тформе увидели прямо перед собой бензоцистерны, было поздно что-нибудь предпринимать. В страхе солдаты на полном ходу прыгали с платформ в наполненный лязгом и грохотом мрак. Машинист слишком поздно услыхал предостерегающий крик. Толчок - и вслед за ним треск, оглушительный и яростный! Начался настоящий ад. Точно взбесившиеся, вагоны полезли друг на друга, превращая в щепу дерево и корежа металл. Машинист сконтрпарил, но почувствовал, что локомотив громоздится куда-то вверх и в сторону всей своей массой, вышедшей из повиновения. Бригада - откуда прыть взялась - сиганула из кабины в черную пустоту... Хлынул бензин из раздавленных цистерн. Паровоз разбросал вокруг, во все стороны, смердящую угольную гарь и жар. Пополз дымок по земле, и вмиг вспыхнул бензин, разлившийся по полотну. Грохот ломающихся вагонов долетел до Алеши и Квашнина. На секунду они остановились. - Никак гореть пошло! - непослушными губами молвил Алеша, вглядываясь в темноту, порозовевшую там, откуда они бежали. - Ну и пусть горит! - сказал Квашнин. - Можно считать, один состав со счетов долой! Пламя ширилось, мечась по земле, а затем кинулось на деревянные части вагонов и на содержимое цистерн. Огонь вспыхнул, спрятался, выглянул опять и вдруг взъярился над путями. Уже не прячась, он облизал цистерны, перекинулся с одной на другую и победно взвился кверху, кровавым светом озаряя окрестность. Цистерны начали фонтанировать, огненным душем обдавая соседние составы... Послышался набат на пожарной каланче. Заревели паровозы на путях. Тревога пронизала станцию и поселок. Замелькали огни на станции, между путей. Издалека донесся сигнал пожарного выезда. Пугливые черные тени заплясали на земле. - Хорошо! - сказал Алеша. У Квашнина лязгнули зубы. Он был бледен. - Ну как? - спросил Пужняк у товарища. - Страшно! - ответил бетонщик. - Эка, смотри, чего вдвоем натворили!.. Я ведь и мухи-то не трону... а тут... - он качнул головой. - То ли еще будет... Война! - возбужденно сказал Алеша. Красные точки, отблески полыхавшего пожара, прыгали в его темных глазах, багровые блики ходили по смуглому лицу Алеши, изменив его выражение. "Вкрутую варен парень-то!" - подумал Квашнин, увидев его лицо. 9 Парней, "варенных вкрутую", готовых на схватку с белыми в любую минуту, было много. Русские люди хотели жить на своей земле, не спросясь разноплеменных иностранцев. Неподалеку от Луговой, конечной остановки трамвая, справа, раскинулся небольшой садик "Гайдамак". Кто знает, как удалось куску тайги, некогда покрывавшей берега бухты Золотой Рог и исчезнувшей под натиском каменных домов на этих берегах, уцелеть, прижавшись к самому обрыву горы? Никем не тревожимые, росли тут высоченные липы, вязы, перепутываясь кронами, черемуха раскидывала по весне свой пахучий шатер. Потом огородили это место, и кусок приветливой зелени придал тепло и уют потоку домов, что, растекаясь по берегу, достигал уже конца бухты, огибал ее и выплескивался на взлобки Чуркина мыса. Деревья росли тут во всем своем великолепии, шелковистая трава курчавилась до самой поздней осени, устраивать аллеи было некому, и рука садовника не приглаживала первозданную прелесть этого уголка. Даже в самые жаркие дни тут царила прохлада. Простые деревянные скамейки были вкопаны под некоторыми деревьями, они словно прятались в их тени. Весной черемуха белой кипенью своих одуряюще пахнущих цветов преображала мрачноватую красоту сада, и запах ее волнами носился по прилегающей улице. Хорошее это было местечко для влюбленных: деревья скрывали их, как сообщники, от любопытных взоров. Сколько признаний слышали эти черемухи! Сколько молодых, горячих чувств уберегали они от чужого взгляда!.. "Гайдамак" был излюбленным местом для гулянья и отдыха молодежи мастерских Военного порта... ...Машенька вошла в сад и окинула взглядом скамейки, расположенные поближе к выходу. На второй скамейке от выхода, слева, сидел молодой рабочий. Удобно откинувшись на спинку, он сложил вытянутые ноги крест-накрест. Газета "Владиво-Ниппо" лежала у него на коленях. Рабочий подремывал, но газету держал крепко. Газета многое сказала Машеньке: это был тот человек, который ждал ее. Она осторожно присела рядом. Рабочий тотчас же скосил на нее глаза, однако позу не переменил. Машенька окликнула его: - Гражданин, у вас сегодняшняя газета? - Сегодняшняя, - ответил рабочий. - Да никаких новостей нету, меня от нее в сон клонит. Не хочешь ли почитать? - Времени нету! - сказала Машенька. - А что это за газета? - Японский брехунец! - сказал неожиданно рабочий. Машенька насторожилась: по смыслу ответ подходил к условному, но он должен был звучать по-другому. Машенька отодвинулась от рабочего, готовая подняться и уйти, но рабочий, чуть заметно усмехнувшись, добавил: - Испугалась, дочка? Не бойсь, не ошиблась. Держи-ка газетку да давай скорее, что принесла! - Я не знаю, о чем вы говорите! - пролепетала Машенька, поднимаясь. Рабочий легонько удержал ее: - Да сядь ты, пичуга! Насчет брехунца я сказал потому, что никого вокруг нету, а то бы и ответил тебе как положено! - А как? - спросила Машенька, пристально глядя на рабочего. - Ну, японская - и все! - сказал рабочий, подавая ей газету. В сад вошли два патрульных американских матроса, с кольтами у колена, в круглых белых шапочках, надвинутых на глаза, с развевающимися шелковыми галстуками на шее, долговязые, белобрысые. Они шли, толкая друг друга и переговариваясь о чем-то, довольные хорошим днем и выпивкой, которая связывала им язык, но развязывала желания и руки. Они, ступив на зеленую травку, вспомнили, видно, детство и, гогоча, принялись гоняться друг за другом. Машенька взяла газету, стала ее рассматривать. Сунула в середину письмо, которое пересылал Алеша комсомольцам Военного порта, и возвратила газету владельцу. Тот сложил ее, положил в карман, неприметно усмехнулся Машеньке на прощание, поднялся и медленно вышел. Машеньке не хотелось уходить из сада. Сердце у нее трепетало. Она хорошо выполнила поручение, и сознание этого радовало. Самая младшая из всей пятерки Тани, к тому же маленького роста, она боялась, что к ней относятся несерьезно. Она приуныла после отъезда Виталия, который ко всем девушкам относился одинаково, и боялась оказаться не у дел, так как Алеша никогда не брал ее в расчет. А тут он сам вручил ей пакет и сказал: "Ну, маленькая рыбка, хочешь в большом море плавать?" Еще бы Машенька не хотела!.. Когда она разносила листовки, она разбрасывала их, как сеятель зерно, не зная, которое из них прорастет. А тут - совсем другое дело: она видела живых людей, которые были объединены с ней общим делом и были родными, хотя она не знала их раньше, как не знала и этого рабочего с газетой, с которым только что рассталась. А сколько их, таких, как он!.. Теперь Машенька уже не завидовала Тане и Соне. Новые силы чувствовала она теперь в себе... Машенька поднялась и направилась к воротам. Когда она подходила к скамейке, на которую, угомонившись, сели американцы, один из матросов вытянул свои длинные ноги. Дорожка была загорожена. Машенька остановилась. - Посторонитесь, пожалуйста. Мне надо пройти! Матрос, коверкая русские слова, обратился к Машеньке: - Мы не понимайт по-русски, а? Куда вы идет, литтль мисс? Не надо торопиться. Надо посидеть с нами, а? Немного разговаривать! Машенька, покосившись на осоловелые глаза матросов, резко повернулась, чтобы обойти скамью. Тогда матрос схватил ее за талию и усадил рядом с собой. На Машеньку повеяло винным перегаром. - Сит даун, плиз, май бэби! Сидите... Парни были здоровенные. Точно клещами, вцепился в нее американец, прижимая к скамейке. Машенька сказала тихо: - Уберите руки. Я буду сидеть! Матрос загоготал. Огромной своей ручищей он погладил Машеньку по голове, точно ребенка. - Молодец, девотшка! Ю ар гууд герл... В ту же секунду Машенька рванулась со скамьи и побежала к выходу. Матросы кинулись вдогонку. Едва она сделала несколько шагов по улице, они настигли девушку. Сопя, один обнял ее. Второй хохотал, что-то вскрикивая. Возмущенная и испуганная, Машенька вырывалась из рук американца, но это было не легко сделать. Тогда Машенька принялась колотить матроса как попало. Она была совсем маленького роста, и когда он, спасаясь от ударов, высоко поднял голову, Машенька могла дотянуться только до его плеча. Зрелище это казалось второму матросу таким смешным, что он, схватившись за живот, заливался идиотическим смехом. В мастерских Военного порта прогудел гудок на обеденный перерыв. Черная толпа мастеровых появилась у ворот порта. Группа молодых парней шла мимо матросов и Машеньки. Машенька крикнула: - Ребята! Помогите! Но мастеровые шли мимо. До Машеньки донеслось: - Не поделили чего-то! В группе послышались смешки. Тогда совсем обессилевшая Машенька отчаянно закричала, обратив к проходившим свое покрасневшее, залитое слезами лицо. Растрепанные косы ее метнулись в воздухе. - Това-а-рищи! Помогите же! Товари-и-щи! Кое-кто остановился. Один из ребят громко сказал: - А девка-то наша, ребята. Слышь, кричит что! Второй торопливо сказал: - Эй, хлопцы! Матросы-то патрульные. Машенька, воспользовавшись тем, что матрос немного опустил голову, изо всей силы ударила его по носу. Кто-то из мастеровых одобрительно крякнул: - Вот дает! Молодец! Матрос так сдавил Машеньку, что она пронзительно крикнула и задохнулась. - Ребята! - крикнул один мастеровой. - Ломает девку-то, глядите! А ну, давай! Он кинулся на помощь Машеньке. И вся ватага бросилась вслед за ним. Один из мастеровых нес с собой обрезок сорокамиллиметрового резинового шланга. Он молча подскочил к матросу, державшему Машеньку, и с силой ударил его шлангом по голове. Руки матроса разжались. Машенька отскочила в сторону. Матрос рухнул на землю, пачкая в пыли свой белый костюм. Второй матрос сразу отрезвел. Он кинулся к забору и принялся расстегивать кобуру кольта. - Гоу бак! - крикнул он парням. - Назад! Он не задумывался - стрелять в массу безоружных рабочих или не стрелять. Для него все в этом городе, особенно те, кто был плохо одет или покрыт копотью, все были большевики. Он поднял кольт и повел им по русским парням. Он выбирал, кого уложить первым, и наслаждался тем, как подались назад ребята, ждавшие выстрела. Но в ту секунду, когда матрос готов был нажать гашетку пистолета, один из парней, самый маленький изо всех, стремительно ринулся к нему и повис на руке. Пуля впилась в асфальт. Второго выстрела не последовало. Мастеровые гурьбой кинулись на американца. Машенька с ужасом глядела на это: "Господи! Ведь убьет кого-нибудь!" Из кучи катавшихся по асфальту тел вырвался один портовый. На глаза ему попалась Машенька. Он крикнул ей, и странное веселье было в выражении его лица и в голосе: - Эй, кнопка! Беги, дурная, беги... Вон трамвай идет! Из-за поворота показался трамвай. - Я тебе говорю, беги! - повторил мастеровой. Он наклонился, и Машенька увидела, что он лихорадочно выбирает из патронной сумки потерявшего сознание матроса обоймы к кольту. - Семь бед - один ответ! - сказал он. Появился еще один рабочий, в руках у него были кольт и матросский пояс с кобурой. Оба парня побежали вдоль улицы, пересекли ее и тотчас же скрылись из виду. Машенька вцепилась в поручни трамвая, вскочила в вагон, набиравший скорость, и высунулась в окно. Она увидела, как бросились врассыпную портовые ребята. Американец, у которого без пояса сползли брюки, с бешенством грозил кулаком убегавшим мастеровым. Тяжело поднялся матрос, оглушенный ударом шланга. Пассажиры трамвая высовывались из окна, разглядывая американских матросов. Сердце Машеньки колотилось, но теперь уже от того, что все кончилось хорошо и американцы не успели воспользоваться оружием. Ей все еще чудились налитые кровью глаза матроса, который поводил по толпе рабочих своим пистолетом, выбирая жертву. Машенька не сомневалась, что матрос уложил бы кого-нибудь наповал, он не мог промахнуться... Если бы не этот маленький, что кошкой бросился на матроса! Хоть бы имя его узнать! Машенька даже лица его не видела... - Что там такое? Что за драка? - спросили