зговоров на частную квартиру. Разговор с Суэцугу вел седоватый человек в гражданском платье, секретарем которого был капитан разведывательной службы... После этого разговора Суэцугу стал посещать школу русской духовной миссии в Токио, выделился среди прочих учеников своим вниманием к русскому языку и догматам православия и был крещен. Никто в духовной миссии не знал, что одновременно Суэцугу посещал другую школу, о которой он не имел права говорить. Когда он с успехом овладел всем, что, по мнению некоего высокого лица, было для него необходимо, ему предложили выехать в Россию, поселиться во Владивостоке и... на время забыть, что он японец. Никто не тревожил его в течение нескольких лет, и Суэцугу терзался, боясь оказаться забытым. Но о нем не забыли! Он опять встретился с седоватым человеком, на этот раз в каюте крейсера "Ивами" на владивостокском рейде. Начальник говорил очень тихо, так что, Суэцугу вынужден был весь превратиться в слух, чтобы не пропустить ни одного слова. Это были очень большие слова!.. Ноги побледневшего Суэцугу плохо повиновались ему, когда он вышел из каюты и ступил на палубу, загудевшую под его шагами; пронзительный ветер со снегом кружился вокруг него, когда он спускался по веревочному трапу куда-то вниз, в темноту, пока его не подхватили снизу чьи-то сильные руки и не поставили на палубу катера, тотчас же отвалившего от "Ивами". Этого вечера Суэцугу никогда не забыть! Не забыть также и того, что последовало потом. Сердце у Суэцугу забилось при этих воспоминаниях. Однако бушевавшие в его груди чувства никак не отразились на его лице... С тех пор все, что делал Суэцугу, было исполнено глубочайшего смысла и значительности. Если бы Караев мог присмотреться к тому, что было очень хорошо запрятано в глазах Суэцугу, он не увидел бы в нем подобострастия при взгляде на Дитерихса. Это было совсем другое чувство. Когда молебен окончился, архиепископ Мефодий вышел на амвон с крестом. Толпа зашевелилась. В наступившей тишине было слышно, как в алтаре кашляет снимавший облачение иерей, служивший вместе с Мефодием. Архиепископ неодобрительно прислушался к кашлю, нахмурился и сказал: - Братья христиане, православные, чада мои! С давних времен, когда свет Христовой веры осиял мрак язычества, крестное знамение стало символом силы божией! Архиепископ перекрестился. Вслед за ним широко перекрестился и Дитерихс и все сопровождавшие его чины. Перекрестился Суэцугу. Перекрестился Караев, подумавший при этом: "Ну, пошел теперь турусы на колесах развозить... Жрать хочется до смерти!" Краска бросилась в лицо архиепископу. Он заговорил о большевиках, и проклятия посыпались с его бескровных старческих уст. Все громы и гневы господни обрушил он на большевиков. Одного языка ему не хватило, и он проклинал их по-русски, по-старославянски и по-латыни. - Ого! - с уважением покосился на Мефодия Мак-Гаун. - Кажется, он кое-что умеет!" - Ныне настало время, - воскликнул Мефодий, - для "крестового" похода, похода под священным знаком креста, на большевиков и пожать жатву господа, ибо время приспело! Тут Дитерихс решительно прошел по красному ковру к амвону. Поймав руку архиепископа, он деловито приложился к кресту и сказал: - Благослови, владыко, на дело! - И поцеловал руку Мефодия. Вечером генерал подписал приказ о наступлении. Оно должно было начаться шестого сентября. "На Москву, русские воины! - начинался этот приказ. - На Москву, воины Земской рати!" Первого сентября ночью об этом приказе узнал дядя Коля. Второго под видом путевой корреспонденции - "проследовал поезд No..." - этот приказ дошел до Имана. Письменное сообщение о приказе, дублировавшее то, которое перестукивали железнодорожные телеграфисты, было доставлено третьего числа в штаб НРА - Пятой армии. Ответ прибыл четвертого. И дядя Коля благословил на дело свою невидимую армию. 2 Наседкино было расположено в удобном месте. Шоссе, соединявшее Никольск-Уссурийский с Владивостоком, просматривалось с невысоких холмов, окружавших село. Железная дорога проходила в десяти верстах южнее села. А в одиннадцати верстах был железнодорожный мостик. Повредив его, можно было нарушить сообщение на этом участке пути. Место указал Любанский. Подвижной отряд партизан на конях подошел к селу на рассвете. Мертвая тишина стояла в этот час. Даже собаки не тявкали. Спокойствие обнимало село. Партизаны спешились возле избы Жилиных, выжидая, когда второй отряд обойдет село с другой стороны. Из избы напротив выскочил Вовка Верхотуров. Справив малую нужду, он остановился, рассматривая партизан слипавшимися глазами. Не надо было спрашивать, кто такие эти люди, опоясанные ремнями, с винтовками и гранатами у пояса: своим видом они сказали Вовке все. Сон мгновенно слетел с него. Обрадованный, он принялся барабанить в окна своей избы и закричал что есть силы: - Мамка! Степанида! Батенька! Наши пришли! - Замолчи ты, чертенок - цыкнул на него Панцырня. - Эко, глотку разинул... Сыпь домой, а то я тебя! Парнишка побежал в избу. В это время из одного окна выглянул какой-то рыжеусый мужчина. Разглядев партизан, он тотчас же скрылся. В другом окне показались головы двух девушек; потом, растолкав их, выглянул старик Верхотуров. А через минуту, уже в штанах и сапогах на босу ногу, выскочил опять Вовка. - Вы белых ищите? - закричал он через улицу. Старшая из девушек, выглядывавших из окна, низким голосом крикнула: - Да у нас один проживает. Идите сюда! - махнула она рукой. - Я пока его попридержу! - И голова ее скрылась из окна. Выскочил на улицу и старик Жилин, придерживая рукой расстегнутый воротник рубахи, обнаживший покрытую седыми волосами грудь. Партизаны разделились на несколько групп. Жилин сказал: - У Верхотуровых, напротив, один живет. Оттуда выскочила девушка, что обещала придержать белого. Басистым голосом она сказала: - Удул, черт плешивый!.. Эво-он, через огороды чешет! На задах мелькала белая фигура. ...Нина, кивнув двум партизанам, бросилась догонять беглеца, вслед за ним перескакивая через прясла. Но уже кто-то кричал истошным голосом на другом конце деревни. Заржали кони. Какие-то фигуры замаячили в пролете улицы. Хлопнул выстрел, другой, затем пошла стрельба пачками. Тотчас же зашевелилось все село. То в одном, то в другом доме открывались окна, в них появлялись растрепанные со сна крестьяне. С изумленнно-вопросительным выражением они оглядывали улицу и вслед за тем выскакивали, на ходу натягивая одежду. - Прячьтесь! - кричал Виталий. - Заденет! Не слышите разве, стрельба идет! - А-а! Своя не тронет, чужая отскочит! - ответила Верхотурова басом и степенной походкой пошла по направлению выстрелов. Туда же устремилось и все население деревни, разбуженное неожиданной суматохой. Так надоели белые сельчанам, что, не боясь случайностей, побежали они, чтобы видеть, как партизаны заберут белых в плен. Рыжеусый, однако, успел предупредить кавалеристов. В чем попало белые вскакивали на коней и, нещадно хлеща, гнали их за поскотину. Коновязь стояла неподалеку от избы Наседкиных, знакомой Виталию. Трое кавалеристов засели за избой и открыли стрельбу. Остальные выводили коней. Одного подстрелил Панцырня. Но момент был упущен. Кавалеристы уходили врассыпную. Гикая на коней, помчался за ними десяток партизан. Топорков морщился: - Черт возьми! Один оголец всю музыку испортил! - Ничего, у брода их задержат Олесько с Чекердой! - сказал Виталий. - Там полк можно остановить, коли на шоссе пойдут. На рысях партизаны погнали коней вслед. Брод, однако, пустовал. Разметанные камни, еще не успевшие обсохнуть, и вырванная копытами трава были свидетелями того, как летели через брод обезумевшие кони, нахлестываемые нагайками. Полусотня ушла на шоссе. А по траве, вскопыченной лошадьми, ползал Олесько. Он пытался встать, опираясь о землю руками, плевался кровью и хрипел. Глаза его с бешеной злобой были устремлены на другой берег. Винтовка с прикладом, разбитым в щепы, валялась неподалеку. Партизаны бросились к Олесько. - Что случилось, сынок? - спросил Топорков. Едва слышно парень отвечал: - Как они показались, я бросился наперерез. "Не уйдете, говорю... гады!" Сбили с ног, смяли. Вот. - Да ты почто не стрелял? - со злостью, которой не могла смягчить и жалость к Олесько, закричал Топорков. - Зачем же ты выскочил из засады? - спросил и Виталий, поглядывая на укромное место, которое он сам выбирал для засады. - Злоба... меня... обуяла. Думаю: покрошу гадов... своими руками. - А где Чекерда? Он же тебя страховал? - Ушел... Говорит: "Перебьют всех... и руки не приложишь!" Да и я бы... коли не подскакали бы... Колодяжный глухо сказал: - Старикам бы тут стоять. Виталий оглянулся, ища глазами Чекерду. Но тот уже и сам подошел к Олесько. Он со страхом смотрел на то, как тужится парень говорить, но каждое слово выталкивает у него изо рта алую кровь в пузырьках пены. - Легкие порвали! - сказал Лебеда, который принялся было перевязывать Олесько. - Ишь, руда с пузырьками. Виталий смотрел на Чекерду. Пораженный страданиями Олесько, виня себя в этом, парень готов был принять любое наказание. Олесько положили на устроенные из тальника носилки. - Ты понимаешь, Чекерда, что ты наделал? - спросил Виталий. - Вы получили приказ перенять белых на броде и не допустить их переправы? Чекерда, не отрывавший глаз от темных пятен, окрасивших траву и камни на том месте, где ползал Олесько, тихо сказал: - Получили. - А вышло что? Один в село побежал - как бы, видишь, без него не кончили войну! Второй одной злобой хотел врагов взять. Приказу, значит, грош цена? Так как же ты думаешь против белых воевать? Скажи мне! Колодяжный, стоявший возле, досадливо крякнул, сжав руку в кулак. - В старой армии нас учили, что присягу да приказ надо выполнять, о животе своем не думая. Аж вот как! Сам погибай - приказ не нарушь. Сам погибай - товарища выручай... Партизаны переглядывались, смотря то на Чекерду, то на носилки с Олесько. Тот повернул к ним голову с тоскливым, остановившимся от боли взором и посиневшими губами. - Сам я... один... виноват. На себя надежу имел... Виталий спросил Чекерду и других: - Что же с тобой сделать надо? Кум Колодяжного Лебеда раздосадован был не менее старика на парней, упустивших белых, но и жалости сдержать не мог к так нелепо пострадавшему Олесько. Он понимал юношеский задор Олесько и сказал: - Куды полетел? Отличиться охота была? Наша отличка - японцев прогнать общими силами. А ты в одиночку решил. Не дело. Я так думаю: пусть это урок другим будет. А Колька пусть о товарище брошенном помнит. Ну, а... будет бой, пущай первым себя окажет... 