подкует... А впрочем, для ускорения... - Командир отвязал раскованных лошадей, взял под уздцы четырех и отправился к кузнецу. Через двадцать минут у станка закопошился старик Жилин. Коней одного за другим вводили в станок. Кони брыкались, но коваль ловко привязывал их к колену станка, и они утихали. Командир помогал ему. Коваль покрикивал: - Н-но!.. Стоять! Тихо!.. Лошади всхрапывали, косились на веселого коваля, а он похлопывал их по крупу и по животу горячей ладонью, загонял шипы, подколачивал их, счищал терпугом заусеницы, подмигивал командиру. - Эка бог помощничка послал... Ты, однако, знаткой человек. Поступай ко мне подмастерьем, а? Не хочешь? Твое дело... Ты чего раньше-то делал? Коваликом был? - Нет, коваликом не приходилось быть. Я шахтер, сучанский. - А пошто ты здесь-то оказался? - Значит, так надо! А к коням-то в походах, в сопках привык... Наука нехитрая. Подошли партизаны и увели коней. Командир сказал Кузнецову, который молча наблюдал за ковкой и не принимал участия в разговоре: - Ну, пока! Топорков пошел к штабу. Село уже погрузилось в темноту, но на улицах его было заметно движение. Квартировавшие у крестьян партизаны выводили коней, седлали их и в поводу вели к школе. Вся площадь перед штабом заполнилась конными. В сумраке слышалось звяканье уздечек, стремян, фырканье лошадей, тихие окрики всадников. Кони волновались, обнюхивали друг друга, часто двигали ушами, лягались. Прищурившись, Топорков вглядывался в темноту. Подозвал к себе Виталия. - Пойдем, Виталя, пора, - сказал командир. Он взошел на высокое крыльцо школы. Бонивур последовал за ним. - Товарищи! - произнес Топорков, и площадь затихла. - Мы выступаем на Ивановку. Первый раз мы будем действовать не в одиночку, а в составе сводной части партизан Никольского района. Командование доверило нам задачу - прорвать фланг белых. Мы должны эту задачу выполнить. Ясно, товарищи? - Ясно! - раздалось несколько голосов из толпы. - Насыплем белякам доверху... Топорков отступил в сторонку, уступая место Виталию. - Ну, скажи несколько слов! - тихо произнес он. Виталий глубоко вздохнул. Он оглядел площадь. В полумраке неясно виднелись люди. Они стояли не шелохнувшись. Виталий угадывал в этой неподвижности волнение партизан, которое ощущал и сам он и Топорков, волнение от сознания того, что решающие дни наступили, что начинается то главное, из-за чего люди бросили дома, жен, детей. Звонким голосом, от которого будто посветлело на площади, Виталий сказал: - Товарищи партизаны! Пришел наш час! Теперь мы за все рассчитаемся с японцами и белогвардейцами. За Лазо, за пытки, за муки, за слезы, за голод, за бесправие, за унижение, за Ивановку и Тамбовку, за Николаевск и Даурию, за Онон и Зею, за кровь и пот наши во имя будущего! И за наших отцов и братьев! За все!.. Последние версты нашей земли, последние окраины нашей Республики освобождаем мы от капиталистических гадов. Помните об этом, товарищи! И помните о том, что в этот час Ленин из Москвы глядит на приморских партизан! Настало время, товарищи, для последнего расчета с белыми; никто больше не поможет им - ни японцы, ни американцы! Может быть, первыми принесем мы во Владивосток наше красное знамя. Может, многих недосчитаемся в конце этого пути. Товарищи! Сергей Лазо говорил: "Как для обильного урожая требуется влага, так для победы пролетарской революции требуется кровь революционеров. И мы всегда готовы пролить эту кровь!" Не о себе, а о будущем нашем будем думать, идя в бой, - и мы победим! Кто живет для народа, тот живет вечно! Да здравствует товарищ Ленин и партия большевиков! Топорков скомандовал: - По коням! Левым плечом марш-ма-а-арш! Улицы загудели от дробного топота. Тоненько задребезжали стекла в окнах крестьянских домов. Ряд за рядом покидали партизаны село. Головные скоро слились с ночной тьмой. Колонна медленно вытягивалась на шлях и исчезала из виду. Время от времени доносилось цоканье копыт по придорожным камням да звяканье снаряжения. Потом все стихло. Алеша подвел Топоркову коня. Командир сошел с крыльца и сказал Бонивуру: - Жалко, что ты остаешься! Вместе бы способнее. Привык я к тебе! - Ну, ты знаешь, что не своей охотой остаюсь, Афанасий Иванович! - сказал Виталий. - Об этом довольно! - сказал командир. - Дядя Коля знает, что делает. У тебя задание, сам понимаешь, какой важности. Ну, пока! Связным будет Пужняк. - Он дружески обнял юношу, поцеловался с ним трижды и сказал: - Может, не увидимся!.. Ну, давай руку. Боевой распорядок помнишь? Куда раненых... куда штабное имущество... - Помню... - Ну, всего... Да, кстати, поглядывай за фельдшером. Черт его знает, не понравился он мне сегодня. Больно глаза нехорошие, все куда-то в сторону зыркает. - Ты за Пужняком гляди! - заметил Виталий. - Чтобы не лез, куда не след. Ему сегодня будет работа. - Не маленький, чего учить! - отозвался Алеша. - Ну, ладно! Давай, Алеха! Командир одним движением вскочил в седло. Пужняк тоже сел на коня, и партизаны поскакали вслед за колонной, подняв облако пыли. ...Вьется по дороге пыль, поднятая копытами коней. Свист ветра в ушах, да толчки крови в сердце, да цокот копыт по убитой дороге, да звяканье уздечек. Нахлестывают партизаны коней... Скачут звезды, в вышине мерцая. Придорожные кусты безмолвными тенями возникают впереди и уносятся прочь, исчезая во тьме... 4 Партизанские отряды уничтожали телеграфную и телефонную связь. Валили столбы, зацепив железной "кошкой" за изоляторы и подпилив основание. Рвали их динамитными шашками. Накидывали металлические крючки на провода. Ни одно донесение о движении партизан не достигало Владивостока. Грозными признаками того, что случилось в тылу Дитерихса, явились эти перерывы связи, непонятные, неожиданные, точно вдоль всей трассы бушевала гроза. Беспомощно стояли диспетчеры у селекторов, бессильные понять происходящее. Офицеры связи крутили лихорадочно ручки полевых телефонов, тщетно пытаясь вызвать соседей. Первой отказала Евгеньевка. Она вышла из линии посредине разговора наштаверха с комендантом Спасска-Дальнего. Наштаверха интересовало: что предпринимает начальник спасского гарнизона против возможного сосредоточения партизанских сил вблизи города? Комендант сказал, что он не думает, что... Сквозь треск электрических разрядов наштаверху почудилось, что кто-то сказал, врываясь в разговор: "Ну и не думай, кобыла долгая!" - Что? Что такое? - переспросил наштаверх. Ответом ему был неясный шорох и затем полное молчание. Наштаверх подул в трубку. Трубка безмолвствовала. Полковник передал ее помощнику, прося немедленно дозвониться до Спасска. Через минуту со станции доложили: - Связи со Спасском нет! Четыре часа молчал Спасск. Потом связь возобновилась на час, чтобы прерваться опять на полдня. Из Никольска не могли дозвониться до Голенков. Потом исчезла связь Гродекова с Хорватовом. Затем точно в преисподнюю провалилось Раздольное. Едва была восстановлена связь с Раздольным, кто-то выключил надолго Уссури, потом Свиягино... Наштаверх поручил все телефонные переговоры своему помощнику. Но по мере докладов о перерывах связи, которые следовали один за другим, наштаверх все более хмурился. Ставя значки на карте, он угрюмо соображал: это не случайность, не следствие атмосферных явлений. Он доложил Дитерихсу, что большевики стягивают свои силы к железнодорожным узлам, видимо готовя удар. Дитерихс прищурился, постучал мертвенно-белыми костяшками пальцев по зеленому сукну стола. - Паника! Кто это сообщает? Подвергните от моего имени домашнему аресту на неделю, чтобы не выдумывал!.. Наштаверх сказал, что это его личное мнение. Дитерихс не отозвался. Не скрывая иронии, наштаверх спросил: - Прикажете идти под арест? - Не надо! - сухо ответил Дитерихс. Только сейчас он обратил внимание на карту, испещренную пометками наштаверха. Какая-то тень прошла по его лицу. Смешанное выражение испуга, ярости и неприязни к наштаверху промелькнуло во взоре Дитерихса. Он выпрямился. - Я всегда говорил, что лучшая связь - фельдегерская! Наштаверх хотел сказать, что дело теперь уже не в качестве связи, но устало понурился и смолчал. 5 В этот день Дитерихс отправился на Пушкинскую улицу, к командующему японскими экспедиционными силами. Отсалютовав винтовками, часовые у ворот снова застыли. Дубовая, с большими медными кнопками дверь, ведущая в вестибюль, распахнулась перед воеводой. Любезный офицер в чине капитана провел Дитерихса в бельэтаж, попросил сесть, предложив полюбоваться лакированными японскими альбомами, огромные крышки которых вызвали у Дитерихса неприятное сравнение с надгробными плитами. Дитерихс сказал: - Доложите его высокопревосходительству, что я по срочному делу, не терпящему отлагательства! Офицер с поклоном исчез. Дитерихс долго сидел в низком кресле, напротив которого висел портрет императора Иосихито. Азиатски-непроницаемое лицо императора не выражало ничего. Миндалевидные глаза его, погашенные прищуренными толстыми веками, казались сделанными из тусклого темного камня. Изящные, с тонкими, видимо, очень подвижными пальцами, руки его были картинно откинуты в стороны. Неслышно вошедший слуга поставил перед воеводой вино, чай, сигары. Один бокал, одну чашку... - А генерал? - резко спросил Дитерихс и, насупившись, посмотрел на слугу. Подобострастно склонившись перед генералом, слуга ответил: - Я... росскэ вакаримасен! И исчез столь незаметно, что Дитерихс не мог ничего больше сказать. Ни к вину, ни к чаю он не притронулся. Томительно долго ждал. У него не было часов. Но в соседней комнате тикали настенные. Каждые четверть часа там названивал тоненький, какой-то трепетный колокольчик. Текли минуты. Непроницаемым взором глядел на генерала император. Мертвая тишина царила в доме. Любезный офицер не появлялся. Казалось, резиденция вымерла. Лишь чуть заметно колыхалась одна из портьер, скрывавших вход в соседнюю комнату. Дитерихс боялся сквозняков и недовольно оглянулся на окна: не открыты ли? Однако все окна были плотно закрыты, несмотря на жаркий день. Через час бесплодного ожидания Дитерихсу ненавистно стало лицезрение портрета императора-бога, за бесстрастностью которого Дитерихс увидел презрение к людям, жестокость и недоступность человеческим чувствам. Комната по-прежнему была пуста. Кровь бросилась в голову Дитерихсу. Он буркнул: - Черт знает что такое! Резко встал и направился к колыхающейся драпировке, чтобы позвать кого-нибудь. Тотчас же из-за нее появился любезный офицер. Видимо, он очень спешил навстречу генералу, так как даже несколько запыхался. - Господин генерал уже уходит? - Но, позвольте, я уже час жду его высокопревосходительство, - вспылил Дитерихс. - Могу я узнать, что произошло? Склонившись в низком поклоне, офицер ответил тоном величайшего сожаления: - Господин генерал болен! Очень, очень болен! О, совершенно болен! Превосходно болен! Он очень сожалеет, что лишился высокого удовольствия видеть вас, господин генерал... Он поручил мне быть вашим собеседником, чтобы вы не соскучились. Вместо хозяина. А? Дитерихс озадаченно посмотрел на любезного офицера. - Позвольте, милейший, отчего же вы не сказали этого сразу? Любезный офицер замигал. Он напряженно сморщился, точно Дитерихс задал ему вопрос необычайной трудности. Затем вежливо сказал, извиняясь за свою непонятливость: - Не понимаю... Я очень плохо говорю по-росскэ. Дитерихс, громко стуча каблуками, направился к выходу. - Передайте его высокопревосходительству, что я желаю ему быстро поправиться! Любезный офицер втянул через зубы воздух. - Благодарю, господин генерал! Мозет быть, он скоро выздоро-вит! Мозет быть... Дубовая дверь точно сама распахнулась перед Дитерихсом. Часовые у ворот отсалютовали воеводе. Дитерихс не смотрел на них. Глава двадцать вторая ИУДА 1 Кузнецов пробыл на площади, пока последний конный не исчез из виду. Держался он в стороне. Стоял, машинально теребя свой галстук-помпон. Мимо него, обдав теплой пылью, проскакал Топорков с Алешей Пужняком. Фельдшер закашлялся надсадисто, со всхлипыванием. Потом