ал в Харбин. Зал онемел. В наступившей тишине было слышно, как Марков с ироническим вздохом сказал: - Придется лишить министра Зайцева депутатской неприкосновенности. Раздался громкий хохот. Члены кабинета сидели потные, красные, отвернувшись друг от друга и стараясь не встречаться взглядами с сидевшими в креслах депутатами. Спустить скандальное разоблачение "на тормозах" не удалось... Кроль, вскочив на кресло, крикнул: - А где покупатель? Тотчас же откуда-то из угла раздался выкрик: - А вы далеко не ищите, наведайтесь в апартаменты Меркулова! Синкевич, точно решившись на что-то, громко и явственно сказал: - Должен сказать, господа, что следы действительно ведут в "Версаль". Шум в зале достиг своего апогея. "Демосфен из меблирашек", Оленин, потянулся к Синкевичу, перелезая прямо через кресла и брызжа слюной. - Как вы смеете порочить верховного правителя? - Какой порок в том, чтобы назвать мошенника мошенником? - бросил Кроль. - Гнать надо в шею таких правителей! Он соскочил как раз вовремя, чтобы встретить Оленина, который, растопырив пальцы, бросился к нему и вцепился в волосы... Марков, вдохновенно взмахивая своей гривой и то и дело приникая к коленям, строчил лихорадочно, работая всем плечом. Он был в своей стихии. - Блестящий скандал! - шептал он сам себе. - Ах, какая роскошь! Потрясающее зрелище! Феерический скандал! Заседание кончилось потасовкой. Когда Соня выбежала в коридор, она услышала, как пристав, прижимая трубку телефона к уху и защищая микрофон другой рукой от шума из зала заседаний, кричал: - Комендатура! Барышня, дайте коменданта города! Коменданта, да-да!.. Слушайте, это комендант? Театр?! На кой мне черт театр, когда у меня тут свой разыгрывается!.. Комендант! Комендант! Алло! Барышня, умоляю, дайте мне коменданта! 7 Марков сбежал вниз по широкой лестнице и поспешно вышел из здания. У самого подъезда Народного собрания его окликнул Паркер - высокий американец с худощавым румяным лицом спортсмена, корреспондент газеты "Нью-Йорк геральд трибюн". Паркер дружески хлопнул Маркова по широкой спине и осклабился: - Хелло, старина! Куда вы мчитесь? Возбужденный потасовкой в меркуловском парламенте, Марков встряхнул своей лохматой головой и расхохотался. - Надо дать заметки из зала заседаний. Если бы вы видели, что там сегодня творилось! Жаль, что вас не было... Паркер закурил сигаретку и усмехнулся. - Меня трудно удивить зрелищами, Марков! Не забывайте, что я был вашингтонским корреспондентом своей газеты, а вашему Народному собранию далеко до Белого дома во всех отношениях... Кроме того, я три года работал в штате Южная Каролина, а там народ горячий. - Он кивнул в сторону Народного собрания. - Ну, прав я оказался? Свалили? - Под корень! - ответил Марков, поняв, что Паркер имел в виду правительство Меркулова. - Но откуда вы об этом узнали, Паркер? Американец прищурился, выпустил клуб дыма и выплюнул сигарету. - Хороший газетчик, дружище, - сказал он, - за полчаса до пожара может сообщить в газету все, что там будет происходить. Связи! Связи, Марков! С дипломатами и шпионами, с сыщиками и бандитами, с сенаторами и ассенизаторами, с проповедниками и шлюхами... Черт знает что иной раз приходится проделать для того, чтобы раскопать новость. Шерлок Холмс - мальчишка, сопляк перед средней руки американским газетчиком, а я свое дело знаю! - Кстати, насчет дипломатов, - сказал Марков. - Что думает об этом скандале Мак-Гаун? Паркер всем телом повернулся к Маркову. - Могу доставить вам удовольствие спросить об этом самого Мака, - сказал он. - Но начинать надо, Марков, если вы хотите догнать меня в журналистике, не с консула, а с полицейского участка... - Я не нанимался к вам в ученики, Паркер! - строптиво сказал Марков. - Ну, не сердитесь, старина! - улыбнулся американец. - Пошли лучше к Маку. Предупреждаю, он не любит журналистов: если он вышвырнет вас из окна, на меня не обижайтесь. Консул Мак-Гаун - это скверные зубы и скверный характер, но у него светлая голова. Он умеет делать все: мыть золото и устраивать восстания, торговать мылом и говорить высокие речи, стрелять без промаха из пистолета любой системы и ломать забастовки, проповедовать слово божие и плевать на мещанскую мораль, когда дело идет о деньгах! - Паркер шагал рядом с Марковым, сбив свою шляпу на затылок. - Начал с торговли спичками на углу Пятой авеню и Гандредстрит, а сейчас, как видите, представляет интересы Соединенных Штатов в России, будьте спокойны, не останется в проигрыше... Марков только хмыкнул в ответ на эту тираду. Он достаточно много знал о деловых комбинациях должностных лиц из американского консульства и американской военной администрации. Эти "внакладе" не останутся! Они весьма охотно плюют на "мещанскую мораль", как выразился Паркер, когда речь идет об их личных интересах. Они делают политику, но, как стрелка компаса направлена на север, политика эта направлена только на их беспрерывное обогащение; кажется, цель всей их деятельности - это обогащение, идет ли речь об отдельных типах, вроде Мак-Гауна, который охотно отзывается на кличку Босс (Хозяин), или обо всей их заокеанской республике. "А японцы или англичане лучше?" - спросил себя Марков и досадливо сморщился. Мак-Гаун даже не привстал навстречу журналистам. Он только кивнул головой в ответ на приветствие и кивнул вторично в сторону кресел, что должно было означать приглашение садиться. Удушливый сигарный дым волнами стелился по кабинету консула. У Маркова, страдавшего одышкой, тотчас же захватило дыхание. Консул сидел в неудобной позе в широком кресле, как-то весь сжавшись, смяв пиджак и брюки, некрасиво задравшиеся к самым коленям. Темное лицо его с неправильными желтоватыми зубами было неприветливо и непривлекательно. Даже тщательно зачесанные назад светлые прямые волосы - единственное, что было у Мак-Гауна красивым, - не украшали его черствого лица. - Курите! - показал консул глазами на ящик с сигарами, стоявший на курительном столе. Паркер взял сигару, сунул ее в машинку, обрезал конец; консул, не меняя позы, кинул ему спички. Паркер подхватил коробку на лету, закурил и вернул спички тем же способом консулу. Мак-Гаун опять застыл в неподвижности. Марков отказался от сигары, его и так мутило от сладковатого дыма. Он обратился к консулу: - Господин Мак-Гаун! Сегодня в собрании обнаружилась крупная панама. В этой панаме замешаны премьер-министр и его брат. Падение правительства Меркуловых неизбежно. Как вы расцениваете обстановку, складывающуюся в результате этого? Консул повел на Маркова глазами. Выпустил длинную струю дыма и долго молчал, наблюдая, как она медленно тает в мутном воздухе. Потом он не торопясь сказал: - Американская политика в русском вопросе - полное невмешательство в русские дела. Мой друг, генерал Гревс, доказал это всей своей деятельностью в дни пребывания американского экспедиционного корпуса в Сибири. Мы всегда были готовы прийти на помощь России, заинтересованные в сохранении мира как факторе, способствующем развитию торговли, - вспомните миссию Стивенса! Мы всегда были объективны и благожелательны по отношению к русским. Это было доказано эвакуацией наших экспедиционных войск в момент, когда нашему правительству стало ясно, что разрушительные силы русской революции обузданы. Мы придерживаемся той точки зрения, что русские могут избирать любое правительство, устраивающее их. Этим наша политика отличается от политики японского правительства. Правительство братьев Меркуловых было, как я уже заявлял, демократическим. Оно представляло деловые круги, умеющие достигнуть взаимопонимания с международными деловыми кругами... - Афера с ангорской шерстью принесла дельцам барыш в несколько миллионов рублей! - сказал Марков. - Делец всегда делец! - живо отозвался Мак-Гаун. - Он не перестает быть дельцом, ставши государственным деятелем. Я лично не вижу в этом порока. Практика подсказывает мне, что разумный бизнес только укрепляет репутацию делового человека, ставшего министром. Кроме того, это обеспечивает его на случай отхода от государственной деятельности. Такой государственный человек легко находит общий язык с предпринимателями, промышленниками и финансистами, а они представляют собой незыблемую основу всякого культурного государства, его костяк, - я бы сказал, его мозг, - тогда как финансы являются кровью государственного организма... Паркер, о чем-то задумавшийся, неожиданно громко сказал: - Да, япсы подставили нам ножку! Он употребил презрительную кличку японцев, которой пользовались американцы в разговорах между собой. Мак-Гаун пристально посмотрел на Паркера. Потом перевел взгляд на Маркова. - Вам угодно, господин Марков, задать мне еще какие-нибудь вопросы? - Благодарю вас за любезность! - ответил Марков. - Я не смею больше злоупотреблять вашим вниманием и временем. - Пустяки! - улыбнулся Мак-Гаун. - Мы в Америке привыкли к самому широкому обмену мнениями. Без этого вообще немыслима никакая общественная и политическая жизнь... Рад, если оказался вам полезным, господин Марков! Всегда готов видеть вас. Паркер, ошеломленный любезностью Мак-Гауна, смотрел на консула с замешательством. Марков откланялся и вышел. Консул повернулся всем телом к Паркеру, убрав улыбку. - Вы серьезно думаете, что япсы подставили нам ножку? - спросил он и, не давая Паркеру ответить, продолжал: - Тот, кто думает так, допускает мысль, что нам можно, - он подчеркнул это слово, - подставить ножку! Это - не американская мысль, Паркер. Это могут воображать японцы, но они не понимают, что с тех пор, как Америка стала тем, что она есть сейчас, весь мир, хочет он того или не хочет, но он пойдет в фарватере нашей политики. И он будет ей подчиняться! Вы меня поняли? И дело не в том, какую очередную марионетку сделают японцы правителем в Приморье, а в том, что сами они, повторяю, хотят или не хотят этого, отражают американскую политику во всех своих действиях. Вспомните, что если бы не расторопность Майера, нашего посла в Петербурге в 1905 году, японцы не видели бы русского Сахалина как своих ушей! А если Япония попытается стать нам поперек дороги, то вся их экономика рассыплется, как карточный домик. Они могут сколько угодно воображать, что они проводят свою политику в России и ведут свою войну против большевиков, но это наша политика и наша война, Паркер! Почему, спрашиваете вы? - Мак-Гаун смотрел на Паркера, не сводя глаз, и тот невольно кивнул головой, как бы говоря, что такой вопрос у него действительно возникает. - Потому что мы - страна конструктивного капитализма, потому что мы не больны болезнями Старого Света. И если Старый Свет, по своей старческой дряхлости, не в силах справиться с большевизмом, то никто как мы преградим ему дорогу, изолируем его в его колыбели и колыбель эту превратим в его могилу. Большевизм должен умереть там, где он родился!.. Мы это сделаем... Микадо лезет в драку, но без нас он нуль! Мак-Гаун проговорил это с такой силой, что Паркер невольно привстал. Однако консул тотчас же сказал самым обыденным тоном: - Чего вы вскочили? Садитесь, Паркер! - Он открыл ящик стола и спросил, вытаскивая бокалы: - Виски? Коньяк? Я предпочитаю виски. Паркер молча выплеснул содержимое бокала в рот. Замолк и Мак-Гаун. Он курил, пил виски маленькими глоточками, наслаждаясь ощущением жжения во рту, и все глубже погружался в свое кресло. После долгой паузы он сказал: - Не люблю видеть американцев в дураках, Паркер. А вы выставили в дураках перед этим писакой всю Америку!.. Да что вы молчите, как будто в рот воды набрали? - Вы меня совершенно поразили, Мак, - сказал журналист, - своим терпением и любезностью с Марковым! Я не могу прийти в себя... - Когда говоришь от имени дяди Сэма, это не одно и то же, что разговаривать с вами! - ответил Мак-Гаун из глубины кресел. - Мы будем любезны со Старым Светом столько, сколько нужно для этого, чтобы нас слушали и к нам привыкли. Потом вся эта ветошь - дипломатия, иносказания, тошнотворная любезность, ненужные экивоки, разговор о высоких материях - все будет отброшено. Мы будем диктовать - они будут делать то, что