3 Кавалеристам белых удалось уйти из села, потеряв только трех убитыми. Они оставили снаряжение, боеприпасы. Когда Виталий и партизаны вернулись с берега, таща носилки с Олесько, они увидели у школы на завалинке Нину. Напротив сидел на траве, стыдливо закрывая рукой прореху, рыжеусый постоялец Верхотуровых. В одном исподнем, трясясь мелкой дрожью, перепуганный до полусмерти, он не спускал глаз с револьвера, лежавшего на коленях Нины. Мальчишки и бабы окружали эту группу, насмешливо перекидываясь шутками. Но и толпа, и все окружающие, видимо, не существовали для рыжеусого, со страхом ловившего малейшее движение Нины. - Это что за птица? - спросил Топорков. Рыжеусый тотчас же вскочил, по тону заключив, что подошел старший. - Это тетенька в плен нашего постояльца взяла! - выпалил Вовка, своим криком всполошивший все село. - А я ей помогал! - Совсем было на лошадь взгромоздился, - рассмеялась Нина, - да та зауросила. Мы с Вовкой тут его и зацапали! Вовка закивал усердно головой. Рыжеусый, прикрывая ширинку то одной, то другой рукой, поклонился и сказал заискивающе: - Я извиняюсь... Я, так сказать, лицо не воюющее. - А наган-то в руках держал, когда через огороды пулял? - азартно спросил Вовка Верхотуров. Виталий с любопытством посмотрел на рыжеусого. Тот, забегав глазами, объяснил: - Это казенное имущество-с... Как, значит, тут шум вышел, я и схватился за него, будь он неладен! Я же, сами видите, бросил его... Вот мадам, извиняюсь, товарищ партизан, и подняли-с. - Стрелял! - сказала Нина, крутнув барабан револьвера. - Ствол закопченный, и трех патронов нет. - А вы видели-с? - живо обернулся рыжеусый к Нине. - А коли нет, и утверждать нечего. На что мне стрелять? Кто-нибудь из конных... А я человек не военный. Даже фельдшер... Вот и у крестьян спросите. У меня и фамилия - Кузнецов! - к чему-то сказал он. В толпе раздались смешки, но тотчас же несколько голосов подтвердили, что Кузнецов в самом деле фельдшер. Услышав это, Топорков радостно встрепенулся: его весьма заботило, что отряд был лишен медицинской помощи. Он многозначительно взглянул на Виталия. Но тут Колодяжный приступил к Кузнецову. - Ты-ка чего же побежал тогда? - спросил он. Фельдшер не сразу ответил на этот вопрос, пожевал губами и вдруг совсем простодушно сказал: - Страха ради иудейска. - Оставить его, что ли? - тихо вымолвил Топорков, обращаясь к Виталию. - Пущай пользует. Олесько, смотри-ка, обихаживать надо. Не ровен час еще прибавятся раненые. Кузнецов показался Топоркову безобидным человеком. По его мнению, человек этот, сдавшийся женщине и подростку, не мог никому причинить вреда. К тому же невозможность оказать помощь раненому Олесько угнетала его. Виталий обратился к крестьянам. - Над народом издевался? - спросил он. Рыжеусый впился глазами в лица крестьян. Старик Верхотуров, огладив бороденку, сказал: - Не очень, конечно. Бывало, покрикивал, а чтобы шибко чего сробить - такого не было! Кузнецов шумно перевел дыхание. Верхотуров, плюнув, добавил: - Хату мою, правда, заразил... дух с него тяжелый идет! В толпе захохотали. Верхотуров смущенно поглядел на смеющихся крестьян. - Ну, да это к политике не касаемо... брюхо, вишь, у него больное... Кузнецов не обратил внимания на замечание Верхотурова; он обратился к Топоркову, обострившимся чутьем поняв, что тот не желает ему зла. - Сами видите! - сказал он. - Силком заставили служить. Хватают сейчас налево и направо. А меня из Ольгинского уезда взяли. Мечтал уйти, как только обстоятельства позволят. Вот и случай вышел. А я вам пользу принесу, видит бог! Топорков так обрадовался, что теперь у него будет своя "медицина", что Виталий не стал омрачать радость командира. Рыжеусого отпустили. Топорков пригрозил поставить его к стенке, если он будет "вилять". Кузнецов благодарил, кланялся, незаметно пустил в ход слово "товарищ" и осмелел, почувствовав, что опасность миновала. Он попросил разрешения удалиться. Тут старик Верхотуров поспешно закричал, опять насмешив всех, чтобы Кузнецов убирался из его избы: его "с души воротит" от Кузнецова. Топорков распорядился отвести фельдшеру отдельную хату и устроить там околоток. Кузнецов побежал в избу. В комнате он вздохнул свободно, открыл рубаху на груди, со злостью посмотрел на себя и проворчал сквозь зубы "Треклятый!" На груди его был вытатуирован двуглавый орел. Кузнецов оделся, собрал вещи и рысцой побежал к назначенному дому. Напоследок он несколько раз пожал руку Верхотурову и его дочерям, повторяя, что он бесконечно благодарен за ласку и привет. Старик сердито сказал в виде напутствия: - Иди уж, иди! Просторную избу, где стояли белые кавалеристы, заняли под лазарет. Штаб отряда разместился в школе. Там же приютились Виталий, Топорков и Нина. - Ну вот, мы и зажили по-людски! - сказал Топорков, обводя сияющим взором стены, потолок, окна, полы нового жилья, которое за час крестьянки привели в порядок, вымыли, вычистили. - Господи, как я рада крыше над головой! - от души сказала Нина. 4 Шестого сентября белые открыли военные действия. Эшелон за эшелоном шли к северу. Дитерихс лихорадочно гнал людей, пушки, снаряды к фронту. Верил ли генерал в успех своей затеи? С настойчивостью маньяка он не переставал твердить: "Земля и бог, народ и право - вот наше оружие! Вперед, господа, на Москву!" Но фронт начинался не под Иманом, а гораздо ближе. На Первой Речке был подорван и основательно разбит первый бронепоезд. На Второй Речке развели путь, и с одиннадцати метровой высоты в воды залива рухнул груженный снарядами состав. Полтора часа рвались снаряды, взрыхляя насыпь, вздымая фонтаны воды, полтора часа разлетались вокруг гильзы снарядов, бомбардируя кожевенный завод вблизи полотна, служебные помещения военных мастерских, городок железнодорожников вблизи семафора. Все стекла в окнах домов, расположенных на три версты вдоль пути, были выбиты начисто. На дороге началась неразбериха. Сразу же было нарушено расписание и все графики движения, составленные военными. На полотне в середине перегона оказывались груженные балластом платформы. Возникла необходимость срочно ремонтировать насыпи, и по этим участкам поезда шли с уменьшенной скоростью. На шоссе тоже было неспокойно. В выемках участились обвалы. Трудно было доказать участие в этом людей, но порода осыпалась, точно не в силах была вынести тяжести солдат, шагавших на север. Из зарослей кустарника, росшего вдоль шоссе, раздавались выстрелы. Самодельные мины взрывались под ногами солдат, калеча их. Отовсюду - из сопок и лесов, из глубокого подполья - стягивались к дорогам одиночками, группами и целыми отрядами партизаны. Рука дяди Коли достигала далеко, почти до самой линии фронта. Подкрепления Дитерихса шли через огонь. А когда все-таки добирались до фронта, они попадали под удары Народно-революционной армии Дальневосточной республики - Пятой Красной Армии. 5 Донесения о ходе военных действий поступали с фронта два раза в день. Но Дитерихс не довольствовался телеграфными сообщениями. Он требовал подтверждения их донесениями с полей боев. Рота фельдъегерской связи потеряла представление об отдыхе и сне. Воевода Земской рати требовал, чтобы донесения доставлялись ему немедленно по прибытии связных в любое время суток. Он отдал строжайшее приказание: - Когда бы ни прибыл курьер - немедленно ко мне! - Но... - начал было порученец. - Никаких "но"! - оборвал его Дитерихс. Он выпрямился, выпятив, насколько мог, грудь. Лицо его приняло повелительное выражение. - Великое дело не терпит промедлений! Понимаете! - Когда же вы, ваше высокопревосходительство, будете отдыхать? - Не об отдыхе сейчас думать должно, а о победе! - величественно ответил Дитерихс. Порученец смирился. Однако он все же поделился своими сомнениями с начальником верховного штаба. Тот глубокомысленно посмотрел на старательного чиновника, прищурился и проговорил: - А вы, господин офицер, регулируйте их представления генералу. Понимаете?.. Не думаю, что они опережают телеграммы... Значит, если к их суточному опозданию прибавится еще пара-другая часов, от этого, к сожалению, ничего не изменится. - Вы думаете, господин полковник, что... - Я ничего не думаю. Я, к сожалению, знаю, что наши прекрасные друзья союзники начали вывозить из порта различные ценности... Поздно думать... - Наштаверх посмотрел на озадаченного порученца, хотел что-то прибавить, но раздумал, убоявшись собственной откровенности. После замечания наштаверха связные стали прибывать с завидной пунктуальностью: утром, после завтрака верховного правителя, и к вечеру, когда, восстав от послеобеденного сна, Дитерихс находился в бодром состоянии. Вид запыленных вестников с полей сражения, точно они, как в старые времена, скакали на сменных лошадях, приводил генерала в умиление. Он спрашивал связных: - Вы явились ко мне немедленно после прибытия, господин офицер? - Так точно, ваше высокопревосходительство! - рапортовал связной, тараща глаза и вытягиваясь в струнку. Генерал удовлетворенно жевал губами и принимался читать донесения командующих войсковыми соединениями, одобрительно бормоча: - А вид у вас совсем свежий, не утомленный... Благодарю вас... Вначале поступали лишь победные реляции. Белым удалось незначительно потеснить войска НРА. "Движимые духом единения России, наши доблестные войска обрушили главный удар на ст. Уссури, в сердце сосредоточения большевистских формирований, одновременно предприняв с флангов сковывающие действия. Пытаясь спасти живую силу от разгрома, неприятель с боями отходит по всему фронту..." - Отходит, господа! От-хо-дит! - выразительно подняв кверху указательный палец, говорил генерал и переводил глаза на иконы, что висели во всех апартаментах Дитерихса. - Неотвратимое началось!.. "...Наши доблестные войска, применяя рейдовую тактику, охватывают ошеломленные, деморализованные части противника, безжалостно уничтожая..." - "Истреблю с места сего остатки Ваала!" - шептал воевода слова пророка Софонии. Успех первых дней наступления совершенно уверил Дитерихса в его великой миссии. Он прочитывал телеграммы и личные донесения с таким видом, точно заранее звал их содержание, точно ничего неожиданного уже не могло произойти. Он выражал лишь легкое нетерпение по поводу того, что события развиваются, может быть, слишком неторопливо. Все эти дни он был приветлив и тих. - Благостыня снизошла на меня, Дмитрий Александрович! - сказал он как-то порученцу, впервые назвав его по имени, чем молодой офицер немало был изумлен, так как знал, что балтийский немец отнюдь не был склонен фамильярничать с низшими по положению. Порученец не видел, однако, оснований для оптимизма Дитерихса, хотя и не мог выказать слишком явно своих опасений. Обстановка в городе совсем не располагала, по мнению порученца, к хорошему настроению. В десять часов вечера, по приказанию японского коменданта, прекращалось движение по улицам, ведущим к порту. Японские патрули занимали выходы к этим улицам. По ним тарахтели грузовики, нескончаемыми лентами вытягивались конные упряжки. Лязг лебедок в неурочное время, шипение пара, возгласы "майна-вира" грузчиков из русских офицеров, доносившиеся с причалов, достаточно ясно показывали, что в порту грузятся суда. Мерный шаг пехотинцев, короткие команды японских офицеров, суета погрузки, которой невозможно было скрыть, поселяли страх в сердцах находившихся в городе белых. Он еще более усилился после того, как на некоторых торговых заведениях и конторах японцев появились записки: "Закрыто по случаю отъезда". Однажды, взглянув в огромное итальянское окно губернаторского дома, выходившее на бухту, порученец увидел, что из порта выходят, растянувшись караваном, несколько японских торговых пароходов. Офицер указал на них Дитерихсу. - Красиво... красиво! - сказал воевода после продолжительного молчания, во время которого он не отрываясь следил за развертыванием колонны судов, во главе которой стал миноносец. Дымное облако из труб кораблей, вытягивавшихся в кильватерную колонну, застлало Чуркин мыс. Зрелище это, однако, не вызвало у генерала тех ассоциаций, какие оно вызывало у порученца. Потирая ручки, он повторил: - Красиво! Как это называется? Я, знаете, в морском деле ничего не понимаю. Порученец вопросительно посмотрел на Дитерихса: о чем идет речь? Уразумев, после минутного замешательства, что генерала заинтересовало построение кораблей, он сказал: - Это называется караваном, ваше высокопревосходительство! - Караваном? - переспросил оживленно генерал. - В самом деле похоже на караван... Похоже! - И он отошел от окна. Смысл совершавшегося не дошел до сознания Дитерихса. 6 По-иному, чем воевода Земской рати, отнесся к успехам первых дней наступления начальник штаба "верховного командования". Перечитывая сводки, сопоставляя их, он все чаще хмурился. Он видел то, чего не хотел замечать Дитерихс и чего охотно не замечали штабисты, занятые более отправками за границу личных ценностей, чем военными делами. Противник, то есть Народно-революционная армия, вовсе не "отступала по всему фронту". В этом убеждала карта фронта. 