пошел к штабу. Бонивур сидел на крыльце, охватив колени руками. Фельдшер, кряхтя, сел рядом. Помолчал. Потом, всматриваясь в лицо комсомольца, сказал: - Ну вот и поехали наши себе славы добывать. - Не за славой гоняются, - отозвался Бонивур. - А что найдут? - спросил фельдшер с глубоким вздохом. - Охо-хо... Жизнь наша! Юноша не ответил ничего. Фельдшер опять спросил: - А вы чего не поехали? - Так надо. - Дело, значит, есть? - Может быть, - сказал Виталий. - И вам дело найдется. Придете завтра за лазаретом последить. Ни один бой без раненых не обходится. Так что я прошу вас завтра никуда без моего разрешения не отлучаться. - Ну, куда мне деваться? - зевнул Кузнецов. - Ох-хо-хо! Жизнь наша! - Он посидел молча, поскреб щетину на щеках, поднялся. - Ну, доброй ночи, приятных снов! Волоча ноги, Кузнецов поплелся домой. Виталий ушел в штаб. Стояла густая темь. В двух шагах ничего не было видно. Влажное марево от нагретой за день земли, поднявшись в высоту, плотным покрывалом окутало всю окрестность. Через этот покров не видно было и звезд. То и дело запинаясь о какие-то бугорки и камни, которых днем он не замечал, Кузнецов добрался до своей избушки. Он стал нашаривать дверную ручку и вдруг с испугом отскочил, почувствовав, что рука его ткнулась во что-то живое. - Ой, кто это? - невольно вскрикнул он. - Повылазило? - отозвался ему кто-то шепотом. - Не видишь, что ли, сижу, тебя дожидаюсь. - Кто это? Не вижу, - всматривался Кузнецов. - Не ори! - так же тихо сказал ожидавший. - Не во благовремении рот-то разинул. - Николай Афанасьич! - сообразил Кузнецов. - Заходи, гостем будешь. Вместо ответа Чувалков потянул Кузнецова за полу и хлопнул по крылечку ладонью. - Садись! - Недоумевая, что потребовалось Чувалкову от него в такое позднее время, фельдшер сел и потянулся в карман за куревом. Чувалков недовольно сказал: - Палить хочешь? Подожди! И Кузнецов так и не вынул портсигара из кармана. То, что Чувалков сам пришел к Кузнецову, было необычно, и Кузнецов тоже шепотом спросил встревоженно: - Что случилось, Николай Афанасьич? - Дело есть! - коротко отозвался Чувалков. - Вот что я тебе скажу, а ты слушай. Времени у нас мало. Надо все сделать быстро, так, чтобы товарищи ничего и не почуяли, - одна нога здесь, другая там! - Да что делать-то? - глухо спросил Кузнецов. - Я тебе как будто ничего не должен, ничего не обещал. - А наплевать мне на твои обещанки! - сухо сказал лавочник. - Что скажу, то и сделаешь! К утру тебе надо быть в Раздольном. Понял? - Да как же это так? Что мне там делать? Там белые... - начал было недоуменно Кузнецов, чувствуя что-то крайне неприятное для себя в предстоящем разговоре, а еще более в том тоне, каким начал разговор Чувалков, - сухо, коротко и понятно... Да, не зря пришел Чувалков к Кузнецову. От того, что услышал фельдшер, у него по спине поползли мурашки. Он отстранился от Чувалкова и сказал решительно: - Ну нет, Николай Афанасьич, я на это не согласен... Пусть уж кто-нибудь другой, а я... Не пойду я! - Пойдешь! - сказал Чувалков. - Не пойду я! Чувалков помолчал и сказал спокойно: - А чего тебе тут оставаться? Все равно, коли дознаются, пулю в лоб получишь не сегодня-завтра. А уж дознаются - будь уверен... Эти с-под земли, все выкопают. От них не уйдешь... - Чего дознаются? Ты меня не стращай, Николай Афанасьич... Чего там дознаваться? Кто чего знает? Только ты. Чувалков тихонько засмеялся, и смех этот показал Кузнецову, что до сих пор он не знал Чувалкова, хотя и часто видался и говорил с ним. - А может, я и скажу? А?.. Коли ты мне впоперек пойдешь. Понял? Кузнецов задохнулся. - Да как же это ты? - едва вымолвил он. - Да, коли узнают, не помилуют! - продолжал Чувалков тем же тоном. - Это ты мне свой, коли большевика уничтожил. А у них разговор короткий: к стенке поставят и не почешутся. Да, так-то!.. Коли к утру обернешься, товарищам и невдомек будет! - Он встал. - Ну, прошивай пока! Кузнецов молчал, сипло дыша. - Да не вздумай и нашим и вашим! - предупредил лавочник. - Коли не товарищи, так я тебя достану или кто другой... Так что поворачивайся, пока не вызвездило! Он исчез в темноте, словно растворился в ней. Ошеломленный Кузнецов даже не услышал его шагов и лишь тогда сообразил, что Чувалков ушел, когда на его осторожный оклик: "Николай Афанасьич!" - никто не ответил. Войдя в избушку, фельдшер не зажег света... Вспомнив про табак, принялся жадно курить, затягиваясь до того, что у него запершило в носу и в груди. Прислонясь к косяку окна, он долго, пока не затекли ноги, объятый смятением и страхом, глядел в темный, глухой четырехугольник окна. Угроза Чувалкова была не напрасной - лавочник никогда не тратил слов зря: он мог донести и сам остаться в стороне... Фельдшер с бешенством ударил кулаком по подоконнику так, что заныла рука: "Надо же было перед всякой бородой открываться! Дурак безмозглый! Кайся теперь... А этот ангел господень, гад ползучий, как он обошел меня! Ах ты!.." Кузнецов застонал от ярости: "Напрасно я его не придавил - кто бы потом дознался? Ему со мною не совладать, хлипкий... Ну, дай только вернуться! - погрозился Кузнецов. - Уж я на тебя наведу!" И только тут спохватился, что даже тогда, когда Чувалкова уже не было с ним, он думал о необходимости выполнить приказание лавочника, а расчеты с ним он откладывал на будущее. "Господи, помоги!" - взмолился Кузнецов и вышел крадучись из избушки. Ничто не тревожило спавшего села. Душная ночь нависла над ним. На небе проглядывали звезды, мелькая красным и голубым огнем. Вокруг стояла тишина, и каждый шаг отдавался в ушах. Кузнецов, боясь дышать, пошел к выгону. Вздохнул он свободно, когда перемахнул через перелаз. Сердце Кузнецова отчаянно билось. Согнувшись, он перебежал расстояние, отделявшее плетень от орешника. Отдышался. Взял левее и пошел к болотистому лугу, от которого тянуло сыростью. Но на открытой местности его могли увидеть дозоры, и он пополз. Брюки на коленях промокли. Руки почернели от грязи и слизи. Полы пиджака обвисли. Так он прополз до половины луга. Огляделся. Брезгливо вытер платком мокрые руки. И, уже не думая о дозорах, пошел дальше, все ускоряя шаг. Потом пустился бегом, припадая на правую ногу. Временами он останавливался и переводил дыхание. В глазах у него плавали красные круги. Шляпу он уронил в кустарниках, через которые пробирался. ...Он потерял ощущение действительности, бежал, как во сне, не видя дороги, а она подбрасывала ему под ноги все новые и новые версты, то ровные, то ухабистые. Он падал, поднимался и бежал дальше. Страх овладел им. Кузнецов понимал, что это глупо, что бояться ему некого, что белые уже недалеко, но страх гнал его вперед. Одна за другой гасли звезды. Небо потемнело. Совсем маленький клочок дороги видел Кузнецов впереди. Дорога словно пряталась от него в кустарники. Холодный ветерок обогнал Кузнецова, прошумел листьями, плюнул ему в лицо росистой, травяной сыростью. Ночь еще плотнее укрыла землю своим покровом. Потом словно кто-то в вышине осторожно приподнял этот темный покров - чуть забрезжило. По-прежнему в глубокий мрак были погружены и кустарник, и степь, и дорога, а на востоке черной линией ясно обозначилась гряда сопок. Стало светать... Фельдшер щурил ввалившиеся и обметанные синими кругами глаза. За ночь на его лице прибавилось морщин, щеки запали, щетина выбилась наружу через помятую, точно захватанную кожу. Вдруг сбоку хлестнул выстрел. Пуля пролетела мимо ветеринара, словно кто-то насмешливо свистнул. Кузнецов не сразу сообразил, что это такое. Второй выстрел он расслышал явственно. Он бросился ничком на землю, лицом прямо в пыль. Он сжался в комок, боясь вздохнуть, чтобы не выдать свое присутствие. Он не шелохнулся, когда услыхал шаги приближающихся к нему людей. Кто-то ткнул его в бок тяжелым, подкованным сапогом и сказал грубо: - Эй ты, хватит носом землю рыть! Подымайсь! Кому говорю?! 2 Фельдшер открыл глаза и увидел приклады винтовок, упершихся в землю, запыленные армейские сапоги, на которые были приспущены шаровары с желтым лампасом. Кузнецов поднял голову. Перед ним стояли два казака. Первый, постарше, с каленым лицом, упрятанным в пушистую с сединой бороду, мохнатыми бровями и широкими скулами, глядел немного прищурившись. Лицо его было беззлобно, даже что-то детское чудилось в его вздернутом носе и голубых глазах, которыми он равнодушно рассматривал лежащего. Синяя рубаха, перехваченная в поясе узким сыромятным ремешком, широкими складками спускалась почти до колен. Немного поодаль стоял второй. Помоложе первого, сухощавый, он походил на цыгана смолевым цветом иссиня-черных вьющихся волос, смуглым лицом, агатовыми глазами и статным телом, которому было тесно в потрепанном мундире, застегнутом на все пуговицы. Опущенный ремень фуражки туго перехватывал подбородок, подчеркивал овал лица и придавал казаку выражение особенной собранности и удальства. Кузнецов вскочил и забормотал, глотая от волнения и радости слова. Он торопился и захлебывался, боясь, что его могут принять за красного. Он обернулся к тому, что был постарше, и поминутно кланялся, прижимая грязные руки к пиджаку. - Я не красный-с... Никак нет! Я приверженность к законному правительству имею... И царствующему дому свою преданность доказывал... В русско-японскую был на фронте и ранение имел-с. Он торопливо высморкался и, зная, что теперь его уже не убьют, попытался пошутить: - Вы меня за красного посчитали, а я не красный! - По привычке, приобретенной за время пребывания у партизан, он повторил: - А я не красный, товарищи. Тут он похолодел от своей обмолвки, поперхнулся, дикими глазами посмотрел на белых, криво улыбнулся и перевел испуганный взор с одного лица на другое. Старший медленно поднял винтовку и прикладом ударил Кузнецова в грудь. - Товарищ нашелся. От боли Кузнецов чуть не лишился сознания. Но все же понял, что это может стоить ему жизни, и превозмог боль; бросился на колени, умоляюще сложил руки, не то отдаваясь на милость, не то стараясь защититься от второго удара, и закричал отчаянно, с визгом: - Не бейте, не бейте меня, миленький!.. Ваше благородие! Я перебежчик... Я к вашему командиру - сообщить о партизанах. Я их выследил. Их можно захватить! Урядник опустил винтовку. - А ну, руки вверх! Кузнецов послушно выполнил приказание. Его обыскали. Урядник просмотрел документы, найденные в кармане пиджака, и сунул их обратно. Из брюк извлек портсигар фельдшера. Раскрыл, понюхал папиросы, повертел портсигар в руках и, сообразив, что вещь серебряная, сунул в карман. Фельдшер перестал бормотать. Урядник глянул на него: - Чего зенки лупишь? За вас, сволочей, кровь проливаешь, с голоду дохнешь, а за всю жизнь такого кисета не заробишь! Ты за донос-то сколько денег отхватишь? Промысел прибыльной... Кузнецов притих; ноги у него подгибались, поднятые руки тряслись. Казак, заметив его состояние, обидно равнодушно сказал: - Гнида. Сегодня красных продаешь, завтра - нас... - Потом он обернулся к молодому, который молча смотрел на эту сцену: - Отведи-ка, Цыган, до ротмистра. Может, в верно с делом пришел. Пущай доложут. Сдавать будешь - отрапортуй, что, мол, дозор урядника Картавого задержал. Молодой неохотно козырнул и кивнул головой на дорогу. Кузнецов понял, что ему приказывают идти вперед. Он пошел мелкими шажками, вздымая облачка пыли косолапыми ногами. Казак взял винтовку "на ремень" и переложил в правую руку нагайку. Мерными ударами сбивая подорожники и репьи, он двинулся вслед. На фельдшера он не смотрел. У того уже отлегло от сердца; он повеселел и стал рассказывать про свое бегство. Говорил о том, как ловко он выбрал для этого момент и как удобно сейчас сделать налет. - Все в походе! - говорил он скороговоркой. - В селе, господин кавалер, только больные да раненые, касса и документы, имущество и несколько человек штабных. В селе засаду устроить, остальных встретить, чтобы ни один не ушел. Все они коммунисты да комсомольцы. Не жалко!.. А раненым да больным все одно помирать... Перебежчик оглянулся на конвоира, ожидая встретить одобрение. Но на него глянули насупленные, угрожающие глаза. Желваки на скулах конвоира напряглись. Ремешок фуражки глубоко врезался в кожу. Конвоир сказал сквозь зубы: - П-падло! Кузнецов не понял его. Он угодливо осклабился: - Падаль. Совершенно правильно. Но казак еще более посуровел. - Ты падло! - произнес он громко и вдруг с размаху хлестнул фельдшера нагайкой. Тот охнул и с ужасом посмотрел на конвоира. А чубатый шагнул к нему и ударил под вздох. Кузнецов захлебнулся. От второго удара у него что-то хрустнуло внутри. Он упал. Конвоир стал бить его ногами. Каждый удар заставлял фельдшера извиваться от боли. Цыган молчал. Это особенно пугало ветеринара. Он всхлипывал, давясь слезами, не в силах набрать воздуху для крика. Животный ужас овладел им. Он катался в пыли, чтобы избежать ударов подкованного сапога. Лес и дальние сопки завертелись в глазах. ...