им прикажут. Нынешний мир очень сложен. Его нужно упростить... К чему, например, всевозможные границы, таможенные преференции или ограничения? - Но это есть способы сохранения суверенитета государства, способы защиты национальных экономик от разгрома их более сильной в экономическом отношении страной, Мак! - сказал Паркер, заинтересованно глядя на консула. - Как вы старомодны, Паркер! - сказал с гримасой Мак-Гаун. - Развитие капитализма уже давно поставило в порядок дня вопрос о том, что рамки национальных государств слишком узки... Капитализм перерос давно рамки государства вообще. Это - явление мирового порядка, и оно требует своего выражения в новых формах организации общества... На наших глазах происходит слияние интересов и капиталов различных стран, самым мощным из которых является капитал американский, естественно подчиняющий себе все остальные. Большевики правы, Паркер, в том, что прежний порядок в этом мире устарел. Но новый порядок установим мы, а не они! И это будет небывалый порядок, невиданный порядок - мировое государство, управляемое Советом Олигархов, без посредников в виде политиканов, которые давно уже подорвали идею демократии своим неумением связать концы с концами... Пора перестать обманывать народы разговорами о демократии - власть должна принадлежать миллиардерам, открыто и безоговорочно. К черту всех адвокатов и проповедников! Президентом должен быть миллиардер - фактический владыка всех на свете ценностей. К этому подводит нас логика вещей! - Это чудовищно! - сказал Паркер. - А как же быть с идеалами демократии, как быть с американскими свободами, как быть с идеями Вашингтона и Линкольна? - Вы рассуждаете, как приготовишка, Паркер! - проронил Мак-Гаун, вдруг со странной гримасой зажмурив глаза. "Да он, кажется, пьян!" - мелькнула у Паркера мысль. Однако Мак тотчас же овладел собой и сказал: - Вы не можете отрицать общественного характера производства при капитализме, а это таит в себе тенденцию к обобществлению его в мировом масштабе. При чем же тут идеи Вашингтона и Линкольна? Каждая эпоха руководится своими идеями. Наша эпоха должна руководиться идеями Моргана и Рокфеллера... - Он перевел дыхание. - Наши великие президенты боролись за разумный порядок в Штатах, а теперь настало время установить разумный порядок во всем мире. А кто может это сделать? Те люди, в руках которых находится производство, финансы, вся экономика. Разве люди, которые, начав с торговли спичками или газетами, как Рокфеллер, или с починки старых велосипедов, как мистер Форд, затем сосредоточили в своих руках миллиарды долларов, вдохнули жизнь в сотни тысяч предприятий и дают возможность заработка, а стало быть и жизнь, сотням миллионов людей, - разве они не являются спасением человечества от анархии, разрухи, гибели? Современное общество объединяется вокруг производства, оно организуется производством, все члены его прямо или косвенно зависят от производства. В самом деле, рабочий и художник, инженер и врач существуют, пока есть производство, друг для друга; уничтожьте производство - и между ними исчезнет разница. Все они превратятся в пещерных жителей, способных только на то, чтобы, ковыряя палкой землю, собрать скудный урожай, лишь бы прокормиться самим, - тут уже будет не до науки и искусств, а?.. Классовая борьба - выдумка большевиков. Если человек сыт, над головой у него крыша и у него есть где встретиться с приятелями, потанцевать и спеть хорошую песню, на что ему классовая борьба, а, Паркер? Классовый мир - вот наша программа. Посмотрите на предприятия мистера Форда - вот образец устройства мира: никаких стачек, никакой большевистской пропаганды. Каждый рабочий участвует в прибылях, если он заслуживает этого, может иметь и дом, и семью, и твердый заработок - если не вздумает дурить, - на всю жизнь... Систему мистера Форда надо распространить как пример организации производства, при которой нет классовых противоречий... "При помощи полицейских клобов, пожарных брандспойтов, бомб со слезоточивым газом, тайных расправ на дорогах и в квартирах с коммунистами, потогонной системы, при которой человек в тридцать пять лет становится стариком, при помощи черных списков, куда попадает рабочий, если выскажет мысли, которых не одобряет мистер Форд", - невольно дополнил Паркер то, что высказал Мак-Гаун. Уж кто-кто, а он знал, каковы эти драконовские законы в "государстве Форда". Но Паркер ничего не сказал вслух, - есть вещи, которых не следует делать... Паркер смотрел на консула с некоторым испугом. Впервые он слышал подобные рассуждения от Мака, который охотнее рассказывал журналисту случаи из своей уголовной практики, чем вдавался в высокую политику. За этим разговором стояло что-то такое, что ускользало от корреспондента. Паркер знал Мака другим. Журналиста поразила грубая сила рассуждений Мака... Бывший полицейский, ставший дипломатом и делавший свой первый миллион, кажется, собирался всерьез подмять под себя мир. Не сам он придумал это, - у него не хватило бы фантазии. Паркер был в этом убежден, - Мак был лишь отголоском того, что созревало в тишине банковских контор Уолл-стрита... черт возьми! Это было достаточно дико, чтобы найти сторонников, - Паркер хорошо знал своих соотечественников!.. Если Мак заговаривал об этом, значит, кто-то уже выдвинул эту идею... Мак-Гаун уставился в одну точку не совсем осмысленным взором. Потом, сбросив пепел сигары на ковер, он проговорил: - Но это не сразу... Пока же мы любезнее любезных, вежливее вежливых и тоньше самых утонченных... Можно поучиться этому, Паркер, у старика Гревса. Будьте спокойны, он умел делать все по-настоящему, не стесняясь, а уехал отсюда с лицом праведника, из-за которого господь не дал погибнуть миру, с чистыми руками и невинными, как у новорожденного младенца, глазами... Это надо уметь делать! Мы насолили русским не меньше, чем япсы, но если генерал Гревс напишет мемуары о своем пребывании в Сибири, - а он это сделает, боссы заставят его сделать это, - то наши ребята будут выглядеть в этих мемуарах, как ученики воскресной школы на прогулке, а японцы - как стадо хищных зверей. Это называется, Паркер, делать историю. Мак-Гаун посмотрел на часы. - Убирайтесь, Паркер! У меня дела. После ухода журналиста консул вызвал секретаря: - Скажите Молодчику, чтобы завтра утром был у меня. - Сказать Клангу, чтобы он был завтра утром у вас! - повторил секретарь. - Простите, мистер Мак-Гаун, Молодчику. - Клички даются агентам для того, чтобы ими пользоваться! - оборвал секретаря консул. - Грош цена тому агенту, которого все знают. Чему вас только учили, Джек! - Да, мистер Мак-Гаун! - сказал секретарь, придавая своему голосу оттенок извинения за промах и даже слегка опуская голову: всем видом своим он выражал сознание вины. Консул исподлобья посмотрел на секретаря. - Будет вам изображать Марию Магдалину, Джек! Я еще сумею сам вымыть себе ноги... Когда придет рыжий... - Рыжий? - поднял секретарь глаза. - Рыжий! - сварливо сказал Мак-Гаун. - Вы должны понимать, о ком говорит ваш хозяин, как бы он ни называл нужное лицо. Я говорю о Молодчике. Так вот, когда он придет, дайте ему понять, что я доволен им. Не говорите, что я доволен, - нечего баловать его! - но дайте понять это. Консул не обратил внимания на быстрое "Да, мистер Мак-Гаун!", произнесенное секретарем; какие-то мысли занимали его, заставляя хмурить брови и покусывать нижнюю губу. - Дадите мне из досье папки, относящиеся к Камчатке и Чукотке, Джек. И еще одно: никаких поручений Молодчику! Я буду заниматься им сам. Кроме того, надо будет этого парня легализовать как зверопромышленника или... как они там называются, эти господа, что торгуют мехами - соболями, морскими котиками и так далее? - Проспектора, мистер Мак-Гаун. - Предпринимателя, Джек! На русском языке нет слова "проспектор"... Надо бы знать. 8 Вечером Соня отнесла на улицу Петра Великого подробный протокол заседания, с записью всех деталей, которые не могли увидеть света в газетах. Наутро подпольная газета большевиков "Красное знамя" вышла, опубликовав все скандальные подробности последней плутни Спиридона Меркулова, последней потому, что ночью его кабинет сложил с себя полномочия... "Интервенты нервничают, - писала газета, - они свалили правительство спекулянта Меркулова, чтобы расчистить дорогу генеральской диктатуре. Будьте бдительны, товарищи!" Дальнейшие события показали, как права была большевистская газета в своей оценке этого происшествия и как своевременно раскрыла она хитроумный план японского командования. Мимо скандала, вызванного аферой Меркулова, уже не могли пройти и белые газеты. А что провал правительства Меркулова был подготовлен японцами, это вскоре выдала "Владиво-Ниппо". "Перед лицом великих событий должны стоять великие люди, - писала она несколько дней спустя, - но их нет в приморском правительстве. Заседание, на котором разразился этот прискорбный инцидент, показало, что правительство господина Меркулова, весьма уважаемого коммерсанта, не пользуется ни симпатиями, ни поддержкой не только населения, но и парламента. Деловые качества господина Меркулова несравненно выше его государственных достоинств". "Спиридон 1-й" охотно выпустил из рук бразды правления. А "деловым его качествам" уже не было применения в Приморье. Глава двенадцатая РОЖДЕНИЕ ДИКТАТОРА 1 Генерал Дитерихс, бывший в том возрасте, который из вежливости называют преклонным, в революцию потерял все: поместье в Лифляндии, надежды и состояние. Точно сушняк перекати-поле, несло его с отступающими белыми все дальше и дальше от Петербурга, с которым у Дитерихса было связано все прошлое, и донесло до Харбина - полурусского-полукитайского города, в котором находили себе приют все враги советской власти. Он не доверял генералам, с которыми сталкивался, считая их маловерами, неспособными и глупцами. Лишь о Пепеляеве, еще в Харбине создавшем "теорию" "мужицкой республики без коммунистов", представлявшей черносотенно-мистическую помесь аракчеевских военных поселений и русского общинного строя, Дитерихс отзывался с похвалой. И так как в своих планах возвращения утраченного никому из генералов, по их непригодности, он не уделял сколько-нибудь видной роли или места, Дитерихс оставлял эту роль за собой. Над ним смеялись. Ироническая кличка "спаситель" прочно укрепилась за ним. Однако, по странному образу мыслей, свойственному скорее душевнобольным, Дитерихс не только не обижался на эту кличку, но, наоборот, слыша ее, укреплялся в своем мнении о высокой миссии, уготованной ему. Еще до того, как Меркулов ушел в политическое небытие, Дитерихса называли сумасшедшим. Он обличал пороки офицерства - это было смешно. Он кричал о необходимости уничтожить тех, кто потерял веру в реставрацию монархии, - это было по крайней мере бестактно. Он преклонялся перед Японией - об этом следовало помалкивать. Он жил демонстративно "по-спартански" - это было глупо. И вот политическая фортуна, по мановению волшебного жезла из дома No 33 по Пушкинской улице (резиденции японского командования), всерьез повернулась лицом к выжившему из ума старому Дитерихсу. Газета "Владиво-Ниппо" поместила статью о "спасителе". Лестно аттестующая генерала, статья выражала недоумение: почему Дитерихс стоит в стороне от политической жизни? Вслед за тем "Русское слово" и "Голос Приморья" обнаружили в замшелом генерале многие достоинства. В последующие дни и недели Дитерихс предстал перед читателями этих газет, как некий феникс, рожденный из пепла газетной шумихи, предстал бравым, боевым полководцем, способным на великие дела, мудрым прозорливым политиком, полным сил и воли. Печать недоумевала: как могло случиться, что такой человек оказался вне правительства? Газеты вкладывали в его сморщенные руки меч архистратига, облик его преображался, превозносилась скромность генерала, которая до сих пор якобы мешала ему занять ведущее место в правительстве. Вокруг Дитерихса "запахло жареным", как выразилась газета "Блоха". Всем было понятно, что подобное чудесное превращение полусумасшедшего старика в героя не