что
если бы его жизнь сложилась так, как жизнь Валерия, то и у него был бы такой
же резкий и сильный характер.
     Валерию Сергунько  с  одиннадцати  лет пришлось работать  в переплетной
мастерской вместе с  отцом. Работа была не  из легких,  но, несмотря на это,
Валерий  тайком от родителей посещал  вечерние  классы  городского училища и
читал  революционные  книги.  Когда в  Петербурге  стали  создавать  Красную
гвардию, Сергунько  одним  из первых  записался в отряд Нарвского района. Он
уже  воевал с юнкерами, участвовал в  облавах на буржуев, производил обыски,
водил  контрреволюционеров  в Чека на Гороховую,  сражался  с  немцами возле
станции Дно, был ранен... Он испытал многое из того, что было еще неизвестно
Андрею, и  в то  же время мог  поговорить обо всем: о  политике, о стихах, о
любви.  Суждения  его подчас были  наивны,  но Андрей,  искренно  полюбивший
Валерия, завидовал его прямолинейности, и хотя часто с ним не соглашался, но
всегда признавал его превосходство над собой.
     - Ну, давай спать, - сказал Валерий своему новому приятелю.
     В сарай  вошла  Любка.  В  просвете распахнувшихся дверей сарая  Андрей
увидел  ее силуэт. Неслышно набрав большую охапку сена, Любка вышла. Валерий
привстал на локте  и посмотрел ей  вслед.  То же  самое сделал  и  Андрей. В
бледном свете северной  ночи фигура Любки  казалась еще более  тонкой, почти
прозрачной.  Когда она поднимала на  плечо охапку сена, сарафан приподнялся,
обнажив белые стройные ноги.
     -  Хороша...  - вздохнув, сказал  Валерий.  -  Да... В ней есть  что-то
тургеневское. Валерий усмехнулся:
     - Опять завел свою интеллигентщину! На этот раз Андрей разозлился.
     - Ничего позорного в  этом  не  вижу! - с  неожиданным для самого  себя
раздражением сказал он. - Гораздо хуже быть полуинтеллигентом...
     - Это я полуинтеллигент?
     - Да, ты.
     - А кто виноват?.. - насмешливо спросил Валерий. - Ваш мир, ваш строй.
     -  Мои  родители не  лавочники  и  не бароны! -  взволнованно  возразил
Андрей. - Я учился на свои собственные трудовые гроши!..
     - Скажите, пожалуйста... Ах, как  ужасно! Да ежели бы твой отец имел на
руках  восемь  ртов,  не видать  бы тебе  университета. Тебя  поощряли! А  я
получал подзатыльники... На мои гроши хлеб покупали!
     Чтобы окончательно уничтожить Андрея, Валерий прибавил:
     - Тургенев?  Ахи да охи? Нежная  любовь? Вот вчера Сенька  мне говорил,
будто он с ней гуляет.
     - Какой Сенька? - растерянно пробормотал Андрей.
     - Парень из деревни. А в общем, ну тебя к черту!.. Завтра с шести часов
стрельба... Это тебе не Тургенев!
     Он снова  повернулся  спиной  к Андрею  и  через минуту уже похрапывал.
Андрей же долго не мог заснуть. "Нет! - думал он. -
     Этого не может быть! Врет Сенька... Этого не может быть!"
     Покосы и  уборка уже кончились.  Клочки сена валялись  повсюду.  В этом
году травы поднялись поздно, вторая половина июля была дождливой и холодной,
с косьбой запоздали. Но и за Ческой, в полях, и на лесных опушках теперь уже
стояли стога, точно длинные ржаные ковриги. Сараи были доверху набиты сеном.
Деревня надежно запаслась кормами для скота.
     По вечерам  молодежь гуляла. Вперемежку с деревенскими парнями стайками
ходили по улице и бойцы.
     Женщины  в  праздничных сарафанах  либо в сборчатых широких  юбках и  в
пестрых кофтах с узкими рукавами сидели возле изб на завалинках и судачили.
     Однажды вечером  Андрей  увидел  на улице  чернобровую полную девушку в
кокошнике. Он уже знал, что это Калерия,  дочь Мелосеева. После  Петровок ее
просватали за Сеньку-плотовщика,  самого отчаянного парня на деревне. Вскоре
ожидалась их свадьба. Люди и вправду болтали, будто до Калерии  Сенька бегал
к Любке, но Андрей по-прежнему не верил этому.
     Калерия шла с  подругами. Вслед за ними плелся  Пашка, приятель Семена,
босиком  и с  гармонью. Возле церкви  толпился народ.  Через раскрытые двери
церковного  притвора  виден был иконостас, озаренный немногими  свечами.  Из
церкви  доносился  запах ладана,  слышны  были  возгласы  священника,  пение
стариков  и визгливый голос Мелосеева, стоявшего на  клиросе.  Всенощная уже
кончалась.
     Гармонист, проходивший мимо церкви, не стесняясь, пел свое:

     По Москве Сенька гуляет,
     Извозчика нанимает,
     Извозчика не нашел,
     Сам заплакал да пошел,
     Ко товарищу зашел.
     Ты, товарищ дорогой,
     Сядь, подумаем со мной.
     Уж я думал, передумал,
     Кого к Любушке послать,
     Кому Любушке сказать,
     Что женюся на другой,
     На богатой, на чужой.

     Калерия обернулась и погрозила гармонисту кулаком.
     -  Доехало,  - засмеялись бабы на  завалинке.  -  Кошку бьют,  невестке
наметки дают.
     С выгона показалось  стадо. Впереди него неторопливо шел бык с железным
кольцом, пропущенным сквозь ноздри.  Позади стада брели пастухи в лаптях,  с
батогами.   Стога   курились   от   сырости.  Мычали   коровы,   позвякивали
колокольчики.
     За  линией  окопов,  вырытых  неподалеку  от  деревни, отряд  выставлял
дозоры. Они либо углублялись на две или на  три версты в лес, либо подходили
к грунтовой дороге, идущей сюда из города Онеги. В  этих же местах лежали по
канавам секреты. Каждый секрет состоял из двух человек.
     Старшим  одного  из секретов  сегодня  был назначен  Иван  Жарнильский.
Вместе  с молодым бойцом Маркиным  он подошел к ложбинке пересохшего  ручья,
протекавшего  неподалеку  от берега  реки  Онеги.  Обменявшись  с товарищами
паролем и отзывом, они залегли. Жарнильский  выкопал в сече  пещерку с таким
расчетом, чтобы просматривалась дорога и кусок поля за ней.
     Лежавший рядом с ним Маркин зевнул во весь рот и сладко потянулся.
     - Раззевался, как лошадь! - с досадой сказал  ему Иван. - Рановато! Нам
до полночи тут барабанить. Ты на природу любуйся. Смотри, как хорошо!
     - Вода да кочки... - вяло, со скукой в голосе отозвался Маркин.
     - Ну, и довольно, - сказал Иван. - Для красоты много не надо.
     -  Неправильно Драницын  дежурство  распределил,  -  сказал  Маркин.  -
Отдежурим до полночи, а в четыре опять заступать. Дорога, то  да се... Факт,
не выспишься.
     - Зато  сразу  отделаемся. И  с  колокольни  долой. Живи,  как  хочешь,
цельные сутки... Пойдем, Маркин,  завтра рыбку половим. Я вчера из проволоки
крючки обточил. Славные вышли крючки!.. Ты удить любишь?
     Но Маркин будто и не слыхал его. Вынув кисет, он кое-как слепил цыгарку
и подал табак Жарнильскому. Над болотом поднимался густой туман.
     - До костей проймет! - Маркин выругался.
     - Не нравится?
     - Чему тут нравиться? Иван засмеялся:
     - Живи ты легче, Маркин. Солдату, брат, ко всему привычку надо иметь, а
ты  все ворчишь. Ведь  молодой  еще... Кончим войну,  дома  обсушимся. Скоро
скопом поднимется весь народ. Полегче будет. Войну кончим через годок...
     Маркин усмехнулся.
     - Не смейся, Петра.  Факт...  - Иван говорил  с  полной  убежденностью.
Глаза его, круглые, точно у птицы, добродушно глядели на Маркина.
     - Вчера письмо получил от отца... - начал Маркин.
     - Из Питера?
     - Из Питера... Маму, пишет, похоронил...
     Он  вдруг  стал совсем похож на  мальчика. Глаза  его  заморгали.  Иван
расправил слежавшееся сено и сказал ему:
     -  Сюда  ляг,  бочком!  Удобнее...   Что  поделаешь?   Смерть   -  дело
обыкновенное. Удивляться нечему.  И падать духом тоже ни  к  чему. Слезы зря
даны человеку, ей-богу. Я ими не пользуюсь. И тебе не советую, Маркин.
     Стемнело. В далеких избах Ческой засветились огоньки.  Бойцы замолчали,
прислушиваясь к  скрипу дергача на  болоте. Вдруг  Иван  толкнул  Маркина  в
плечо. Это было так неожиданно, что Петр вздрогнул.
     По глинистой тропинке, ведущей к реке, шли два человека.
     - Видишь? - шепнул Иван. Маркин всмотрелся.
     -  Да, это они.  Любка с Андреем, - ухмыльнулся он. -  А  я вот  сейчас
свистну! Спугну.
     - Не надо. Зачем?
     Люба держала Андрея за  руку, как было принято  здесь между девушками и
парнями. Дойдя до Онеги, они присели на валунах.
     Было  тихо.  Трясогузки,  попискивая на  лету,  носились  над  водой  и
глинисто-песчаными берегами. Андрей  молчал, не зная, о чем говорить.  Любка
тоже молчала,  покусывая травинку  белыми зубами и  вытянув  босые  ноги. Ее
лукавые глаза иногда сами скашивались в сторону Андрея и словно спрашивали у
него: "Ну,  что ж ты... Так  и будем молчать?"  Губы складывались в задорную
улыбку,  будто  она   видела   Андрея   насквозь.  Ему  казалось,  что   она
подсмеивается над ним.
     - А тебе долго учиться-то? - неожиданно спросила Любка.
     - Долго, - невольно улыбнувшись, ответил Андрей. - Года  три-четыре, не
меньше. Но ведь сейчас вообще не до ученья.
     - Чего же так?
     - Ну, как  чего?.. Сама понимаешь, какое сейчас время. Все  нарушилось,
вся обычная жизнь.
     - И голова не варит? - наморщив брови, серьезно спросила Любка.
     Андрей рассмеялся:
     - Нет, варит... Только я сейчас и думать не могу о своей науке.
     - Ишь ты, - пробормотала Любка. - А ты расскажи-ка, о чем думаешь?
     Не дождавшись его  ответа,  она встала, положила руку  ему  на плечо  и
сказала:
     - Пойдем. Скучно сидеть...
     Они вошли  в густой ольшаник  и  пошли  по тропинке, точно по  зеленому
коридору. Пахло влагой.
     - Скучно мне, -  сказала она. - Неужели так  и пройдет моя  жизнь возле
затона?  Болота  да избы. Страсть,  как хочется в Питере  побывать. Громада,
говорят, гранит да камни. И будто есть дворец, у самой реки, на балкон Ленин
выходит...
     -  Это было  в семнадцатом  году, перед восстанием, - горячо  заговорил
Андрей.   -  Отовсюду,  со  всего  города,  рабочие  приходили  к   особняку
Кшесинской. Ильич с ними говорил. Я тоже там бывал, тоже слушал Ленина.
     - Значит, правда! - лицо у Любы  оживилось. - Николка мой баял, да я не
особенно верила... Он будто сказку баял.
     -  А  мужа  ты  все-таки вспоминаешь? -  после небольшой паузы  спросил
Андрей. - Любила его?
     - А  как же?  Только  позабывать  нынче  стала...  Прожили-то без  году
неделю. - Любка задумалась. - Мы  с Николкой после войны собирались по рекам
скитаться. У нас  реки  жемчужные. Было время, старики жемчугом  промышляли.
Вот и мы думали жемчуг  искать...  Только все это тоже сказки! Нет, в городе
лучше жить, - неожиданно для Андрея прибавила она.
     - А чем же здесь плохо? - спросил Андрей.
     - Здесь?
     Словно  недовольная  чем-то,  Любка закусила  бахрому на конце  платка,
потом выпустила ее из зубов.
     - Здесь? - тихо повторила она. - Здесь  плохо. Живешь, как на блюдечке.
Что это за жизнь?
     - А ты разве жила в городе?
     - Конечно, жила... Я-то ведь вологодская сирота... - она фыркнула. -  Я
до  Николки  на  кожевенном  заводе работала.  Видал  в  Вологде?  Завод  не
маленький...
     В  глазах Любки,  в  дрожащих  ее  ресницах.на  маленьких  губах  опять
появилась улыбка. Сдерживая внезапно охватившее его волнение, Андрей встал и
посмотрел на часы.