11 сентября Земская рать выдвинулась на позиции поселок Духовской - станция Свиягино. Ударные части Земской рати, во главе с поволжской группой под командованием генерала Молчанова, достигли деревни Успенки. Задачей их было - отбросить части НРА, взорвать железнодорожный мост через Уссури. Здесь они столкнулись с головной группой НРА на линии станция Уссури - станция Шмаковка - деревня Успенка. Удар рати принял на себя Троицко-Савский кавполк. Он отошел вначале на линию река Кауль - деревня Шехменово. Сюда подтянулся с двумя полками Степан Вострецов - помощник командира Второй Приамурской дивизии. Вострецов развернул 5-й Амурский полк и во встречном бою разгромил наголову авангардные части Молчанова, отбросив их на исходные позиции. До 6 октября кипели бои в районе поселок Краевский - разъезд Духовской - деревня Никитовка. Белые сами лезли в мешок, который раскрывала НРА. Командиры Земской рати чуть не передрались между собой. Даже самые незначительные, преходящие успехи каждый приписывал себе, валя неудачи на соседей. А неудачи все множились и множились... Народно-революционная армия перемалывала все новые и новые части белых, которые устремлялись на фронт. Ощущение катастрофы медленно назревало в сознании солдат и офицеров Земской рати. Драться их заставляло лишь то, что отступать было некуда: сзади стояли пулеметные заградительные отряды. Смерть вероятную предпочитая смерти неизбежной, командиры гнали в бой все новые пополнения, полагаясь на судьбу: авось все образуется само собой! Развязка приближалась с каждым днем. Командующий Пятой армией и Военный совет НРА за время, прошедшее со взятия Волочаевки, сделали много. Армия получила свежее пополнение из молодых красноармейцев. Железная дисциплина господствовала в частях. Были укомплектованы артиллерийские части. Появились конные пулеметные подразделения: тачанки-ростовчанки добрались и до Дальнего Востока. Сознание же, что конец войны близок, что еще один решительный удар - и наступит желанный мир, придавало новые силы бойцам НРА. Они видели, что лишь маленький клочок русской земли оставался еще во власти белых, они видели, что дни последних сочтены. Наступление Земской рати захлебнулось у Имана. А затем красные сильным натиском прорвали левый фланг белых и вышли на линию железной дороги. Наступавшие части белых оказались в мешке. Теперь приходилось думать уже не о походе на Москву, а о том, чтобы выиграть время для эвакуации. Дитерихс не чувствовал этого. Он еще гнал людей на север, когда там все было кончено. К первым сообщениям об изменении обстановки Дитерихс отнесся, как к досадному недоразумению. - С ума вы посходили, господа! - сказал он недовольно, когда далее от него нельзя было уже скрывать истинное положение вещей. - Как это может быть?.. Он помолчал, не глядя на наштаверха, провел сухонькой ладонью по дряблой щеке. Казалось, он был просто в недоумении. Вслед за тем он выпрямился и, взявшись рукой за свою седую эспаньолку, решительно сказал: - Расстреливать трусов! В последовавшем затем разговоре ему намекнули, что расстреливать придется многих. - Командиров отступивших частей - в первую голову! - воскликнул воевода. Но тут не вытерпел и видавший виды наштаверх. Он вдруг совсем неуважительно свистнул и неожиданно сказал: - Ну, батенька мой, этак всех нас надо сейчас же в Могилевскую губернию отправить... Уж что-что, а по части отступлений у нас опыт велик... В ту же секунду он спохватился, щелкнул шпорами и застыл, вытянувшись перед уставившимся на него недоуменно Дитерихсом. Верховный правитель, однако, пропустил мимо ушей неделикатное замечание начальника штаба. Он жестко повторил: - Остановить отступление! Любыми мерами! Даже если придется устлать трупами весь край!.. - И голос Дитерихса зазвенел металлическими нотками. Все с удивлением оглянулись на генерала, к глуховатому, невыразительному голосу которого давно привыкли. Последние резервы были брошены на фронт... 7 Военные сводки аккуратной стопочкой лежали на столе генерала Тачибана. Содержание их хорошо было известно командующему японским экспедиционным корпусом. Они не радовали генерала, но он ничем не обнаруживал своего недовольства. Офицер для поручений стоял возле командующего, согнув привычно спину в полупоклоне, и ожидал распоряжений генерала, который очень долго молчал. Наконец Тачибана взглянул из-под полуопущенных тяжелых век на капитана. - Командирам наших войсковых частей заготовьте приказ: не вступать с красными в соприкосновение, но практиковать выдвижение заслонов при чрезмерно поспешном отступлении частей генерала Дитерихса. В этих случаях содействовать командирам русских частей в восстановлении дисциплины, в целях возвращения солдат в бой, не останавливаясь перед самыми крутыми мерами. Меры восстановления дисциплины предпринимать независимо от того, обращались к нам за содействием русские командиры или нет... Наш долг помочь им в этом! Коротким, отрывистым возгласом "х-а!" капитан подтвердил, что он понял приказание генерала. - Военному министерству приготовьте шифровку с оценкой положения на фронте, подчеркнув, что больше месяца Дитерихс не продержится. - Тачибана сделал паузу. - Канагава-сан в Токио ожидает наших сообщений. От него не скрывайте ничего. Он должен знать все, чтобы предпринять что следует. Для печати заготовьте сообщение об успешных действиях войск генерала Дитерихса! Тачибана замолк. Капитан повторил приказание. - Что делает Мак? - вдруг спросил Тачибана. Офицер вполголоса сказал: - Доверенное лицо Мак-Гауна сегодня изъяло крупные суммы со своего счета во владивостокском отделении Гонконг-Шанхайского банка. Деньги эти переведены в шанхайское отделение банка... Смит все эти дни интересовался счетами вашего превосходительства и счетом военного министерства в Иокогама-Спеши-Бэнк и Чосен-Бэнк... - Смит? - Это человек Мак-Гауна. Наши агенты сообщили ему, что счета подкреплены новыми поступлениями... В последние дни Мак усиленно сносится с Вашингтоном - по десяти, пятнадцати шифровок, не считая открытого текста. Открытый текст - в адреса Анаконда майнинг коппер, Иллинойсскую сталепрокатную компанию, в штат Миссури, родителям, в штат Теннесси, жене и сыну. Содержание: бизнес и выражение родственных чувств... - У Мака родственные чувства? - Тачибана вопросительно поднял брови. - Надо внимательно поисследовать содержание этих писем. Шифровки? - Удалось узнать содержание лишь одного документа, посланного сенатору Бевериджу: Мак сообщает, что продолжает попытки связаться с "будущими хозяевами"... Очевидно, это касается того дела, которым занимается мистер Кланг - "Молодчик". Мак легализовал его. Кланг действует под маркой промышленника, акционера "Северной компании" - довольно крупное дело! Но главная его задача - связаться с подпольем, а также с русскими разных слоев в целях вербовки американской агентуры. Работает грубо, нечисто, афиширует свои связи с завербованными. Правда, это не большевики, а мелкие торговцы, служащие... "Северная компания" - дело Мака, он - "хозяин в тени"... Тачибана сказал неторопливо: - Надо перехватить завербованных Клангом и заставить работать на нас. Пригрозить разоблачением их связи с Клангом!.. ...Когда капитан вышел, Тачибана остался в кабинете один на один с портретом Иосихито. Портрет этот был сделан так, что глаза императора всегда смотрели на того, кто глядел на портрет. Сколько бы ни находилось в кабинете людей, и где бы они ни стояли, каждый из них всегда ощущал на себе взор императора, который смотрел, как казалось каждому, только на него... Сейчас Иосихито смотрел на генерала Тачибана своим непроницаемым взором небожителя. ...Разные мысли блуждали в голове Тачибана, уставившего глаза на Иосихито. Они были ровесники, император и генерал. Оба они жили в эпоху выхода Японии на мировую арену, в эпоху буржуазного, капиталистического преобразования Японии. Оба они принадлежали к гунбацу, военной клике, и по рождению и по призванию, а гунбацу играла решающую роль в японской внешней и внутренней политике. Тачибана принадлежал к клану Кэйки, который пятьдесят пять лет назад "вернул" императору Мутусухито - отцу Иосихито - государственную власть, фактически принадлежавшую сегуну Кэйки при императоре Комэй. Годы правления Мутусухито получили наименование эры "Мейдзи", что значит "Просвещенное правление". Отец Иосихито начал эру военных захватов - Пескадорские, Марианские острова, Корея... Венцом деятельности Мутусухито было нападение на своего западного соседа - Россию. Тачибана и Иосихито были поручиками, когда японским войскам сдался Порт-Артур... Но Мутусухито не нашел счастья в этой войне. Если бы не вмешательство Теодора Рузвельта, президента Америки, навязавшего мирное посредничество, императору нечем было бы воевать с русскими. Япония истекала кровью, потеряв свыше семисот тысяч солдат убитыми, и была совершенно истощена... "Это была плохая победа! - подумал Тачибана. - Правда, Япония захватила Южный Сахалин, наступив России на пятку, и Ляодунский полуостров, прицеливаясь оттуда на Китай... Но с русскими было тяжело драться!" Тачибана был верным слугой императорской фамилии. Он был счастлив тем, что служил вместе с наследником императора в одной части. Правда, Иосихито получил два просвета на погонах с двумя звездочками куда раньше, чем Тачибана смог стать штабс-капитаном. В 1912 году Иосихито стал императором. Годы правления его получили наименование "Тайсе" - "Великая справедливость". Штабс-капитан Тачибана не мог больше видеться с бывшим поручиком Иосихито. Однако, когда в России произошла Октябрьская революция и Япония вмешалась в дела русских, бывший поручик припомнил Порт-Артур и вспомнил о своем однокашнике. Тачибана быстро пошел в гору, и вот он возглавляет японский экспедиционный корпус в России. Но сын не удачливее отца: интервенция выдыхается!.. Сколько бы заслонов ни выставляли солдаты Тачибана, белые катятся к югу, точно скользя по доске, смазанной салом, - есть такая веселая игра в префектуре Киото... Правда, теперь японские войска изучили плацдарм на русской земле. Но драться с русскими тяжело! Еще тяжелее, чем в 1904 году. Выйдет ли вообще что-нибудь из любой схватки с русскими? Следует ли стремиться к захвату русских земель? Не лучше ли жить с русскими в мире? Тачибана показалось, что кто-то задал ему эти вопросы со стороны. Он испуганно оглянулся по сторонам... Нервы! Совершенно ненужная вещь для солдата! Генерал встал и прошелся по кабинету. Глаза Иосихито сопровождали его, неотступно следя за ним. Тачибана недовольно поджал сухие губы: гнусная итальянская выдумка, непростительно, что японские художники переняли ее у мастеров Кватроченто! Японцы вообще не должны никому ни в чем подражать, так как они - исключительная нация и развитие ее идет по пути, предуказанному свыше... Дело было, однако, не в "итальянском секрете". И не он обеспокоил Тачибана! Собственные мысли испугали генерала. Кажется, это были недостойные мысли! Слуга императора не может размышлять о том, что недоступно его понимаю, что постижимо только высшему разумению... Но с русскими так трудно драться! И дело не в недостатке храбрости японских солдат. Дело в том, что они, сталкиваясь с русскими, перестают мыслить как японцы. Они начинают думать о том, что им не должно быть свойственно. Тачибана припомнил доклад контрразведки о деле одного солдата из оккупационных войск, бывшего сельского учителя Коноэ. Подвергнутый пытке, он сказал: "Я осмеливаюсь думать, что японским солдатам нечего делать в России. Я осмеливаюсь также думать, что с русскими надо жить в мире. Я осмеливаюсь еще думать, что русские сами знают, какое у них должно быть правительство!" Для того, чтобы покончить с неприятными мыслями, мешавшими исполнению служебных обязанностей с легким сердцем и чистой душой, как предписывал кодекс чести японского офицера Бусидо, генерал произнес вслух как нечто не подлежащее сомнению: - Великая справедливость состоит в направлении энергии японской нации на материк для создания процветания всех народов, для распространения благодати эры Тайсе. Я никогда ничего другого не говорил и не думал! Вслед за этим он с глубоким почтением сделал поясной поклон перед портретом и вышел из кабинета, пятясь задом, как если бы в кабинете находился живой Иосихито. 