Какие-то конные мелькнули в степи. Казак отошел в сторону. Сквозь слезы и грязь Кузнецов увидел его и прерывисто заговорил: - Господин кавалер, не убивайте меня... Я старик... За что же вы меня? Цыган крикнул: - Ну, ты... вставай. Айда! - И, видя, что Кузнецов охает и не может подняться, опять крикнул: - Давай, давай! Али еще хочешь? Ну! Окончательно потерявший способность соображать, оглушенный, с болью во всем теле, Кузнецов поднялся и поплелся по дороге. Цыган взял винтовку наперевес и пригрозил фельдшеру, следя за конными, что выехали на дорогу. - Молчать!.. Если хоть подумаешь кому сказать - убью сей минут! Слыхал? Пшел вперед... гнида! Конные поравнялись с ними. Это была смена уряднику. Сменные осадили лошадей. - Откуда ты этого достал? - Перебежчик. - А чо ты его так измочалил? Конвоир посмотрел на Кузнецова и потрогал затвор винтовки. Кузнецов замер. Цыган сказал хмуро: - Да бежать, паскуда, пытался. За всю дорогу он не проронил больше ни слова. Фельдшер боялся раздражать его, но был не в силах сдержаться и потихоньку стонал. 3 Показались дома. Это было Раздольное, занятое белыми. Повсюду вдоль улиц стояли двуколки. Лошади были привязаны к длинным, наспех сделанным коновязям. Грудами лежал неубранный навоз. Красноватые лужи протянулись вдоль улиц, издавая острый запах аммиака. Неподалеку возвышался двухэтажный дом. Конвоир повел к нему Кузнецова. Навстречу попадались кое-как одетые белоказаки. Среди них были и иркутяне с оранжевым лампасом, и забайкальцы - с желтым, и оренбуржцы, и ижевцы. Промелькнуло несколько драгун в красных рейтузах с серебристым лампасом. Сотня была собрана из остатков разбитых частей. Были тут и александровского призыва, седые, усатые казаки, по-стариковски приседавшие при ходьбе, и юнцы, щеголявшие пышными чубами и кавказскими поясами с насечкой. Один из них спросил конвоира: - Красного поймал? Тот пренебрежительно сплюнул сквозь зубы в сторону Кузнецова и махнул нагайкой. - Куда ему!.. Доносчик. Юнец выругался: - Шкура! Подошли к штабу. К ним вышел худощавый офицер-каппелевец, с погонами войскового старшины. Он посмотрел на ветеринара. - Я войсковой старшина Грудзинский. Что вы можете нам сообщить? Кузнецов протянул ему грязную, в ссадинах руку. - Ветеринарный фельдшер Кузнецов. Офицер нетерпеливо постучал носком сапога и звякнул шпорой. Он повторил: - Что вы хотите нам сообщить? Кузнецов оробело спрятал руку за спину и начал: - Я служил... то есть, простите, не служил, а меня заставили помогать красные... Я имею сообщение... Грудзинский щеголевато повернулся, стукнул по лакированному сапогу стеком и направился в дом, кивнув на ходу Кузнецову: - Идите за мной! 4 Каждый из дней этих летних и осенних месяцев 1922 года был знаменательным днем. Эти дни вмещали в себя такие события, что историкам потом надолго хватило изучать документы о них. Еще шли бои на фронте, еще хозяйничали во Владивостоке американцы и японцы, еще властны были они издеваться над русскими людьми, мучить и истязать их, еще предатели родины и изменники сеяли в Приморье ужас и смерть, чтобы пожать позор и бесславие, - а Новый Хозяин уже становился обеими ногами на приморской земле... Дальбюро ЦК РКП (б) дало указание: на занятых белыми и интервентами землях тайно провести съезды крестьянских уполномоченных, выделенных бедняцко-середняцким активом. Съезды крестьянских уполномоченных должны были избрать комитеты по установлению советской власти в Приморье. Съезд Никольск-Уссурийского района должен был состояться в Наседкине. В небольшой комнате происходил допрос фельдшера. Грудзинский, не моргая, уставил холодный взгляд в переносицу Кузнецову. Фельдшер рассказал все, что знал сам и что передал ему Чувалков, и замолк. Молчал и Грудзинский, взвешивая услышанное. Он еще верил в то, что борьба не кончена. Арестовать съезд, обезглавить крестьянский актив, уничтожить штаб крупного партизанского отряда, возможно, раскрыть владивостокские явки - вот что таило в себе сообщение Кузнецова. "Без малейшего риска!" - отметил себе Грудзинский, не любивший ввязываться в дела, где можно было пострадать. Задумчиво посмотрев в окно, он вызвал дневального, быстро написал записку; вручая ее дневальному, он что-то потихоньку сказал. Дневальный вышел. Грудзинский, уже не глядя на Кузнецова, у которого затекли ноги, стал быстро писать. Кто-то вошел. Кузнецов обернулся. Позади стоял ротмистр. Скользнув безразличным взглядом по Кузнецову, он подошел к Грудзинскому. Старшина, подняв брови, кивнул на Кузнецова. Ротмистр спросил: - Кто это? - Перебежчик. Сообщает, что есть возможность захватить штаб партизанского отряда в Наседкине. Кстати, там сегодня будет проходить съезд, - Грудзинский скривил губы, - уполномоченных, будут выбирать комитет по установлению советской власти в этом районе. Как это вам нравится? - спросил он с едкой усмешкой. Караев неожиданно щелкнул пальцами. - Товарищи не теряют времени! - проговорил он. - Поторапливают, черт возьми! - Он перевел взгляд на Кузнецова: - Ваш платный? - Нет, "доброволец"! - ответил Грудзинский и обратился к фельдшеру: - Все сообщили? - Как на духу! - поспешно ответил Кузнецов. - Как на духу, господин войсковой старшина! Да могу ли я что-нибудь утаить! Я в жандармском корпусе служил-с. В девятьсот пятом свою верность доказал! - В голосе его послышались слезы; он скороговоркой добавил: - С того года-с и душевного покоя лишился. - Провокатор? - взглянул на него Караев. Кузнецов отвел глаза в сторону. - Я ведь не за деньги, ваше благородие. Караев насмешливо вставил: - Из любви к искусству, значит, или из-за высоких принципов?.. Охота вам, Грудзинский, с этим старым дерьмом возиться, - это не спасательный пояс, наверх не поднимет. Он взял со стола протокол допроса и стал читать. - Ого, - проговорил он, - да тут, кажется, речь идет о некоторых моих старых знакомых! Глаза Караева заблестели, он машинально сопровождал каждую фразу протокола прищелкиванием пальцев. - Так... так... Не худо! Это называется - везет, как утопленнику! Грудзинский вызвал казаков и велел вывести фельдшера. Караев остановил Кузнецова и сказал: - Будете нас сопровождать. Проведете сотню кратчайшим путем на место. Лошадь дадим. Попытаетесь бежать - расстреляем! Можете идти! Когда Кузнецов и казаки вышли, старшина спросил: - Вы что, думаете поднять сотню по этому доносу? - Думаю поднять! - Вы считаете, что военная ситуация благоприятствует этому? - П-с-ст! - свистнул Караев, и на лице его выразилось пренебрежение. - Ситуация! О какой ситуации можно говорить после Волочаевки?! При упоминании о Волочаевке старшина передернул плечами, но сдержался. Ротмистр стукнул по столу кулаком так, что подпрыгнула чернильница. - Руки чешутся, господин старшина!.. Все равно красные попрут нас куда Макар телят не гонял... Японцам в содержанки, в Константинополь - туркам сапоги лизать. Кончается наша лавочка... виноват, ситуация, господин войсковой старшина! Не хмурьте брови и не вздумайте читать мне мораль. Я знаю ей цену. Годна она лишь как туалетная бумага... На кой черт мы России? Не помогут нам и эти... "добровольцы", - кивнул он головой на протокол допроса. - Так хоть сердце сорвать, чтобы ни черта тут не осталось. Знаете: "Пусть арфа сломана, аккорд еще рыдает!" - Зуда в руках еще недостаточно! - сухо сказал Грудзинский. - Нужно еще что-то... - Pia desideria*, - сказал насмешливо Караев, любивший щегольнуть школьной латынью. - Обойдемся и без этого. Сейчас важнее всего пример, натиск, смелость, вихрь, огонь! Смерч, черт возьми! А идеи я предоставляю проповедовать вам. ______________ * Благие намерения (лат.). - А японское командование одобряет этот шаг? - А-а! Ларчик просто открывается! - протянул Караев. - Какого же вы ляда, простите за дерзость, ситуациями да идеями голову затуманиваете? Так бы и сказали, что у няньки надо спроситься. Сейчас позвоню нашему штатному соглядатаю. Не думаю, что он будет против. Ведь я у него ни солдат, ни оружия просить не буду! Кроме того, в этом доносе есть одно имя, которое меня ин-те-ре-сует... Он стал крутить ручку телефона. - Не утруждайтесь, - сухо предупредил старшина, - поручик Суэцугу идет сюда. В дверях показался японец. Офицеры встали. Суэцугу пожал им руки. Редкие усы его были тщательно нафиксатуарены. Лицо хранило важное и непроницаемое выражение. Караев рассказал "советнику" о своем замысле и замолк, ожидая, как отнесется к этому японец. Тот долго думал, потом втянул со свистом воздух и заметил: - Это личное дело росскэ командование. - Но как бы японское командование отнеслось к этому налету? - Налет? Это хорошо! - процедил японец. - Это имеет воспитательное действие... Солдат не можно долго стоять на одном месте... Это вредно. Надо любить военное приключение. - Значит, вы одобряете мою мысль? - Это личное дело росскэ командование, - опять ответил японец и добавил: - Я буду сопровождать вас. Смею покорно давать предложение: надо идти двумя колоннами... чтобы ни один партизан не ушел. Село надо охватить со двух сторон. Как видно, Суэцугу пришел сюда с готовыми приказаниями. Караев посмотрел на Грудзинского, затем поклонился японцу: - Благодарю за совет, господин поручик! - На здоровье, - учтиво ответил японец. - Выступать через полчаса. - Он сунул свою маленькую ручку офицерам и, не сгибаясь, вышел из комнаты. 