     - Не пора ли домой? - спросил он.
     -  Домой? Ишь ты... Сам звал  на Онегу... Бесил, бесил, а теперь голову
повесил? - Любка засмеялась. - Вот блажной!
     Где-то вблизи зашлепали по воде весла. Из тумана послышались голоса.
     - Кто там торбает, рачий царь? - закричала Любка. - Эй, выходи!
     Все на реке затихло. Любка посмотрела на небо и вдруг опомнилась.
     - Господи, ведь скотина  уж давно пришла... - быстро заговорила  она. -
Мне домой надо. Да не осерчал ли ты за смехи мои? Ты не серчай, дружок. Я не
в обиду, Андрюша... Ах ты, карандашик!
     Она  неожиданно  обвила  шею  Андрея  одной  рукой, нагнулась и  крепко
поцеловала его прямо в губы.
     - Вот так-то лучше... - сказала она, улыбаясь.
     - Люба, Люба моя... - повторял Андрей, обнимая ее за плечи.
     - Бегти надо... Пусти-ка, дружок... Ну, пусти теперь,  ясно солнышко! -
прошептала Люба.
     - Куда же ты, погоди немножко, - шептал  Андрей, стараясь привлечь ее к
себе.
     - Пусти!  -  властно  сказала Любка, вырвалась из его  рук и побежала к
берегу.
     - Люба! - воскликнул Андрей. Она оглянулась и крикнула:
     - Не ходи за мной!
     Андрей   остался   один.   Ему  хотелось  смеяться   от   радости,   от
необыкновенного, неизвестного ему до сих пор ощущения  счастья. В эту минуту
до него опять  донесся  звук шлепающих  по воде  весел. Из-за  кустов  ольхи
выскользнула  лодка.  Прошуршав  днищем о  глину, она вонзилась в  берег. Из
лодки вышли  Сергунько  и  Сенька-плотовщик.  Они  прошли мимо,  не  заметив
Андрея.
     "Неужели Валерий прав?.. -  думал Андрей. - Неужели так бывает в жизни?
Нет, не верю! Все равно... Да, все равно, я люблю ее..."
     Фролов приехал в Ческую ночью. Три дня он провел в Обозерской в связи с
переездом  туда  штаба обороны.  Вернувшись  в  отряд, комиссар  узнал,  что
телеграф из города Онеги уже не отвечает двое суток.
     - Раньше  тоже  перерывы бывали,  Павел Игнатьевич...  Линия  частенько
портится, - успокаивал его Драницын.
     Фролов  только  что  разбудил  его,   и  ему   до  смерти  не  хотелось
расставаться с постелью. Под черной сеткой,  туго завязанной у  Драницына на
голове, виднелся неизменный прямой пробор.
     - Сколько раз это уже случалось, - зевая, повторил он.
     -  Мало  ли что  когда  случается,  -  недовольно  возразил  Фролов,  -
Обстановка напряженная. Вы знаете, что было на архангельском берегу?
     И  комиссар  рассказал, как две недели  назад яхта  "Горислава"  шла по
Белому морю  и за  несколько десятков  верст  от  Архангельска, у пустынного
берега,  обнаружила  морской  буксирный пароход.  После того  как буксир  не
ответил на  позывные,  вооруженная группа  советских моряков  высадилась  на
берег. В результате за  выступами берега  был обнаружен и задержан небольшой
английский  отряд, человек пятнадцать, состоявший  из солдат морской пехоты.
Люди этого отряда принадлежали к экипажу английского крейсера "Аттентив".
     -  Мне говорили в  штабе, -  прибавил Фролов, - будто  в  этой  схватке
здорово показал себя Павлин Виноградов...
     Наступило молчание.
     - Щупают  нас  полегонечку, Павел  Игнатьевич...  Вот  и  все!  Обычная
история...
     Пыльный и  грязный,  все  еще не  раздевшись с дороги, комиссар  угрюмо
сидел  за  столом. Его черная морская фуражка  была  сдвинута  на висок.  Он
беспрерывно курил. В кадке с фикусом уже торчало несколько окурков.
     - Вот  что,  -  сказал  Фролов.  -  Вызовите  Сергунько  с  несколькими
разведчиками и  приготовьте лошадей...  Я сам поеду в  Онегу.  Все-таки надо
узнать, в чем дело.
     Комиссар вызвал к себе и старика Нестерова.
     -  Вы  человек  здешний,  Тихон Васильевич,  -  сказал он ему. -  Места
знаете... Народ знаете. У вас, наверное, много знакомых?
     - Целая волость! И в придачу уезд... - старик усмехнулся.
     - Поможете нам?.. Надо срочно узнать: что за Порогами?
     Старик прищурился, затем внимательно оглядел Фролова и Драницына:
     - Эка диковина! Я так понимаю, на фронте какое-нибудь происшествие...
     - Да, - коротко ответил комиссар. - Онега не отвечает двое суток.
     -  Ладно,  -  спокойно  проговорил  Тихон  после некоторого раздумья. -
Конечно,  проверка требуется... Поеду!.. Спасибо тебе, Павел Игнатьевич, что
в кошки-мышки  со  мной  не  играл!  Я. тебе тоже прямо  все объявляю. Ты по
чести,  по совести.  И я тоже. Едем!  Только уговор! Больше  двух парней  не
бери. А так, в форменном виде обделаем. На лодке отправимся?
     - Нет, верхами. Только, Тихон Васильевич, молчок. На деревне никому  ни
слова. Нечего волновать народ прежде времени.
     - И правда, ни к чему, - согласился старик. - Когда ехать-то?
     - А чего ждать?  Сейчас  и поедем. Чувствуешь,  Тихон Васильевич, как я
тебе доверяю?
     - Чую, Игнатьич.
     - Не подведешь?
     - Спаси бог.
     - Эка  носит тебя нечистая сила! Куда уходишь? -  сказала Любка Тихону,
когда он поднял ее с полатей.
     - Не твое  дело. Запали  огонь. В лес  по делу едем. Поняла? Где одежа?
Давай, пошевеливайся. Чего глаза лупишь? С парнями еду.
     Любка вынесла  охапку  платья  и кинула  старику, все еще с недоумением
глядя на него:
     - Вот кафтан. Годится? Драницын послал связного за Андреем.
     - И Андрей едет? - спросила Любка у  Сергунько, который уже сидел возле
печи, ожидая распоряжений. - Вот дела чудны? Что же вы раньше не упредили? Я
бы вам шанежек в дорогу напекла.
     - И без шанежек ладно, - проворчал старик. - Некогда.
     Все собрались у стола.
     В деревне не было заметно ни огонька, ни человека. Песни давно затихли,
все будто вымерло. С реки ползли хлопья тумана. Ночь была яркая, голубая.
     За окнами  уже  слышались голоса бойцов,  всхрапыванье  коней, звяканье
поправляемых стремян.
     В избу вошел Андрей.
     - Гранаты брать? - шепотом спросил он у комиссара.
     Фролов  утвердительно  кивнул  головой.  Голоса  возле  избы  зазвучали
громче.
     - Нельзя. Говорят  тебе,  сейчас  уезжают,  -  слышался чей-то  упрямый
голос. - Не было приказа допускать.
     - Остолоп  ты,  больше  ничего! - с возмущением крикнул  кто-то. Фролов
узнал голос взводного командира Степанова.
     Тотчас в избе появился и сам Степанов, человек лет  тридцати, кузнец  с
Путиловского завода. Он не знал как следует ни строя, ни уставного обращения
и  одинаково  держался  и с бойцами  и с  начальниками. Вразвалку  подойдя к
комиссару, Степанов передал ему телеграфный бланк.
     - Сейчас принято, Игнатьич. Из Обозерской! - сиплым голосом сказал  он.
- Я полагаю, срочно.
     "Город Онега занят англичанами, - прочитал Фролов. - Наши отступили  на
Ческую". Дальше шло распоряжение Семенковского о  принятии  мер, - Я  словно
чувствовал! - сказал Фролов, передавая бланк Драницыну.
     - Но  где же красноармейцы Онежского гарнизона? - прочитав  телеграмму,
сказал военспец. - Что за штатская неточность? Вот теперь нам  действительно
надо  высылать  разведку.  Но  уже  без  вас,  товарищ  комиссар.  Сейчас  я
покорнейше прошу вас не оставлять отряд.
     - Разведку надо выслать немедленно, - сказал Фролов.
     Валерий получил от Драницына последние инструкции и карту.  Комиссар  и
Драницын вышли  на крыльцо, чтобы проводить разведчиков. Побледневшая  Любка
выбежала вслед за ними.
     - Ангелы с тобой, - шепнула Любка Андрею, стоя возле лошади, на которую
он с трудом вскарабкался.
     Валерий засмеялся. Тихон сердито посмотрел на него.
     -  Ну, помолясь? - сказал он,  вскакивая на серого, костистого  мерина.
Мерин запрыгал под ним, но старик умеючи успокоил его и, подъехав к Фролову,
деловито проговорил:
     - Не по тракту поедем,  а правым  берегом,  для  скрытности. Места  мне
известные.  Там бакенщик живет, Елкин,  старый  приятель.  Такого мужика и в
апостолах не было. Дошлый, все знает.
     - Осторожнее, Тихон Васильевич! Не забирайтесь далеко. Мне нужны только
сведения.
     - Ничего. Дьявол лих, да мы  смелы! - крикнул Нестеров и, ударив лошадь
каблуком в брюхо, погнал ее первой.
     Вслед за  ним  поскакали по  глинистому  спуску  к  переправе  Андрей и
Валерий. Стук копыт гулко раздавался в ночной тишине.
     - А ведь лихой мужик, - сказал военспецу Фролов, вернувшись в избу.
     -  Да, старая служба!.. Спать  будете, Павел Игнатьевич?  Надо все-таки
спать!
     "Да, конечно, надо спать", - подумал комиссар.
     Бойцы продрогли до костей. Смена действительно оказалась очень тяжелой.
Серый густой туман по-прежнему поднимался над  болотом. Тучи  шли так низко,
что почти задевали верхушки деревьев.
     "Ничего,  -   утешал  себя   Жарнильский.   -  Через  три  часа   задам
храповицкого".
     Ему хотелось говорить, чтобы  отвлечься, рассеяться. Однако он  молчал,
чутко прислушиваясь к каждому шороху.
     Вдруг  лицо  его застыло. Ему показалось, что кусты лозняка,  темневшие
шагах в двадцати от дороги, вздрогнули.
     Тотчас вслед за этим  из  кустов появились какие-то  темные  фигуры. До
Жарнильского донеслась  чужая речь. Первым его движением было -  не медля ни
секунды,  открыть огонь.  Но  темные  фигуры  быстро  спрятались  в  кустах,
стрелять  же  впустую, по  мнению Жарнильского, не стоило  даже для  сигнала
тревоги.
     - Видел? - шепотом спросил он Маркина. Тот молча кивнул.
     - Ползи скорей, сообщи нашим, - приказал Жарнильский.
     Маркин,  плотно  прижимаясь всем телом к земле, пополз к  берегу Онеги.
Там находился секрет второго поста.
     "Лишь бы Маркин скорей добрался", - лихорадочно  думал Жарнильский и  в
ту  же минуту  опять увидел появившуюся из кустов темную фигуру. Вспыхнувший
на мгновение электрический фонарик осветил  погоны, военную куртку, круглые,
точно  сосиски, усы. Затем  чужеземный  солдат, стоявший  на дороге,  громко
позвал   своих  товарищей,  которые   еще  прятались  в   кустарнике.   "Как
нахальничают! - с ненавистью подумал Иван. - Будто к себе приехали!"
     Ни  о чем  больше  не размышляя, он прицелился  и выстрелил. Чужеземный
солдат с криком упал. Над  болотом раскатилась пулеметная дробь. Так начался
этот бой.
     -   Выстрелы,   слышите,   выстрелы!   -  закричал  комиссар,  внезапно
проснувшись.
     Он  вскочил и торопливо оделся. Вслед за ним сорвался с койки Драницын,
натянул брюки и подбежал к окну.
     Небо посветлело, приближался рассвет.
     "Стреляют!" -  разнеслось по  деревне. Заспанные  люди, накинув на себя
кое-какую одежду, выскакивали из домов. По улице, перекликаясь, бежали бойцы
с оружием. Ревел скот, в неурочный час выгнанный из хлевов. Бабы препирались
с мужиками: в каком лесу его прятать? Комиссар и командир выбежали на улицу.
Перед  Фроловым  мелькнуло испуганное лицо Любки.  Затем  точно из-под земли
появился  Сергунько,  ведя  на поводу  взмыленную  лошадь.  Тихон  в  мокром
кафтане, без шапки,  понурив голову,  стоял  посередине  двора.  Рядом с ним
стоял мокрый с ног до головы Андрей.
     - Вы как здесь очутились? - закричал на них комиссар.