8 Паркер не очень любил бывать у консула. Старый Мак стал слишком бесцеремонным. Раньше он был куда покладистей и - если про Мака можно так сказать - душевней. До того как он стал консулом, он со всеми держался ровней. Теперь он то и дело давал своим собеседникам почувствовать расстояние между ними и собой. Он мог теперь неожиданно замолкнуть и начать невежливо разглядывать гостя, причем на некрасивом его лице тотчас же появлялось смешанное выражение скуки и пренебрежения; иногда среди разговора он принимался рыться в своих бумагах, которые в совершенном беспорядке были разбросаны на столе, углублялся в них, а потом тоном неожиданного открытия восклицал: "А-а! Вы здесь? Чем могу служить?" Мог, прервав беседу, уйти из комнаты, ничего не сказав... Положительно, дипломатический пост испортил старого Мака, с которым в прежние времена было приятно в ночном кабачке пропустить стаканчик виски и выслушать занятную историю, какими Мак был набит доверху... Однако без Мак-Гауна нельзя было обойтись. Газета требовала близости к официальному представителю Штатов, как первому источнику информации. На информацию же Мак не скупился, хотя часто умел использовать Паркера в своих целях, как произошло это совсем недавно... Сегодня Мак-Гаун сам вызвал Паркера... Скрепя сердце, но с приветливой улыбкой Паркер вошел к Маку. Консул сидел в кресле, по привычке погрузившись в него всем телом, не заботясь о том, что его одежда мнется, теряя опрятный вид. - Садитесь! - сказал консул. - Сигару? Папиросу? Не хотите? Прекрасно! Виски? Коньяк?.. Коньяк! Прекрасно! Пейте!.. Паркер! Вы мне нужны. Плюньте на все свои дела и сделайте мне одно одолжение... - Одолжение, мистер Мак-Гаун? - с удивлением спросил Паркер. Мак замолк. Потом потянулся к столу, схватил пачку каких-то бумаг и помахал ими в воздухе. - Первоапрельские шутки в октябре! Шарады! Уравнения с тремя неизвестными. Кого хотят обмануть? Кто поверит? Это у Дитерихса называется военными сводками. Резиновые формулировки, словесный туман... А старый Тач перещеголял даже дитерихсовских вралей. Дает для печати сообщения об успешных действиях войск генерала Дитерихса. Конечно, это детская хитрость, на которую могут попасться только политические младенцы. Он хочет поддержать до последнего момента акции Мицуи с тем, чтобы потихоньку продать. Мы это используем, конечно! Но я хочу, Паркер, иметь беспристрастную информацию... Паркер вопросительно посмотрел на консула. Мак ухмыльнулся. - Без всякой задней мысли, мистер Паркер! Мне надо знать: что происходит на фронте и сколько еще это протянется? Но знать не из чужих рук... - Но как это сделать? - Поезжайте туда, старина. Поглядите и скажите мне как американец американцу. У вас хороший нюх и глаза настоящего газетчика! - Мак-Гаун улыбнулся было, то тотчас же сварливо добавил: - Хотя вы бесполезно щепетильны и бережете свою голову, как будто это бог весть какая драгоценность! Это была шутка, и Мак-Гаун рассмеялся. Натянуто улыбнулся и журналист. - Джек приготовил вам мотоцикл, горючее. Машину погрузят и выгрузят, где вам будет угодно. Думаю, что с "харлеем" вы будете располагать полной свободой действий. Можно даже рассчитывать на содействие японской администрации, но это в крайнем случае!.. Поистине, я завидую вам, Паркер! Вы столько ездите, столько видите! - сказал Мак искренним тоном, словно Паркер ехал по своей инициативе. - Виски, дружище? Ах, коньяк! Пейте!.. Выезжать надо сегодня же. Время, Паркер, не ждет! Да, трудно было решить, когда Мак хуже - тогда, когда он груб, или тогда, когда он любезен! Паркер вздохнул и поднялся... Сегодня Мак был вежлив со всеми. Когда в дверях его кабинета появился Кланг и стал навытяжку, Мак-Гаун совершенно ошеломил его своей предупредительностью. - Мистер Кланг? - сказал он. - Проходите, мистер Кланг. Садитесь, мистер Кланг. Папиросу, мистер Кланг? Как ваше самочувствие, мистер Кланг? Ястребиные глаза его при этом были холодны, и вежливость Мака испугала Кланга, который хорошо знал, что это дурной признак: Мак-Гаун недоволен, если так вежлив. Кланг присел, но заранее приготовился к разносу. - Докладывайте, мистер Кланг, - сказал Мак-Гаун. Кланг начал было говорить о делах "Северной компании" - тут он кое-что сделал, что давало ему право если не на благодарность, то на внимание Мака. Однако консул остановил его движением руки: - Я в курсе всего этого, мистер Кланг! Меня в данный момент интересует то, каких успехов вы добились по установлению связей с русскими, которые могут оказаться нам полезными при изменении политической обстановки в Приморье... Клангу нечем было похвастаться. Мак сказал: - Та агентура, которую мы завербовали, - это агентура второго сорта. Нам нужны хорошо законспирированные люди из числа тех, кому большевики могут и будут доверять... Вы не справились с заданием, Кланг! Вы взялись за бизнес, забывая, что бизнес только средство для того, чтобы закрыть вашу настоящую физиономию... - Мистер Мак-Гаун! - протестующе сказал Кланг. - Вы сумели сделать много. Я отдаю вам должное. Но дела "Северной компании" могут вас больше не интересовать. Ими будет заниматься другой "акционер"... И если в вашем списке не окажется ни одного из нужных нам лиц, я вам не завидую, Кланг! До свидания! Кланг вышел от Мак-Гауна, как в тумане. Крах!.. Скольких людей видел в эти дни Кланг. С кем только он не говорил - шумно, горячо, добродушно, доверительно, сыпля словами и хохоча тем смехом, который так располагал к нему людей в Штатах! Но все усилия его были бесполезны: подполье было неуловимо. Он узнал имя одного из руководителей подполья - Михайлов - и кличку его - дядя Коля. Но, вместо того чтобы помочь Клангу в поисках, это имя заставляло людей настораживаться и замолкать. В такие минуты Кланг забывал о своей способности говорить и вспоминал только о своем умении стрелять. Он вспоминал в такие минуты о том, чего ему не хотелось вспоминать, - остров Мудьюг... Те, там, не сдавались, их нельзя было ни купить, ни запугать, ни одурачить. Они умели умирать так, что Кланг переставал спать - неутоленная ярость гнала сон прочь. Проклятое место! Но должны же, думал Кланг, быть слабые места в этой крепости духа, которую воздвигли большевики в душах простых людей! Должны быть! Почему в Штатах он умел и делал много? Почему?.. Здесь же он не находил никаких зацепок. Руки его встречали либо пустоту, либо стену отчуждения. ...Ему повстречался Марков. Марков много помог Клангу в понимании обстановки в Приморье. Он многое знал. Он был незаменим, когда шла речь о владивостокских буржуа, он в совершенстве знал их подноготную, из чего Кланг извлекал пользу... Однако Марков не мог или не хотел навести Кланга на желанный след... - Выпьем, Марков! - сказал Кланг, беря того под руку. Марков по обыкновению пил не пьянея. - Зачем вам встречи с подпольем? - спросил он прямо. - Вы знаете, я деловой человек, Марков! - Кланг доверительно склонился к газетчику. - Я нашел хорошее дело. Но как только большевики выкинут отсюда япсов и белых, если у меня не будет хороших связей, лопнет и мое дело! Ясно? - Оно лопнет потому, что вам не завязать связей, и потому, что, надо полагать, все их взаимоотношения с иностранцами будут строиться на новой основе. - Не понимаю! - говорил Кланг. Основа основ: куплю-продам! - Вам не понять их! - Марков странным взором, щурясь, глядел на американца. - Они - прямоходящие, мыслящие существа, Кланг. А мы с вами, хотя и двуногие, но еще не расстались с привычкою бегать на четвереньках и пожирать своих ближних, особенно если они не дают садиться себе на шею... Вам не удастся околпачить их. Они умеют мыслить, а мы с вами - только хитрить, иногда более или менее удачно. Мы с вами, как и всякий зверь, думаем только о сохранении своей шкуры, они же - о будущем человечества. Ни более ни менее! В вас мысль о потере вашей драгоценной только для вас шкуры вселяет животный ужас и стремление всяческими зверствами отдалить этот момент. А им мысль о смерти не страшна - они остаются жить в делах своих, Кланг! Мы в момент смерти будем скулить и выть, может быть, попытаемся кого-нибудь укусить. Они умирают так, что каждая их смерть поднимает на борьбу сотни других! - Марков замолк. Потом сказал с горечью: - Налейте мне, Кланг! Когда я пьян, земля меня притягивает и я чувствую, что я еще жив... Со смешанным чувством страха и жадного любопытства слушал Кланг Маркова. Так идущий по гребню скалы со страхом косит глазом на пропасть под ногами. "Марков умеет-таки сорвать флер со всех и со всего. Кроме большевиков! - отмечал Кланг. - Над большевиками он не издевается!" В цинизме Маркова была какая-то притягательная сила, он говорил то, о чем Кланг не смел и думать: это был бы полный крах, после которого остается пустить себе пулю в лоб, а Кланг еще хотел жить... - По сути дела, вас следовало бы отправить в контрразведку! - мрачно сказал Кланг, думая испугать Маркова. Но тот лениво ответил: - Это не доставит вам удовлетворения... Я давно уже музейный экспонат, а не человек; только не я содержусь в спирте, а спирт - во мне!.. А такому убийце, как вы... - Но, но! - предостерег Кланг. - ...надо слышать, как хрустят выворачиваемые кости, и видеть, как сочится кровь из растерзанного мяса. Так бывало на вашем проклятом острове Мудьюг... - Что вы об этом знаете? - впился налитыми кровью глазами Кланг в собеседника. - Не скажете же вы, что учили там военнопленных вышиванью болгарским крестом! - дерзко отозвался Марков. ...Они говорили друг другу дерзости и встречались опять. Начав с попытки отделаться от Маркова, Кланг привык к Маркову; Марков был для американца неистощимым источником информации из того болота, в мутной воде которого Кланг умел ловить золотые... Уже ушли на север баркентина и два моторных парусника, чтобы делать для мистера Кланга на Чукотке деньги. Ах, если бы для него одного!.. Черт возьми, Мак будет совсем свиньей, если не уделит Клангу хотя бы пятнадцати процентов добычи. Уже кого-то из проспекторов-одиночек люди Кланга ухлопали. Счет в Гонконг-Шанхайском банке и Джапэн-Чайна-Грэдинг банке уже не умещался в одной графе. Кланг комбинировал, заключал союзы, расторгал их, нападал и защищался, входил в соглашение с кем-то из дельцов, для того чтобы уничтожить соперника, и подставлял тотчас же ногу своему соучастнику, рвал все, что можно было, зубами, когтями... Но это было только сегодня. А хозяева хотели, чтобы поживу на этой земле можно было хватать и завтра, когда здесь уже не будет японцев. Но этот завтрашний день ускользал от Кланга... Он бесился, но ничего не помогало ему - ни жадность, ни беззастенчивость, ни хитрость, ни подлость, ни угрозы, ни посулы... Те, кого он купил, не стоили денег Мака... Глава двадцатая НАЧАЛО КОНЦА 1 Со Второй Речки вышел бронепоезд "Николай Мирликийский". Почти одновременно дядя Коля приказал: ни в коем случае не пропускать бронепоезд к Никольску. Вслед за сообщением в отряд были доставлены капсюли с гремучей ртутью для подрыва мин. Привез капсюли матрос-минер, обучивший партизан за два дня технике подрыва железнодорожного пути теми средствами, какие у них были. В отряде создали подрывные группы. Нина, Панцырня и молодой Жилин составили одну группу, Алеша Пужняк, Виталий, Жилин-отец, Чекерда - вторую. Отряд контролировал участок пути протяжением в тридцать верст. На сторожевом холме, с которого полотно просматривалось на значительное расстояние, засели Колодяжный и Лебеда. Они должны были сигнальным дымом предупредить подрывников о приближении поезда, которого те не могли видеть из-за полутуннеля. Обе группы расположились в версте друг от друга на широкой луке насыпи. На северном участке мина была заложена под башмак мостовой фермы, на южном - под шпалы. Мины представляли собой пудовые заряды пороха, упакованные в железные, клепаные бочонки. В жестяном гнезде, имевшем отверстие в стенке бочонка, находился капсюль с гремучей ртутью. В отверстие вставлялся железный костыль, немного не доходивший до капсюля. При нажиме сверху острие костыля пробивало капсюль, и он, взрываясь, воспламенял заряд. Из опасения преждевременного взрыва костыль вставлялся в последнее мгновение. Полсуток провели подрывники в окопчиках, неподалеку от мин, ожидая с минуты на минуту появления поезда. Прошел товарный порожняк, неведомо зачем двигавшийся на север. На юг проскочил какой-то служебный поезд: два паровоза тащили