовало сделать все, чтобы обеспечить забастовку всего узла. - Ну, работа будет! - сказал он Алеше и Тане вечером. - Все что угодно давай - сделаю! - ответила Таня весело, как-то невольно назвав Виталия на "ты". 2 Суэцугу ничего не предпринял для преследования Алеши. Но предосторожности ради Виталий и Алеша несколько дней не спали дома. Таня оставалась в вагоне одна, чтобы проверить, не следят ли за квартирой. Однако не заметила ничего подозрительного. Вернувшись в вагон, Виталий приспособил зеркало Тани под стеклограф, чтобы печатать листовки. Пужняка он предупредил: - Алексей! Следи за собой. Не выкинь опять чего-нибудь. У нас поставлено на карту многое... Я понимаю, что ты был возмущен... Я и сам за Таню готов глотку перервать! Но зачем ты кричал "бросай работу"? Нам не один день бастовать, а месяц-полтора! Без подготовки можно провалить... Анархия в нашем деле ни к чему! Есть постановление - выполняй. - Очень уж меня взорвало! - оправдывался Пужняк. - Ну да... обещаю держать себя аккуратно... Виталию приходилось часто отлучаться из цеха: он должен был встречаться с путейцами, с тяговиками. "Дядя Коля", подпольный областком придавали большое значение этой забастовке, и теперь Виталий видел, с какой тщательностью она готовилась, какой размах приобретала. В забастовке должны были участвовать железнодорожники всего узла. Создавались страховые кассы, готовились запасы из добровольных взносов рабочих. Партийная организация города внесла свою долю. Путейцы и портовики Эгершельда, по примеру прошлых лет, тоже не остались в стороне. Когда разбился на Аскольде буксир с мукой и сахаром, шедший в Минную бухту, грузчики Эгершельда произвели ночную вылазку в море и сняли буксир. Они доставили его в город, сохранив в тайне работу экспедиции, и переправили первореченцам свои трофеи. Это был бой, который большевики давали белым и который надо было выиграть! Старший мастер "не замечал" частых отлучек Виталия. Работу же комсомольца охотно выполнял любой, кому Антоний Иванович, подмигивая, говорил: - Подмени-ка, слышь, Антонова! 3 Через связного "дядя Коля" передал, что надо усилить обеспечение первореченцев продовольствием, чтобы к началу забастовки создать резервные запасы муки, крупы, сала. Большую помощь в этом могли оказать грузчики Эгершельда. Они должны были экспроприировать продукты из армейских складов. Каждый участник этой экспроприации знал только двух человек - того, от кого принимал грузы, и того, кому передавал их, да и то только в лицо, по кличке, по условному паролю. Предосторожности эти были необходимы: слишком многими жизнями рисковала тут партийная организация. Виталию поручили предупредить грузчика Стороженко, артель которого работала на перевалке грузов из пакгаузов в вагоны, о том, что надо быть осторожнее: последняя партия была так велика, что неосторожность могла привести к провалу всего предприятия. "Не зарывайтесь!" - предупреждал "дядя Коля". Виталий слез с дачного поезда на первом переезде. Он тихонько вышел на Алеутскую улицу. Миновал гостиницу "Золотой Рог", прошел мимо гостиницы "Националь", покосился на зеркальные окна магазина фирмы Ткаченко, заставленные чудовищной величины шоколадными изделиями. В витринах над шоколадными бомбами, дворцами, башнями и слонами отражались верхние окна "Националя", те самые окна, откуда в дни событий 4-5 апреля японские пулеметы открыли перекрестный огонь, устлавший мостовую на Светланской трупами ни в чем не повинных людей. Вот Русско-Азиатский банк. Он неизменно финансирует все, что делается во вред Советам, он выпускает свои деньги; эти деньги, с изображением паровоза, имеют широкое хождение в крае. Далеко не все знают, что обозначают слова, напечатанные синей краской в самом низу кредитного билета Русско-Азиатского банка. Деньги эти отпечатаны в США, и надпись гласит: "Сделано в США". Американцы эвакуировались с Дальнего Востока, но эта многозначительная надпись под банковскими билетами красноречиво говорит о том, что все в Приморье делается с ведома и одобрения американцев. Все, все решительно напоминало здесь о том, что не вся еще русская земля принадлежит своим настоящим хозяевам. Оружие и деньги из-за океана, американские доллары текут в руки контрреволюционных генералов всех мастей. Борьба еще не кончена! Волнистое железо "Адванс-Румели" белеет на крышах портовых пакгаузов. Пакгаузы за две недели воздвигли американцы. Из этих пакгаузов получали снаряжение американские солдаты, идущие в Сучан, чтобы задушить там Советы. Из этих пакгаузов получали снаряжение и вооружение американские батальоны, едущие в Тетюхе, на серебро-свинцовые месторождения которого наложили лапу американские банкиры. Отсюда ехали на Керби, на Алдан, на Чумикан американские дельцы, протянувшие руки к русским золотым россыпям... Вот у того причала стоит крейсер "Нью-Орлеан". Вот площадка для игры в бейзбол; игру эту любят американские моряки. Американцы в один День снесли домишки портовых служащих, рыбаков и рабочих, чтобы разбить эту площадку... Улицы пестрят японскими вывесками, японский говор доносится отовсюду, везде мелькают низкорослые фигурки японцев; они здесь потому, что американские банкиры предоставляют им возможность осуществлять вооруженную интервенцию на Дальнем Востоке, тогда как за собой оставляют руководство интервенцией. Так удобнее: никто не обвиняет американцев, не льется кровь американских солдат, но все, что производит Дальний Восток, в конце концов попадает в руки Морганов, Рокфеллеров, Дюпонов... Вот налево мирный пейзаж. За невысокой металлической оградой - участок, заросший сеяной травкой; одноэтажный, с мансардой дом, крытый черепицей; две высоченные мачты, поднявшиеся выше всех домов в городе; на спортивной площадке, устроенной среди зелени, тенистый корт, на нем прыгают две белые фигуры, летают мячи и мелькают ракетки. Оттуда слышатся смех и веселые возгласы девушки, кончившей тайм: "Ай эм финиш! Ай эм финиш!" Это датская радиостанция, но служат на ней американцы. Вот у ворот красивого дома, возвышающегося на каменных террасах, поднимающихся прямо с улицы, стоят индусы-сикхи. Их темно-красные загорелые лица непроницаемо спокойны, темные глаза погашены приспущенными веками, тонкие сильные руки праздно сложены на груди. Они стоят как изваяния. Они умеют это делать. Они также умеют бить бедняков, если те осмелятся подняться на ступени дома, у подъезда которого стоят сикхи. Бьют они как-то незаметно, короткими движениями. После такого удара человек падает и не может подняться. Дом принадлежит Бринеру, шведу, горнопромышленнику, заинтересованному в горных разработках на Сучане. Знают ли эти индусы, что торговый дом "Бринер и Кo" связан с Русско-Азиатским банком и что заокеанские воротилы через него контролируют их грозного саиба - господина? "Ох, как крепко все это сцеплено! - сказал Виталий сам себе. - В Нью-Йорке дельцы играют на бирже, Бринер продает сучанский уголек, председатель правления Русско-Азиатского банка Хорват поддерживает блокаду Приморья. А все это в конце концов приводит к тому, что нам не дают жить так, как мы хотим..." 4 Он не заметил, как дошел до цели. Длинный серый барак с полуразрушенным крылом, откуда были вытащены дверные и оконные рамы, стоял в конце беспорядочно организованной улицы, дома на которой стояли вкось и вкривь. Это была одна из тех улиц, на возникновение которых "отцы города" не рассчитывали и которые возникали сами собой, оттого, что надо же было где-нибудь жить тем, кто на центральных улицах города строил высокие каменные дома с каменными кружевами на фасадах. Неизменная "винополька" красовалась на улице своими бутылками на окнах; черная вывеска ее выцвела, покосившиеся ступени невысокого крыльца были стерты тяжелыми сапогами покупателей... Виталий только вздохнул, глянув на этот пейзаж. Между "винополькой" и бараком играли ребята. Едва Виталий миновал их, как к нему подскочил черномазый мальчишка, лет десяти-одиннадцати. Он дернул Виталия за пиджак. - Дяденька! - сказал он. Виталий отмахнулся: - Ничего, малец, нету! Но мальчишка быстренько сказал: - А у нас в доме солдаты, дяденька! - А мне-то что? - сказал Виталий. Мальчишка исподлобья посмотрел на юношу. - У кого солдаты-то? - спросил Виталий тихо. - А у Стороженковых солдаты, еще ночью пришли... Да и не выходят! - так же быстренько сказал мальчуган. Виталий внутренне охнул: он шел к Стороженко. - А твой батька дома? - спросил он чумазого. - А дома... Мы-то рядом со Стороженковыми квартируем. - Обожди меня тут! - сказал Виталий. Он вернулся, зашел в "винопольку", бросил на прилавок три рубля. - Одну сиротскую! - сказал он сидельцу. Тот лениво снял с полки бутылку и, не глядя на Виталия, смахнул деньги в ящик, не видный из лавки. Виталий, держа бутылку в левой руке, поддал по донышку ладонью правой руки, пробка вылетела из горлышка. Виталий глотнул водки. Сиделец глянул на него и подобрал пробку с прилавка. Виталий вышел. Мальчуган ждал его. Виталий взял его за руку: - Как звать-то тебя? - Андрейка. - Пошли, Андрейка, к вам... Отца-то как звать-величать? - Иван Николаевич. Да его все Ваней-соколом зовут. Виталий сунул бутылку в карман, так что всем видно было ее небрежно заткнутое горлышко, и, приняв вид человека, выпившего не то чтобы очень, но "веселого", поднялся на крыльцо барака. В нос ему ударило спертым запахом жилья, в которое никогда не заглядывает солнце. Покосившийся потолок в коридоре, двери, плохо пригнанные и пропускавшие свет и запахи, неметеный пол представились взгляду Виталия. Третья дверь направо, обитая полосатой дерюжкой, вела в квартиру Стороженко. Виталий громко заговорил с мальчуганом: - А ты, брат Андрейка, ничего не понимаешь! Вот завернул Антонов в "винопольку" - ты сейчас же: "Дядя Анто-о-онов, не надо, не на..." А чего не надо? Я сам, брат, знаю, чего надо, чего не надо... Ты думаешь, твой батька от смирновки откажется? Шутишь, брат! Он, Ваня-сокол-то, тоже не дурак насчет этого!.. Со стороны все это выглядело обычным: крепко выпивали в этом предместье. В голосе Виталия слышались нотки человека, премного довольного собой, как бывает тогда, когда водка еще оказывает на человека бодрящее действие. Топоча сапогами, он уверенно шел по коридору, будто бывал здесь каждый день. Андрейка что-то отвечал ему, но голос его пропадал в полукрике Виталия. Кое-где открылись двери и тотчас же захлопнулись. Поравнявшись с дверью Стороженко, Виталий, к явному испугу Андрейки, забарабанил в дверь. - Эй, Ваня-сокол, открывай! И с силой дернул дверь к себе. Остановился на пороге, мгновенно окинув взглядом внутренность квартиры. Сообразив что-то, Андрейка закричал, таща его от двери: - Дяденька, да это не наша кватерка! Это Стороженковых! Виталий пошатался на пороге. Стороженко - и грузчик и его жена - в принужденных позах сидели у стены. За столом расположился офицер. Двое солдат, распаренных, потных, с расстегнутыми воротниками промокших гимнастерок, занимали колченогие стулья. Точно не видя, куда он попал, Виталий