     Андрей сбивчиво рассказал,  что на  шестой или седьмой версте от Ческой
из  лесу  вышел охотник и сообщил, что по  левому  берегу движется  какой-то
иностранный отряд.
     - Мы, конечно, переправились туда. Жители подтвердили.
     - Я  решил ворочаться,  -  сказал Сергунько, глядя  попеременно  то  на
комиссара, то на военспеца. - Мы поскакали...
     - На Онежской дороге вы не были? - перебил его военспец.
     - Нет. Мы ворочались берегом.
     - И проехали свободно?
     - Как всегда!
     Драницын закурил, и его лицо сделалось совершенно спокойным.
     - Я так  и  думал,  -  сказал  он.  -  Очевидно,  их  передовая  группа
наткнулась  на  один из  наших дорожных постов.  Либо  в  лесу, либо...  Эй,
связной! - крикнул он. - Что уши развесил? Давай скорей лошадей!
     Через несколько минут  комиссар и Драницын, оба  на лошадях, выехали из
деревни.  Драницын  ехал,  как на прогулке, мерной рысью, слегка подстегивая
лошадку стэком. Сзади, неловко приподнимаясь в  седле,  трусил Фролов. Он не
умел  ездить верхом. Валерий, Андрей и старик ехали позади. Последним скакал
связной.
     Стрельба продолжалась.
     Бойцы со всех сторон деревни сбегались  к каменистому оврагу, заросшему
лопухом.  Здесь  по  распоряжению  Драницына  должен  был  находиться резерв
отряда.
     Когда  Фролов  подъехал  к  оврагу,  Драницын  уже  слез  с  лошади  и,
выслушивая  взводного командира Степанова, подошедшего  к  нему  из  окопов,
раздраженно похлопывал стэком по голенищу.
     - Стыдно! - резко говорил Драницын. -  Ну, чего палят в божий свет, раз
противника не видно? Сейчас же прекрати.
     Степанов  побежал к линии  окопов.  По крутому и обрывистому скату  ему
пришлось, ползти, цепляясь за траву и кустарник.
     Подбежал Валерий и вытянулся перед Драницыным.
     - Проверить секреты, - отрывисто приказал ему военспец.
     Комиссар  лежал  на  бруствере. Вытащив  из  футляра бинокль,  он  стал
наводить его сначала на стога, смутно видневшиеся  вдали,  потом на верхушки
двух  сосен, которые  покачивались, выступая  из  белых волн тумана,  словно
буйки на воде.
     В  сплошной пелене тумана, похожей на  груды облаков,  упавших с  неба,
прятался враг.  Там непрерывно трещали  его  пулеметы. Но жертв не  было, ни
одна пуля еще не залетала в окопы.
     Так  прошло  минут  двадцать, пока  не вернулись  разведчики. Сергунько
доложил комиссару, что три поста не обнаружили противника, там все спокойно.
Но пройти на четвертый пост, к Жарнильскому и Маркину, ему не удалось.
     -  Никак!   Ни   перебежками,   ни   ползком.  Стальной  град.  Сильный
заградительный огонь. Никакой возможности, - докладывал Сергунько.
     - Надо дойти, - сказал Фролов.
     - Слушаюсь, - ответил Валерий.
     Фролов поднял голову, но Валерия уже не было. Он уполз один. Разведчики
зашевелились, поняв,  что их командир весь риск взял на  себя.  Андрей молча
выпрыгнул из окопа и побежал по полю, догоняя Сергунько. "Латкин! Ложись!" -
кричали ему  вслед.  Андрей обернулся и  упал. "Подбили? Эх, Андрюшка!  Нет,
слава  богу.  Ползет, ползет!  Махнул за кочку! Ах, сукин сын!"  -  говорили
бойцы.
     Пули уже достигали окопов. Появились раненые.
     - Мы должны выручить пост, - сказал Фролов военспецу.
     Драницын раскурил погасшую папиросу.
     - Надо подождать, что  даст разведка. Быть  может,  в этом  направлении
противник поведет атаку, тогда нам будет  не  до  выручки.  Но в их стрельбе
есть что-то паническое. Так не наступают! Хотя,, кажется, никогда еще погода
столь не благоприятствовала атаке, как сейчас.
     Он постучал стэком по голенищу, уже заляпанному глиной.
     - Кому - им или нам? - переспросил Фролов.
     - Пока им. Но если будем атаковать мы, то будет благоприятна для нас, -
спокойно  ответил  Драницын.  -  Подождем  возвращения разведки. Я почему-то
думаю, что враг не собирается атаковать.
     Фролов был не  из  трусливых. Он не страшился казни,  ожидая  приговора
царского военного  суда, не  боялся смерти и  при побеге из  царской тюрьмы.
Попав  в  Питер  незадолго  до  Октябрьского переворота,  он  был  одним  из
участников штурма Зимнего дворца.  Но тогда он ни за  кого не отвечал, никем
не руководил. Теперь  он особенно остро испытывал  все  те чувства,  которые
испытывает каждый, даже самый  маленький военачальник. Больше всего волнуясь
за исход всего боя в целом, комиссар в то же время ощущал ответственность за
людей,  доверивших  ему  свои  судьбы  и  следивших  сейчас  за  каждым  его
движением.
     Временами ему даже хотелось, чтобы противник поскорее показался.
     - Как  себя чувствуете? Ничего? -  услышал он  шепот над  своим ухом. К
нему наклонился Драницын.
     - Занимайтесь своим делом, - грубо ответил Фролов.
     Бестактность  военспеца помогла ему  обрести полное спокойствие, точнее
говоря, то равнодушие  к  себе,  которое только и позволяет людям овладевать
своими нервами в бою.
     Стрельба стихала, переходя от пулеметных очередей в одиночные выстрелы.
Кроме того, свист  пуль слышался теперь раньше выстрела. Значит,  стреляющие
находились отсюда не ближе как за две тысячи шагов. Драницын сообщил об этом
бойцам.
     - Невидимому,  они  отходят, - добавил он. -  Совершенно ясно, что  они
случайно наткнулись на четвертый пост.
     Бойцы разом заговорили, стали подниматься.  Некоторые  даже  вылезли на
бруствер, хотя это было еще опасно.
     Вернулась разведка. Валерий рассказал Драницыну, что на дороге и в лесу
обнаружено много следов.
     - Отряд, надо думать, большой, сейчас он движется краем леса, в сторону
железнодорожной линии, - докладывал Валерий. - Четвертого поста нет.  Маркин
убит. Ивана  зарезали. Вот так, ножом!  - Сергунько провел ребром  ладони по
горлу. - Я осматривал подсумок Ивана и винтовку  - патронов  нет. Пулеметная
лента  тоже  пустая. Только  гильзы на  сене. Видимо,  парень  оборонялся до
последнего патрона.
     Возле  Валерия стоял Андрей с  искаженным от волнения, мокрым и грязным
лицом.  Он сунул руку в карман штанов и вытащил оттуда петличку  от  военной
куртки,  найденную им возле  стога,  где был зарезан Жарнильский. Подавая ее
комиссару, Андрей тихо сказал:
     - Английская...
     -  Нет, это не английская,  - возразил  Драницын, заглянув через  плечо
Фролова.  - Это американская. Видите  герб:  орел, сжимающий в  когтях пучок
стрел.
     Бойцы,  будто им  кто-то  скомандовал,  придвинулись ближе  к военкому,
глядя  на  аккуратно  окантованную  матерчатую полоску рыжего  цвета.  Помяв
петличку между пальцами, комиссар швырнул ее в грязь.
     Молча стояли бойцы. Они угрюмо глядели на валявшуюся в  грязи  петличку
от чужеземной военной куртки.
     -  Что же это такое, товарищи? - вдруг закричал Валерий. -  Нам про эту
страну говорили,  что  она  самая свободная в мире! Какая  же  это  к  черту
свобода?! Товарищи, да  как они смели? Товарищ комиссар, товарищ комиссар, -
прерывающимся от  волнения голосом повторял  он. -  Это Америка? Значит, это
Америка  зарезала  ножом   нашего  Ваню  Жарнильского?  Какой-то  американец
очутился вдруг здесь, в глуши... И мы это допустили?
     Фролов  отлично понимал  состояние  Валерия.  У  него  и  у  самого все
бушевало в груди, но когда стоявшие вокруг красноармейцы стали так же, как и
Валерий, кричать и размахивать винтовками, он понял, что должен сдержаться.
     -  Вы что, малые дети? - сказал Фролов.  - Что  вы  кричите? Не кричать
надо,  а  действовать, как  подобает  солдатам революции.  Как  вы  думаете:
американцев здесь много? - спросил он у Драницына.
     Бледный от гнева и волнения, военспец пожал плечами:
     - Судя по тому,  какую возню подняли  эти мерзавцы, по-видимому, много.
Во всяком случае, гораздо больше,  чем нас. И вооружены они неизмеримо лучше
нашего. Хотя и уклоняются от боя.
     - Что вы предлагаете?
     - Завязать бой.
     - Правильно, - сказал Фролов. - Нас мало. Но мы на своей земле. Значит,
нас больше. Готовьтесь. Будем драться.
     Драницын  заявил,  что  для  боя  в   этих  местах  необходимы  опытные
проводники, хорошо знающие  лес. Несколько бойцов побежали в Ческую, и через
полчаса к Фролову подошел отряд человек в пятнадцать во главе с Тихоном. Это
были местные звероловы-охотники, лесорубы, корьевщики. Некоторые из них были
вооружены дробовиками.
     Фролову нужно было не больше двух-трех проводников, и он заявил об этом
крестьянам.
     - Нет, Игнатьич, уж коли мужик замахнулся, так  бьет, - сказал Тихон. -
Пули  у нас -  жаканки,  как раз по зверю.  Кто проводником, а  кто и бойцом
пойдет, всех бери. Общество просит. Пойдем бить наших ворогов.
     - Ну, спасибо, товарищи, - сказал комиссар. - Для всех найдется место в
бою, это верно.
     Затем  он  обернулся  к  Валерию  и  приказал  ему   как  можно  скорее
распределить добровольцев по взводам.
     Сводный англо-американский батальон находился в трех верстах от Ческой.
Случилось это следующим образом.
     Тридцатого  июля  эскадра  интервентов  вышла  из  Мурманска.  Тридцать
первого  часть ее,  зайдя  в Онежскую  губу, высадила  в порту  города Онеги
первый  десант.  Горсточка  красноармейцев  в  несколько  десятков  человек,
составлявшая здесь городской гарнизон, пыталась  оказать  сопротивление.  Но
эта попытка была быстро подавлена огнем с неприятельских судов.
     В  то время  как  эскадра направилась дальше  к Архангельску, десантный
батальон  поднялся по реке Онеге к Подпорожью, а затем  и к Ческой, стремясь
обогнуть ее и  добраться  лесами до Вологодской железной дороги. Здесь  он и
столкнулся с дозорами Фролова.
     Американцев в батальоне было больше, чем англичан. Их общий  начальник,
полковник Роулинсон, воображал, что ему удастся  пройти  по тайге, словно по
паркету. Стычки с каким-то  большевистским патрулем  не смутили его. Гораздо
больше беспокоила Роулинсона  судьба огромного обоза, где было  все, начиная
от  шоколада   и  виски  и   кончая  шерстяными   свитерами.  Обоз  связывал
маневренность:  бросив его, Роулинсон  успел  бы  дойти  до дороги Ческая  -
Обозерская и перерезать ее. Но полковнику было жалко бросать обоз.
     Когда раздались первые выстрелы, американцы  поняли, что бой неизбежен,
однако за его исход  никто из них не беспокоился. Разведка донесла, что силы
большевистского отряда крайне незначительны.
     Полковник Роулинсон, младший сын известной  в Чикаго семьи Роулинсонов,
попал  на русский север  неожиданно  для себя. Он  из-за женщины впутался  в
скверную историю: растратил штабные деньги и, чтобы как-нибудь выпутаться из
положения, продал  без ведома своей любовницы ее драгоценности. Все это было
так грязно и скандально, что даже высшее американское командование не смогло
замять дела. Роулинсону предложили немедленно покинуть Париж и отправиться в
экспедиционные  войска.  Уезжая, он цинично  заявлял: "Война -  это  грабеж,
грабеж  - это  деньги, уж  там-то, в  этой богатейшей стране, я  сделаю свой
первый миллион".
     "Вдруг меня еще ухлопают на этом болоте", - подумал Роулинсон, наблюдая
начавшийся бой.
     Фигурки, которые он видел в бинокль, приседали на берегу под минометным
огнем   американцев,   прижимались  к  земле,  вскакивали,  падали,  ползли.
Полковник повторял  свои приказы.  Сейчас работали уже два  миномета. Однако
крики  "ура" и винтовочные  выстрелы  красных не  прекращались. Это начинало
беспокоить Роулинсона.