три салон-вагона и один "столыпинский", покрытый броневыми плитами. Непрестанно давая гудки, он несся на предельной скорости. Панцырня, завидев его, сказал: - Вот бы рвануть его! Кого там несет? Нина заметила: - Генерал какой-нибудь улепетывает... Видно, жарко под Иманом... Поезд исчез в отдалении. Солнце припекало по-осеннему, как это бывает в Приморье, когда, словно стремясь вознаградить за переменное, дождливо-ветреное лето, оно щедро греет землю, уже тронутую желтизной. Панцырня нетерпеливо поглядывал на сторожевой холм, пошевеливая в кармане костыль. Желая произвести на Нину впечатление своим бесстрашием, он сам вызвался подорвать мину. Помня случай с американцем и полагая, что Панцырня хочет исправить свою оплошность, Нина уважила просьбу Панцырни. Но Колодяжный с Лебедой не подавали признаков жизни. Время тянулось медленно. Панцырня начал нервничать, вдруг представив себе ясно тот риск, которому подвергался подрывник, вставляя костыль в гнездо. "А ну, как ахнет эта штука раньше времени?! Тогда, поди, и ложкой не соберешь!" У него засосало под сердцем. Он поглядел на Нину, которая присмирела, свернувшись калачиком, и не сводила глаз с холма. "Эх-х! - мотнул головой Панцырня. - Под бочок бы к тебе, краля писаная!.. А тут - суй голову под топор!" И Панцырне стало жалко себя. И в момент, когда Панцырня меньше всего думал о взрыве, на вершине сторожевого холма показался дымок. Сначала он был едва заметен, потом вдруг черным деревом поднялся кверху. Нина спрыгнула в яму, знаком приказав Жилину тоже спрятаться. - Паша! К заряду! - торопливо сказала она и горячими ладонями сжала руку партизана. В этом пожатии было многое: и ободрение, и страх за него. Подрывавший подвергался значительной опасности из-за несовершенства мины. Панцырня вдруг обмяк и почувствовал, что ноги его словно приросли к земле: если он сделает хотя бы один шаг, то упадет. - Ну, что же ты? - с беспокойством посмотрела на него Нина. Парень отвернулся, чтобы не видеть ее глаз. - Я сейчас... я... одну минутку, - сказал он невнятно, сам не зная, что сказать. Прерывистый гудок послышался слева. Нина лихорадочно схватила Панцырню за рукав. - Ну! Тот принялся шарить по карманам. - Я... костыль потерял! - пробормотал он еще тише и как-то согнувшись весь, словно став меньше ростом. Побледневшее его лицо все сказало Нине. Она протянула руку: - Давай мне! Быстро! Руки Панцырни тряслись. Он, чуть не плача, крикнул: - Да я не знаю, где он... Ей-богу, потерял... Нина с силой толкнула его в грудь. - Ах ты, гад! - сказала она со слезами отчаяния и бессилия. Поезд показался в выемке. Солнечные блики легли на бронированных башнях и палубах. Серо-стальной, чуть покачиваясь на стыках, тяжелый - от тяжести его глухо гудели рельсы, - угрожающе выставив трехдюймовые жерла орудий, он вытягивался из полутуннеля на магистраль. Нина с ужасом смотрела на стальное чудовище. На кривизне пути вагоны развернулись. Нина увидела зеленый и трехцветный угольник на борту среднего вагона и размашистую надпись на нем: "На Москву!" В тот же миг она услышала выстрел - это сигналил Виталий, привлекая внимание первой группы. И вдруг какая-то мысль осенила ее. Она мгновенно встрепенулась и, точно ободряя себя, крикнула: - Надо ударить камнем по коробке с капсюлем... Забыв о Панцырне и Жилине, девушка бросилась к мостику. Небольшой ложок вел к нему, скрывая Нину от бронепоезда. Она побежала, не замечая ничего, кроме башмака фермы, под которым лежала мина. "Только бы успеть!" - промелькнула у нее мысль. Обессилевший Панцырня залез в яму и сжал голову руками, чтобы не видеть того, что произойдет. Молодой Жилин, пытаясь понять, что случилось, смотрел то на парня, то на Нину, бежавшую по лугу. С бронепоезда заметили неожиданно появившийся дым на холме. Он встревожил команду. И на всякий случай, имея заранее готовое оправдание, командир бронепоезда приказал открыть огонь из пушек и пулеметов, произвести веерный обстрел местности, прилегавшей к насыпи. Снаряды, гудя, понеслись на холм, с грохотом разрывались далеко за ним. А там пошло бухать со всех сторон. Дыбом встала земля. Нина сделала еще несколько шагов и упала недвижимой, головой к мостику. Жилин увидел, как неподалеку от Нины разорвался снаряд, подняв столб земли. С визгом разлетелись в стороны осколки. Воя и свистя, один промчался над ямой, в которой сидели партизаны. Панцырня еще больше согнулся. Жилин увидел, как упала Нина. Тогда, еще не сознавая вполне, что делает, он схватил гранитный осколок, подвернувшийся под руку, и бросился вслед за Ниной, бормоча: - Ну нет, это ты врешь! Это, ты знаешь, не выйдет! К кому относились эти слова? К Панцырне ли, который тупо глядел на развернувшуюся перед ним картину, или к бронепоезду, который, набирая ход, приближался к южному участку, показывая заносчивую надпись "На Москву!" Жилин разбежавшись по косогору, пролетел мимо Нины, спохватился было: надо бы помочь девушке. "Потом!" - подумал он и через минуту оказался у мины. Рельсы ритмично вздрагивали от тяжести бронепоезда. - Ну, это ты врешь! - опять выкрикнул Жилин и, изловчившись, ударил по жестянке острым ребром камня. Время для него измерялось долями секунды. Сознание работало столь быстро, что ему казалось, будто время идет слишком медленно. И когда уже взорвалась в жестянке гремучка, когда порох воспламенился и совершалось неотвратимое, когда взрыву уже ничто в мире не могло помешать, Жилину показалось, что удара недостаточно. Он успел с силой ударить по корпусу мины еще раз... ...И мир для Жилина перестал существовать. 2 Взрыв разворотил полотно. Две шпалы вынесло, разметав в щепу. Оторванный рельс загнулся, точно санный полоз. Полотно съехало на сторону. Машинист дал задний ход. Клубы пара окутали паровоз. Маленькая радуга вспыхнула на мельчайшей водяной капели и тотчас же погасла. Бронепоезд двинулся назад, сразу развив ход. Командиру стало ясно, что он попал в западню. Он стремился проскочить опасное место. С гулом ринулась тысячетонная махина назад, к югу, ища спасения. Скорость спасла бронепоезд. Он почти проскочил, когда взорвалась вторая мина - Алеши Пужняка. Этот взрыв отделил от бронепоезда две передние, полуброневые платформы с пулеметной командой. Одна из платформ вздыбилась, показав днище, закопченное мазутом, вертящиеся колеса, и рухнула вниз, корежась и ломаясь, вторая пробежала по одному рельсу, угрожающе склонясь набок, соскочила и, разодрав шпалы, понеслась по ним. Остановилась, почти невредимая, если не считать того, что бетон стен расселся. Остановился и бронепоезд, простреливая весь правый сектор, где залегли подрывные группы. Из поваленного полуброневого вагона некоторое время слышались какие-то звуки, сопровождаемые взрывами, как видно, детонирующих гранат. Потом все стихло. Из второго, с наружной стороны, через нижний люк стали выскакивать люди - человек двадцать. Завязалась перестрелка. Виталий со своими людьми преградил белым путь. Белые залегли. Панцырня открыл глаза. Оценил обстановку. Выскочил из ямы-окопчика и бросился через насыпь с тыла, чтобы ружейным огнем оказать поддержку Виталию. Из окопчика он видел, что Нина лежит, полузасыпанная землей. Что Жилин был разнесен в момент взрыва мины, ему было ясно. Свидетелей его малодушия не было. Панцырня достал из кармана костыль-боек и, сильно размахнувшись, забросил его в кустарник. Вскарабкавшись на насыпь, он притаился за рельсами и осмотрелся. Белые рассыпались небольшими группами и поодиночке, перебежками, продвигались к бронепоезду. Партизаны обстреливали белых. Панцырня увидел японского офицера, который, пригибаясь к насыпи, не замеченный никем, ужом полз вдоль осыпавшегося гравия. Японец смотрел вперед: все внимание его было поглощено залегшей на полотне группой Виталия. Японец решил зайти ей в тыл. Маленький тщедушный, в кургузом тесном мундирчике с узенькими погончиками на плечах, он сначала показался Панцырне мальчишкой. Парень расправил свои могутные плечи и, почувствовав прилив храбрости, потихоньку спустился с насыпи и лег в след японца. Теперь Панцырня видел перед собой маленькое тело японца, облаченное в хаки, его небольшие ноги в желтых ботинках, подкованных на подборах. "Добрый товар!" - подумал Панцырня и пополз за японцем. Тот ничего не слышал, пока Панцырня не оказался в опасной близости. Услышав сзади шорох, японец мгновенно обернулся. На лице его изобразился ужас, он невольно оскалил зубы, точно готовый вцепиться ими в преследователя. Но в глаза ему смотрело дуло винтовки. Японец поднял руки вверх и сказал, старательно выговаривая по-русски слова: - Стрелять не надо! Вы понимаете меня? Я сдаюсь... Правильно? - Ну еще бы! - сказал Панцырня. - А то я бы тебя, знаешь, куда отправил... А ну, давай на ту сторону! - махнул он рукой, показывая через насыпь. Беспокойство зажглось в глазах офицера. Он медленно, без помощи рук привстал, обнаружив при этом чисто змеиную гибкость, и стал подниматься наверх. Перевалив насыпь, Панцырня и не подумал о группе Виталия. Захват японского офицера означал его удачу. Дело теперь можно повернуть как угодно. Панцырня метнул тревожный взгляд в ту сторону, где лежала Нина. Девушка не шевелилась. Японец споткнулся при спуске и обернулся. Опять изобразил улыбку, при которой все зубы его выступали наружу, и со свистом втянул в себя воздух. - О, росскэ храбрый солдат... Очень храбрый, да? Правильно? Заискивающая его улыбка польстила Панцырне. Он с удовольствием передернул своими широкими плечами, почувствовав себя богатырем. Винтовку он закинул за плечо. "Скажу, голыми руками взял!" - подумал он. - Ну, давай, пошли, некогда мне с тобой разговаривать, - сказал он, выпятив нижнюю губу. В лице японца произошла какая-то перемена, хотя он по-прежнему улыбался. Неуловимо быстрым движением офицер выхватил браунинг и уставил в голову парня. "Брось, не балуй, а то я тебе, знаешь, за это..." - хотел сказать Панцырня, когда вдруг увидел налившийся кровью черный ненавидящий глаз японца, а вместо второго глаза - черную дырку ствола пистолета. "Брось!" - хотел сказать Панцырня и не успел. Японец выстрелил ему в голову. С тоскливым стоном парень рухнул, как стоял, плашмя, подмяв под себя руки. Суэцугу - это был он - носком ботинка тронул голову Панцырни, чтобы удостовериться, не маневр ли это со стороны партизана, потом, согнувшись, побежал к бронепоезду, скрываясь за кустарником. 3 В бронепоезде помещался отряд Караева при советнике Суэцугу. Задачей его было контролировать железную дорогу. В Раздольном, получая хорошие оклады и довольствие, пьянствуя и бездельничая, Караев и его казаки чувствовали себя неплохо. На операцию сотня выехала с неохотой. Когда партизаны испортили путь, а бронепоезду все же удалось проскочить через вторую мину благополучно, Караев, глядя в амбразуру командирской башни, весело сказал: - Ну, слава богу! - Что "слава богу"? - спросил назначенный его помощником Грудзинский. - В Раздольном веселее! - заметил Караев. - А думать теперь о том, чтобы отправиться в Иман, и не стоит. Ишь, как товарищи полотно всковырнули... Молодцы, черти! Под самым носом взорвали. Рисковые ребята! - Не понимаю вашего восхищения врагами отчизны, - холодно сказал Грудзинский. - Дело-то в том, что у нас таких уже нет! Были, да иных уже нет, а те далече. Помните, как это у поэта? - Господин ротмистр! - Грудзинский посмотрел на Караева исподлобья. - Не нравится - не слушайте! - сказал равнодушно Караев. Он с любопытством наблюдал в щель. - Смотрите-ка, одну нашу коробку разнесло в пух! Никто даже не лезет оттуда. Как говорится, мир их праху! Грудзинский покосился на Караева, но тот, поглощенный зрелищем, не обратил внимания на своего помощника. Когда из второго вагона выскочили казаки, Караев сокрушенно заметил, различив среди них Суэцугу: - Вот, черт косоглазый! Живой остался. А я надеялся, что его ухлопали. - Это вы о нашем союзнике говорите, родина которого дает нам возможность бороться против большевиков? - спросил Грудзинский. Караев оторвался от щели и искренне удивленным взором окинул Грудзинского. - Да вы дурак или сумасшедший, не пойму? Союзники, союзники... Вы семнадцатый год где встретили, господин войсковой старшина? - неожиданно задал он вопрос. - На Кубани. - Ну-с, а двадцать второй вы кончаете на Дальнем Востоке. Понятно? Черта ли в этих союзниках толку, ежели нас к последнему морю красные прижали и, помяните мое слово, через полмесяца нам придется в содержанки к японцам идти, в Токио улицы подметать. - Он непоследовательно спросил: - Скажите, пожалуйста, Грудзинский, в чем разница между дураком и сумасшедшим? Взбешенный Грудзинский отошел к другой амбразуре, а Караев для себя заметил: - Я думаю так: дурак - это сумасшедший без всяких идей в голове, а сумасшедший - это дурак с идеями. Правильно? Что? Неплохо придумано. Чем не теория. Караев натянул перчатки, схватил стек и кинулся наружу, крича: - Цепью за мной! Мы их сейчас зажмем. Давай, давай, ребята! Казаки выпрыгивали из нижних люков, из боковых дверей. 