сказал было: - Иван Николаевич! Друг... - потом, будто бы сообразив, что ошибся, сказал, распялив рот в непослушную улыбку: - Извиняйте, не туда попал, видно. Что ж ты, Андрейка, сукин кот... Мальчуган, испуганный, сбитый с толку, оттаскивал Виталия за руку, пятился в коридор. Виталий повернулся, твердя "извиняйте", с силой захлопнул дверь Стороженко и открыл другую дверь, рядом. С порога ему бросились в глаза смятенные лица немолодого рабочего и его жены, отлично слышавших все, что разыгралось рядом: в каждой комнате этого ветхого жилья слышно было все, что происходило в бараке. Виталий многозначительным жестом показал на соседнюю комнату, изобразив пальцами решетку и безнадежно покачав головой: "Дело плохо!" Этого было достаточно, чтобы хозяева этой комнаты поняли, что Виталий вовсе не пьян. Виталий закричал: - Ваня-сокол, принимай Антонова!.. Прилетела синичка, принесла тряпичку, а в тряпице - птица, всем птицам голова: шея длинная, головка красная, а брюхо толстое. Кто эту птицу приютит, тому пьяным быть... Хозяйка, давай закусон! - А ты уже готов? - громко спросила хозяйка. - Давно готов! - сказал Виталий, шумно подвигая табуретку, попавшуюся на глаза, к столу и со стуком ставя бутылку на стол. - Тихо! - сказал хозяин. - Хозяйка, знаешь, не любит... Виталий начал извиняться, очень шумно, очень бестолково, пересыпая речь прибаутками. Потом спросил потихоньку у хозяина: - Кто-нибудь к Стороженковым заходил с утра? - Да Андрейка двоих уже остановил. Как услыхали, что у Стороженко солдаты, так и повернули. - Ну, спасибо! - Не на чем... Свои люди. Посидев некоторое время с Иваном Николаевичем, Виталий собрался восвояси. Хозяин взял его под руку и пошел с ним к выходу. Вслед им приоткрылась дверь Стороженко, чей-то внимательный глаз проводил их настороженным взглядом. - Мышеловка! - сказал Виталий. - Держи карман шире - поймаешь! - ответил Ваня-сокол поговоркой и усмехнулся. - Спасибо, товарищ! - пожал ему руку Бонивур. Иван Николаевич ответил на пожатие. - Да что там! - сказал он, смутившись. - Вижу, свои люди... Не шантрапа какая-нибудь. Стороженко-то такой парень, что надо было лучше, да некуда. - Смутное беспокойство шевельнулось в нем, он молвил тихо: - Меня бы только не прихлопнули... Им только палец покажи. А ведь я сторонний человек. - Ты честный человек, - сказал Виталий. - А ты отчаянная голова, я погляжу! - Ваня-сокол покачал головой. И трудно было разобрать, чего в этом движении было больше - осуждения ли безрассудства Виталия, или восхищения его находчивостью и смелостью. 5 О провале Стороженко надо было предупредить. Виталий знал адрес члена областкома "тети Нади" - Перовской. Тетя Надя была хорошо законспирирована: она держала зубоврачебный кабинет. В дневные часы можно было являться к ней без особой опаски привести за собой ищеек... Он подождал в приемной. Из кабинета доносилось до него жужжанье бормашины, подавленные стоны пациента, какие-то неразборчивые, со всхлипами возгласы. Потом Виталий услышал звуки полоскания, плеск воды, скрип кресла, шаги. Держась за щеку, скорее по привычке, чем по нужде, мимо Виталия прошел пациент, судя по костюму, коммерсант, тучный, страдающий одышкой. Тотчас же из кабинета раздался голос тети Нади: - Попрошу следующего! Виталий вошел, плотно прикрыв за собою дверь. Перовская, увидев его, высоко подняла брови. Она сказала громко: - Ну, на что жалуетесь, молодой человек? Виталий понял, что этот вопрос рассчитан на тех, кто может оказаться в приемной. - Там нет никого, тетя Надя! - сказал он. Перовская выглянула. Плотно прикрыла дверь. - Ну, что случилось? Даром ты не приходишь... Виталий рассказал о том, что видел на Эгершельде. Перовская слушала его, не прерывая. Когда он кончил, спросила: - Ты хорошо знаешь этого рабочего, который сынишку выставил в "пикет"? - Нет, тетя Надя, не знаю. Даже и фамилию не спросил, только и знаю, что прозвище его "Ваня-сокол"... А вы не знаете его? Перовская не ответила. Она задумчиво посмотрела на Бонивура. Что-то ее озаботило. Она стояла так довольно долго. Виталий не мешал ей думать. Наконец, Перовская подняла на него свои ясные глаза. - За предупреждение спасибо. Ты поступил правильно, Виталий. В тот дом ты больше не пойдешь. Если где-нибудь встретишь Ваню-сокола, не подавай виду, что его знаешь. Со Стороженко дела обстоят не так плохо, как можно было думать. Его можно выручить. А вот с тобой хуже... - Перовская села, опершись руками о бедра. - Я не понимаю, тетя Надя... - Сейчас поймешь. Меня очень встревожило то, что ты, не раздумывая, пошел к Ване-соколу и даже в какой-то степени уведомил его, что Стороженко связан с большевиками. Допустим, что Ваня-сокол честный рабочий, и, тем не менее, в бараке есть теперь человек, который доподлинно, знает, что Стороженко связан с подпольем. А именно такой вывод может и должен сделать этот Ваня-сокол... Ты скажешь, что он выставил на стражу своего Андрейку и уже это одно говорит, что он нам не чужой. Может быть, и так, а может быть, это произошло только потому, что Ваня-сокол считал, что надо соседу помочь, коли он попался, не задумываясь над тем, какие мотивы руководили соседом, когда он кое-что приносил из порта. Узнав же, что Стороженко втянут "в политику", он может, попросту испугавшись, передать охранке твой разговор. Кстати, солдаты и офицер, которых ты видел, не обязательно из контрразведки. Это портовая охрана, и нас это вполне устраивает. Виталий сделал движение. Перовская остановила его: "Помолчи!" - Ты опять скажешь, как сказал однажды, что "хотел увидеть обстановку своими глазами" или что-то в этом роде. Но в данном случае у тебя была ограниченная задача. Ты узнал об аресте Стороженко. И ты должен был сообщить нам об этом. Остальное - наша забота, товарищ Бонивур, как нашей заботой было организовать все это предприятие, подыскать людей для его выполнения, переправлять продовольствие и так далее, как и находить необходимые меры для предотвращения возможного провала. Ты впутал в это чужого человека. - Не мог чужой человек послать Андрейку! - возразил Виталий горячо. - Ну, а мог Маленький Пэн оказаться просто мошенником, участником какой-нибудь шайки, который завез бы тебя в укромное место, а потом нам пришлось бы платить за тебя выкуп? - Ах, вы и про Пэна знаете? - пролепетал Виталий. - И про Пэна знаем. И вот смотрю я на тебя, Виталий, и не пойму: то ли тебе баснословно, совершенно невероятно везет... какое-то чисто мальчишеское счастье, то ли у тебя есть чутье на людей? Ну, хорошо, повезло тебе при освобождении Нины и Семена, повезло с Пэном, да нельзя же на "счастье" в нашем деле надеяться и лезть всюду, куда потянуло? Рисковать мы иногда должны, рисковать с умом, ошеломляя наших противников сообразительностью, дерзостью, остроумием. Но этот риск - не система, а исключение. Система же наша - завоевание полного доверия самых широких масс рабочих и крестьян. Тогда и нам будет работать легче, тогда помощники и союзники у нас всюду будут. Вот и не могу я понять, что тебя выручает: счастье или чутье? Если счастье, кончится это очень плохо: сорвешься сам и других потянешь. А если чутье - далеко пойдешь, Виталий! Уменье распознавать людей - драгоценное качество большевика... Не все мы в равной степени наделены этим уменьем: кто наделен - может больше других сделать для партии... - Тетя Надя, - сказал Виталий, - я как на Андрейку посмотрел да на его отца, мне точно в сердце стукнуло: свои! Не знаю, как и рассказать вам то, что иногда я чувствую. Вот нет никаких данных, ни слова человек не скажет, пальцем не шевельнет - как знать, можно ли ему довериться, а меня точно под руку кто толкнет: не бойся, мол... Вы ведь знаете Любанского, который на Поспелове работает? Как я с ним познакомился? На улице, тетя Надя... В толпе рядом стояли. У японцев какой-то парад был, чуть не весь корпус по Светланской прогнали... в каждой роте оркестр, фанфары, барабаны, шум, треск, громобой... По адресу японцев чего только народ не говорил. А Любанский молчал. Всякое молчание бывает, тетя Надя, за иным молчанием другой раз черт его знает какое пламя клокочет! Глядел я на Любанского, глядел - и вот втемяшилось мне, что такого парня к нам бы надо... Ведь душа стынет, как представишь себе, на каком он теперь деле - на допросах наших товарищей присутствует. Кто из наших его знает? Вы, да я, да еще трое - пятеро... А те, кого допрашивают, в нем палача видят! Палача!.. Ему-то каково?! Перовская не мешала Виталию говорить, молча глядя на его разгоревшееся лицо, отражавшее сильнейшее волнение. - А ведь мог я мимо Любанского пройти, тетя Надя? Мог? - Что же все-таки тебя в Любанском привлекло? - Да я и сам разобраться не могу. Показалось мне, что он ненавидит японцев всеми силами души своей. Так ненавидит, что и слова на них тратить не хочет. Что с такой ненавистью человек может не смеяться над врагом, а только бить его, что ради этой задачи он все может сделать... В чем это выражалось? В глазах, в складке губ, в чем-то таком, что и не запомнишь, чего и не расскажешь... Тетя Надя вдруг посмотрела на часы и охнула. - Иди Бонивур! Сейчас я занята. Насчет Стороженко не беспокойся, кое-что предпримем. Да, в заключение разговора должна я тебе сказать, что мы обязаны и должны доверять людям. Но мы не можем позволить себе роскоши быть доверчивыми! Виталий в замешательстве поглядел на Перовскую. - Что-то я не совсем понимаю. - Подумай - поймешь. Чему тебя в гимназии учили: неужели доверчивость и доверие одно и то же? - А-а! - протянул Бонивур. Тетя Надя тихонько подтолкнула его к выходу. - До свидания! В прихожей скажешь, чтобы закрыли на сегодня. Когда Виталий вышел, тетя Надя поспешно открыла дверь, ведущую из кабинета в столовую. Там сидел верхом на стуле, положив голову на скрещенные руки, Михайлов. Перовская сказала: - Извини. Задержалась сильно. Приходил Бонивур, сообщил о провале Стороженко. Опять парень сунулся в пекло без раздумий, без сомнений. - Горячий! - Пришлось поговорить с ним. - Я слышал все. Ты не напрасно подняла этот вопрос перед ним. От парня много можно требовать. Горячее сердце, чистая душа, пламенная вера в наше дело, забвение самого себя. - В партию бы пора его принимать товарищ Михайлов! - сказала неожиданно Перовская. Михайлов вопросительно посмотрел на нее, в глазах его заиграла усмешка. - Позволь, позволь... Только что ты отчитала его как мальчишку. - Ну, не как мальчишку. Если ты разговор слышал, то согласишься со мной... - В комсомоле люди нужны настоящие, тетя Надя! - сказал Михайлов. - Я за ним давно слежу. Ему молодежь верит. Слушал я его, приходилось. Говорит просто, душевно, волнуется - и каждому видно, что он свое говорит, наболевшее, от чистого сердца. И, знаешь, зажигает людей этой своей чистой верой и волнением... - Романтик он! - улыбнулась тетя Надя. - Мне недавно рассказали, он на парте своей еще в гимназии вырезал скрещенные мечи с надписью: "Революция" и "До последнего дыхания!" Клятву дал - не любить, пока не освобождена