случайно, что на старого коня поставлена крупная ставка. И Дитерихс закружился в политической карусели. К нему приходили советоваться. Его интервьюировали. На страницах газет все чаще стали мелькать портреты генерала. Скоро его согбенная фигура в потертой николаевской шинели (солдатская суровость!), худое лицо, изрезанное глубокими морщинами (умудренность жизненным опытом), полуугасший взгляд из-под насупленных седых бровей и белая эспаньолка стали известны всем. Когда Меркулов и его кабинет ушли в отставку, генерал Дитерихс уже был готов исполнить свою "великую миссию". Генерал занял губернаторский особняк на Светланской. Народному собранию пришлось потесниться. Новый премьер-министр взял себе портфели - министра иностранных дел, военного и морского министра, финансов и внутренних дел. "Владиво-Ниппо" восхитилась его энергией. "Русское слово" заговорило о правительстве сильной руки. "Голос Приморья" глухо намекнул на необходимость диктатуры. "Блоха" изобразила генерала, изнемогающего под бременем портфелей, невдалеке от приближающегося к нему народоармейца, а вдали улепетывал с чемоданом золота Меркулов, который, радостно осклабившись, восклицал: "Свой груз не тянет! А старичка за чужое пришибут!" Первым государственным актом Дитерихса было запрещение "Блохи". Правда, через неделю в продаже появилась новая газетка - "Клоп" - с эпиграфом: "Выползает в тихую погоду". Но это насекомое отличалось большой умеренностью политических взглядов и не проявляло резвости, свойственной характеру его предшественницы. Дитерихс оказался окруженным бесчисленными военными - инструкторами, консультантами, поставщиками, офицерами генерального штаба царской армии, кадровыми и новоиспеченными генералами, жаждавшими от него политических откровений и благ земных. Однако в течение некоторого времени Дитерихс хранил молчание. Необычность этого заставила даже продувных газетчиков ломать голову, что предпримет новый глава правительства? Генерал ежедневно устраивал смотры войск. Семенящей походкой он обходил шеренги солдат. - Здорово, орлы! - кричал он фальцетом, вытягивая морщинистую шею и заложив руки за спину... 2 Однажды порученец доложил генералу о прибытии японского офицера. - Просите! - сказал Дитерихс и нервно кашлянул. Японец вошел, козырнул. - Чем могу? - склонился к нему диктатор. - Я имею честь прибыть от командующего императорским экспедиционным корпусом генерала Тачибана. Дитерихс привстал. - По этикету главу нового правительства надлежит приветствовать генералу! - продолжал японец. - Но генерал по состоянию здоровья лишен возможности сделать это. Он просит вас, господин президент, посетить его в ближайшее время. - Я готов! - ответил генерал и оживленно потер руки. - Как чувствует себя его превосходительство? - Очень, очень плохо! - с сокрушенным видом сказал офицер, вытянув трубочкой губы, закрыв глаза и подняв брови. - Совсем не ходит. - Прошу передать его превосходительству мои глубочайшие соболезнования! - поклонился Дитерихс. Генерал Тачибана принял Дитерихса в своем огромном кабинете в доме на Пушкинской улице. Когда вошел Дитерихс, он стоял спиной к дверям и глядел в угловое окно, из которого открывался великолепный вид на порт и залив. Дитерихс, помня о болезни командующего, решил, что стоящий у окна офицер дожидается, чтобы отвести его в покои больного генерала. Он нервно кашлянул и с неожиданной солидностью проговорил: - Э-э! Послушайте... Тачибана обернулся. Несмотря на то, что он стоял против света, Дитерихс вмиг узнал его. Он смущенно посмотрел на японца, не понимая, отчего тот на ногах, если он не может ходить, как говорил посланец. Командующий экспедиционным корпусом легкими шагами приблизился к генералу. - Очень, очень рад видеть вас, генерал! - И я тоже, господин генерал! Оба щуплые, сухощавые, генералы походили друг на друга и в этом огромном кабинете, уставленном тяжелой, массивной резной мебелью, странно напоминали ребят, играющих во взрослых. Генералы сели. Тачибана неприкрыто рассматривал Дитерихса. Тот сказал, пытаясь не выказать смущения от этого разглядывания: - Мне передали, что вы больны, ваше превосходительство. - Да, да, - сказал Тачибана. - Очень, очень болен. Он распорядился принести кофе, давая понять генералу Дитерихсу, что встреча носит совершенно неофициальный характер и будет, очевидно, достаточно откровенной. Именно поэтому Тачибана сказался больным. Дитерихс не ошибся. Вначале Тачибана вел светский разговор, не обязывающий ни к чему, - о климате Приморья, о том, как хорош Владивосток в августе. Замечания его о климате были не лишены приятности и известной тонкости вкуса. Он говорил о морских купаниях, напоминающих ему родину. Сообщив, что осенний багрянец винограда напоминает ему в соединении с желтизной листвы клена цветы Японии, он что-то проскандировал по-японски. Дитерихс насторожился. Тачибана вежливо перевел: Красой цветов я любоваться не устал, И так печально потерять их сразу. Всегда жалею их, Но так, как нынче жаль, Как этой ночью, - не было ни разу! - Ваше превосходительство занимается поэзией? - спросил Дитерихс, которого уже стала утомлять бессодержательность беседы. Ведь не для разговора о стихах пригласил его к себе командующий оккупационной армией. Тачибана вежливо сказал: - Нет, разве немного в молодости... Это великолепные стихи поэта Наривари. Он жил в тринадцатом веке... Приморский август напомнил мне эти стихи. - Да, сейчас Приморье красиво. - У нас есть поговорка: кто родится в августе - долго живет. - Да? - сказал Дитерихс. - Ваше правительство рождается в августе! - любезно сказал Тачибана. - Благодарю вас, генерал! - Конечно, долговечность любого правительства зависит от его платформы и государственной твердости в ее проведении. Опытность вашего превосходительства, военный талант - это порука! - Благодарю вас, генерал! - порозовел Дитерихс. - Насколько хватит сил моих, я буду работать в соответствии с принципами справедливости. - О! Я уважаю ваши чувства, господин генерал. Дитерихс замялся. Японец выручил его: - Вы можете поделиться со мной вашими планами, генерал! Это не составляет военной тайны правительства вашего превосходительства? - Нет, конечно... для вашего превосходительства. Тачибана устроился удобнее в кресле, отставив в сторону кофе. Дитерихс осторожно начал, следя за выражением лица собеседника: - Я, видите ли, взял бразды правления в очень трудный для моей родины момент... - Да. - То обстоятельство, что большевики контролируют большую часть территории России, меня не смущает... - Очень хорошо. - Я не ставлю перед собой узкие задачи сохранения нашего оплота в Приморье. Мои планы шире. Значительно шире! Японец прикрыл глаза, кивнув головой с видом, обозначающим, что мысли, высказанные генералом, надо обдумать. Дитерихс набрал воздуху. Привычные видения овладели им. Огонек зажегся в его глазах. - Еще не поздно уничтожить большевизм! - со сдержанной силой сказал Дитерихс. Командующий приоткрыл глаза: - Да! Многие разуверились в этом в результате тяжелых поражений, - продолжал Дитерихс. - Но я верю в это! Сами подумайте, генерал: отчего большевики смогли укрепиться? Что поддерживало, питало их силу, наливало их соками? Массы. Народ! А знаете, есть у нас пословица: "Сила солому ломит"... - "Сила солому ломит"... - повторил Тачибана. - Да, хорошая пословица... - Он неприметно вздохнул. - Сила большевиков - в их социальной опоре. Но вечна ли, крепка ли эта опора? Я думаю - нет! В самом деле, русский жил сотни лет, блюдя принципы - православие, народность, самодержавие. Конечно, есть многие смутившиеся душой, прельщенные посулами большевиков... Но я ставлю вопрос так: можно ли лишить большевиков социальной опоры? Тачибана заинтересованно открыл глаза Увлеченный своей идеей, Дитерихс уже не столько говорил собеседнику, сколько проповедовал свой символ веры. Фанатизм засверкал в его глазах. - Я отвечаю: можно! И сделаю это! Испокон веков существовала в русском народе община - колыбель народного самосознания славян-россов. К земле прикованы были в течение тысячелетий мысли славян. Земля питала их, земля давала им жизнь. Пусть каждый крестьянин получит надел! Пусть он же и защищает его с оружием в руках. Не армия нужна нам, а земская рать, рать народных бойцов за землю. Защитники земли и работники ее во главе с помазанником божьим, прообразом божьего промысла на земле, - вот та держава, о которой я мыслю! Меня поймут... За мной пойдут! Я выбью из-под ног большевиков землю, и сгинут они в пропасти небытия... И не сидельцем приморским хочу я стать, беря власть, а освободителем России от большевизма, создателем священного русского государства. Приморье, - начало! Москва, священная столица, - моя цель! Земская рать - средство! Дитерихс задохнулся. Голос его пресекся. Он остановился, непонимающе озираясь вокруг. Он забыл, где находится. Он чувствовал себя в эти мгновенья пророком, открывающим людям глаза для лицезрения великих истин. Но когда он увидел устремленный на него внимательный и настороженный взор японца, возбуждение его внезапно угасло. Он неловко сел в кресло. Генерал Тачибана поднялся. - Я искренне восхищен, ваше превосходительство, вашей программой. Я понимаю то, что вы сказали. Правда, я не должен вмешиваться во внутренние дела русских. Мы здесь - для сохранения имущества и жизни подданных императора. - Дитерихс закусил губу. Заметив это, японец успокоительно продолжал: - Но я горячо сочувствую вашим мыслям. Они оригинальны... Генерал помолчал. - Когда вы думаете начать исполнение вашего великого плана? - спросил он Дитерихса. Тот в волнении вспыхнул: - Если я встречу внимание и сочувствие вашего превосходительства, я сейчас же начну подготовку к созданию земской рати. - Это трудное предприятие, ваше превосходительство! - Бог поможет мне! - воскликнул Дитерихс. - Кроме того, я хочу обратиться к вашему превосходительству с некоторыми просьбами. Во имя крови, пролитой вашими храбрыми солдатами на нашей земле, прошу выслушать и содействовать мне... - Я вас слушаю, генерал! - Экспедиционная армия располагает запасами продовольствия, амуниции, оружия... - сказал Дитерихс. - Небольшими! - вставил Тачибана. - Я прошу вас, ваше превосходительство, о помощи великому делу! Тачибана опять полузакрыл глаза. Нажал кнопку звонка. Показавшемуся в дверях слуге сказал что-то. Тот исчез и, так же неслышно появившись, поставил на стол два бокала и вино во льду. 3 В апартаменты на Светланской Дитерихс вернулся, точно помолодев. Сгорбленная его фигура выпрямилась, он шагнул, твердо ставя каблук, отчего шпоры его захлебывались звоном. Глаза блестели. Щеки покрылись лихорадочным румянцем. Порученец доложил генералу, что его дожидается какой-то офицер. Дитерихс нахмурился было, но настроение, в котором он пребывал после визита на Пушкинскую, еще будоражило его. Он не мог отказать сейчас никому, ибо ему казалось, что он накануне выполнения своего желания - заветного, тайного, взлелеянного за годы бедствий и унижений. Он величественным жестом протянул руку. - Простите! В кабинет вошел офицер. Мягкие кавказские сапоги чулком делали его шаги неслышными. Черная длинная рубаха была стянута щегольским пояском с серебряным набором. На боку висели кривая сабля в изукрашенных ножнах и пистолет, похожий более на игрушку, чем на оружие. Воротник рубахи был застегнут и охватывал плотно тугую шею ротмистра. Розовые, полные его щеки свежевыбриты; кожа еще хранила следы пудры у мочек ушей, под подбородком и возле усиков, подстриженных на английский манер. Сильный аромат одеколона несся от офицера. Он щелкнул шпорами, застыл, картинно вытянувшись перед генералом. - Ротмистр Караев, ваше превосходительство. Командир сотни особого назначения. Окинув одобрительным взором выправку ротмистра, его рост, выпученные серые шальные глаза, Дитерихс осведомился: - Чем могу служить? Караев, не сводя с него глаз, заговорил: - Сабля просится из ножен, ваше превосходительство! Я казачьего войска офицер... Не в привычку нам сидеть без дела. Зная неукротимость вашу, надеюсь послужить