уса", некогда сформированного на юге России. Это были матерые звери. Прошедшие всю Россию из конца в конец, видавшие поражения и на юге, и на западе, и в Сибири, они понимали, что эти дни решают их судьбу. Среди них почти не было солдат. Во взводах большинство составляли унтер-офицеры - старослужащие, которым солнце на небе казалось начищенной пуговицей на мундире офицера. Не пригодные ни к чему больше в жизни, кроме цыканья на солдат, они видели, что приближается неизбежное, крах, и дрались отчаянно. Дрались за сытую казарменную жизнь, за власть над десятком солдат, за все то, что составляло их символ веры, - за "старый порядок". Воюя за него, они сотни жизней оставили за собой, отрезая дорогу к спасению и прощению, не щадя и понимая, что и для них пощады не будет. Они заперлись в станционных зданиях. Все подходы были пристреляны. Бой был жестоким. Корниловцы дрались до последнего. Когда красные занимали здания, там находили только трупы. 4 Военные контролеры на телеграфе тревожно поглядывали друг на друга, читая телеграфные сообщения с фронта и из отдельных гарнизонов. Но и от гражданских сотрудников телеграфа трудно было скрыть положение, - наиболее интересные новости переходили из уст в уста. Как ни экономно для составления сводок пользовалась этими сообщениями дитерихсовская служба информации, почти в тот же день весь город узнавал об отступлении Земской рати из того или другого населенного пункта. О падении Свиягино город знал уже через два часа после получения телеграммы... Таня узнала об этом одной из первых. Она вела журнал поступлений. С ворохом телеграфных лент из аппаратной прибежала дежурная бодистка. Скороговоркой она перечисляла поступившие сообщения, сыпля номерами и датами. Таня быстро писала, прислушиваясь к ее голосу. - Свиягино, - с ударением сказала бодистка. - Номер одна тысяча триста пятьдесят два. Пятьдесят шесть слов. Шестого десятого. Двадцать второго. Шестнадцать ноль восемь! - И добавила: - Выперли! Связь со Свиягино прервана! "Выперли" не пиши! - И понеслась прочь от стола Тани... "Значит, Нарревармия уже в Свиягино!" - сообразила Таня, поняв, что в четыре часа восемь минут из Свиягина была дана последняя телеграмма перед оставлением его белыми... Это была хорошая новость! ...После работы Таня втиснулась в переполненный трамвай. Надо было добраться как можно скорее до "почтового ящика": дядя Коля ждал сообщений с телеграфа. Таню прижали в тамбуре к самому окну. Трамвай покачивало на стыках. В грудь Тани уперся туго набитый мешок, который один из вошедших держал за спиною. - Послушайте, - с досадой сказала Таня, - вы меня совсем задавили! Владелец мешка заворочался, оглянулся. - Дак ведь меня тоже жмут! - проговорил он, не то извиняясь, не то не принимая упрека Тани. Лицо его показалось Тане знакомым. Где она видела эти белесые реснички, этот маленький носик, клочковатые брови и глаза с прищуркой, не дававшей рассмотреть их как следует?.. Вдруг человек, обернувшийся к Тане, чуть заметно подмигнул ей. "Да это Иван Андреевич!" - чуть не закричала Таня, но спохватилась. Она спросила: - Вы где выходите? - А ты где? - отозвался Иван Андреевич. - Я на Мальцевском! - Ну, и я там выхожу. Давай вместе пробиваться! Он шевельнулся, поддал плечом в одну, в другую сторону и расчистил дорогу. Вышли они вместе... - Ну, здравствуй, дочка! - сказал Иван Андреевич, улыбаясь. - А тебя не узнать. Такая красотуля стала, что не дай бог! Без бороденки и Ивана Андреевича узнать было трудно. Таня сказала ему об этом. Иван Андреевич молвил со странным выражением: - А наше дело такое: ходи, да не показывайся! Не так, что ли? Таня спросила: - А как насчет дома, Иван Андреевич? Иван Андреевич махнул рукой: - Ну, дева, тут такие дела, что не по дому... Потом уж, вместе с Ваней-соколом поедем. - С кем, с кем? - поглядела Таня. - Да есть тут один человек. Я у него сейчас живу... Работаем вместе - плотничаем; я ведь плотник и столяр, что хочешь!.. В порту работаем. Таня прошла мимо дома, в который должна была зайти. Она оглянулась. Спутник, которому она обрадовалась сначала, теперь мешал ей. Однако Иван Андреевич не отставал от нее. Таня спросила, далеко ли ему надо идти. - Да мне надо на Луговую, а там еще дальше! - ответил Иван Андреевич. - Я вышел-то, чтобы с тобой побалакать! - добавил он простодушно. - А то не чаял и увидеться... Не чужая ты мне теперь. Не забыла, как мы с тобой познакомились? То-то! Он почувствовал смущение и неловкость Тани. - Да ты чего сникла-то? Ты меня не бойсь! - Он оглянулся вокруг. - Ты по делу, что ли, куда идешь? - По делу! - А-а, ну тогда другой разговор! - протянул Иван Андреевич. Он остановился и доверительно сказал девушке: - Не зря тогда мы с тобой повстречались-то, дочка! Меня, знаешь, за это время как перевернуло. Ой, дак я теперя сам вижу, какой дурак был раньше... Такое дело... Ну ровно скотина, вокруг себя-то ничего не видал, дома сидючи. Вот ты думаешь, Иван Андреевич за рублем куды-то пошел? Нет, дочка, не за рублем. Мы с Ваней-соколом сейчас в Диомиде катера чиним, ремонтируем. Ну, это такой ремонт, что вместо рубля, того и гляди, пулю получишь. Слух есть, что всю морскую посуду, что по морю плавает, угонять будут... Ну, мы так починим, что не угонишь. Поняла? То-то. Таня изумленно взглянула на бывшего солдата. Иван Андреевич ухмыльнулся и с бесшабашным видом махнул рукой, словно говоря: "А что, я такой. Могу!" - А ведь вы, Иван Андреевич, - напомнила Таня разговор у Сони в памятный вечер, - боялись с "большевиками" связываться! А теперь? Иван Андреевич, улыбаясь, поправил на плече мешок с инструментами, подкинул его одним движением плеча. - Связался! Связался! - сказал он таким тоном, словно удивлялся самому себе. - Связался... К тому идет. - А если раскроется с катерами-то? - Ну, сказала!.. Мы, дочка, не только катера!.. Да я скоро вместе с Ваней-соколом и удую из городу-то, ищи нас потом! Иван Андреевич вдруг посерьезнел и тихо сказал: - Угонять пароходы будем. А то отдай белым - только и видел! Есть тут один человек, Митрий Афанасьевич Лухманов. Не слыхала? Капитан... По мелким бухтам, пока время есть, пароходы-то загоняет. Где их потом искать, когда белых припрут! Меня судовым плотником на "Ставрополь" взяли. Вот ты говоришь - раскроется с катерами. С катерами - ерунда, дочка! А с пароходами - это да!.. Ох, знаешь, я и во сне-то таких людей раньше не видал. А все через тебя! Таня вспомнила свой разговор с Перовской. - Не во мне дело, Иван Андреевич! - сказала она. - Вы на эту дорогу стали еще тогда, когда бежать надумали!.. А все остальное проще! - Это что? Выходит, я сам виноват? - хитро усмехнулся Иван Андреевич. - Ну, не будем разбираться, дочка. Прощай пока! Ох, до чего же я рад, что повстречался с тобой! 5 "7 октября. Черниговка. Посмотрела бы на меня сейчас сестренка - не узнала бы ни за что. Такой бравый рубака из меня вышел - партизан, одно слово!.. Топорков вчера похвалил меня: "Хорошо действуешь, Алеша!" А у Топоркова похвалы дождаться - скорее на ладони волосы вырастут. Наши дерутся один одного лучше. Хотел написать, кто отличился. А как? Об одном напишешь, другому обида. Красные герои! Вчера расчехвостили корниловцев. Заняли станцию Свиягино. Повсюду мертвые лежат. Смотришь на них - за что дрались? Топорков говорит, дрались они за то, чтобы перед народом за старые грехи не отвечать. А и то - за многими, наверно, из них петля скучает... А что за народ у нас! Вчера, только мы расположились малость отдохнуть, приперся Олесько, будто с того света, тощой, зеленый, ветром его шатает. К Топоркову: так, мол, и так, явился для несения службы после поправки! Осерчал на него Аф.Ив., гонит: "Иди отлеживайся, пока в седле сидеть не будешь, как казак". А Олесько - ну, не думал я, какой он - полез на коня, чтобы доказать. Мы к нему: вот свалится, много щепок будет! А он - сидит! Сидит!.. Посмотрел на него Топорков, чуть не плачет. Смягчился. "Черт с тобой, говорит, оставайся, пока при штабе, а оружия не дам!" Олесько ему: "Меня, говорит, без оружия куренок из пальца застрелит!" Дали оружие. Написал об Олесько, потому как все очень поразились. Мы-то на ногах все, а он прямо из могилы встал... Писать больше некогда. Писал Алексей Пужняк, боец отряда Топоркова, своей рукой". 6 В этот день Катя занималась постирушкой. Только развесила она белье, растянув по двору веревки, как в калитку кто-то постучал. Она подошла к калитке, отодвинула щеколду. За калиткой стоял солдат. Катя отшатнулась. - Да вы не бойтесь! - сказал солдат и живенько шагнул за калитку. Повернулся, закрыл за собой. - Мне на улице стоять не с руки!.. Не узнаете, барышня?.. Помните, в орешнике разговор был... - Здравствуйте! - сказала Катя не очень приветливо. Солдат смущенно и заискивающе посмотрел на девушку. - Не сердитеся! Я зашел-то по делу... Думал, адресок вы так, шутейно, дали, а вас тута и нету... А вы серьезно. Извините уж, решил проверить. А то вы пошутите, а у нас дело не шуточное. Они постояли немного. Разговор не налаживался. Катя была встревожена этим посещением. Она попыталась обернуть дело в шутку, как и тогда, на форте. Но Солдат не был расположен к этому. Он сказал, что его могут хватиться, и взялся за калитку. - Заходите, гостем будете! - сказала Катя. - Приду! - ответил солдат. - А можно, если мы несколько человек придем? - спросил он, думая о своем. - Я кое с кем говорил, одинаковые думки у нас! По-прежнему шутливым тоном Катя сказала, что он может приводить с собой хоть целый полк. - Нет, полк не выйдет! - покачал головой солдат. - Дуробабов-то там еще хватает! Попрощавшись, он вышел. Катя долго смотрела ему вслед. Мать, из окна видевшая всю эту сцену, недовольно спросила: - Кто это? - Знакомый один! - ответила Катя. - Ой, Катька, не водись с солдатами! - мать погрозила пальцем. - Это уж последнее дело... А Федька-то что? Поссорились, что ли?.. Парень ладный, непьющий, некурящий. - Да вы о чем, мама? - Все о том же! - ворчливо ответила мать. - Белье вот не пересуши... ...Катя бросилась к Соколову. - Феденька! - запыхавшись, сказала она. - Приходил! - Кто? - недоуменно посмотрел на подругу Федя. - Солдат, которого мы с тобой встретили в орешнике. Он говорил, что хочет не один прийти. Федя почесал нос, подумал. - Ну что же, что не один! Это даже хорошо!.. Как бы ему дать понять, чтобы приходили с оружием. Зачем его белым отдавать? Правда? А? - Это, конечно, да! Только... - Катя вздохнула. - А что? - А вдруг это нарочно он? Их спрячешь, а за ними следом белые! Тогда что?.. Не погладят, я думаю! - А если "вдруг", - сказал он тихо. - Все надо брать на себя, Катя! - Я возьму! - ответила она, выпрямившись. - Что, я хуже других? 7 "10 октября, Спасск-Дальний. Сегодня наши красные орлы заняли Спасск. Что тут было!.. Два дня не знали, на чем стоим. Если верить попам, есть на том свете ад. Ну, я думаю, там не жарче, чем было у нас. Опишу про Олесько. Уж как мы за ним смотрели, а ввязался все-таки! Не углядели. Примостился к пулемету на тачанке - и давай поливать беляков. А пулеметчика у нас убило. Только было замолчал пулемет... Действуем вместе с Красной Армией нашей славной, которая послана по приказу товарища Ленина освобождать от гидры контрреволюции наше гордое Приморье. Приехал потом главком. "Кто это, говорит, так ловко станцию взял?" А это мы ее взяли. Тут наши герои всякие подвиги совершали. Только описать их все невозможно. Во-первых, болит у меня рука, так и крутит, так и крутит, - поцарапали, мало без руки не остался! А во-вторых, кабы я писать умел, как Виталя... У меня только четыре класса приходского. Меня главком узнал. И как только запомнил - уму непостижимо: я у него один раз со связью был. "Вижу, говорит, теперь, что такое приморские партизаны, - настоящие ребята!" Ну, теперь я еще пуще буду драться... У нас песня тут появилась Хорошая. Везде поют... По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед, Чтобы с боем взять Приморье - Белой армии оплот... В этой песне здорово про партизан сказано. Правильно сказано. А только я так думаю: кабы не Красная Армия, мы бы еще долго тут пыхтели, - белым ходу-то нету, ну и дерутся. А про Спасск тоже хорошо сказано: И останутся, как в сказке, Как манящие огни, Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни... Про Волочаевку-то надо бы наперед сказать; ну, тогда стих не получается. Да это все знают, когда белым накладывали, пусть так и остается!.. А песню эту не я сочинил. У меня не выходит. Это красноармейцы сложили. Говорят, один - одну строчку, другой - другую. Вот бы научиться! Писал собственной рукой партизан Алексей Пужняк, в чем и расписуюсь". 