     "Надо  отъехать подальше  отсюда. Ну их к черту!" - полковник изобразил
на лице  беспечную улыбку и  обратился  к длинноногому офицеру-артиллеристу,
стоявшему сейчас рядом с ним возле молодых елочек:
     - Ну, Хэнки... Я поеду к резерву. Когда вы здесь, мне нечего делать.
     - Конечно, поезжайте в лес! -  Хэнки ухмыльнулся. -  Справимся. Очистим
дорогу, и все будет замечательно.
     Становилось  жарко. Хэнки скинул  с себя  брезентовое  военное  пальто,
широкое, точно капот.
     Пожав Хэнки руку  и  неторопливо  усевшись  на  раскормленного гунтера,
полковник поскакал в чащу.
     Фролов  и  Драницын  пристроились  в  большой  яме,  где  когда-то  был
фундамент  и подполье каменного  строения.  Сейчас от  всего этого  остались
только груда кирпичей и несколько валунов, осевших вместе с почвой. Здесь же
находились  бойцы  из  разведки  вместе   с  Валерием,  Андреем  и  стариком
Нестеровым.
     Разведка сообщила, что на левый берег реки у  Ческой переправились лишь
неприятельские пикеты,  а  основные силы англичан и американцев движутся  по
правому берегу  Онеги к  тракту  Ческая  - Обозерская.  Минометы  противника
работали  с  прежним ожесточением,  и невольно возникал  вопрос:  следует ли
продолжать бой и понапрасну губить силы?
     -  Они хотят  занять  станцию Обозерскую,  -  сказал Драницын,  подавая
комиссару  чертеж участка,  набросанный им на  листке из блокнота. - Вот как
все это выглядит! Повидимому, они намерены перерезать железнодорожную линию.
Посмотрите!
     Фролов взял листок.
     - Перерезать железнодорожную линию? -  переспросил Фролов,  разглядывая
чертеж.  -  А что  ж Архангельск, по-вашему,  будет смотреть на это,  сложив
руки?
     Драницын отвернулся и с горечью проговорил:
     <i>-</i>  Простите меня, товарищ комиссар!  Я  боюсь, что судьба  Архангельска
предрешена. Если он еще не занят интервентами, так не сегодня-завтра они его
займут.
     - Вы с ума сошли! - вскричал Фролов.
     -  Увы,  нет,  -  продолжал Драницын  тем же  тоном. -  Для иных  целей
интервентам незачем было бы забираться в такую глушь.
     Он показал карандашом на то место, чертежа, где была обозначена станция
Обозерская.
     -  Вот! Здесь пересечь дорогу, захватить ее. Может быть, взорвать пути.
И тем самым сделать невозможной эвакуацию Архангельска. Он  будет отрезан от
Вологды. Вот их план.
     Не  только  комиссар,  но и  Валерий, и  Андрей,  и  даже старик  Тихон
склонились над чертежом. "Ах, ироды!" - пробормотал старик. Валерий и Андрей
переглянулись.
     Фролов задумался. Холодный  ветер  трепал  березы. В  полуверсте от ямы
слышались взрывы мин.
     - Тогда мы ляжем здесь костьми, - сказал, наконец, комиссар.
     -  Смелый идет навстречу  смерти со шпагой  в  руках? Вы правы, товарищ
комиссар.
     - Да что ты, милый, - заговорил  старик. - Ничего не будет! Дьявол лих,
зато ангелы добры. Ничего нам не будет.
     От  слов  старика  веяло  несокрушимым  спокойствием.  Комиссар встал и
спокойно сказал Драницыну:
     - Да, мы должны не умереть, а победить. Во что бы то ни стало!
     Отряд  разделился  на две  группы. Первая,  которой  теперь  командовал
Драницын, оставалась на месте. Фролов со второй группой  уходил в лес, с тем
чтобы напасть на  интервентов с тыла. Услышав взрывы гранат, Драницын должен
был сейчас же поднять своих людей в атаку.
     Фролов сбросил шинель и положил по две гранаты в оба кармана штанов.
     - Как только услышите взрывы, начинайте, - сказал он военспецу.
     - Есть, - коротко ответил Драницын.
     -  Ну, а ты  что? Бери! -  весело крикнул Валерий, показывая  Андрею на
ящик с гранатами. Разведчики были включены в группу Фролова.
     - Все взяли? - обернулся он к бойцам.
     - Все, - послышалось в ответ.
     - Ну  что ж, товарищ Драницын, - по-прежнему весело сказал Сергунько. -
Не поминайте лихом...
     - Пошли! - приказал Фролов.
     Выбравшись вслед за ним из ямы, люди побежали к ручейку, вытекавшему из
леса.  Ручей был мелкий,  с вязким дном.  Ложбинка,  в которой  он протекал,
заросла лозняком. Скрытно двигаясь по течению ручья, люди добрались до леса.
     -  Туда-от, на горелое  пойдем, Павел Игнатьевич, - сказал Нестеров.  -
Сгоревшие елки, - он махнул рукой. - Там ихние посты. Там ироды!
     Полковнику Роулинсону доложили, что  к роте, размещенной у лесной тропы
А (так американцы называли  в своих  донесениях  одну  из  таежных  просек),
направляются бойцы  советского отряда. Эта рота имела сто  с лишком штыков и
растянулась приблизительно на полкилометра.  Боевое  охранение  состояло  из
постов  и  нескольких  парных  патрулей, обходивших просеку,  которая  таким
образом все время контролировалась.
     Почувствовав, что противник намеревается охватить его с тыла, полковник
Роулинсон  послал из  резерва  новую роту. Она  уже направилась к тропе,  но
Фролов  сумел  предупредить  события.  Его  группа  вплотную  подобралась  к
американским передовым постам. Комиссар лежал в  пятнадцати  шагах от одного
поста и на таком же  расстоянии от другого. Дальше  ни ползти,  ни прятаться
было уже невозможно. Он увидел избушку с разметанной крышей и понял, что там
установлен  миномет.  Кругом слышались голоса  американцев.  Фролов вскочил,
оглянулся и крикнул:
     - Вперед, товарищи!
     Во главе своих  бойцов он очутился на поляне, неподалеку от  избушки, и
швырнул через разметанную  крышу связку гранат. Раздался взрыв.  Послышались
крики,  стоны.  Американские  солдаты  бросились  бежать.  Офицеры,  сами не
ожидавшие столь  внезапного  нападения, пытались  удержать  своих  людей, но
солдаты не слушались их. Началась паника.
     Тем временем Драницын поднял бойцов в атаку...
     В донесении полковника Роулинсона, которое впоследствии было  найдено в
Архангельске, весь этот эпизод излагался так:
     "Внезапно у  нас в  тылу  появились  совершенно пьяные латыши. С дикими
возгласами  они  стали  кидать  гранаты.  Мы  огнем  винтовок  и  пистолетов
встретили  одуревшую  от алкоголя банду.  Мой  лейтенант Хэнки  ликвидировал
нескольких.  Но,  к   несчастью,  наши  минометы  бездействовали.  Они  были
повреждены взрывом гранат. Неожиданно появилась новая цепь красных с ручными
пулеметами, засыпавшая пулями наших храбрецов. Возникла угроза окружения. Мы
вынуждены были  отступить. Впредь до получения от разведки точных сведений о
силах противника я изменил направление  и  приказал всему отряду собраться в
кулак и уходить в глубь леса..."
     Ветер шумел, взметывая ветви ольхи. Невдалеке от жарко пылавшего костра
маячила  в темноте фигура с винтовкой. Тут же лежали накрытые брезентом тела
погибших бойцов. Завтра утром их должны были похоронить.
     Сидя  у  костра  и задумчиво глядя на раздуваемый ветром  огонь, Андрей
думал,  что и он и  Валерий  Сергунько  могли бы теперь  так  же лежать  под
брезентом, как  лежат Иван Жарнильский  и  Петр  Маркин.  Почему  этот  мир,
существующий десятки  тысяч лет, не сумел  обеспечить  человеку справедливой
жизни?  Сколько жертв еще  понадобится для  того, чтобы  переделать всю  эту
бесчестную, бессовестную старую жизнь?
     - Что молчишь? Психология? - насмешливо спросил подошедший Валерий.
     - Нет, я просто думаю... - ответил Андрей и рассказал о своих мыслях.
     Валерий рассмеялся.
     - А я полагаю  так... Если  бы мне сказали: "Получай сто жизней", - все
до  одной я истратил бы на революцию.  Ей-богу,  только силой  оружия  народ
добьется новой, счастливой  жизни. Что тут думать? - уже добродушно закончил
Валерий.
     Они зашли в ярко освещенную избу Нестеровых. Петухи пропели полночь, но
деревня еще бодрствовала. По улицам сновал народ.
     Мелосеев с кнутом в руке стоял возле своего дома, мрачно посматривая на
освещенные окна. Калерия распрягла лошадей и завела их во двор, к конюшне.
     Как только первые  выстрелы донеслись до  деревни, Мелосеев погрузил на
телегу  два  больших  сундука,  разместил  на ней  семью, запер свой  дом  и
отправился в лес. Когда бой кончился и все стихло, Мелосеев вернулся. Но дом
его был уже занят бойцами.
     Сейчас они перетаскивали с повозок в  пустой мелосеевский амбар добытые
в  бою  трофеи:  ящики  с патронами,  мешки  с  продовольствием. Каптенармус
распоряжался,  взводный командир Степанов, стоя у распахнутых  настежь ворот
амбара, что-то записывал себе в книжечку. Боец светил ему фонарем.
     Мелосеев подошел к Степанову.
     -  Как  же это прикажете  понимать,  товарищи военные? - глядя себе под
ноги, спросил он. - Я теперь не хозяин, что ли? Замок сорвали...
     - Ты будешь бегать  взад-вперед, а мы тебя дожидаться! - сиплым голосом
ответил  взводный. Голова его  была забинтована, лицо выглядело от этого еще
более  суровым.  - Потеснись! Дом  большой...  Или тебе  места мало? Хочешь,
чтобы раненые наши  валялись на земле, как собаки, а ты блаженствовал?.. Да?
Ты этого хочешь, кулацкая душа?
     - Батя, - испуганно зашептала Калерия, дергая отца за рукав.
     - Отстань! - злобно закричал на нее старик.
     Он  прогнал  дочь и  уселся на бревнышке,  поджидая комиссара. Но когда
Фролов появился, у Мелосеева не хватило духа к нему подойти.
     В   ночном  воздухе  разносились  перекликающиеся   голоса   бойцов   и
деревенских жителей. Вся Ческая, от мала до велика, была взволнована боем.

        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     В ночь на первое августа губвоенком Зенькович звонил по телефону в штаб
Северной  флотилии и спрашивал Викорста: закончено ли  минирование и приняты
ли все другие меры на случай появления вражеских  судов? Адмирал заявил, что
все  решения  особого  совещания   выполнены.  Зенькович  послал  людей  для
проверки.  Ему  доложили,  что  мины  расставлены,  ледоколы  находятся   на
фарватере  и  в случае надобности в любой  момент могут быть взорваны.  Было
доложено   и  о  том,  что  мудьюгские   батареи   получили   дополнительный
артиллерийский боезапас и способны выдержать продолжительный бой.
     А через несколько часов Зеньковичу подали рапорт, присланный комиссаром
флотилии:
     "Сегодня в шесть часов утра  противник показался вблизи острова Мудьюг,
в шестидесяти  верстах  от  Архангельска. К  плавучему Северодвинскому маяку
подошли крейсеры "Кокрен"  и "Аттентив", авианосец  "Найрана" и  транспорт с
солдатами  морской  пехоты. Англичане захватили плавучий маяк и два дозорных
тральщика.  Советским  батареям, находившимся  на  Мудьюге, было  предложено
сдаться.  Председатель  батарейного  комитета  приказал  противнику уйти  из
русских вод,  заявив, что в случае отказа батареи откроют огонь. В  ответ на
это с английского авианосца были тотчас же спущены четыре гидроплана. Первый
из  них  полетел  в  сторону  Архангельска, остальные  три  закружились  над
батареями. Крейсер "Аттентив" малым ходом двинулся вперед.
     Когда  крейсер  приблизился в  Мудьюгу, на береговой  сигнальной  мачте
острова был  поднят сигнал: приказываю остановиться.  Английские  гидропланы
стали  бросать  бомбы. Батарейная  команда,  обстреляв  их  из  пулеметов  и
винтовок, отогнала  к  северу.  Крейсер направился вслед  за  гидропланами и
отдал  якоря   в   трех-четырех   кабельтовых  от  острова,  заняв  позицию,
позволявшую ему стрелять по  Мудьюгу.  В девятом часу утра он открыл  огонь.
Батарея могла отвечать лишь двумя  орудиями,  другие были кем-то в последнюю
минуту выведены из строя. Гидропланы снова начали яростную бомбежку. В то же
время  к  северной  оконечности острова  приблизился  на  лодках  английский
десант.  Солдаты, высадившись в числе двух  рот с  пулеметами и  минометами,
также открыли огонь.