4 Звуки взрыва и вслед за тем перестрелка показали Топоркову, что задание подрывники выполнили. Весь отряд поднялся на ноги. Конные группами выезжали по боевому расписанию. Поскакал и командир. Между тем на насыпи бой распадался на отдельные схватки. Среди залегших казаков Виталий рассмотрел знакомое лицо рябого. Он стал за ним охотиться. "А-а, гад! Я с тобой сегодня за все посчитаюсь!" Время от времени он поглядывал в сторону второй группы, ожидая подмоги. Холодок прокрался в его сердце, и он понял, что придется рассчитывать только на свои силы. Перестрелка редела. Тут и Алеша пристрелялся к рябому. Неожиданно рябой запел какую-то разудалую песню. Алеша, уже совсем было взявший казака на мушку, остановился. Рябой, который, сидя за кочкой, знал, что от пули ему не отвертеться, высунь он голову вправо или влево, вдруг вскочил во весь рост и, разинув рот до ушей, продолжал петь. Затем пошел с приплясыванием, куда глаза глядели. "Спятил!" - подумал Алеша с сожалением и опустил винтовку, следя за странными телодвижениями рябого. Та же мысль пришла в голову и другим, и по нему не стреляли. Рябой, приплясывая, шел, словно без цели. Дойдя до кустарников, он вдруг что есть силы бросился бежать. - Охмурил, рябой черт! - с досадой сказал Алеша и принялся палить вдогонку, но безуспешно: кусты мешали целиться. Чекерда уложил двоих. Группа белых начала таять. Сбоку раздались выстрелы. Пуля сорвала с головы Чекерды фуражку. Парень поднял ее. Мурашки поползли по его спине. "Откуда это?" - думал он. Пуля прилетела с другой стороны насыпи. Чекерда тревожно показал Виталию на кустарник справа: - Похоже, окружают! Виталий взглянул туда, где находилась первая подрывная группа. - Что там случилось? Почему не поддерживают огнем, как было условлено? Никто не мог ответить ему на этот вопрос. Что бы там ни случилось, обстановка вынуждает Виталия с его группой действовать вчетвером. Если противник перевалил за насыпь, обход почти неизбежен. Надо идти на соединение с первой группой и засесть в выемке мостика, удобной для обороны, и удерживать ее, пока не подоспеет Топорков. Виталий махнул товарищам рукой: - А ну, - давайте к мосту! Жилин-отец, ранивший троих, но и сам раненный в руку, был бесполезен в схватке. Он лежал вприслон к рельсу и, прижимая кое-как забинтованную руку, тихонько стонал. Он догадался, что на северном участке что-то неблагополучно, и стонал не столько от боли, сколько от тягостной мысли, что, может быть, там сын его, последний сын, убит или тяжело ранен, - ведь только это могло помешать ему прийти на помощь первой группе. Ползком, перебежками они стали уходить. Теперь белые имели преимущество. С двух сторон наступали они вдоль полотна. Виталию и его группе пришлось бы несладко, если бы не Топорков с отрядом. Из-за кустарников, шедших от моста, через холмы к сторожевой высоте, вдруг начали вспыхивать огоньки. Вот один казак из десанта Караева взмахнул руками и рухнул на землю. Другой схватился за грудь. Потом из-за кустарников послышалось "ура", нестройное, прерывистое, но отрезвившее белых. Поняв, что на этот раз придется иметь дело с главными силами отряда, они стали отходить к бронепоезду. Артиллерия и пулеметы из башен и амбразур взяли отступавших под защиту настильного огня, который не давал отряду Топоркова приблизиться. - Не дать ли им тут хороший урок? - спросил Грудзинский Караева. Тот покосился на него. - Не дать! - Но почему? - Из пушки по воробьям стрелять бесполезно, милостивый государь мой! Ведь запас израсходуем, а они и не почешутся. Рассредоточатся - и все. Стреляй, не стреляй - не возьмешь! Караев нашел Суэцугу в кустарнике, где японец спокойно наблюдал за сражением. Японец сказал: - Правильно. Да. Надо уходить. Наша цель достигнута. Караев изумленно уставился на него. - Мы установили, что партизаны разрушили мост. Правда? Я так выразился? - Так, так! - сказал Караев. Люки задраили. Покалеченный бронепоезд, без двух платформ, тронулся, ускоряя ход. 5 Лебеда и Колодяжный со сторожевого холма наблюдали за событиями. Кровь разгорелась в обоих. Колодяжный раздувал ноздри. - Не так бы нашим пойти, не так. Вон бы той обочиной... Да тут бы, на пригорочке, и почистили бы белых. Лебеда сказал иронически: - Э, если бы да кабы, да во рту выросли грибы... - А поди ты, кум, к черту! - рассердился Колодяжный. - Отстань! Что я, кукла, на это дело молча смотреть. А то сам пойду. - Ну поди, коли невмоготу. - И пойду! Колодяжный свирепо сверкнул на кума глазами и поспешно собрался: затянул потуже ремень, опояску, нахлобучил шапку-ушанку, которую он носил и зимой и летом. Лебеда саркастически усмехнулся: - Вот дурень! А что потом скажешь? Мол, забыл о приказе... Тоже, старый солдат называется. - Не могу, кум! Душа горит. Лебеда вытряхнул трубку. - Ну, коли душа горит, пойдем, кум! - сказал он. - Это как понимать - пойдем? - уставился на Лебеду Колодяжный. - Ну, значит, вместе пойдем. - А... кто же за дорогой наблюдать будет? - озадаченно спросил Колодяжный. - Вот и я о том же спрашиваю, кум, - невозмутимо в тон ему ответил Лебеда. Колодяжный сердито засопел: - Заноза ты, а не кум, когда так! - вынул трубку и принялся набивать ее табаком. 6 Первым обнаружили Панцырню. Он лежал ничком, был жив, но без сознания. Потом Виталий увидел темное платье Нины. Подбежав, принялся откапывать полузасыпанную землей, травой и щепой разбитых деревьев Нину. Она была недвижима, однако сердце ее билось. Девушку стали приводить в чувство. Она открыла глаза. Долго всматривалась в окружавшие ее лица. Оглушенная взрывом, она не могла сообразить, что с ней и где она. Память ее прояснялась медленно. Нина поднялась и уставилась мутным взором на мост. Даже отсюда она видела, что он взорван. Взгляд ее упал на носилки с Панцырней. Она задумалась, припоминая что-то, и с напряжением сказала: - А... где... Жилин? Подошедший к Нине отец Жилина со страхом спросил: - А где же Ваня-то? А? Топорков сказал: - Подходим. Панцырня - на насыпи, в голову раненный, ты - взрывом оглушенная, а Жилина нету. Что тут было, скажи? Нина не ответила. Она посмотрела на мост и вдруг расплакалась, закрыв глаза обеими руками, представив себе, что произошло, когда она лежала без сознания. Жилин-отец понял все. Он, сгорбившись, пошел прочь, чтобы не видели люди, как слезы льются у него по щекам, застилая глаза. Он шел, спотыкаясь, не видя земли, а зайдя в кусты, сел и долго сидел, ничего не видя и не слыша, отдаваясь своему горю. - А что же я матке-то скажу? - протянул он глухо. 7 Нина была сильно контужена и впала в полуобморочное состояние. Ни Бонивур, ни Топорков не решились расспрашивать ее о подробностях гибели Жилина. Что же касается Панцырни, то выстрел Суэцугу только лишил его сознания; пуля разорвала кожу, но череп не задела. Когда в лазарете перевязали Панцырню, он встал на ноги. - Лежи ты! - прикрикнул на него Лебеда, раненный во время веерного обстрела с бронепоезда, когда Караев "прочесывал" окрестности; ему порвало осколками мякоть руки, он добрался до села, поддерживаемый Колодяжным. - Куда? - Сам знаю куда! - мрачно сказал Панцырня. - Где Нина-то? - Слышно, в штабе отлеживается. Панцырня вышел из лазарета и, пошатываясь, направился к штабу. Нина лежала там. Голова у нее нестерпимо болела, все тело ныло. От боли Нина боялась шелохнуться. Узнав Панцырню, она закрыла глаза. Панцырня сел рядом. Он сказал с видимым затруднением: - Слышь-ка, Нина... Нина не отозвалась. Ей не хотелось говорить с Панцырней. Гибель Жилина объяснила ей, что произошло после того, как она кинулась к мине у моста и ее настиг разрыв снаряда. Голос Панцырни живо напомнил ей, как блудливо прятал он глаза, говоря, что потерял костыль. "Именно Панцырня был виновником гибели Жилина", - сказала себе Нина, не будучи, однако, в состоянии додумать что-то очень важное и нужное. - Слышь! - повторил партизан. - Костыль-то я верно потерял! - Не в костыле дело! - с трудом сказала Нина. - У Жилина никакого костыля не было, а совесть была. Панцырня долго сидел молча. Потом тихо сказал: - Не до мины мне было... понимаешь? Дурной я мужик... Я тама сидел, а не об костыле думал... Ты мне глазыньки застила. - Что за глупости! - вспыхнула Нина. - Понимай, как знаешь. У меня уж такой дурной характер: коли за сердце взяло, все забуду!.. А я к тебе приверженный... У меня только и свету в окошке, что ты. Верь, не верь - как хошь. Я в этом деле сам не свой становлюсь. Мне тогда на все наплевать... Да вы, бабы, не понимаете этого... А ты жалость ко мне поимей! Нина, сморщившись от усилия, возмущенно повернулась к Панцырне. Парень сидел понурившись, держась обеими руками за перевязанную голову. Он глухо спросил: - Рассказала? - Что ты струсил?.. Нет, не успела. - Я не струсил, - отозвался Панцырня. - Кого мне трусить? Я тебе говорю: сознания решился я тогда совсем... В этот момент тошнота подступила к горлу Нины, она махнула рукой и отвернулась к стене, не сказав того, что надо было сказать Панцырне. А парень добавил: - И не говори. Сам скажу. Твое дело тут сторона. Приступ боли обессилил Нину. Она малодушно подумала: "Пусть сам скажет. Так будет лучше, правильнее!" Девушка охотно избавила себя от мысли о том, насколько правильно будет, если она промолчит. Но и Панцырня ничего не рассказал ни Бонивуру, ни Топоркову. Он надеялся, что все как-нибудь обойдется. Надеялся, что Нина не вспомнит о происшедшем, поверит ему на слово. Не хотелось Панцырне признаваться в своей трусости. Не хотелось признаваться и в том, что он хранил про себя: не очень-то ему хочется проливать свою кровь и рисковать своей жизнью теперь, когда победа была уже близко. Год назад он храбро бросался вперед, не боясь опасности. А теперь начал рассчитывать: стоит ли рисковать? Ведь не для того, чтобы лечь в могилу раньше срока, пошел он в партизаны. Отец Пашки был крепкий хозяин. Немного недоставало до того, чтобы клейкое словечко "кулак" пристало к нему: то один, то другой из деревенских мужиков оказывался в долгу перед Никодимом Панцырней. Всю жизнь работал Никодим, как вол, не видя ничего, кроме земли. И жену себе подобрал под стать, прижимистую, жадную до работы. Сыновья характером пошли в отца - тоже мимо не пропустят. Женил старшего сына - сноху долго подбирал "под масть". Приторговывал, одалживал под проценты, ничем не брезговал, лишь бы войти в силу. И почти достиг этого перед самой Октябрьской революцией. Старшего сына забрали семеновцы. Семеновцы потом хлынули из Забайкалья на восток. Никодиму не пришлось провожать старшего - он был убит неподалеку от родной деревни... Тогда старший Панцырня сказал младшему: "Ты-ка, Пашка, собирайся в партизаны. Довольно с девками шалаться, дело делать надо!" Пашка обомлел от неожиданности. Отец, хмуро оглаживая седую бороду, пояснил: "Большаки, видать, верх берут. И Никишку припомнят. А с ними идти в одной упряжке - глядишь, не тронут!" От старшего сына отрекся. Мать, услыхав, заголосила было, но Никодим жестко сказал ей: "Цыть, дура! Ему теперь на мою отреканку-то наплевать, ни жарко, ни холодно... А нам еще жить! Поняла?.." Когда уходил Пашка, закинув за плечи мешок, набитый шанежками, Никодим долго молча смотрел на него, и лишь когда Пашка, не выдержав тягостного молчания запыхтел, отец сказал: "Ты-ка под пули-то не шибко суйся! Убьют - так на хрена тебе и хозяйство, а я теперь одному тебе все оставлю! Никишка-то..." Он не докончил и замолк, опустив голову... Как-то на одном привале, когда трещали кругом веселые костры, сыпля искры в ночное небо, заговорили партизаны о самом тайном, о своих мечтах. Каждый из них высказывал свои мысли о том будущем, за которое дрались. - А чо там говорить! - сказал Пашка. - Я так думаю: вот кончим воевать, по домам поедем, нарежут мне земли с полсотни десятин. Зря, что ли, мы воевали? И буду я ходить сам себе голова. Будут передо мною шапки-то ломать! Громкий хохот, раздавшийся вокруг, смутил его. Чекерда через костер посмотрел на Панцырню, заслоняясь от жара рукой. - Дак это ты партизанишь за то, чтобы перед тобой шапки ломали? Зря, паря, трудился! Кулаков-то новых разводить не станем, думаю! Слова эти вышибли из-под ног Пашки почву, лишили его той маленькой тусклой мечты, с которой до сих пор он жил... ...