вашему превосходительству! - Чего вы хотите, господин ротмистр? - настороженно спросил Дитерихс. - Служить вам, ваше превосходительство! - с пылкостью сказал Караев. - Мне и моим казакам надоело нести полицейскую службу в депо, как несли мы ее на Русском Острове... Разве прежнее правительство могло понять казачью душу? Мы - семеновцы! Наша стихия - бой, натиск... Среди патриотов ваше имя - имя бойца. Дитерихс заложил правую руку за борт кителя и поднял голову. - В ваших словах я слышу призыв солдат к решительным действиям! - сказал он. - Скоро начнется великое дело, господин ротмистр. Скоро в поход! Караев выхватил саблю. Резко лязгнули ножны. Дитерихс невольно попятился. Лицо его посерело. Но ротмистр, театрально отсалютовав генералу, вытянул руку с саблей, коснувшись концом ее носка сапога. - Куда прикажете, ваше превосходительство! Всюду. Дитерихс принял прежнюю позу. Лицо его изображало напряженную работу мысли: неужели началось то, чего он добивался, долго ждал, на что надеялся?.. Во главе любящей армии, среди преданных офицеров безостановочное движение на запад, которое вливает в его армию все новые силы! Сердце его забилось, он вдруг обмяк, почувствовав усталость после длительного напряжения. Растроганно глядя на Караева, он подошел к ротмистру и тихо сказал: - Я не обманулся в чувствах истинных воинов! Благодарю вас, господин ротмистр, за доставленные мне вами минуты высокой радости... Выражение преданности вашей взволновало меня искренне! Я назначаю вас командиром ударной сотни великой Земской рати... формируемой мною для похода на Москву! Караев озадаченно посмотрел на Дитерихса. Он не ожидал, что генерал уже готов начать ту авантюру, о которой уже шли глухие слухи. Он вложил саблю в ножны и, придав своему лицу еще большее выражение преданности, обратился к Дитерихсу: - Осмелюсь считать, что на мою сотню будут возложены особые задачи? - Да... да! Конечно. - Осмелюсь просить ваше превосходительство об увеличении пищевого рациона и денежного довольствия для личного состава моей сотни, удостоенной вашего доверия! Такая поспешность не слишком понравилась генералу. Он сколько мог пытливо из-под всклокоченных бровей взглянул на офицера. Однако, кроме усердия и явной готовности на все, он ничего более не прочел на лице Караева. Он пошевелил тонкими бледными губами, точно что-то жуя, и промолвил: - Да. Конечно. Распорядитесь сами от моего имени. Я скажу. Караев щелкнул шпорами и, щеголяя выправкой, вышел. Дитерихс перекрестил офицера вдогонку и шепнул: - С богом! Через полуоткрытую дверь он услыхал голос Караева, что-то говорившего порученцу. Порученец вопросительно заглянул в кабинет. Дитерихс торопливо махнул рукой: - Делайте, как ротмистр скажет! "Ну что ж, - думал генерал, - пусть эта сотня будет на особом счету. Этот ротмистр может быть добрым патриотом... Чем хуже швейцарских стрелков или шведских телохранителей! В каждом войске должны быть части привилегированные. Сначала он, потом и другие. Я смогу опереться на них... Никто, как бог"! - и он перекрестился. 4 День ото дня генерал Дитерихс укреплялся в своем мнении о высоком призвании, предназначенном ему свыше. Решительно все убеждало его в этой мысли. Люди толпились в приемной генерала, добиваясь аудиенции по самым разным поводам. Множество документов получало силу, едва появлялась на них угловатая готическая подпись генерала. Где-то там, за стенами особняка, росчерк его пера превращался в материальную силу, выраженную в готовности тысяч белых офицеров к действиям, в грозном поблескивании штыков винтовок в руках солдат. Где-то там, за стенами особняка, власть его росчерка облекалась в железные решетки, за которыми сидели те, кто не хотел кричать "ура" и "рады стараться, ваше превосходительство"; где-то там, - а где именно, генерал не хотел задумываться, - власть его приобретала силу пули, укладывавшей в могилу того, кто не хотел идти вместе с генералом, приобретала силу нагайки, опускавшейся на чьи-то плечи и лица, силу шомпола, который в руках клевретов полусумасшедшего диктатора превращался из предмета солдатского обихода в орудие пытки... Он не читал документов, поступавших к нему на утверждение от военного трибунала, даже если это были смертные приговоры. Он размашисто писал слева наверху "утверждаю" и делал судорожную роспись. Чем больше было этих "утверждаю", тем больше утверждался генерал в своем божественном праве на власть, власть сладкую, полную, безраздельную, которой упивался он. Судьба вознесла его так высоко, как только мог быть вознесен генерал: он вершит дела в огромном крае, а неуемная фантазия рисует ему уже всю Россию припавшей к его ногам, росчерк его пера повергает людей в отчаяние или венчает чьи-то горделивые мечтания, принося богатство. А что может быть выше богатства! Разве только власть? Но власть остается за Дитерихсом, если уж он дорвался до нее. Власть!.. Волнение восторга, сопровождаемого невыносимым сердцебиением, охватывает генерала. Никто еще не знает, на что способен Дитерихс! Но близятся сроки свершения великого дела... В задумчивости чертит генерал на бумаге стрелу, направляя ее на запад; красное острие вонзается в сердце России... "На Москву!" - говорит он, и опять трепет пронизывает его всего с головы до ног, как тогда, когда другой генерал слушал его, сочувственно кивая головой. Дитерихс вдруг вспоминает холодно-внимательный взгляд первого человека, которому он открылся, и возбуждение тотчас же оставляет его... Ох, эти глаза! Они холодны, как глаза пресмыкающегося... Генерал отгоняет эту мысль. "Сто семьдесят тысяч штыков, неограниченные ассигнования, военный опыт, непререкаемый авторитет в правительстве императора", - вспоминает он характеристику Тачибана в какой-то газете. "Нельзя давать волю нервам!" - обрывает себя генерал... И опять он принимает посетителей, и каждый из них прибавляет ему ощущение всесилия, всемогущества... 5 Генерал повертел в руках визитную карточку, принесенную порученцем. Кусочек шелковистого бристольского картона сиял белизной. На нем было напечатано кириллицей и латинскими буквами: "Канагава. Мицуи-Концерн. Токио". Мицуи... один из некоронованных властителей Японии. - Просите! - сказал генерал. В кабинет вошел японец, весь будто накачанный жиром: двойной подбородок его выпирал из воротничка с отогнутыми уголками; тугие щеки лоснились; припухлые веки тяжело нависали на щелочки глаз; мощная спина распирала просторную визитку, угрожающе ворочаясь под нею. Портной сделал все для того, чтобы придать этому куску жира человеческое подобие. Но бугристым плечам было тесно в одежде, и толстые руки подушками лежали в рукавах; слоноподобные ляжки не давали ногам сомкнуться и японец ступал растопырясь; необъятному животу было тесно в визитке; толстые пальцы не умещались на отведенном им самой природой месте, и японец не мог их сомкнуть. Вид толстого японца мог бы возбудить смех, если бы не выражение лица этого человека, который мог действовать от имени великого Мицуи. Лицо его хранило выражение силы и жестокости. В чем это было запечатлено, трудно сказать, но когда на таком жирном лице так плотно сжаты губы, так холодно смотрят глаза, вряд ли кому-нибудь придет в голову просить о чем-нибудь такого человека: он живет не для того, чтобы давать, - он живет для того, чтобы брать. Он напоминает своим видом бога урожая, изображаемого на кредитных билетах достоинством в сто иен, только выражение плотоядного добродушия и глумливого благожелательства, веселой насмешки и плотской бурлящей жизнерадостности, свойственных изображению, было стерто с лица Канагавы, уступив место чертам властолюбия, черствого равнодушия и холодной жестокости... - Здравствуйте, господин генерал! - сказал Канагава хриплым, отрывистым голосом. Обращение не понравилось Дитерихсу: "Господин генерал" отзывается первыми днями революции, от него так и несет вольнодумством фрондирующих интеллигентов. Дитерихс не протянул руки японцу и остался стоять, когда Канагава тяжело опустился в кожаное кресло, глубоко осевшее под грузом его туши. Канагава не обратил внимания на позу генерала, как бы ожидавшего ухода посетителя. Точно находясь в собственном кабинете, Канагава сказал: - Садитесь, пожалуйста... Я счел своим долгом, господин генерал, засвидетельствовать вам свое почтение, едва прибыл во Владивосток. На моей родине внимательно следят за событиями здесь, господин генерал... Деловые круги Токио с большим одобрением встретили образование вашего правительства. Правительство сильной руки - это то, что крайне необходимо Приморью. Генерал вдруг почувствовал неудобство своей позиции и осторожно присел. Канагава, сопя от натуги, достал портсигар и протянул Дитерихсу. Генерал отрицательно качнул сигарой. Канагава закурил и несколько минут дымил сигарой. Дитерихс суховато сказал: - Я рад, что на вашей родине есть люди, правильно оценивающие положение в Приморье... Не дав генералу закончить мысль, Канагава разжал губы. - Концерн Мицуи, господин генерал, имеет деловую заинтересованность в устойчивости политического режима в Приморье. Нормальные экономические отношения возможны только при этом условии. Концерн Мицуи включает, помимо ряда отраслей тяжелой промышленности, предприятия деревообрабатывающей и рыбодобывающей промышленности. Я возглавляю рыбопромышленные тресты. Я полагаю, что, несмотря на смену правительства, интересы японских лесопромышленников и рыбопромышленников в Приморье должны охраняться уже существующими соглашениями, и хотел бы услышать подтверждение этого от вас, господин генерал! - не торопясь, закончил Канагава. Дитерихс обрадовался возможности спровадить посетителя. Сигарный запах претил ему, а Канагава и не думал спросить разрешения курить. Кроме того, Канагава развалился в кресле, точно хозяин, опершись своим бычьим затылком о край невысокой спинки и совершенно вытянув ноги в ужасающе ярких штиблетах. Генерал сказал торопливо: - Я думаю, что существующие соглашения с иностранными фирмами остаются в силе. Прошу вас подробно выяснить это в соответствующем управлении. Сейчас я спрошу, кто персонально занимается этими вопросами. Канагава не шелохнулся. Он только скосил на генерала свои холодные глаза. - Мой друг, генерал Тачибана, сказал мне, что вы, ваше превосходительство, лично должны быть в курсе всего. Мой друг, генерал Тачибана, очень сочувственно отнесся к моей мысли о некотором расширении деятельности нашей компании на приморском побережье и, в частности, к тому, чтобы мы начали вырубки леса и вылов рыбы еще в двадцати участках - я позже покажу их вам на карте. Генерал Тачибана сказал, что вы, вероятно, отнесетесь благосклонно к этому нашему проекту. Дружественный контакт между военными и деловыми кругами, господин генерал, всегда дает очень плодотворный эффект. Генерал Тачибана сказал мне, что между ним и вами уже достигнуто полное взаимопонимание... Дитерихса обдало жаром от того, что сказал Канагава: сказанное мало походило на просьбу. Он перевел дыхание, неожиданно стеснившееся то ли от сигарного дыма, то ли от промелькнувшей мысли, которую он тотчас же выбросил из головы. Он спросил: - Его превосходительство покровительствует деловым людям? - Генерал Тачибана делает честь нам, состоя членом правления нескольких промышленных компаний. Интересы японской нации диктуют необходимость контакта военных и деловых людей... Дитерихс помолчал некоторое время и тихо спросил: - О каких участках побережья, господин Канагава, идет речь? Толстяк раскрыл свой портфель и вынул карту. - Мы хотели бы соединить все наши участки вдоль побережья, от амурского лимана, генерал, до бухты Самарга... Разумеется, вылов рыбы на этой линии должен составлять нашу привилегию. Рубить лес на этой линии тоже не должен никто, кроме нас. Местная администрация должна оказывать нам полное содействие. Все прочие порубщики и рыболовные объединения считаются браконьерами... Как ни мало смыслил в экономических вопросах генерал, но тут ему стало ясно, что речь идет о монополии Мицуи на лес и рыбу на огромной территории, протяжением в пятьсот километров по морскому берегу. "Эк-к, хватают как!" - подумал он, и невольная зависть к тем, кто умел так хватать, ущемила его сердце. Он помрачнел. Канагава извлек из портфеля какой-то пакет и положил его перед Дитерихсом. - Ценя благожелательное ваше отношение к операциям наших промышленников, господин генерал, компания Мицуи просит вас принять, как знак дружеского понимания, несколько акций нашего объединения. Пестрые бумаги замельтешили перед глазами генерала. Заметив его замешательство, Канагава добавил: - Здесь ценных бумаг на триста тысяч иен... Надеюсь, вас не затруднит подписать один маленький документ... простая формальность, господин генерал!.. 