Машеньку в вагоне. - Понятия не имею! - ответила Машенька. - Наши ребята, кажись, американцев побили. - За что? - спросили Машеньку. Она не ответила, забиваясь в самый далекий угол. Из толпы пассажиров кто-то ответил за нее: - За что надо, за то и побили! Глава четырнадцатая ТАЕЖНЫЕ ХОЗЯЕВА 1 В условленном месте Виталия встретил верховой. Это был парень чуть постарше Бонивура. Смолевой его чуб с начесом курчавился из-под козырька сбитой на затылок фуражки, вылинявшая солдатская рубаха обтягивала тугие плечи, латаные брюки были заправлены в сапоги. Парень, неторопливо оглядывая окрестность, постукивал вязовым прутиком по рыжим голенищам. Виталий подошел к парню. - Земляк! Закрутить нет ли? - спросил он. Парень окинул его ленивым взглядом. - А свой где? - Есть, да легкий. - У меня таежный самосад, топором крошенный. - Вот таежного-то я и ищу! - Ну, тогда другое дело! - сказал парень, потягиваясь. - Меня Панцырней зовут. А ты кто? - Бонивур. Панцырня протянул Виталию свою широкую ладонь и крепко пожал руку комсомольцу. Приземистый, широкий в плечах, он, видимо, был по-медвежьи силен. Об этом свидетельствовала вся его снисходительно-насмешливая манера держаться. Поодаль, в кустах, была привязана недоуздком за тальник вторая лошадь - для Виталия. Неловко взгромоздившись на нее, Виталий заметил, что Панцырня с веселым недоумением следит за его посадкой. - Что, товарищок, в городу-то на конях не ездят? - спросил партизан. - Нет! - коротко ответил Виталий, пожалев, что до сих пор не научился верховой езде. В отряд приехали к вечеру. Шалаши, крытые корьем, располагались полукругом. В подкове, образованной ими, стояли телеги с разным скарбом. Четыре повозки, между шалашами, были прикрыты холстом. На одной из них, под рядном, Виталий угадал очертания пулемета. Коновязи, сделанные из жердей, виднелись неподалеку. Возле шалашей находились очаги, сложенные из камня. Заметил Виталий и артельную печь из необожженного кирпича с большой плитой. Дымки от костров, на которых в этот час готовили пищу, вились над становищем, смешиваясь со смолистым запахом лесной заросли. Всюду были люди. Кое-кто из партизан дремал, прикорнув возле шалаша, нимало не беспокоясь, что над ним вьется мошкара. Некоторые партизаны беседовали между собой. У многих были гранаты на поясе, кинжалы и револьвер. Впрочем, такой воинственный вид был лишь у молодежи. Пожилые люди ограничились только красными лентами на фуражках и шапках; они были здесь как дома и оттого не обременяли себя оружием. Отовсюду на приехавших устремились любопытствующие взгляды. Плохо державшийся в седле Виталий, чтобы не быть посмешищем в глазах партизан, перед въездом в лагерь слез с коня и теперь шел, держа его в поводу. В вершине "подковы" находился шалаш просторнее остальных. По тому, что над ним развевался флажок, а возле стоял часовой, Виталий понял: штаб. Панцырня сказал: - Ну, приехали! В дверях показался высокий, худощавый, немолодой блондин в потертой кожаной куртке и таких же штанах. Гимнастерка его была застегнута на все пуговицы, ичиги смазаны салом, русые волосы аккуратно расчесаны. - Топорков! - вполголоса сказал Виталию провожатый и обратился к вышедшему: - Приехали, Афанас Иваныч! - Ну, здравствуйте! - сказал командир отряда Виталию. - Пойдем потолкуем, товарищ Бонивур. Вслед за Топорковым Виталий вошел в шалаш. Сели у стола, сделанного из жердей. Топорков пристально посмотрел на Виталия и, не распечатывая поданного ему юношей пакета, сказал: - Ну, дай взглянуть, какой ты есть. Виталий шутливо ответил: - Весь тут, товарищ Топорков! Командир серьезно сказал: - Вместе жить и воевать будем! А может, и помирать придется вместе. Лучистые глаза Топоркова, молодившие его, устремились на Виталия. И Виталий рассматривал нового товарища. Топорков ему понравился с первого взгляда. На командира приятно было глядеть. Облачен он был, правда, в одежду, видавшую виды, - кожанка поистерлась на складках, кое-где порыжела, поистончилась, но все пуговицы были на местах, тщательно пришитые суровой ниткой, складки заправлены за ремень, который туго охватывал тело командира, одернуты назад. От подтянутости и выправки одежда Афанасия Ивановича казалась щегольской, несмотря на свою ветхость. Все сидело на нем ладно, пригнано так, что невозможно было и представить себе Топоркова расстегнутым, расхлестнутым. Он был невысок, но статен, ступал легко, но твердо, говорил скупо, но к месту, и не любил лишних слов, умел выслушать человека с душой, с сердцем, но умел и приказать! Иногда сквозь твердость в его лице проскальзывала такая хорошая усмешка, что сразу становилось ясным, что Топорков за острым словцом в карман не полезет, знает цену и слову и делу, и думалось, что любит он и спеть и сплясать, если выдастся для этого час... Такой человек в бою - опора, в работе - подмога, в горе - утеха. "Товарищ!" - подумал о Топоркове Виталий, разглядев командира. Все в Топоркове - широкий, упрямый лоб, прямой нос с расширенными ноздрями, небольшой, твердо очерченный рот с крепкими, полными губами, крупный, тяжеловатый подбородок, ясный взгляд голубых внимательных глаз, скупость движений и точность их - все показывало, что командир не привык попусту тратить ни слов, ни времени. Почтительное "Афанасий Иванович", как называли в отряде командира, показывало, что его любят и уважают, а когда боевые товарищи испытывают такие чувства к командиру, то, не задумываясь, готовы отдать за него свою жизнь и по первому слову его пойдут в огонь и в воду. - Я думал, ты постарше будешь! - сказал Топорков Виталию напрямик. - Состарюсь, успею, - ответил Виталий, не обидевшись. - Ой ли? - сказал тот. - В нашем деле на это не надейся. - А чего смерти бояться? - Я-то ее не боюсь, - молвил Топорков, - и тебе не советую. Только у нас в отряде народ разный... В деревне до сих пор по старинке живут, молодежи не шибко верят, говорят: молодо-зелено! Вот тебе молодость и помеха... Если что не так сделаешь, смеяться будут... Может, трудно спервоначалу придется... - Я не белоручка, Афанасий Иванович! - А ты не дрейфь! - продолжал Топорков, будто не слыша замечания Виталия. - Сразу характер покажь, твердость и к старичкам уважительность, что тоже надо. - Попробую! - сказал Виталий. Отцовское наставление Топоркова показало юноше, что он понравился командиру отряда и тот готовится работать с ним. Помолчав, Топорков добавил: - Коли чего не знаешь, спроси. В деревне-то, поди, многое тебе в диковину покажется. Не дай бог, коли уличат, что только делаешь вид, будто знаешь. Сразу из доверия выйдешь. А ворочать его трудно. Иной раз и знаешь, да помолчи, дай другим сказать: не любят у нас всезнаек да попрыгунчиков. Не сердись, что с первого раза осекаю тебя! Лучше предупредить, чем потом на ходу стреноживать. Человек ты городской, к деревне не привычный. Городским не форси, деревенским не гнушайся... На вкус да на цвет товарищей нет! Виталий, со вниманием слушавший Топоркова, негромко сказал: - Я понимаю, Афанасий Иванович! - Боле-то докучать тебе не буду, а то, о чем сегодня речь шла, на приметку возьми. Я сам рабочий, шахтер. Революция сюда поставила. Спервоначалу тоже все непривычно казалось, пока во вкус не вошел, пока не освоился со здешними порядками да обычаями. - За науку спасибо! Топорков пристально поглядел на комсомольца: не с сердца ли говорит, не обиделся ли? Увидев, что Виталий серьезен и искренен, закончил: - И ты меня поучишь, коли придется. 2 Виталий приглядывался к отряду. Кое-что ему не понравилось. Посты выставлялись, но бойцы ходили в наряд неохотно, препирались из-за очередности. Вечерние поверки обнаруживали иной раз отсутствие многих партизан. Дядя Коля предупредил Виталия, что в отряде Топоркова, который держали в резерве, люди привыкли друг к другу, мирились с недостатками окружающих и сами были не особенно исправными. ...Как-то, оставшись наедине с Топорковым, Виталий сказал потихоньку: - Афанасий Иванович! У меня создалось впечатление, что мы тут живем, как на даче, вольготно. - А что? - нахмурился Топорков. - Смотри, сегодня сколько людей в расходе. - На уборку ушли: хлеба осыпаются. Дома хозяйство рушится. Со спросу ушли, - ответил Топорков, недовольный не то замечанием Виталия, не то большим расходом людей. Виталий помолчал и сказал: - Представь себе, что сегодня отряд бросят в дело. Нас ведь врасплох застанут, Афанасий Иванович!.. Вот смотри, что я нашел сегодня. - С этими словами Бонивур вынул из кармана винтовочный затвор. - В траве валялся... Чей? Я прошу тебя помнить предупреждение Михайлова, что события развернутся со дня на день. Топорков хлопнул Виталия по плечу. Морщины на его лбу разгладились. Он улыбнулся: - Ты меня не агитируй! Насчет готовности - ты рано цыплят считаешь, у нас не казарма. А что до прочего, давай поговорим... Может, пригляделся я, кой-чего и не замечаю. Но за затвор со света сживу. Вот до чего же, черти, зажились, за оружием не смотрят! Это плохо! Упрек Виталия встревожил Топоркова. Он никак не мог успокоиться. - Врасплох нас не застанут. У меня во всех селах окрестных свои люди сидят. Чуть закопошатся где япошки да белые - мигом уведомят. Нина в Раздольном до сих пор... На вечерней поверке Топорков приказал всем партизанам стать в строй с оружием. После переклички он скомандовал: - А ну, винтовки на пле-чо! Топорков с Виталием стали обходить строй. Они шли мимо партизан. Виталий смотрел на их лица. Здесь были люди всех возрастов, от семнадцати до шестидесяти лет. Многие носили усы, кое-кто красовался пушистой бородой, а рядом стояли и совсем юноши, подбородка которых еще не касалась бритва. Виталий отметил про себя, что в строю партизаны выглядели лихо, совсем не такими, какими казались они в будничной суете лагеря, готовя пищу, валяясь в шалашах или бесцельно сидя на пеньке. "Народ-то боевой! - невольно подумал он. - Но как это вяжется с утерянным затвором?" Возле одного из партизан Топорков остановился и сказал, пронзительно глянув на парня: - А затвор где, Тебеньков? Партизан переступил с ноги на ногу. Топорков показал на винтовку: - Это что такое? - Ну, винтовка. - Это с затвором - винтовка. А без затвора - палка! - резко сказал командир. - Ты знаешь, потерял затвор - потерял винтовку! А знаешь, сколько она стоит? Партизан опустил глаза. На лице его было написано смущение. - Я заплачу! - сказал он. - Чем заплатишь? - презрительно произнес Топорков. - Мы оружие в бою добываем, кровью платим за него. Ты мне за винтовку кровью своей заплатишь? Тебеньков густо покраснел. Отряд притих. Молодой партизан оглянулся. Но в укоризненных взглядах товарищей он прочел то же осуждение, которое выразил Топорков. Спустя мгновение он, однако, оправился, поднял голову. - За куст не спрячусь... - сказал он. - На то и в партизаны шел. Топорков прищурился, бросив искоса взгляд на Виталия. Тебеньков добавил: - А затвор найду! - Черта лысого ты найдешь! - с сердцем сказал Топорков, вынимая из кармана затвор, найденный Виталием, и вставляя его на место. - Раньше тебя нашли. Знаешь, что в старой армии за утерю затвора полагалось? Суд. Дисциплинарный батальон. Арестантские роты. Вот что! Я бы тебя к черту из отряда выпер за это! Да спасибо скажи Бонивуру, заступился. Ты бы у меня загудел отсюда!.. Партизан!.. - Помолчав, уже другим тоном командир сказал: - Бери да помни! - и вернул Тебенькову винтовку. Тот благодарно посмотрел на Виталия. Но Бонивур, не заметив этого, сам с удивлением глядел на Топоркова: не оговорился ли тот? Командир незаметно подмигнул ему: мол, ничего, так надо! После поверки Тебеньков смущенно подошел к Виталию. - Спасибо вам за заступку! - сказал он. - В другой раз не теряй, - ответил Виталий. - Кабы выпер меня Топорков из отряда, мне жизни бы не стало - позор на всю округу, девки засмеют. - А ты не девок бойся! - сказал Виталий. - Товарищей бойся, они тебе в бою защита, да и того же от тебя ждут. Панцырня, стоявший подле Тебенькова, ухмыльнулся. - В бою?! - протянул он. - Какой там бой! С зимы в отряде, а никаких боев не видал! - Ну, это ты зря, Панцырня! - негромко сказал кто-то. - Товарищ подумает, что мы и пороху не нюхали! Чего ты врешь-то? - Ну, было такое дело! - отозвался Панцырня. - В феврале ходили на дело. Японцев пощелкали малость. Думал я - пойдет теперь драка, а нас отвели, застопорили. Говорят, пока в этом месте, мол, не надо объявляться! Ну, сидим, молчим. Округ нас дерутся знатно... То и дело слышишь - там разъезд сожгли, там поезд под откос пустили... На Сучане как белякам пить дали? Слыхал?.. А мы в лагере живем, небо коптим. Будто малые ребята: японцев не тронь, беляков не замай... Я в отряд зачем шел, ты как думаешь, а? Что я, не видал, что ли, этого? - Панцырня кивнул по сторонам. Горьковатый дымок от костров стелился по воздуху. Синий сумрак наступал с востока, понемногу скрадывая очертания окрестных предметов. Он поглотил уже мелколесье справа, застлал долинку за холмом. Кровавые блики от багрянца облаков, окрашенных снизу лучами уже невидного солнца, легли на гладь реки, превратив ее в расплавленный металл. 