родина!.. В комнате воцарилось молчание. Михайлов вдруг как-то ушел в себя, о чем-то задумавшись. Перовская устало откинулась на спинку кресла, в котором сидела. Михайлов спросил: - А рекомендацию в партию ты дашь ему? - Бонивуру? Дам. - Ну, не забывай об этом обещании! - сказал Михайлов. - Не забуду! - сказала Перовская. - А когда надо? Сейчас? - Нет... Пусть поработает еще. Не хватает ему выдержки, силы свои переоценивает. Кидается очертя голову в любое пекло... Пусть поработает еще! - сказал Михайлов. Он задумался, положив голову на руки, и устало прикрыл глаза. Тетя Надя с тревогой посмотрела на него и участливо коснулась его рукой. - Николай Петрович! Что с тобой? Ты нездоров? Михайлов выпрямился. - Нет, все в порядке, Надежда. Получил письмо из дому. Сынишка Славка болеет скарлатиной. Галя с ног сбилась, не спит, все возле него... Бредит Славка, меня поминает. Галя пишет: "Приехал бы ты хоть на денек!" А как приехать, когда и письмо-то только с оказией можно послать! Да и не время для этого. Ты сама знаешь нынешнюю обстановку, ни на минуту не могу я отойти в сторону. - А как переносит Славка? - спросила Перовская. - В том-то и дело, что худо! Галя боится всевозможных осложнений. А врачебная помощь в глухом селе какая?.. Один старик фельдшер. - Михайлов встал, прошелся, глянул в окно. - Ох, Надежда, как я по ним стосковался! Веришь ли, во сне снятся... Бывает, задумаюсь - и вдруг: "Па-па!" - голос Славкин. Михайлов улыбнулся, и глаза его засияли. Он тотчас же отвернулся, но Перовской было видно, что Михайлов продолжает улыбаться. Тетя Надя подошла к нему. - Скоро увидишься с ними, Николай Петрович! - сказала она. - Помнишь, Сергей Георгиевич сколько не видел своих, дочка и то без него родилась, он так и не видал ее. Михайлов, помолчав, сказал: - Я так и думал, что ты сейчас мне о Лазо напомнишь... Я и сам, Надежда, как только тяжело становится, о нем вспоминаю. Вот ты из-за Славки о нем напомнила, а он у меня всегда перед глазами, часто думаю: а как Сергей Лазо на моем месте поступил бы?.. Да, - он обернулся к Перовской, - я к тебе вот зачем: к моей квартире принюхались, надо переходить на запасную! Глава седьмая ПЕРЕД СХВАТКОЙ 1 Начальство, взбешенное затяжкой работ, грозило арестами, однако не решалось на крайние меры. Несмотря на то, что японская охрана в бронецехе была снята, Суэцугу часто приходил в депо. Заложив руки за спину, он прохаживался вдоль составов, часто плевался по сторонам, вытирая после этого рот белоснежным платком с нарисованным изображением Фудзи-Ямы и каких-то красавиц. Один за другим брал в рот ароматические шарики дзин-тан. Обсасывал их, сопя от удовольствия. Тем временем присматривался к рабочим. Он заводил разговоры по всякому поводу. Присев однажды возле Алеши, Суэцугу сказал: - Очень хорошая погода! - Угу! - ответил Алеша. - Очень хорошо в такую погоду гулять. - Недурно. - Вы хотите гулять? Алеша посмотрел на японца. - Не позывает! - сказал он. Японец торопливо достал крошечный словарик. Алеша посмотрел на Суэцугу. - Все учите? - Да, - ответил поручик. - Японский офицер должен знать росскэ язык! Как это говорят, при-го-дит-ца! - Не пригодится! - угрюмо сказал Алеша. - Напрасно трудитесь. Суэцугу пропустил мимо ушей замечание Алеши. Он аккуратно записал выражение "не позывает". Критически глядя на клепку, заявил: - Росскэ рабочие не умеют хорошо работать... Совсем не умеют... С хозяин всегда спорить, ругать. Плохо! - А у вас не так, что ли? - буркнул Алеша. - О! - Суэцугу изобразил восхищение на лице. - Японски рабочие послушни как сын, котору слушает отец. Очень хорошо работать! Ниппон* нет борсевико! ______________ * Японское название Японии. - Ну, это ты врешь! - выпалил Алеша. - Асадо Сато был коммунист. Сен-Катаяма коммунист... Будто не знаешь? А коли хорошо в Японии, катились бы туда. - Мы скоро эваку-ировать! - любезно ответил Суэцугу. - Слава богу, мы это который год слышим. - Нет, правда... - Суэцугу опять вынул словарик. - Еще немного учите меня, - сказал он, перелистывая записную книжечку. - Есть ли в цехе новые рабочие? Алеша побагровел. - Э-э, вон какой ты ученый, ваше благородие! Ни черта я тебе не скажу! Понял? Так и запиши. Ни черта! Суэцугу поднялся: - Очень благодарю. Аригото*. Можно мне приходить ваш дом заниматься росскэ язык? ______________ * Благодарю (японск.). - Нет... - Может быть, ваша сестра может? - Нет! - отрезал Алеша. Суэцугу вежливо отошел. И очутился лицом к лицу с Виталием. Комсомолец оторопел. Как ни остерегался он попадаться на глаза кому бы то ни было из военных, все же он столкнулся с Суэцугу. Японец вежливо сказал: - Здрастуйте! - Здравствуйте! - ответил Бонивур, сделав движение, чтобы пропустить поручика. Но тот с выражением любопытства на лице рассматривал Виталия. - Нови-чок? - произнес он. - Нет, который год здесь работаю! - сказал Виталий. - Я до сих пор не видал вас! - живо возразил японец. - Ну, разве всех запомнишь! - ответил ему Виталий. Когда Суэцугу ушел, Алеша кивнул ему вслед: - Принюхивается, Виталька! - Кажется. 2 Таня зачастила к подругам. То вспоминала она о том, что на Кавказской улице живет ее однокашница, то нужно ей получить выкройку блузки, то следовало навестить какую-то родственницу. Но для этого она всегда направлялась в одно место: в депо. Там работали отцы, братья, мужья знакомых Тани. И она считала своим долгом предварительно справиться у них, когда может она зайти, чтобы застать девчат. - Андрей Платоныч, - спрашивала она закопченного усача в кожаной замасленной куртке, - Машенька дома сегодня? - Машенька-то? А где ей быть? - отвечал Андрей Платоныч, утирая лицо ладонью. - Да ты сходи сама! - И то схожу! - говорила Таня и, поспешно простившись, исчезала. Полчаса спустя, взявшись за рабочий ящик и обнаружив в нем какую-то бумагу, Андрей Платоныч читал: "Товарищи! Близится час победы! НРА - у Имана. Настают последние дни развязки. Белые чувствуют свою гибель, но они еще сопротивляются. Они готовятся еще к кровавым схваткам, формируют войска, готовят броневики. Эти войска белых по железной дороге будут перебрасываться на фронт! Эти бронированные поезда ремонтируются в нашем депо! - Не бывать тому, чтобы мы своими руками помогали врагам! Бастуйте! Срывайте воинские перевозки белых! Комитет". Андрей Платоныч посмотрел поверх очков, не заметил ли кто листовку, и сунул ее в карман. "Откуда бы это? - соображал он. - Никто будто не заходил... Только Пужнякова девчонка..." А дня через два Андрей Платоныч обнаружил листовку в узелке с обедом, принесенном Машенькой. - Вот сопливая команда! - ворчал он, пряча листовку. - И Машка туда же. Ну, шкуру дома спущу... Когда только поспевают, проклятущие?! Ну, молодцы девчата! Виталий удивился, когда Таня сообщила, что все листовки, какие он поручал ей распространить, уже разошлись. - Да ты их по улице, что ли, разбросала? - спросил он тревожно. - Смотри, Таня! Девушка смело, с каким-то вызовом, глядела на юношу. - Не маленькая! - ответила она. Аккуратно уложив в корзину новую партию листовок, Таня остановилась перед Виталием. - Ну, что? - спросил тот. - Давай еще! - Не успеешь. - Успеем! - самоуверенно возразила девушка. Множественное окончание сорвалось с ее языка невольно. - Что это значит? - спросил Бонивур. - Ничего, - передернула плечами Таня. - Таня! - сказал Виталий серьезно. - Мы не в жмурки и не в лапту играем. С кем ты поделилась? Подчиняясь его повелительному тону, девушка рассказала, что раздала листовки нескольким своим подругам, которые, как и она, хотели "что-нибудь делать". Их было четыре. - Я за них головой ручаюсь! - добавила Таня горячо. - Твоя голова не стоит головы Антония Ивановича, например! - сумрачно вымолвил Виталий. Таня стояла, вытянувшись, как струнка. Кровь отхлынула от ее розовых щек. Она смотрела на Виталия не мигая, затаив дыхание. Слезы заблестели на ее глазах. Но гордость не дала ей заплакать. И Виталий понял, что Таня не слабее брата, не слабее, пожалуй, и его самого. И если она ручается за девчат, верить ей можно. - Вот вы, парни, всегда так! - прерывисто сказала Таня. - Все думаете, что девчата лишь о танцульках мечтают, точно мы не люди. Я, поди, знаю, кому давать. У Катьки Соборской отец в тюрьме, Леночка Иевлева - круглая сирота, приемыш, у нее родители в Ивановке погибли от японцев, Машенька - Цебрикова дочка - сама работает. Соня Лескова за брата мстит! А вы... - Вот ты с этого и начала бы! - Бонивур улыбнулся. - Ну, чисто Алешка - все выпалит, а потом думать начнет!.. Уговорились, Таня. Ты будь начальником над своей командой. Но пока, кроме тебя, они не должны знать никого. Понятно? Вступайте в комсомол, а тогда уже настоящими бойцами будете. Идет? - Еще как идет! - обрадованно отозвалась Таня. - Господи, какой вы хороший! Не то что Алешка, он ничего не понимает. Виталий усмехнулся: - Все Алешку коришь, Таньча, а если он в беду попадет, свою голову сложишь, а выручишь... Так? Таня озадаченно посмотрела на Виталия. - Да боже ты мой, а как же иначе, коли друг за друга не держаться! Алешка-то, вы знаете, Виталя, какой парень... Даже на Первой Речке поискать. А у нас парни что надо - и в огонь и в воду за революцию готовы!.. Только вы ему не говорите, Виталя, а то он нос задерет, знаю я его... - Рабочая косточка, - сказал Виталий, - за своих, как ты говоришь, в огонь и в воду, а с врагами драться до последнего вздоха. Помолчав, он добавил: - С девчатами твоими надо поговорить. Устрой с ними встречу, побеседуем... 