Скрыть случая с подрывом мины не удалось. На отрядном собрании никто из партизан не взял его под защиту. Это быт почти полный крах. Бонивур предложил исключить Панцырню за трусость из отряда. - Выгнать из отряда легче легкого! - сказал, однако, Топорков. - А чуда он потом пойдет - нам не все равно. Парень еще молодой, из него человека сделать можно, хотя в голове у него сейчас... - он махнул рукой. - А в шоры взять надо, да покрепче! Помни, Панцырня! - сказал он Пашке. - Третьей промашки у тебя не будет, а две уже было. Говорили с тобой довольно. Коли голова тебе дорога, держись да не падай... Пять дней шли бои под Иманом... Истомленные пятидневными боями, обескровленные и обессиленные части Дитерихса неспособны были сделать более ни одного усилия. Стекавшиеся со всех участков фронта в штаб НРА сводки одна за другой сообщали: "Атаки противника отбиты с большими для него потерями. Приготовлений к новым атакам со стороны белых незаметно". ...В последнюю атаку командиры Земской рати не могли поднять солдат. Уфимские стрелки отказались идти под пули народоармейцев. Командир четвертой роты штабс-капитан Войтинский расстрелял двух солдат, которые пытались бежать в тыл. Через час он сам был убит выстрелом в затылок. В Ижевском полку потери достигли семидесяти пяти процентов личного состава. В отдельных ротах уцелели по десять - двенадцать человек, и идти в атаку было некому. Тридцать третий Омский полк, попятившийся назад, был встречен огнем пулеметчиков офицерского заградительного отряда и японцев и потерял убитыми и ранеными до трехсот нижних чинов и унтер-офицеров. Командир полка застрелился. Красные разведчики сообщали изо всех сел, занимаемых белыми, что настроение у солдат подавленное, кое-где они митингуют. Допрашиваемые перебежчики показывали: "Кабы не японские войска в третьих эшелонах, какой бы дурак полез на рожон!.." В штаб НРА прибывали посланцы из партизанских отрядов. Дядя Коля приказал им держать связь непосредственно со штабом, принимая отдельные поручения Реввоенсовета ДВР для содействия наступавшей Пятой армии. Партизанских гонцов принимал командующий. Он внимательно присматривался к прибывавшим, щуря свои светлые глаза. Скупыми словами, не оставлявшими никаких сомнений или недоумений, он разъяснял задачу, которую надо было выполнить отряду в тылу у белых. Его неторопливая, большая, белая, с длинными сильными пальцами рука начинала скользить по карте, отмечая расположение, численность отрядов, их взаимодействие с соседями. В один из таких моментов в комнату вошел Алеша Пужняк, посланный по заданию дяди Коли для личной связи отряда Топоркова со штабом. Увидев тесный круг людей вокруг карты, лежавшей на столе, Алеша не посмел нарушить сосредоточенное молчание, сопутствующее важным делам и решениям. Впустивший его ординарец кивнул головой на командующего: вот, мол, сам - и вышел. В это время командующий негромко сказал: - Картина почти полная. Неясно только, на что мы можем рассчитывать в районе Раздольного. А именно там следовало бы кое-что предпринять. - Он обратился к кому-то из штабных: - Проверьте, нет ли кого-нибудь оттуда? Алеша козырнул: - Разрешите? Из отряда Топоркова связной Алексей Пужняк. Начштаба выслушал его. Пальцем поманил к себе. - В карте разбираетесь? Письменных предписаний не дам - возвращаться придется через фронт. Понимаете? Поэтому запомните хорошенько все, что вы должны передать командиру Топоркову... Через час в сопровождении двух вооруженных конных Алеша на всем скаку пересек линию фронта. Передал коня ожидавшим его железнодорожникам, распростился с провожатыми и, забравшись в тендер паровоза, шедшего на юг, к утру достиг расположения соседнего с Топорковым партизанского отряда. В четыре утра Пятая армия перешла в наступление. Артиллерия прямой наводкой расстреляла позиции белых. Зарницы взрывов обагрили рассвет. А вслед за артиллерийским обстрелом, превратившим в кромешный ад все поле предстоящей атаки, лавиной хлынули забайкальские кавалеристы на своих низких, мохнатых и свирепых нравом монгольских лошадках, которые зверели, слыша свист сабель и гиканье всадников. С конниками шли тачанки. Храпящие кони, пулеметное татаканье, ливень пуль... Передовые охранения и первые эшелоны Земской рати были смяты. Напрасно пытались белые офицеры остановить бегущих солдат. Из санитарных фур выбрасывали раненых. Ездовые резали постромки, чтобы скорее уйти от опасности. Артиллерийские расчеты бросали орудия. Пулеметчики забывали о пулеметах. Пехотинцы сбрасывали с себя всю выкладку. Вестовые бежали от своих подопечных офицеров. Офицеры на конях скрывались от своих солдат. ...В этом стремительном отступлении, уже через час превратившемся в беспорядочное бегство, все перемешалось - дивизии, полки, батальоны, роты. Самая возможность организованного сопротивления исчезла. Японцы в третьих эшелонах попятились... Паника охватила войска белых. Противостоять панике никто не мог. В это утро оказалось, что никто не хочет погибать за Дитерихса. Все - и генералы, и офицеры, и солдаты - думали не о выполнении бредовой идеи балтийского немчика, а лишь о спасении своей жизни. Народно-революционная армия на всем протяжении прорвала фронт белых. Расчищая ей путь, партизанские отряды блокировали вражеские гарнизоны.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ИДУЩИЕ ВПЕРЕД Глава двадцать первая СЕЛО 1 Длинные золотые нити, поблескивая в лучах солнца, проносятся над селом. Бабье лето! Самое время ходить по ягоды, по орехи. Но на сопках, в орешнике - посты, дозоры. ...Колодяжный устроился в развилине вяза. Снял с себя ватник, сложил вчетверо и уселся, поставив винтовку меж колен. Листва закрывала его со всех сторон. Не поворачивая головы, прищурившись, он оглядывал окрестность. Его глаза окружены сеткой мелких морщинок. От солнца и ветра кожа на лице и на руках стала коричневой, словно дубленой. Лишь в складках самых глубоких морщин, когда старик поднимает голову, виднеется белая, бледная кожа. Сдвинул Колодяжный на затылок старенькую ушанку с выцветшей красной лентой, седые волосы его засеребрились на свету. Ветер разметал их, спутал, вздыбил кверху чубом, и старик сразу стал бравым, словно ветер скинул с него много лет. Видно, в молодости был он заводилой, гулякой, первым парнем на деревне... Ничто не нарушает тишины ясного утра. Лишь чуть слышно ветер шелестит ветвями вязов, сосен, берез, орешника. Тепло сморило старика, сами собой закрывались его глаза. Борясь с дремотой, он вынул кисет, бумагу, насыпал табаку и ловко скрутил цигарку. Зажег спичку и закурил. Щурясь от едкого крепкого дыма, осмотрелся. Вьются над орешником стрекозы. Проплыла мимо нитка паутины. Зеленые кузнечики, прыгая, шевелят траву и надоедливо стрекочут. Красный муравей пробежал по ветке, вылез на листик, торопливо обшарил его, привстал, повертел головкой и прыгнул вниз. Колодяжный вздохнул: - Благодать-то какая! Неясный шорох привлек его внимание. Он прислушался. Кустарник справа зашевелился. Старик бросил цигарку, сбил на глаза ушанку, присел. Выждав, крикнул: - Стой! Движение в кустах прекратилось. Старик лязгнул затвором. - Вылазь, а то стрелять буду! Кусты раздвинулись. Из-за них выглянул мальчуган. Одет он был в полинявшую от стирки и солнца рубашку, застегнутую одной пуговицей на шее, и черные штанишки. Лицо мальчугана с коротким носом, покрытым веснушками, маленький треугольником рот, острые, что шило, глаза, белые, почти незаметные брови - все выразило изумление. Он не ожидал встретить здесь кого-либо. Озираясь, он повел по сторонам головой с оттопыренными ушами. Старик вышел из-за кустов, изобразив на лице строгость. - Тебе чего здесь надо? Чего ты лазишь, где не след?! Мальчуган испугался было, но, разглядев, что строгость старика напускная, улыбнулся. - А я орехи собирал... Во, полный картуз! Хочешь? - и протянул Колодяжному картуз, доверху наполненный желтыми орешками. - А ты чего тут делаешь? - Много знать будешь, скоро состаришься! - пошутил старик. Улыбка раздвинула его усы. Он кивнул головой, беря горсть орехов. - Здеся ходить нельзя, милый! Иди, сынок, домой... Ты чей будешь? - А батькин... Мишка. Старик подумал: "Басаргин, значит, столяров сынишка". - Батьку-то Павлом звать? Мальчуган утвердительно кивнул, занятый орехами. Старик заметил строго: - Ну, так вот, Михаил Павлыч, дуй до дому, быстро - одна нога здесь, другая там! - Он повернул мальчугана. Шершавой рукой провел по его голове и легонько подтолкнул. - Давай до дому, сынок! Но в ту же секунду он прижал мальчика к земле и сам присел. Картуз с орехами упал на траву, орехи рассыпались. Мальчуган сдвинул брови и сердито сказал: - Но... не баловай! Старик пригрозил ему: - Тише! Из-за кустов вышел Кузнецов. Он нагнулся, пробежал опушку и опять нырнул в заросли. На солнце блеснул его люстриновый пиджак, в который он облачился после ухода белых. Часовой крикнул: - Стой! Куда? Кузнецов остановился, испуганно осмотрелся. Разглядев партизана, он сказал успокоительно: - Свои, свои! - и вышел из кустов. Вытянул из кармана носовой платок, снял очки. Партизан внимательно смотрел на его обрюзгшие, покрытые седоватой щетиной щеки, тонкие, бледные губы и мешки под глазами. Кузнецов протер очки, надел их и, смотря поверх, спросил партизана: - Не признали, Егор Иванович? - Признал, - отозвался старик. - Только ты пошто крадучись тут ходишь? Смотри, кругом посты, ненароком зашибут. Поздно будет отзываться-то! Знаешь сам, какое ноне время. Куды собрался? Ходу здесь нету. Рыжеусый сунул платок в карман и заложил руки за спину. - Крадучись, говоришь? А дело мое такое деликатное... Его без чужих глаз делать надо. Травку я разную собирал. Лечебную. Обладающую медикаментозными свойствами. Есть такие травки. - Как не бывать, есть. Но ты, однако, ветинар? - Ветеринар я по образованию. Так уж получилось. А склонность я имею к врачеванию людей. Вот травка то и годится. Видишь, она мала, сила же в ней большая содержится! - Ветеринар вынул из кармана какую-то травку. - Вот, например, валериана официналис альтронифоля, - сказал он важно. - При сердечных заболеваниях применяется. Старик взглянул на него: - А лекарствами не трафишь? - Нет, я все больше травкой. Старик понимающе качнул головой. - Это верно... Иная травка большую, однако, силу имеет. Кузнецов механическим движением выбросил травку, которую только что показывал, сунул руки в карманы. - Ну, я пойду. - Прощевай! Да, будь добренький, захвати с собой Басаргина мальчонку. Нашел время орехи собирать. Отведи домой. Мишка поднял брошенную фельдшером травку, долго рассматривал ее, потом сунул в картуз с орехами. Услышав, что речь зашла о нем, он встрепенулся. Сияющее лицо его потускнело. - А я тута буду! - сказал он, насупясь. - "Тута!" - передразнил его старик. - Нельзя тута... Вот ветинар предоставит тебя к батьке. А ты батьке скажи, чтобы он тебе ухи нарвал: не лазь, куда не след... - А вот и не скажу! - протянул Мишка. - А я тогда сам скажу! - припугнул его старик. - А вот и не скажешь! - совсем развеселился Мишка, поняв, что дед шутит. Ветеринар тронул его за плечо. - Пошли. Они спустились по косогору к дороге. Фельдшер перестал обращать на мальчика внимание, занятый своими мыслями. Тонкие губы его сжались. Поверх очков он рассматривал окрестные сопочки. Ему стало жарко. Он снял свою помятую соломенную шляпу. Покатая, с залысинами голова его блестела от пота. Мальчуган вспомнил об орехах. С орехами Мишка вытащил и травку, которую бросил ветеринар. Он пожевал ее - невкусно, пощипал невидный цветок ее. Решил: надо отдать рыжеусому, пусть лечит кого-нибудь. Фельдшер отошел уже далеко. Мишка пустился за ним вприпрыжку. Догнав, дернул за рукав: - Дяденька! Тот вздрогнул, обернулся и с досадой сказал: - Чего тебе? Мишка протянул ему валериану. - На, возьми травку. Лечить будешь. Фельдшер посмотрел на Мишку, взял травку и раздраженно бросил ее в придорожные кусты. - Иди ты со своей травкой, знаешь куда... Мишка простодушно сказал: - Это не моя, а твоя! Фельдшер нахмурился. - А чего ты, собственно, ко мне привязался? Он отвернулся и крупными шагами пошел в село. Мишка обиделся. Губы его сложились в плаксивую гримасу, глаза покраснели и наполнились слезами. Он хотел заплакать, но ветеринар ушел уже далеко. 