5 Не такого приема ожидал Кузнецов, когда в страхе и в предвкушении удара по партизанам бежал к белым. Понятно, он не рассчитывал на их особенную признательность, зная хорошо по личному опыту, что провокатором брезгуют даже те, кто пользуется его услугами. Но он, как ему казалось, имел право хотя бы на холодную вежливость, которая осталась для него памятной еще с охранки. Во время бегства по лесной дороге много картин промелькнуло в его мозгу. Вспомнилась Кузнецову черная зависть к удачливому товарищу, который был не только врачом, но и "неблагонадежным". Эта зависть привела Кузнецова в жандармское управление. Кузнецов сумел убрать соперника с дороги, но сам стал орудием охранки. Он пытался избавиться от этой опасной работы. Охранка "провалила" его. Случай спас Кузнецова от справедливой мести. И тогда Кузнецов, как в родное стойло, прибежал в жандармерию, чтобы навсегда стать "Рыжим". Он начал работать в охранке, подстегиваемый страхом. Революция выбила почву из-под его ног, поселив в его душе страх перед расплатой. Навсегда он запомнил тот день, когда на его глазах матросы убили одного провокатора, тот умирал долго и трудно. Ненависть произросла из этого страха, ненависть к тем, кто может потребовать и его, Кузнецова, к ответу. Ненависть и страх его угадал Чувалков и использовал... Здесь ему тоже плюнули в лицо. Ошеломленный приемом, фельдшер вышел в сопровождении конвоира на крыльцо. Рябой казак подвел к крыльцу коня. Кузнецов вскарабкался в седло. Сидеть было неудобно: слишком высоко подняты стремена. Кузнецов хотел попросить опустить стремена, но не решился. От неудобного положения в седле заболело все тело. И эта боль всколыхнула всегда тлевшую в нем ненависть и злобу. Сотня собиралась неохотно. Белые косились в сторону фельдшера. Видно, в налет никому не хотелось идти. Казаки переговаривались между собой вполголоса. - Черт те что! - сказал пожилой казак, проходя мимо Кузнецова. - Куды, на кого нас опять пошлют?.. Послали бы всех в одно место разом... чтобы не тянуть. - Тише ты, Лозовой... старшина услышит, - одернул второй. - А пускай слышит! - с досадой проговорил Лозовой. - Все одно, не через месяц, так через два от красных удирать придется. Насмотрелся я уже. Хорохорятся, хорохорятся офицеры, а потом драпают... впереди нас, грешных. Так на Дону было, на Кубани, в Крыму. А отсюда куда? Всех япошки не увезут... - Тише! Из-за коновязей вышел Грудзинский. Завидев его, казаки подтянулись. Через двадцать минут сотня была в строю. Караев вышел из дома, легко вскочил в седло и проехался перед строем. Почти одновременно с ним на площадь явился и Суэцугу. Японец восседал на огромной австралийской лошади. С высоты седла он казался мальчишкой, но терракотовое его лицо не теряло важности. Он прикоснулся к козырьку, приветствуя офицеров, и застыл в стороне. Раздалась команда. Конь, на котором сидел Кузнецов, не чувствуя руки хозяина, заупрямился. Он стал бить ногами, становился на дыбки и норовил укусить седока. Кузнецов не мог совладать с ним и болтался в седле, клонясь то в одну, го в другую сторону. Конь то прядал вбок, то заносил задом, распушив хвост, то танцевал на месте. Он налетел на строй и лягнулся. Другие кони шарахнулись в сторону. Станичники стали оборачиваться на Кузнецова. Строй разваливался. Караев бешено крикнул: - По коням! Казаки вскочили в седла. Разъяренный Караев подскочил к Кузнецову. Глаза его налились кровью, лицо побледнело. Он задыхался от ярости. На уголках губ выступила пена. Он рванул под уздцы коня, на котором сидел фельдшер, и, срываясь на визг, заорал: - Ч-черт! Какой дурак дал хорошего коня этой... этой... Он не нашел нужного слова, которым можно было выразить обуревавшую его ярость, вытянул коня Кузнецова нагайкой, вспомнив о строе, повернулся к сотне, с любопытством следившей за этой сценой, и крикнул: - Смир-р-р-на-а. Налево марш-марш!.. Рысью! Команду повторили хорунжие. Колонна приняла походный порядок. Двое казаков стали по бокам Кузнецова. Сотня двинулась. Цементная пыль, поднятая копытами, седым облаком закрыла лошадей и потянулась вслед за колонной. Глава двадцать третья ПАРТИЗАН 1 Узкие длинные лучи солнца проникли через листву и яркими пятнами легли на землю. Заискрились росинки на траве и на подножиях деревьев. Ночные тени поголубели, попрятались за углы домов, за срубы. С каждой минутой становились они короче, пядь за пядью уступая место дневному свету. Виталий не ложился спать в эту ночь, не сомкнул глаз. Едва перевалило за полночь, в деревню стали прибывать делегаты съезда крестьянских уполномоченных. По одному, по двое стали они заезжать в село с двух концов. Каждого принимали партизанские посты на дальнем подступе и провожали до села, где встречал их Виталий, отводя в школу. Делегаты тоже не ложились. Начались разговоры. Среди делегатов было много знакомых. Задымили папиросами, передавали друг другу кисеты, угощали своим табаком. Виталий предложил: - Товарищи, кто хочет отдохнуть, можно в два счета устроить! Немолодой крестьянин с умным худощавым лицом и быстрым, сметливым взглядом небольших светлых глаз, глубоко сидящих под крутым лбом, обернулся к Виталию, спокойно оглядел его, и вдруг теплая усмешка пробежала по его плотно сжатым губам. - Не утруждайся, сынок! Не начавши, чего отдыхать? Да и дело наше такое, что не об отдыхе думаем! - ответил он за всех. - Какой тут отдых! - Что верно, то верно! - поддержал его второй делегат, приземистый, костлявый мужик, которого нужда и голодовки состарили раньше времени, обметав его глаза темными кругами и покрыв когда-то красивое лицо сплошной сетью морщин. Поношенная одежда его доживала последние сроки, скособоченные сапоги были велики, и голенища хлюпали по икрам мужика. Стесняясь своей заплатанной кацавейки, он старался держаться в тени. Однако слова его прозвучали твердо, уверенно, и по тону его было понятно, как стосковался он по настоящей работе, по настоящей жизни. Он поправил сползшую опояску на чистой рубахе - дань торжественности предстоящего дела - и раздумчиво добавил: - Теперя только настоящая страда и начнется, милок, как беляков-то посшибаем! Нет, не об отдыхе думали эти люди, верные из верных, не раз прошедшие через многие испытания, на себе перенесшие все тяготы подневольной жизни, знавшие и поборы, и грабеж деревенских мироедов, и грубость сельской администрации из кулацких сынков, и бесправное положение, дававшее знать о себе на каждом шагу, - познавшие на собственном опыте и то, чем была царская Россия, и то, чем были колчаковщина, атамановщина и гнет американских и японских интервентов... Они хотели жить по-новому, как указывали им большевики, - без мироедов и кулаков, без чиновников и попов, без вечного обессиливающего страха перед нуждой, стучащейся в двери, без гнета, преждевременно сгибавшего им спины. Не раз брались они за оружие, чтобы отстоять свою правду. По-хорошему все делегаты были взволнованы, пряча свое волнение под молчаливой сосредоточенностью, под незначительными разговорами. Только курили больше, чем всегда, а закурив, иной раз забывали о цигарке, пока не угасала она, испуская струйку дыма... В темноте сеней кто-то из делегатов остановил Виталия: - Товарищок, не приехали еще из городу-то? И Виталий с нетерпением ожидал представителя областкома, который должен был проводить съезд: может быть, кто-нибудь из знакомых? ...Представитель областкома Марченко приехал в шесть часов, когда все делегаты были в сборе. Смуглый, невысокий, с пристальным взглядом острых, внимательных глаз, сразу охватывавших всего человека, с которым он говорил, он уже был знаком Виталию, тот видел его однажды у Перовской. Когда Виталий встретил его у околицы, он крепко пожал руку юноше и первый спросил: - Товарищ Бонивур? Как на новом месте? Освоились? - Он тотчас же перешел на "ты". - Вот что, товарищ, я думаю, тебе незачем объяснять, каково значение этого съезда. Прошу тебя предпринять все меры, чтобы обеспечить безопасность работы съезда. Золотые люди собрались, им цены нет, опора наша на селе... Такое поручение не каждому бы доверили. Понимаешь? - Я понимаю, товарищ Марченко! - ответил Виталий, вытягиваясь, как перед командиром. - Очень понимаю. - Ну ладно! Они поднялись на крыльцо школы. Кое-кто из делегатов знал Марченко в лицо, его окружили, здоровались. Кто-то торопливо спросил: - Приехал, что ли? - Приехал! - Давайте знакомиться, товарищи! - сказал Марченко. - Все ли в сборе? - Все, Родион Яковлевич! - сказал ему тот немолодой крестьянин, что разговаривал с Виталием. - Говорили мы тут с мужиками, всем охота поскорее начать. - А не рано? - спросил Марченко, прищуриваясь. К нему протиснулся второй собеседник Бонивура, в стоптанных сапогах. Он протянул Марченко руку как старому знакомому, улыбнулся, отчего лицо его помолодело, и сквозь обыденные черты проглянул озорной, нравный парень, каким он был, видно, в молодости. - Яковлевичу! - сказал он. - О, Кузьма Федотыч! - Марченко протянул ему обе руки, почти обнимая старика. - А я по спискам смотрю: тот, не тот?.. Сколько лет не видались! Болел, что ли, что у нас в городе не бывал? - И болел, и сидел, и всего было! - усмехаясь, ответил Кузьма Федотыч. - Наше дело такое, сам знаешь!.. Оно пора бы начинать, Родион Яковлевич! - Кузьма, сморщившись, поглядел на солнце, поднявшееся над горизонтом. - Хороший-то пахарь в поле выходит раньше солнышка, а оно, глянь, как высветило! - Ну, в добрый час! - став серьезным, сказал Марченко. - Давайте начинать, товарищи! Он направился к зданию школы. За ним устремились поспешно и делегаты, бросая на землю цигарки и затаптывая их. - Товарищи! - сказал Марченко, когда делегаты уселись по местам. - Бои еще не кончены. Но нам с вами надо заглянуть вперед, приготовиться загодя... Виталий стоял на крыльце. В раскрытую дверь ему было слышно, как Марченко каким-то совсем необычным голосом сказал громко: - Товарищи! Объявляю съезд крестьянских уполномоченных открытым... Виталий сошел с крыльца. Бессонная и тревожная ночь сказывалась во всем теле какой-то ленивой ломотой. Виталий зевнул. Но о сне нельзя было думать. Сгоняя сон, он крепко зажмурился, затем быстро раскрыл глаза, повел в стороны руками и присел несколько раз так, что хрустнуло в коленях. Бегом направился к рукомойнику, висевшему на улице. Вымывшись до пояса холодной водой, он растер тело, пока оно не разрумянилось. Ощущение живительной свежести опять пришло к Виталию. Виталий пошел в избу, где лежали больные и раненые. В сенцах он наткнулся на медицинскую сестру из деревенских девчат. Она прикорнула на кадушке с водой после тревожной ночи. Трое раненых забылись сном лишь под утром. Всю ночь они метались, бредили, а когда немного утихли, она вышла в сенцы - подышать свежим воздухом; присела на кадушку, облокотившись на стену, запрокинула голову, чтобы взглянуть на небо, и мгновенно уснула. Рот ее полуоткрылся, розовые губы обсохли. Виталий не стал будить девушку. В избе было душно. Висящая на стене лампа коптила. Копоть смешалась с табачным дымом: несмотря на все запреты, больные не в силах были отказаться от табака. В этой духоте они спали неспокойно, шептали во сне, шевеля и чмокая губами, стонали, ворочались. Бонивур погасил лампу и оглядел лежащих. Они спали в самых разнообразных позах. Иные - лицом вниз, судорожно вцепившись в подушку, другие - навзничь, кой-кто свернулся калачиком. Некоторые больные храпели, и в этих прерывистых, тяжелых звуках угадывалась глубокая усталость от боли, не оставлявшая их и во сне. Старику Лебеде что-то снилось, и он бредил. Бонивур прошел вдоль топчанов. Наклонился над Панцырней. Повязка теснила Панцырне голову. Он порывался иногда стащить ее, но не мог совладать с руками, путался в одеяле и глухо стонал. Бонивур взял полотенце, намочил его из ведра, стоявшего на подоконнике, и положил компресс на лоб Панцырне. Раненый утих. Олесько попросил пить. Виталий протянул ему жестяную кружку. Стуча зубами, тот выпил воду. Тщетно пытался он раскрыть глаза: веки слипались, обрывки снов еще метались в сознании. Не поняв, кто дал ему воду, Олесько отвернулся и заснул. Утро потихоньку входило в окна, выхватывая из мрака неясные фигуры лежащих, сбившиеся одеяла, щербатый пол и паклю, торчавшую из пазов бревенчатой стены. - Надо смерить раненым температуру, сделать перевязки. Виталий пошел за фельдшером. Девушка в сенях, заслышав его шаги, проснулась. - Ой, лишенько! - сказала она. - Звинить меня, пожалуйста! Сморилась я... Виталий тронул ее за плечо. - Сейчас я тебе смену пришлю. 