8 Земля горела под ногами у Паркера во время этого его путешествия. С трудом он добрался до Монастырища. Здесь стояла сотня Караева. Совершенно подавленный виденным и испытанным - его два раза обстреляли, - Паркер был мрачен; его очень мало привлекала перспектива быть убитым, когда его миссия уже была закончена. В Монастырище он не задержался. Успел распить с ротмистром и Суэцугу бутылку коньяку. Вдали гремело что-то, будто там грохотала гроза. Паркер прислушивался. Он хотел было спросить Караева, что это такое. Но сам догадался и помрачнел еще больше... Это доносились отголоски боя за Спасск. "Успеть бы вернуться!" - малодушно подумал он и забыл про налитый стакан. Караев сообразил, какие мысли тревожат корреспондента, и неприкрыто усмехнулся. "Ага! Нос на квинту повесил! Тебя бы туда-то!" - со злобой мысленно сказал Караев своему собеседнику. - Каково положение? - спросил Паркер. - Дают нам товарищи! - ответил Караев. - Догонят и еще дают! - Я вас не понимаю. - А чего не понимать? - огрызнулся ротмистр. - Бьют нас большевики! И дело не в большевиках, конечно! - махнул он рукой. - А в чем же? - В том, что за большевиков стоит Его Величество Народ! - Народ? - Паркер впервые поднял на ротмистра глаза, холодные, усталые, злые. Он пожал плечами. - Что такое народ? Этнографическое, социологическое понятие. - Когда идея овладевает массами, она становится материальной силой! - сказал Караев, повторив услышанное где-то выражение. - Что такое народ? Вы узнаете это когда-нибудь, господин Паркер! - Вы думаете, что это, - американец кивнул в сторону доносившейся пальбы, - возможно и у нас? - Невозможно только штаны через голову надевать! - дерзко заметил Караев. Суэцугу почти не принимал участия в разговоре. Он пил коньяк мелкими глоточками, медленно краснел и только, время от времени любезно осклабясь в сторону мистера Паркера, со свистом втягивал воздух, выражая этим свое почтительное внимание к умным и значительным словам корреспондента... - Итак, война в России кончается, господин поручик? - не ожидая подтверждения, спросил Паркер. Суэцугу вежливо ответил: - Возможно! - Мы сделали все, что могли? Не так ли? - спросил Паркер. - Мы были хорошими союзниками в этом деле. Суэцугу поклонился. - При совместных действиях американцев и японских солдат на станции Ушумун генерал Оой высоко оценил мобильность и активность американского батальона. - Да, триста японцев были под командованием американского полковника Лоринга при военных акциях на Сучане! - кивнул головой Паркер. - Подумать только, поручик, чего стоило нам это предприятие! - Кровь моих соотечественников! - сказал Суэцугу. - Доллары, господин поручик, доллары! Сколько долларов!.. - Паркер решительно опустошил свой стакан и поднялся. - Какое пространство лежит там! - он показал рукой в сторону, откуда шел гром. - Естественный рынок Америки, поручик! - Сфера приложения интересов Японии, господин Паркер! Сказав это одновременно, они замолкли, уставившись друг на друга. "Обезьяна!" - подумал Паркер про Суэцугу. "Дурак!" - подумал Суэцугу про Паркера. Кровь бросилась в лицо Караеву, но он смолчал - теперь все равно! - По последней! - сказал он, наливая коньяк. Но ни Паркер, ни Суэцугу не обратили на него внимания. Паркер, прощаясь, небрежно махнул ему рукой и вышел... 9 Потеря белыми Спасска вызвала во Владивостоке панику. Взлетели цены на фрахт. Билеты на поезда Китайско-Восточной железной дороги брались с бою, за бешеные деньги. Вокзал был забит "публикой" - семьями офицеров, торговцами, спекулянтами, владельцами ресторанов, кафе, гостиниц, бирживиками, маклерами, ювелирами, содержателями публичных домов и игорных притонов, артистами, "метрессами" видных чиновников... К классным составам прицеплялись теплушки. Один за другим отходили без всякого расписания поезда, повинуясь лишь мановению волшебной палочки в чьих-то неведомых руках. Толстосумы спешили в Харбин, пока красные войска не заняли и Пограничную. В атмосфере охватившей город паники спекулянты, однако, еще обделывали свои дела. Продавались акции "Доброфлота", продавались купчие на рудники и шахты Сучана, акции тетюхинских серебросвинцовых месторождений, документы на владения рыбалками, золотыми приисками, лесоразработками. Но никто на самом деле не хотел приобретать то, к чему властно протянулась рука настоящего хозяина... Ценные бумаги, купчие крепости, документы на владения покупали лишь затем, чтобы немедленно продать кому-нибудь, в ком жажда наживы, надежда на глупость и жадность другого были сильнее. "Даю!" - кричал один. И этот возглас точно магнитом притягивал к нему других. "Беру!", "Продаю!", "Покупаю!" Проигрывал последний - тот, кто уже не мог продать. Продавались дома, которых нельзя было увезти, яхты, которые были уже угнаны, гостиницы, рестораны, магазины, меха, золото, драгоценные камни, монополии, заводы, мастерские, фабрики, пароходы, автомобили... Все это продавалось с прибавлением слов: "на ходу", "с постоянной клиентурой", "на доходном месте", "высшего качества", "с надворными постройками и служебными помещениями", "лучших марок", "большой емкости"... хотя все это уже стало фикцией, воздухом... Старший офицер военного корабля "Лейтенант Дымов" продал даже металлический балласт со своего корабля. Балласт был цветного металла. Поддавшись общему безумию - выиграть хотя бы что-нибудь, когда все летело к черту, старший офицер забыл даже об остойчивости корабля. Толпы людей осаждали военную комендатуру Владивостока, таможенное управление, иностранные военные и торговые миссии, все учреждения, имевшие гербовые вывески, добиваясь только одного: уехать, уехать, лишь бы уехать... Бежали преступники, бежали министры, бежали денежные мешки - толстосумы, бежали и обыватели, захваченные этой паникой, не умевшие разобраться в происходящем или просто привыкшие, как к старому платью, к "старому порядку", которого уже не оставалось в России... 10 Вернувшись во Владивосток, Паркер рассказал Мак-Гауну о своих впечатлениях и наблюдениях. Он был подавлен увиденным. Никогда в жизни он не наблюдал ничего подобного. - Если нечто такое же творится во всей России, - сказал он, - то этой стране не оправиться от ужасающего развала долгие-долгие годы. Мне кажется, что Россия отброшена назад в своем развитии на столетие. Читать о революциях приятнее, чем видеть их! Это ужасно! - Короче, Эзра! - сказал Мак-Гаун. - Пусть это заботит самих большевиков! Ваше заключение о положении на фронте? - Занавес опускается. Конец! - сказал Паркер. Консул сунул ему руку. - Спасибо, Эзра! Вы правы. Паркер вышел. На вокзальной площади он столкнулся с Марковым. Марков стоял у металлической решетки летнего спуска на перрон. Ветер трепал его гриву, но Марков не отстранял волос, мешавших ему глядеть на шумную, бестолковую сумятицу, паническую сутолоку на путях и на перроне, густо забитом толпою. Он навалился на решетку плечом и прижался лбом к холодным прутьям ее, не сводя глаз с разноголосого месива внизу. - Хелло! - окликнул его Паркер. - Набираетесь впечатлений? Марков молчал. Паркер тронул его за руку. Журналист посмотрел на американца отсутствующим взглядом, но потом очнулся. - Пауки в банке! - сказал он. - Не видел! - отозвался Паркер, не поняв Маркова. Тот мотнул головой вниз и пятерней отбросил волосы назад. - Посмотрите! - Ах, вы об этом? - брезгливо приглядываясь к происходящему на вокзале, сказал Паркер. - Не стоит внимания, Марков! Это газы из выхлопной трубы сломанной машины, отработанный пар... шлак, черт возьми! А вообще-то, половину из них надо повесить, утопить, уничтожить. На кой они черт там, куда их несет? Надвигается безработица... Нигде нет войны, Марков! Вы понимаете, что это значит?.. Впрочем, вы этого не понимаете. Идемте выпьем! Мне, признаться, хочется сегодня напиться, как свинья... Проклятые впечатления! Только не в ресторане - люди опротивели мне!.. Где вы живете? Они молча пересекли улицу. Зажатое между двумя высокими домами, ютилось небольшое двухэтажное здание с провинциальным палисадничком перед фасадом и узенькой зеленой полоской травы между оградой и домом - "Меблированные комнаты "Бристоль". - Моя берлога! - сказал Марков. - Когда есть деньги, подают в номер все, что угодно! Длинная, узкая, точно гроб или кегельбан, комната запущена, по-холостяцки неряшлива. Видимо, хозяин ее мало думал об уюте, мало думал и об удобствах. Старое пальто было брошено на смятую кровать, оно служило халатом или пледом. Ношеные ботинки со сбитыми каблуками торчали из-под стола. Настольная лампа, покривившаяся в сторону, была прикрыта бумажным колпаком, истлевшим от жара сверху. На столе был ералаш, в котором мог разобраться только хозяин. Чистая бумага лежала вперемежку с исписанными, перечеркнутыми листками. Пачка "Кепстена", кое-как вскрытая, покоилась возле чернильницы, в которой торчала обгрызанная ручка. Табак был рассыпан по всему столу. Окурки, обожженные и сломанные спички усеивали пол. Возле кровати - стул, на стуле - недопитая бутылка коньяку, выжатый лимон... Паркер сморщил нос - здесь было душно. Быстрым взглядом он окинул комнату и удивленно поднял брови, увидев среди развала, поражавшего взор, добротный, солидный книжный шкаф, заполненный книгами. - Вы читаете, Марков? - спросил Паркер. Марков окинул гостя мрачным взглядом. - Нет, это следы древней, давно исчезнувшей культуры! - сказал он, отбрасывая назад волосы. - Это не для вас и не для меня... Вы всему философскому наследию человечества предпочитаете чековую книжку, а я перестаю понимать высокие истины, о которых трактуется здесь, - до того одичал в обществе себе подобных... - Не пренебрегайте, Марков, чековой книжкой, это фундамент жизни в наше время... Кроме того, вы говорите дерзости. Марков буркнул: - А я не нанимался вам в услужающие - чесать пятки и говорить приятные вещи. Пейте! - Марков вытащил из-под кровати бутылку... Это была мрачная попойка. Лишь изредка кто-нибудь из собутыльников лениво цедил сквозь зубы незначительное замечание. Марков щурил глаза, разглядывая на свет стакан с коньяком, или, задумавшись, опускал свою косматую голову, и беспорядочная грива закрывала его лицо волосяной сеткой. Паркер обратил внимание на то, как много седых волос появилось в гриве Маркова. Седина струйками поливала буйную голову любителя скандалов. - Хелло, Марков! Вы совсем поседели за это время. - Нервы, - со вздохом ответил газетчик. - Нервы... Странная и ненужная вещь. Оказывается, они сохраняются в спирту дольше всего прочего. В первую очередь высыхает и перестает функционировать уважение к себе, потом - честь и совесть, потом - уважение к людям, потом - элементарное человеческое достоинство. - Что это? Философия музейного экспоната? - Практика! Меня ничто больше не интересует. Только нервы гудят. Марков оживился, откинул назад голову, и грива его взлетела вверх, заслонив на мгновение свет лампы. Глаза его заблестели. - Но есть, однако, вещь, которая могла бы меня вдохновить, а может