     Три  метких попадания  советских  артиллеристов  в  крейсер  не  спасли
Мудьюга. Защитники его были обречены. Тогда  тридцать  пять батарейцев,  еще
уцелевших, несмотря на  огонь с  неба,  с земли и моря,  подорвали орудия, а
также  и пороховые  погреба.  Столбы  дыма  взвились над  лесными  болотами.
Батарейцы побежали  к югу, где  стояли на причалах лодка и небольшой баркас.
Моряки и  красноармейцы покинули Мудьюг, стараясь попасть в полосу утреннего
тумана, стелившегося над волнами Сухого моря..."
     Так  в рапорте штаба Северной флотилии описывалась мудьюгская трагедия.
Сквозь строчки рапорта, лежавшего перед ним на столе, Зенькович видел героев
этого  неравного  боя.  Это  были  люди в  бинтах,  с  воспаленными глазами,
измученные,  их  форменки  и бушлаты  были разорваны и пропитаны  кровью. Их
глаза  горели негодованием.  Люди  кричали:  "Измена!  Нас  предало  царское
офицерье!  Где Викорст?  Где  Потапов?..  Надо  задавить  этих  гадюк!  Надо
истребить змеиное гнездо!"
     Тогда  же  выяснилось,  что минные  поля,  поставленные  Викорстом,  не
взрываются, что  ледоколы действительно затоплены, однако не на фарватере, и
что они не взорваны, а посредством  открытия кингстонов  просто погружены на
дно.
     Человек,  посланный   Зеньковичем,   так   докладывал   ему   об   этом
происшествии:
     - Когда я подошел на своем буксире к месту  взрыва,  вижу, на ледоколах
аврал...  Подошли  лодки  и  с   Мудьюга...  Нам  кричат:  "Уходите,  сейчас
взрываем!".  Тут раздаются отчаянные голоса мудьюжан:  "Скорее,  товарищи!..
Первый крейсер уже вошел  в  устье".  Я  к  инженеру-подрывнику, а  он  тоже
кричит: "Уходите, сейчас взрываем!"  Мы завели буксир  в речную петлю, долго
ждали, но взрывов так и не дождались. А когда мы вернулись, нам сказали, что
пироксилин  оказался  испорченным...   Ледоколы  на   моих  глазах  медленно
погружались в  воду. Я говорю: "Но  вы сдвинулись  с  места, не там топите".
Старший  офицер  показывает  мне  приказ  командующего,  обозначающий  место
затопления. Я арестовал этого офицера...
     Зенькович позвонил Викорсту. Однако в штабе флотилии никто  не отвечал,
кроме дежурного. Он позвонил Потапову, но и того не оказалось на месте.
     Ни Викорста, ни всех его сотрудников, ни  начальника гарнизона Потапова
уже нельзя было найти. Они скрылись.
     Слухи  о мудьюгской  трагедии  проникли в город. Были получены и другие
сообщения. Выяснилось, что день тому назад англо-американским десантом занят
город Онега,  что на Онежский  рейд по  пути в  Архангельск заходила сводная
эскадра Антанты  и маленький северный  городок запылал  от ее  снарядов.  Из
Вологды сообщали,  что на реке Онеге, в районе Ческой, противник завязал бой
с  передовыми отрядами  Красной  Армии и что американский  батальон пытается
прорваться к Вологодской железной  дороге, очевидно, стремясь  перерезать ее
возле станции Обозерской.
     Все стало ясно...
     Стало ясно, что из города необходимо как можно скорее эвакуировать все,
имеющее боевую ценность... Надо беречь силы для будущих боев.
     Началась спешная эвакуация.
     Зеньковичу,  как  члену  президиума  исполкома,  вместе  с  Чесноковым,
Базыкиным  и  другими  товарищами пришлось спешно организовывать  эвакуацию.
Составлялись   списки   на  грузы,   на   людей,  которых  необходимо   было
эвакуировать.  Решения  приходилось  принимать буквально на ходу.  В этом не
прекращающемся ни на одну минуту круговороте дел  хоть немного  притуплялась
та ноющая сердечная боль, которая  с утра томила Зеньковича. Каждые четверть
часа губвоенком осведомлялся у Чека, как идет розыск Викорста и Потапова. Но
все усилия были напрасны. Изменники точно в воду канули.
     В  середине  дня  из Шенкурска пришла  телеграмма за  подписью  Павлина
Виноградова. В ней Павлин сообщал,  что  с белогвардейцами покончено и что в
Шенкурске  восстановлен  полный порядок.  Зенькович  тут же отправил Павлину
телеграмму с кратким изложением архангельских событий. После этого он поехал
в Беломорский штаб, куда должны были явиться остающиеся в городе большевики.
     На  улицах  суетливо  гудели  машины, тревожно звонил трамвай, кричали,
обгоняя  друг друга, извозчики.  По  тротуарам спешили  озабоченные,  хмурые
люди. Не видно было ни одного улыбающегося лица, не слышно было ни смеха, ни
громких разговоров.
     У Соборной пристани  стояло несколько двухпалубных больших пароходов. К
ней непрерывно подъезжали пролетки, автомобили и ломовые телеги, наполненные
вещами  и  грузами.   Красноармейцы,  цепью  рассыпавшиеся  возле  пристани,
проверяли пропуска.
     Напряженная  тишина  прерывалась  только  криками возчиков  и матросов,
переносивших  на  пароходы  ящики с  казенным грузом:  Пароходы уходили  без
гудков...
     В   Архангельском   военкомате   было   непривычно   тихо.   Внизу,   в
комендантской,  у  дежурных  писарей горел  свет. У ворот и в подъезде,  как
всегда, стояли часовые.
     Кабинет был  полон народу. Со  многими  из  находившихся  тут Зенькович
сегодня  уже  разговаривал.  Других  видел впервые. Все были сосредоточенны,
угрюмы.
     Адъютант Зеньковича и телеграфист военкомата Оленин сидели на корточках
возле круглой печки и сжигали секретные документы.
     За  письменным  столом,  пристроившись  возле  настольной  лампы, сидел
Потылихин. Ворот  его  ситцевой  рубашки  был распахнут. Фуражка сползла  на
затылок.  Покрасневшими  от  усталости  глазами  он просматривал только  что
составленное  им воззвание Архангельского комитета партии. Утром  оно должно
было появиться в газете.
     "Мировая  гидра контрреволюции в  лице  Антанты, в лице  английского  и
американского  империализма,  -  говорилось  в  этом  воззвании,  -  наносит
архангельской  организации  тяжелый удар.  Комитет  партии  вынужден уйти  в
подполье, дабы не быть распятым мировыми разбойниками. Товарищи!.. Революция
в опасности! Наш долг - всеми силами и средствами спасать ее".
     -  Успеют ли дать в газету  воззвание?  -  спросил Зенькович, подходя к
письменному столу.
     - Должны  успеть,  - отозвался Потылихин и, помолчав,  добавил: - Я уже
обо всем условился с наборщиками.
     Стоявший  рядом  с Потылихиным  Базыкин  просмотрел  листовку через его
плечо и сказал:
     -  Вот  здесь надо добавить, Максим  Максимыч.  -  Он указал пальцем на
место в листовке. - Тут надо сказать о стойкости... Никакой паники!
     Потылихин подумал, качнул головой и быстро дописал несколько фраз.
     Зенькович, прочитав листовку, молча вернул ее Потылихину.
     Оглядев собравшихся, он спокойно и отчетливо проговорил;
     - Товарищи,  по  решению партийной организации,  мы остаемся здесь  для
подпольной работы...
     - Явок  нет, - раздался голос из группы  людей, сидевших возле длинного
стола.
     - Будут...  И  явки, и  техника, и документы...  Все будет!  -  так  же
спокойно, только  немного повысив голос,  сказал Зенькович.  - Воля, отвага,
расчет,  поддержка рабочего  класса  - вот что  главное. Первая явка будет у
Грекова,  рабочего ремонтных мастерских. Потылихин его знает.  Все мы должны
разойтись  по рабочим отрядам. Распределим  силы. Я сегодня же ночью иду  на
левый берег. Надо прогнать к Вологде еще несколько оставшихся  эшелонов. Это
раз. Надо  подготовить к бою  левобережные красноармейские части  и моряков,
которые должны туда  прийти. Это  два. Тебе, Базыкин, поручается агитация на
заводах и организация явок. Займись этим сейчас же. Ты пойдешь  на Маймаксу,
- сказал  он, обращаясь к Чеснокову. -  А мы с  Потылихиным съездим сейчас в
Соломбалу. В Соломбале рабочие вооружились?
     - Вооружились, - ответил Потылихин.
     -  Вооружайтесь и вы,  товарищи, -  сказал  Зенькович  и, раскрыв сейф,
выложил на  стол два  десятка револьверов. -  Винтовки внизу, на складе. Все
ясно?
     - Все, - отвечали коммунисты.
     К Зеньковичу подошли директор одного завода,  двое слесарей и старичок,
председатель фабричного комитета. Военком  помнил их по собраниям городского
партийного  актива,  особенно  старичка,  члена партии с 1903 года.  Тут же,
возле стола, стояло несколько человек с Маймаксы. Они были вооружены.
     Пришли  работники порта.  Чесноков заговорил с ними, отдавая  последние
распоряжения. Все делалось без лишних слов, в напряженной, строгой тишине.
     -  Очевидно, завтра утром будет высажен десант,  а сегодня ночью  может
вспыхнуть контрреволюционный мятеж, - сказал военком. - Надо показать врагу,
что мы его не боимся и что на каждом клочке нашей северной земли его ожидает
смерть. Завтра  буржуазия выйдет  навстречу интервентам с хлебом-солью, а мы
встретим их выстрелами.
     Говоря это, Зенькович взял из письменного стола две пачки  патронов для
нагана, аккуратно  перевязанных веревочкой,  и спрятал их  в карман  шинели,
потом поднял лежавшую на полу  винтовку. Он собирался спокойно, не торопясь,
точно на время уезжал куда-то.
     Потылихин  с  невольным  восхищением  следил  за  ним.  Каждое движение
военкома,  выражение  его глаз,  тон,  которым он  разговаривал, -  все было
проникнуто непоколебимым спокойствием. Зенькович всегда выглядел аккуратным,
подтянутым, решительным солдатом. Сейчас же лицо его казалось одухотворенным
особой, внутренней силой. Оно  приобрело ту  суровую значительность, которая
отличает человека, твердо решившего исполнить свой долг до конца.
     Внимательно оглядев  кабинет и  всех  товарищей,  находившихся  в  нем,
Зенькович все так же неторопливо надел шинель, фуражку и крикнул адъютанту в
соседнюю комнату, чтобы тот вызвал пролетку.
     -  Ну, по  отрядам!..  - на  ходу сказал он Потылихину.  - До свиданья,
товарищи!  Забудьте обо  всем, кроме  вашего  революционного долга.  Смело в
бой!.. Скоро увидимся.
     Спокойным, твердым шагом он  вышел из кабинета. Потылихин последовал за
ним.
     Пролетка стояла у  ворот. Накрапывал дождь.  Кругом  не  было видно  ни
одного огонька. Только из  полуподвального помещения, где все еще находились
дежурные,  проникал  слабый  свет  и  падал  на  землю  двумя  расплывчатыми
прямоугольниками.
     Неожиданно и бесшумно почти рядом с Зеньковичем возникла черная фигура.
Потылихин  сунул  руку  в  карман  за  револьвером.  Но  Зенькович  узнал  в
подошедшем боцмана Жемчужного.
     - Я с "Гориславы". Хорошо, что застал...  -  с трудом переводя дыхание,
сказал Жемчужный. - Матросы вынесли резолюцию - сражаться, бить интервентов,
откуда бы они ни появились.
     Зенькович  молча пожал руку бородатому моряку, крепко встряхнув  ее  по
своему обыкновению.
     -  На исходе ночи  я побываю и у вас,  товарищ Жемчужный,  - сказал он,
садясь в пролетку. - Передай своим, что сражаться придется.
     Пролетка тронулась.
     - В Соломбалу, - приказал кучеру военком.
     Миновав грязный и  скользкий  глинистый  спуск,  Потылихин и  Зенькович
добрались  до  широко разлившейся Кузнечихи. Колеса пролетки и копыта лошади
застучали по деревянному мосту.
     Пахло болотом. Берега Кузнечихи были забиты лодками.
     Проехав  мост, пролетка поднялась  на  замощенную  булыжником  площадь.
Сквозь листву белели купола большой церкви, обнесенной железной оградой.
     Кучер-боец  обернулся и, наклонившись к Зеньковичу, проговорил шепотом,
будто боясь, что его услышат:
     - Вытягнем ли?
     -  Вытянем...  - спокойно  ответил Зенькович. -  Не сразу,  конечно, но
вытянем. Ни Москва, ни Ленин, ни  Сталин без помощи нас не  оставят. Никогда
русские люди в кабале не жили и не будут!..