2 Село проснулось. Женщины, гремя подойниками шли доить. В конце села надсадисто закричал теленок, отнятый от вымени. Петухи вывели кур на дорогу. Улицу перешла босоногая девочка с пустыми ведрами. Она остановилась у колодца, прицепила ведро к журавлю. Длинная тень журавля перебежала через дорогу, вскарабкалась на стену скотника, стоявшего напротив, и вернулась обратно. Девочка потащила ведра домой. Худенькая спина ее выгнулась. Она шла, поджав губы и не поднимая глаз, опущенных на дорогу. Бонивур нагнал ее. - Чего же тебя заставляют воду таскать? - спросил он. - Надорвешься. - А мамка больная, - сказала босоногая. - А Ксюшка сегодня сестра милосердная. - Кто это Ксюшка? - А сестра моя. Она в партизанском лазарете. Да ты знаешь ее! Она большая. Она за мамку все делает. Ксюшка. У нее красный платок. Виталий припомнил, что дежурившая в лазарете девушка действительно была в красном платке. Он успокоил девочку: - Скоро придет твоя Ксюшка. Долго Виталий стучался в окна избы, где жил фельдшер. На стук никто не отзывался. Через мутные стекла Бонивур разглядел неразобранную смятую постель. Фельдшера не было. Не было его и в карантине. Кони, не получившие ночной дачи, понуро стояли перед пустыми кормушками. При входе Виталия они подняли головы. Жеребец с нарывом на ноге тихонько заржал. Он хотел есть. Ночью нарыв прорвался. Боль, отбивавшая у него охоту к корму, исчезла. Он совался теплой мордой в свою и чужие кормушки. Осторожно, фыркая от пыли, выбирал завалявшиеся зерна овса. Виталий принес несколько охапок сена. Лошади потянулись к нему. Он задал им корма и вышел. Где же фельдшер? Бонивур стал ходить от избы к избе, спрашивая, не видал ли кто-нибудь Кузнецова. Но никто не встречался с ним со вчерашнего вечера. Виталий постоял на дороге, раздумывая. Поглядел на кустарник, окружавший село, и неясная тревога шевельнулась в нем. Исчезновение фельдшера не предвещало ничего хорошего. Виталий еще раз мысленно представил себе боевой распорядок, выработанный им с Топорковым на случай возможного налета белых. Сил для отражения налета было недостаточно. Значит, следовало подготовиться к такому отступлению из села, чтобы не было лишних жертв. Усилить бы охрану подступов... Виталий оглянулся на школу, в окнах которой видны были люди. Он ясно разглядел, что, обращаясь к съезду, что-то горячо говорил худощавый крестьянин. Потом встал и начал говорить с места другой. Жизнь этих людей сегодня вручена Виталию. И не только их жизнь, а нечто несравненно большее, ради чего жили и эти люди, ради чего и Виталий и партизаны находятся здесь, ради чего взяли они оружие в руки. Виталий пошел на посты, наказав Тебенькову быть неотлучно возле школы, если он потребуется Марченко. 3 Солнце поднималось все выше. Старик Колодяжный умостился в развилине дерева на дальнем посту и с наслаждением покуривал, выпуская клубы дыма из своей носогрейки. Сизый дымок выдал его присутствие. Виталий подошел незаметно. Старик спохватился, слез с дерева, бросил на Виталия быстрый взгляд, решительно выколотил трубку о пенек и затоптал гарево ногами. Смущенный тем, что его застали врасплох, и насмешкой стараясь замаскировать свое смущение, он спросил Виталия, прищурившись: - Блюдешь, значит, по-хозяйски? За главного сегодня? - Надо блюсти да в оба смотреть! - отозвался Виталий. Егор Иванович насупился. - Я и смотрю, как надо, не учи! А что трубку палил, ты мне в глаза не тычь. Сплоховал, значит! Больше не буду. Он помолчал, потом спросил, намекая на съезд: - Не выбрали еще власть-то? - Еще не кончили съезд, - ответил Виталий. Егор Иванович усмехнулся. - Что ты будешь говорить! Еще никогда в жизни таких тяжелых часов не отстаивал, а уж сколько раз приходилось в карауле быть!.. Николи так не тревожился, паря! А это время ну все глаза проглядел: не несет ли кого по нашу душу? И трубку-то запалил от этого, что душа не на месте. Отчего бы это, Виталька? То же самое чувствовал Виталий. Он глянул на старика и сказал: - Чего спрашиваешь, Егор Иваныч? Сам знаешь. - Да как не знать, понимаю! - усмехнулся Егор Иванович. - А чудно! Ближе кровной родни! - Он кивнул головой на деревню, и Виталий понял, что Колодяжный говорит о делегатах съезда. - Наши же мужики, а гляди, может, кто и во власть войдет... Все никак приобыкнуть не могу к тому, что мужику теперь другая цена, чем при Миколашке-то. Виталий озабоченно спросил: - Егор Иваныч! Скажи, ты Кузнецова не видал? Он не проходил здесь? - Какого Кузнецова? Ветинара, что ли? - Ну да, ветеринара. - Сегодня не видывал. А вчера он тут таскался, чуть я его не пришил. Хорошо, что отозвался, а то я бы его кончил. - Что он делал здесь? - Говорит, травку медицинскую собирал, а кто его знает, правду ли говорил, брехал ли... Али нужда есть до него? - Пропал он куда-то. Нигде нет. Колодяжный насупился. Он поглядел на Виталия и нерешительно спросил, вспомнив бегающие глаза ветеринара: - А может, он того... к белякам метнулся? Бонивур посмотрел на старика. - Ты думаешь? Тот уже уверенно сказал: - Петрович-то? Эта шкура барабанная все может... Напрасно я его вчера не пришиб. - Ну, не пришиб, значит, не судьба. Ну, пока, Егор Иваныч! - Прощевай! Оставшись один, Колодяжный покачал головой, только сейчас обнаружив свою тревогу при вести об исчезновении Кузнецова. Не меньше Виталия он понимал серьезность положения. Старик нахлобучил ушанку на глаза, отогнул козырек, чтобы солнце не слепило, и стал напряженно осматривать тропу и кустарник в низине. Подбадривая себя, бормотал: - Мы-то насчет этого ученые! Нас не обведешь... 4 Эти часы показались Виталию очень долгими. Но когда вернулся с обхода, он понял, что не имеет права скрывать от Марченко свое беспокойство и свои подозрения. С Тебеньковым он послал Марченко записку и сел у крыльца, ожидая ответа. Марченко вышел сам. Увидев озабоченное лицо Бонивура, он спросил: - О чем ты хотел со мной поговорить? Это важно? Виталий коротко рассказал Марченко о побеге Кузнецова. - Почему ты не сказал мне об этом сразу, при встрече? - спросил Марченко. - Нам приходится быть очень осторожными. Мы не можем рисковать нашим активом, теми людьми, на которых опираемся. - Товарищ Марченко, я сам ничего не знал и не могу утверждать, что Кузнецов бежал. Но раз его нет в деревне, я должен думать о самом худшем. Марченко подумал. - Ты правильно поступил! - сказал он. - Надо будет ускорить разъезд. Мы скоро заканчиваем выборы членов комитета по Никольск-Уссурийскому району. Не отлучайся далеко, можешь понадобиться. Он вернулся в помещение. ...Алеша Пужняк вынырнул из-за кустов от брода, перемахнул через плетень, хлестнул коня нагайкой. Точно рыжее пламя лизнуло плетень. С мокрого, лоснящегося тела коня слетали капли воды, сверкая на солнце. Заметив Виталия, Алеша помчался к нему и, лихо осадив коня, остановился, точно вкопанный. Молодцевато козырьнув, сказал: - От Афанасия Ивановича! - и протянул запечатанную записку. Виталий прочел ее. Топорков писал, что отряд дерется, вступил в бой с ходу. Сопротивление белых слабеет. Партизаны обложили село со всех сторон. Удалось перехватить двигавшийся к белым обоз. Захвачена пушка с зарядным ящиком, несколько ящиков патронов и гранат. Белые оставили бы село, но бежать им некуда. Отдельные солдаты бросают оружие и сдаются. Топорков просил сообщить об этом дяде Коле. Дойдя до этого места, Виталий усмехнулся. Алеша расплылся в улыбке. - Ох, и жарко там! - Нашим? - Нет, у нас убитых нету... Несколько легко поранило. Но ничего, все в строю... А белым хуже - их там и крестьяне косят: из сараев да с чердаков гвоздят, аж дым идет. Поди, пока ехал, уже кончили их. Поспеть бы... Заметив людей в школе, Алеша удивленно спросил: - Это кто? Тебеньков, ухмыльнувшись во весь рот, подмигнул Алеше и показал большой палец правой руки. - Во! Большое дело! Советскую власть, брат, выбирают... Комитет! Алеша с уважением прислушался к голосам, доносившимся из школы. - Я тебе, Алексей, одно дело хочу поручить! - сказал Виталий. - Первое - доложишь Афанасию Иванычу, что у меня все в порядке. Второе - доложишь, что исчез Кузнецов. В селе его нет... - Убег к белякам, гад! - сказал Алеша. - Пока неизвестно... Афанасию Иванычу передашь только то, что я говорю, своего не прибавляй. Передашь ему записку! - Виталий вынул из полевой сумки бумагу и карандаш. Написал что-то, сложил записку вчетверо. - Я тут прошу у командира из захваченного снаряжения выделить, сколько можно, гранат и винтовок для дяди Коли. - Есть! Передам... Пока! - Погоди. Все, что он тебе даст, отвезешь на завод Пьянкова. Там наш дозор. - Да как же это? - недовольно сказал Алеша. - Мне надо в бой. - Навоюешься еще, успеешь... Завернешь оружие хорошенько в рогожу, клеенку, уложишь в бочку. Сверху зальешь бардой. - Это зачем? - Помогать тебе будет Андржиевский Станько, из железнодорожников. Когда все уложите, свое оружие спрячете и поедете на сто пятую версту... - Там же белые! - Если бы их там не было, повезли бы просто, без хитростей. На сто пятой бочку сдадите путевому обходчику Сапожкову. - Есть сдать Сапожкову! Все будет сделано! - Алеша дал коню шенкеля, конь прянул в сторону. Виталий сердито крикнул: - Держи себя дисциплинированно, товарищ Пужняк, слушай до конца и не вертись! Спросишь: "Барда нужна?" Он ответит: "Нужна". Если на участке есть чужие и оружие принять будет нельзя, он ответит: "Корову еще не пригнали". Понял? Если он попросит передать что-нибудь племяннице, возьмешь. Дашь ему записку, которую я напишу дяде Коле... Над второй запиской Бонивур думал дольше. Несколько раз перечеркивал написанное, писал снова, перечитывал, исправлял. Потом прочел вслух: - "Дядя Коля! Погода у нас стоит хорошая. Вчера мы ходили по грибы в то место, где мы были с тобой в прошлом году. Лесник, который там жил, теперь уехал, мы ему помогали вместе с дедкой Афанасом. Грибов набрали много. Посылаю тебе вязочку с дедей Гошкой. Напиши мне, когда твои именины, а то мы забыли. До свидания. Витя" Алеша, загибая пальцы, перечислил все, что приказал ему сделать Бонивур. Он ничего не пропустил и ничего не добавил. В окно выглянул Марченко. Алеша лихо козырнул ему: знай наших! Марченко усмехнулся. Виталий хлопнул Алешу по плечу и пожелал удачи. - Ну, давай, да побыстрее! Пужняк, спрятав записку в тулью фуражки, заломленной на затылок, вытянул коня нагайкой и помчался. Как и при въезде в село, он не воспользовался воротами, а перескочил через изгородь и наметом поскакал к броду... Немного времени спустя в школе зашевелились, зашумели люди. Съезд окончился. Делегаты стали выходить на крыльцо, возбужденно переговариваясь между собой. Марченко вышел вслед за ними. - Товарищ Бонивур! Надо организовать отправку людей - и чем скорее, тем лучше. - Лошади готовы! - ответил Виталий. - Накормлены, напоены. Сердечно и шумно делегаты прощались с Марченко и усаживались кто в бричку, кто в седло, выезжая из таежного конца села по домам кружным путем. Несколько дольше других задержались уполномоченные, избранные в комитет. Марченко говорил с ними. Среди избранных оказались и Кузьма Федотыч и тот, первый крестьянин. Последнему Марченко сказал: - Ну, товарищ Пащенко, тебе придется возвращаться в освобожденную Ивановку. Бонивур получил от Топоркова сообщение, что белые отступают. Значит, тебе первому и советскую власть в селе организовывать. Желаю успеха! А ты, Кузьма Федотыч, поостерегись пока домой возвращаться, погости у дочки пару дней! - До свидания, сынок! - кивнул Кузьма Федотыч Виталию. - Заезжай ко мне - привечу, как родного! Поди, пока нас сторожил, натерпелся, а?.. Ну, прощайте, товарищи! Когда последний делегат скрылся за околицей, Виталий решительно сказал Марченко: - Товарищ Марченко! Вам тоже задерживаться не следует. - Гонишь? - пошутил Марченко. - Не гони, сам уеду! - Он взял коня под уздцы. - Проводи меня немного! - и зашагал вдоль поскотины к северному краю села. В одном проулке Виталию почудилось лицо Чувалкова, он оглянулся, но фигура, привлекшая его внимание, тотчас же исчезла. Виталий ускорил шаг. Марченко глянул на него, но тоже прибавил шагу. - Передавал тебе привет товарищ Михайлов! - сказал он. - Надо было тебе это сначала сказать, да личные дела я на потом оставил... Топорков о тебе очень хорошо отзывается, говорит, ты правая у него рука! Виталий вспыхнул, покраснев до корней волос. Марченко покосился на юношу. - Не правда, что ли? - Да он мне ничего никогда не говорил! - Ну, тебе не говорил. А он зря слов на ветер не бросает... Теперь еще одно дело. Спрашивал Михайлов: как ты насчет вступления в партию? Не думал? Виталий остановился. Он не мечтал о таком высоком доверии. Ему казалось, что все, что он сделал, все это слишком мало для того, чтобы вступить в партию, что надо совершить что-то необыкновенное, чтобы стать коммунистом. Он сказал: - Я не думал, товарищ Марченко. Поняв состояние Бонивура, Марченко обласкал его взглядом, в котором проскользнуло что-то отцовское. - А ты подумай? Что тебе в комсомольцах ходить до седой бороды?.. Товарищ Перовская тебе рекомендацию дает, да и Афанасий Иванович не откажется, коли попросишь. Он взял руку юноши, крепко пожал ее, одним движением вскочил в седло, кивнул Виталию головой на прощание и ходко поскакал прочь, сидя в седле точно влитой. 