быть, сделать человеком!.. Представьте себе, Паркер, такую картину. Вместо беспрепятственного панического бегства с награбленным вы видите в городе восстание. Весь этот шлак, которому вы великодушно готовы предоставить место для гниения в ваших помойках, обретает силу для свершения поступков. А? Тогда вся эта толпа, весь этот газ из выхлопной трубы, как вы изволили выразиться, обращается на вас... А? Это была бы чудная картина, Паркер! Побоище, в котором гибните вы с вашей проклятой чековой книжкой, гибнут японцы и прочая интервенционистская дрянь!.. Новая Варфоломеевская ночь! Уничтожают мерзавцев, торгующих чужой кровью, головоногих гадов... Ах, как бы я об этом написал! Как бы я написал! - Он встал во весь рост перед Паркером. Длинные руки его метались над головой американца, уродливые тени заплясали по стенам комнаты. Паркер, не меняя положения, сунул руку за пазуху. Он тихо сказал: - Еще одно движение, Марков, и я вас продырявлю. Еще ни разу я не промазал в своей жизни. - Ю ар фулли, мистер Паркер! - сказал Марков. - Не бойтесь! Для того чтобы убить вас, надо иметь уважение к себе, а оно, как я сказал, в спирту погибает в первую очередь... Вот почему сегодня на вокзале люди дрались друг с другом за места в вагоне, вместо того чтобы драться с вами за место в жизни... - Вы еще не уложились, Марков? - спросил лениво Паркер. - Пора и вам сматываться. Я могу посодействовать вам, достать билет... Паркер тяжело поднялся с места. - Ну, с меня хватит! - сказал он. - У меня такое ощущение, что вместо ног у меня студень... А вообще, Марков, вы рано поете панихиду. Мы, американцы, оптимисты! Это у вас - Толстой, Достоевский, загадочная русская душа, долгая история... Мы счастливы отсутствием далекого прошлого - в этом наше преимущество перед остальными народами. Нас мало стесняют те философские категории, в которых увяз Старый Свет. Плевать мы хотели на этику, дипломатию, философию, мораль, ставшую в вашем понимании сказкой для грудных младенцев. Пока есть это, - Паркер вынул из кармана пачку долларов, - и это, - он показал из-под френча кольт, - мы покупаем Старый Свет оптом и в розницу или берем его! Сила сильного, Марков, - вот право двадцатого века. И эта сила - у нас! Ну, черт с вами... То есть я хотел сказать: покойной ночи, Марков!.. Дьявольски крепкий у вас коньяк... После ухода Паркера Марков долго сидел не двигаясь, закусив толстую прядь волос своих, упавших ему на лицо. - Что ж все-таки делать?.. Что делать? - спросил он громко сам себя. - Звали? - спросил коридорный, всовывая заспанную голову в комнату, и тотчас же исчез, услышав грозное: "Сгинь, сатана!" Марков вытащил из стола пачку карт. "Пятнадцатая!" - сказал он себе и стал отсчитывать карты. Пятнадцатой был червонный туз. - Свой дом! Оставаться! - промычал Марков и перемешал карты. Но туз выпал еще дважды. - Оставаться! - задумчиво протянул Марков. Потом он громко сказал. - А на кой черт большевикам алкоголики? Бесполезный предмет! Аб-со-лют-но! ...Через два дня он столкнулся на пристани с взъерошенным, потным, потерявшим всякий лоск Торчинским, который изнывал под тяжестью двух больших чемоданов. Торчинский мельком поздоровался с Марковым и подумал: "Никак с этим чертом придется ехать. Да он измытарит меня совсем! Вот не повезло!" - Не понимаю, Марков: зачем вам уезжать? С вашими взглядами... - Болото, в котором мы с вами квакали всю жизнь, Торчинский, выплескивается в другое место; я привык к этому болоту! Торчинский пожал плечами. - С вашими взглядами на большевиков вы могли бы оставаться здесь, господин Марков! Ну, я понимаю, идейная борьба, которую я вел, заставляет меня опасаться "их" мести, но вы... Марков расхохотался и уничтожающе поглядел на Торчинского. - Не обольщайте себя горделивыми мыслями, Торчинский... Потом это плагиат! Это не оригинально, совсем не оригинально... Нет, нет... - Какой плагиат? - уставился Торчинский на Маркова. - Ну как же! - загрохотал Марков. - Помните, у Крылова? "Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона!" Ха-ха-ха!.. Идейный противник! Нет, вы не пропадете, Торчинский, в вас еще живо чувство юмора! Ха-ха-ха!.. 11 Всю ночь один за другим шли мимо сто пятой версты поезда. Шли без зазора, впритык друг к другу. Гроздьями висели на подножках, толпами лежали на крышах, битком набивали вагоны солдаты, офицеры. То и дело мимо будки путевого обходчика проходили колонны, группы, отдельные солдаты. Все время справа и слева слышался топот, скрип колес, грохот и скрежет металла. Любанский, он же Сапожков, не зажигал света в сторожке, время от времени выходя с зажженным фонарем к полотну дороги. Мелькали товарные вагоны, постукивали колеса на стыках, ветер от мчавшихся составов холодил лицо "обходчика", обрывки говора, брани долетали до него... Темные вагоны печальной вереницей текли мимо, точно порождение ночного кошмара. К исходу ночи движение на дороге затихло. Какая-то толпа наткнулась на будку. - Эй, давай уходи! - заорали на Любанского из темноты. - Скоро красные придут! Они тебя живьем спалят. Пощады, знаешь, никому не дают, все подчистую крушат! - Куды я пойду, ребята! - сказал Любанский тоном досмерти перепуганного человека. - У меня четверо мал-мала меньше! В избенке навалом лежат. - Да ну его к черту! - крикнул кто-то, и толпа схлынула, пропав в темноте. Немного времени спустя около будки опять послышались голоса. Любанский вышел. - Обходчик? - услышал он. - А ну, живо, давай лом, ключи, молоток! - Да на что вам? - спросил Любанский. - А тебе дело есть? - сердито отозвался голос, и Любанский услышал, как лязгнул затвор винтовки. - Твое дело маленькое! Понял? - Да я сейчас! - сказал Любанский торопливо. Он засветил фонарь, отыскал требуемое и отдал белым. Ему велели идти домой и не показываться. Ночные посетители исчезли. Скоро до Любанского донесся тихий лязг лома о рельсы, глухая возня. - Ну, это мы еще посмотрим! - сказал Любанский вслух. Он зашел в сарай, пошарил в сене, извлек оттуда ручной пулемет, приготовленный на всякий случай загодя, и кинулся в обход, к тому месту, где белые разводили пути... Прилег между рельсами и открыл стрельбу по голосам... Вскрик, возня, топот ног, несколько выстрелов наугад, куда попало, были ответом Любанскому. Потом он услышал, что кто-то барабанит в дверь будки. - Войдите! - сказал насмешливо Любанский. Через некоторое время окна будки засветились красным светом. "Чего это они удумали?" - удивился Любанский и тотчас же понял, что белые в отместку подожгли будку... Розовый свет заиграл на рельсах, и они заблестели длинными лучиками, уходившими во мрак... Поджигатели были еще возле избушки. До Любанского долетели глухие удары. Это белые ломились в сарай. Он опять пальнул в ту сторону. Удары сразу же затихли. Любанский видел, как, озаренные пламенем, поднявшимся над избушкой, белые уходили в лесок, спасаясь от света, делавшего их далеко видными. Неясный свет забрезжил на небе. Светало... Легкое сотрясение рельсов привлекло внимание Любанского. Он вскочил, поняв, что с севера идет состав, отступил в сторону, сойдя с насыпи... Вскоре на пути показался бронепоезд. Шел он тихо. Ни одного человека не было видно на нем. Темный в скудном утреннем свете флаг тихо колыхался на командирской башне. Сердце Любанского дрогнуло. В ту же минуту разглядел он на головном вагоне красную звезду, закопченную, облупившуюся, - она первой принимала на себя поток встречных пуль и осколков снарядов... Будка догорала, рухнув на землю. Пламенели, превращаясь в уголь, стены последнего пристанища Бориса и источали жар, от которого почернел сарай. Любанский выскочил на свет, уже не таясь, кинулся в сарай, выхватил из сумки красный флажок, воткнул его в щель сарая. Ветер заполоскал маленькое полотнище. - Товарищи! - закричал что есть силы Любанский и встал возле пути с зеленым флажком в руках. - Товарищи! - кричал он и махал флажком. Он не мог найти иных слов, кроме этого слова, которое впервые за несколько лет он мог крикнуть во всю силу своих легких. - То-ва-ри-щи!.. Бронепоезд замедлил ход. В первом вагоне с лязгом открылась дверь. Пулемет, ощерясь тупым рылом, выглянул из нее. На полотно мягко спрыгнул человек. Буденовка с острым верхом была заломлена на затылок. Из-под козырька ее выбивался светлый чуб. Красная звезда алела на буденовке. Алые петлицы лежали на груди. - Здорово, товарищок! - сказал красноармеец Борису... 12 "Сегодня, 11 октября, заняли мы Монастырище. Партизан Чекерда спас меня от пули рябого гада-казака. Пощипали мы тут сотню особого назначения. У этих палачей побывал в руках Виталя. На них лежат его муки и кровь... И отлились им вчера эти муки и кровь!.. Не многие ушли! Писать не могу - до сих пор сердце горит и руки дрожат, напишу когда потом. А теперь догонять надо тех, кто ушел. Ну, да не уйдут! Не будь я партизан Пужняк, коли всех не догоним". Глава тридцать первая ОСЕННИЙ ВЕТЕР 1 Горделивые и корыстные расчеты Караева на привилегированное положение, о котором говорил Дитерихс, рассеялись, как дым. Никто не хотел всерьез принимать наименование и назначение "особой" сотни. В этом внутреннем фронте она была такой же затычкой, как и все остальные сотни, дивизионы, эскадроны и батальоны... Караев оказался в Монастырище. Отряд Топоркова после спасских боев получил задание - просочиться опять в тыл белым. Топорковцы с радостью приняли новое задание. Крупный населенный пункт - Монастырище - был выгодным в тактическом отношении узлом. Шоссейная дорога связывала его с Никольском, Спасском и Владивостоком. Монастырище контролировало широкое плато, пересекаемое железной дорогой, и было значительным препятствием на пути к Никольску. ...Советник "особой" сотни, поручик Такэтори Суэцугу получил секретное предписание - оставить сотню и немедленно отправиться во Владивосток. Он церемонно известил об этом Караева, подав два пальца своей маленькой руки, затянутой в лайковую перчатку. Караев сдвинул на глаза кубанку и насмешливо сказал: - Сматываетесь, значит, поручик?! - Как? - спросил Суэцугу. - Что вы сказали? - Лыжи, говорю, навострили? - усмехнулся Караев. - Я не понимаю вас! - сухо сказал Суэцугу, застегивая перчатки. - Я с удовольствием поговорил бы с вами, но я тороплюсь... - Ну, ну! Восклицание ротмистра не понравилось японцу. Он понял намек. - Я солдат, господин Карае-фу! - высокомерно проронил он. - А солдат должен немедленно выполнять приказ! - Вот я и говорю: выполняйте! - Караев не мог удержаться от резкости; ему было ясно, что отзыв советника означает единственно то, что японцы признали игру безнадежно проигранной. - Мотайте, пока вас тут не прихлопнули! - сказал он зло. Суэцугу нахмурился. Но Караев уже спохватился, вспомнив, что судьба еще может столкнуть его с японцем, и с самой любезной улыбкой проговорил: - Счастливого пути, господин поручик! Морщины на лице Суэцугу разгладились. - Счастливо оставаться, господин ротмистр! - живо отозвался он и колко добавил: - Гора с горой не сходится, а человек и человек - может быть... До свидания! Караев молча поклонился. - Буду рад видеть вас в другом месте! - раскланялся Суэцугу. Однако выехать японцу не удалось. Партизаны уже перерезали все дороги. Суэцугу обстреляли. Поручик вернулся. В доме, который он покинул полчаса назад, как ему казалось, навсегда, Суэцугу внимательно оглядел свою одежду. Фуражка его была прострелена, просторный офицерский плащ тоже был продырявлен в трех местах. Поручик уставился на эти мелкие отверстия и сидел молча. Темно-карие матовые глаза его утратили всякое выражение. Но каменная неподвижность побледневшего лица дала понять Караеву, какие именно мысли проносились в этот момент в голове поручика. Караев сочувственно хмыкнул и сказал, желая ободрить японца: - Счастлив ваш бог, поручик! Суэцугу выпрямился. Надменность проглянула в его чертах. Деревянным голосом, неестественно громко, будто для кого-то стоявшего за дверью, он произнес: - Смерть в бою - высшая награда патриоту! Караев оторопел. "Эка нашпиговали тебя, чертову куклу!.. Ишь, вытаращился - будто аршин проглотил!" У него просилось с языка злое замечание о том, что поручик возвратился, не пытаясь прорваться через партизанские заслоны, и что это шло вразрез с горделивой фразой Суэцугу. Но он смолчал, лишь наклонив голову, как бы в знак уважения к сказанному поручиком. 