6 Иностранцы шли и шли на прием к Дитерихсу... Это не были бескорыстные посетители, - каждый из них, получая аудиенцию у генерала, уходил довольный, с жадным блеском в глазах. Новый правитель Приморья относился благожелательно к визитам иностранных дельцов. "Великое дело" требовало денег, чертовски много денег! И генералу не важно было, откуда они шли. Он старался делать вид, что не замечает, что вывозили дельцы из края. Лишь бы платили! Он не задумывался над тем, сколько из этих денег прилипало к рукам его приближенных в мундирах и без мундиров: богатства края были неисчерпаемы, хотя узнавал он о них лишь по тому, что к богатствам этим тянулись чужие руки, которые генерал не отталкивал. На дипломатическом языке это называлось "дружеским взаимопониманием"; газеты квалифицировали это как "оживление деловой активности"; циники, из тех, кто умел погреть руки при этом "оживлении", называли это "дешевой распродажей", а простые люди - "грабежом среди белого дня". Последнее название было самым точным... Генерал разглядывал мутными голубыми глазками очередного собеседника. Это был высокий, жилистый мужчина с длинными ногами, созданными, казалось, только для того, чтобы бегать. На широких его плечах свободно висел пиджак цвета хаки. Светлые волосы, коротко подстриженные и разделенные на прямой пробор, были зачесаны и приглажены; выцветшие клочковатые брови и щеточка маленьких усов пшеничного цвета на розовом худощавом лице с резкими чертами, крупным носом и тяжелым подбородком делали его старше своих лет, так как казались не белесыми, а седыми; у гостя были беспокойные цепкие руки, поросшие золотистой шерстью, громкий голос, ясные глаза, придававшие лицу такое невинное выражение, что сразу настораживали каждого, и военная выправка. - Хелло, генерал! - сказал он, когда входил в кабинет. Огромными шагами он пересек комнату, протянул Дитерихсу большую ладонь, как старому знакомому, и пожал руку так крепко, что генерал даже легонько охнул. Гость присел на минуту, потом вскочил и принялся расхаживать по комнате... Визитная карточка посетителя сообщала, что перед Дитерихсом Джозия Вашингтон Кланг. "Рекомендация от Мак-Гауна!" - еще раньше доложил о Кланге порученец. - Я восхищен, генерал, размахом вашего дела! - загремел Кланг. Деловая жизнь в Приморье кипит. Это весьма показательно, что приход вашего правительства к власти токийская биржа отметила повышением акций Мицуи на два пункта! Вы прекрасный организатор и деловой человек, генерал... Это не комплимент, генерал, комплименты не приняты в Америке; это только трезвое признание трезвого человека. Ваши солдаты производят прекрасное впечатление. Их много. Это признак будущих военных успехов, генерал, и будущих рынков! - Кланг поднял вверх указательный палец и рассмеялся раскатистым смехом, как бы говорившим, что хозяину этой глотки и этого смеха совсем не свойственны какие-либо иные побуждения, кроме тех, которые он так уверенно и громко высказывает. - И рынки, генерал! - продолжал Кланг. - Мы, трезвые люди, знаем, что войны ведутся ради дела и способствуют процветанию промышленности... Когда приезжаешь сюда, сразу попадаешь в атмосферу, которая не может не радовать своими возможностями. Настроение здесь превосходное. Все говорят о походе на Москву, генерал, пусть он еще не начат. Я наглядно представляю себе, какие силы у вас зажаты в кулак! Кланг совершенно оглушил генерала. В глазах мелькала длинная фигура американца. Поток слов, которые обрушил Кланг, не давал Дитерихсу возможности узнать, какова цель его посещения. В голове генерала, любившего тишину, загудело; однако он порозовел от похвал американца, которые высказывались так громко, что совсем не походили на лесть. - Присядьте, мистер Кланг! - сказал он со всей любезностью, на какую был способен. - Благодарю! - отозвался американец. Склонив голову, он посмотрел на генерала. - Я не отниму у вас много времени, генерал. У нас говорят, что время - это деньги. Поэтому я бы хотел перейти к цели моего посещения, если вы позволите? Дитерихс кивнул головой. Кланг в том же приподнятом тоне простодушного, полного жизни, хорошего парня сказал: - Я деловой человек, генерал, но мне не чужда романтика, не чужда поэзия жизни. Мы в Америке умеем совмещать это! Мы умеем сочетать сухой рационализм индустрии с вдохновенным полетом фантазии. Нас не останавливают расстояния и противодействие нашим планам. Мы умеем проникать всюду и видеть богатства, вызывать их к жизни там, где азиатская сонливость или расхлябанность Старого Света не дают им прийти в движение. Дитерихс потерял нить мысли мистера Кланга. Он с напряжением сморщил лоб, пытаясь разобраться в том, что говорил собеседник, и не мог. Кланг между тем продолжал: - Только романтика, генерал, влечет американских дельцов в самые отдаленные уголки нашей планеты. Меня всегда интересовали полярные области, генерал. "Северное акционерное общество", которое я представляю здесь, специфически заинтересовано ими. Меня привлекает север, потому что там, в этой ледяной пустыне, с особенной силой видно всемогущество делового человека. Он приходит туда, простирает руки - и пустыня начинает приносить доллары! Доллары из воздуха, из тьмы, из полярной ночи!.. Как с трудом понял Дитерихс, Кланг намерен был заняться эксплуатацией пушных богатств Чукотки, а также организовать зверобойный промысел вдоль ее побережья. Ему нужно было официальное разрешение на это, чтобы иметь возможность "выставить" оттуда всех, кто такого разрешения не имел. У генерала было очень туманное представление о Чукотке. Для него еще со школьных лет синонимом отдаленности являлась Камчатка, а теперь оказывалось, что есть еще более далекие места. Где это? Кто там живет, что делает? - За Полярным кругом, генерал, нет ничего, что говорило бы о двадцатом веке. Чукотка - это Белое Безмолвие, царство тьмы, пещерный век. Льды, белые медведи и... дикари, имеющие в своем словаре восемь десятков слов! - выпалил мистер Кланг одним духом. - Но тюлени, киты... соболи? - с натугой вспомнил генерал. Мистер Кланг опять поднял палец. - Правильно! Но их надо взять, чтобы их жир, шкуры, ус, меха превратились в доллары. Это опасно и трудно, но стоит того, чтобы потрудиться, а? Дитерихс посмотрел на карту, висящую на стене. Чукотка взбиралась на этой карте на самый верх, под обрез, и холодные волны Северного Ледовитого океана лизали ее берега. Генерал не был уверен в том, что его власть распространяется так далеко. Он с достоинством сказал, что при настоящем напряженном положении, требующем сосредоточения всех сил в Приморье, он, кажется, не в состоянии обеспечить охрану интересов "Северного общества" на Чукотке. Кланг понимающе закивал головой: - Да, конечно, я понимаю все. Но мы, собственно, и не рассчитываем на помощь генерала в этом предприятии. Американцы умеют защищать свои интересы везде. Потом... хороший зверобойный бот или шхуна всегда вооружены; это совершенно необходимо в тех местах, где каждый белый должен иметь в кармане револьвер... Кроме того... - Кланг повернулся к окну, из которого был как на ладони виден порт. - Кроме того, генерал, звезды и полосы никогда не откажутся прийти на защиту американского проспектора! Дитерихс вопросительно взглянул на посетителя. - Звезды и полосы? Американец рассмеялся. - Звезды и полосы, генерал. Так мы называем наш флаг! Проследив направление взгляда гостя, Дитерихс понял, что Кланг глядит на причалы: там пришвартованы "Сакраменто" и "Нью-Орлеан", цветистые флаги которых видны были и отсюда. Он поморщился; заявление Кланга о том, что американские суда могут всегда пересечь Берингов пролив, не очень обрадовало его, как и намек на то, что Кланг готов к применению оружия там, в ледяной пустыне... Кланг живо заметил: - В исключительных случаях, конечно, генерал! Только в исключительных случаях! - Я не уверен, что там есть наша администрация, - осторожно выразился генерал. "А вдруг там большевики?" - пришла ему в голову мысль. - Может быть, в настоящее время Чукотка находится в нашей юрисдикции лишь номинально, мистер Кланг. Я не уверен, что... Кланг понял генерала с полуслова. Он сжал челюсти. - О! У меня есть опыт обращения с "товарищами", господин генерал, - проговорил он жестко. - Откуда же, мистер Кланг? - Я имел честь быть в американской экспедиционной группе в Архангельске... Мы высылали большевиков на остров Мудьюг. Больше трех месяцев никто из них не выдерживал. Проклятое место, генерал, хуже божьего ада! - А вы бывали там? - заинтересовался Дитерихс. Кланг коротко ответил: - Был. Проклятое место! - Простите, что же вы там делали? - Был комендантом лагеря, в котором содержались большевики. Проклятое место!.. Я получил там два производства и уволился в чине капитана. Словоохотливость изменила Клангу. Он замолчал. После большой паузы он сказал: - Имею опыт, генерал... Имею опыт. Кланг присел на подоконник и закурил сигарету. Когда он молчал, он не казался рубахой-парнем, каким делали его слова и смех, раскатистый и громкий. Дитерихс подумал почему-то, что Кланг, вероятно, умеет и молчать, долго и мрачно, молчать так, что от одного этого молчания становится не по себе. Блик света упал на лицо Кланга, и тогда стал заметен его перебитый нос, тугие желваки на челюстях, острый взгляд исподлобья... Да, этого не остановит Белое Безмолвие и противодействие. Вероятно, и сейчас парабеллум или браунинг оттягивает его задний карман... - Хорошо, господин Кланг... Можете рассчитывать на мое содействие! - сказал Дитерихс. Глава тринадцатая ЗЕМСКАЯ РАТЬ 1 Вербовка в Земскую рать началась. Трехцветные флаги взвились над всеми правительственными учреждениями. Транспаранты, украшенные трехцветными нашивками и зелеными угольниками, возглашали: "Ты еще не записался в Земскую рать? Запишись!" Яркие плакаты и листовки покрыли все улицы. Дитерихс сам придумал все приличествующие лозунги, утвердил знак Рати - зеленый угольник, утвердил форму офицеров Земской рати - зеленые нашивки на кителе и зеленый позумент на брюках, вспомнив, что подобное шитье было на парадной форме гусар. Ближайшее окружение генерала было вынуждено надеть новую форму. Запись в Земскую рать открыл сам генерал. Под номером один Дитерихс расписался лично. Вслед за ним нехотя записались и все военспецы, которые окружали Дитерихса. Вербовочные пункты открылись на всех улицах. Огромные трехцветные стяги осеняли столы, за которыми под открытым небом восседали офицеры вербовочных комиссий. Организованы были также и летучие агитационно-вербовочные отряды из жен офицеров - из трех-пяти дам в костюмах сестер милосердия, с офицером во главе; их трехцветные перевязи через плечо виднелись издалека, что помогало горожанам вовремя перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать не очень приятной беседы на тему о патриотизме. Подобные же группы были брошены на кружечный сбор в пользу Земской рати. Они наводнили город. Эти женщины настигали горожан всюду: в иллюзионах, театрах, магазинах, кафе, ресторанах, ночных кабаре и квартирах, призывая жертвовать на "великое дело". Гремели оркестры в садах Завойко и Невельского, где расположились главные вербовочные пункты. Гулянья в пользу Земской рати следовали одно за другим. По вечерам разноцветные ракеты озаряли город призрачным светом, фантастические фейерверки с вензелями "ЗР" сжигались на водах залива. Горожане охотно ходили на гулянья, глазели на фейерверки... 