3 Таня с волнением готовилась к встрече. С той минуты, когда Виталий сказал, что она отвечает за своих девчат, что они уже становятся настоящими бойцами революции, распространяя листовки стачечного комитета, она вдруг почувствовала свою ответственность за тех, кто вместе с ней становится в ряды этой армии, и поняла, что до сих пор она смотрела на "своих девчат" только как на подруг детства. Она знала их до сих пор как сверстниц, с которыми вместе лазили по фортам, ездили на Коврижку, стояли в очередях, иной раз, в отсутствие братьев, гоняли по крышам голубей, а то запускали раскрашенных змеев в небесную синь, задрав кверху голову, не глядя под ноги и попадая в ямы и лужи. Она знала своих подруг главным образом по совместным играм... Еще и еще раз перебирала она в памяти все, что могла вспомнить о своих подругах, и не могла ничего плохого о них сказать. Правда, Катюшка Соборская любит иногда приврать, не оттого, что кого-нибудь хочет обмануть, а искренне веря в то, что приходит ей на ум. Немного угрюма Иевлева... А так девчата как девчата. "Рабочая косточка!" - повторила Таня выражение Виталия, не заметив, что повторила. Не раз Таня говорила с каждой из своих подруг, выспрашивая о самом тайном, пока Леночка Иевлева не сказала как-то: - Таньча, чего ты все к нам присматриваешься да выпытываешь? Верить, что ли, перестала? Все мы друг у друга на виду, право, и хотела бы скрыть что-нибудь, да разве утаишь... С чистой душой, Таньча, живем. Таня смутилась. Хотела объяснить свое поведение, но Катюша Соборская сказала: - Все за нас боишься, Танютка? Не бойся. Машенька Цебрикова рассудительно ответила Кате за Таню: - Я думаю так: идти надо, чтобы на душе было светло, чисто, как после причастия, после исповеди. Девчата расхохотались. - Ну, Машенька, заговорилась... Это тебе не в монастырь идти! Машенька покраснела, однако выдержала паузу и, когда подруги смолкли, сказала решительно: - Не в том дело. Я говорю, что такое дело, на какое мы хотим идти, надо делать с чистым сердцем А что до исповеди, то у меня бабка была такая благочестивая, такая благочестивая... Я маленькая была - верила во все. Это позже, как посмотрела у подружки на Океанской, как попы пьянствуют да ведут себя... У архиерея мальчишки сливы потаскали, как он их ругал ой-ой-ой! Веры в попов да в боженьку у меня нету, а слова про них остались. Нету других-то слов! Не научилась еще другими словами говорить, а охота. - Ой, девочки! - вздохнула Катюша, полузакрыв свои черные, как маслины, глаза. - Даже боязно. - Боязно, так отстань, пока не поздно! - сказала Леночка, хмурясь. - Вот что, девчата! - сказала Таня. - Будет у нас беседа с одним человеком. Как его фамилия, я вам говорить не буду. Вы его сами увидите. Только заранее уговор: если где-нибудь его встретите, не подскакивать, не здороваться, глаза не пялить, как Машка пялит на парней, виду не подавать, что вы его знаете, что с ним говорили... - Ой, как интересно! - всплеснула Машенька руками. Таня с укором поглядела на нее, та сразу замолкла. - А как в комсомоле-то, что делать, как держаться? - спросила Катя. - Я сама еще не знаю, девочки, - простодушно сказала Таня, - будут нами руководить - и скажут и покажут. А потом мы уже начали работу-то, листовки распространяли. Это тоже важное дело. Похвалили нас! Тут Таня замялась, вспомнив свой разговор по этому поводу с Виталием, вспомнив, как он отчитывал ее. - Вот это да! - сказала Машенька. В этот момент она забыла о том, что отец все-таки дал ей подзатыльник, вернувшись домой, после, того, как обнаружил в узелке с едой, принесенном дочкой, листовку: "Да что вас, девки, медом, что ли, кормят большевики-то, что вы все в политику ударились?.. Башка, что ли, тебе надоела? А то, смотри, укоротят!" Он, правда, не сказал больше ничего, но Машеньку очень тяготило то, что за листовку ей досталось так же, как доставалось прежде за всякие пустяки. И это в глазах Машеньки как-то невольно умалило ее радость, которую испытывала она, когда получила листовки для распространения. Она не сказала об этом никому из подруг, но чувство обиды держалось в ней все эти дни. И вот теперь осталась только радость от сознания, что она, Машенька, делает важное дело! 4 Точно сговорившись, девушки пришли в условленное место, принарядившись, надев на себя все лучшее, что у них было. Приходили они разными дорогами, как учила их Таня. Место было открытое. Галечная коса выходила далеко в залив - никто не мог подойти неожиданно и незаметно с этой стороны; сзади чуть не на версту тянулась постепенно возвышающаяся отмель, которая в глубине переходила в железнодорожное полотно; справа и слева был берег, усеянный черным от мазуты и копоти ракушечником. Вся местность хорошо просматривалась, и потому издалека видно было подходивших девчат - в цветастых полушалках, в кофточках, сиреневых, розовых, голубых, в юбках со сборками. - Вырядились, как на праздник! - сказала Таня сама себе, но, однако, прикусила язык, вспомнив, что и сама к этому случаю из небогатого своего гардероба выбрала праздничное платье в красный горошек, ненадеванное еще... "А разве не праздник?" - спросила она себя, и опять то же удивительное чувство, какое всплывало в ней все эти дни, овладело ею с необыкновенной силой. "Как хорошо все это!" - подумала она. Бонивур спустился с железнодорожной насыпи и пошел к собравшимся девушкам. Быстро миновав расстояние, отделявшее насыпь от косы, мимолетным, но острым взглядом окинул всю их группу и каждую из пятерки. "Пронзительный!" - подумала Катя, сдержав вздох, теснивший ее грудь. Поздоровавшись, Виталий сел прямо на землю. И девчата вслед за ним умостились возле... Кто знает, кого и что ожидали они увидеть! Выглядел Виталий обыкновенным рабочим пареньком, и не было в нем ничего таинственного и необыкновенного. И все оказалось лучше и проще, чем можно было себе представить. Молод - значит, молодость не препятствие к тому, чтобы делать большое дело. Свой - значит, тем ближе к сердцу будет. Крепок и смышлен, здоров и уверен в себе - значит, не боится ничего, и нам надо быть такими же. Нет в нем ничего необыкновенного - значит, великое дело делают простые люди, как и все мы. И значит, подполье где-то рядом, близко, оно везде и всюду, где есть смелые люди, не боящиеся встреч с врагами в любой момент. Исчезла неловкость и стеснительность девушек, когда оказался перед ними свой, простой парень. Будто советуясь, Виталий сказал: - О чем же мы с вами, девушки, говорить будем? - Да нам-то охота многое знать, товарищ! - сказала Катя. - А что вперед спросить, прямо не знаем. Вы уж сами как-нибудь, а? Если что непонятно будет, спросим, я так думаю. - Ты знаешь, за что твоего отца японцы арестовали, Катя? - Мне не сказывали, а все допытывались, кто к нему ходит да об чем говорят. Кто ходил - им знать не надо, что говорили - отец мне не докладывал... Кто ходил? Хорошие люди, свои... Что говорили? Может, вы нам про то скажете... - Твой отец, Катя, был членом партийного комитета мастерских Военного порта. Это немалое дело - быть членом комитета партии большевиков... В партию, девушки, не каждого принимают: присмотреться к человеку надо, узнать, каков он, чем дышит, что у него за душою, с каким сердцем он на борьбу идет, способен ли быть честным борцом за ленинское дело, выдержит ли все испытания. А большевикам приходится выдерживать такие испытания, какие никому и не снились. Иной всех близких своих потеряет, имя свое назвать не может, кличку носит, и каждый день и час держать себя в руках должен, и даже во сне воли себе дать не может, чтобы не выдать товарищей. Иной раз в логово врага идет, его обличье на себя надевает, чтобы быть и там полезным партии. Жандармы, контрразведка, полиция, шпионы, провокаторы, суд, - все против него, а он ни словом, ни взглядом, ни движением, ни мыслью выдать себя не может... Бывает и так, что все товарищи погибнут, один он, большевик, остался, - и тогда борьбу не прекратит. Мало того, не только сам ее не бросит, но и новых, других людей подымет взамен потерянных. Сколько раз испытывала партия невыносимые тяготы, а из каждого испытания выходила только крепче и сильнее, потому что силу свою она в народе черпает, народ ее поддерживает, лучших своих сынов отдает, подымает ее, верит в нее, идет за ней... ...Тихо шелестел прибой, накатывая волну за волной на галечник косы. Проплывали в недостижимой высоте едва заметные облака. Синей стеной на другой стороне залива стояли сопки близ Артема. Влево шли один за другим мысы, становясь все меньше и меньше, все воздушнее и, наконец, тая в голубовато-белесой, накаленной солнцем дали. Слушали девушки Виталия, и в то же время каждая из них думала о себе. Припоминала Катя, как, таясь, приходили к ее отцу люди. Но в осторожности их не чувствовала она страха, просто никто из них не хотел дать козыря в руки тем, кто шпионил за ними. Припоминала она, как после ареста отца заходили к ней люди, которых она не знала до сих пор и не видела. Приходили, приносили продукты, деньги, иной раз к каким-то женщинам отводили, по голове гладили, называли дочкой, и была в этом названии какая-то успокоительная сила, будто сам батька ее так называл. В те дни сама она поняла, что люди эти связаны с ее отцом и с нею такими узами, которые не всегда и кровное родство дает. Щурила Леночка Иевлева глаза на море, щурила не столько от сияния, которое оно испускало, сколько от того, что давно уже у нее щекотало в носу и слезы наплывали на глаза. Вспомнила, как ревел в Ивановке скот, выгнанный из коровников, как сгрудились крестьяне испуганной, мятущейся толпой у околицы, как рыскали по деревне японские солдаты, как поднялись к небу дымные столбы из хат и забушевало пламя, ярясь над жилищем людей, где родились они и своим умершим закрывали глаза медными пятаками, где уединялись в минуты горя и где с друзьями пировали, и пели, и веселились, когда радость входила в крестьянские дома. Смотрела Таня на Виталия и переставала чувствовать, что он ей почти ровесник. Пытливо глядела она на него, своего товарища, и какое-то странное ощущение овладевало ею - будто всю жизнь рядом с ним ходила, будто знала его с детства, и хотелось ей сделать для него что-то хорошее. У Машеньки Цебриковой сквозь веснушки, щедро покрывавшие и нос и щеки, пробивался густой румянец; она уже ясно переживала все то, о чем говорил Виталий, и клялась в душе, что у нее-то хватит силы на все испытания, и кружилась голова от сознания необыкновенности труда революционера-большевика. Она кидала такие взгляды на Виталия, что Соня Лескова - смуглая, похожая на цыганку девушка с кораллами на тонкой шее и черными глазами, сквозь агатовую глубину которых нельзя было рассмотреть, какие чувства ее волнуют, - несколько раз уже трогала Машу за рукав: "Да не смотри ты так, Машка!" - Почему народ поддерживает партию, - продолжал Виталий, - почему он идет за ней? Потому, что партия большевиков защищает рабочее дело, потому, что она борется за счастье трудового человека. И как борется! Никто ее в сторону не уведет, никто не подкупит, никто не запугает... Верно называют партию Передовым отрядом рабочего класса, его авангардом... Виталий говорил, переводя взгляд с одной девушки на другую. - А как быть с теми, кто еще не созрел для вступления в партию, но кто всей душой тянется к нашему делу? Молодежь вступает в комсомол - Коммунистический союз молодежи, становится надежным помощником партии... Комсомольцы кровью своей доказали право на это звание. Враги наши не щадят комсомольцев, если те попадают в их руки, они хорошо знают, что комсомол - резерв партии... Не счесть, сколько комсомольцев погибло на Мациевской в семеновских застенках, сколько уничтожил их собака Калмыков!.. А приморские комсомольцы не в последнем ряду солдат революции... Был у Сергея Лазо адъютант Миша Попов. Попался белым в плен. Схватили его... Мучили, пытали - а это белые умеют делать! Да Миша им даже имени своего не сказал. Так молча и умер в пытках. Напоследок палачам в глаза плюнул... Митя Часовитин, комсомолец, когда умирал в японском застенке, "Интернационал" пел... Кровь из него течет, силы иссякли, голоса нет уже, а он шепчет: "Мы наш, мы новый мир построим!" Вот что такое комсомольцы, девушки! Да только ли Миша Попов и Митя Часовитин? С гордым сердцем и чистой душой жили! Придется вам тяжко - вспомните о них! Не зря они кровью своей полили ту землю, на которой мы стоим. ...