5 Большую радость испытал Виталий в ту минуту, когда Марченко передал ему слова Михайлова. Лишь сейчас понял он, как большевистское подполье воспитывало его день за днем, не оставляя своим вниманием, помогая в трудных положениях, поправляя, когда молодость или неопытность сбивали его на неверный путь. Вспомнил Виталий все встречи с Михайловым, Перовской, Антонием Ивановичем и другими заметными и незаметными работниками партийного подполья. У руководителей большевистского подполья находилось время для того, чтобы постепенно подвести юношу к тому великому рубежу, каким в жизни человека является вступление в партию большевиков - передовой отряд рабочего класса... Это был великий день! Возвращался Виталий в деревню - словно летел на крыльях. Марченко скрылся в подлеске. У Виталия будто гора свалилась с плеч. Через час все делегаты будут вне пределов досягаемости, а за себя и своих партизан Виталий не боялся. Не за тем они шли в партизаны, чтобы думать о своем благополучии. 6 На пути к штабу Виталий встретил трех девушек. Несмотря на будний день, они были в ярких, праздничных полушалках. Это шла смена в лазарет. Настя Наседкина окликнула задумавшегося Бонивура: - Виталя! Виталий взглянул на девушек и улыбнулся. - А ну, девчата, двигайтесь быстрее! В лазарете Ксюша уже, наверно, с ног свалилась. Настенька приветливо помахала ему рукой. Взгляды их встретились. Что-то теплое и хорошее мелькнуло в задорных глазах Настеньки. Она крикнула: - Виталя! Придете вечерком? Юноша утвердительно кивнул головой. ...Молодежь давно избрала полянку возле дома Наседкиных местом для гулянья. Тут танцевали под гармонику полечку с притопами и вскриками, тут парни "женихались" с девушками. Тут пели протяжные, задушевные украинские песни, завезенные вместе с обливными глечиками и вышитыми сорочками и рушниками с Украины, о которой помнили деды и память передавали детям. Виталий любил эти деревенские вечеринки. Юноша в дробной чечетке не уступал деревенским плясунам. Он был неизменным участником всех игр с того памятного вечера, когда впервые увидел задумчивую Настю у костра, и неизменно в паре с ним оказывалась она. И когда в танце он обнимал ее за талию и несмело прижимал к себе, она не отстранялась. Лицо ее покрывалось нежным румянцем. Короткие волосики на затылке, выбившиеся из-под тяжелой косы, завивались мелкими колечками. Настя искоса поглядывала на Виталия, не отбирая своей руки, и легонько отвечала на его пожатие, не умея ничем больше выразить то, что чувствовала она к Виталию и чему сама еще не могла подобрать название, - а это была любовь, пришедшая к Настеньке и Виталию в их восемнадцатую весну. Радостью своей, которую принес ему Марченко, Виталию не с кем было поделиться. Не Тебенькову же рассказывать об этом: подумает, Виталию хочется похвалиться. А Виталию просто невмоготу было сдержать свою радость. "Вечером встретимся с Настенькой - обязательно расскажу! Она поймет! Все, все расскажу, и про клятву... Теперь уже недолго до победы!" 7 Бонивур зашел в штаб и оглянулся. Школьные парты были сложены одна на другую и стояли впритык у стен. На одной была откинута доска. Оборотная сторона доски вся изрезана ножом. Красовалась пушка с непомерно широким дулом. Пушка изрыгала дым, возле нее стоял партизан со знаменем, а вокруг валялись враги. Для убедительности над поверженными кривыми буквами было выведено: "Белые". Автор этого произведения подписался полным именем: "Миша Басаргин" - и поставил в конце пятиконечную звезду. Глядя на рисунок, Виталий усмехнулся: отцы берутся за винтовки, чтобы бить врага, - и у детей то же на уме! И если доску парты исправит деревенский столяр, пройдясь по ней рубанком, и сгладит ее, то никакой другой столяр - ни время, ни беды - не сотрет, не изгладит того, что врезалось в память ребенка. И эту подпись Миши Басаргина и пятиконечную звезду Бонивур принял как дружескую поддержку со стороны тех, кто еще не мог встать рядом с ним, но кто давал это обещание на всю жизнь. Часовой, стоявший у дверей, заглянул в комнату. Виталий спросил: - Лошади готовы? Тот отозвался: - А как же, только махнуть - будут тут... Под навесом пока стоят, в тени. - А под раненых? - И под них готовы. Там же. И опять ходил по селу Виталий. Чем выше подымалось солнце, тем сильнее он тревожился. Смотрел в ясное небо, по которому плыли крохотные облачка, на кустарники, по которым волной перекатывался ветер, на белые стены хат, ослепительно сверкавшие в лучах солнца. Пытался рассеяться, но тревога его не утихала. 8 В лазарете было тихо и чисто. Настенька проветрила комнату. Белели повязки на раненых. На плетне висели, развеваясь по ветру, выстиранные бинты. От ступенек вымытого крыльца подымался чуть заметный парок. Девушки повесили в углах лазарета связки пахучей травы, и приятный запах ее перебил запахи карболки и спирта. Настежь раскрыли окна и двери. Ночной духоты не осталось и следа. Девушки вымыли раненым лица и руки, отобрали махорку, разрешив выкурить лишь по одной закрутке. Лебеда смотрел на кусок неба и жнивья, видимый из окна, вдыхал доносившийся запах травы. Он сложил руки на груди и притих. Выглядел он словно в праздник. Увидев Бонивура, крикнул в окно: - Эй, Виталя, заходь в гости! Бонивур заглянул в окно. - Ну, как живете, товарищи? Лебеда посетовал: - Махру девки отобрали... А курить страсть хочется! Виталий усмехнулся: - Что ж вы плохо хранили махру-то? Или против девушек не устояли? Лебеда кивнул головой на Настеньку, показавшуюся на пороге: - А ты попробуй против такой поборись! Она к нам с лаской. Думали, и верно обрадовать захотела. Словно Лиса Патрикеевна: "Дедушка, дай я вам подушечку поправлю. Вот вам, дедушка, водичка! Вот вам, дедушка, полотенчико! Не свернуть ли вам цигарку?" Свернула, раскурить дала, - Лебеда в этом месте перешел на украинскую речь, - а потим каже: "Оце вам, диду, остання цигарка, а бильш, каже, не буде, бо командир у лазарети палыть цигарки не дозволяе!" Ось тоби и раз! У-у, я тоби! - с притворной строгостью погрозил он Настеньке. А она стояла в просвете раскрытой двери. Солнце освещало ее фигуру, золотило растрепавшиеся волосы, просвечивало сквозь ситцевое платьишко и обрисовывало фигуру девушки. Никогда Виталий не видел ее такой. Лицо ее разрумянилось, и верхняя губа задорно вздернулась. Глаза ее встретились с глазами Виталия. Лебеда смущенно крякнул и отвел взор, чтобы не смутить девушку. Виталий потупился. Настенька прошла по комнате и остановилась перед Лебедой. - Ты чего, дедушка, жалуешься? - Тот замахал на нее руками. - Что ты? Что ты? Разве это жалоба? Настенька спросила Бонивура: - Ну как, товарищ Бонивур... поругаешь или похвалишь за порядок? - Похвалю, Настенька. - Очень? - Очень. И от простой этой похвалы девушка зарделась. Взгляд Виталия сказал ей больше его слов. Но и Виталий спохватился, зная, что Лебеда видит взаимное их смущение, и, уже как начальник, серьезно сказал: - Командир вернется - доложу, что отлично несла службу, товарищ Наседкина! Повернулся и ушел. Проводила его Настенька взглядом, оправила зачем-то подушку у Лебеды. Тот взял ее за руку, сверху положил свою ладонь, и сильная маленькая ее рука скрылась совсем. - Что, Настенька... люб тебе? Было в тоне его что-то отцовское, задушевное. Настенька тихо ответила ему, чтобы не слышали другие раненые: - Люб-то люб... да не знаю, люба ли я ему. - А ты поперед батька в пекло не лезь, как у нас говорят. Любит он тебя, я вижу... Приглядывается к тебе да и себя проверяет. Смекай, что сватов зашлет скоро. Настенька еще тише сказала Лебеде: - Да он мне никогда ничего не говорил. - А тебе говорить надо? Сама не видишь - любит он тебя, хоть и не сказывает... Не говорит сейчас - потом скажет. Парень что надо! Потом Лебеда хозяйственно спросил, словно свадьба Настеньки и Виталия была решенным делом: - Матери-то сказывала? - Нет. Мама больная... Да и комсомольцев не любит сильно. - Это ничего... Будем живы, сумеем ее направить на путь истинный... А я уж посаженым буду у вас, - оба вы сироты, некому будет за порядком смотреть. Эта беседа произошла так неожиданно, Настенька открылась Лебеде так просто, что и сама не верила себе. О таком и с матерью стыдно говорить, а тут рассказала все чужому человеку и почему-то стыда не почувствовала, а на душе сразу легко стало. Лебеда погладил ее ласково по руке и сказал, глядя в упор своими добрыми глазами: - Была у меня дочка... Коли б осталась жива, посватал бы за хорошего человека. А ты мне дюже нравишься да и на дочку похожа, вот и заговорил... Только ты теперь никому ни гу-гу. Время придет - всем расскажем. Настеньку окликнули со двора подруги. Она вышла. Лебеда закрыл глаза и откинулся на подушку. Вот она, жизнь! Дочка его умерла на выданьи. Думал выдать ее замуж да внуков нянчить - не вышло. Тосковали они со старухой долго, но потом всю нежность, нерастраченную, копленную для внуков, стали отдавать людям. Не было отзывчивее стариков Лебеды с Лебедихой. А тут словно вернулась вся эта нежность и согрела сердце старика, когда Настенька выслушала его по-дочерни нежно и доверчиво. 9 Виталий шел, не чуя под собой ног. Настенька, такая, какой он видел ее сейчас, не выходила у него из головы. Он оторвался от своих мыслей, лишь выйдя на площадь, где звенели мальчишечьи голоса. Ребята играли в войну. Бонивур остановился. Штабель бревен изображал крепость белых. Ребята постарше, лет десяти - двенадцати, нацепили вырезанные из бумаги пятиконечные звезды, украсили свои картузы красной лентой и зашагали к росшей вокруг полыни, высоко подымая ноги и прижимая к плечам длинные прутья. Командир - Вовка Верхотуров - скомандовал: - А ну, ребята, песняка! И все вразброд запели: Все тучки, тучки понависли. И с моря пал туман. - Скажи, о чем задумался, Наш Чуркин-атаман? Виталий покачал головой. - Что же вы, ребята, о разбойнике поете? Уж если вы партизан изображаете, так и песня должна быть подходящей. Я же учил вас. Вовка покосился на Бонивура. Потом махнул рукой. - Отставить про Чуркина! Давай затягивай про революцию! И первый запел: Тучки черные по небу вьются... Рати белых идут на восток. Но мечи уж повсюду куются: Жизни новой восходит росток. Грозы на небе гулко грохочут, Пушки огненным смерчем горят... Белым гибель готовит рабочий, И в тайге партизаны стоят Ребята скрылись в полыни. Тотчас же в "крепость" полетели комья земли с травой. Малыши, сидя на бревнах, терпеливо ждали, когда можно будет пустить в ход и свое оружие - шапки подсолнухов. Уже в полыни началось движение. Это "красные" готовились идти на штурм. Двое ребят привязывали красный платок к палке, чтобы двинуться в атаку с развернутым знаменем. Но в этот момент военные действия были неожиданно прерваны. Один из мальчишек, оставшихся в "крепости", слез с бревен и решительно направился к полынному полю, не обращая внимания на комья земли, летевшие мимо него и падавшие у его ног. Он храбро перешел поле. Навстречу ему выскочил Верхотуров и сердито закричал: - Ты куда, Мишка, лезешь? Раз ты белый, так сиди в крепости, а когда мы ее возьмем, тогда можешь уходить. - Не хочу! - сказал Мишка, упрямо мотнув головой. - Белым быть не хочу. Я красный. - Если все будут красные, так кто будет белым? - убеждал его Вовка. - Никто! - сказал Мишка. - Как это так - никто? Что же это будет? - А так: никто - и все! И очень хорошо будет! - убежденно ответил Мишка. Наблюдавший за этой сценой Виталий рассмеялся. Он подошел к ребятам и сказал старшему: - Ну что ты, Вовка, заставляешь его белым быть? Пусть будет красным. - Да у него даже и звезды нет! - заупрямился Вовка. Виталий обнял Мишку за плечи. - Как тебя звать? - Мишка Басаргин. Бонивур вспомнил баталию на доске парты, подписанную именем его нового знакомца, и сказал: - Ничего, Мишка, будет у тебя звезда! Он снял фуражку, отцепил с околышка свою пятиконечную звездочку и дал Мишке. Тот осторожно взял звездочку, прицепил ее к своему дырявому картузу и заблестевшими глазами глянул сначала на "командира", потом на Виталия. Бонивур напутствовал его: - Смотри, не потеряй! - Ну что ты! - сказал Мишка. - Я-то потеряю? - И, не зная, чем выразить обуявшую его радость, он выхватил деревянную саблю, хлестнул по ивовому пруту - лихому скакуну - и закричал пронзительным голосом: - Ур-ра-а! - и помчался в наступление на "крепость". - За мной! Ура-а! Виталий поманил к себе Верхотурова и сказал ему: - Вот что, Вовка, собери-ка ребят, которые побойчее, постарше! Через минуту собралось человек десять. Помолчав немного, Виталий сказал: - Ребята! Вы должны помочь нам. Надо, чтобы вы последили за дорогой да за кустами. Людей заметите - сейчас же в село и сообщите мне. Ну, кто возьмется за это? Вовка тотчас же сказал: - Я! За ним еще шестеро вызвались помочь Бонивуру. 