2 Таня жила в вагоне одна. Днем приходил Алеша, обедал, отдыхал, к вечеру же опять уходил спать к кому-нибудь из железнодорожников. В задумчивости сидела Таня на лесенке, ведшей в вагон. Мысли ее были прикованы к письму Виталия, полученному утром через связного. Виталий писал, что в отряде ему приходится многому учиться - владеть саблей, привыкать к таежной жизни, время узнавать по звездам, ориентироваться в лесной чаще; чувствует он себя совсем мальчишкой, который ничего в жизни не видал. Таня улыбнулась при воспоминании об этом месте письма: Виталий искренне признавался, что в тайге он беспомощен. Таня подумала: кто же ему стирает, кто чинит его изодравшееся белье и одежду? Она сокрушенно качнула головой, и сердце ее сжалось. Она стосковалась по Бонивуру. Теплая, щемящая нежность к черноглазому юноше жила в ней. "Надо будет послать с обратным пару рубашек из Алешкиного белья, а то там, поди, не достанешь", - подумала Таня. В конце письма Виталий приписал несколько строчек ей: "Танюша! Очень скучаю по тебе! Как ты живешь? Все воюешь, поди, с Алешей? Ну, воюй! Мы тоже скоро перестанем небо коптить!.. Будь здорова, сестренка!" Таня не умела долго раздумывать. Ее симпатия к Виталию была действенной. Переворошив белье Алеши, она отыскала рубахи, выстирала их, погладила и уселась на лесенке пришивать пуговицы. Работа приближалась к концу, когда внимание Тани привлекло какое-то движение в глубине тупика. Там шагала группа женщин в сестринских наколках, со щитками, на которых было нацеплено что-то пестрое; женщины шли в сопровождении офицеров. Красные первореченцы продолжали бастовать. Хотя во Владивостоке и было известно, что агитация за Земскую рать на Первой Речке не может иметь успеха, все же дамы-патронессы поехали и сюда. Они поравнялись с Таней. Остановились. Одна из них обратилась к девушке: - Гражданка! Жертвуйте на Земскую рать, на великое дело! Таня машинально вынула рублевку. Одна из дам стала откалывать жетон. Таня прищурилась. Потом торопливо сказала: - Одну минуту! Я сейчас. - Она помчалась в вагон, вернулась спустя несколько минут и, высыпая в протянутую руку дамы горсть мелочи японской чеканки, сказала. - Пожалуйста! Только русские-то деньги на это давать негоже. А японские сены - впору! Дама вспыхнула. Прапорщик, сопровождавший патронесс, вырвал жетон из рук девушки. - Люди кровь будут проливать за это, а вы издеваетесь! Как вам не стыдно! - срывающимся голосом сказал он. Одна из дам взяла офицера за локоть. - Жорж, идемте отсюда! - Она что-то шепотом добавила, оглядываясь на Таню. В Семеновском огрызке дам-патронесс направили к полковнику-артельщику. Тот с вниманием выслушал возмущенный рассказ дам о столкновении на Рабочей улице и сожалительно пожал плечами: - Да, знаете... На Первой Речке, боюсь, это предприятие не удастся. Здесь понятия иные. - Надо же быть патриотом, черт возьми! - горячо сказал прапорщик. Полковник посмотрел на него. - К сожалению, на Первой Речке понятие патриотизма заключает в себе несколько иные элементы, чем в нашем представлении. - Вы должны помочь нам, полковник! - обратилась к нему одна из дам. - Рад служить. - Как же нам быть? Неужели возвращаться в город с жетонами? Мы надеемся на вас. Полковник задумчиво посмотрел на даму. - M-м... Сколько у вас жетонов? - На щите две сотни и в сумке три сотни. - Сколько же они стоят? - Это зависит от воли жертвователя... Всякое даяние благо! - вставила одна из дам. Полковник, что-то прикинув, сказал: - Те, что на щите, я, пожалуй, для моей артели возьму... А больше мне не удастся распространить. По полтиннику за жетон, я думаю, каждый заплатит. - Офицеры-то? По полтиннику? - изумился прапорщик. Полковник, не глядя на него, ответил: - Да-с, офицеры... Они уже полтора года грузчиками работают, молодой человек! В том, что он назвал прапорщика не по чину, а молодым человеком, было что-то очень оскорбительное, от чего прапорщик вспыхнул. Он уставился на артельщика. - Я не понимаю вас, господин полковник! Тот тяжело обернулся к нему: - Могу объяснить, господин юный офицер. Этот проект генерала Дитерихса крайне непопулярен среди безработных офицеров... Здравого смысла в нем не много. С точки зрения военной этот поход - полный абсурд. Даже если Земской рати удастся добиться какого-то временного тактического успеха, все это игрушки! Прошу прощения, милостивые государыни, я не имею в виду ваши благородные чувства! Мои офицеры принесли в жертву родине все - честь, здоровье, семью. Теперь у многих нет и полтинника, чтобы субсидировать начинания свитского генерала, который о войне имеет весьма приблизительное представление. - Вот как! - проронил униженный прапорщик. Полковник, не обратив внимания на его возглас, поклонился даме, державшей щит. - С вашего разрешения, мадам! Вот деньги! 3 Через две недели с начала записи волонтеров в Земскую рать Дитерихс запросил сведения о ходе вербовки и результатах кружечного сбора. Генерал не мог поверить своим глазам, когда не без трепета ему сообщили об этих результатах: они были так ничтожны, что Дитерихс мог прийти в бешенство! Однако, увлеченный разработкой "великих планов", правитель отнесся к неуспеху поднятой им кампании, как к досадному эпизоду. Эта неудача не образумила его и ничему не научила. Два дня он был мрачен, а затем обрушился на организаторов вербовки, виня их в недостатке усердия. Он не мог допустить мысли, что идея Земской рати никого не увлекла. В горячечных мечтах ему рисовалось совсем иное... - Священного огня у вас нет, оттого и дело идет медленно! - сказал он укоризненно коменданту города. Тот, отворачивая взор от генерала, промямлил что-то невразумительное. Дитерихс отпустил его, наказав: - Немедленно предпримите меры к оживлению этого дела. И побольше веры! Веры, господа! В ком нет веры, тот не человек, и мне не жалко будет расстрелять его!.. Хотя я и не сторонник крайних мер. Взбодренные этим напутствием, комендант города и штабисты Земской рати, посовещавшись, решили предпринять кое-что, кроме оркестров в парках и фейерверков в заливе. ...Алеша Пужняк возвращался от Михайлова, которому он доложил о ходе забастовки на Первой Речке. Командование белых и железнодорожная администрация обратились к забастовщикам с призывом возобновить работу, обещая оплату времени забастовки и двойное жалование. Стачечный комитет наотрез отказался от предложения. Теперь белые, произведя набор среди военнослужащих - солдат и офицеров, направили в мастерские бронецеха своих людей. Они приступили к работе. Вход в тупик был закрыт для всех посторонних. Сильная охрана препятствовала рабочим проникнуть в цех. Кое-какое путевое хозяйство белые также взяли в свои руки. Военные стрелочники, дежурные по станции, машинисты затеплили на узле жизнь. "Обсудим! - сказал Михайлов. - Что-нибудь придумаем и на это!" На вокзале Алеша сидел в зале третьего класса. Поезд стоял уже на пути. Однако посадки не было. Двери на перрон не открывались. С досадой посмотрев на часы, Алеша увидел, что сидит уже лишние полчаса. Пожалев, что не успел уехать с предыдущим поездом, Алеша принялся разглядывать расписание поездов. Под рубрикой "дальние" было написано "Владивосток - Иман". Юноша невольно усмехнулся: не велик же мир у белых! Он закурил папиросу, выпуская изо рта кольца дыма. В теплом помещении они долго держались в воздухе и, медленно расплываясь, подымались к потолку. У дверей раздался шум. Все приподнялись со своих мест, думая, что началась посадка. В зале раздался голос: - Спокойно, граждане! Приготовьте документы! Двое солдат и двое милиционеров стали у дверей. "Вот еще, не было печали - черти накачали!" - поморщившись, подумал Алеша. Открылись двери на перрон. Началась проверка. Ожидавшие поезда недовольно ворчали, доставая документы. Они медленно проходили мимо часовых. Двое офицеров брали документы, небрежно просматривали их и возвращали владельцам. Однако некоторых они просили отойти в сторону. Те, кому документы возвращались, облегченно вздохнув, выходили на перрон, остальные стояли, недоумевающие, настороженные. Подошел черед Алеши. Офицер взял его паспорт. - Где работаешь? - В депо Первая Речка. - Отойди в сторону. Разберемся потом, - сказал офицер, возвращая паспорт. Проверка продолжалась. Алеша угрюмо закурил. "Что еще за фокусы?.." Группа задержанных все росла. Их накопилось, на взгляд Пужняка, человек до ста. Наконец, кроме них, в зале не осталось никого. Офицер скомандовал людям, с недовольством и тревогой глядевшим на него: - Построиться. По порядочку... Быстро! Толпа не поняла офицера. Тот повторил: - Построиться! Хотите, чтобы все быстрее разъяснилось, стройтесь! Вот так... Вслед за этим солдаты распахнули дверь. Колонна задержанных стала выходить. Но за дверью также стояли солдаты. - По лестнице наверх! - скомандовал офицер. Из толпы послышались голоса: - Господин офицер! Мне на Седанку надо... - Меня на службе ждут. - Куда нас? - Что за самоуправство? Офицер ответил всем разом: - У вас документы не в порядке. В комендатуре выяснится все. А ну, веселей, веселей! По мере того как колонна проходила мимо солдат, они окружали ее кольцом желто-зеленых гимнастерок. - Ну, чисто арестанты! - сказал пожилой рабочий, оказавшийся рядом с Алешей. Сосед его слева прошептал испуганным голосом: - Никогда под охраной не ходил, а тут... Что же это будет? Колонну повели по площади. Прохожие оглядывались на сумрачных людей, идущих под охраной. На углу Алеутской Алеша увидел Михайлова. Тот остановился, рассматривая колонну, и узнал среди шедших Пужняка. Он с удивлением поднял брови. Алеша пожал в ответ плечами. Он не знал, что думать. Однако инстинктивно почуял что-то неладное. Вынул паспорт и засунул его в сапог. Рабочий поглядел на него: - Пожалуй, верно, парень, - и свой паспорт засунул в штаны. Сосед слева побледнел, видя это, и дрожащими губами вымолвил: - Господи... что это будет? - Увидим! - ответил ему сосед Алеши справа. В управлении коменданта у всех задержанных отбирали документы. У многих их не оказалось. Таких отделили от остальных. Дежурный офицер, глядя на паспорта, стал составлять какие-то списки. - А что делать с этими? - спросил офицер с вокзала. Дежурный ответил: - Запишем со слов! Алеша назвал первую пришедшую ему в голову фамилию. Его сосед - рабочий сделал то же. Когда списки были составлены, дежурный сказал громко: - Вы мобилизуетесь в Земскую рать, граждане! Толпа ахнула. Тотчас же раздались протестующие крики, ругань. Мобилизованные заволновались. Дежурный объявил: - Спокойно! Все это лишнее. Сейчас вы отправитесь в казармы. Получите обмундирование. Старший команды - поручик Беляев. Сопровождающие - отделение егерей. Становись! Смирр-р-рн-а! Р-раз-гово-ры отставить! - закричал он, со вкусом перекатывая во рту какое-то очень звонкое и веселое "р". Солдаты опять окружили задержанных и повели к Мальцевскому базару. - Ловко! - сказал рабочий. - А? Оболванили, сволочи! - Я уйду! - сказал ему Алеша. - Если хотите, давайте на пару! - А то как же! - отозвался тот. - Чего захотели, гады! Алеша негромко сказал идущим впереди: - Кто хочет бежать - у магазина Иванова кидайся врассыпную, там сквозные двери и выход на Китайскую. Кто не бежит - ложись! Кто помешает - пеняй на себя. Сигнал - свист. Он, волнуясь, следил за тем, как одна за другой стали поворачиваться головы идущих; люди слушали его и передавали другим. В хвост колонны пошла та же фраза. Офицер заметил движение в колонне. Он крикнул, натужась: - Не р-разговаривать! От-ставить р-разговоры! - Я не побегу, убьют... У меня дети! - сказал сосед Алеши слева, глядя на него умоляющими глазами. - Тогда ложитесь, как только мы бросимся бежать, - сказал рабочий. Магазин Иванова был уже виден. Люди, до сих пор шедшие вразброд, беспорядочно топоча ногами, вдруг подтянулись, ступая в ногу. Поручик улыбнулся: - Но-о-гу! Реже! Рас-с! Два! Три... Ничего не подозревающие солдаты - было их двенадцать человек - привычно и лениво шагали по мостовой, держа винтовки на ремне. Паркер, корреспондент "Нью-Йорк геральд