2 Сотня Караева занимала восточную окраину села. С рассветом началась перестрелка. Едва развиднелось, партизаны пошли на сближение, подобравшись вплотную к оборонительной линии белых. Алеша Пужняк со своими побратимами подкрался к одному из домов и, выглянув из-за угла, заметил группу белоказаков, устанавливающих пулемет, обращенный вдоль улицы. Казаки торопливо перетаскивали камни, кирпичи, какие-то доски, воздвигая завал. В полусогнутых фигурах, перебегавших с одной стороны улицы на другую, Алеше почудилось что-то знакомое. И вдруг его осенило. Он чуть ли не в полный голос сказал, молитвенно сложив руки: - Господи, боже ты мой! Чекерда удивленно вскинул на него взгляд: - Ты чего? Алеша подозвал Цыгана. - Цыган! Погляди, не узнаешь ли кого? Тот вгляделся в копошившихся казаков и негромко сказал: - Наши... - Потом поправился: - Караевские, Алеша! Пужняк быстро повернулся к нему всем телом. Желваки заходили у него на скулах. Он спросил казака: - Драться будешь, Цыган? Или рука не подымется? Цыган поглядел на Алешу. Бледность проступила через его смуглую кожу. Но вместо ответа он поднял винтовку и прицелился в перебегавшего улицу казака. Алеша остановил его жестом: "Успеем!" Велел Чекерде сообщить Афанасию Ивановичу, какого противника посылает им судьба. ...Ожесточение обуяло партизан, когда весть о встрече с палачами Виталия прокатилась вдоль всей линии. Афанасий Иванович хлестнул плетью по своему ичигу. - А ну, давайте разом, партизаны! Алеша вставил: - Надо бы, Афанасий Иванович, к этому вопросу с тактикой подойти. Командир повел на Алешу глазами, налившимися кровью. - По всему фронту разо дер-нем! Полетят к чертовой матери!.. Для такой злобы одна тактика: бить почем зря, чтобы все летело вверх тормашками!.. Ч-черта им в дыхало!.. За Виталю! И точно ярость Топоркова была той спичкой, что бросили в пороховую бочку, взорвалась партизанская злоба! Крик: "За Виталю!" - вырвался из сотен глоток. И когда имя это было сказано, все забыли партизаны. Поднялись они во весь рост и пошли на караевцев не сгибаясь. ...Рванул Алеша кольцо гранаты, метнул чугунное яблоко в тех казаков, что мостились у завала. Взлетел на воздух пулемет, отбросив в сторону оторванный каток. Четыре гранаты были у Алеши. Четыре взрыва раздались у завала. Освободил руки Алеша. Мести его надо было вылиться в рукопашной. Выхватил Алеша саблю и кинулся из засады. Цыган - за ним. Подоспевший Чекерда подскочил к Алеше с левой руки. Не глядел Алеша на тех, кого рубил. Ненавистные лица врагов белыми пятнами возникали перед Алешей, и рубил он по их раскрытым в отчаянном крике ртам, обрывая проклятия и мольбы, по глазам, наполненным ужасом. И не было в нем жалости... ...Расстреляв все патроны, урядник Картавый был прижат в угол. Ужас сковал его движения, когда увидел он, что идут партизаны не таясь, в рост. Чувствовал он, что партизан поднял гнев, который ведет людей сквозь ливень пуль, сквозь пожары и смерть, побеждая все. Заледенило душу казака, и не стало у него сил защищаться. Поднял он было руки вверх. Но тут Алеша, в неутоленном своем гневе, чирканул по нему саблей, и перестал Картавый существовать. ...Кинулся Митрохин, ходивший еще с отметиной Вовки на лбу, в чьи-то сенцы, когда увидел, что не устоять против партизан. Сорвал судорожной рукой дверь с крючка. Ввалился в мрак сеней. Нащупал, трепеща, какие-то бочки, сдвинул их в сторону и присел - хотел схорониться. Но за ним вслед ворвался Цыган. В полутьме, сидя, рассмотрел Митрохин станичника, озаренного светом из двери. Не удивившись появлению его, Митрохин с трусливой радостью подумал: "Свой", - и понадеялся на спасение. Цыган всматривался в сумрак, держа палец на спусковом крючке винтовки, Митрохин сказал: - Это я, Сева, Митрохин. Вспомнил он тут имя Цыганкова, хотя до сих пор только и называл его байстрюком, Цыганом да голышом, памятуя, что никогда тому не сравняться с ним, богатым казаком Митрохиным, у которого одних коней до ста в табуне ходило. Цыган тусклым голосом сказал: - А-а... Это ты, Митрохин!.. - Я, я, Сева... я. Кому же больше быть? Я... - торопливо ответил казак, и по звуку голоса было понятно, что распяливает он рот в непослушную улыбку, задабривая станичника. Цыган равнодушно-нехотя сказал: - Вышел бы за избу, что ли. - Не-е, я лучше тут, Сева... Спасибочки тебе. - Ну, тут так тут, как знаешь, - сказал Цыган и нажал спуск. В тесноте сенец негромко хлопнул выстрел... 3 Караеву стало ясно, что в Монастырище он попал в ловушку. Сначала он пытался руководить боем, но Афанасий Иванович спутал все его карты, бросив партизан в атаку. Все фанфаронство вылетело из головы Караева, когда он увидел, как тает его отряд. Караев посмотрел на присмиревшего Суэцугу и сказал: - Ну, ваше благородие... давайте удирать. - Надо вывести сотню из боя, - нерешительно проронил Суэцугу. Караев ответил, отводя глаза: - Своя рубашка ближе к телу... Да и кого выводить?.. Последних кончают товарищи... - Он крикнул Иванцова. Тот вырос в дверях. - Ну, рябой, выводи, как хочешь! Выведешь - сам жив останешься... Не выведешь - первая пуля тебе, вторая - мне. Нас с тобой не помилуют! Рябой кивнул головой в сторону выстрелов, как бы спрашивая: "А как с остальными?" Ротмистр равнодушно пожал плечами. Иванцов оседлал коней и проулками, сам - впереди, стал продвигаться по селу. Выстрелы слышались со всех сторон. Иванцов обернулся к Караеву: - На арапа пойдем, в лоб! Они тут зарвались... Проскочим, а там - что бабушка наворожила! В ту же минуту он сделал курбет и, схватив под уздцы лошадей ротмистра и японца, кинулся в чей-то двор. Едва он успел закрыть за собой ворота, на улице показалась целая процессия: Алеша, Чекерда, Цыган и старик Жилин, который вел перед собой на длинном чумбуре белесого казачка. Пощадил он его за торопливое обещание вывести незаметно партизан к дому, в котором находились Караев и Суэцугу. Шли они медленно, так как бледный казачок был чрезмерно осторожен и делал шаг вперед не иначе, как оглядевшись вокруг. Через щели забора рябой увидел всех. Лицо его побагровело, и руки сжались в кулаки. Он легко отнял одну доску от забора и через пролом прицелился в Алешу. Каким-то шестым чувством ощутив опасность, Чекерда тревожно оглянулся и увидел рябого, прильнувшего к винтовке. И в тот момент, когда рябой выстрелил, Чекерда свалил Алешу наземь. Просвистела пуля и задела белесого казачка. Казачок заорал блажным голосом и, причитая и хватаясь за плечо, стал кататься по земле. Бросив его, партизаны кинулись ко двору. - Стерва рябая! Черт тебя дернул... - ругался ротмистр. Но рябой, не обращая внимания на офицера, бормотал: - Эх-ма, не удалось его угробить... деповской... Он знал здесь все ходы и, не мешкая, вывел офицеров во второй двор. Направив коня на ветхий забор, он повалил его, и перед беглецами оказалась пустая улица, в самом конце которой виднелись какие-то конные. Рябой, зверовато глянув на офицеров, кинул: - А ну, теперя держись... Навпротык пойдем. Кто отстанет, за того я не ответчик! Рябой с силой хлестнул коня нагайкой и с места дал шенкеля. Поскакали за ним и ротмистр с поручиком. Конные, услышав топот, задержались немного. Рябой вихрем пролетел мимо них. Погоны Караева все объяснили партизанам. Они стали поворачивать коней. Но тут рябой дико вскрикнул: - Ар-р-я-а-а! От этого крика кони взбесились и полетели, что есть силы. Вдогонку им прогремели выстрелы; рябой свернул в боковую улицу, едва не разбившись об угол дома. Суэцугу, забыв про кавалерийскую посадку, охватил шею коня руками и лег на него, цепляясь за гриву. Его подбрасывало, как на ломовой телеге. Сзади послышался топот. Рябой, казалось слившийся с конем, оглянулся, на скаку выстрелил из винтовки, бешено хлестнул своей нагайкой коней Суэцугу и Караева. Заплетенная в конец нагайки свинцовая пуля рассекла кожу на крупах коней. Обезумев от боли, кони понеслись как ветер. Суэцугу в жизни своей не видал такой скачки. Его кидало с седла на круп и обратно с такой силой, что он уже не чувствовал своего тела и не думал уже ни о чем, единственно стараясь не свалиться с коня. Иногда в бешеной тряске этой попадалось ему на глаза лицо Караева, низко пригнувшегося к луке. И по тому, каким оно стало, Суэцугу было ясно, что Караев не отступит от своих слов, сказанных рябому, и что третья пуля будет ему, Суэцугу... Японец потерял счет времени. Вдруг он заметил, что конь его припадает на одну ногу. Суэцугу стал отставать. Он встревоженно закричал: - Мой конь плохо есть!.. Подождите меня! Караев оглянулся. Коротко поговорив о чем-то с Иванцовым, он сдержал своего коня. Рябой подождал Суэцугу, снял винтовку с плеча, молча сунул дуло в ухо коню и выстрелил. Конь рухнул, чуть не придавив поручика. Иванцов хлопнул ладонью позади седла. - Залазь, ваше благородие! - крикнул он. - Всундулой* поедем. - И добавил, видя, что поручик растерялся: - Залазь, а то бросю... Мне и со своим вожжаться надоело!.. ______________ * Искаженное бурятское слово "сундлатом", часто употребляемое русскими в Забайкалье. Означает: ехать вдвоем на одном коне. Подставив стремя, он легонько взял поручика за шиворот. Суэцугу торопливо вскарабкался на коня и оказался за спиной Иванцова. - Держись! - сказал рябой. Не видя ничего перед собой, кроме спины казака, Суэцугу вынужден был обнять его и прижаться к широкой, словно подборная лопата, казачьей спине. От мокрой гимнастерки рябого пахло махоркой, потом, солью. Суэцугу сморщился, но скоро притерпелся к этому запаху, и перестал его замечать... ...Через час бешеной скачки кони были загнаны. Бока их запали, свистящее дыхание с шумом вырывалось из ноздрей. Едва добравшись до какого-то хутора, кони пали на землю. Караев сказал, прищурившись: - Жалко! - А чего их жалеть? Сработались, - ответил рябой и снял с коней седла. Иванцов что-то сказал ротмистру. Тот прищелкнул пальцами, соображая, сплюнул. 