3 Вокруг Бонивура и Панцырни понемногу собрались люди, прислушиваясь к их разговору. Кто-то поддакнул Панцырне: - Это верно, что небо коптим! Обрадованный поддержкой, Панцырня заговорил о том, что волновало партизанскую молодежь. Вынужденное бездействие отряда было тягостным для партизан Топоркова. Они искренне завидовали тем отрядам, которые находились в беспрерывных стычках с японцами и белыми еще с весны, и считали себя несправедливо обойденными. Панцырня сказал: - Вот, ей богу, коли еще месяц просидим так-то, я к Утюгову на Сучан подамся!.. Слышал, поди, там к черту пути взорвали... Почитай, неделю поезда не ходили! У Кневичей каппелевцам жару дали, в плен двух офицеров взяли... Успехи собратьев по оружию, которым посчастливилось быть в местах непосредственного соприкосновения с противником, видимо, были хорошо известны топорковцам, потому что вслед за словами Панцырни послышались голоса: - На прошлой неделе японский поезд под Ипполитовкой спустили под откос... Вот это партизанское дело! - А на шестьдесят первой версте! - А под Кангаузом! Панцырня убежденно сказал: - Уйду, право слово, уйду... К Утюгову, а то к Сиротникову. - Мели, Емеля, твоя неделя! - недовольным голосом оборвал Панцырню один из партизан. - "Уйду, уйду"! Ну и иди! Ты что думаешь, коли ты партизан, так на тебя и управы нету? Куды хошь, туды и пошел? Нет, паря, это не дело! В головке-то тоже люди сидят... У них план-то, поди, такой - на весь край, где когда драться, а когда где и схорониться! Виталий присмотрелся к говорившему. Это был крепкий партизан, лет пятидесяти пяти. Слова Панцырни, видимо, всколыхнули старый спор о дисциплине, потому что Панцырня, махнув рукой, сказал: - Ну, вы, дядько Колодяжный, сейчас заведете свою погудку... Да мы-то не солдаты, а партизаны! Надо все-таки понимать! - Ты пойми! - с сердцем сказал Колодяжный. - А я-то ученый! По-моему, как ружье в руки взял, так уж и солдат! Вот что! Никто не поддержал Панцырню в этом споре. Но один партизан со вздохом сказал: - Поди-ка, до зимы так досидим? - Может, ничего и не будет? По домам пойдем, другие за нас своими боками отвоюют! - выкрикнул из толпы совсем мальчишеский голос. Виталий оглянулся, но не мог увидеть говорившего. - Будет! И скорее, чем мы ждем! - А ты откудова знаешь? - У них в городу наперед все знают. Виталий огляделся. Кряжистый Колодяжный, с седоватой курчавой бородой, окладкой легшей на воротник, из-под лохматых бровей вприщурку наблюдал за говорившими. Бонивур спросил его неожиданно: - Слышь, отец! Какая погода, по-твоему, завтра будет? Партизан повел на него бровями: - Утром ясно будет, ветрено... А к вечеру, видно, насуропится... Кабы к ночи дождичка не было... Так, что ли, кум Лебеда? - обернулся он к партизану чуть помоложе, с лукавой искоркой в голубых глазах. Тот не спеша отозвался: - Эге ж, кум! - А ты, отец, откуда знаешь? - спросил Бонивур Колодяжного. Лебеда ответил за кума быстренько: - В небо кровинкой брызнуло с вечера - быть с утра ветру. Дым-то стелется не по земле, а пеленой плывет выше росту, стало быть, воздух воложный - вода в ем стоит. На мокро ветер с восхода пойдет, с Татар, а оттоль завсегда дождя жди. Виталий спросил партизан: - Правду говорят дядьки? - А то что!.. Они все приметы знают. Виталий выдержал паузу: - Вот и на войне свои приметы есть. По этим приметам выходит: скоро начнутся решительные действия. - Это какие же приметы? - Белые формируют части. Подтягивают войска. Усилились аресты подпольщиков. Боеприпасы перебрасывают к Иману. Укрепили свои части, которые стоят против НРА... Пулеметов подбросили, пушек. Японские советники в полки и даже батальоны приставлены. Лебеда вставил: - И то!.. Коли в солдаты молодежь берут, значит много людей надо. Тебеньков, блестя живыми черными глазами, тронул Бонивура за рукав: - А в городе-то что делают товарищи? Из темноты донесся насмешливый возглас: - Не слыхал, что ли: в подполье сидят... Пережидают! Легкий хохоток обежал толпу. Рассмеялся и Виталий. - Ну, наше подполье не совсем походит на то, в котором можно отсидеться. Я в нем два года находился. Если хотите, могу рассказать. - А ты-ка дядю Колю знаешь? - спросил кто-то. - А Нину и Семена, верно ли, обманом у белых взяли? Вопросы эти показали Виталию, что за настороженной насмешливостью у спрашивающих стояло и любопытство, и уважение к неведомым собратьям там, в городе. Здесь, вдали от Владивостока, он совсем по-новому ощутил и опасности, и дружбу, и товарищей, и радости. И Алеша с Таней, и Антоний Иванович с Квашниным, и Ли, и Степанов, и начало забастовки, и освобождение Нины и Семена так ярко представились ему! Сердце его тягостно сжалось от тоски по людям, с которыми сжился он. Ему захотелось рассказать обо всем, что с такой ослепительной силой вдруг вспыхнуло в его мозгу. Темнота поглотила его собеседников. Виталий уже не различал их фигур. - Белые не могут нас победить, - тихо сказал он. - За рабочим классом - сила... и правда. Правда подпольщикам твердость дает. Правда и вас в тайгу привела... Взять, к примеру, первореченский бронецех: белые на шее сидят, но рабочие свое дело делают... А ведь смерть за углом ходит... ...Тишина, прерываемая лишь короткими вздохами да треском разгоревшейся цигарки, показала Виталию, как близко к сердцу принимают партизаны все, о чем он рассказывал. - Выходит, в городе-то каждый день война? - вздохнул один, разминая затекшую ногу. Голос Топоркова прервал рассказ Бонивура: - Эй, Виталий! Гляди-ка, ночь уже. В шалаше командир хлопнул Бонивура по плечу. - Слушал я тебя. Очень ясно ты говоришь. Нашим потрафил... Про город ладно рассказал, к месту. А то у нас многие, как бирюки, в лесу зажились, думают, что кроме них, и другой силы нигде нету... 4 Утром Топорков позвал Виталия: - Слышь-ка, пошли со мной! Они миновали посты. По ложбине спустились к речке. Пошли вдоль берега, поросшего кустарником, на желтых стеблях которого росли сиреневые цветочки. Топорков молчал, изредка поглядывая на Бонивура. Виталий ухватился за один стебелек, машинально дернул его. Стебель изогнулся в его руке, но нисколько не подался. Виталий дернул сильнее. Однако и на этот раз ему не удалось выдернуть стебель. Виталий остановился. В двух шагах остановился и Топорков. - Что, каши мало ел? - усмехнулся он. Виталий озадаченно посмотрел на командира. Ухватившись за стебель покрепче, он дернул изо всей силы, но с тем же результатом: корень плотно сидел в земле. - А ты посильнее! - подзадорил Топорков. Виталий, уже ожесточась, принялся тянуть стебель. Однако, сколько ни напрягал он силы, растение не поддавалось ему, гибкие его прутья были необычайно крепки, корни цепки. - Не трудись! - сказал Топорков. - Видно, в деревне не жил! Это держи-корень, леспедеца по-ученому... За землю держится, как мужик, до смерти! - Хорошо сказано! - заметил Бонивур. - У нас мало говорят, а как скажут, так на всю жизнь. Топорков дошел до песчаной косы у переката. - Давай искупаемся! Он скинул с себя вооружение, одежду и бросился в воду. Виталий не заставил себя упрашивать. Они поплыли. Топорков плыл саженками, сильно ударяя руками и наполовину высовываясь из воды. Виталий быстро догнал и обогнал его. Топорков удивленно сказал: - Эка штука! Да ты как плаваешь-то, не по-нашему... По-каковски это? - У моряков выучился! - ответил Виталий, плывя кролем. - Чудно! - сказал Топорков и прищурился. - Смотри-ка ты! А главное, тихо, ничего не слышно... Так плавать - только посты снимать. Ты, паря, ребят наших этому-то плаванью научи. Искупавшись, они оделись. Топорков взял свой карабин. - Ну, комиссар, во-он сорока сидит, на сучку... Дай-ка ей! Не слишком уверенно Виталий взял карабин. Он приложился, тщательно, как ему казалось, прицелился, нажал спуск. Грохнул выстрел. Сорока лишь перелетела на другое место. Виталий недоумевающе смотрел на птицу Топорков усмехнулся в усы. - Дергаешь, дорогой... Коли у нас все так будут стрелять, белым да япошкам спокойная жизнь настанет. Виталий смутился. Топорков взял у него карабин. - Дай-кось я ей помогу свалиться! Он вскинул ружье. Почти одновременно с выстрелом сорока, распластав уродливо крылья, упала вниз. - Наука нехитрая, - сказал Топорков. - Только сноровка нужна... Я тебя к Колодяжному припарю - он живо выучит! А то, знаешь, ты нас за советскую власть агитировать будешь, - это хорошо. Но коли сумеешь белого конника спешить, агитация куда крепче выйдет! Так? Али не так? Виталий кивнул головой. - Колодяжный - он мастер, - продолжал Топорков. - И Нину обучал. Девица-то как приехала к нам, давай речи сказывать... Ее слушают... Девка красивая, слова разные выговаривает - про мировую революцию, пролетариат... Складно говорит! Вся разгорится, глаза что звезды, щеки будто малина. Картинка, да и только... Да... А Панцырня наш, парень въедливый, настырный, говорит ей как-то: "А что, девка, ты с ружья так же стреляешь, как глазами, аль нет?" - Ну? - не выдержал Виталий. - Нинка - за винтовку! Пах! Пах! Уж не знай, куда палила: чисто все пули за молоком послала... Затюкали ее ребята за такую стрельбу вконец. Ну, характер у нее, я тебе скажу!.. Смолчала девка. Колодяжного упросила. Тот ее подучил малость. Так она Панцырню самого затюкала через две недели! Огонь, а не девка! - Топорков помолчал. - Тебе-то испытание делать, поди, не станут... А для себя - не мешает. У Лебеды рубку посмотри. У него кисть - что железо. Двухвершковый ствол рубит. Силен да и сноровист... 