трибюн", ценивший в Маркове его независимость и язвительность, иногда сводил его с разными людьми, которые, по мнению Паркера, могли показаться интересными Маркову. Это были самые разные люди - вплоть до какого-то гангстера из Сан-Франциско, приезжавшего во Владивосток с целью выяснить, нельзя ли тут организовать крупный "рэкет", и не поладившего с бандитской организацией "Три туза", монополизировавшей во Владивостоке вымогательство. На этот раз Паркер, идя по улице, заметил на другой стороне человека с ногами спринтера и боксерской шеей, в светлом костюме, с необыкновенно простодушным выражением лица. - Хелло! Марков! - сказал Паркер. - Взгляните туда и скажите: что это за человек, по-вашему? - По-моему, это американец! - заметил Марков. - А еще что вы можете сказать? Марков подумал. - Мне кажется, сказал он, - что это какой-нибудь фермер, который приехал сюда с целью сбыть то, что залежалось в Америке. Думаю, однако, что он только поистратится! Паркер усмехнулся: - Ставлю вам, Марков, двойку за наблюдательность! Вы ничего не понимаете в людях! Вас обманет любой мошенник и тем более деловой человек, который всегда носит маску на лице. Этот парень многого стоит. На днях он провел такую комбинацию, которая не снилась никому до него. Ручаюсь, что за три месяца он сделает миллион! Правда, сейчас он работает на хозяина, но свой миллион он сделает через три месяца! Марков повернулся к Паркеру. - На Мак-Гауна? - спросил он с удивлением и интересом, вспомнив, что американцы называли консула хозяином, боссом. - Почему на Мак-Гауна? - Паркер уклонился от ответа. - У каждого человека есть хозяин до тех пор, пока он сам не становится хозяином и у него не появляются свои люди, которые добывают для него каштаны из огня! - Он производит впечатление простака, - сказал Марков. - Вот я вас познакомлю. - Паркер усмехнулся. - Попробуйте из него вытянуть хоть одно слово! Он окликнул замеченного человека, и тот стал переходить улицу, приветственно помахав Паркеру рукой. Лицо его показалось странно знакомым Маркову. Он сказал Паркеру, что где-то встречался с этим человеком, но совершенно не помнит, где именно. Паркер ответил по своей привычке сентенцией: - Вы не запомнили его потому, что у него не было миллиона, даже не было имени! А теперь люди будут помнить его, встречать его улыбку, искать с ним встречи! Тем временем тот, о ком шла речь, подошел к журналистам. - Мистер Кланг - основатель "Акционерной северной компании". Мистер Марков - журналист! - представил их друг другу Паркер. Была у Паркера при этом какая-то странная усмешка на губах, которая заставила Маркова насторожиться. Он почувствовал в Кланге поживу для своей газеты... Паркер распрощался и ушел. Марков заговорил с Клангом, и они пошли вместе по улице. Мистер Джозия Вашингтон Кланг охотно и много говорил о своих впечатлениях о России, куда он прибыл, как он сказал, три дня назад. Однако Марков не мог отделаться от впечатления, что он встречал Кланга несколько раз на улицах Владивостока и не три дня назад, а много раньше. Кланг упомянул о Чукотке, но никакими клещами из него нельзя было вытянуть, чем он думает там заняться. - Надо вдохнуть деловую жизнь, мистер Марков, в это Белое Безмолвие! - высокопарно ответил он на вопрос о целях и задачах "Акционерной северной компании". У Маркова возникла мысль написать очерк о "пирате XX века", как он уже окрестил Кланга, почуяв в нем хищника. Но в разговоре Кланг все уходил от этой темы, как ни допытывался Марков. Через некоторое время газетчик почувствовал, что Паркер прав, говоря о маске Кланга; Марков стал настойчивее. Видя, что ему не отделаться от назойливого газетчика, американец завел Маркова в подвальный кабачок. По тому, как он принялся подливать водку Маркову, последний понял, что Кланг решил напоить его и оставить, когда он захмелеет... Но через сорок минут Кланг почувствовал, что его развозит, что слова уже не так охотно набегают ему на язык, что язык перестает ему повиноваться, а Марков пьет и не пьянеет. Кланг с удивлением глядел на газетчика, которого не берет хмель. Он ловил себя на пьяном желании рассказать, какая неожиданная удача подкатилась к его ногам и как удивительно изменилась в несколько дней его судьба, не обещавшая раньше ему ничего хорошего, кроме нудной, надоедливой и далеко не безопасной работы на босса. Его так и подмывало рассказать, как ловко вел он себя, как сумел он ухватиться за один шанс из тысячи, чтобы выбиться из неизвестности; слова восхищения боссом, который умеет делать политику и умеет делать при этом деньги, просились с его языка... Подавив в себе это желание, Кланг поспешно вышел на спасительный воздух и вновь обрел способность произносить много ничего не говорящих слов. Щуря глаза, он стал вглядываться в перспективу улицы, на середине которой темнела какая-то толпа. Марков был настойчив; чем больше он пьянел, тем сильнее проявлялось в нем качество журналиста-следопыта. - Как велик основной капитал вашего акционерного общества? - спросил Марков. - Да, капитал - это животворный сок каждого дела, это кровь бизнеса, это его воздух! - насмешливо декламировал Кланг, уже хмурясь. - Прошу вас, назовите поименно акционеров общества! - не отставал Марков. - Настоящий предприниматель, движимый духом коммерции, не знает преград, мистер Марков! Он - человек одной цели! Я имею в виду американца... Он хочет, чтобы весь мир вращался вокруг золотой оси, а золотая ось - это Нью-Йорк, в котором сосредоточена половина золотого запаса мира. Двадцатый век - век Америки! - Я вам про Фому, а вы мне про Ерему! - с досадой проговорил Марков, теряя терпение. Американец, однако, не обратил внимания на его слова. Он кивнул головой на колонну, подходившую к магазину. Колонна была большая, цепочка конвойных жиденькая. - Что это? Марков, глянув на хмурые, унылые лица мобилизованных, сказал с непередаваемым выражением в голосе: - Судя по их воодушевленным лицам, мистер Кланг это новобранцы. - О, - сказал Кланг, - волонтеры! Как это по-русски? Добровольцы!.. Нервное напряжение охватило колонну. Голова ее поравнялась с магазином Иванова. Алеша заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. "Побегут, - подумал он в последний момент, - еще как побегут! Ишь, ногу печатают!" Колонна рассыпалась тотчас же. Кое-кто повалился на мостовую, закрывая голову руками. Однако большая часть задержанных бросилась врассыпную направо и налево. Конвоиры были сбиты с ног. Мобилизованные кинулись в ворота, подъезды домов, к пристанским спускам, к заливу Алеша с рабочим вскочили на высокий тротуар. И вдруг, к удивлению Маркова, мистер Кланг, человек, который должен был через три месяца положить в карман миллион, точно полицейская ищейка, кинулся наперерез Алеше и рабочему, растопырив руки и крикнув Маркову "Держите!" Марков же инстинктивно отстранился, пропуская бежавших, - он не хотел быть втянутым в грязную историю. В ту же секунду Алеша наотмашь что было силы ударил Кланга по шее. Кланг растянулся на тротуаре, ударившись коленом. ...Алеша с рабочим ворвались в магазин, пролетели через салон, выскочили на черный ход и задами стали уходить в сторону Китайской. - Не отставай, дядя! - оглядывался Алеша на спутника. Тот, обращая к Алеше раскрасневшееся лицо с седоватыми усами и густыми бровями, тяжело дыша, отвечал: - Не замай, парень, как-нибудь! Свои пятки побереги!.. Беспорядочные выстрелы конвоиров раздались через три-четыре минуты после свистка Алеши. К этому времени большинство беглецов было уже вне пределов досягаемости поручика и конвоиров... ...Марков помог Клангу подняться. Кланг потер колено, скривившись от боли. - Черт возьми! Как он меня свалил! Боксерский удар! - А чего вы, собственно, не в свое дело сунулись, мистер Кланг? - спросил Марков. Кланг смущенно ухмыльнулся. - Привычка, Марков. Старая привычка! Я служил раньше в заводской полиции в Детройте, у мистера Форда... Впрочем, сейчас это не мое дело, вы правы!.. "Но между тем раздул ноздри, как боевой конь при звуке трубы..." Ведь так сказал поэт! - обретая свой по-прежнему балаганный тон, сказал Кланг. Подозрение Маркова перешло в уверенность. "Интересно, кто же стоит за твоей спиной? - подумал он, глядя на Кланга. - Ты-то еще мелко плаваешь, молодчик!" ...Алеша и рабочий на ходу вскочили в трамвай. Только тут рабочий сказал, хлопнув Алешу по плечу: - Ай да парень! Ну-ну! - Что? - спросил Пужняк весело. - Молодец! Молодец!.. Ты хоть скажи, как тебя звать-то, чтобы в молитвах поминать! Ведь пришлось бы "Соловей, соловей-пташечка" голосить на старости лет. - Пужняк! - ответил Алеша. - То-то, Пужняк. Всех испужал... Как воробьи разлетелись... - восхитился рабочий. - Ну, а моя фамилия Дмитриев! Будем знакомы! Алеша крепко пожал протянутую ему руку. 4 Михайлов заметил Алешу в толпе задержанных. "Попал в облаву!" - сообразил он, провожая глазами колонну. Одновременно он подумал, что надо немедленно сообщить Антонию Ивановичу о случившемся с Алешей, так как сам Алеша вряд ли сумеет что-нибудь предпринять для своего освобождения. Тут впереди послышались выстрелы, какой-то шум. Часть прохожих инстинктивно бросилась под защиту стен, но кое-кто из зевак, которые забывают об опасности, лишь бы увидеть происшествие, кинулся по направлению шума. Михайлову видно было, что колонна, в которой он видел Алешу, неожиданно распалась. В обе стороны от нее кинулись бежать люди, расталкивая, сбивая с ног прохожих. Михайлов перешел на другую сторону улицы и придержал шаг - ему ни к чему было оказываться вблизи... Конвоиры сгоняли прикладами поредевший строй, от которого едва ли половина осталась под их охраной. Осыпая оставшихся площадной бранью, егери погнали их дальше, взяв винтовки наперевес. "Удрали! - сказал себе, усмехаясь, Михайлов. - Как Алешка-то?" Навстречу ему попались двое рабочих: - Что там случилось? - спросил Михайлов. - Новобранцы удули! - с довольным блеском в глазах сказал один. - Молодцы ребята! - сказал второй. - Там один белобрыска-парень как заложил два пальца в рот, да как свистнет! Все врассыпную! Конвоиры пах-пах! Куда там... Теперь не найдешь!.. Михайлов сел в трамвай, вскоре догнавший колонну. Из окна пристально рассматривал идущих кое-как "новобранцев", перепуганных донельзя. Алеши среди них не было. "Ушел!" Михайлов облегченно вздохнул. Он слез на очередной остановке и не торопясь пошел к порту, к бухте. Солнце расплескалось на волнах бухты, разведенных свежим ветром. Ясные блики от них трепетали на бортах судов, стоявших на рейде, точно кто-то баловался на просторе бухты в этот ясный день, играя со множеством зеркал. Мелкая волна билась о покатый берег, взбегая на него, тотчас же отходя и оставляя на ракушечнике клочья пены, которая опадала, как встряхнутая опара. На волнах покачивались рыбачьи баркасы, пробегали, переваливаясь, шампуньки. Била волна в берег и выкидывала на него всякую дрянь, всякий мусор. Лежала на приплеске морская капуста, выброшенная прибоем, издавая терпкий запах йода, соли и сырости. Большая часть прибрежья бухты была мелководна. Каменные причалы расположились вправо к вокзалу, к Эгершельду. Корабли, ожидавшие своей очереди под погрузку, толпились на середине бухты. Влево берег казался свалкой от множества мелких гребных и парусных судов, покрывавших его словно грудой щепы, - так разнообразны были они, в такой сумятице толклись они, подбрасываемые волной. А прямо от бухты в вышину семи холмов, окаймлявших ее, карабкались каменные дома. Беспощадное солнце палило городские улицы, и даже здесь, у самой бухты, слышался запах асфальта, плавившегося под горячими лучами. Камень, камень... "Эка вырубили все! - сказал сам себе Михайлов. - А когда поручик Комаров высаживался здесь, тайга подступала к самому берегу, ночью к палаткам медведи подходили, солдатам страшно было на полверсты в сторону отойти - как бы не заблудиться! Эх! Не по-хозяйски тут люди жили, не о жизни, а о наживе думали... Тут деньги делали, а отдыхать на юг, в благодатный Крым, ездили!" Он размечтался и задумался совсем не о том, что волновало его сейчас, и не о том, чем был он занят. Гранитные набережные бы устроить вдоль всей бухты - сколько тогда судов может принять порт! Солнце палит и камень кругом, надо и глазу и сердцу отдых дать. Зеленым бы поясом перепоясать Владивосток, чтобы тянулся от Эгершельда до Чуркина мыса непрерывной полосой, защитил бы город от дыма и копоти порта, дал бы приют детишкам, которым сейчас некуда выйти, разве только в чахлые скверы. Неправда, что здесь ничего не будет расти. Росла же тайга в первозданной своей прелести... Значит, и сейчас может расти, коли руки до этого дойдут! Михайлов любил этот город, ставший его второй родиной, город, в котором вырос он как боец. Во всем, что делал он, жило стремление увидеть город в руках настоящего хозяина. И уже в мечтах своих видел город другим... "Странные, однако, мысли в голову приходят!" - усмехнулся Михайлов. На каланче Морского штаба пробило пять. В шесть Михайлова ждали в бухте Улисс, у минеров... "А молодчина все-таки Пужняк!" - вспомнил он опять о бегстве мобилизованных, и неторопливой походкой обеспеченного и солидного человека, у которого есть время и прогуляться, и помечтать, и поглазеть, он направился к Светланской, где его в условленном месте должен был ждать уполномоченный от минеров. 