4 Рябой отправился искать еду. Он вошел в первый попавшийся дом, велел хозяйке собирать на стол, позвал Караева и Суэцугу. Шепотом Иванцов сказал Караеву, что на хуторе есть только две лошади, годные под седло. Проголодавшийся поручик охотно уселся и, не дожидаясь остальных, принялся есть хлеб с салом. Рябой тоже съел ломоть, Караев присел было, но вдруг поднялся и сказал казаку, выходя из хаты: - Поди-ка полей мне! Иванцов вышел вслед за ротмистром. В сенцах загремели ведра. Суэцугу слыхал, как плескался, отдуваясь и фыркая, ротмистр. Потом все стихло. Поручик жадно ел. В комнату вошла хозяйка. Суэцугу подмигнул ей: - Позовите моих товарищей, а то я все съем! - Он погладил себя по округлившемуся животу и довольно рассмеялся. Хозяйка сказала: - Да они уже уехали! Суэцугу уставился на нее, не прожевав куска. - Кто уехали? Куда? - Кто, кто? Офицер с казаком. А куда - вам лучше знать. Суэцугу вскочил. Что делать? Кинулся к дверям. Три хаты, сарай, покосившиеся прясла; убранный огород с рыжими плетнями тыквы да обезглавленными подсолнечниками на перекопанных грядах, конский станок, один вид которого ясно говорил, что им давно не пользовались; кривая проселочная дорога, исчезавшая в стерне, - вот и все, что увидел поручик перед собой. Ужасное волнение охватило его. Однако, заметив взгляд хозяйки, Суэцугу овладел собой. Он строго сказал: - Позовите старосту! Немедленно! - Какого еще старосту? Не было его у нас вовек! - отмахнулась хозяйка. Суэцугу смутился. Но в памяти его всплыло вдруг лицо полковника Саваито, перед которым поручик благоговел. Полковник твердил своим подчиненным: "С русскими нужна строгость, строгость и еще раз строгость, решительность и непреклонность. Выросшие в своих степях, они не имеют качеств, рождаемых правильным воспитанием. Им недоступно понимание чувств японцев, а потому в обращении с ними рекомендую строгость и твердость!" Кажется, это было необходимо сейчас больше, чем когда-либо. Суэцугу вынул пистолет и уставил его в грудь хозяйки. - Старосту! - повторил он жестко. - Или я стреляю! - Да говорю я тебе, что нету у нас старосты! Но, по понятиям Суэцугу, староста должен быть везде, где жили люди, и он повторил свое требование. Тогда перепуганная до смерти женщина, кинув отчаянный взгляд по сторонам, истошно заголосила: - Гришка-а-а! Поди сюды-ы!.. Гришка-а-а! На ее крик из сарая вышел мужчина лет сорока, широкий в плечах и с большими руками. Едва разглядев, что происходит на крыльце его дома, мужчина схватил увесистый шкворень, валявшийся возле сарая, и, не раздумывая, кинул его в поручика. Шкворень, пущенный с недюжинной силой, тяжело ударился в косяк двери. Суэцугу едва увернулся от него. Женщина воспользовалась этим и, спрыгнув с крыльца, скрылась за углом дома. В руках мужика появился топор. Из другой хаты поспешно вышел на шум парень лет двадцати, какой-то старик выскочил из-за стога сена с вилами-тройчатками в руках. Несколько женщин и девушек выбежали из других хат. Продолжая кричать, хозяйка, в которой негодование и злость пересилили страх, выглянула из-за угла и ударила Суэцугу жердиной. Сделано это было неловко, по-женски. Не ожидая нападения с этой стороны, поручик чуть не выронил из рук пистолет. В это мгновение нападавшие оказались в такой угрожающей близости от поручика, что он инстинктивно переступил порог двери и захлопнул ее за собой. Дверь завалили... - Не уйдет теперь! - сказал грубый мужской голос. - За окнами глядеть надо! - донесся до Суэцугу возглас хозяйки. Поручик постучал в дверь. - Господа куресити-ане! - крикнул он сколько мог грозно. - Я приказываю вам, чтобы староста пришел сюда! - Бабе своей прикажи! - ответили ему из-за двери. - Открывайте двери, я не буду вас наказывать! - сказал поручик, смягчая голос. За дверью злорадно захохотали. Кто-то насмешливо крикнул: - Ой, напугал совсем... Накажи, пожалуй! Мороз подрал по коже поручика от этого смеха, ничего доброго ему не сулившего. Одно из окон выходило к лесу. С радостью отметив это обстоятельство, поручик стал потихоньку приоткрывать его. Но в ту же секунду снаружи по раме с силой ударили. Со звоном разлетелись стекла. Поручик подул на ушибленные пальцы и отскочил от окна. - Я тебе высунусь! - раздался злой голос. - Я тебе высунусь! Сам залез - живым и не мечтай уйти! Суэцугу поежился. В это время на улице послышался конский топот, затем радостный крик: - Товарищи! Сюда-а! Мы тут японца застопорили! Поручик кинулся ко второму окну. Люди с красными лентами на фуражках разговаривали с хуторскими, поглядывая на хату, в которой находился Суэцугу. Они спешились и, хоронясь, стали приближаться к хате. Поручик заложил двери крючком и взвел курок пистолета. Странно знакомый голос послышался за дверью: - Эй, господин хороший, выходи! Суэцугу выстрелил на голос. - Ах, ты этак-то? - услышал Суэцугу рассерженный возглас, и вслед за этим град выстрелов осыпал дверь. Прижавшись к косяку, Суэцугу видел, как десяток пуль продырявили вершковые доски. В безрассудной ярости он принялся стрелять в дверь, точно она была живым существом. Впрочем, отрезвление наступило быстро: в браунинге иссякли патроны. Суэцугу не сразу понял это, а когда понял, холодный пот выступил у него на лбу. Он тупо поглядел на пистолет, теперь бесполезный, и отбросил его в сторону. Значит, конец?.. Голыми руками ничего не сделаешь... Поручик вспомнил о сабле. Нет, он еще не безоружен, еще не все потеряно, есть еще способ уйти от расправы. Суэцугу быстрым движением отстегнул портупею. Прислушался. За дверью шла какая-то осторожная возня. С глухим грохотом упала колода, которой была подперта дверь снаружи. Поручик взялся за эмалированный эфес сабли, украшенный изображением цветка вишни, и быстро вынул ее из ножен. Холодное сверкание стали вызвало восторженный холодок в спине и в коленях поручика. Армейская сабля показалась ему в этот момент родовым рыцарским мечом, что с честью передавался из поколения в поколение. Вынул поручик из кармана смятый, но еще чистый носовой платок, обвязал клинок посредине, чтобы не порезать руки при исполнении того, что подсказывала ему честь дворянина... "...Храбрости исполненный, благородно рожденный, сорока самураев потомок Цураюки Сумитомо - обряд сеппуку над собой исполнил. Живот свой, полной чаше подобной, мечом родовым двуручным вспорол он..." - промелькнули в его голове полузабытые строки рыцарского романа. Суэцугу, сжав зубы до боли в скулах, сел на пол, скрестив ноги. Уставив лезвие сабли в живот слева и нажал. Но волнение заставило его забыть о мелочах обряда: добротное армейское сукно помешало сабле. Спохватившись, поручик расстегнул мундир, брюки, сдвинул теплый набрюшник, расстегнул белье и обнажил живот. "Обряд сеппуку исполнив, плавал в своей крови благородно рожденный Цураюки Сумитомо, блистающих имен предков низким поступком не запятнав..." Суэцугу приложил острие сабли к животу. Кожа на месте нажима побелела. "Больно!" - с удивлением подумал Суэцугу, продолжая нажимать. Вот сейчас хлынет кровь и сталь войдет в его живое тело... Еще одно усилие, один миг... Мгновенно в памяти поручика ожила полузабытая сцена... Яркая лампа бросает желто-розовые блики на породистое, матово-белое лицо, хорошо знакомое Суэцугу. Такие лица можно видеть только на старых японских гравюрах. На Суэцугу смотрят внимательные глаза. "Исидо-сан! - сказал тогда Суэцугу. - Мы находимся накануне великих дел!" Суэцугу был возбужден и говорил немного высокопарно. Собеседник его кивнул согласно головой, но в глазах его зажглись какие-то встревожившие Суэцугу огоньки. "Исидо-сан! - продолжал Суэцугу. - Величие Японии требует жертв!" Собеседник был вполне согласен с этим, но его лицо вдруг стало серым. "Исидо-сан! - сказал тогда Суэцугу. - Выбор императора пал на вас, дорогой соотечественник! Поняли ли вы меня?" Да, Исидо понял... Но, вместо того чтобы с поклоном принять от Суэцугу пистолет, Исидо прищурил глаза и со всей силой, на какую был способен, ударил Суэцугу, и они оба свалились на пол. Поручик до сих пор помнит, как тяжело пыхтел Исидо, обдавая его запахом пота... Поручик был моложе и сильнее, только это решило дело. Выстрел прозвучал глухо. Пороховая вонь стала простираться по комнате. Исидо не встал, когда Суэцугу поднялся с пола... В дверях, ведущих в глубину квартиры, появился человек. Еще не поняв, что произошло, но испугавшись беспорядка в комнате, он хотел закричать. Суэцугу выстрелил... С тяжелым стуком упал возле хозяина и второй человек. Суэцугу спохватился: выстрелы могут услышать с улицы. Он прислушался. Стояла мертвая тишина. Только по-прежнему разноголосо и очень деловито тикали часы... Нет, что-то тогда шло неладно. Почему Исидо кинулся в драку? Разве не понял он, какое высокое наслаждение быть принесенным в жертву ради своей Ямато?.. Потом Суэцугу бежал... Пустынные улицы, свежий ветер... Ах, этот взгляд Исидо, который хотел уйти от неизбежного!.. Быть исполнителем и быть жертвой - это разные вещи! Разные, черт возьми!.. ...Зачем Суэцугу вспомнил об этом теперь? Силы оставили его. Он затрясся от нервной дрожи. Тошнота подкатила к горлу. Он выпустил саблю из рук... Сильным рывком партизаны сорвали дверь с крючка. В хату ворвались Алеша Пужняк и Чекерда. Они кинулись к Суэцугу. Поручик не мог даже поднять рук. Лишь громкая икота безобразно вырвалась из его стеснившегося горла. Увидев непорядок в костюме поручика, Чекерда возмущенно сплюнул: - Вот гад, прямо в избе! - Да нет, это он себе харакиру сделал! - сказал Алеша, глянув на валявшуюся саблю. - Опоздали, шут его забери! Суэцугу поднимался с пола, придерживая брюки трясущимися руками. - Вот тебе и раз! Да он жив!.. Ну, паря, а я думал, что он себе кишки выпустил!.. Не совладал, значит! У поручика была хорошая память. Он тотчас же узнал Алешу. Выпрямившись, насколько позволяло его положение, он попытался улыбнуться и сказал Алеше непослушными губами: - Здрастуйте! Рад вас видеть! Алеша готов был расхохотаться. - Я лицо не-пури-косновен-ное, - важно сказал поручик и громко икнул. Он досадливо нахмурился и проглотил слюну, чтобы унять икоту. Но икота усиливалась. С трудом, прерываемый звуками мучительными и смешными, он объяснил, что он "лицо, временно не воюющее", поэтому его следует отправить в штаб части, чтобы он мог вручить для хранения свою саблю старше его по чину. - Да чего ты беспокоишься? - спросил Чекерда. - Это и я могу! Он взял саблю Суэцугу и с любопытством стал ее разглядывать. Поручик протестующе сделал к нему шаг. Чекерда сказал неуважительно: - Не колготись, ваше благородие. А то я тебе доделаю твою хорохору-то! - Он угрожающе взмахнул саблей поручика. Суэцугу попятился. - Не надо! - сказал он торопливо. - Партизано пленных не убивать... Правильно? Так? - Икота раздирала его глотку. - Эк его разобрало! - покачал головой Чекерда. Вошедший в хату старик с вилами-тройчатками в руках заметил деловито: - А это с его страх выходить!.. Напужали вы его дюже... Ишь выворачивает! Ну и куды же вы яво теперь? В плен, што ли?.. Мало он, гад, нашего хлебушка поел. Мотри-ка, аж лоснится, гладкий! Старик с вожделением посмотрел на свой корявый кулак и огорченно вздохнул, когда Алеша сказал ему: "Не трожь!" 5 Караев с Иванцовым добрались до Первой Речки. Здесь они пристали к одному из семеновских отрядов, бежавших с фронта и с боем прорвавшихся через заградительную зону. Никто не преследовал их, потому что белый фронт разваливался. Эшелон за эшелоном прибывали на Первую Речку. Состав за составом, в затылок друг другу, останавливались они, забивая пути. Казаки и солдаты оставались в вагонах, понимая, что бесполезно занимать казармы, которые не сегодня завтра придется бросать, чтобы бежать куда-то дальше... Многотысячную массу не сдерживала больше никакая узда. Солдаты и казаки дебоширили. Старшие офицеры избегали показываться. Кривя рот, смотрел Караев на знакомую картину бестолковой суетни в эшелонах. Где-то горланили пьяные. Сидели на путях, лежали на крышах вагонов, слонялись вдоль составов казаки и солдаты - опустившиеся, небритые, немытые... Иванцов подсел к ротмистру: - Ну, ваше благородие, куды мы теперь? - На кудыкину гору! - раздраженно буркнул Караев. Иванцов вздохнул. - То-то и оно, что на кудыкину! - Пустыми глазами он посмотрел на ротмистра. - А дале что, ваше благородие? - Я тебе не цыганка - судьбу предсказывать... Куда пошлют, туда и пойдем! - с сердцем ответил Караев. - Не знаешь, стало быть? Да и кто знает? - сказал Иванцов. - А тольки я теперь от тебя не отстану. - А если я в плен пойду? Рябой жестко усмехнулся, лицо его потемнело, он хищно глянул на ротмистра: - Ну, в плен-то ты, ваше благородие, не пойдешь. Ты жизню любишь... ...