5 Упрек Бонивура в слабой боевой подготовке отряда, сделанный им сгоряча Топоркову, больно задел и встревожил Топоркова. Командир круто взялся за партизан. Теперь он целыми днями проводил с ними занятия на местности, тренировал в выносливости и умении драться в условиях леса и на подступах к лесам. Сначала это вызвало недовольство партизан и насмешки: "Тоже академию затеял!" Прозвище "генерал", брошенное кем-то из записных остроумцев, пристало к Афанасию Ивановичу. Однако спустя некоторое время плоды этой напряженной работы сказались. Прежняя развалочка, столь поразившая Виталия при его прибытии в отряд, исчезла, и лагерь партизан стал более, чем прежде, походить на военный лагерь. Дядя Коля не забыл о Бонивуре. Несколько раз его посланцы, в большинстве молодежь, появлялась в лагере, привозя с собой из Владивостока пачки газеты "Красное знамя" и целый ворох новостей. Новостей было много, и Виталий радовался, слыша о том, что творилось повсюду. Первореченцы продолжали бастовать. В Поспелове новобранцы, согнанные из самых разных мест для формирования и муштровки на Русский Остров, где белые считали их изолированными от большевистской пропаганды, однажды ночью перебили своих офицеров, сняли караулы в артиллерийском училище, которое так только называлось, а на самом деле было каппелевской контрразведкой, забрали с собой пятнадцать арестованных и на двух катерах ушли через пролив. Ни катеров, ни бежавших не удалось найти. Караулы помогал снимать какой-то писарь из поспеловских, который знал в лицо часовых и расположение всех казематов. Все было обделано так ловко, что раскрылось лишь утром, когда и погоню посылать было уже бесполезно. - Что за писарь? - живо спросил Виталий. Никто, однако, не знал его фамилии. Владивостокские комсомольцы наклеили на автомобиль Дитерихса листовку с призывом к мобилизованным - бросать оружие и переходить к красным, если их погонят на фронт. Самое смешное было в том, что Дитерихс не сразу позволил сорвать листовку, когда какой-то услужливый фельдфебель вознамерился ее отодрать, - комсомольцы снабдили свою листовку изображением трехцветного добровольческого угольника, и Дитерихс принял ее за свое воззвание. Да, новостей было много. В окрестностях Посьета, населенных преимущественно корейцами, организовался корейский партизанский отряд под командованием Николая Пака; отряд контролировал пограничную полосу в этом районе. Вблизи Никольска-Уссурийского начал успешные действия отряд, большинство бойцов которого состояло из китайцев. Руководил китайской группой какой-то совсем молодой китаец, по прозванию "Маленький". Отряд был летучим. Сделав налет на белые посты, - едва поднималась тревога и каратели садились на коней, - отряд тотчас же исчезал, растворяясь в степях Маньчжурии либо рассредоточиваясь среди местного китайского населения - огородников, рогульщиков, чернорабочих. Отряд отличался дерзостью и смелостью. Бывало и так, что он встречал карателей то на подходах к месту назначения, то на обратном пути. Отряд обстрелял однажды даже машину Дитерихса под Никольском... Борьба разгоралась. Это было видно и по тому, как неустанно пополнялось вооружение партизанских отрядов. Топорков сказал однажды Виталию: - Виталя! Придется тебе на сто пятую версту съездить. Бонивур вопросительно глянул на командира. Тот с сияющим лицом вертел в руках какую-то бумажку; он обрадованно хлопнул по столу рукой и добавил: - Срочное дело, Виталя! Возьмешь там кое-что. Виталий ждал разъяснения. Но Топорков ничего больше не сказал и посоветовал, не мешкая, отправляться. Виталий быстро переоделся. Никто бы не узнал его в замазанном, закопченном смолокуре, в неряшливой одежде, покрытой заплатами. Когда он облачился в это рубище и пошел к штабной землянке, чтобы показаться Топоркову, часовой с удивлением поглядел на него, заступил дорогу и сказал сурово: - Куда? Куда? Откуль ты, такой хороший, взялся? А ну, давай отседа уматывай, золотая рота! - и засвистел, вызывая караульного начальника. На шум вышел Афанасий Иванович. Он узнал Бонивура и захохотал. - Ай да смолокур! Ай да мученик божий! Не подать ли тебе Христа ради?.. Ну, Виталя, учудил, ей-богу, не хуже, чем в театре! Тут и часовой, рассмотрев, кого он гнал от землянки, присоединился к хохоту Топоркова... Услышав шум, партизаны гурьбой повалили к штабу. Топорков втолкнул Виталия в землянку, насилу отдышался, и долго еще смешинки вспыхивали у него на глазах, пока он давал юноше пропуск, пароль и отзыв на сто пятую версту. Спустя некоторое время на одной из самых сильных лошадей, запряженной в телегу с двойным дном. - хитроумное сооружение партизанских конспираторов, - Виталий выехал из отряда. Немало выдумки потратили партизаны на то, чтобы и лошадь обрядить под стать вознице: шерсть ее была взъерошена самым причудливым образом, брюхо и круп вымазаны навозом и сажей, грива спутана. Когда маскировка лошади была закончена, партизан Тебеньков, хозяин лошади, поглядев на нее, сплюнул огорченно и с сердцем сказал: - От пропастина какая! Серко! Да неужто это ты? Теперь тебя, брат, только волкам выдать, все одно партизанский вид ты потерял! Лошадь и возница являли вид унылой и застарелой нужды, примирившейся со всякими бедами. Любой хозяин, глянув на эту пару, сказал бы, махнув рукой: "Эка, до чего человек и себя и коня довел, байбак треклятый, поди, печь насквозь пролежал!.." 6 Стояла сухая жара. Нагретый воздух слоился над землей в отдалении. Бежали мимо пригорки, серая дорога с толстым слоем пыли змеилась впереди, медленно передвигались дальние рощи и деревенские домишки. Мягко постукивали колеса, чуть подпрыгивала телега, попадая то на камни, то на выбоины, слышался мерный, глухой топот коня. Взбитая копытами и колесами дорожная пыль вилась за телегой и медленно оседала. Конь то и дело тянулся к начинающей буреть траве или к неубранным овсам, что свешивали свои усатые метелки к дороге. Нещадно стрекотали кузнечики, летали над телегой стрекозы, крылья которых светились радужным цветом. Проносились воздушные путешественники-паучки с распущенной золотящейся нитью паутины, державшей их в воздухе. Солнце, жар и тишина царили здесь невозбранно. И в мирном поле, напоенном светом, в потоках которого дозревали хлеба, среди бесконечных просторов, сливающихся на горизонте с выгоревшим небом, казалось странным, что там, за синеватой полоской гор, готовы вспыхнуть орудийные раскаты, которые расстреляют эту великую светлую тишину, что царила вокруг, - нет деревни и леска, нет оврага и пригорка, где не чернел бы окоп, нет дома, в котором не зрела бы готовность к новым схваткам. Мысли обуревали Виталия. За последние месяцы он почти ни минуты не принадлежал себе; так редко выдавалась возможность побыть одному, все на людях и на людях. А тут, оставшись один и разомлев в этой удивительной тишине, он задумался и размечтался, толком сам не умея разобраться в своих думах и мечтах. Бескрайняя даль, поля и леса, уходящие в эту далекую синь, гряды сопок на горизонте, точно волны, катящиеся на запад, где, отстоя от Приморья на четверть окружности земного шара, лежала родная Москва, рождали в Бонивуре удивительное ощущение свободы и силы. И Виталий читал вслух, во всю силу голоса, стихи Никитина: Широко ты, Русь, По лицу земли, В красе царственной, Развернулася! У тебя ли нет Поля чистого, Где б разгул нашла Воля смелая? У тебя ли нет Про запас казны, Для друзей стола, Меча недругу? Серко, заслышав голос, прянул ушами и прибавил шагу. - Но-но! Куда ты? - осадил его Виталий и тотчас же забыл о лошади, опустив вожжи. Смешон и странен был чумазый смолокур, читающий стихи во весь голос на телеге, за которой сеется черная угольная пыль. Да разве сразу обо всем можно думать, когда жизнь, полная и яркая, радует все твое существо, когда все тело поет, словно туго натянутая струна. С чем, как не с песней, можно сравнить это необыкновенное состояние, овладевающее иногда человеком, когда все кажется возможным, когда обостряются память и ум, когда сквозь дымку будущего взор проникает далеко-далеко, делая предстоящее явственно видимым... 7 "На сто пятой путевым обходчиком Сапожков, - сказал Виталию Афанасий Иванович, - у него передаточный пункт. Парень там недавно. Так ты поаккуратнее, не приведи за собой кого!" Топорков и сам не знал толком, что предстоит получить, но надеялся, что дядя Коля не забудет его просьб об автоматическом оружии, которое Топоркову необходимо было "позарез". Будка путевого обходчика на сто пятой версте находилась возле полотна железной дороги. Была она типовая, квадратная, с высокой крышей и номером версты на верхнем венце. Рядом находился сарай, за которым стояло узенькое помещение с высокой вентиляционной деревянной трубой. Все постройки были крыты тесом и окрашены в казенный ярко-желтый цвет, видный издалека. Маленький огородик был разбит поодаль, красуясь подсолнухами и кукурузой. Почти вплотную к огороду примыкал небольшой лесок - березы вперемежку с кленами. Справа и слева от будки, пропадая вдали, тянулись сверкающие рельсы. Виталий подъехал к будке со стороны леска. Он оставил коня с телегою в подлеске, а сам, крутя в руках сломанную веточку, пошел в будке. Какой-то мужчина, стоя у самодельной летней печи на дворе, ломал хворост и подбрасывал топливо в топку. Жаркое пламя металось в печи, выбиваясь из конфорок и в трещины кладки. Котел, стоящий на плите, испускал облака пара, варево переливалось через край. Хозяин, занятый своим делом, не слышал, как подошел к нему Виталий, и обернулся, словно ужаленный, когда Виталий громко сказал: - Эй, друг! Мне бы Сапожкова надо было повидать. Изумление выразилось на лице хозяина. - Ну, я Сапожков! Что надо? - сказал он. - Здорово, Борис! - сказал Виталий и протянул ему руку. - А я тебя только недавно вспоминал: где ты да что ты? Ох, и рад же я тебя видеть! Это был Борис Любанский, располневший немного и утративший тот серый цвет лица, который был у него в дни житья на Поспелове; исчезли и круги под глазами, да и самые глаза утратили выражение угрюмого беспокойства, старившие тогда Любанского лет на пять. Теперь он казался помолодевшим. Они крепко обнялись. Виталий сказал: - Я к тебе не без дела, Борис. "Угольку, хозяин, не надо ли?" Любанский ответил. - Не откажусь, мне надо вилы наварить... - Любанский вдруг рассмеялся: - Ха-ха-ха! Брось, Виталий, уж кого-кого я бы испытывал, а не тебя. Знаю ведь, где ты сейчас. Тетя Надя мне сказывала... Ох, как ты ко времени! У меня похлебка готова, чаишко вскипел. Ну, не думал, что сегодня тебя увижу... Одно время и вообще не чаял кого-нибудь из наших увидеть... Обрадованный встречей, с Виталием, Любанский стал хлопотать по хозяйству, накрывая на стол в будке, похлопывая Виталия по плечам, на что юноша отвечал не менее крепкими хлопками. - Ну, будет! - сказал наконец Бонивур, у которого плечи заныли от этих выражений дружеского расположения Бориса - парня на голову выше Виталия, с тяжелой рукой. - Будет, Борис, будет... если ты хочешь, чтобы я послушал, как ты из Поспелова выпутался! - Пей чаек, Виталий! - отвечал Борис весело. Он выглянул в окно на шлях, пустынный в это время дня. - Передачка еще не прибыла, видно, на волах едет. Время у нас есть... - И он начал свой рассказ. ...Когда сотня Караева готовилась к перевозке на Первую Речку, Любанский впрыснул себе в ногу керосин. Нога раздулась, посинела, побагровела, зашелушилась, вены на ней угрожающе набрякли. Походило это на газовую гангрену или на флегмону. Караев, поглядев на ногу писаря, сделал гримасу, что-то пробормотал. Любанского отправили в госпиталь, и Караев сразу же забыл о нем. Борис отделался от сотни особого назначения. Его, однако, не оставили в покое, так как знали за исполнительного и молчаливого писаря. Как только он поправился, его прикомандировали к артиллерийскому училищу. Избавиться от этого ему не удалось, и опять потянулись тоскливые дни, наполненные тревогой и душевными терзаниями... В казармы артиллерийского училища пригнали новобранцев. Люба некий заметил, что в одной из рот что-то происходит: солдаты часто собирались группами, споря, и замолкали, едва показывался кто-нибудь из офицеров. Борису удалось завоевать доверие солдат, и он узнал, что рота еще раньше решила дезертировать. Бежать с Русского Острова было трудно, но солдаты не отказались от своего намерения. Борис обещал помочь им. Непредвиденное обстоятельство ускорило события. На Поспелово привезли пятнадцать партизан, захваченных возле бухты Ольги. Захвачены они были с оружием в руках, им грозил расстрел. Михайлов вызвал Бориса: надо было попытаться освободить ольгинских товарищей и, чего бы это ни стоило, избавить их от страшной участи. "Сделай все, что сможешь! - сказал Михайлов. - Может, используешь твоих дезертиров? Это было бы неплохо... Да и сам уходи с ними. Тех, кто побоевитее да посознательнее, отправим в сопки, остальные пусть бегут по домам". Борис предложил дерзкий план: поднять роту, обезвредить офицеров, снять часовых под предлогом смены караулов, захватить арестованных, посадить роту и освобожденных на катер и уйти к Посьету без огней. Михайлов одобрил план. Все удалось как нельзя лучше. Любанский, получивший чин зауряд-офицера, в эту ночь дежурил и сам развел караулы. Рассказывая об этом Бонивуру, Борис рассмеялся: - Без сучка, без задоринки. Все прошло так, что я сам себе не верил: во сне или наяву дело происходит?.. Вывели роту. Скорым шагом к пристани. Посадку сделали в один момент. Штурмана было заартачились. Один из них - на колени, плачет. "Свяжите меня, говорит, и положите на пристани! У меня семья - ведь белые всех погубят!" Запеленали мы старого штурмана, рот ему заткнули. Он уже и слова не может сказать, а все головой мотает: потуже, мол! Нахохотались, пока увязывали. Запрятали его между бочек на пристани, чтобы не видно было, - и давай бог ноги!.. В Посьете разбрелись кто куда: ольгинские, поди, уж дома, дезертиры по подпольям отсиживаются, кое-кто из них к Маленькому в отряд пошел. - А как ты обходчиком стал? - Да не без дяди Коли. Мне в Посьете новые документы дали, - и сюда. Начальник дистанции, правда, побывал тут, носом покрутил, говорит: "Путевой обходчик без семьи - не обходчик! Кто тебя заставит сидеть на участке?" Ну, удалось его кое-как успокоить, что семья, мол, пока из Анучино не выехала, недосуг было написать, что уже устроился и жду. "Ваше, говорю, благородие! У меня четверо, мне угол-то этот вот как нужен! Куда я от него пойду?.. Тут и сарай для коровушки, и сеновал над ней, тут и огородишко, глянь какой хороший!" Он и говорит мне: "Семью вези скорее, а то на твое место другого, детного пришлю". - Ну, и как тебе новая работа глянется? - спросил Виталий, рассмеявшись над тем, как прибеднился Борис, изображая испуганного крестьянина. - Ничего, работа хорошая! - усмехнулся Борис. - Твой отряд далеко ли от Наседкина? - Не очень. - Я тут с обходом ходил, - задумчиво сказал Борис, - хорошее местечко нашел... На кривуне мосток и выемка. Тут, если с двух концов этого участка мину заложить, можно такую пробку сделать, что не скоро расковыряешь! 