5 Вход в бронетупик был запрещен. Часовые теперь находились не только на территории, где стояли бронепоезда, но и снаружи. Едва кто-нибудь приближался теперь к цеху, как слышал окрики: "Кто идет? Отворачивай... Ходу здесь нет!" Феде Соколову подпольная организация поручила выяснить, что делается в броневом тупике. Несколько дней бродил он безуспешно. Ворота закрывались наглухо. Возле стояли казаки, на вопросы они не отвечали и внутрь не пускали. Федя решил схитрить. С видом крайне занятого человека он направился в ворота. Его остановили: - Куда-а? - Инструменты у меня в цехе остались! - сказал он. - Ну, коли остались, так уже не твои, а наших ребят, - заметил лениво рябой, стоявший в паре с Цыганом. - Не оставляй другой раз. Да и на кой они тебе, коли бастуешь? - Дак ведь мои же инструменты! Не век забастовка будет... Чем буду работать? - Пущай идет! - сказал Цыган. Но рябой мотнул головой: - Проваливай-ка, брат! А ты тоже добер больно стал, Цыган. Пусти его, а он чего-нибудь сунет в броневагон. Разбирайся потом. - Да хоть обыщите меня! - взмолился Федя. Рябой рассердился: - Иди ты к черту, слышишь! Цыган пристально посмотрел на Соколова. Со значением произнес: - Иди-ка, паря. Наш Иванцов казак справный, службу знает... пока дежурит - не пустит, коли сказал. Соколов, поняв прозрачный намек Цыгана, отошел с удрученным видом. На другой день в карауле опять стоял Цыган, но в паре с бородатым казаком. Уже смелее Федя повторил свою выдумку. Лозовой сказал: - Пропуск надо взять, паря. Цыган вступился за рабочего: - Тут одним духом слетать можно. Я знаю, где он, работал. - И, видя, что Лозовой чинить препоны не станет, добавил: - Слышь, шагай... Только одним духом. А то нас подведешь. Да на глаза офицерам не суйся. Лозовой отвернулся. Федя Соколов юркнул за ворота. - Эх, Цыган, Цыган... Смотри ты! - вполголоса заметил Лозовой. - И себе и мне хлопот наделаешь. Зря пустил. Цыган мотнул курчавой головой. Чуб его закрыл глаза. - Не пропадать же инструменту, дядя. Лозовой искоса посмотрел на подчаска и сказал: - Инструмент... разный бывает. За воротами Федя пробыл не больше десяти минут. Он залез на старую цистерну, откуда ясно было видно все. Этих десяти минут Феде было достаточно, чтобы отчетливо представить себе картину того, что делается в цехе. Три состава были приведены в боевую готовность. На платформах виднелись орудия. Возле одного бронепоезда на земле стояло несколько пулеметов. Их вталкивали в вагоны через маленькие двери и нижние люки. Вооруженные составы были выкрашены защитной краской, отчего приобрели весьма внушительный вид. Они не принадлежали более депо, а стали военными. Федя увидел маляров на козлах у бортов вагонов. Вглядевшись, он рассмотрел трехцветные и зеленые угольники и размашистую надпись: "На Москву!" - Ишь ты, далеко хватают! - пробормотал он. Больше ему делать было нечего. "Не сегодня-завтра отправят", - подумал Федя и поспешно вышел из цеха, счастливо избежав нежелательных встреч. Цыган с любопытством посмотрел на него. Лозовой спросил, нашлись ли инструменты. - Нет. Видно, кто-то из ваших замыслил! - с показным огорчением сказал Федя. - Ума не приложу, как их искать теперь! Цыган заметил ему: - Ты, паря, сюда больше не ходи-ка. Нас-то в другое место отправят. Тут ингуши станут. По-русски ни бельмеса не знают, пристрелить могут за здорово живешь! - Вдруг с деланной свирепостью он закричал: - Давай, давай! Нечего шляться! Федя невольно оглянулся. К цеху приближался Караев. - Ну, ты не очень-то кричи... не на жену! - буркнул Федя для вида и поплелся по пустым путям. 6 Указания Михайлова были коротки и ясны: там, где невозможно предотвратить воинские перевозки бескровным путем, применять партизанские, диверсионные методы - подрывать пути, пускать поезда под откосы без предупреждения, когда ведут военные машинисты. В осуществлении этого забастовщикам предоставлялась самая широкая инициатива. Члены стачкома молчаливо переглянулись. Антоний Иванович нарушил молчание: - Понятно! Ну что ж, товарищи, я думаю, мы и тут кое-что можем сделать... Надо только обмозговать это дело. На путях стоят бензиновые цистерны, керосин, спирт... Опять же бронепоезда! Да и с солдатами составы пойдут через Первую Речку... Невидимая армия стала против Дитерихса. Горели буксы в теплушках с солдатами, приходилось задерживать составы, переформировывать их, сменять вагоны. Лопались по совершенно непонятным причинам оси вагонов. У паровозов плавились подшипники, сифонили паровые трубки. В топках рвались невесть как попавшие туда заряды. Вдребезги разлетались стекла сигналов, и масло сигнальных ламп оказывалось смешанным с водой, лампы гасли в пути. Петарды рвались на маршрутах воинских составов, составы останавливались. Бригады осматривали полотно и, удостоверившись, что взрыв петарды не более как озорство, отправлялись дальше, а через двадцать минут хода оказывались разведенными рельсы и, ломаясь и круша все впереди, лезли друг на друга вагоны, валился под откос локомотив. Оглушительный грохот сотрясал окрестности. Вдребезги разлетались теплушки; вагонные скаты, точно снаряды, катились, врезываясь в мягкую почву; дымок показывался над обломками, и скоро пламя, подымая жадную голову, пожирало остатки состава, оставляя лишь исковерканные, почерневшие остовы того, что еще полчаса назад называлось вагонами. Кто-то вгонял между шпалами оси; кто-то выбивал из шпал костыли; кто-то отвинчивал гайки и разводил рельсы. И на отрезке пути от Владивостока до Имана страшными памятниками войны, которая началась еще до того, как Земская рать выступила в свой поход, легли поезда, исковерканные, поверженные в прах. На платформах горело сено; пылали склады с обмундированием; мука для солдат поливалась керосином; по машинистам воинских составов стреляли из лесочков и в выемках. Усилилась охрана путей и составов, но пулеметы и пушки на платформах не были прочной защитой от солдат незримой армии. Вся дорога стала фронтом. 7 Первореченцы выставили посты во всех важных местах. Стачком, партийная организация и Михайлов имели самые подробные известия о перемещениях подвижного состава, формировании поездов и назначении их. По длинной цепочке связи от Владивостока до передовых позиций и до штаба Народно-революционной армии шли сообщения, за которые дорого бы дали белые. Подпольщики, партизаны и НРА действовали по единому плану и системе. Тыла у Дитерихса, затеявшего поход на Москву, не было. Особенно внимательно первореченцы следили за бронетупиком. Наблюдение за ним не прекращалось ни днем, ни ночью. Внешне все было спокойно. В проточной воде ручейка, давшего название станции, женщины стирали белье. Стуча вальками, они негромко переговаривались, судача между собой. Мальчишки носились по путям. На скамейках у домов, на пригорке, примыкавшем к территории узла, сидели угрюмо забастовщики, томившиеся по работе. Хозяйки ходили на базар, выгадывая копейки, чтобы соразмерить цены на продукты со скудным бюджетом забастовщика. Но сколько тут было внимательных глаз солдат невидимой армии!.. Ворота бронетупика были плотно закрыты. Поезда были готовы, и, однако, они до сих пор стояли в тупике. Посты наблюдателей сообщили, что в цехе побывала комиссия. Состоялась приемка. Последующие несколько дней не принесли ничего нового, только стало известно, что ночью в цех подвезли уголь. Стало быть, боясь неожиданностей, командование остерегалось заправлять паровозы топливом открыто. - Ночью выведут, скрытно! - уверенно сказал Алеша на заседании стачкома. Через три дня после приемки бронированные составы начали выводиться на магистраль. В эту ночь дежурили Квашнин и Алеша Пужняк. Уже перевалило за полночь, когда в цехе началось какое-то движение. Замелькали огоньки факелов, послышались голоса, лязгание буферов, пыхтение паровозов. Алеша сжал локоть Квашнина. - Ну, дядя! Держись! - Мне что держаться? Я на своих на двоих стою... - отшутился Квашнин. - Что начинается, это не вопрос!.. Вот куда погонят, на какой путь - это и будет вопрос. Ворота распахнулись. Темная громада состава показалась в них. Тусклый огонек светился на правой стороне. - Под товарный маскируется! - сказал Алеша. Земля легонько загудела. Стрелочник на выходной стрелке махнул фонарем, сигналя о прохождении головных платформ. Свет фонаря лег на борта вагонов, выхватив из темноты трехцветные угольники и белую размашистую надпись: "На Москву!" Набирая скорость, состав вышел из цеха. Постукивая на стыках рельсов, миновал ветку и стал вытягиваться на магистральные пути. На стрелке, возле блокпоста, замигал зеленый огонек. - Пятую открыли! - глухо молвил Алеша. - Пошли, Квашнин! - И принялся стаскивать с себя фланелевую рубашку. Бетонщик устремился за ним. - Пятая выводит на центральный путь. Через нее из тупика номер шестнадцать подают товарные вагоны. Тупик сейчас занят бензиновыми цистернами. Надо перевести стрелку. - Да я не умею! - Сумеешь накинуть мою рубаху на стрелочника, спеленать и глотку заткнуть? Квашнину не было времени ответить. Медлительный и осторожный, когда решать приходилось ему самому, бетонщик действовал быстро и точно, когда должен был подчиняться. Шум подходившего бронепоезда заглушил их шаги. Внимание солдата-стрелочника было поглощено приближающимся бронепоездом. Он не заметил Алешу и Квашнина. Все произошло в течение нескольких минут. Из глаз стрелочника вдруг исчезли и огонек паровоза, и блики света на рельсах, и освещенные окна служебных построек: Алеша накинул ему рубаху на голову. В следующее мгновение, схватив, точно клещами, Квашнин приподнял его от земли и поволок в сторону. Стрелочник судорожно взмахнул фонарем, но в ту же секунду Алеша вырвал фонарь из его скрюченных пальцев. Затем стрелочник оказался на земле со связанными руками и заткнутым ртом; перепуганный донельзя, он и не пытался кричать, не вполне понимая, что с ним происходит. Он ощутил, как задрожала под ним земля, сотрясаемая тяжестью бронепоезда. Через рубаху, закрывавшую ему голову, он увидел свет, мелькнувший дважды. "Господи владыко! А вдруг бросят под поезд!" - пронеслась у него мысль. Он лихорадочно забился, пытаясь высвободиться, но медвежьи объятия Квашнина не разжались. Солдат обмяк и лишь дрожал всем телом. 8 Алеша, выхватив у стрелочника фонарь, перевел стрелку и высоко поднял зеленый огонь. К этому времени бронепоезд уже развил хорошую скорость. Покачиваясь на кривизне, перестукиваясь буферами, один за другим замелькали мимо Алеши вагоны и платформы. Пропустив половину состава, Алеша бросил стрелку, погасил фонарь. - Давай, дядя, ходу! - крикнул он Квашнину. С бронепоезда его окликнули. Окрик потонул в шуме движения. Квашнин и Алеша бросились прочь через пути, к железнодорожному кладбищу. Бронепоезд влетел на занятый путь. Когда люди на передней пла