Днем к станции подошел экстренный поезд в составе трех салон-вагонов и двух платформ с пулеметами. "Максимы" были видны и в тамбурах салонов. Поезд остановился, ожидая путевки во Владивосток. Из вагонов никто не выходил. Окна их были завешены плотными шторами. По охране с желтыми лампасами на шароварах казаки узнали забайкальцев. Шлявшиеся по перрону кинулись с расспросами к охранникам. Те, презрительно глядя на земляков, молчали. Присмотревшись к составу, кто-то из казаков неожиданно крикнул: - А ведь, паря, это атаманов поезд! Ей-бо! Во всех эшелонах сразу заворошились. Отовсюду толпы галдящих и возбужденных казаков и солдат устремились на перрон. Точно гречиха из разорванного мешка, вываливались семеновцы из теплушек. Не прошло и пяти минут, как весь перрон был заполнен. И по другую сторону состава скапливалась толпа. В короткое время экстренный поезд был окружен шумевшими людьми. Говор, крики, неясные угрозы слились в одно. - Атамана-а! - орали семеновцы. - Атама-на-а да-вай! - раздавалось все громче. Состав безмолвствовал. Молчание это еще больше раздражало толпу. Кто-то в запальчивости крикнул: - Что, атаман, переперло ответ держать? Боисси выйти?! Кто-то оглушительно свистнул. Один казак подскочил к салону: - Пущай атаман выходит! А то расстреляем всех начисто! Над головами засверкали сабли, замаячили винтовки. В одной теплушке раскатились напрочь двери, открыв стоявший раскорякой пулемет. Номерные бросились стаскивать чехлы с пулеметов. В окнах салонов замелькали головы. На площадку среднего вагона вышел офицер с черным чубом над глазами. Его узнали. Это был подполковник Шабров - начальник штаба. - Атамана давай! - загорланили ему навстречу. На площадке показался Семенов. Его защитная гимнастерка была расстегнута, волосы всклокочены, рыжие усы распушились, как у кота, багрово-красное лицо его лоснилось, глаза заплыли. Он был пьян. Несколько офицеров-телохранителей спустились с площадки, преградив доступ к ней. Шум стал утихать. Казаки шикали друг на друга. Когда воцарилась относительная тишина, атаман хрипло крикнул: - Здорово, станичники! Ему ответили вразброд, нестройно. Атаман покачнулся, обвел толпу глазами. - Ну, что дальше, станичники? Рябой, стоявший рядом с Караевым, натужась, отчего шея его раздулась непомерно и толстые жилы набрякли, пульсируя на ней, закричал что есть силы: - Ты чо, паря, нас спрашиваешь? Это мы тебя спрашиваем: чо дальше?! Атаман, сбычившись, глянул в сторону рябого и на всю станцию закричал: - А дальше и некуда, станичники! Все! Провоевались мы! Толпа шатнулась. - А кто со мной одной веревкой связан - к китайцам да японцам пойдем! - выкрикнул Семенов, обуянный злобой. - По границе расселимся... Момента ждать будем! Японцы... помогут нам... немцы... Своего момента ждать будем до седых волос, до гробовой доски! До осинового кола в спину! - Он выпученными глазами оглядел притихших казаков. Шабров, наклонившись, что-то проговорил. Атаман умолк и тяжело поднялся на ступеньки. Рябой, который все время смотрел на атамана, протискиваясь все ближе, крикнул: - А мы? Атаман через плечо ответил: - И вам туда же дорога! Рябой ухватился за поручни. - Нет, ты постой! - заревел он. Что еще хотел спросить у атамана казак, так никто и не услышал. Коротко свистнув, паровоз рванул состав. Рябой вскочил на подножку. Молодцеватый телохранитель шагнул к рябому и прикладом японского карабина с силой ударил его в лицо. Иванцов, запрокинув голову, оторвался от поручней, зацепился за что-то широкими своими шароварами и упал между вагонами; из узкого просвета на секунду показалась его голова, затем рябой исчез. Набирая скорость, поезд помчался по сверкающим рельсам. Казаки шарахнулись в стороны, давя друг друга, чтобы не попасть под колеса. 6 Вечером пришел ожидаемый приказ: семеновцы через Владивосток отправлялись в Посьет, а затем пешком в корейский город Гензан. С собой разрешалось брать только самое необходимое. Лошадей не хватало, и малые обозы едва-едва могли поднять двух-трехдневный запас продовольствия. Ротмистр долго отбирал вещи, по десять раз перекладывая их. Получалось много. Взгляд Караева упал на вещевой мешок Иванцова. "То ли дело этим скотам, - подумал ротмистр, - пачка махорки, пара портянок, и ни черта больше не надо!" Вслед за тем он рассудил, что вещевой мешок удобнее чемодана. Караев ухватился за мешок, оказавшийся несоразмерно тяжелым. Ротмистр развязал его. Вынул изрядный кусок свиного сала, несколько пачек махорки, десяток головок чесноку... Под этой поклажей в вещевом мешке находилось что-то тщательно завернутое. Ротмистр принялся разворачивать сверток. В свертке лежали кольца, брошки, портсигары, браслеты, золотые и серебряные монеты. Воровато оглянувшись, он запустил руку в сверток. Тут было целое состояние. Не в силах сдержаться, Караев зачерпнул горсть, что попалось. Золотой зуб среди прочих вещей объяснил Караеву, каково было происхождение этого клада. - Ай да хват! Ай да рябой! - прошептал ротмистр. Он завернул тряпицу. Сунул в мешок две смены белья, консервы, хлеб, закинул за плечи плотно завязанный мешок и вышел, без сожаления взглянув на свои разбросанные вещи. - Что больно налегке? - спросил его какой-то поручик, уже взмокший под тяжестью двух чемоданов. Караев махнул рукой. - А пусть все горит синим пламенем! - с пренебрежением сказал он. Увидев, что белые рубят, топчут, сжигают все, что нельзя было взять с собой, крикнул: - Круши все в пыль! Вот это по-моему! 7 Катя, разметавшись на постели, спала так сладко, что изо рта у нее потянулась слюнка. - Катюшка! - вдруг позвала мать и стала расталкивать Катю. - Кто-то на дворе у нас возится! Поглядеть бы! Катя повернулась к стене. Старуха стала через запотевшее оконце вглядываться во двор. Там толпился народ, едва видный в неясном полумраке начинающегося рассвета. Увидев винтовки, старуха затрясла дочь: - Катька, вставай! На дворе солдаты, дочка! Не за тобой ли, господи помилуй! Катя вскочила, протирая глаза. Послышался тихий стук в окно. Катя выглянула. - Ну, барышня, принимай гостей! - сказал тихо знакомый солдат. - Мы, пожалуй, в сарайчике схоронимся! А вы дверки прикройте, да чужих не пускайте! Солдаты, видно, уже успели оглядеться и все распланировать. - Ну, занимайте сарайчик! - сказала Катя. - Спасибочки! - ответил солдат. - Кипяточку у вас не найдется ли? Душа застыла! Мы ведь с ночи здеся! - Мама, поставьте самоварчик! - сказала матери Катя. Мать, ворча, принялась щепать лучину, а Катя, накинув платок, помчалась к Феде Соколову... - Много ли? - спросил Федя. - С оружием? - С оружием, человек пятнадцать! - сказала Катя. - Что теперь делать? Видишь, не испугалась! Федя засмеялся и обнял Катю. - А я и не думал, что испугаешься! - сказал он. Катя отстранилась. - А чего теперь Таню не поминаешь? - усмехнулась она. - Ух ты, какая злая! - удивился Федя. - А ты думал? Федя, двое ребят из депо и Катя пошли к домику Соборской. Открыв дверь сарайчика, Федя сказал: - А ну, ребята, давайте-ка сюда оружие. В сарайчике зашевелились. Кто-то сердито сказал: - Уговора не было! Катя заметила в руках деповских ребят револьверы. - Сейчас уговоримся! - заметил Федя спокойно. В сарайчике зашептались. - А что! - послышался чей-то голос. - Правильно! Из сарайчика вышел солдат. Он сказал Феде: - Здорово, товарищи! Убери наган-то. Сейчас сдадимся. Я Стороженко, из порта, большевик, мобилизованный... Ну, я и в роте время не терял, как видишь!.. 8 Дитерихс почувствовал вокруг себя странную пустоту. По-прежнему в большом губернаторском доме было людно. Множество людей сновало по коридорам и из комнаты в комнату. К подъездам подкатывали автомобили, пролетки, мотоциклы, ландо, коляски. Из окон своего кабинета правитель видел толпы входивших и выходивших из здания. Такая же толчея была заметна и у подъезда Морского штаба. Позавчера генерал подписал приказ об эвакуации, к которому был приложен подробный список, каким частям, где и на какие виды транспорта грузиться, куда следовать. План был составлен специалистами, которые старались уложить эвакуацию многотысячной деморализованной массы в часы и минуты графика, хотя всем им было ясно, что график нарушится в первые же часы эвакуации. Генерал начал было читать список, но скоро у него зарябило в глазах от бесчисленных наименований частей, номеров паровозов, причалов, пирсов, названий судов и местностей. Мутная пелена застлала его взор. Дитерихс вздохнул и не глядя поставил свою подпись на нужном месте, куда давно нетерпеливо указывал ему пальцем порученец. После этого и почувствовал генерал пустоту. Порученец появлялся редко. Никто не тревожил генерала. Город жил своей лихорадочной жизнью, дни наполнены были тревогами, суетней, какими-то трагедиями, возмущениями, страхами, горестями и тайной борьбой. Но все это шло мимо генерала. В этот день Дитерихсу с утра принесли бумаги на подпись. Среди них была последняя сводка, из которой генерал узнал, что войска Народно-революционной армии приближаются к Угольной. Он долго сидел, созерцая сводку, будто пытаясь прочесть в ней что-то кроме того, что было в ней написано. Слушал надоедливое тиканье огромных часов, стоявших в кабинете, маятник которых с усыпляющим однообразием метался в своей стеклянной тюрьме из стороны в сторону. Сквозь неплотно закрытую дверь кабинета слышались голоса. Дитерихс оторвался от сводки, отложил ее, повернул текстом вниз и с видом занятым и важным стал читать другие бумаги, на редкость незначительного содержания. Разговор в приемной продолжали вполголоса. Дитерихс не мог разобрать слов. Вдруг до его слуха донеслось ясно сказанное порученцем: "Только в долларах!" На это возмущенный баритон громко возразил: "Но вы же, батенька, меня раздеть хотите! Это уж слишком!.." Вслед за тем разговор опять перешел на полушепот. Вырвалась одна фраза порученца: "Только из уважения к вам..." Дитерихс встал из-за стола и вышел в приемную. Порученец со словами: "Счастливого пути!" - жал в этот момент руку высокому, отлично одетому человеку со сбитым на затылок котелком и жемчужной испариной на лбу. В левой руке человек держал какую-то бумажку. Он подул на свежую подпись, чтобы чернила засохли. В открытом ящике стола порученца видна была пачка иен. Оба - и порученец и человек в котелке - с замешательством обернулись к генералу. Человек в котелке торопливо сказал: "Всего наилучшего!" - и направился к двери мимо генерала, вежливо прикоснувшись к котелку. Дитерихс взял у него из рук бумажку, подписанную порученцем. Это был пропуск на выезд из города и разрешение на вывоз на военном транспорте каких-то "ста мест". На пропуске стояла подпись Дитерихса. Генерал озадаченно посмотрел на порученца. - Но позвольте! - сказал он, морща лоб. - Я что-то не припомню, чтобы я... Человек в котелке вдруг решительно выхватил пропуск из рук генерала, сбил котелок на глаза, и буркнув: "Счастливо оставаться, господа!" - выскочил из приемной. - Что это значит? - спросил Дитерихс. Порученец глядел на генерала не мигая. Невинным голосом он сказал: - Пропуск был выписан еще два дня тому назад, но этот господин не приходил... Я продлил его и вручил сегодня. - О каких долларах здесь вы говорили? Порученец закрыл за спиной ящик стола с деньгами. - Этот господин - делец с Хлебной биржи. Он сообщил мне, что доллары лезут вверх. Они поднялись на девяносто пунктов за одну ночь! Так биржа реагирует на оставление японцами Владивостока. - Да? - мрачно переспросил Дитерихс. Как ни был он оторван от житейских вопросов, картина была ясна: порученец подделал его подпись на пропуске за крупный куш. Первым побуждением генерала было ударить по гладкой, холеной физиономии поручика. "А что это изменит?" - спросил он себя и, сгорбившись, вышел. ...