8 ...Скрип колес, окрики возницы, мычание послышались со шляха. Борис выглянул из окна. - Не шибко хорошо, - сказал он, - что вы тут встретитесь, ну, да раз так вышло, ничего не поделаешь. Ты посиди в будке, пока я приму груз. - Иди, иди! - сказал Виталий. Любанский пошел к выходу. Но в этот момент дверь распахнулась, и звонкий голос спросил: - Э, капитана! Сапожкова здесь живи-нет?! И в будку вошел молодой китаец. Нет, положительно в этот день судьба благоволила к Виталию, сводя его со старыми друзьями. В вошедшем Бонивур сразу узнал Маленького Пэна, который на этот раз выглядел совсем как крестьянин - в курме, широкополой шляпе, с длинным бичом в руках, с трубкой за поясом из бязевой косынки. Виталий не выдержал, хотя в первую минуту он и хотел отвернуться, чтобы дать возможность Любанскому выйти и вывести за дверь вновь прибывшего гостя. - Здорово, Пэн! Что, теперь твой брат - возчик? Маленький Пэн, казалось, даже не удивился тому, что встретился с Виталием. Он улыбнулся своей красивой улыбкой и ответил шуткой на шутку, припомнив разговор с Виталием в вагоне Пужняков: - А твой брат в лесу живи, уголь делай, что ли? Не было смысла таиться друг от друга, и Борис облегченно вздохнул. - Тем лучше, товарищи! Быстрее управимся. Все трое вышли из будки. Круторогие, поджарые серые волы отмахивались от оводов, гремя цепочкой, продетой через нос. Они были запряжены в долгую мажару, груженную жердями, концы которых свисали к земле. На жердях соблазнительно желтели десятка два дынь, распространяя тонкий, сладковатый запах. Пэн подошел к мажаре, взял одну дыню, переломил ее о колено и кивнул товарищам: - Угощай! Моя тоже сильно пить хочу, шибко жарко сегодня! Трудно было отказаться от ароматной дыни. Волов отвели в лесок, к коню, который стоял с торбой на морде. Стали сгружать жерди и умаялись: жерди были длинные, сырые, гнулись и схлестывались. Борис покачал головой: - Ты бы хоть поменьше нагружал, Пэн! Пэн улыбнулся. - Нет, меньше не могу! Твоя знай, чего искай, и то жарко... А если солдатка искай, его мало-мало жерди бросай, потом думай: "Какой черта моя такой работа делай? Ничего тама нету!" Моя солдатка дынька давай, его кушай, моя пускай... Так, не так? Когда мажара освободилась, на дне ее Виталий и Борис увидели какие-то свертки. Стали сгружать их, Виталий развернул один и радостно охнул: в свертке, тускло блистая металлом, лежал пулеметный ствол. "А тут что?" И во втором свертке оказался пулемет. Американский "морлинроквель" и русский "максим". Это были солидные подарки отряду Топоркова, о которых Афанасий Иванович мог только мечтать. Пэн не забыл и о патронах к пулеметам: в мажаре уместилось пять тысяч патронов, в лентах и россыпью. Пэн торопился. - Это не мои волы. Один наша люди. Его волы скоро надо назад! - сказал он, поглядывая на солнце. Не было причин задерживаться здесь и Виталию. Когда пулеметы были упрятаны в тайное отделение в телеге, Бонивур уселся на свое место, попрощавшись с Борисом. Уже с телеги он крикнул Пэну, забыв, что даже не поговорил с ним толком (а скоро ли вновь придется свидеться?): - Пэн, ты где сейчас живешь? Что делаешь? Маленький Пэн с хитрым видом сказал, хлопая бичом: - А тебе как думай? Ну, моя скажи: тебе все равно догадайся нету! Наша люди мало-мало воевай учись, мало-мало партизанка есь. Эта машинка наша люди сама доставай один места! - Себе-то чего не оставили? - Наша много забирай. И себе оставь и товарища давай... Виталий не стал расспрашивать Пэна. Если бы тот мог, он сам бы сказал, где партизанит, но Пэн ответил уклончиво, значит, так надо. Но и без слов Пэна Виталию ясно было, где учатся воевать китайские товарищи. Слухи о летучем отряде под Никольском, как видно, имели веское основание. - Ну, понравилось тебе воевать? - весело спросил он. Пэн легонько нахмурился. - Понравись не понравись, моя не думай... Моя думай - это дело пригодися, а? - Пригодится, Пэн! - сказал Борис, наблюдавший за разъездом друзей. - Везде пригодится - и тут, у нас, и там, у вас дома... Буржуев везде бить надо! Волы тронулись. Под их шелковистой серой шерстью задвигались тугие мускулы. Пэн улыбнулся в последний раз, сидя на доске, перекинутой через борта мажары, и вдруг его лицо застыло: исчез Пэн-партизан, и явился на его месте Пэн-возчик. Круто взял и конь Виталия, отдохнувший и застоявшийся. Скоро за деревьями исчезла будка проходчика, и замолк скрип больших колес мажары, доносившийся со шляха... Вторая поездка Виталия на сто пятую версту дала отряду сто "лимонок" - ручных гранат, незаменимых в ближнем бою. 9 Совета Топоркова Виталий не забыл. Он тесно сошелся со старыми солдатами Колодяжным и Лебедой, перенимая у них солдатский и житейский опыт, которым оба "дядьки" охотно делились с юношей, видя в нем внимательного слушателя и способного ученика. В отряде немного подтрунивали над тем, как Виталий, точно заговорщик, таясь ото всех, задолго до побудки расталкивал спящего Колодяжного и исчезал с ним в прибрежном тальнике. Нашлись любопытные, которые постарались выследить, куда они ходят. Панцырня, как ни любил он спать, только из-за того, чтобы удовлетворить свое любопытство, не поленился вставать пораньше и, сдерживая зевки, раздиравшие ему рот, и щуря слипающиеся глаза, спотыкаясь спросонья о коряги на пути, шел следом за Колодяжным и Виталием. Притаясь в кустарнике, смотрел, что они делают. - Паря, - рассказывал он потом другим партизанам, - наш-то комиссар в школу ходит! - Ну-у! Уж и в школу? Ему что там надо? Да какая летом школа? Панцырня рассмеялся. - А вот есть и летом! А учитель у него - Колодяжный. - От брешет! - говорили Панцырне в ответ. - Истинная икона, сам видел! - крестился Панцырня. - Старик-то ему камешек какой ни на есть подымет с поля, с травки, пальцем тычет: "Примечай, с какой стороны ветер дул. Эта сторона сухая, а эта - воложная!" К валуну какому подойдут, дедка и тут: "Глянь, говорит, как камень тебе север кажет. Тут-то чисто-гладко, а здесь мох растет. Мох, он завсегда с северной стороны растет, у дерева ли, у камня ли. А дерево, говорит, с холодной стороны меньше веток имеет, примечай!" Ну, прямо как колдун ходит. А Виталий за ним, рот раскрывши! Панцырня давился от хохота. Но кто-то сказал ему: - Чего смеешься? В городу-то этого, поди, не знают. Вот Виталий и учится. Не ты же его научишь! Ты сам, колода, в трех соснах заблудишься, а спросить не спросишь! И Панцырня замолчал. Скоро весь отряд узнал тайну Виталия. Однако, по молчаливому уговору, никто не заговорил с ним об этом. Колодяжного стали в шутку величать учителем. А к Виталию почувствовали уважение, видя его упорство и настойчивость, с которыми он стремился в стрельбе и рубке догнать своих товарищей. Виталий избегал быть на виду. Когда говорил, памятуя наставление Топоркова, старался быть кратким и точным; когда находил какой-нибудь непорядок, не кричал, а приводил в пример Лебеду и Колодяжного, у которых и сам учился. Горожанин, он стал ориентироваться в лесу по звездам и солнцу, по мху на камнях, по траве и множеству примет, чему исподволь обучал его Колодяжный. Солдатская наука не хитра, но к ней нужны сметка, настойчивость, терпение, здравый ум и умение сознательно ограничивать себя во многом. "Толковый", - решили про него в отряде. Подпольная работа научила Виталия быть внимательным к мелочам, приучила его быть немногословным, но убедительным, она же развила в нем способность к обобщениям и умению заглядывать вперед. В отряде он больше слушал, чем говорил, и, почти не расспрашивая партизан, знал о каждом больше, чем они о нем. По отдельным фразам, по обрывкам разговоров, по намекам Виталий составил себе довольно ясное представление о прошлом каждого бойца. Только Панцырня вызывал у него настороженное ощущение, будто бы был у того какой-то тайный уголок в душе. В отряде были крестьяне - амурские, уссурийские, забайкальские. Среди них много людей, у которых были кровавые счеты с белыми и интервентами. И всем было душно от соглядатайства японцев и их хозяйничанья, - русские копили святую злобу против иноземцев и отечественных их пособников. ...Ежедневно в отряд приходили люди. Командир отряда сказал Виталию: - Товарищ Бонивур! (Когда Топорков обращался к кому-нибудь, называя товарищем, это значило, что разговор предстоит официальный). Я думаю, тебе следует заняться новичками. Кто приходит, ты поговори с ним, выясни, чем дышит... За комиссара. А дальше - мое дело... Глава пятнадцатая СТАРЫЕ И НОВЫЕ ДРУЗЬЯ 1 Утром, выйдя из шалаша, Виталий наткнулся на незнакомого парня. Тот окликнул Виталия: - Слышь-ка, друг, где тут комиссар? - А что? - спросил Виталий. - На что он тебе? - Да я из Раздольного. Пришел партизанить. Но, говорят, наперед надо к нему для беседы. А об чем беседовать? - недоуменно спросил парень сам себя. - Винтовку дал, патронов насыпал, сколь не жалко, да и партизань, коли охота есть. Я так думаю... Ты здешний? - Здешний. - Какой он? - А что? - Да, говорят, сопля зеленая, малый... Поди, будет ваньку ломать. Шибко начальство... Виталий неприметно усмехнулся: - Зачем же он ваньку-то ломать станет? - А все они, патлатые, такие... Не люблю я их. Как зачнут за мировую революцию агитировать. А сами в хозяйстве ни уха, ни рыла, одно слово... Виталий простодушно спросил: - Чего же ты в отряд идешь, под комиссара? Парень, понизив голос, тоном заговорщика сказал: - Дело у меня одно есть! - Он расплылся в улыбке, сделал движение, словно подкручивая усы. Он принял вид ухарский и вместе с тем смущенный. - Меня, вишь, одна ваша завербовала... Ниной звать. Знаешь? Вот, паря, зацепила-а, я тебе скажу... У-ух! Малина, а не девка!.. - Значит, ты сюда пришел малину рвать? - сказал Виталий. - Смотри, корешок, руки наколешь... Виталия больно задело упоминание парня о Нине. Он был неприятно поражен и замечанием парня "малина, а не девка" и тем, что парень пришел в отряд из-за девушки. Он отвернулся от новичка и пошел дальше. Озадаченный парень крикнул: - Слышь-ка, где комиссар-то помещается? Виталий указал шалаш. Панцырня, связной, спал около шалаша Колодяжного. Виталий растолкал его и вручил письмо для дяди Коли. Потом возвратился к себе. У шалаша он застал не только того парня, который остановил его давеча, но и еще троих пришедших в отряд: пожилого, заросшего волосами бородача со спокойным взглядом из-под нависших клочковатых бровей и двух юношей лет по восемнадцати - двадцати. - Здравствуйте, товарищи! - сказал Виталий, подходя. - Вы ко мне? Все трое поднялись, сняв шапки. Парень, завербованный Ниной, схоронился за остальными. На лице его изобразились