Проплывали мимо рыбацкие шампуньки. Тени от широких парусов ложились на воду и на приплеск. Едва шевелили кормовыми веслами рыбаки, наработавшиеся с самого рассвета и разомлевшие в полуденный зной на солнце. Маневровые паровозы свистели натруженными голосами. Задрожала земля под тяжестью поезда, протащившегося по насыпи. У рыбацкой фанзы, прилепившейся под самым берегом, у скалы, истошно залаяла собачонка. Все было обыденным - таким, как было вчера и будет завтра. Но уже не вчерашними стали девушки, слушавшие Виталия. Притихли они и слушали его серьезно. Уже погасли веселые чертики в глазах Машеньки, и стало лицо ее по-новому сильным и светлым. Точно клятву давая, сидела, выпрямившись и сжав руки на груди, Таня. Трудно было им найти слова, чтобы обозначить все, что возникло в них в эти тихие минуты... Да и нужны ли были слова? Делами надо было теперь говорить. - Мы не боимся, товарищ Антонов! - сказала Таня. Разошлись быстро, по двое. Машенька Цебрикова пошла с Таней. На насыпи она прижалась к подруге, и Таня почувствовала, что Машенька вся дрожит. - Ты чего, Маша, застыла, что ли? - Да нет, так просто, ну сама не знаю чего... Ну, так и колотится все внутри. Танюшка, теперь мы товарищи, да? - Да мы и раньше были товарищами, Машенька. - А теперь по-особенному, - вздохнула со всхлипом. - Ой, как хорошо-то, Таня! 5 Администрация и управление военного коменданта перешли в наступление. Как-то вечером в бронецехе собрались военные контролеры, железнодорожное начальство, инженеры, техники, десятники, Суэцугу и несколько военных. Они долго ходили вдоль составов, разговаривали, осматривали вагоны, что-то подсчитывали. В конторе начальника депо до рассвета горело электричество. Утром на воротах цеха появилось объявление: "Господа рабочие! Большевистская пропаганда не доведет вас до добра! Командование решило положить конец ей и саботажу, который свил себе гнездо в депо, что задерживает выполнение заказа военного министра. С этого дня устанавливается урочное задание. Невыработка, не носящая злостного, преднамеренного характера, будет наказуема штрафом, размер которого определяет администрация. К злостным неисполнителям будут применяться строгие меры, вплоть до ареста и предания военному суду. Для наблюдения за порядком в цех будут введены казаки, сотни особого назначения военного коменданта. За работу, господа!" В полдень пешим строем пришли казаки. - Свято место не бывает пусто! - плюнул Квашнин, увидя, как рябой, рыжий казак устраивается на том же штабеле шпал, на котором еще недавно восседал японский часовой. Казак был явно навеселе. Он вынул кисет, набил куцую трубочку, закурил. Его маленькие, кабаньи глазки с рыжими ресницами были красны, и казак, силясь преодолеть хмель, который разбирал его, то таращил глаза, то щурил их. Заметив, что Квашнин обернулся к нему, казак начальственно крикнул: - Эй, ты! Работай! Чего зенки лупишь? - На тебя смотрю, какой ты хороший! - ответил Квашнин. - Хорош, не хорош, а над тобой поставлен! - самодовольно ухмыльнулся казак. Квашнин процедил сквозь зубы: - Ну, что поставлено, то и положить можно. - Чего, чего? - зашевелился рябой, подымаясь со своего места и угрожающе нахмурясь. - Ничего. На свою бабу покричи! - сказал Квашнин и отвернулся. Рябой, в котором хмельная лень и вялость победили задор, опустился опять и вскоре задремал, облокотясь на ладонь. К Квашнину подошел Виталий: - Ну, как успехи? Квашнин позвал его внутрь вагона. Отер руки о брезентовый передник, заляпанный раствором, взял ломик, стоявший у борта. - Глянь, Антонов! - Размахнулся и ударил ломом в стену бетонной камеры. Железо пробило стену и вышло насквозь. Когда Квашнин вытащил лом, аккуратная круглая дырка осталась в стене. Ясное голубое небо виднелось через нее. - Засыплетесь! - сказал Виталий. - На первом же осмотре засыплетесь! Как кто-нибудь из контролеров попробует так же, все станет ясным. - Ну, это как сказать! - усмехнулся один из бетонщиков, вслед за Квашниным вошедший в вагон. - Илья Абрамович силу в руках имеет. Лом возьмет, двинет - что твой снаряд! У него руки... - И бетонщик не закончил фразу, поднял с пола семидюймовый гвоздь и подал Квашнину: - Илья Абрамович, опробуй для примеру! Квашнин, взяв гвоздь, без особого напряжения завязал его узлом и протянул восхищенному его силой Виталию. - Ведь это смотря кто! - сказал он спокойно. - Контролер, конечно, эту стенку не возьмет, а снаряд, или, скажем, граната разнесет начисто всю коробку. Уж такую мы смесь делали... В это время снаружи донеслось: - Эй, работай, работай! Не стой! - Проснулся, черт рябой, - сказал Квашнин. - Тюремщик паршивый! Долго мы их будем терпеть? - Это от нас зависит, - ответил Виталий. - Через недельку начнем? - Возможно. Голос казака показался Виталию знакомым. Через амбразуру он посмотрел на улицу. В рябом казаке он узнал Иванцова, вестового ротмистра Караева. - Ч-черт возьми! - сказал он с досадой. - Мне при этой роже нельзя показываться! Квашнин понимающе взглянул на Виталия. - Тут есть люк. Можешь через него выйти. Виталий дождался, когда рябой отвернулся, и, легко спрыгнув между рельсами, выскочил с другой стороны состава и пошел, предупредив Квашнина, что теперь все разговоры о деле придется перенести на квартиру. - Что, знакомый? - спросил Квашнин. - Весьма... Он будет мне мешать. 6 Антоний Иванович сказал Виталию: - Ну, товарищ, можно было бы и начинать, кабы не одна заковыка. Виталий вопросительно посмотрел на мастера. - Все участки согласны начать, все подготовились. Плохо только с грузчиками. - А что? - Дело тут, видишь ли, такое: из трех сотен грузчиков у нас офицеров чуть не половина. - Офицеров? - удивился Виталий. - То-то и оно, что офицеров... Уж год работают в грузчиках. Вишь ты, они раньше в порту работали. А составились из тех, кому по чинам солдат не нашлось, командовать не над кем значит, со службы их уволили... Были и такие, что за дебоширство, а то за пьянство выгнаны, службы лишились, а жить надо! Вот они и организовались в бригады и стали работать на выгрузке... По обличью-то вроде наш брат - Савка, а фанаберия еще от белой кости. Боюсь, не станут бастовать. - А вы говорили с ними? - Не водимся мы с ними, да и они тоже на отшибе живут, - сказал мастер. - От своих отстали и к нашим не пристали. Живут будто на полустанке, все на лету, а лететь некуда. - Попробуем поговорить с ними. Кто у них за главного? - Артельщик-то? Бывший полковник, из дворян. Запойный. Но пока нет запоя, человек человеком. "Белые вороны", как окрестили первореченские рабочие офицерскую артель грузчиков, жили за Семеновским огрызком, в нескольких вагонах, никак не сообщавшихся ни с одной из улиц. Рабочие относились к ним подозрительно, белые к рабочим - презрительно. Оказавшиеся в чужой шкуре офицеры беспробудно пили и дебоширили, и тупичок, в котором стояли их вагоны, пользовался плохой славой. К этим вагонам Антоний Иванович и Виталий подошли в сумерки, когда грузчики возвращались с работы. У самого тупика дорогу им преградил оборванный человек, в лохмотьях которого угадывался китель и диагоналевые брюки. Человек расставил ноги, сделал руки в боки и хриплым басом спросил: - Кто вы, миряне? К чему вы посетили сию юдоль печали? Вы заблудились? Виталий спокойно посмотрел на пьяного. - Здесь помещается офицерская артель? - Офицерская? Артель? Вы хотите сказать "Орден белых ворон"? - Человек покачнулся и, подражая крику вороны, крикнул раскатисто: - Кар-р!.. Кар-р! К группе, стоявшей на дороге, подошел еще один человек. Он был облачен в заплатанные брюки, видавшие виды, в гимнастерку, тщательно починенную, в порыжевшие сапоги. Небольшого роста, сухощавый, с темными кругами под глазами, он еще сохранил военную выправку. - Что вы ломаетесь, капитан? - спросил он тихо у пьяного. - Люди, видимо, по делу пришли, а вы кривляетесь! - Я не ломаюсь! Я белый ворон, и это видно всякому, - заявил пьяный и сиплым голосом запел: Какой я мельник? Я ворон... Не обращая больше внимания на капитана, подошедший спросил мастера и Виталия, кого они ищут. - А, так вам полковника надо! Он у себя. Вот в том вагоне. Полковник оказался человеком богатырского сложения и, очевидно, немалой физической силы. Мощные плечи и лопатки со вздувающимися при каждом движении мышцами, львиное лицо с выпуклым лбом, тяжелая, хорошей формы голова, чистые линии правильного лица, свидетельствующие о породе, - таков был внешний облик этого необычайного артельщика. Вся внешность полковника могла бы быть названа благородной, если бы не черты упадка, беспутной, безалаберной жизни, одутловатость, мешки под глазами. Виталий с любопытством, умеряемым вежливостью, оглядывал полковника. А тот изысканным жестом, мало подходившим к его истрепанному одеянию, указал на табуретки возле непокрытого стола: - Прошу садиться. Чем могу служить? Нотка барственного гостеприимства, сановитой уверенности в себе проскользнула в тоне полковника, точно он принимал гостей в роскошном кабинете. Обстановка вагона состояла из двух табуретов, которые заняли мастер и Виталий (хозяин остался на ногах), стола, шкафика, неизвестно с каким содержимым, да вешалки с кителем, еще не утратившим своего вида. Это было все, что смог увидеть вокруг себя Виталий. Заметив, что хозяин стоит, Виталий тоже поднялся. Встал и Антоний Иванович. - Мы к вам по делу. - Чем могу служить? - Мы представители рабочих депо, - сказал Виталий. - Мы имеем к администрации и управлению военного коменданта некоторые претензии и хотим... Полковник слушал, полунаклонив голову, с вежливым вниманием. - ...