Идя по анфиладе комнат, генерал видел следы поспешных сборов: незакрытые ящики столов, кучи бумаг, никому теперь не нужных, разбросанных всюду, сдвинутые с места диваны, шкафы, сейфы, зияющие разинутыми дверцами... Никто не обращал внимания на генерала; встречные вежливо, или, вернее, торопливо, сторонились, пропуская, приветствовали, но за всем этим Дитерихс угадывал равнодушие людей ко всему, кроме собственной участи, отчуждение, безразличие. Он долго сидел в своей роскошной квартире, в правом крыле губернаторского дворца, отпустив слугу-китайца и охранников. Вечерние тени вошли в комнаты, окутывая тьмою очертания предметов, скрадывая их. Дитерихсу стало жутко. Вместе с сумерками в комнаты вошло что-то, отчего нервная дрожь проняла генерала. Он почувствовал себя одиноким и никому не нужным. Потом он побрел в квартиру начальника штаба. Никто не встретил его. И никто не отозвался на его стук. Квартира была пуста. Здесь и нашел его порученец. Он тихонько сказал генералу: - Господин полковник уехал еще вчера! Шаркая ногами, потащился Дитерихс по апартаментам особняка. Дом опустел. Некоторые комнаты были ярко освещены, являя видом своим картину полного разгрома, в других господствовала темнота. Теплились лишь лампады перед иконой Иверской божьей матери - Дитерихс считал ее своей покровительницей. Лампады гасли, чадя и треща, некому было заправить их маслом. Кряхтя, залез генерал на кресло и, послюнив пальцы, щепотью загасил две лампады. - И о боге забыли! - сказал он, качнув головой. Порученец, следовавший за ним тенью, безмолвствовал. Было пусто, сыро, холодно, тянуло сквозняком из открытых зачем-то окон и выходных дверей. В кабинете Дитерихса ожидал знакомый капитан - личный секретарь Тачибана. Он сказал: - Машина ждет вас, господин генерал... На императорском миноносце вам приготовлена каюта. Генерал просил вас не медлить! Дитерихс сжал старческие кулачки. Неожиданная мысль пришла ему в голову, он выпрямился. Нервное напряжение заставило его порозоветь. - Еще не все потеряно! - сказал он. - Борьба не кончена! Я придумал... Мы укрепим форты вокруг Владивостока... Боже мой, как это раньше не пришло мне в голову?! - Он зашагал по комнате. - Нерадивые, бесчестные, невежды окружали меня. Еще не все кончено, господин капитан... Не все. Японец вежливо осклабился: - Генерал Тачибана тоже так думает! Только надо пе-ре-менить позиции. Так? - Да, да! Именно, переменить позиции! - оживленно ответил генерал. - Идемте! Я объясню ему свою идею. Он поймет меня. Дитерихс торопливо вышел из комнаты, не надев ни фуражки, ни шинели. Любезный капитан засеменил вслед. Порученец накинул на Дитерихса шинель уже тогда, когда тот усаживался в лимузин. Увлеченный новой идеей, Дитерихс бормотал что-то, черкая карандашом в записной книжке. Любезный капитан, с прищуркой, за которой неизвестно что скрывалось, наблюдавший за тем, как усаживался генерал, выключил в машине свет и тронул шофера рукой. В половине второго миноносец отвалил от неосвещенного пирса. Дитерихсу не удалось увидеть Тачибана. На флагманском крейсере командующий императорской экспедиционной армией отбыл раньше. Однако Дитерихс по-прежнему был оживлен. Ему сказали, что он сможет увидеться с Тачибана под утро. Он оглядывал темные причалы, Чуркин мыс, гирлянды огней на городских улицах, спускавшихся к заливу с холмов. Он заметил, что электричество стало гаснуть. Вот погасла Светланская, мастерские Военного порта, погасли огни на Эгершельде. - Что... что это такое? Что это они? - нервно спросил генерал порученца. Офицер ответил вполголоса: - Началась всеобщая забастовка, ваше превосходительство!.. Фосфоресцирующий след протянулся за миноносцем. Проплывали мимо темные громады холмов, окаймлявших залив. Дитерихс не сходил с мостика, разглядывал в сумрачной мгле знакомые места. С моря потянуло холодком. Генерал, вздрагивая, сунул руки в карманы... Миноносец прошел мимо острова Скрыплева. - Что это мигает так? - спросил генерал, мотнув головой. Зябко съежившись, офицер ответил: - Маяк, ваше превосходительство! - Почему же он мигает? - Мигающий свет заметнее на море, ваше превосходительство. Он дает вспышки через равные промежутки времени. - В самом деле! - сказал генерал. - Смотрите! Погас... Зажегся... Очень поэтично: земля посылает в море привет... Погас! Зажегся!.. Опять погас!.. - Но, не видя больше вспышки, Дитерихс встревожился: - Почему же он не зажигается? - В голосе Дитерихса послышалось отчаяние. Маяк погас. Земля не посылала больше сигналов в море, где были сейчас только чужие... Мрак окутал землю. Она исчезла, слившись с темнотой. Генерал понял, что жизнь его кончена, что у него нет больше родины. И никогда не будет... ЭПИЛОГ БУХТА ЗОЛОТОЙ РОГ 1 25 октября 1922 года с раннего утра на город надвинулся туман. За серой пеленой его тяжело плескался океан, бросая в черные утесы Аскольда и в каменный пьедестал Скрыплева огромные волны. Мириады брызг вздымались вверх от ударов волн о камень, и белоснежная кипень прибоя клокотала, бессильная одолеть твердыню берегов. Осенний, пронизывающий до костей ветер нес по улицам клочья тумана. Сочились сыростью камни и асфальт. Нахмурилась Светланская. Прибеднилась улица, будто не она еще вчера нахально пялила глаза, красовалась грудами товаров, пестрела гирляндами вывесок. Только маленькие домики выглядели по-праздничному: морской ветер трепал и полоскал пламенные языки красных флагов, вывешенных на бедных домишках, в которых жили рабочие. Раздражающе-радостные, они словно бросали вызов насупившимся домам центральных улиц, в огромных окнах которых отражались искры пожара, занимавшегося в просторах города. Непокрытая, выскочила за порог Таня. Ветер раздувал ее волосы. Устинья Петровна закричала ей вслед: - Оглашенная! Хоть на голову накинь что-нибудь! Слова ее заглушил порыв ветра. Он донес гудки пароходов из порта. Таня из-под руки глянула на рейд. Черными утюгами стояли на рейде четыре парохода. Трапы и штормтрапы свешивались с бортов. На корабли забирались люди. Толчея лодок, катеров, барж, шампунек окружала пароходы... Даже на этом расстоянии слышен был шум погрузки. Истерические выкрики женщин, брань мужчин, шипение лебедок, тащивших на борт разную кладь, изредка револьверные и винтовочные выстрелы, которыми часовые сдерживали толпу, - все сливалось в гул, тревожный и неровный. Еще вчера на рейде стояли десятки судов под всеми флагами мира. Сегодня их оставалось четыре. Один за другим прекращали они погрузку. Поднимали трапы вместе с вцепившимися в них людьми. Судорожно, сжимая лишь самое ценное, карабкались люди на спасительные палубы. Пусть не было места для лежания - можно сидеть. Пусть не было места для сидения - можно простоять. Можно провисеть, уцепившись за канат... Лишь бы прочь сегодня, сейчас, немедленно из этого города. Скорее! Скорее!.. Бежать, пока не поздно. Пусть тонут чемоданы! Черт с ними, лишь бы почувствовать под ногами гулкую палубу парохода, идущего за границу. В трюмах, на шлюпках, на решетках машинного отделения, у кипятильника, в коридоре, под фальшбортом, на кабестанах - всюду гнездились люди, дико глядевшие на город, ставший им чужим. Разрезая накипь мелких суденышек, наполненных перепуганными людьми, жаждавшими очутиться за тридевять земель отсюда, один за другим уходили суда через Золотые Ворота, в открытое море... Таня влетела в дом, схватила красную косынку. - Устинья Петровна! Последние уходят!.. Последние-е! Устинья Петровна! Вы понимаете это? - Не маленькая! - ответила Любанская. Таня схватила палку, прикрепила к ней красную косынку. - Что ты делаешь, Танюшка? - встревожилась Устинья Петровна. - А как вернутся? - Не вернутся они сюда! Никогда! Наши сегодня вступают в город. Таня закружилась по комнате, обняла и звонко поцеловала старушку, выскочила из домика и торжественно приколотила свой флаг к ограде. Встала, сложив руки на груди, и, не замечая ветра, глядела на родной город, который впервые почувствовала своим, своим по-настоящему. 2 К двенадцати часам сквозь рваные облака стало проглядывать солнце, освещая взбаламученный волнами залив. На Вокзальную площадь начали стекаться рабочие порта, заводов Эгершельда, рефрижераторов. Были они в своих рабочих одеждах, толпы их двигались, как полки великой армии. Красные банты, словно огоньки, горели на левой стороне груди у каждого. В этот день рабочие овладели городом. Исчезла с улиц милиция белых. Не стучали по асфальту подкованные гвоздями башмаки иноземных патрульных солдат. Патрули рабочих охраняли свой город. В двенадцать часов дня построились рабочие шеренгами и тронулись от вокзала по Алеутской. Шествие открывали грузчики Военного порта, Торгового порта, Доброфлота, железнодорожного узла. Кряжистые, сильные, в полотняных робах с капюшонами на головах, из-под которых молодо блестели их глаза, шли они мерно, грозно, по-хозяйски, не торопясь, будто шаг за шагом, дом за домом, квартал за кварталом принимая город. Там, где проходили они, уже никогда не должна была ступить нога жадного чужеземца! Была в этом шествии сила, справедливая, непобедимая, вечная. Темные колонны заняли Алеутскую, Светланскую, протянулись до Мальцевского, мимо дома Бринера, мимо датской радиостанции, мимо памятника адмиралу Завойко и морского штаба, над которым расцвел огромный шелковый красный стяг, мимо губернаторского дома, где ветер хлопал открытыми дверями, мимо памятника адмиралу Невельскому... Тихо было в городе. В половине первого задрожал воздух от выстрела сигнальной пушки возле сквера Невельского, отметившей в этот день не наступление полдня, а вступление в город партизанских отрядов. По этому сигналу заревели гудки всех заводов, паровозов, сирены катеров, свистки электростанций... Пять минут, точно песня, колыхались над городом гудки. И тогда колонны рабочих разделились надвое и заполнили тротуары, образовав на улице широкий коридор. В этот коридор по Китайской улице вошли в город партизаны с Первой Речки. С гармошками, с алыми лентами на шапках, с протяжными песнями, с лихим посвистом вошли они в город, путь к которому был долог и тяжел. Сторожко ступали по асфальту улиц лошади, привыкшие к сельским просторам, фыркали, раздувая ноздри, храпели, косились на каменные дома, на нескончаемые толпы по сторонам. Победителями входили партизаны во Владивосток. Во главе своего отряда шагал Афанасий Иванович Топорков. Кожаная куртка топорщилась на нем, как новая - так стянул ее ремнем командир. Шагал во главе своего отряда и Маленький Пэн. Он смотрел по сторонам смеющимися глазами, слыша, как кричали друг другу, указывая на него пальцами, китайские грузчики, знавшие его хорошо: - Чега сяодара - Тады Сяодара! - что означало: "Этот маленький - Большой Маленький!" Китайцы выставляли вперед и вверх большой палец правой руки, восхищаясь Пэном. Партизаны примкнули к рабочим, стоявшим на тротуаре. Смех, шутки послышались со всех сторон, задымились цигарки, заулыбались лица. Узнавали знакомых, знакомились вновь. Топорков впервые пожал руку Маленькому, о котором слышал много хорошего. Оживленный говор пошел перекатываться по улицам. В два тридцать выглянуло солнце из-за облаков... Мокрый асфальт отразил веселую толпу, многоэтажные дома, голубые просветы неба в облаках и солнечные лучи, лившиеся с высоты... Заиграли, засверкали краски вокруг. И серое однообразие толпы исчезло, явив праздничную пестроту костюмов. В этот момент с Китайской улицы на Светланскую въехали всадники, подобные русским богатырям. На них были островерхие шлемы с красной звездой. Лица мужественные и простые, загорелые и обветренные в походах. Широкие красные петлицы, точно на кафтанах стрельцов, алели на их груди. Горячились кони командиров. Строго шли народоармейцы, неся на плечах винтовки, в дула которых были воткнуты зеленые ветки или багряные виноградные листья. Дрогнул воздух от крика людей. Нескончаемое "ура", то стихая, то вновь нарастая до того, что звенели стекла в окнах домов, пошло перекатываться по многокилометровому коридору улиц, устланному сосновыми зелеными ветками. Шапки полетели вверх. В город вступила Красная Армия. В этот день, 25 октября 1922 года, закрылась последняя страница истории гражданской войны в России. 