10 Бонивур послал подростков к дозорным. Засев на половине расстояния между дозорными, они смогли просматривать теперь всю округу. Вовку Бонивур поставил неподалеку от Колодяжного. - Ну, партизан! - легонько хлопнул он Вовку по плечу. - Смотри в оба. Верхотуров взглянул на Виталия. - Вот винтореза бы мне сюда еще. - Винтореза? Вовка смутился. - Ну, винтовку! Как беляк на дорогу, я его раз - и готово. Бонивур усмехнулся. - Успеешь еще, навоюешься! - И ушел. Когда Виталий исчез из виду. Колодяжный окликнул Вовку: - Эй, сынок! Поди сюда! - Вовка подошел. Старик усадил его возле себя. - Ну, посиди со мной, а то сон морит. Вовка буркнул: - Виталя сказал, с того поста наблюдать! Колодяжный ворчливо ответил: - Виталя, Виталя!.. А я-то что, не знаю, чего можно, чего нельзя? Мне и отсель твой участок - как на ладони. - Он прищурился. - Ишь ты, и сосункам дело нашел Виталька! Ох, и дошлый! - Деда! - сказал Вовка. - А верно сказывают, Виталий в Москве был? - Был. - И Ленина видел? - Ну да, видел. - Он нас песни учит петь. - Виталий-то? - Ага. - Его на все дела хватает, - сказал, зевнув, Колодяжный. Старика томила дремота. Раскаленный воздух слоился над окрестностью. И дальние сопки в потоках этого воздуха трепетали и словно двигались. Редкий ветерок пробегал по белым дорогам, взметывал тучки пыли, будто кто-то невидимый шагал по этим дорогам, таясь от всех. Томительный жар словно придавил все вокруг. Даже птицы в кустарнике замолкли, оглушенные зноем. Солнце все сильнее и сильнее палило землю, будто решило выжечь ее дотла. Несмелый ветерок не смягчал жары, царившей вокруг. "Быть грозе!" - подумал Колодяжный, сбив свой треух на затылок и обливаясь потом. И в самом деле, гроза была близка... Глава двадцать четвертая НАЛЕТ 1 Партизанский дозор, выставленный у завода Пьянкова, обстрелял белых. Белые замешкались было, но Суэцугу махнул на дорогу рукой, и казаки поскакали дальше. Алеша Пужняк только что залил бочку бардой. Увидав, что белые помчались к селу, он вскочил на коня и понесся быстрее ветра напрямик, опережая казаков, чтобы предупредить штаб. Старик Колодяжный прищурил глаза: на дальней дороге, которая вела к заводу Пьянкова, заклубилась пыль. Вовка тронул старика за рукав. - Дедка! Глянь, скачет, - шепнул он. - Вижу! - хмуро отозвался партизан, открыл подсумок и широко перекрестился. - Ну, помогай бог! - Он обратился к побледневшему при виде этих приготовлений мальчику: - Беги, сынок, до штаба! Бонивуру скажешь: скачут сабель сто, а может, и поболе. А потом ховайся да татьке с мамкой скажи - окна подушками закрыть, а самим в подпол залезать. Носу на улице не высовывать, пока не уйдут белые из села... Ну, чего стоишь? Беги! - А вы, деда? - спросил мальчуган. - А вы? - Беги. Я за тобой. Вовка помчался через кустарники, заливисто засвистел, заложив два пальца в рот, - это был условный знак. Колодяжный посмотрел вслед Вовке, пригладил бороду, вздохнул и опять внимательно прощупал глазами местность. Далеко в стороне, поперек кривизны дороги, что вела к заводу, скакал одинокий всадник. Он почти слился с лошадью. "Кто такой? - спросил себя старик. - Скачет, будто упредить хочет. Не иначе как кто-нибудь из наших... А эти-то, ишь, наперерез пошли. Придется этих осадить. Господи благослови!" Колодяжный поднял винтовку, тщательно прицелился во всадников, показавшихся на дальнем повороте, и выстрелил. Вогнал второй патрон, вскинул винтовку, приложился и опять нажал на спусковой крючок. Выстрелил он пять раз с быстротой, на какую способен лишь старый солдат и охотник. Все пять выстрелов заняли несколько секунд. Потом он всмотрелся в колонну. Про себя сказал: - Ай да дед! Поди, паря, двух спешил... Так и надо. Не скачи! Расскакались, черта вашей матери! Колонна расстроилась. Кинулись в сторону лошади, сбросившие седоков. Задние осадили, оглядываясь по сторонам. Головные оторвались от середины, затем стали поворачивать и спускаться со шляха на обочины. Отряд рассыпался по кустам. Белые стали пробираться скрытно и сильно замедлили продвижение. Одинокий всадник ожесточенно нахлестывал коня. Колодяжный ясно разглядел красную ленту на его фуражке, а мгновением позже узнал Алешу Пужняка. - Добре, сынок, добре! - шепнул он. Алеша, не обращая внимания на выстрелы, мчался к селу. Прорвался через кустарники и пересек дорогу. Вылетел на пригорок, мелькнул в кедровой рощице, выехал на малую тропу и, втянув голову в плечи, помчался к околице. Большая группа белых скопилась в лощинке справа. Лощинка вела к селу, огибая высоту, на которой притаился Колодяжный. Белоказаки шли осторожно, оглядываясь по сторонам. Партизан опять тщательно прицелился и выстрелил. И на этот раз он не промахнулся. Пули его находили тех, к кому посылала их твердая рука. Вот один как шел, так и уткнулся в траву, не выпустив поводка из рук. Под вторым конь шарахнулся на пригорок, пролетел по нему несколько шагов, вздыбился и рухнул наземь, придавив своей тяжестью седока. Третий вдруг выпрямился в седле, приподнялся на стременах, взмахнул нагайкой, словно собираясь ринуться вскачь, и кулем запрокинулся на сторону. Испуганный конь помчался назад, оглядываясь на седока, которого волочил по земле, и скрылся в кустах. Колодяжный увидел, что белые положили коней, - видимо, совещались. Он перебежал на другую сторону холма. Алеши Пужняка не было видно, он уже добрался до Виталия. Между тем и белые оправились от смятения, вызванного выстрелами, и пошли широким фронтом, охватывая полукругом дорогу к селу и подступ к холму, на котором находился Колодяжный, окружая засаду. Дед высмотрел место, где кусты колыхались сильнее. - Либо конные идут, либо группа. Была не была - повидалась! - сказал он вслух и выстрелил. Должно быть, ранил лошадь, потому что та высоко подняла голову и бросилась в сторону. Она ломилась через чащу, и треск сучьев пошел по кустам. Наконец она заржала звонко, заливисто и потом замолкла. - Жаль конягу! - сказал дед. Выстрелы деда вызвали переполох среди наступавших. То тут, то там в чаще замелькали лица и фигуры людей. Колодяжный, разрядив винтовку наугад, обежал холм и увидел, что настала пора уходить. Приседая по-стариковски, он трусцой побежал к околице села. Крики наступающих заставили его обернуться. Беспорядочно стреляя, белые кинулись на холм. Дед показал кукиш: - На-кося, выкуси... партизанского! Он добежал до валунов и присел за ними. Белые показались на холме. Дед опять приложился. Один казак упал, на секунду задержался, потом покатился вниз... все быстрее и быстрее; встречавшиеся на его пути камни подбрасывали тело вверх. Колодяжный буркнул в усы: - Покатайся, поваляйся... Но последний выстрел выдал его. Пули защелкали по камням, откалывая куски. Острый осколок угодил в деда. Он пошатнулся и схватился за ухо. Осколок оторвал мочку. Кровь полилась деду за воротник. Злые огоньки блеснули в его глазах. - Мальчонку нашли - ухи рвать, туды вашу!.. А этак вот не хочете! - Он опять выстрелил, но не видел, попал ли в кого. Целый град выстрелов ответил ему. Дед присел, переждал немного и ползком, скрываясь за валунами, стал пробираться к леску, закрывавшему лощину. На подъем карабкались белоказаки. Среди них Колодяжный заметил человека в черном пиджаке. Дед остановился и глянул внимательнее. - Никак знакомого бог несет! - сказал он в усы и приостановился. Человек в пиджаке ходко лез в горку. За ним на некотором отдалении следовал смуглый, цыганистый казак, а за тем уже целая группа. Человек в пиджаке поднял лицо, и Колодяжный узнал Кузнецова. Гнев бросил деда в краску. Руки у него затряслись. И, вместо того чтобы отойти село, крыши которого уже виднелись, он спрятался за сосной и затаил дыхание. Казалось, он успокоился, руки его перестали дрожать. Он смотрел не мигая, как приближается к нему Кузнецов. Он видел, что какой-то, с лычками на погонах, заставил группу перестроиться в цепь. Казаки немного поотстали. Только Цыган и фельдшер лезли все выше. Кузнецов, достигнув пригорка, обернулся и успокоительно махнул рукой. Потом он глянул вперед и прямо перед собой увидел Колодяжного. Дед спокойно сказал ему: - И пошто ты, Петрович, все ходишь тут? Твоего ли ума дело? Тебе бы коням градусы вставлять, а ты людям жить не даешь. Чего не здороваешься? Не узнаешь? Кузнецов подумал, что дед не знает о его бегстве. Бледность сошла с его щек, и он, чтобы оттянуть время, проронил: - Здравствуй, Егор Иваныч! - Здравствуй, иуда! - грозно крикнул Колодяжный. И фельдшер, поняв, что попал в ловушку, обернулся на косогор, с которого уже виднелась голова Цыгана. - Куда смотришь? - заревел дед. - Сюды смотри, на смерть смотри, иуда!.. Собакой жил, собакой и сдохнешь! Он чувствовал, что цепь белых вышла на косогор и крыло ее обогнуло рощу, в которой он стоял. Колодяжный вскинул винтовку и выстрелил в Кузнецова. Фельдшер схватился за живот руками, страшно вытянулся, глаза его округлились, в ужасе он смотрел на старика. - Смотри, смотри! - сказал дед и поднял винтовку. Но Цыган припал к земле и крикнул Колодяжному: - Беги, дед! Кузнецов рухнул на землю и завыл, катаясь по ней. Кровь обагрила траву и одежду. Белые сомкнули кольцо и бежали к Колодяжному. А он, встретив безумный взгляд Кузнецова, сказал: - Умирать будешь долго, собака! И за меня и за наших будешь мучиться, иуда. Он с отвращением плюнул и обернулся, услышав шорох за спиной. Восемь белоказаков бежали на него. Дед выстрелил. Один споткнулся и упал. Дед опять щелкнул затвором, но по звуку понял, что патронник пуст. Он сунул руку в подсумок, там было пусто. В этот момент одна пуля ударила его в ногу. Он крякнул. Вторая впилась в мякоть руки. Третья пуля ткнула его под лопатку. Он болезненно сморщился. Двое подняли вверх приклады, чтобы ударить деда, но он скользнул под приклад одного и пырнул казака штыком. - Помолись за меня, мертвец! - обернулся ко второму и наотмашь ударил его по голове. Но остальные уже подбежали, кольцом окружая деда. Старик, словно цепом, махал винтовкой и пошел прямо на белых. Кто-то крикнул: - Живьем бери! - Попробуй, возьми! - сказал дед и заревел, как раненый медведь. Шатаясь, весь залитый кровью, Колодяжный ринулся из круга, к валунам. - Уйдет, стреляйте! - взвизгнул кто-то сзади. Засвистели пули вслед старому партизану. "От смерти не уйдешь!" - с трудом подумал дед. Не хотел живым даться Колодяжный. Он кинулся к валунам, но споткнулся, со всего маху ударился головой о каменный выступ и замертво упал. 2 Вовка Верхотуров подбежал к штабу и, задыхаясь, крикнул Виталию: - Идут беляки... Может, сто, может, боле... на шляху! Виталий встрепенулся, машинально обдернул гимнастерку, встал и посмотрел в ту сторону, куда указывал Вовка. - Опоздали! - с торжеством сказал он и провернул барабан нагана, хотя и без того знал, что наган заряжен. Из-за околицы подбегали и другие ребята с той же вестью. Виталий сказал: - Спасибо, друзья! А теперь по домам! Сами прячьтесь, и всех прячьте. Всем скажите: на улицу не выходить! Заметив Вовку, который не сводил с Виталия глаз, он спросил: - Что тебе? - Может, я пригожусь? - дрогнувшим голосом сказал Вовка. - Подрастешь-пригодишься! - ответил