     Пролетка закачалась  по  ухабам раскисшей  от  дождя  дороги. Зенькович
сидел,  привалившись  к  спинке пролетки, словно  отдыхая.  Глаза  его  были
полузакрыты "Спит", - подумал Потылихин,  но в ту же минуту Зенькович открыл
глаза  и  заговорил  с  ним.  Они  стали  вспоминать   фамилии  коммунистов,
оставшихся на лесопильных заводах Маймаксы.
     - Хороший народ, - повторял Зенькович, - очень хороший, крепкий народ.
     Видно  было, что он  старается представить себе  будущее, намечает план
сопротивления, подсчитывает  кадры,  на  которые  можно  будет  опереться  в
тяжелой подпольной борьбе.
     У домика с двумя  окошками и  несколькими  вытянувшимися  вдоль  фасада
чахлыми подсолнухами Потылихин остановил кучера.
     Па крылечке показался хозяин.
     - Кто там? - тревожным голосом спросил он.
     Это я с военкомом, - ответил ему Потылихин. - Ты один?
     -  Нет, у меня  ребята с завода и  еще доктор Маринкин. Обсуждаем,  где
завтра выставить наш отряд.
     - Вот и хорошо. Мы, Греков, к тебе как раз по этому поводу.
     Потылихин  и  военком  зашли  в  сени  вслед  за  хозяином.  В  темноте
завозились и закудахтали куры.
     В  кухне сидели на лавке  двое  рабочих. Третий гость, доктор Маринкин,
заслоняя широкой спиной маленькое окошечко, сидел на табуретке.
     - А ты зачем здесь? - спросил его Зенькович. Доктор Маринкин выпрямился
и, разгладив пальцами пышные усы, спокойно проговорил:
     -  Зачем  я, товарищ  комиссар?.. Завтра  сочту  своим долгом явиться в
рабочий отряд. Как же иначе?
     Зенькович кивнул головой, как бы подтверждая,  что другого ответа он от
Маринкина и не  ожидал.  Затем военком  взглянул  на  двух  молодых рабочих,
сидевших  на  лавке. Один из  них, узкоплечий,  с  решительными  и  горячими
глазами, заговорил первым:
     - Лучше умереть, товарищ Зенькович, а не сдаваться...
     -  Надо не  умирать, а  побеждать! -  остановил  его военком. - Умереть
легко, победить трудней. Твоя жизнь нужна родине...
     В одном из двухэтажных особняков старинного  архангельского квартала, в
бывшей  Немецкой  слободе,  собрался  штаб  готовящегося контрреволюционного
восстания.  Окна  особняка были затянуты плотными  шторами. Внизу, на первом
этаже,  толпились  молодые люди, в которых,  несмотря  на  их  разношерстную
одежду, нетрудно было узнать бывших офицеров царской  армии. Они держались с
гвардейским шиком, кстати и некстати вставляли в разговор французские слова.
Многие из этих людей были завербованы в Петрограде тайной контрреволюционной
организацией  и  прибыли   сюда  на  деньги,  выданные  из  американского  и
английского  посольств. Одним-  из главных вербовщиков  был русский  капитан
Чаплин,  несколько  месяцев назад  превратившийся  в  англичанина  Томпсона.
Чаплин проживал по английскому паспорту и работал в английском посольстве. В
Архангельске  Чаплин-Томпсон  появился  весной  и  по  поручению  британской
контрразведки  в  течение   всего  лета   тайно  собирал  контрреволюционные
элементы.
     Посольства Америки,  Англии и Франции, зимой  покинувшие Питер,  в июле
переселились в Вологду.
     Дальнейшие планы интервенции на Севере были  уже хорошо известны высшим
чинам  посольского  корпуса - американскому послу  Френсису и поверенному  в
делах Англии Линдлею.  Затем, переехав  из  Вологды в Архангельск, Френсис и
Линдлей укрепили свои старые связи с партией  эсеров, кадетами и Чайковским,
старым эсером, который был направлен в  Архангельск белогвардейским  "Союзом
возрождения".  Все  было подготовлено  для  контрреволюционного  переворота.
Однако   за  день   до  него   Френсису   и  многим   другим  представителям
дипломатического  корпуса пришлось  по требованию  советского  правительства
покинуть Архангельск.  Они  уехали в  Кандалакшу.  Чаплин же  все-таки сумел
остаться в городе. Он выполнил все инструкции Френсиса и Линдлея.
     ...В комнатах было шумно,  накурено. Каждого  уходившего поражал богато
убранный  стол,  накрытый  для  ужина. Возле массивного дубового  буфета  на
чайном  столике  кипел блестящий  самовар. Около него  на расписанном яркими
цветами огромном подносе стояли стаканы и тарелка с лимонными ломтиками.
     Все говорили  свободно,  громко,  без  всякой  конспирации. Большинство
собравшихся было уверено в успехе затеянного дела.
     Особенно горячился молодой, очень странно одетый человек, бывший офицер
царской армии  Ларский.  Он скрывался в  Архангельске и  под  чужой фамилией
работал  конторщиком  на станции  Исакогорка. Вместо обычной  гимнастерки на
Ларском  был клетчатый длиннополый пиджак,  небрежно  повязанный  галстук  и
старые казачьи штаны с лампасами, заправленные в латаные сапоги.
     - Прежде всего, господа, надо очистить тюрьму! - кричал он. - Набьем ее
большевиками!
     - Ты идеалист, Ларский,  - отвечал ему высокий, мрачного вида офицер. -
Большевиков надо просто стрелять! Или топить в Двине!
     В кабинете с  оттоманкой, письменным столом  и  двумя книжными  шкафами
было тише, чем в других комнатах. У стола, развалясь в кресле, сидел Чаплин,
бритый, с седыми висками, в морской английской форме капитана второго ранга.
Перед ним стоял начальник Беломорского конного отряда Берс, бывший ротмистр,
некогда служившим в "дикой дивизии".
     - Правительство  уже  создано, - говорил Чаплин. - Во главе его  станет
народный  социалист Чайковский.  Министрами  будут  Маслов,  Гуковский.  Все
эсеры. И кадеты есть... - он стал называть имена. - Все это будет называться
Верховным управлением Северной области.
     - Георгий  Ермолаич, - сказал  Берс,  -  этих недоносков  я  выгнал  бы
отсюда!
     - Но ты их не выгонишь, - улыбнулся Чаплин. - Ты будешь им подчиняться.
     Заметив злобу в глазах кавалериста, он быстро добавил:
     -  Это  же  просто  ширма... Англичане высадятся завтра  днем.  Местное
правительство создается  по инициативе американцев. Им это  нужно для формы:
они не сами приходят, а их зовут на помощь. Понял?
     Чаплин  отчеканивал  каждую  фразу,  отделяя одну  от  другой короткими
паузами.
     - В четыре утра выступать! У тебя все готово?
     - Все.
     - Прапорщика Ларского с отрядом поручика Кипарисова ты вышлешь на левый
берег Двины!.. Они займут пристань и станцию Исакогорку. Понял? В  средствах
не  стесняйся! Зеньковича поймай во что бы  то ни стало, где хочешь, и кончи
на месте. Из оставшихся это, по-моему, самый опасный большевик.
     - О, я без церемоний!
     Берс  громко  рассмеялся  и  вышел.  Чаплин  разложил   на  столе  план
Архангельска.
     - Прошу вас, господа... - обратился он к находившимся в комнате морским
офицерам.  - Переворот мы  начнем с занятия штаба...  Потом телеграф,  банк,
железная  дорога, флотские казармы... События  развернутся  с необыкновенной
быстротой    и    в    той   последовательности,   которая    уже   намечена
англо-американским штабом.
     -  Но  мне  известно, что  большевики  хотят  сопротивляться, -  сказал
Чаплину  офицер  средних лет в матросском бушлате.  Это  был  флаг-секретарь
адмирала  Викорста.  -  Я  выполняю  распоряжение  своего  непосредственного
начальника.  Адмирал  не желает  действовать вслепую.  Имеются сведения, что
Зенькович сколачивает какие-то рабочие отряды...
     -  Передайте адмиралу, что они будут уничтожены! - раздраженно закричал
Чаплин. - Понятно?
     Посольская яхта стояла на двух якорях в  заливе  Кандалакшской  губы. В
горле ее, вытянувшись цепочкой по направлению к заросшим лесочками островам,
слегка покачивались от утренней зыби военные суда интервентов.
     Генерал  Пуль, командующий  экспедиционным корпусом, приехавший сюда из
Мурманска  на  свидание с послами,  отбыл ночью в Архангельск. Послы Антанты
пока еще задерживались здесь, ожидая дальнейшего развития событий.
     Был ранний час. На баке, неподалеку от носового флагштока, возле машины
с тросовым  валом для спуска якорей, в двух расставленных  друг перед другом
шезлонгах  сидели в ожидании  первого утреннего  завтрака  сэр Дэвид  Роланд
Френрис, американский посол, и мистер Линдлей, британский поверенный.
     По  настоянию  Френсиса  эти  утренние  полчаса  неизменно  посвящались
обсуждению  тех вопросов,  которые предстояло решить  днем. Семидесятилетний
Френсис,  старейшина   дипломатического  корпуса,  находившегося  в  России,
требовал пунктуальности не только от вечно  рассеянного  французского посла,
но и от своего английского коллеги.
     Конечно,  прямого  повиновения  Френсис требовать  не мог,  однако  оно
создавалось само собой. Как ни  кичился Линдлей самостоятельностью  державы,
которую  он представлял,  но Британия уже давно была с ног до головы опутана
американскими займами. Начиная с  того самого  часа, когда завязалась первая
мировая война, американский капитал и американская  промышленность  работали
на войну, даже еще не числясь  воюющей державой, В конце войны, после своего
вступления  в  нее,  богатая  и  уже  нажившаяся  на  войне  Америка  хотела
распоряжаться всем, настойчиво вмешиваясь в дела различных  стран, и больших
и малых.
     Зимой 1918  года американский президент  Вудро  Вильсон выпустил в свет
свои четырнадцать  пунктов об  условиях  будущего мира.  Он был вынужден это
сделать.  Четырнадцать  пунктов  Вильсона  являлись  своего  рода  косвенным
ответом  на  целый  ряд  дипломатических  актов  советского   правительства,
разоблачавших империалистическую политику Антанты. Пункт шестой о России был
составлен  Вильсоном так туманно, что совершенно обходил вопрос об отношении
американского правительства к советской власти.
     "Отношение к России, -  писал Вильсон, -  в грядущие месяцы со  стороны
сестер-наций  послужит лучшей проверкой  их доброй  воли и понимания  ими ее
нужд, которые отличаются от собственных интересов этих наций, - проверкой их
разумной и бескорыстной симпатии".
     О какой  России говорилось в этой лицемерной и  лживой  фразе: о старой
ли, царской России, или  о новой, советской, - никто  не мог понять. В то же
время Вильсон требовал  вывода иностранных войск со всех русских территорий.
Это было сделано преднамеренно, чтобы обмануть общественное мнение. На самом
же  деле  Америка стояла во главе  Антанты,  добивавшейся оккупации России и
свержения советской власти.
     Френсис, ставленник Вильсона, был в центре почти всех заговоров  против
Советов,  тщательно  и  умело  маскируя  это.  Когда  другие  говорили,   он
предпочитал слушать и молча улыбаться.
     -  Эта  хищная  акула  улыбается,  как  застенчивая девочка, -  однажды
сострил   секретарь  французского   посла   Нуланса,  намекая   на  то,  что
американский  посол  провел  свою юность  с девушками,  обучаясь  в  женском
колледже.
     Френсис  и сейчас  улыбался,  развалившись в  шезлонге и  жадно  вдыхая
теплый воздух залива.
     -  Что ж?..  Мы правы...  - говорил Линдлей,  поглаживая  руками сухие,
костлявые колени.  - Предоставить Россию ее  собственной участи? Нет,  этого
делать  нельзя.  Тогда  Германия  в один  прекрасный день  воспользуется  ее
неслыханными  богатствами. Позволить большевикам  упрочить  свое  положение?
Нельзя! Их  разрушительная  доктрина проникнет  в Европу. Нет больше России.
Без императора и религии она рухнет, как глиняный идол.
     - Кто  их  знает... этих "боло"...  ["Боло"  - большевики (американское
выражение)] - промолвил Френсис, вставая.
     Узкий  лоб  Линдлея,  изнеженные  руки с длинными  выхоленными ногтями,
короткие   усики,   большие,  словно  настороженные  уши,  мягкие  движения,
заученные слова - все это Френсис воспринимал, как  тот необходимый  шаблон,
по которому Англия фабриковала своих дипломатов,  чтобы затем  разбросать их
пачками по всему земному шару. Он считался с Линдлеем не больше, чем с любым
из служащих своей фирмы в Америке.  Утренние беседы с ним были для него лишь
тем  ритуалом, который  был  заведен им  самим и от которого  он не  находил
нужным отступать.