досада и смущение. - Что скажешь, отец? - обратился Виталий к старику. - С чем пришел? - Здешние мы, - сказал бородач. - В отряд пришли. Хочем партизанить. Я и сынка мой! - Он неторопливым движением указал на младшего из юношей. - Жилины мы! Он кивнул сыну. Тот стал рядом. Крепкие, широкие в плечах, загорелые, словно литые, они походили друг на друга, несмотря на разницу в летах. Виталий невольно залюбовался ими. Молодой Жилин, застеснявшись, потупился. Старик продолжал: - Опять беляки амбары почистили. Мобилизация, говорят! Ну, сколько можно? Раз взяли, два взяли... Не сеют, не жнут... Поналезли, как саранча. А хлебушко-то горбом дается. Опять же сына не сегодня-завтра заберут. А что ему у беляков делать? Вот и пришли. Бонивур испытующе посмотрел на Жилиных: - Значит, сына от набора хоронишь, отец? А мы ведь тоже скоро в драку пойдем. Спокойной жизни и тут не найдешь. Сын метнул на старика быстрый взгляд и ломающимся баском проговорил: - А мы не против драки. - Было бы за что драться! - закончил отец. Он помолчал и с достоинством добавил: - Мы - русские. Не с руки нам под чужими-то ходить! - Легкая улыбка пробилась у него через усы. Он неожиданно подмигнул: - Охота без Миколашки, без колчаков пожить. Может, и проживем краше, чем при них! Он сказал это так, что Бонивуру стало ясно: в отряд шел человек, давно все решивший для себя и готовый, если нужно, за правду сложить свою голову. "Силен старик!" - подумал Виталий. - Не коммунист? - Нет, не партейный... А сердцем мы к этому расположенные! Виталий пожал Жилиным руки и направил их к Топоркову. Затем он повернулся ко второму парню. Тот вытянулся. - Хочу за советскую власть партизанить, - сказал он звонким голосом. - Забрали меня в колчаки. Отправили на фронт... Только за что мне там воевать? Вот сюда и пришел. Фамилия моя Олесько. Бонивур посмотрел в открытое, простое лицо Олесько с голубыми глазами навыкат, с веснушками, усыпавшими вздернутый нос. - С японцами или с белыми счеты есть? - спросил он, не ожидая ответа: слишком молод был парень. Мимолетная тень пробежала по лицу Олесько. Раскрытые губы его вдруг сжались. - Да, надо, поди, с белыми-то кончать! - сказал он по-хозяйски, так, как сказал бы глядя на луга: "Сено-то пора косить, дошло уже!" - Сам догадался насчет отряда? Олесько замялся. - Не-ет, я бы в лес ушел скрываться. А в Манзовке к эшелону одна ваша пристала. Ниной звать... Она и надоумила до отряда податься. Сам-то не дотумкал бы! - чистосердечно сказал Олесько. Он улыбнулся во весь рот и опять стал прежним немудрящим пареньком. - Ладно! - сказал Виталий. Виталий обратился к последнему: - Фамилия? - Чекерда, Николай. - Ну, что же тебе сказать, Чекерда? - протянул Бонивур. - Зачем ты в отряд пришел, я уже слышал - малину рвать. Ну, отряд не малинник. Пожалуй, делать тебе тут и нечего. В партизаны идут, видел, кто? С чистым сердцем, за общее дело жизнь отдать готовые. А ты? За юбкой приволокся. Сам понимаешь, говорить нам не о чем. Чекерда побагровел. Даже белки его глаз налились кровью. Если в отряд он и верно пришел из-за Нины, уступая желанию увидеть девушку, то в этот момент в нем заговорило совсем другое чувство. Он с трудом перевел стеснившееся дыхание, поднял взор на Бонивура и не узнал его. Виталий нахмурился; глубокая морщина над переносьем придала его лицу суровость, юношеская неопределенность очертании его лица исчезла, сменившись выражением сосредоточенной решимости, твердости и силы, свойственных зрелому человеку. И Чекерда понял, что думает о нем комиссар. Парень почувствовал, что не за себя обиделся Бонивур. Стыд проснулся в Чекерде, возбудив в нем желание оправдаться, как-то загладить свой промах... Что скажут парни-односельчане, которым, перед уходом из Роздольного, он, куражась, сообщил о своем намерении вступить в отряд? Что подумает о нем Нина?.. Но теперь дело было уже не в ней. Парень не мог еще понять, что изменилось в нем после слов Бонивура, но всем существом своим ощущал, что теперь идет речь о несравненно большем, чем то, что привело его сюда. Не умея еще осмыслить всего, он, с трудом подбирая слова, сказал: - Мне назад идти неможно! Виталий негромко отозвался: - Думаешь, мы собрались сюда гулянки гулять? Ошибаешься. За свободу, за революцию драться! За убитых да замученных интервентами мстить! А у тебя что? Какая обида? Чья кровь? Чекерда неуклюже развел руками, будто ловя что-то видимое ему одному. Тоном величайшей убежденности он повторил: - Мне назад идти нельзя. Никак... понимаешь ты, нельзя! - Боишься Нину не увидеть? - спросил Виталий, в котором новая волна раздражения всколыхнулась от упоминания знакомого имени. Чекерда отрицательно замотал головой. - Нет, ты постой... - с досадой сказал он. - Нина что? Она, конечно, это правда... Только ты ее оставь! Ни при чем она теперь, коли такое дело выходит... Что я, паря, отцу скажу? Ребятам на глаза как покажусь? Это ты подумал?.. Нет, этого никак нельзя! - Чекерда произнес последние слова таким тоном, чтобы и Виталий понял, что домой, в село, Чекерде уходить нельзя. - Никак нельзя! После некоторого молчания он добавил: - А что до беды да крови, так это еще не вопрос... Мне, может, чужая беда своей горше! Заметив, что при этих словах Бонивур заинтересованно поглядел на него, Чекерда сказал: - Не веришь? Ну, не верь... А я хуже других не буду. У меня своя совесть тоже имеется. Затаив дыхание, он ожидал ответа. Ему казалось, что он произнес самые нужные, самые важные слова, что ему не откажут теперь, однако сердце его сжалось. Виталий спросил, делая ударение на каждом слове: - Помнить будешь то, что сейчас говорил? - Не беспамятный. И Чекерда негромко вздохнул, поняв, что уходить из отряда не придется. 2 Что у Чекерды "своя совесть имеется", это он доказал самым неожиданным образом через несколько дней. Приучая к партизанскому обиходу, новичков назначали в караулы в пару со старыми бойцами, чтобы они учились нести службу. Чекерда пошел на дальний пост с Панцырней. Панцырня ехал впереди, не удостаивая вниманием новичка, который отстал от него на полкорпуса. Панцырня был увешан оружием и выглядел ходячим арсеналом. Чекерде на первое время выдали обрез, от которого отказывались все, - с покарябанной ложей, с самодельными оковками. Винтовка эта выглядела так, что Чекерда только вздохнул, поглядывая на свое оружие. Но он и этому уродцу был рад, как знаку доверия, на которое не рассчитывал после разговора с Виталием у шалаша в день прихода в отряд. На лошади он сидел хорошо, свободно, крепко. Виталий проводил его взглядом. Топорков, знавший со слов Виталия, что произошло у шалаша, кивнул головой на Чекерду: - Будет партизан на все пять! Уж коли стыд сумел перебороть, теперь о хиханьках да хаханьках и думать забудет... Да я и то думаю, что парень тогда о Нине сболтнул так просто, для форсу. Шел, поди, с хорошими думками, а как увидел себе ровню, так и давай выламываться: вот, мол, я какой ндравный, мне все нипочем - девка приглянулась, так я везде ее найду, хоть жизни решиться придется! Когда в деревне про парня говорят: "Отчаянный, ему все нипочем", так это ему маслом по сердцу!.. Через час, стелясь по земле, наметом, Чекерда скакал в отряд. Бросив поводья на холку коню, он вошел в шалаш Виталия. - Что случилось? - поднял на него взгляд Бонивур. Чекерда перевел дыхание. - Мериканца мы с Панцырней поймали. - Какого американца? - Да вот уж так получилось... Мы-то коней спрятали, сами в траве схоронились, тама травы богатые. Ну, лежим, говорим о том, о сем. Панцырня поучает меня, как и что... С полчаса, однако, лежали, сон морить стал. Встали, промялись... Тут, слышим, тарахтит что-то. Не телега, не машина, а с газом... - Мотоцикл! - Не знаю, как звать... Едет кто-то. Сначала по дороге ехал, потом свернул. Остановился, в трубку округ посмотрел - и давай дальше фуговать. Красные камни знаешь, там у выгона? Возле них постоял, поковырялся. К глазам какую-то коробочку наставил. Потом дальше... Ну, мы смотрим: одет чудно, не по-нашему, на пинжаке кругом карманы, штаны с пузырями, на ногах кожа с ремнями. Панцырня говорит: "Белый". Я ему: погонов, мол, нету... А он говорит: "Много ты понимаешь! Я, говорит, его спешу сейчас!" А я не согласный с ним: "Наше дело - глядеть, а самим не показываться!". Пашка-то осерчал на меня, кричит: "Это кто тут голос поднимает?" Этот-то, что ехал, у карьера остановился, откуда бабы белую глину берут, опять поковырял, отколупнул кусочек, в карман сунул. Я Пашке говорю: "Не тронь, пущай мимо едет!" А с ним разве сговоришься, когда ему не по нраву?.. Поднялся он, винтовку наперевес взял - и туда. "Я, говорит, сейчас ему галифе испорчу!" Тот к Панцырне, чего-то говорит, руку тянет и винтовки не боится. Я сколько времени глядел, думаю, может, подмогнуть Пашке придется, мало ли что! Но, слышу, Пашка орет: "Колька, давай сюды! Мериканец это, поди закури!" Сели у камней, разговаривают... - Что же и ты не вышел? - спросил Бонивур. Чекерда сказал: - Да я так думал, что нам не след показывать, что тут кто-то есть. Пущай мериканец-то думает, что Пашка один такой дурной, с винтом по дороге шляется... На отряд бы не навести. Сообщение Чекерды взволновало Бонивура. Он кликнул коня и поскакал с Чекердой на пост. У серых валунов, что устилали небольшой распадок за леском, Виталий и Чекерда увидели две фигуры. Мотоциклист стоял около валуна. Панцырня сидел на камне и, что-то говоря, разводил и размахивал руками. - Ишь, растабаривает! - повел на него глазами Чекерда. Незнакомец с сигаретой во рту нацелился на партизана объективом фотоаппарата. Панцырня приосанился, положив руку на кинжал. Мотоциклист щелкнул спуском, осклабился, подошел к парню и дружески хлопнул своей широкой ладонью по плечу. Потом он уселся на камень напротив Панцырни и стал внимательно слушать его, изредка поощряя кивками головы... Подхватив под уздцы коня Панцырни, Виталий и Чекерда выехали из леска и направились к валунам. До всадников донеслось: - А что, паря, я тебе скажу, этих самых японцев я столько положил... Я, знаешь, разойдуся, так мне под руку не попадайся. Незнакомец увидел приближающихся всадников. Он выпрямился, сделал рукой широкий приветственный жест и подался навстречу. Панцырня через плечо повел глазом: на кого это воззрился его собеседник? Увидел Чекерду и крикнул, поворачиваясь тяжело: - Ты чо, паря, пропал тама ли, чо ли? Иди сюда, слазь с коня-то! Тут Панцырня увидел Виталия, голос его прервался, он торопливо вскочил и, сообразив, что Бонивур, пожалуй, посмотрит на его поведение по-своему, браво вытянулся и, поднеся к голове руку с нагайкой, отрапортовал, будто только и дожидался своих: - Так что задержали мы тута вот этого, - он протянул руку в сторону мотоциклиста. - Вижу! - хмуро отозвался Виталий. 