Виталий. - А сейчас - домой!.. Одна нога здесь, другая там!.. Ну, быстро! Вовка пошел медленно, нехотя, надеясь, что Виталий вернет его, но Виталий уже забыл о нем. Ребята припустились бежать. Еще не успели они скрыться, как из-за околицы в село ворвался Алеша Пужняк. Он осадил коня у штаба. - Беляки скачут, Бонивур! - крикнул он, переводя дыхание. Конь его тяжело поводил боками, с губ его хлопьями падала пена. - Как бы съезд не захватили, Виталя! Я их здорово опередил... Успеем через брод переправить. - Опоздали! - повторил Виталий. - Да мы их тут еще на полчаса задержим - и все, ищи ветра в поле! - Слава богу! - вздохнул Алеша. Бонивур только теперь сердито посмотрел на Пужняка. - А ты чего примчался? Думаешь, тут без тебя не управятся? Ох, Алешка... Ну, давай обратно! У Андржиевского был? - Был. Только паковать начали, а тут скачут! Мы стрелять, а они мимо. Казаки. Сотня! Тут я напрямик взял. Они по дороге, а я вперерез. Насилу упредил. - А кто же к Любанскому отправится, товарищ Пужняк? - тихо спросил Виталий. - Так ведь упредить надо было вас, чтобы приготовились, - растерянно ответил Пужняк. Виталий строго сказал: - Сейчас же назад. Пока село не окружили. Письмо и посылку надо сегодня же отправить Любанскому. Понял? - Понял. - Айда! Не попадись только, Алеша. - Виталий хлопнул Пужняка по колену. - Пошел! Рванулся конь Алеши. Виталий отскочил в сторону. Не оглядываясь, помчался Алеша через огороды из села. Виталий же через минуту был возле лазарета. Он махнул рукой дневальному, стоявшему в тени, возле лошадей. Подводы встали у крыльца. Виталий сказал Настеньке: - Помоги погрузиться раненым, сама прячься. За нас не беспокойся! - А ты? - с тревогой спросила Настенька. - Я вернусь скоро! - улыбнулся Виталий. - Ничего они этим налетом не добьются... промнутся только. Он взглянул на штаб. Имущество было уже погружено на подводы. Часовой еще стоял у крыльца. Бонивур крикнул ему: - Чекерда! Снимай пост. Поручаю тебе штабное имущество в тайгу переправить. Чекерда сел на подводу, взял вожжи и чмокнул губами: "Н-но, пошел!" Кони легко тронулись с места и вынесли подводу на тракт. Виталий оглянулся. Из лазарета выносили раненых. Панцырня ступал, крепко сжав губы. Его усадили на подводу, устланную сеном. Рядом положили Олесько. Когда Олесько переносили, он потерял сознание, но потом опомнился и сказал едва слышно: - Оставили бы меня, товарищи, все равно уж скоро мне... Лебеда сердито крикнул на него: - Не хнычь, хлопец... Люди знають, що роблять... А ты мовчи! Подросток лет шестнадцати хлестнул лошадей. Поскотина была разгорожена. Чуть видная тропа уходила в редколесье, да которым текла речка. Подвода, мягко подскакивая по траве, углубилась в лес, по направлению к броду. Вслед двинулись вторая и третья подводы. Парни, сидя на передке, нахлестывали лошадей. На одной подводе были аптечные ящики, казна, документы. Лебеда напоследок обнял здоровой рукой Настеньку, крепко поцеловал и сказал: - Поихалы с нами, дочка? Настенька ответила по-украински, как всегда в минуты волнения и в разговорах с матерью: - Ни, не можу, бо маты в мене хвора! Як вона тут одна останется? - Ну, тоди ховайсь, дивчинонька, бо белым на очи краще не попадаться. Прощай. - Прощайте, батько Лебеда. Подвода тронулась, Лебеда сказал Виталию: - Торопись, комиссар. - Я сейчас! - сказал Бонивур и взял Настеньку за руку. 3 Подвода с Лебедой миновала лесок. Листва и хвоя, опавшие на землю, смягчали ее ход. Старик посмотрел на свое плечо, на косынку, что придерживала на весу раненую руку, и ухмыльнулся. - Ось який з мене сват вийшов! И рушник в мене е, як у свата, тильки музыка щось-то не грае... Де ж ти музыкарики? В этот момент на холме загремели выстрелы. Парень, гнавший подводу, кивнул Лебеде: - Уж заиграла твоя музыка. По этой, что ли, скучал? Кони вошли в воду. Речка текла быстро и казалась тут глубокой. Но парень, кинув взгляд на другой берег, взял наискосок разбитого молнией дерева и направил коней против течения. Поперек реки, не заметная глазу, шла каменная перемычка. Это и был брод. Кони шли, осторожно ставя ноги. Вода журчала, обтекая их и оставляя ребристый следок. Кони фыркали и прядали ушами при звуках выстрелов. Лебеда повернул голову и стал вслушиваться. - Ты не знаешь, батько Колодяжный еще не переправлялся через брод? - Нет, не видал. Переправа кончилась. Уже виден был на песчаном берегу темный следок от первых подвод и на траве блестели капли воды. Лебеда опустил ноги в воду и спрыгнул с телеги. Парень удивился: - Куда вы, батько Лебеда? - А до батька Колодяжного. Вин же там один. - Мне Виталий вас поручил, я за вас отвечаю. - Ну, ты за себя отвечай, а уж я как-нибудь отвечу сам, - сказал Лебеда и побрел обратно, держа винтовку над головой. Парень остановил лошадей. Лебеда обернулся. - Чего стал? Тебе велено подводу в тайгу отвезти, так и вези, а приказ не нарушай... Гони, я тебе говорю, чего коней в воде держишь? Гони! Парень вздохнул и хлестнул коней вожжами. Кони сразу взяли пригорок и скрылись в тайге. Лебеда пошел быстрее. Теперь выстрелы слышались чаще. Лебеда хмурил брови и шел, все ускоряя шаг. Миновав переправу, он попробовал взять винтовку больной рукой; косынка не давала ей разогнуться. Стрелять было трудно, но можно. Старик пересек рощу и стал подыматься по косогору. Перевалив его, он почти бегом пустился к холму, где отстреливался от белых Колодяжный. Лебеда бежал и шептал, словно Колодяжный мог его услышать: - Держись, куме, держись!.. Держись, куме, держись!.. Ще трошки, куме... Ще малость... Он бежал задыхаясь. Рука на перевязи ныла все сильнее. Плечо и руку будто солнце нагрело - они стали совсем горячими. А губы старика пересохли. Воздуху не хватало. Голова сильно кружилась. Колени слабели, и ему стоило большого усилия не остановиться. Он уже не бежал, а шел. Сухой язык во рту лежал, как колода. Лебеда пытался подбодрить себя: - А ну, старый, наддай! Лесок кончился. Впереди белели валуны, возле которых копошились люди. Лебеда передохнул, наставил ладонь козырьком и всмотрелся... Силы словно вернулись к нему. Глаза по-прежнему видели все отчетливо. И Лебеда узнал Колодяжного, который отбивался от белых. Он увидел, как ринулся на них Колодяжный, и услышал его медвежий рев. Он поднял винтовку, но опустил ее, когда Колодяжный грянулся о камни. На секунду все задвоилось в глазах у Лебеды. К партизану подбежали белоказаки, тронули его и отошли прочь. "Опоздал!.." - Ну, добре, кум, що хоч не от их поганой руки помер! - скорее подумал, чем сказал, Лебеда и поднял винтовку. - Хорошей смертью помер... Надо ж тоби й поминки хорошие!.. Он уложил двух возле кума. Потом почудилось Лебеде, что земля под ним колышится, как зыбка. Слух изменил ему. Он не слышал, какая вдруг поднялась трескотня. Он был слишком заметной мишенью на открытом месте. Пуля ударилась в приклад и раздробила его. Лебеда непонимающе посмотрел на сломанную винтовку, но затем выпустил ее из рук. - От, ледащо! - сказал он про себя. Потом вдруг увидел ярко-голубое небо. Ни облачка не было видно на нем. А над собой Лебеда увидел казачью голову в папахе. На лице казака топорщились усы, глаза пристально глядели на Лебеду. Партизан долго, как ему показалось, думал, откуда взялся казак и что ему надо. Потом он устало закрыл глаза. 4 Когда телега с Лебедой скрылась за околицей, Виталий велел Настеньке спрятаться. - Зачем? - сказала Настенька. - Ты слушай меня, спрячься! - повторил Бонивур. - Береги себя, Настенька! Девушка ступила шаг и оказалась вплотную к нему. Вся кровь отхлынула у него от лица. Показалось Настеньке, что разлука их будет долгой, и на все запреты она махнула рукой: пусть говорят, что хотят. Она обвила его шею руками, прижалась к нему. Виталий взглянул ей в глаза и прильнул к ее губам. Потом Настенька оттолкнула Виталия и строго сказала: - Беги, любый! Виталий, словно не в себе, не мог оторвать от нее глаз. Она повторила: - Беги! Он улыбнулся: - Милая... любимая! И третий раз Настенька сказала: - Беги! Тогда Виталий поцеловал ее и сказал: - До свиданья, Настенька... Ты прячься! - Спрячусь, милый, - проговорила Настенька и побежала домой. Виталий глядел ей вслед. Голова его горела от того, что произошло. Он сам не верил себе. Но он до сих пор чувствовал прикосновение Настеньки и знал, что это правда, что он вернется сюда, к ней, и доскажет недосказанное. И вдруг все для него сделалось таким простым, как простым было их объяснение... Что за день был сегодня! Видно, и счастье, как и горе, не приходит в одиночку, - сначала слова Марченко, теперь взор Настеньки, и слова ее, и объяснение... Мир вокруг Виталия раздвинулся, став нескончаемо просторным и в то же время вместившись в сердце Виталия, переполненное радостью. Какой щедрой бывает иногда судьба!.. Выстрелы с холма, где находился Колодяжный, отрезвили Виталия. Он бросился туда, чтобы помочь старику, но сообразил, что Колодяжный, задержав наступающих с южной стороны села и заставив их рассеяться, может выйти прямо к броду, через лесок. Однако, белые могли обойти его с восточной стороны, где доступ был удобнее, будучи скрыт мелколесьем. Надо было шугануть их хорошенько тут! Если они залягут, можно будет задержать их минут на сорок. За это время подводы уйдут далеко, не говоря уже о том, что делегаты смогут достигнуть соседних сел... - А ну, Тебеньков! Давай со мной! - крикнул он партизану, который, вогнав патрон в патронник и поставив винтовку на боевой взвод, следил за Виталием - что прикажет? - и прислушивался к выстрелам, раздувая ноздри и сжав зубы. Схватив ручной пулемет "шош", Виталий кинулся к восточной окраине, перемахнул через плетень двора Басаргина. Тебеньков за ним. Пробежали через огород, выскочили на зады усадьбы Чувалкова и огляделись. Белые потихоньку, переползая по одному, по два, скапливались в кустарнике на косогоре. Спрятавшись за угол крытого чувалковского двора, Виталий полоснул по притаившимся казакам, не ожидавшим удара отсюда, короткой очередью из пулемета. Казаки бросились врассыпную. Вторая очередь уложила их носом вниз в теплую землю. - Машинально! - сказал Тебеньков, вкладывая в это слово восхищение свое точностью прицела и правильностью расчета Виталия. Он приложился, нажал спуск и послал пулю в казака, который поднял голову. Казак ткнулся в землю. - Ага, понюхай, чем пахнет! - сказал Тебеньков. Казаки ползком, прячась за всеми укрытиями, стали откатываться с косогора вниз, к овражку. - Дело! - сказал Виталий. Так пролежали Виталий с Тебеньковым минут десять. Казаки стали отвечать на выстрелы Виталия. Пули посвистывали где-то в проулке или с сочным чмоканьем впивались в бревна отсыревшего угла. Одна прошила фуражку Тебенькова, чуть приподняв ее. Парень судорожно схватился за козырек, сорвал фуражку, посмотрел на свежую круглую дырочку. - Ничего дает! - сказал он одобрительно. - Малость бы пониже - и в самый раз! Виталий встряхнул волосами, закрывавшими ему глаза, и только сейчас сообразил, что на нем нет фуражки. Он оставил ее в штабе, на окне, возле которого сидел, выглядывая и ожидая новостей. Пора было отходить. От огорода к огороду перебегали они, на каждом рубеже задерживая белых. В отдалении справа в проулке завиднелась школа. Еще две перебежки, а там лесок, за ним переправа. Виталий передал Тебенькову "шош": - На-ка, перебегай дальше! Я сейчас. - Куда ты? - недоуменно спросил парень. - Я с тобой! - Сейчас! - ответил Виталий и кинулся по проулку к школе. - А ты давай к броду - и на тот берег! Я выйду ниже. Схватить фуражку с подоконника штаба и потом обратно - на это нужно было три-четыре минуты. Виталий подбежал к штабу. Но возле крыльца уже стояли чужие кони. - А, черт! - сквозь зубы сказал Виталий, но не остановился. Окно было открыто. Фуражка лежала на старом месте. Виталий протянул за ней руку. Из окна выглянул бородатый казак. Он посмотрел на Виталия, пошевелил губами. Но, прежде чем он успел издать хоть один звук, Виталий разрядил свой наган прямо