     - Сегодня мы можем тронуться в Архангельск, - сказал Линдлей.
     - Сегодня?
     - Да,  конечно!  Что вас удивляет?  В Архангельске  все будет кончено к
третьему числу.
     - Вот как!
     - А вы разве думаете иначе? - спросил Линдлей.
     Френсис молча улыбнулся.  Он  знал  о событиях в Архангельске несколько
больше, чем английский  поверенный, но не видел необходимости говорить с ним
об  этом. Он  не только не считался с Линдлеем:  он искренне презирал  этого
английского  денди.   В  жилах  Френсиса,  по  его  собственному  признанию,
смешалась  кровь Уэльса и Шотландии.  Но он не любил ни Уэльс, ни Шотландию.
Он вообще не любил никого и ничего, кроме  себя и своего дела. Даже  Америку
он  не  любил.  Он  был  связан  с  ней  только деловыми узами,  она  всегда
представлялась ему чем-то вроде большой коммерческой конторы.
     Особенно возмущала Френсиса очевидная  убежденность Линдлея в  том, что
Британия  - соль земли,  что американцы - отбросы всех стран, а их материк -
не  более  чем   помойка  старой,   благовоспитанной  Европы.   Но   в  силу
обстоятельств Линдлей принужден был тщательно скрывать  свои взгляды, и  это
веселило  американца.  Как-никак,  а сила  не на  стороне  Линдлея!  Френсис
милостиво позволял  английскому поверенному  воображать, что  Англия  играет
первую  скрипку  в  делах  интервенции.  Он отлично  понимал,  что,  если их
интересы  когда-нибудь  столкнутся,  в  его   распоряжении  всегда  найдется
достаточно средств соблюсти свою выгоду.
     -  Интересно,  -  говорил  между  тем  Линдлей,  -  справится  ли  этот
Чайковский с государственными задачами? И как поведут себя господа гуковские
и масловы?
     Старческие глаза Френсиса блеснули.
     - Это правда, будто капитан Чаплин работал у вас?
     В штабе Пуля? - насмешливо спросил он, хотя давно знал об этом, так как
&bull; американская разведка также была связана с Чаплиным.
     - Да, это не Секрет, - невозмутимо произнес Линдлей.
     Френсис рассмеялся:
     -  Генерал  Пуль и будет  тем  Александром Македонским,  о  котором  вы
мечтаете...
     -  Конечно...  И  все-таки  нам нужно завтра же  точнее определить наши
взаимоотношения с правительством русского Севера!
     -  Зачем?  Генералы  пишут  приказы, а не  дипломатические меморандумы.
Предоставим все права британскому генералу.
     -  Вы все шутите, - с  трудом скрывая раздражение, но стараясь казаться
любезным, сказал Линдлей.
     - Невмешательство, быть может, самое лучшее, самое демократическое, что
мы  можем  изобрести... -  с лицемерной  улыбкой продолжал Френсис.  - Будем
действовать, как действовали  до сих  пор...  Талейран сказал, что  язык дан
дипломату для  того,  чтобы  скрывать свои мысли. - Он двинулся вдоль борта,
провожая  взглядом  кружившихся  над  яхтой  чаек.  -  Но я  купец...  Я,  к
сожалению, не дипломат. И тем более не политик.  Я не умею  болтать. Не умею
предсказывать, - закончил он с невинным видом. - Так  пусть же все идет, как
идет.
     На  палубе  появился Ватсон, один из  секретарей  Линдлея.  Он  курил у
дверей  салона и  низко  поклонился, когда Френсис  прошел мимо него. Однако
американский посол этого не заметил.
     Несмотря на разницу  в положении,  Линдлей дружески относился к  своему
секретарю, считая его знатоком России.
     - Ох, эта кобра!.. Как мне надоели его  змеиные  речи! - пожаловался он
Ватсону, когда  Френсис  скрылся в каюте.  - Я понимаю,  что  по отношению к
Чайковскому  и  прочим  мы  должны  держаться   своеобразного  нейтралитета.
Умалчивая о  своем отношении  к правительству Севера, мы тем  самым  отведем
подозрение, будто мы его создали. Но между  собой мы должны  же хоть  иногда
раскрывать карты.
     Линдлей поднял руку и сжал пальцы в кулак.
     - А  Френсис  держит их вот  так... О,  я  вижу его насквозь! Переворот
будет связан с репрессиями!.. Очевидно, массовыми. Френсис хочет свалить  их
на  голову нашего Пуля. А потом  для вида еще будет  протестовать.  Ох,  эта
демократическая Америка!..
     Линдлей с досадой махнул рукой.
     Раздались звуки гонга. Дипломатов приглашали к утреннему завтраку.

     Едва забрезжило солнце,  как телеграф, городская тюрьма и Архангельский
военкомат были заняты Берсом.  По его приказу из тюрьмы немедленно выпустили
всех уголовников. В военкомате Берс прежде всего взломал денежный ящик.
     Ровно в полдень английские гидропланы загудели над просторами северного
города, забрасывая улицы сотнями листовок. В них говорилось:  "Русские люди!
Немцы и большевики говорят вам, что мы  - англичане, французы и американцы -
вступили на русскую землю, чтобы отнять у вас землю и отобрать ваш хлеб. Это
ложь. Мы идем, чтобы спасти русский хлеб и русскую землю. Мы пришли к вам на
помощь.  По  примеру  Мурманского  края  поднимайтесь  все   дружно".  Далее
следовала подпись: "Ф. С.  Пуль, генерал-майор,  главнокомандующий  военными
силами союзников в России".
     На  заборах и  стенах  домов  по  приказанию Чайковского  расклеивались
бюллетени  о том, -что  сформировано Верховное  управление Северной области.
Одновременно с этим население извещалось, что  "во имя  спасения губернские,
уездные и  волостные совдепы с их  исполкомами  и комиссарами упраздняются",
"во имя спасения  члены  губернских,  уездных  и волостных  исполкомов и  их
комиссары арестуются".
     Около   трех  часов  дня  на  Двине  показался  крейсер   "Аттентив"  и
остановился на виду у всего города.
     На  набережной  толпились купеческие дочки, дочери  царских чиновников,
одетые  по-праздничному. Их папаши, бывшие  купцы, торговцы и промышленники,
белые офицеры, притаившиеся монархисты - все выползли сейчас на улицу.
     От иностранных судов отваливали катера и шлюпки.
     На набережной, так же как  и на Троицком проспекте,  разгуливала только
буржуазия. Рабочих совсем не было видно, точно все они исчезли из города.
     Войска  интервентов  маршировали  по  Соборной площади.  Последними шли
батальоны  шотландцев в  клетчатых  юбочках выше  колен. Представители новой
власти в  сюртуках  и  визитках  вышли  навстречу  с приветствиями и вынесли
хлеб-соль.  Простые люди:  ремесленники,  женщины  в  платках,  стоявшие  на
тротуарах, - глядя на эту процессию,, угрюмо молчали.
     Проезжая  в  коляске по городу,  генерал Пуль заметил, что на некоторых
домах среди  царских, трехцветных, флагов  виднеются и красные. Он  вздернул
брови:
     - Что это?
     - Это распоряжение господина Чайковского, - улыбаясь, ответил адъютант.
- Я  уже  узнавал...  Он хочет  показать  рабочим,  что  новая власть  имеет
социалистические тенденции.
     - Пусть немедленно  уберет эти красные тряпки!  Дурак! - сердито сказал
генерал.
     Таков был его первый приказ.
     На  окраинах  города  гремели   револьверные  выстрелы.  Стоило  только
интервентам  вступить  на берег, тотчас возникли самосуды и расправы. Вскоре
по городу уже ходили иностранные патрули: французские офицеры в круглых кепи
и солдаты в пилотках, американцы и англичане в фуражках с  большими гербами,
шотландцы в плоских беретах с помпонами.
     Когда один из иностранных патрулей  добрался до Маймаксы, он  попал под
огонь  рабочего отряда. Английские  гидропланы тотчас же стали сбрасывать на
Май-максу  бомбы.  Крейсер  "Аттентив" переменил позицию  и,  почти вплотную
подойдя к левому  берегу  Двины, открыл  огонь по  станционным постройкам  и
железнодорожному полотну. Обстрелу  подвергся район  около  десяти верст, от
пристани  и  станции  Архангельск  до  станции  Исакогорка.  Часть  снарядов
ложилась на железнодорожный поселок. Там погибали люди и вспыхивали пожары.
     Потылихин был ранен при столкновении с англичанами у Маймаксы.
     Доктор Маринкин  с трудом достал  извозчика  <i>к</i> почти  через весь  город
привез своего приятеля к себе. По  счастливой случайности ни один патруль не
остановил их экипажа. Дома он сделал Максиму Максимовичу операцию. Рана была
не опасная: осколок попал в мякоть плеча.
     Бинты  уже  крепко  стягивали  Потылихину  руку,  обильные  капли  пота
выступили у него на висках.
     -   Дня  через  два  зайдете  ко  мне...  -  Доктор  из  конспиративных
соображений  не советовал  Потылихину  обращаться  в  больницу.  -  Не очень
больно?
     - Не страшнее, чем вырвать зуб, - ответил Потылихин.
     Кончив перевязку, Маринкин снял халат, вымыл руки и, расправив усы, сел
в кресло.
     - Ну, до свадьбы заживет... Да, дела! -  пробормотал он, усмехаясь. - С
военной  точки  зрения, наша  стрельба  по  крейсеру  была ни к чему.  Будто
мальчишки  из  рогатки...  Но в этом есть большой  нравственный смысл. Пусть
чувствуют, как мы их встречаем.  Это действительно не хлеб-соль, а пули... Я
рад, что участвовал в  этом деле. И вы молодец, Максим Максимович! Благодаря
вам люди держались хорошо.
     - Благодаря  мне? - Потылихин  покачал головой. - Нет... Люди держались
хорошо, потому что сердце у них горит против классового врага. Именно так, а
не иначе.
     Он встал и, уже направляясь к двери, спросил:
     - Значит, вы остаетесь? Не предпринимаете никаких мер?
     - Куда мне  скрываться?.. - Доктор беспечно махнул рукой.  - Коллеги по
госпиталю  категорически  обещают   отстоять   меня.  Никакой   политической
деятельностью я  не занимался. Уверен, что  все кончится благополучно. И мое
легальное положение будет весьма полезно.
     На этом они расстались.
     Потылихин вышел за ворота.
     Из переулка послышались  голоса.  Впереди группы пленных красноармейцев
шагал кривоногий белогвардейский поручик в кубанке с белой повязкой. Он  нес
подмышкой что-то красное, очевидно, кусок знамени. За  ним,  со  всех сторон
окружив пленных,  шагали  американские и  английские солдаты с сигаретками в
зубах. Они переговаривались и громко хохотали.
     "Каждому  из вас  я всадил  бы  пулю! Особенно поручику!"- с ненавистью
подумал Потылихин.
     Опустив голову,  он  пошел к  лесопильным заводам, расположенным  вдоль
правобережья.  Здесь,  вдалеке  от  своей  квартиры  на  Маймаксе, Потылихин
надеялся временно  поселиться у брата, который работал  конторщиком на одном
из заводов.
     Теперь, когда возбуждение первых часов прошло, Потылихин едва двигался,
чувствуя слабость и  жар во всем теле. От сырого, влажного леса, наваленного
на  биржах  как  попало,  от сушилен,  под  крышами  которых  штабелями были
наложены недавно нарезанные доски, веяло терпким и кружившим голову запахом.
     Левый  двинский  берег  пылал.  Горели  станционные  здания,  зажженные
снарядами с  английского крейсера. Время от времени оттуда доносились глухие
удары  взрывов  и  выстрелы.  Там еще дрался Зенькович.  С  двумя  отрядами,
красноармейским и морским, он отражал нападение на Исакогорку.
     - Вологда?  -  будто в  телефонную  трубку, кричал Зенькович над  мерно
постукивающим телеграфным  аппаратом. - Я  еще  дерусь. Буду драться до  тех
пор,  пока хватит сил. Я Зенькович... Я Зенькович... Вологда!  Вологда!.. Вы
слышите меня? Эвакуацию военных грузов успел закончить. Только  что отправил
два состава! Отвечайте! Вологда!
     Тоненькая  ленточка телеграфа  остановилась.  Молодой  боец-телеграфист
наклонился к  аппарату,  постучал по передатчику  и с отчаянием посмотрел на
Зеньковича.
     - В чем дело, Оленин? - нетерпеливо спросил Зенькович.
     -   Приема   нет.   Линия   прервана,   товарищ  военком...   Перерезал
кто-нибудь...   -  хриплым   от  бессонницы  и   усталости  голосом  ответил
телеграфист...