хотим средствами, доступными нам, добиться, чтобы эти претензии были удовлетворены... - Забастовкой! - напрямик сказал Антоний Иванович. На лице полковника Виталий не прочел ничего, что сказало бы ему, как офицер отнесся к этому слову. - Ваши требования? - Экономические! - торопливо сказал Антоний Иванович. - Увеличение жалованья, удаление караулов, сокращение рабочего дня... Полковник кивал головой. - И политические! - добавил Виталий, несмотря на недовольство мастера. - Прекращение интервенции, то есть японцев и американцев долой! Полковник оставался все в той же позе. - Мы хотим просить вас не выходить на работу, как только начнется стачка, - закончил Виталий. - Вы разделяете с нами всю тяжесть труда рабочих, поэтому наши требования не могут не быть близки и вам. Полковник знаком остановил Виталия, как бы говоря, что этой темы касаться не следует. После некоторого молчания он сказал: - Ваши доводы не лишены логики... С вашими политическими идеями я согласиться не могу... - А вы думали о них? - не удержался Виталий. - Нет, - коротко ответил полковник. - И не буду. Слишком стар, чтобы переучиваться... - Он помолчал. - Но коль скоро мне и моим коллегам приходится работать физически, то, видимо... - полковник поискал слово. - С волками жить - по-волчьи выть? - озорно спросил Виталий. Полковник докончил: - Видимо, и нам суждено познать некоторые несовершенства той социальной системы, которую мы защищали всю жизнь... M-м! Я лично не нахожу ваши требования чрезмерными. Что же касается пребывания здесь иностранных войск, то это очень сложный вопрос! - Но вы русский человек? Разве вам не претит то, что вами командуют японцы? - Извините, мы по-разному смотрим на это. - Ну как же? - спросил Антоний Иванович. - Поддержите вы нас или нет? - Лично я один этого вопроса не решаю. У нас демократический метод решения капитальных вопросов, касающихся всей артели. Кроме того, не все мои коллеги согласятся на потерю заработка... У них ведь нет никаких сбережений, а над философскими вопросами им, право, не хочется задумываться. - Мы обеспечиваем всем бастующим половину заработка. Кроме того, в требованиях содержится пункт об оплате всего времени забастовки администрацией. - Неплохо, неплохо, - сказал полковник. - А, простите, подрабатывать в другом месте можно? Антоний Иванович и Виталий переглянулись. Виталий ответил: - Только не в качестве штрейкбрехера! - Ну, разумеется, - сказал полковник. Он прищурился. - Кстати, когда забастовка начинается? Антоний Иванович поспешно сказал: - Мы предупредим вас за час. Последний сигнал - гудок в неурочное время... Ну, так что же вы определенно ответите нам? - Да! - коротко сказал полковник. - Моего слова вам достаточно? - Вполне! - ответил Бонивур. - Но прошу учесть, что мы остаемся на принципиально отличных политических позициях! - веско добавил полковник и наклонил голову, давая понять, что аудиенция закончена. Делегаты откланялись и вышли. Некоторое время они шли молча. Потом Виталий рассмеялся. - Ну и зубр этот полковник! Каков, а? - Дикий барин! - отозвался мастер. - Я читал, как один барин от мужиков отказался - вишь, плохо от них пахло, - шерстью оброс и чуть ли не в медведя обратился. С медведем чаи водил и всякое такое... Тоже, поди, вроде этого был... гордый! Глава восьмая НАКАНУНЕ 1 Вернулся Виталий домой поздно. Алеша уже спал, сладко всхрапывая и что-то время от времени бормоча. Таня сидела за столом и читала. - Ну, как дела, Таня? - по привычке спросил Виталий, раздеваясь и садясь за стол. Девушка молча поставила ужин. И нехотя ответила: - Так. Односложный ответ этот удивил Виталия. Он внимательно посмотрел на Таню. - Больна, что ли Танюша? - участливо спросил он. За месяц, прожитый с Пужняками, Бонивур настолько привык к сестре и брату, что иногда ему казалось, будто судьба возвратила ему его семью. К Тане он испытывал нежное, тихое чувство и скучал, когда ее не бывало дома. Девушка умела быть необходимой, возилась ли она по хозяйству или просто сидела, играя на гитаре или читая книгу. Ее унылый вид встревожил Виталия. - Нет, здорова, - опять нехотя ответила Таня. - Письмо вам, от девушки! - и положила перед юношей конверт. Виталий с недоумением повертел в руках конверт без надписи. - Почему мне? Почему от девушки? - пожал он плечами, не решаясь распечатать. - Приходил один партизан. Из отряда Топоркова. Его для связи послали. Там у них девушка есть, Нина от нее письмо. - Что ж этот партизан не дождался меня? - Говорит, некогда. Виталий вскрыл конверт. - Интересно, как там Нина устроилась? - промолвил он. - Да, интересно! - сухо сказала Таня. Она смотрела в книгу, машинально перелистывая ее и исподлобья посматривая на Виталия. Алеша завозился и открыл глаза, услыхав разговор. Нина писала о том, что в отряде ей очень нравится. "Люди тут интересные. Живем в тайге. Готовим пищу на кострах. Я часто бываю в селе. Подружилась с девчатами. Раньше мне с деревенскими девушками не приходилось сталкиваться, а теперь я вижу, как много потеряла. Особенно нравится мне Настенька Наседкина. Такая хорошая! За мной ухаживают ребята. Смешно! Я ни к кому никакой симпатии не чувствую! А Панцырня, мой главный ухажер, прямо глаз с меня не сводит". "Вот тебе и раз! - мысленно произнес Виталий. - Ой, Нина, Нина!" Он читал дальше. Где же строки, обращенные к нему, строки, на которые, как думалось ему, он имел право? Лишь в конце письма Нина сожалела, что нет в отряде Виталия. Виталий озабоченно глядел на письмо. Он опечалился. Конечно, не любовных излияний он ждал от Нины Он и сам не смог за все это время ни разу написать ей. Но ему хотелось почувствовать в письме что-то, что напомнило бы прогулку по Светланской, когда шли они с Ниной рука об руку, точно маленькие, позабыв обо всем на свете, говоря и не говоря о том, что заставляло биться их сердца. "Мне много надо сказать тебе, Витенька!" - произнесла тогда Нина на вокзале. Слова эти заставили сжаться сердце Виталия каким-то сладким предчувствием. А теперь сжалось оно от того, что, видно, Нине уже не хотелось сказать Виталию "много". Он опустил голову, задумавшись. Таня искоса наблюдала за ним. Алеша, который невольно оказался свидетелем этой сцены, глазел на них обоих и, начиная что-то понимать, увидел, как улыбка пробежала по лицу Тани. - Что, плохие новости, Виталя? - спросила Таня, и нежное сочувствие послышалось в ее голосе. Не глядя на нее, Виталий ответил: - Нет, Танюша, так просто. - Она красивая, эта девушка? - спросила Таня. - Кто? Ах, Нина-то?.. Красивая, кажется. Ему захотелось побыть одному. Он встал и вышел из вагона. Долго стоял неподвижно, глядя на темные вагоны, на звезды, перемигивавшиеся в вышине... Расстегнул воротник, но ни малейшее дуновение ветра не тревожило душного ночного воздуха, и ему не стало прохладнее. Таня не ложилась спать. Она сидела за столом перед раскрытой книгой, не пытаясь читать. Глаза ее были прикованы к двери. Шаги Виталия по гравию ясно слышались в вагоне. Вот он прошелся, остановился, опять шагает... Вперед, назад... опять остановился. - Таньча! - позвал Алеша. - Чего тебе? Алеша сел. - Ты что, сеструха, всерьез о Витале думаешь? - спросил он неожиданно. Таня вздрогнула. - Ну вот еще! - сказала она. - Приснилось тебе. - Да мне-то не приснилось... Брось ты это дело, Таньча... Витале не до тебя. Ему, знаешь, какая цена? - А мне какая, по-твоему? - выпрямилась девушка. - Я не об этом! С вами свяжись - голову забудешь... По-товарищески тебя прошу: оставь о нем заботу, слышь! - Да что ты ко мне пристал, дурак?! - А то и пристал, что Антонову не до любви... Вишь, получил письмо и зашелся... Ох, девки, девки! Таня закусила губу. - Да отстань от меня, Алешка! Пошел бы лучше проведал, что там с ним делается-то... Поговорил бы! Алеша принялся одеваться. Таня ушла в свою комнату. 2 Казаки сотни особого назначения, несшие караулы в бронецехе, оказались еще хуже японцев. Они совались не в свое дело, покрикивали на рабочих, торопили их, задирались, явно вызывая на скандалы. Рябой, привыкший к своему посту, непременно оказывался возле того места, где работал Квашнин. Он до омерзения надоел бетонщику. Иногда он часами молчал, сосредоточенно глазея на Квашнина. С каким-то злым любопытством следил он за ним. Иногда подходил почти вплотную. Тогда Квашнин слышал острый запах чеснока. Рябой любил чеснок до того, что, даже стоя на часах, вынимал дольку, глотая слюну, очищал от сухой белой кожицы, потом разворачивал посыпанную солью корку хлеба, прищурясь, натирал ее чесноком и ел. Иногда он ни с того ни с сего говорил несуразные глупости, вроде: - Эй, ты! Двинуть бы тебя ломом по черепу-то! Квашнин озадаченно смотрел на Иванцова. - Да ты что это? - Ага. А то гирькой... - мечтательно продолжал рябой и прикрывал глаза. - Да чего ради-то, голова - шишка еловая? - спрашивал Квашнин. - А так. Чтобы в глазах не торчал! - Да я-то у тебя на глазах своей охотой торчу, что ли? - говорил Квашнин. - Не я у тебя, а ты на моих глазах, как бельмо, торчишь... Неохота, так уйди. Иванцов глотал слюну. - Да-а, как же, держи карман шире! Уйди, а вы сейчас работать перестанете. - А тебе что? - Пострелял бы я вас всех к чертовой матери, большевиков. - Сумасшедший ты, казак! Да тебе-то что до большевиков? Что, они у тебя кашу съели? - Ага, съели! Все один такой, вроде тебя, к женке ходил... Книжки читал, про политику объяснял, пока на службе я был. Вернулся на побывку... а жена: "Темный ты" - говорит... - Ну? - Не понукай, не запряг! Порешил я ее к черту, пущай светлых на том свете ищет. - Убил? - с содроганием спросил Квашнин. Рябой смотрел мимо. - Нет. По голове погладил. - Палач ты, казак! - сплюнул Квашнин. - И говорить-то с тобой противно. Кровь-то тебе, видно, что вода! Рябой опять щурил глаза. И Квашнин не мог понять: наговаривает на себя Иванцов, чтобы попугать его, или действительно он выродок, преступник? А Иванцов все говорил и говорил. И все разговоры его были о том, что ему, Иванцову, наплевать на чужую жизнь, если он над ней хозяин. - Да тебя кто хозяином-то сделал? - возмущенно сказал Квашнин. Иванцов, хитренько улыбнувшись, отчего что-то хищное и темное обрисовалось в его лице, говорил: - Палач, говоришь? А ротмистр величает: "слуга отечества и верный холоп". Он у нас человек карахтерный. Этих самых большевиков перевел и не счесть сколько. Для него большевика изнистожить первейшее дело. Да не просто... Убить-то большевика мало... Его надо казнить! По жилочке источить... "Псих!" - подумал Квашнин. Ему невыносимой становилась близость Иванцова. А рябой, видя, какое отвращение испытывает к его рассказам бетонщик, пускался в новые и новые разговоры. Насколько бетонщик мог заключить, Иванцов нашел в ротмистре защитника и укрывателя после убийства жены. Не обо всем Иванцов рассказывал, но Квашнин получил представление о том, что сотня Караева использовалась для "особых" поручений меркуловского застенка. Однако через несколько дней Квашнин познакомился и с другими казаками. Иванцов куда-то исчез. В одно утро на его месте оказался другой казак, высокий, тонкий, похожий на цыгана. - Здорово! - сказал он Квашнину, заметив взгляд бетонщика. Квашнин нехотя ответил. Казак - это было видно - томился молчанием. Он курил, но не мог накуриться легкими японскими сигаретами, которые были у него. Наконец, раздраженно бросив недокуренную сигарету, он обратился к Квашнину: - Нет ли русской, мил человек? Квашнин молча протянул ему махорку. Цыган с наслаждением затянулся, закашлялся до слез и с веселым недоумением сказал: - От черт! Крепка-а! Самосад, что ли? - Он самый. - У нас в Забайкалье такой садят. - Не бывал. Не знаю. Казак вздохнул: - Эх, у нас в Забайкалье хорошо сейчас! Сопки одна за другой будто волной идут... Березки, паря, как девчата в зеленых платках... Квашнин неприязненно молчал. Замолк и казак, почувствовав отчуждение. - Пошто сердитый? - спросил он Квашнина. Квашнин сделал вид, что не слышит. Казак подошел к нему. Долго смотрел, как управляется с инструментами рабочий, размешивая бетон. Потом поставил винтовку у вагона, огляделся вокруг и сказал Квашнину: - Дай-кось! Руки разомну. Взял лопату и споро принялся замешивать массу. Квашнин покосился на него. Казак охотно сказал: - Душа по работе стосковалась... Мне бы сейчас литовку! Показал бы выходку... У нас на селе за мной угону не было. Только дедка со мной спорил, а другим не под силу! - А это чем тебе не инструмент? - кивнул Квашнин на саблю, мешавшую казаку работать. - А ну ее к ляду! - отпихнул казак шашку. - По мне хоть бы ее век не