2 Кузнецов огородами добрался до избушки, которую отвели ему. Из окон его избы видны были школа, превращенная в штаб отряда, площадь и проезжая дорога. На площадь выходила и лавка Чувалкова. Сам Чувалков сидел на табуретке у дверей лавки, в тени, выглядывая на улицу. В этот час покупателей не было. Чувалков сосал леденец и посматривал на штаб, не пропуская никого, кто входил или выходил оттуда. Не выходя из лавки, Чувалков видел весь конец. Он заметил и Кузнецова, когда тот переходил улицу. Не раз, еще при белых, Кузнецову приводилось разговаривать с Чувалковым. Во хмелю фельдшер был словоохотлив, а Чувалков умел всегда вовремя подлить водки своему собеседнику и так занять его, что тот и не замечал, что сам Чувалков пил мало, а все больше угощал. Чувалков редко открыто высказывал свои мысли, часто облекая их, когда нельзя было умолчать о своем мнении, в евангельские изречения, очень удобные для того, чтобы вложить в них любое содержание. Так получилось, что за короткое время Чувалков узнал всю подноготную Кузнецова, а последний знал о Чувалкове только то, что считал возможным сказать о себе лавочник. Иногда, подвыпив, Кузнецов, обливаясь пьяными слезами, сетовал на то, какую несчастную, маленькую и подленькую жизнь он прожил: он терзался тем, что когда-нибудь ему придется держать за нее ответ. А то, что она была и маленькой, и мелкой, и подлой, он сам хорошо понимал. Чувалков слушал молча, сочувственно кивал головой. Сочувствие распаляло фельдшера, он тянулся с пьяной улыбкой к Чувалкову и твердил: - Всю душу свою выложил, исповедаюсь тебе, Николай Афанасьевич, какой я есть гнус и каин! Чувалков не разуверял, не утешал, но, когда он начинал говорить о том, что волновало фельдшера, все облекалось в такие слова, что вдруг вся жизнь Кузнецова приобретала какую-то значимость и оказывалась направляемой божьей рукой и волею и сам он превращался в "орудие господа", и это возвышало его в собственных глазах. Его тянуло к Чувалкову, хотя лавочник ничем не выказывал своего расположения к фельдшеру, кроме угощения, в котором он, впрочем, не отказывал никому из односельчан. Фельдшер заметил раскрытую дверь лавки Чувалкова, подумал-подумал и побрел к ней. - Здорово! - сказал он хозяину. - Христос с тобой, - отозвался Чувалков и пододвинул гостю вторую табуретку. Они стали смотреть на улицу, на штаб, живший своей жизнью. - Ворочаются! - сказал Чувалков. - А чего им не ворочаться! - ответил Кузнецов. - Видно, скоро и во Владивостоке хозяиновать будут. Нашито, слышно, отступают. Конец, видно, выходит. Прищурившись, Чувалков посмотрел на фельдшера и погладил свою бороду обеими руками. - Кому конец, а кому начало! - сказал он загадочно. Кузнецов хмуро глянул на хозяина. У того глаза светились какой-то затаенной мыслью. Кузнецов кивнул на штаб: - Этим, что ли, начало? Мало радости, Николай Афанасьевич! - И этим... и другим! - опять тем же тоном сказал Чувалков. - Что-то загадки вы загадываете! - Господь не даст воцариться Ваалу! - сказал Чувалков. Кузнецов досадливо махнул рукой. - Господь! - хмыкнул он с непередаваемым выражением. - Далеконько ему до нас, грешных... Шатается земля под ногами, и свет в глазах темнеет. Что будет? Куда податься? За кого держаться?.. - Он посмотрел на Чувалкова. - А друг за друга! - живенько вставил Чувалков. - Друг за друга, а господь - всем нам опора! Вот ты ко мне ходишь, я с некими людьми беседы веду, у тех свои братья по духу! По единому камню крепости воздвигаются. Вот и надо воздвигнуть крепость в стане Вааловом... Возносится дерево к небу, шумит листами-то, а корни его червь гложет. Мал червь, а дерево точит, и падает оно! Велика сила у червя господня, не слышна уху работа его, а и в нем воля господа живет. Вот и мы черви господни!.. - Мудрено! - уставился Кузнецов в пол. - Черви, черви! - сказал он, помолчав, и дальнейшие слова его показали, что ничего мудреного для него не было в словах Чувалкова. - Человек червя-то вот как! - Кузнецов показал, будто растирает что-то на полу ногой. - И все, нет червя!.. - Он даже скрипнул зубами от охватившей его неожиданной дрожи страха и ненависти. - Вот у тебя землю отняли? Отняли! Что ты сделал? Молитовки твердишь! А спасут тебя молитвы, когда у тебя лавку отберут?.. И отберут, у них это один момент!.. Вот тебе и крепость! Тьфу! Слушать тошно, Николай Афанасьевич. - Землю отобрали, а душу не отберут! - сказал Чувалков спокойно. - Была бы душа, а господь надоумит. Кузнецов зло посмотрел на Чувалкова. Пораженный и сбитый с толку спокойствием собеседника, он сказал: - Да ты знаешь что-нибудь, что ли, Николай Афанасьевич? Не томи. - Верую! - сказал Чувалков. Кузнецов отвернулся, махнув рукой, - его совершенно не затронуло слово, сказанное Чувалковым. Увидев это, Чувалков тихо проговорил: - Коли лодка перевернулась, дурак тот, кто идет ко дну. Влезь на лодку, осмотрись, примерься, да и обратно ее ворочай, чтобы опять сесть. Не понимаешь? А еще фершал!.. Он наклонился к Кузнецову и вполголоса заговорил: - Вот ты говоришь, скоро "они" хозяиновать во Владивостоке будут. Пущай!.. Сколь годов воевали, теперь, кроме этого, ничего не знают. Солдат понаделали. А разве солдат работник? Землю разорили, хозяйство развеяли. Теперя победят - что увидят? Жрать нечего. Заводов нет. Машин нет. Ни-ча-во нету! И денег нету... Все чисто пустыня аравийская. Понял? И вся Расея такая. Теперя за голову возьмутся, зубами пощелкают, пощелкают, да на поклон к загранице пойдут - взаймы просить, машин, да инженеров, за припасу всякого. Понял? А те, думаешь, что? - Ну, откажут! - кивнул головой Кузнецов. - Значит, нам крышка. - Не откажут! - сказал Чувалков. - Охотой дадут, чего хочешь. Но для порядку своих пришлют. Деньги дадут, да из своих рук не выпустят. Понял? А у кого деньги, тот и хозяин. Вот и начнут полегоньку лодку-то переворачивать, пока опять не станет на воду как след... Силой-то с большаками сладу нету. Понял? А тута против денег-то что они сробят? Ничего! Все кричат "буржуй" да "буржуй", - а буржуя господь хозяиновать учил не одну сотню лет. Дай малому ребенку соху в управу - он те напахает куды почто! Понял? А коли большой его за руку поведет, тут и малый с сохой управится. Только соха-то пойдет туды, куды большому надо! - И Чувалков рассмеялся тихим, клокочущим смехом, ударив Кузнецова по плечу. - Понял? Кузнецов усомнился. - Сидишь тут в лавке, выдумываешь! - сказал он. - Чтобы кто-нибудь большевикам помог... вряд ли! Чувалков вдруг сказал шепотом: - Не я, большие головы придумывали. Некий человек мне открыл... Увидал, что я душою поослаб, руку помощи протянул, утешил, свет открыл. Не ведаем ни дня и часа, когда посетит нас господь своей милостью, сказано в Библии. Недолго царство врага рода человеческого продлится, еще не исполнился торжества своего, а мера его уже измерена и дни его сочтены. Велел ждать, готовыми быть, точить древо-то, ныне растущее! - Кто велел-то? - тоже шепотом спросил Кузнецов, оглядываясь по сторонам. - Некий человек нездешний, издалека, - уклончиво сказал Чувалков. - Русский? - Перед богом все равны! - уклонился от ответа Чувалков. Кузнецов понимающе кивнул головой. - Ну, пора идти! - сказал он. - Пока! - ответил Чувалков и добавил: - Ты ко мне часто-то не заходи. Коли что надо будет, я тебя сам найду. Богово дело втайне делать надо. Пусть правая рука не знает, что творит левая, сказано. Понял? Кузнецов хотел сказать, что ни о каком боговом деле ничего не знает, но Чувалков проводил его и закрыл дверь. 3 Придя домой, Кузнецов захлопнул дверь и навесил крючок. В раздумье он стал ходить большими шагами по комнате, непрестанно поглаживая свои рыжеватые усы. Чем больше он ходил, тем сильнее волновался, вспоминая беседу у Чувалкова. Зря говорить Чувалков не стал бы. ...Стало смеркаться. Кузнецов, как был в сапогах, лег на кровать. Немигающим взглядом следил он за стрелкой часов-ходиков, однообразно тикавших в тишине над этажеркой с книгами, покрытыми пылью, пакетами, бумажками и коробками вперемежку с заржавленными ветеринарными инструментами. В дверь постучали. - Эй, Кузнецов! Дома? Спишь, что ли?.. Подавив вздох, Кузнецов намеренно громко зевнул, встал с кровати и, шаркая ногами, подошел к двери. Он долго шарил по ней руками, словно не находя крючка, и бормотал вполголоса: - Сейчас, сейчас... Эка... Сейчас... Одну минутку... Пришедший сказал: - Засвети-ка огонь! Дело есть. Кузнецов зажег лампу. Ее свет озарил позднего гостя. - Вот что, Иван Петрович, - заговорил Топорков. - Как с теми лошадьми, которые у тебя на излечении находятся? - А что им сделается, лечатся, - ответил фельдшер. - А ну, пойдем посмотрим, которых можно забрать... У нас сейчас каждая лошадь на счету. Фельдшер с готовностью надел шляпу и пошел вперед. - Выступаете? - спросил он. - Далеко? - Нет, недалеко... В карантине, где стояли партизанские кони, было душно и темно. Тишину нарушало лишь тяжелое сопение больных лошадей да хруст травы, которую они жевали. Командир заметил: - Чего же ты без света коней держишь? Покалечатся в темноте. - Никак не покалечатся. Научно доказано, что темнота действует на животных успокаивающе, - сказал Кузнецов. Он чиркнул спичкой, зажег лампу. Кони повернули головы на свет. Командир по-хозяйски потрепал одного по шее. У нескольких лошадей на холках зияли раны. Нечего было и думать о том, чтобы их использовать. Командир досадливо поморщился. - Чего-то долго не заживает у них. Чем ты их лечишь? - Слезами лечу-с... - неожиданно зло проговорил Кузнецов. - Йоду нет. Марганца нет. Аргентум нет... Поверьте, сердце кровью обливается, а лечить нечем. Вот слезами и лечу. Только карболка еще есть... Выйдет - не знаю, что дальше делать буду... Осмотр продолжался. У одного коня на ноге вздулся огромный нарыв. Левая задняя нога распухла. Кожа на ней растянулась и потрескалась. Сухой жар палил ногу. Когда люди стали ее рассматривать, конь запрядал ушами, начал часто вздрагивать, прижался в угол стойла и косился оттуда налитыми кровью глазами. Топорков резко сказал: - Чего же ты не разрежешь нарыв? Фельдшер широко развел руками. - Наука не рекомендует производить вскрытие абсцесса прежде его полного созревания. Командир посмотрел на него. - Наука, наука!.. Созреет, так его и резать незачем, сам прорвется. А я бы, знаешь, с мужицкой практикой, без науки, три дня тому назад выпустил бы ему гной из нарыва, а сегодня он мог бы в строй пойти! - сказал он. Остальные лошади были здоровы, но раскованы. Командир задумался. Потом осмотрел копыта, привычной рукой поднимая к свету ноги лошадей. - Что с этими? - А усталость роговой оболочки была-с... Трещины на копытах... Я распорядился расковать их. - Не вижу никаких трещин. По-моему, они годны в строй. Нам сейчас каждая лошадь дорога... Пришлю коваля, пусть заберет их и