3 Склоны владивостокских холмов были усеяны народом, наблюдавшим вступление войск в город. Среди толпы была и Устинья Петровна, ждавшая в этот день сына и потому накинувшая индийский шелковый полушалок - свадебный подарок старшего механика; с нею была и Таня. Старушка стояла чинно, словно это она принимала парад. Таня волновалась, перебегала с места на место, где лучше видно. Зрители усеяли крыши домов, заборы, деревья. Глядели, обмениваясь замечаниями, на невиданное зрелище до тех пор, пока не прошла кавалерия, пехота, артиллерия, пулеметные роты. Потом потянулись пароконные телеги армейских обозов, санитарные фуры и, наконец, вызвавшие взрыв веселого оживления походные кухни. Гордо сидели повара на передках, дымились трубы кухонь, и запах гречневой каши струился из котлов. Орудийные залпы возвестили утверждение власти ДВР в последнем очищенном от белых и интервентов городе. 4 После парада многотысячные митинги состоялись на площадях. На трибуну взошел Антоний Иванович. Он разгладил свои пушистые седые усы. От волнения руки его дрожали. Чтобы унять эту дрожь, Антоний Иванович оперся руками о барьер. Долгим взглядом он оглядел собравшихся. Здесь были те, кто локоть к локтю стояли все это время в одной шеренге армии дяди Коли. Вот Федя Соколов. Он с таким вниманием, весь подавшись вперед, смотрит на Антония Ивановича, будто видит его впервые в жизни. Федя сегодня в праздничном тесном пиджаке, обтянувшем его сухие лопатки, шелковая рубаха топорщится. Вот Квашнин. Точно утес среди моря, возвышается он в толпе. Алеша, увешанный оружием, в черной кожанке, с огромным красным бантом и алой лентой на лохматой папахе, не похож сейчас на деповского рабочего. Антоний Иванович думает про себя: "Ишь ты, бравый какой! Вояка!.. Скоро, поди, в цех придешь воевать..." Вот стоит Чекерда, картинно опершись на саблю, отобранную у Суэцугу. Его привел сюда Алеша, сказав: "Сопки ты, паря, видел... теперь на мою породу, на деповских, погляди! Они потверже сопок будут..." И Нина тут же. Пепельные ее волосы облаком реют над серьезным и торжественным лицом; она не видит взглядов, которые бросает на нее украдкою Алеша Пужняк. Вот и сам дядя Коля. За последнее время у него совсем побелели виски, но темные глаза горят молодым блеском, и эта неугасимая молодость, брызжущая из глаз Михайлова, спорит с сединой и побеждает ее. Голубоглазый мальчуган крепко держится за его пиджак, не отходя от него ни на шаг. Сияющими глазами смотрит на Михайлова жена, - наконец они вместе! ...Тысячи знакомых и родных лиц обращены к Антонию Ивановичу. Глаза всех устремлены на него в ожидании того, что скажет старый мастер. Среди друзей нет Виталия Бонивура, и грусть трогает душу Антония Ивановича. "Погиб за советскую власть!" И не мертвым, а живым встает перед его глазами Виталий. В наступившей тишине, когда многотысячная толпа затихла так, что слышны стали разоравшиеся где-то петухи, предвещавшие хорошую погоду, старый мастер сказал: - Слово мое будет короткое, товарищи! Все мы об одном думаем. Так давайте же просить советскую власть, товарища Ленина, чтобы приняли они Дальневосточную нашу республику в свою семью! Чтобы была единая Советская Россия! От западной границы и до самого Тихого океана навеки нерушимая!.. Он хотел еще что-то добавить, но тут Федя Соколов вытянулся во весь свой саженный рост и поднял длинную свою руку с широкой ладонью так, что рукав на ней задрался по локоть. Он крикнул что есть силы, давая выход тому, что скопилось в его душе: - Голосу-ю-ю-у! И лес рук поднялся вслед за рукой Феди Соколова, клепальщика первого разряда депо Первая Речка... ...Не дождавшись окончания митинга, Алеша сказал Чекерде и Цыгану, стоявшим возле него: - Эй, люди! У меня тут сестренка живет. Пошли! - Неудобно! - возразил Цыган. - Брось! - сказал Алеша, и озорной огонек мелькнул у него в глазах. - Таньча, поди, разных штучек-ватрушек напекла... Терпения нет, до чего есть хочу. Она стали пробираться через толпу и увидели Нину, с грустью смотревшую на вокзал. Воспоминания нахлынули на нее с неодолимой силой. Она задумалась. Веселый чертенок озоровал в этот день в Алеше. Он подтолкнул Нину, сделал страшные глаза и сказал: - Сейчас же пошли, быстро! Встревоженная Нина пошла за ним. - Что случилось, Алеша? Выйдя на свободное место, Пужняк объяснил: - Тут неподалеку, на Орлином Гнезде, тебя ватрушки дожидаются! Нина укоризненно покачала головой: - Ну, Алеша, когда ты повзрослеешь? Нечего было и думать пробраться на прежнее место возле трибуны. Нина видела, что толпа сгрудилась еще сильнее. - Пошли, когда так! - улыбнулась девушка. 5 Алеша широко распахнул дверь в дом Любанской. - Здесь Таньча... то есть Татьяна Пужняк, живет? Устинья Петровна хотела ответить, но мимо нее из комнаты Виталия вихрем пролетела Таня и бросилась на шею брату; за ней виднелись Соня, Катя, Машенька, Леночка. - Алешка, как я по тебе соскучилась!.. Братка мой милый!.. У Алеши подозрительно покраснели глаза. Чтобы не раскиснуть, он сказал: - Ага! Братка? Милый? А кто меня поедом ел, когда мы вдвоем жили? - Я, Алеша! Но я не буду больше! Соня, Леночка, Катя и Машенька обступили Алешу, любуясь им; Машенька даже пощупала его руками, сказав при этом: - Ой, Алешка! С саблей, с наганом. Освободившись от объятий Тани, Пужняк представил своих спутников: - Чекерда! Разведчик. На три аршина сквозь землю видит... Чекерда застенчиво посмотрел на Таню и, не зная, куда деваться от смущения, так сжал ее руку, что девушка вспыхнула. - А это - Цыган, прошу убедиться, единственный из белых, оставшийся в этом городе. Будем за деньги показывать: по полтиннику с носа, а у кого короткий - с того рубль, чтобы не хитрил и на даровщину не зарился! Цыган укоризненно посмотрел на Алешу, в темных глазах его промелькнуло неудовольствие. - Что, всю жизнь глаза колоть будешь, побратим? - Больше не буду! - сказал Алеша. - Бывший белый, Таньча! А за этот месяц он лихим партизаном стал. Так и знай: смелый партизан Сева Цыганков!.. А это - Нина, подрывник и... хорошая девушка в общем! Зардевшаяся девушка поздоровалась со всеми. Таня многозначительно посмотрела на брата и, ожидая, что Алеша приготовил сюрприз, на цыпочках подошла к двери, быстро открыла ее и заглянула в сени. Там никого не было. Оживление ее упало. Она посмотрела на Алешу. Устинья Петровна тоже вопросительно уставилась на него. - А где Виталий? Я в его комнате ничего не изменила: все, как было! Мы-то с тобой в вагон опять переедем, а ему - у Устиньи Петровны жить. Заждалась она. Алеша переглянулся с Ниной и Чекердой. Значит, дядя Коля ничего не сообщил о гибели Виталия? - Разве вы ничего не знаете? - медленно спросил он у Тани. Девчата встревоженно переглянулись. Машенька побледнела, почуяв что-то в тоне Алеши. - Нет. А что? - Виталя погиб семнадцатого сентября... Мы через Михайлова сообщали. У Тани задрожал подбородок. Устинья Петровна устало опустилась на стул, впервые почувствовав, как стара она и как плохо у нее работает сердце. Столпились вокруг нее девушки, пораженные этим известием, и одна тоска и боль отразились на их лицах - словно стало в комнате темнее. 6 Алеша тронул рукой Чекерду: - Ты море видал, партизан? Нет? Пойдем, покажу! - Виталя рассказывал о море хорошо, - сказал Чекерда. Они пошли к заливу. Таня с Чекердой, Цыган с Устиньей Петровной и Борисом, Нина с Алешей, Соня, Лена, Катя и Машенька шли за ними нестройной стайкой. Машенька переводила влюбленные глаза с Алеши то на Цыгана, то на Чекерду и дергала Катю за руку, шептала: - Ну, Катька, бесчувственная ты. Посмотри, какие ребята наши-то, а! Красавцы, правда? Катя одергивала ее и, гордясь своей близостью к партизанам, еще теснее прижималась к Соне и Леночке. Расступалась толпа перед ними, давая дорогу. Восхищенные и настороженные, открытые и исподлобья взгляды провожали партизан. Мальчишки увязались за ними, но отстали, когда Алеша сделал свирепое лицо. В губернаторском доме кто-то по-хозяйски ходил по залам. Часовые стояли у дверей. В одном из них узнали друзья старика Жилина. С бебутом у пояса, с винтовкой в руках, стоял канонир у дверей губернаторского дома и важно поглядывал на прохожих и на подчаска - бывшего посыльного Народного собрания, который с винтовкою стоял на часах напротив него. Приколотая одним концом к филенке фигурной двери большая афиша трепалась по ветру. - Эка, сколько бумаги! - сказал Алеша, подходя к афише и готовясь оторвать ее. - Стой! Может, нужное что-нибудь. Прочитай раньше! - сказал Чекерда. Алеша, придерживая афишу растопыренными пальцами, вслух прочел кривые, торопливо написанные кистью строки: - "Господа! Граждане! Сегодня ночью правительство генерала Дитерихса пало. Кабинет министров сложил с себя полномочия. Памятуя, сколь пагубно безвластие, мы, нижеподписавшиеся, образовали новое, крепкое правительство на демократической платформе, в составе..." - Ну, в составе! Читай дальше! - сказала Катя. - А состава - нету. Ветер оборвал. Удул, поди, за границу! - сказал Алеша и стал срывать афишу. - Пригодится! - Он бережно сложил ее в несколько раз и сунул в карман. Свернув налево, они спустились по переулку в порт. - Вот здесь мы с Семеном шли, когда нас освободили Степанов и Виталий! - тихо сказала Нина, указывая на памятный приступочек, за которой положили они тогда рябого казака. ...Мысли о Виталии не покидали их... Пустынен был рейд. Зеленые волны разгуливали по простору залива. Ничто не мешало им гулять вдосталь. Все, что было в порту, угнали с собой белые. В просвете Золотых Ворот курился дымок. Машенька указала на него: - Смотрите, какой-то пароход идет! Веснушчатый мальчишка, из тех портовых мальчишек, которые всегда все знают, покосился на девушку. - И вовсе не идет, а деру дал!.. Американец. "Сакраменто"... Он у двенадцатого причала стоял... ...Последним из кораблей интервентов покинул владивостокский порт американский крейсер "Сакраменто". Интервенция кончилась!.. На борту "Сакраменто" находился мистер Мак-Гаун. Ему было приказано оставить русский берег. Попыхивая сигаретой, Мак всматривался в уходящие берега, так и не давшие ему миллиона. Он ясно видел красные флаги, реявшие над городом. Рядом с ним стоял сержант технической службы. Не отрываясь, он тоже провожал взглядом русский берег. Взгляд его был напряжен, челюсти плотно сжаты. Мак - уже не консул - взглянул на сержанта. Ему казалось, что в глазах этого чужого ему парня он видит отблески своих чувств. Он хлопнул сержанта по плечу: - Ничего! Мы еще переиграем эту проклятую игру! Сержант повернулся к Мак-Гауну. - Я бы не стал! Русские - крепкие парни. С ними следовало бы жить в мире! - сказал он. - Заткните ваш рот, сержант! - свирепо сказал Мак. - Ваше проклятое мнение никого не интересует!.. Молчаливо глядели партизаны на залив. - Мертво как... словно пустыня! - повела плечами Нина. - А бывало тут каких только судов не увидишь. - Ничего, Нина! Оживет! - весело сказал Алеша. - Будет кораблей еще больше... Виталий говорил... Алеша остановился: они условились не говорить о погибшем друге. Но как было не вспоминать о нем, когда он был все время незримо с ними. И Алеша докончил: - Виталя говорил: "Все флаги будут в гости к нам, Алеша! Верю, будет время такое: входит в порт пароход, флаги на нем чужие, а люди свои, родные, едут учиться к нам!" Так и будет! Вдруг на лице Чекерды выразилось удивление и волнение. Он торопливо сорвал шапку с головы и с силою хлопнул ею о каменную кладку причала. Все с недоумением посмотрели на него, а Чекерда отчаянно-радостно сказал: - А ведь, братцы вы мои, конец войне-то!.. А? Конец! Все! До края земли дошли. Дальше некуда... Все чисто! Как Виталя говорил... Чекерда, пораженный величием залива, озирал его широко раскрытыми глазами. Изумление не сходило с его лица. Он никогда не видал моря. И теперь с жадностью смотрел вдоль Золотого Рога, словно взор его мог увидеть море за Золотыми Воротами, раскинувшееся привольно, а дальше - необозримые пространства Великого океана... Хабаровск 1940-1952