было. - Что так? Тут до тебя один ваш был, караул стоял, так только и разговору было про нее, что способно ею людей, словно капусту, рубить. - Кто это? - Не знаю кто. Рябая рожа. - А-а! Иванцов. Ну, тому шашка - и жена и венец. Ему бы на бойне быть, - сказал казак, и невольная брезгливость проступила в его чертах. - Палач, одно слово! - Все вы такие! - не удержался Квашнин. - Только одни треплются, а другие молчком. Казак выпрямился, положив руки на лопату. Пальцы его заметно дрожали. - Пошто все? Ты рази знаешь? - с горьким укором сказал он. - Говорят люди: добра слава на печи лежит, а худа сама наперед бежит. О худом-то говорят, а о добром молчат. А только я тебе скажу: таких, как Иванцов да господин ротмистр, и у нас не много... Эти уж совсем отчаянные. Злобу свою тешат... А мне что? Я... Казак осекся. Поработал еще несколько. Потом отошел на свое место. Больше он не сказал ни слова весь день. Лишь когда кончилась работа и за ним зашел бородатый пожилой казак, благообразный с виду, Цыган, указав на него пальцем, сказал Квашнину: - А этот тоже, что ли, кровопивец? Ничего ты, паря, в людях не понимаешь! Они ушли. Рябой появился опять. Он дышал водочным перегаром. Жажда мучила его. То и дело подходя к жестяному баку, он с жадностью глотал воду, судорожно двигая кадыком. Глаза его были налиты кровью. Он не смотрел на Квашнина. Дремал, вскидывался от каждого шума, хватаясь за ружье. К вечеру он, однако, протрезвел. И потребность говорить опять, подобно привычному зуду, взыграла в нем. - Слышь! - обратился он к Квашнину. - Не скучал по мне, а? - Он хрипло расхохотался, обнажив крупные желтые зубы с выступающими острыми клыками. - Все месишь квашню свою, Квашнин? - острил он, довольный собою. Потом опять прежняя озлобленная мрачность нахлынула на него, и он принялся бормотать: - Меси, меси! А потом тебя кто-нибудь замесит... Что-то пережитое в дни отсутствия волновало его. Он поглаживал руки, подмигивал Квашнину, будто сообщнику. - Слышь, я тебе что скажу! Вызывает меня ротмистр. "Иванцов, говорит, помнишь ты того китаезу, который тебя околпачил?" А как не помнить! Пошли!.. На Пекинской китайский театр есть. "Сто драконов" название. Посидели мы, посидели... Китаезы ломаются, орут, верещат, будто недорезанные. Умора! Потом ротмистр толк меня в бок: "Глянь на этого ходю". Гляжу, у двери стоит мой-то храпоидол. Хохочет, сволота! Ну, думаю, смейся... Расходиться стали. А мы с Караевым на углу ожидаем. Ротмистр шепотком: "С одного, говорит, удара кончишь?" А китаец толстый, пухлявый. Догнали мы его. "Давай", - говорит ротмистр... Я за шашку... Рябой перевел дух: - ...Ка-ак я ему дал! Так тулово дальше пошло, а голова с рукой - на землю. Вот - тебе Христос: несколько шагов он без головы-то шел... Эх, и пили мы после!.. Он вытаращил глаза, в которых промелькнул ужас. - Это как же можно? А, слышь? Без головы-то идти? - хриплым шепотом спросил он у Квашнина. Мастер сжал в руках лопату и повернулся к рябому. Терпение его лопнуло. Он с бешенством выдавил из себя: - Если ты, шкура, еще ко мне подойдешь - кончу! Слышишь, гадина ты кровавая? Палач! Мотай отсюда к черту! Рябой отшатнулся в сторону и вдруг, схватив винтовку, бросился наутек. - Ну, беда, Квашнин! - сказал один бетонщик. - Убьет он тебя теперь. - Ни черта не убьет! - остывая, ответил Квашнин. - Убийцы завсегда трусы... 3 В этот вечер у Алеши собрался стачком. Слух о том, что Квашнин прогнал казака с поста, уже гулял по всему цеху. Виталий спросил: - Что ты там натворил, Квашнин? - Посадили на мою голову психа какого-то. Истерзал он меня! Мастер рассказал о сегодняшнем случае. Юноша нахмурился и беспокойно спросил: - Не говорил он, что за китаец? - Нет. Тоскливое предчувствие охватило Виталия. Беспокоило его, что убийство произошло у театра "Сто драконов", где работал Ли. На совещание приехал и Михайлов. - Ну, как дела? - обратился он к Виталию. - У нас все готово! - "Кажется" или "готово"? - с усмешкой посмотрел на Виталия председатель. Усмехнулся и Виталий, в этой шутке почуявший благожелательность Михайлова. Собрание опять открыл Антоний Иванович. Он сказал: - Товарищи! Хочет с вами поговорить дядя Коля. Кличка Михайлова была известна всем, поэтому рабочие сразу осознали, что это собрание должно быть очень значительным. Михайлов оглядел всех и сказал: - Что ж, товарищи! Вы начинаете забастовку. Это сильное, испытанное оружие в руках рабочего класса. Надо только твердо знать, за что его поднимаешь. На этот раз мы должны бастовать долго, чтобы сорвать подготовку белых к наступлению. Готовится в Чаньчуне международная конференция. Обсуждаться будут важные вопросы: о судьбе Дальневосточной республики, о Северном Сахалине, об интервенции... Японцы и белые хотят заставить наших делегатов быть покладистее, а потому открывают военные действия. Надо эту попытку сорвать и еще раз доказать, что рабочий класс идет вместе с коммунистами, за ДВР... Федя Соколов буркнул: - За сине-красный флаг будем бороться? Михайлов заметил: - Сине-красный нам хорошую службу сослужил. Так вот, товарищи, вы начинаете забастовку. Надо продержаться месяц! За этот месяц подготовим всеобщую. Вы выступаете как передовая часть. Ответственность большая. Среди собравшихся произошло движение. Антоний Иванович огласил требования: - "Снятие караулов. Прибавка заработной платы. Уменьшение рабочего дня. Оплата времени забастовки". Дядя Коля сказал негромко: - Слов нет, товарищи, требования справедливые, под ними каждый подпишется... Только мне кажется, что мягковато мы требуем; вроде сил у нас не хватает пожестче с ними разговаривать. Так ли это? Нет, товарищи, не так!.. Силы у нас есть. Это даже сами меркуловцы и японцы понимают. - Да как тут не понимать! - ухмыльнулся Федя Соколов, смеющимися глазами окинув собравшихся. Антоний Иванович одернул Соколова: - Не лезь поперед батька в пекло! Соколов смутился и согнал веселость со своего лица. Михайлов продолжал: - Надо нам вести дело начистоту, товарищи, не боясь выставлять политические требования, чтобы вся эта сволочь понимала, что нас полумеры не устроят... Вы знаете, что наряду с "красным буфером", который был создан по мысли Владимира Ильича, они создали свой "черный буфер". Давайте разберемся, что это такое. В результате "красного буфера" мы создали коалиционное правительство, в которое входили представители нескольких партий, в том числе и эсеры. А основным ядром в этом правительстве и в Народном собрании, избранном за конным путем, были большевики. Почему большевики? Почему не эсеры, не прочие трепачи? Да потому, что большевикам народ верит, за ними идет, большевики получили абсолютное большинство голосов на выборах в местное учредительное собрание. Большевики оказались ведущей силой в правительстве. Меньшевики, а вместе с ними и интервенты, надеялись изнутри взорвать "красный буфер", потянув его вправо, поставить на службу капиталистам. Это сорвалось! Тогда они силой захватили власть в Приморье. А чтобы была видимость какого-то "русского правительства", они состряпали съезд "несосов" - несоциалистических элементов, иными словами - купцов, спекулянтов, подрядчиков, фабрикантов, дельцов всяких мастей - "черный буфер". Это "правительство" состоит из наших злейших врагов. Нельзя об этом забывать! Надо везде говорить, что мы этих спекулянтов-"правителей", во-первых, насквозь видим, а во-вторых, никогда не признаем за ними права распоряжаться ни нами, ни достоянием нашего государства. - Почему мы сразу не потребуем восстановления власти Советов, а говорим о Дальневосточной республике? - продолжал Михайлов. - Всему свое время, товарищи! Вот интервентов вышибем, землю свою очистим от белых, япошек и прочих, а тогда и будем просить избранное нами правительство о вхождении ДВР в состав Советской России. Кто и что может разделить нас с нашими братьями в Советской России? Ведь Ленин - наш вождь, всенародно признанный и любимый нами... Поэтому я и предлагаю дополнения к вашим требованиям: первое - восстановить власть Народного собрания Дальневосточной республики; второе - арестовать и судить преступников против народа, генералов-палачей и министров-спекулянтов, пособников интервенции. Вот тогда и будет ясно, что мы ведем борьбу, не изолированную от общей борьбы рабочего класса за власть Советов! Антоний Иванович сказал: - Ну что, товарищи, повторять надо ли? Все слышали, что дядя Коля сказывал? Тогда давайте голосовать. Кто "за"? ...Михайлов поднялся. - Ну, всего доброго, товарищи! К нему потянулись руки. Он крепко пожимал их. Руку Виталия он задержал в своей и тихо спросил: - Ну, как на новом месте? - Хорошо! - ответил Виталий. - Ребята боевые! Да что говорить - первореченцы! Михайлов похлопал юношу по плечу. - Смотри не загордись! На людей смотри, у них учись, не бойся советоваться, опыт копи. Впереди еще много работы, а я не намерен оставлять тебя без дела... Да и к себе присматривайся: есть у тебя стремление иной раз "фейерверки" запускать... По себе знаю, что это никому не нужно, сам был такой же горячий... Таня, как всегда, дежурила на улице с гитарой в руках. Увидев ее, Михайлов ласково сказал: - До свидания, страж революции!.. Это ты, что ли, девчат организовала насчет листовок? - Она, она! - ответил Виталий. - Билеты еще не выдали? - Нет еще. - Что же это вы? - укоризненно сказал Михайлов Виталию. - Люди работают, партийное дело делают. Таня не выдержала. С силой взяв аккорд на гитаре, она кивнула Виталию. - Ага! - И затем Михайлову: - Мы уже давно готовы, а товарищ Антонов все: "поработайте" да "поработайте". А Алешка, брат мой, так тот вообще девчат ни во что не считает! На улице уже было темно, но Виталий мог бы поручиться за то, что Таня, обрадованная словами Михайлова, при восклицании "ага" показала ему, Виталию, язык. "Ох, девчонка!" - подумал он и улыбнулся. 