3 Поняв по замешательству Панцырни, что один из приехавших не простой партизан, американец быстрым оценивающим взглядом окинул Чекерду и Виталия и закивал Виталию головой, как старому знакомому. - Хелло, командир! - Я не командир! - сказал Виталий. Американец усмехнулся: - Озабоченное лицо, ясный взгляд, повелительные движения... Я был бы плохим журналистом, если бы не был физиономистом, если бы не сумел с первого взгляда определить профессию и общественное положение человека, - говорил незнакомец по-русски. - Рад вас видеть!.. Рад познакомиться с отважными партизанами! Замечательное впечатление! Один рассказ об этой встрече сделает мне состояние в Штатах... Американец дружеским жестом предложил Виталию и партизанам сигареты. Виталий не сделал ни одного движения для того, чтобы воспользоваться любезностью американца. Чекерда демонстративно заложил руки за спину. Панцырня неловко дернулся, хотел взять сигаретку, но, поняв по выражению лица Виталия, что этого не следует делать, принялся почесывать нос. Американец прищурил глаза. - Мистер Панцырня хороший рассказчик и доблестный солдат. Он очень живописно рассказывает. И если мои новеллы будут иметь успех, половина его будет принадлежать мистеру Панцырне... Нам, американцам, очень близки и понятны ваши действия - встать во весь рост, плюнуть в лицо врагу... Мы тоже вели в свое время гражданскую войну. Виталий смолчал, давая американцу высказаться. Чекерда простодушно удивился, сказав вполголоса: - Ишь ты, как по-нашему чешет! И где только навострился? Виталий искоса поглядел на Панцырню: "Что он успел наболтать?" Панцырня, совершенно покоренный похвалой американца, таращил на журналиста глаза; не находя слов, он восхищенно причмокнул и только покручивал головой, словно говоря: "Экий складный!" Виталий был в затруднении. "Что за человек"? - думал он. - Шпион? Просто газетчик? А может, наш... товарищ?". Но нарядный полувоенный костюм незнакомца, его краги, а главное, что-то трудно уловимое в глазах шумного американца, какая-то внимательная, холодноватая цепкость не вязались с этой мыслью. - Кто вы такой? - спросил Виталий. - Друг! Бесспорно, друг, командир! - быстро ответил американец. - Паркер! Эзра Паркер. "Нью-Йорк геральд трибюн" - миллион тиража, представительства во всем мире... Предупреждая дальнейшие вопросы, Паркер так же быстро сказал: - У вас нет оснований беспокоиться, командир! Я частное лицо. Я связан только с печатью. Честная информация, справедливое освещение всех событий в мире - вот наша задача и моя задача! Интерес к русским делам у нашего читателя велик. Я хотел бы встретиться с деятелями партизанского движения и большевистского подполья! Как видите, я не скрываю своих целей. Вы спросите - зачем мне нужны эти встречи? Я отвечу... Основываясь на источниках информации белой армии, нельзя составить себе более или менее точное представление о большевистских лидерах и о мыслях рядового партизана. А мой читатель хочет знать, что это такое. Близок день, когда вы установите единый порядок во всей стране, я уверен в этом, а тогда наши деловые люди захотят иметь с вами дела. - С кем дела? - спросил Виталий. Паркер добродушно рассмеялся. - О, дела можно иметь хоть с самим чертом, как у нас говорят, если дьявол пожелает продать свои угли и сковородки... Деловой человек должен уметь видеть далеко вперед. Он должен быть чувствительнее сейсмографа, который отмечает мельчайшие колебания почвы на расстоянии тысяч миль. Я буду счастлив, если мне удастся содействовать своими новеллами деловому контакту между двумя побережьями Тихого океана. Буду счастлив! - Ничем не могу помочь вам! - сухо сказал Виталий, в котором словоохотливый газетчик возбудил недоверие. - Раз уж мне посчастливилось встретиться с вами, командир, - сказал Паркер, - то я прошу вас познакомить меня с деятелями вашего движения. Нам необходимы друзья здесь, как вам необходимы друзья за океаном! Незаметно было, однако, что поток его фраз произвел на партизан впечатление. Озадаченный Паркер решил пустить в ход все свои козыри, остаться к которым равнодушными русские, конечно, не могли. - Через два-три месяца, командир, - энергично сказал Паркер, - вы прогоните японцев и ваших белых. Это бесспорно, как то, что я Эзра Паркер! Вы станете хозяевами на огромном пространстве, я бы сказал - на пустынном пространстве! У вас нет никакого хозяйства, вы разучились хозяйствовать! Вы не умеете строить. Ваши дороги разбиты. Ваши крестьяне и рабочие привыкли митинговать и отвыкли работать. У вас нет машин. У вас нет металла. У вас нет инженеров. У вас нет ничего, ниче-го, командир. Так? Виталия поразила дерзость Паркера. Если до сих пор он не мог разобраться в Паркере, то теперь все стало ясным. Он спросил: - Об этом и пишет ваша газета? - Да, - сказал Паркер, не поняв, почему Виталий задал этот вопрос. Тотчас же он спохватился и добавил, порозовев: - Мы пытаемся заинтересовать деловые круги Штатов возможностью вложения капиталов за океаном. Чекерда и Панцырня во все глаза глядели на американца, пораженные его пулеметной речью. - Ну, паря! - шепнул Панцырня. Виталий замялся, видя, какое действие произвели на партизан слова Паркера. Паркер же, верный своему принципу - бить не переставая в одну точку со всех сторон, не давая опомниться собеседнику, продолжал: - Под вашими ногами рассыпаны богатства. Вы стоите на железняке. Справа от вас - чудовищное количество цемента, слева - драгоценный каолин, не уступающий китайскому. Тут - руды и угли, там - хлеб и техническое сырье... Вы понимаете, какую жизнь может вдохнуть во все это американский капитал, американские машины и специалисты, выросшие под сенью статуи Свободы. И представьте, какое счастье - содействовать этому... Виталий вспылил. - Ну-ка, остановите ваше красноречие! - сказал он решительно. - Как-нибудь обойдемся и без вас. Предлагаю немедленно покинуть это место! Да поостерегитесь в следующий раз прогуливаться здесь. Как бы вам не пришлось пожалеть об этом... Паркер снисходительно покачал головой и любезно улыбнулся. - У вас горячая голова, командир! Право же, я не сказал ничего, что могло бы обидеть вас. Проводите меня к вашему начальнику. В конце концов, не боитесь же вы журналиста, объективное слово которого вам просто нужно. Мне жаль, что вы не поняли меня. - Я-то хорошо понял! - ответил Бонивур и сказал, обращаясь к партизанам: - А ну, проводите-ка его отсюда! Панцырня подошел к стремени Виталия и вполголоса сказал: - Да чо ты к нему пристал? Пущай идет, куды хочет. Парень-то хороший, мирный. Ишь, машины сулит... Может, к дяде Коле его наладить, а? Виталий рассвирепел. Его вывело из себя то, что от Панцырни заметно несло винным запахом. Когда он успел хлебнуть? Не иначе как этот американец успел напоить парня, чтобы сделать его сговорчивее. - Обыскать! - крикнул Виталий. Чекерда спрыгнул с коня. Панцырня укоризненно качнул головой, но тоже взял винтовку на руку. Побагровевший Паркер возмущенно сказал: - Во всех странах и армиях, командир, журналисты, как и медицинские работники, неприкосновенны. С ними могут не говорить, но их не подвергают насилию. - Поднимите руки! - сказал Виталий. Паркер замолк. Чекерда извлек из карманов Паркера бумажник, записную книжку и передал Виталию, потом снял фотоаппарат, повернул американца спиной, из брючного кармана вынул плоскую флягу с виски, наполовину осушенную. Глянув на флягу, Панцырня позеленел. К крайнему удивлению своему, Чекерда извлек из-за пазухи Паркера длинноствольный пистолет, подвешенный через плечо на ремне так, чтобы им можно было воспользоваться мгновенно. Панцырня раскрыл рот. - Смотри, смотри! Чего заморгал? - жестко сказал ему Виталий. - Видал твоего "мирного"? Смущенный Паркер пробормотал: - Это оружие самозащиты, командир. Только самозащиты. У вас идет гражданская война... - Да, у нас идет гражданская война! - сказал Виталий. - Оружие я реквизирую у вас. Фотоаппарат передам куда надо - посмотрим, что вы тут наснимали. Потом перешлем вашему консулу. Нам ваши вещи не нужны. Записки оставляю у себя. Бумажник получите! - Он показал рукой направление: - Езжайте, мистер, да не останавливайтесь! Мотоцикл чихнул газом и взял скорость. Партизаны вскочили на коней и поехали по дороге в сторону от расположения отряда. Панцырня недоуменно спросил: - Это куда же? Чо мы сюда поехали? - Когда дурак наводит на след отряда, то умные должны отвести. Понятно? - сказал Виталий. - Эх, Панцырня, Панцырня! Чем ты только думаешь! 4 Партизаны пропали в отдалении. Они даже не оглянулись ни разу, как люди, которым предстоит далекий путь и времени для остановок нет. Паркер разгадал хитрость Бонивура. Он был уверен, что партизаны отъехали лишь для того, чтобы обмануть его. Но это не меняло дела: бесполезно было повторить свою попытку свидеться с руководителями партизанского движения, особенно здесь, где первое свидание с партизанами оказалось столь неудачным и где еще одна такая попытка могла стоить Паркеру жизни, - юноша предупредил Паркера об этом недвусмысленно... Партизаны приняли Паркера за шпиона! Он зябко передернул плечами. Хорошо еще, что они не поступили с ним по законам военного времени... Попробовал бы потом Мак-Гаун установить, на какой сосне кончил свою жизнь Эзра Паркер - "Нью-Йорк геральд трибюн", миллион тиража и представительства во всех странах света... Паркер запустил мотор и помчался по шоссе. Шпион! Черт возьми, какое гнусное слово! Черт бы побрал и фотоаппарат и кольт! Разве можно было объяснить партизанам, что без этих предметов Паркер не отправлялся на охоту ни за одной новостью, а тем более в этих краях, где все враждебно иностранцам, которых здесь почему-то называют интервентами? Черт бы побрал и Мак-Гауна, который подал Паркеру злосчастную мысль связаться с партизанами!.. "Вы, Паркер, журналист! Вы с вашим длинным языком можете влезть куда угодно. Вы не относитесь к интервенционистским войскам. Вы представитель объективной печати. Вам должно быть интересно познакомиться с партизанами. Как знать, может быть, это пригодится нам!" Он сказал "нам", а не "вам", то есть не только Паркеру, но и консулу. Тогда, при разговоре, Паркер не обратил на это внимания, теперь же смысл этого местоимения стал Паркеру совершенно ясным. И журналиста прошиб пот... Проклятый Мак! Он просто хотел воспользоваться именем журналиста в каких-то своих целях. В каких? Еще ни один человек из тех, кем интересовался консул, не получал от этого удовольствия ни здесь, в России, ни там, в Штатах! Консул Мак-Гаун! Давно ли он стал консулом... Паркер знал его как начальника отдела Федерального бюро расследований, "человека Моргана", способного сыщика, но совсем не дипломата. И вот Мак-Гаун - консул... Как видно, там, наверху, хотели иметь своего человека в Приморье, а потому конгрессмены послушно голосовали за вручение консульских полномочий Маку, как проголосовали бы они за любого другого "человека Моргана". Насколько понял Паркер Мака, знакомство журналиста с партизанскими командирами и с подпольщиками нужно было для того, чтобы потом, по следам Паркера, с ними могли познакомиться и сблизиться другие люди... Вообще это походило на то, что Паркера втянули или попытались втянуть в какое-то грязное дело. Когда Паркер несколько остыл от волнения, он рассмеялся. "А все-таки эти русские - молодцы! И этот мальчишка-командир хорош! Просто хорош! Как он смотрел на меня! Да, с этими людьми недостаточно только иметь мой язык. Мак ошибается!" За два года пребывания в России Паркеру много пришлось видеть, многому он научился. Он понял, что к большевикам не подходили привычные мерки и понятия и Паркера и Мака. Что-то было у них не так, как у Мака и даже у русских белых. С белыми можно было найти общий язык. А большевики жили в каком-то особом мире, управляемом совсем другими законами. Их идеи и поступки заставляли людей круга Паркера и Мака утрачивать чувство почвы под ногами. Паркер вспоминал крылатое выражение сенатора Бевериджа о том, что на восток от Иркутска "лежит естественный рынок Америки". Мнение Бевериджа разделяли многие сенаторы и конгрессмены. Таковы были мысли и деловых кругов Соединенных Штатов. Вот почему генералу Грэвсу с его парнями пришлось "за семь верст идти - киселя хлебать", как говорят русские. Экспедиция Гревса в Сибирь - это теперь все признают - оказалась дутым предприятием и не принесла Америке желанных рынков. Большевики выставили из Сибири белых да заодно и Гревса с его великолепными теннессийскими и миссурийскими парнями... Да, эти огромные восточные пространства могли бы поглощать астрономические количества американских товаров. На этой благодатной почве могло бы возрасти столько новых состояний, среди которых не последним было бы состояние этого прохвоста - дипломата Мака и его клевретов... Впрочем, ни черта Маку и его хозяевам не удастся сделать! Паркер плюнул в пролетающий верстовой столб. "Хотел бы я видеть, как этот проклятый Беверидж пустит корни на этой проклятой земле! С большевиками ему не справиться - ни обманом, ни силой! Впрочем, кажется, это не американская мысль, как сказал бы Мак!" Паркер представил себе, каким взглядом окинет его Мак-Гаун, когда Паркер расскажет, чем кончилась его попытка увидеться с партизанскими вожаками, и поежился: у Мака были скверные зубы и скверный характер!.. С этим следовало считаться... 