4 Не было еще и пяти часов утра, когда у вагона Пужняков раздался какой-то крик. Тонкий, начинающийся на низкой ноте и вдруг сразу переходящий на невыносимые для слуха верха, он способен был и мертвого поднять из могилы. Таня и Виталий проснулись от этого крика сразу. Крик повторился. Виталий не мог сообразить, что это такое; щуря слипающиеся глаза, он вслушивался в крик, что несся из-за стены. - Кто это? - спросил Виталий, протирая глаза, готовясь встать. - Да лежите вы... Огородник это. Тут и Виталий разобрал, что человек за вагоном кричит: "Реди-и-и-сы-ка! Па-а-мидора-а-а!" Кричал огородник, предлагая свой товар, пока с овощей не сошла еще роса. Таня выскочила за дверь. Виталию слышно было, как она заговорила с китайцем-продавцом: - Ну, ходя, чего ты так кричишь, бесстыжие твои глаза? Сколько раз говорила: коли принесешь чего, так постучи в стенку, выйду, возьму! Китаец что-то ответил. Таня рассмеялась и опять заговорила с огородником. - Да откуда ты знаешь, чучело огородное? - спрашивала она встревоженно. - Моя знай! - твердил китаец. Таня замолчала, что-то соображая. Потом неохотно сказала: - Ну, иди, коли так! Загремело что-то о ступеньки крыльца вагона. В дверь вагона просунулась длинная тонкая жердь, на которых китайцы-огородники таскают тяжелые, широкие корзины, доверху наполненные овощами. Затем две корзины были втиснуты в двери чьей-то сильной рукой. Потом в вагон влез, щурясь от света, молодой китаец в синей курме и таких же штанах, подвязанных у щиколотки матерчатыми лентами. За ним вошла и Таня. Огородник обернулся к девушке: - Твоя боиса не надо... А моя на улице говори такой дело не могу. Тебе понимай? - Понимаю, чего уж тут не понять! - недовольно сказала Таня. - Ну, говори: чего тебе надо? Разбуженный разговором, Алеша вытаращил глаза на китайца и корзины. - Таньча! Ты с ума сошла... Что ты, магазин открывать думаешь? Нет на то моего родительского благословения! Дай поспать людям! Китаец негромко сказал Тане: - Это тебе братка или знакомый? - Да тебе-то что? - начиная раздражаться, сказала Таня. - Влез в чужую хату да еще расспрашиваешь. Ну, Алешка это, брат мой. - А Виталя дома? - спросил китаец вполголоса. Теперь и Таня с удивлением глянула на огородника. Тот быстро сказал: - Моя дело есть. Быстро говори надо. Таня обернулась к Виталию, который уже поднялся в постели. - К тебе, что ли? - сказала Таня, уже успокоенная. Виталий вышел. - Ну, что надо? - спросил он встревоженно. Несколько мгновений смотрел он на китайца. Тот улыбался. Это было очень знакомое Виталию лицо. Та же милая улыбка, та же челка черных волос, подстриженная направо, те же внимательные, живые черные глаза, в которых прыгали искорки. Но как он очутился здесь? - Маленький Пэн? - неуверенно сказал Виталий. Китаец заулыбался еще шире. - Ага, это моя. Моя тебе смотри, думай: как его старый знакомый - узнавай, не узнавай?.. Здравствуй! Однако с лица Пэна сошла улыбка, он стал серьезен и сказал тихо: - Наша надо мало-мало говори... - Он оглянулся на Таню и Алешу, во все глаза глядевших на неожиданного гостя. - Ничего. Это свои! - поняв немой вопрос Пэна, ответил Виталий. Пэн сказал: - Моя тебе искал. Вот какой дело: моя сюда ходи - так дядя Коля сказал. Надо тебе говори, очень большой беда случился! Тебе товарища Ли знай? Конечно, знай... Вот беда, его какой-то казака зарубил. - Ли? Зарубил казак? Пэн кивнул головой, Виталий увидел, что глаза у Пэна красные и усталые. - Его из театра домой ходи. Тут один офицер и один казак подходи. Сабля давай рубить. Ли даже кричи не могу, сразу голова долой... Тут наши люди кричи, тогда казака и офицера убегай. Дядя Коля говори, это контрразведка люди Ли убивай... Еще дядя Коля говори, тебе надо осторожнее ходи, шибко кругом ходи не надо, дома надо сиди... - Может быть, это не Ли? - со слабой надеждой сказал Виталий. Пэн отрицательно качнул головой: - Моя так тоже сначала думай. Потом ходи смотри: наша Ли. - Ты видел его? - Да. Пэн решительно поднялся и стал прощаться. - Моя надо еще один места ходи! Он взялся за свою жердину. Виталий спросил: - Ты давно огородником-то стал, Пэн? А как же твоя "юли-юли"? - Это моя братка огородника. А сегодня "юли-юли" работай другой братка! - Сколько же у тебя братьев, Пэн? - спросил Виталий. Смуглое лицо Пэна залила светлая улыбка. - Моя братка много! А тебе разве мало? Забрав корзины с овощами, Пэн протиснулся в двери, оставив несколько пучков редиски и моркови на столе Тани. Скоро за стеной опять послышался его истошный крик. Глава девятая КРЕЩЕНИЕ 1 Наутро, в девять, в непоказанное время, заревел гудок электростанции; прерывистый, высокий, он взвился в воздух, в котором витала еще утренняя свежесть. Вслед за гудком электростанции, тонким, точно девичий голос, раздался густой, солидный гудок депо. А там вспыхнул целый хор паровозных гудков. Низкие - декаподов, фистула - "овечек", свистки - маневровых - все разом взревело, оповещая о начале забастовки. Вспыхивали и долго ватными хлопьями висели в воздухе облачка пара. Перекликались службы и участки, сигналя друг другу, точно рядовые в шеренге, ведя счет стоящим в строю. Этот разноголосый крик заставил всех рабочих одновременно бросить работу. Тяжелый паровой молот с полпути рухнул вниз, сплющил болванку, не доведя до формы. Залили кузнецы свои горны, и едкий дым, смешанный с паром, повалил из кузнечного цеха. Паровозники покинули стальные машины, вытерли ветошью руки и вышли из депо. Вагонники, плотники, металлисты, кочегары, сторожа, машинисты, стрелочники, сцепщики, смазчики, угольщики, слесаря, токари, фрезеровщики - рабочие и мастера - бросили работу. Сложив инструменты в свои деревянные или жестяные ящики, шли они к выходу на улицу; один к одному, группа сливалась с группой. Точно весенняя река, вскипая и пучась от ручьев, все росли толпы рабочих, шедших из цехов и служб огромного железнодорожного узла, собираясь к виадуку. Там уже стояли представители стачечного комитета, взволнованные, празднично настроенные. Отсюда, с пятисаженной высоты, вся территория узла была как на ладони. Отсюда можно было рассмотреть, как стекались толпы рабочих. Оглядывались вокруг члены стачкома и не могли удержаться от возгласов, в которых слышалось и волнение, и радость оттого, что дело началось. И хотя были уверены они, что никто не смалодушничает, никто не подведет, все же восклицали, точно все происходящее было неожиданным: - Кузнечный выходит! - Электростанция пошла! - А вон, вон деповские повалили! - Вагоноремонтный выступает. Эка вышагивают... за руки взялись! - Служба пути идет! Раскрасневшаяся и взволнованная Таня подбежала к Антонию Ивановичу. - Ну, стрекоза-егоза, ты у грузчиков была? - спросил Антоний Иванович. - Была, Антоний Иванович, ровно в восемь подошла к этому типу. Так и так, говорю, сегодня. А он: "Что сегодня?" - "Ну, говорю, начинается!" - "А-а! Вы, говорит, из комитета или как?" - "Из комитета", - говорю. Он постоял, подумал, говорит: "Хорошо!" - А что значит - хорошо? Бастуют они или нет? - Я думаю, бастуют! - не слишком уверенно ответила Таня. - Хорошо - это значит: ладно, есть! - Н-да! Это по-твоему или по-ихнему? Антоний Иванович стал озабоченно вглядываться в очертания товарного двора и пакгаузов, крытых волнистым железом. Ворота товарного двора распахнулись. Из них повалили грузчики. Они шли гурьбой, направляясь в поселок. - Куда же они? - недоумевая, спросил кто-то. Виталий тотчас отозвался: - По домам - кому забастовка, кому отпуск... Они же стоят в политических вопросах на принципиально отличных позициях, чем мы. Стачком дружно расхохотался. Многотысячная толпа скопилась под виадуком. Настроение у всех было боевое, задорное. Многие нацепили красные банты поверх рабочего платья. Толпа шумела, гул перекатывался волнами с края на край, то затихая, то разражаясь с новой силой. Тысячи лиц, обращенные к виадуку, мелькали внизу. Тысячи глаз отражали безоблачное небо, ясный день. То в одном, то в другом месте вспыхивали песни, в центре послышались слова "Варшавянки": Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут... Их перебивали женские голоса: Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног... Толпа искала песню, которая была бы подхвачена всеми, впитала бы в себя движение всех сердец, наполненных в этот день неизбывным сознанием своего единства и силы, сочетав воедино мысли и чувства всех забастовщиков. Но вот всплеснулось в одном месте: Вставай, проклятьем заклейменный... И нестройно в разных концах толпы подхватили: Весь мир голодных и рабов! Один за другим гасли напевы других революционных песен, и все новые и новые голоса подхватывали слова: Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов! Уже сотни пели великую песню. Члены стачкома пели, обнажив головы. "Интернационал" лучше всего передал настроение толпы и все сделал ясным. Здесь собрались те, кто хотел власти Советов на Дальнем Востоке... Забастовщики снимали шапки, кое-кто по военной привычке поднес руку к козырьку. Затихли понемногу разговоры, смех, шутки, и вторую строфу пела уже вся огромная толпа. Алеша Пужняк и Квашнин протиснулись к перилам виадука, прикрепили один конец толстого красного свертка и стали развертывать его, идя вдоль перил. И по мере того как развертывался громадный красный транспарант, всем становилось видным, что на нем было написано: Вся власть Народному собранию Дальневосточной Республики! Да здравствует Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика! Долой интервенцию! 2 Затихла Первая Речка. Молчали корпуса депо. Торчали, уткнув в небо коромысла, угольные "журавли" на складе. Стояли паровозы там, где из их нутра вырвался последний вздох. Не светились горны в кузнечном цехе. Не ухал паровой молот. Опрокинулись и застыли вагонетки на товарном дворе. Стояли вагоны: неразгруженные - запломбированные, непогруженные - порожние. Не будил рабочих по утрам гудок. Не носили жены обед в узелках своим мужьям в цехи. Только дачная линия жила. Сколько полагалось по урезанному расписанию, столько пар дачных поездов обслуживали по очереди бастовавшие. Однако на станции дежурные члены контрольной комиссии осматривали составы: не едут ли солдаты, нет ли военных грузов? Потянулись дни. Ощущение праздника, что владело всеми в день митинга, прошло. Это была забастовка на срыв воинских перевозок. Экономические требования, которые были выдвинуты рабочими, администрация могла бы удовлетворить. Но стачком не шел на переговоры с нею. Дело было не в этих требованиях... Однако рабочие тосковали по привычному труду. Федя Соколов жаловался Виталию: - Тоска, Антонов! Никогда не думал, что ничего не делать так трудно. Скажи, пожалуйста, отчего бы это? - Оттого, что ты рабочий человек, созидатель. Радость жизни твоей - в созидании полезного для людей. - Что-то больно мудрено ты говоришь, Виталя! - качал головой Соколов. - Тоска! Танюшка-то дома? - Дома. - Пойти, что ли, к ней, хоть гитару послушать. И Таня в последнее время была грустна. К Виталию она относилась с почтительной нежностью. Она не осмеливалась на прежнюю фамильярность, хотя иногда юноша замечал на себе ее пристальный взгляд. В таких случаях он задавал ей вопрос: - Ты что, Танюша? - Ничего, Виталя, просто так, - отвечала она самым беззаботным голосом, на какой была способна, но при этом отводила взгляд в сторону - задумалась. - О чем, Танюша? - Думаешь, не о чем? Однако отнекивалась, когда Виталий просил ее поделиться с ним своей заботой. О разговоре, происшедшем у Тани с Алешей, Виталий ничего не знал и не догадывался о чувстве девушки к нему. И никак не мог он подумать, что именно он, Виталий Бонивур, является причиной бледности Тани, сдержанности ее и того, что прежняя веселость ее исчезла вместе с почти мальчишеской угловатостью манер, которые сменились теперь женственностью и даже какой-то застенчивостью, делавшей Таню тоньше и одухотвореннее. Алеша, весьма озабоченный состоянием сестры, только вздыхал, глядя на нее. Однако она уже не дарила его своей откровенностью. А Алеша не знал, как к ней подступиться. На второй неделе забастовки к Виталию зашел Антоний Иванович. Он посидел, поговорил о пустяках, но Бонивур понял, что не простое