5 Топорков почесал заросший рыжеватой щетиной подбородок и задумался. Потом поглядел на Виталия: - А я думаю, митинговать не будем, а надо просто пропесочить Панцырню, чтобы долго чесалось. В голове-то у него, и верно, не знай что делается. И Панцырню "пропесочили"... ...Радуясь тому, что Бонивур ограничился резким замечанием, когда они скакали по дороге, Панцырня решил, что тем дело и кончится. Виноватым он себя не чувствовал. Многое из того, что говорил ему Паркер, как-то задержалось в его упрямой голове. Особенно поразила его картина, нарисованная Паркером: американские машины работают на Панцырню, а он, поплевывая, ездит на коне, сам себе хозяин... Вечером вокруг него собрались партизаны. - А ну, давай рассказывай, Пашка, что за мериканца ты поймал! Слух об этом обошел весь лагерь и возбудил сильнейшее любопытство. Польщенный общим вниманием, Панцырня не заставил себя упрашивать. Подбрасывая в костер веточки, он рассказал, как американец сначала струсил, когда Пашка вышел неожиданно ему наперерез, а потом оказалось, что он, американец, совсем свой парень: "По-нашему сыплет, ну, чисто русский... Мы с ем по душам поговорили..." Подошли Топорков и Виталий. Партизаны расступились, пропуская их к костру. Панцырня замолк. Топорков мирно сказал ему: - Ну, давай дальше, послушаем и мы. В голосе командира не было ничего подозрительного, что насторожило бы Панцырню. Бонивур, наклонясь к огню, принялся кидать в костер мелкие сучки, следя за тем, как пламя уничтожало их. И Панцырня продолжал рассказывать: - Они, мериканцы-то, до чего свободные! Главный город у них Не-прк, мимо него ни пройти, ни проехать! А чтобы все знали, какая вольная у них жизнь, перед городом статуй поставлен - Свобода. Такая громадная баба, на башке лучи, в одной руке закон держит, а другую подняла с фонарем. А фонарь такой, что за сто верст светит. А высотой эта баба сто саженей!.. Партизаны недоверчиво переглянулись. - Ну, это ты загнул, паря! - послышалось сзади. Олесько спросил Виталия: - Товарищ Бонивур! А что, верно, есть такой статуй? Все взоры обратились к Виталию. Он, продолжая глядеть в огонь, негромко сказал: - Да, есть. Статуя Свободы - грандиозное сооружение. Высота ее достигает ста метров. - Ишь ты! - восхитился Олесько. - Это да! Панцырня только кивнул головой, очень довольный неожиданной поддержкой. Он сам, когда Паркер рассказал ему о статуе, не очень-то поверил и решил, что американец подвирает, ну, да без этого какая же беседа! Виталий тем же тоном добавил: - А на скалистом острове, на котором стоит статуя Свободы, помещается тюрьма для пожизненного заключения тех, кто боролся против господ капиталистов. - Это как же? Под Свободой-то? - с любопытством спросил Чекерда, выдвигаясь из темноты. Виталий молча кивнул головой. Топорков засмеялся: - Под американскую-то свободу это подходящий фундамент. Панцырня оторопел. Однако он справился со своим смущением и упрямо сказал: - Ну, я не знаю там про фундаменты... У них, у мериканцев-то, даже на деньгах нарисован такой человек, который за свободу боролся... Вашиктон звать. Может, и под ем фундамент есть? Толпа у костра все росла. Задние напирали. Из темноты подходили все новые партизаны. Кто-то сказал восхищенно: - Пашке по холке дают! - Пошто? - А за мериканца! - Ну, за это, паря, следовает! Язык-то чесать со всяким - это на плечах кочан иметь! - Ково? Ково? - Кочан, говорю! Говорившие рассмеялись. Однако на них тотчас же зашикали, замахали руками, всем интересно было, что дальше произойдет у костра. Панцырня сидел багровый. Он начинал понимать, что, кажется, влип в историю. - Может, скажешь, и Вашиктона не было? - с вызывом спросил он Виталия, теряя важность. - Почему не было! Был Вашингтон, - ответил Виталий, прислушиваясь к перешептываниям за спиной. - И война за освобождение Америки от власти англичан была, война за независимость... Только давно это было. Вашингтон завоевал американцам свободу от английских купцов и чиновников. А теперь американские капиталисты под себя подмяли полмира и верхом сели на рабочего человека и крестьянина. Впрочем, вы, вероятно, лучше меня знаете, кто такие американцы. Они на Сучане и в Приморье память о себе оставили. Виталий замолк. Наступила тишина. Топорков кивнул Панцырне: - Ну, давай дальше! - А ну вас! - сказал парень. - Рассказывай сам! - Что ж, я расскажу, пожалуй! - поглядел на него Топорков. - Вот поднес тебе этот американец чарочку... - А вы видели? - буркнул Панцырня. - Я не видел, да ты сам скажешь сейчас. Поднес? - Ну поднес... с бабий наперсток. Разговор только один. - Вот поднес, значит, он тебе чарочку, а ты к нему со всеми потрохами в полон: на-ка, бери меня... За чарку продался! Так? Дело было не в строю. Тут, сидя у костра, можно было и огрызнуться на Афанасия Ивановича, благо что держался он сейчас не начальником, а товарищем. Панцырня сказал сердито: - Ну, вы это бросьте, Афанас Иваныч!.. - А чего мне бросать? - не глядя на него, твердо ответил Топорков. - Это ты брось, Пашка, да наперед запомни: кто в малом товарищей продаст, тот и в большом не задумается! - Панцырня даже поднялся с места, а Топорков продолжал сурово: - А как же не продался? Там тебе этот рыжий наболтал семь верст до небес да все лесом, а ты тут за него распинаешься. Слыхали мы, что "мериканцы свободный народ". Вот я тебе про них расскажу. Слов нет, американский рабочий с нашим одним духом дышит, в интервенцию он не пойдет. Понял? Армия у них добровольная; стало быть, коли кто пошел, так уж не затем, чтобы для тебя стараться. Я с Сучана... Американскими солдатами там командовал полковник Педдер. Мы спервоначалу думали, что американцы - это культурный народ. Только я тебе скажу: кто к нам с ружьем пришел, хоть рыжий, хоть зеленый, хоть какой - немец, японец, американец, - добра не жди! Этот Педдер показал себя. Как фронты обозначились, почитай вся молодежь сучанская в партизаны пошла за Советы. А Педдер стариков отцов собрал, под штыками уволок... Пока вели, все чин чином шло, пальцем не тронули: "Не беспокойтесь, все разъяснится! Не волнуйтесь!" Бабы бросились к Педдеру. Тот вышел навстречу - сигара в зубах, улыбается, гад: "Женщины! У вас нет никаких оснований для волнения. Идите по домам!" Ну, ушли... Ждут-пождут - стариков нема! Бабы опять к Педдеру. Усаживает, улыбается. "Не волноваться! - говорит. - Старики уехали на дознание во Владивосток". Ну, уехали - уехали... Педдер в другом месте лагерем стал. Вдруг слышим-послышим: стариков, мол, нашли... Вокруг костра воцарилась тишина. Слышно было потрескивание веток в огне. Топорков продолжал: - Ну, верно, нашли... На месте того лагеря, где американцы стояли. Собаки почуяли. Выть стали. Тут наши смекнули, что дело неладно. Стали рыть. Вырыли... Ну, на которых, почитай, живого места не было. Кололи, видно, били, тиранили. Огнем пытали: кожа на пятках да в мягких местах черной корочкой взялась... А чего было пытать? Никто из стариков и не знал, где сыны, где тот партизанский отряд стоит, да и не стоял он, отряд-то, а бил интервентов - сегодня здесь, завтра там!.. Тут-то уж все поняли, какая у них, американцев, культура-то - сродни Семенову да Калмыкову. Сколько они народу извели! Разве сосчитаешь? Есть тут село такое, Анненково, слыхал? - Топорков посмотрел на Панцырню. - Так там с американского бронепоезда открыли огонь, мертвыми да ранеными все улицы устлали. А чего было стрелять? Ни одного партизана в селе не было. Топорков замолчал. Колодяжный тихо сказал: - Да только ли на Сучане... В Чугуевке окружили да взяли в плен командира нашего Байбуру, секретаря Батюка, членов штаба Коваля да Шило, шомполами пороли - весь народ согнали на посмотренье. У Свиягино захватили партизана Мясникова. Уши, нос, руки и ноги отрубили и бросили, да хоронить запретили. Сказали: "Кто гроб сделает для него, тот и сам в гроб ляжет". Баба нашла его, в сундук поклала. Так в сундуке и похоронила. - А бабу? - спросил кто-то из задних рядов. - Бабу не тронули. Не до нее было! Тут их так поперли, что небо с овчинку показалось! Я после того и в партизаны-то пошел... А то все думал, что не мое дело. - Сродственник, что ли, Мясников-то? - послышался голос. - Сродственник! - ответил Колодяжный. - Русский человек. Тяжелое молчание нарушил Панцырня. Словно защищаясь, он сказал: - Так то солдаты да полковники. А этот мирный... Про машины рассказывал. Виталий поднял от костра голову и вгляделся в толпу партизан. - Американские машины кто-нибудь видел, ребята? - спросил он. - Видали: "Мак-Кормик", "Клетрак" да и еще какие-то. - Кто это говорит? Не вижу! - А я, Тебеньков, товарищ Бонивур. - Машины-то твои были? - спросил Бонивур. Тебеньков рассмеялся. - Ага, мои, держи карман шире! У Боталовых, Ковригиных, наших стодесятников, были. А я что, куда пошлют! Они кажный год в Благовещенске собирались на съезд, судили, кому каких машин надо купить, - ну, там жатки, лобогрейки, жнейки, молотилки, а то и паровики, - да в Америку посылали человека. А весной - из Владивостока по чугунке на Амур да на Зею... Виталий огляделся. Кое-кто из партизан держал винтовки в руках скорее по привычке, чем по нужде. - Ну-ка, дай! - сказал Виталий. Он внимательно осматривал казенную часть винтовок и возвращал владельцам. Одну винтовку он задержал у себя и протянул Панцырне: - Ну-ка, читай, что тут написано? Панцырня недоверчиво посмотрел на него, с сомнением взял винтовку, натужась, стал рассматривать, шевелил губами, морщил лоб, потом с обидою сказал Виталию: - Что ты мне даешь-то? Не при мне писано, не по-нашему! - Ну, тогда давай я прочитаю сам! - с усмешкой сказал Виталий и взял винтовку из рук Панцырни. - Сделано в Америке. Ремингтон-Арми-Юнион. Металлик Картридж компани. Номер 811415... - Чего? Чего? - послышались голоса. - Винтовка эта сделана в Америке, - сказал Виталий, - сделана по заказу Керенского. Ну, Керенскому этими винтовками воспользоваться не пришлось для войны "до победного конца" за интересы английских да французских толстосумов... Американцы передали все оружие Колчаку. Так эта винтовка очутилась на Дальнем Востоке. Около миллиона винтовок американские фабриканты переправили Колчаку и другим белым генералам! Они хорошо знали, что эти винтовки пойдут не против немцев, для чего они были заказаны, а против русского рабочего и крестьянина, который восстал против буржуев да генералов... Виталий помолчал. - А винтовка - это тоже машина... Вот теперь вам ясно, для кого американские фабриканты свои машины делают? Машины "Мак-Кормики", "Клетраки" и "Катерпиллеры" по карману только богачам, стодесятинникам. А винтовки и пушки американские капиталисты посылают белым генералам против нас с вами, товарищи, когда беднота да рабочие в свои руки власть взяли... Так выходит? Чекерда, блестящими глазами следивший за Виталием, хлопнул себя ладонью по бедру и сказал: - А не так, что ли?.. Топорков поднялся с колоды, на которой сидел. Он посмотрел на Панцырню и выразительно постучал по колоде согнутым пальцем: - Шевелить мозгой надо, партизан, а то задубеет! Панцырня зло посмотрел на него. - Ты не стучи, командир, не ты мне мозгу-то в голову ложил. - То-то, что не я, - отозвался Топорков. - Кабы я ложил, так было бы у тебя в голове погуще! Он встал и вышел из круга. Уже теряясь в темноте, из-за спин партизан, он сказал Панцырне: - За разговор с задержанным да за чарочку получи один наряд в караул вне очереди, чтобы было время подумать! - Это да! - сказал Олесько. - Иди ты к черту! - цыкнул на него Панцырня. Вслед за Топорковым ушел от костра и Виталий. Круг распался. Партизаны стали расходиться. Кое-где задымились цигарки. Везде вполголоса шли разговоры. Панцырня остался у потухающего костра. Он сидел на колоде и следил за тем, как медленно превращались в пепел угли. Голову он так и не поднял. Сидел долго, пока кто-то не крикнул ему: - Эй, Пашка! Ложись, парень, спать, утро вечера мудренее! - И, не обидно усмехнувшись, добавил: - Мериканец! Послышались смешки. Панцырня только глазами сверкнул, но сдержался и не ответил ничег