     В помещение телеграфа вошел человек в клетчатом пиджаке и в шароварах с
лампасами.  Он остановился на пороге, как  бы осматриваясь. В распахнувшуюся
дверь неожиданно ворвалось татаканье  ручных пулеметов. "Откуда они взялись?
- с недоумением подумал комиссар. - Неужели кто-нибудь прорвался?"  Стреляли
невдалеке  от конторы. Дверь  в телеграфную опять  захлопнулась. Неизвестный
скрылся.
     - Кто это? - спросил военком телеграфиста.
     - Ларский, здешний конторщик,  -  ответил  Оленин, подымаясь и с трудом
разгибая спину.
     Пулеметная стрельба усилилась.
     -  Пойдем на улицу, что-то неладно, - сказал  Зенькович, снимая с плеча
винтовку.  За  окном  раздался крик.  Зенькович  выглянул.  "Конторщик"  бил
рукояткой  револьвера  молодого  стрелочника,  окруженного людьми, одетыми в
красноармейскую форму.
     - Что там такое? - крикнул Зенькович, выбегая из помещения телеграфа.
     -  Назад!   -  скомандовал  ему  невесть  откуда  появившийся   тонкий,
хлыстообразный офицер. - Руки вверх!
     Несколько офицеров, переодетых в красноармейскую форму,  протолкались в
помещение  станции.  По  их  возгласам  Зенькович сразу же понял  все.  "Ах,
мерзавцы!"  -  подумал  он,  выхватывая  из кобуры пистолет.  Но  человек  в
клетчатом пиджаке и с лампасами на  штанах, стоявший за спиной у Зеньковича,
выстрелил ему в затылок.
     - Оленин... - успел прохрипеть комиссар, точно призывая на помощь.
     В следующее мгновенье белые офицеры выволокли мертвое тело комиссара на
низкую деревянную платформу.
     - Топить его!.. - кричал один из офицеров. - В Двину!
     Они с яростью топтали сапогами мертвого  Зеньковича, били его каблуками
по лицу.
     Не помня  себя, Оленин выхватил  у кого-то винтовку и,  размахивая  ею,
точно  дубиной,  кинулся  на  одного из офицеров.  Сбив  его  с  ног  ударом
приклада,  он  бросился  на  Ларского.  Тот  отскочил  и побежал  по  путям.
Несколько раз он стрелял в телеграфиста из револьвера, но не попадал. Оленин
догонял его. Остальные офицеры не стреляли, опасаясь убить вместе с Олениным
и Ларского. Кто-то распорядился перерезать Оленину дорогу. Оленин уже догнал
Ларского,  замахнулся  прикладом,  но  споткнулся  и  упал.  Несколько дюжих
молодцов тотчас накалились на него. Он рвался у них из рук и кричал:
     - Сволочи! Не прощу я вам комиссара!.. Убивайте, не прощу!
     Глаза   его   налились   кровью,   волосы   растрепались,   гимнастерка
превратилась в лохмотья. Ему заломили руки за спину и сволокли в дежурку.
     Группа  белых,  прорвавшаяся  в тыл  красноармейского отряда, причинила
много  бедствий.  Белым  оказали  помощь  пушки   с  крейсера  "Аттентив"  и
английские солдаты,  вооруженные гранатами и  пулеметами.  Затем англичане и
американцы выбросили на левый берег  Двины  десант и  сразу направили его  к
станции Исакогорка. Красноармейцы и матросы Зеньковича были окружены со всех
сторон.  Силы оказались слишком неравными.  Только часть бойцов,  героически
сражаясь, сумела прорваться. Остальных смяли, и через  полчаса после  гибели
военкома бой на Исакогорке затих.
     Пленные  красноармейцы и  матросы  стояли  теперь под охраной  конников
Берса между глухой стеной из ящиков и двумя приземистыми пакгаузами, крытыми
гофрированным синеватым железом.
     Приехал и сам Берс, сопровождаемый ординарцем в черкеске и  в  мохнатой
папахе. Вместе  с  Берсом  прискакало  несколько  английских и  американских
офицеров.  Среди  них  выделялся высокий, поджарый, уже  немолодой офицер  в
фуражке  с красным  околышем, обозначавшим его  принадлежность к  штабу.  На
груди  его  пестрели  орденские  ленточки.  Он  исподлобья  смотрел  на  все
происходящее. Левая его рука,  в замшевой желтой перчатке, нервно перебирала
поводья  лошади,  правой,  вытянутой вдоль бедра, он держал стэк  с  кожаной
ручкой и тонким, гибким стальным хлыстом.
     Это был подполковник  Ларри,  прикомандированный американским штабом  к
союзной контрразведке.
     За углом пакгауза, позвякивая оружием, строились солдаты.
     Заметив среди пленных Оленина, Берс подскакал  к подполковнику  Ларри и
что-то доложил. Американец распорядился, чтобы телеграфиста  подвели к нему.
Когда это распоряжение было исполнено, Ларри ударил Оленина стэком.
     Плечи телеграфиста вздрогнули.  Он  кинулся к лошади, на  которой сидел
офицер.  Лошадь рванулась. Ларри  побагровел и нанес  Оленину еще  несколько
сильных  ударов.  Льняная  голова  бойца окрасилась  кровью,  он упал. Среди
пленных  возникло  движение.  Но  солдаты  мгновенно  окружили  их,  загоняя
прикладами в раскрытые двери пакгауза. Туда же бросили и Оленина.
     Иностранные  офицеры  вместе  с  Берсом, пришпоривая  коней,  поскакали
прочь.
     Было душно. Над ржавым, болотистым полем с желтеющими сочными кустиками
куриной слепоты тучами реяла мошкара. Дома, зажженные в Исакогорке снарядами
с крейсера "Аттентив", давно сгорели, но пепелища еще дымились.

     В одном из домов Немецкой Слободы, отведенном для американской  миссии,
собрались  на  совещание  возвратившиеся в  Архангельск  Френсис,  Нуланс  и
Линдлей.
     - Мой  дорогой... - тихо говорил  Френсис британскому поверенному. -  Я
слыхал, что камеры в здешней тюрьме уже переполнены. Неужели большевиков так
     много?
     - Много, - с гримасой ответил Линдлей. - Расплодились.
     - Надо навести порядок.
     - Надо  организовать каторжные тюрьмы на морских островах, - настойчиво
сказал  Нуланс, французский посол. -  Мудьюг  - самое подходящее  место  для
большевиков.
     - Что такое Мудьюг? - спросил Френсис, сняв пенсне и щурясь.
     -  Почти  голый  остров. В Двинской  губе,  на  выходе в  Белое море...
Кажется,  тридцать морских миль от Архангельска. Постоянные  ветры...  Зимой
метели... Хорошая могила для большевиков!
     - Займитесь этим, мой друг, и как можно скорее. Вы согласны, Линдлей?
     Линдлей молча кивнул.
     Затем  были  обсуждены  другие   вопросы:  об   участии  американцев  в
администрации,  о  прикомандировании  американских  офицеров  к  английскому
штабу, о предстоящем экспорте...  Френсис заявил, что скоро наступит момент,
когда нужно будет обратить  внимание  на финансовые  дела.  Видимо, придется
выпустить  местные  банкноты.  Каково  будет  соотношение  между  долларами,
фунтами  стерлингов  и  местными банкнотами, еще неизвестно. Кто возьмет  на
себя денежную эмиссию? Думали ли об этом его коллеги?
     Нуланс и  Линдлей высказали свои соображения.  Френсис покачал головой,
как бы подчеркивая их неосновательность, и перевел разговор на другую тему.
     -  Пока что, -  сказал  он, - я требую  лучших  казарм для американских
солдат и  лучших  пароходов для  тех  американских  батальонов,  которые  мы
отправляем сейчас на Северную Двину.
     Когда совещание окончилось, Линдлей и  Нуланс выехали  вместе,  в одной
машине.
     - Френсис удивительно напоминает мне  мистера Домби [Персонаж из романа
Диккенса "Домби и сын"], -  лукаво  смеясь, острил француз. - По его мнению,
земля создана только для того, чтобы  он  мог  вести на ней свои  дела...  А
солнце  и луна,  - чтобы освещать его персону. Мы  с вами, дорогой  Линдлей,
тоже только  детали этого механизма, заведенного  господом богом для  нашего
друга Френсиса. Не так ли?
     Линдлей  слушал  не   без  удовольствия,  но   молчал.  За  годы  своей
дипломатической карьеры он приучился к осторожности.
     -  Он туп, - продолжал француз. - Он помалкивает потому, что  не  хочет
показаться  дураком.  Это   кукла,  выполняющая   инструкции  Вашингтона   и
консультантов вроде полковника Хауза. Честное  слово! Не будь их - он пропал
бы... Это - улыбающееся привидение.
     Линдлей не выдержал и рассмеялся.
     Машина  выехала  на берег  реки.  Потянуло  теплым, влажным  воздухом и
приторным запахом прибрежной тины.  На аллее бульвара толпились английские и
американские солдаты и матросы. Горожан  не было видно. Вдали, за  старинным
Петровским зданием таможни,  горели фонари,  красный и белый. Северная Двина
также была расцвечена огнями. Сейчас на  ней  уже стояла эскадра интервентов
из четырнадцати судов.
     После ухода своих  коллег Френсис остался один  в кабинете. Несмотря на
теплую погоду, он вечно зяб, и ему растопили белую изразцовую печь.  Ярко, с
треском  пылали  разгоревшиеся  поленья,  бросая блики трепещущего  света на
ковер и наполняя комнату уютным теплом.
     Френсис  рассматривал  карту  России.  Его  интересовали реки:  Пинега,
Северная  Двина  и  Онега. Морщинистая  рука  Френсиса двинулась  за пределы
Архангельской   губернии,  к   хребту  Урала.   Пальцы   миновали  Сибирь  и
остановились на Приморье. Леса,  руды, все несметные богатства русской земли
неудержимо влекли к себе Френсиса. Те  миллионы акров американских лесов, об
эксплуатации которых  он  думал тридцать лет назад,  сейчас  показались  ему
мелочью. Теперь все это можно было взять здесь, в России... Сколько денег!
     - Вы, наверное, устали, сэр? - неслышно входя в кабинет, спросил слуга.
- Постель готова.
     Раздеваясь  при  его помощи,  Френсис почувствовал  себя  действительно
разбитым. Болело дряхлое, старческое тело, ныла поясница.
     Отпустив слугу и удобно улегшись в постели, Френсис вдруг вспомнил, что
третьего дня  советское правительство обратилось к  народам Англии, Франции,
Италии,  Америки  и Японии с призывом выступить против  интервенции. Сегодня
ему  доложили,  что большевики  готовят еще какой-то  протест  и завтра  или
послезавтра предъявят его американскому консулу в Москве.
     "Как это  наивно! - усмехнулся Френсис. - Как будто у Европы  и без них
не хватает своих собственных забот! Там еще идет война.
     Конечно,  теперь она недолго  протянется. Германию не спасет вывезенный
ею украинский  хлеб, в результате  войны она выдохнется.  Пока будут длиться
дипломатические  переговоры с  этой страной, промышленность которой  еще так
недавно осмеливалась  конкурировать с американской, здесь,  в России, час от
часу будет разгораться  другая  война.  Солдаты-кондотьеры всегда  найдутся.
Арсеналы ломятся от оружия... Не бросать же его! Оно непременно будет пущено
в дело. Война  - носима  доходное предприятие. Даже ее  последствия выгодны:
разоренные страны легче  поддаются эксплуатации. И  совсем не идеи, а деньги
управляют  миром. Деньги!  Ценности!  Каин,  несомненно,  убил  Авеля  из-за
какого-нибудь жалкого барана!
     Клин  был деловой  человек, - опять усмехнулся Френсис. - Но главное не
это... Главное: задушить советскую власть... Я поступил мудро, своими руками
создав этот северный мятеж. Теперь интервенция должна развернуться  шире. Мы
вошли с черного хода... С Владивостока и с юга войдут другие силы. Там будет
парадный ход..."
     Он улыбнулся.
     "Когда  будет  свергнута советская  власть, Россию  следует расчленить.
Конечно, не Британская империя,  уже  запутавшаяся в долгах, с разбросанными
по всему  миру  владениями,  а Россия,  с ее огромным и монолитным жизненным
пространством, является конкурентом Америки. Но ее не будет, этой России...
     На Украине, в Финляндии, в Прибалтике могут остаться правительства, уже
учрежденные  немцами.  Но  эти  правительства,  конечно,   необходимо  будет
прибрать к рукам... Добиться этого будет  нетрудно. Первые шаги уже сделаны.
Кавказ? Здесь  дело не обойдется  без  Турции.  Средняя Азия? Возможно,  что
Англии придется выдать  на  нее  ограниченный мандат. Однако  Великороссия и
Сибирь  должны  принадлежать всецело  Америке:  великолепные рынок,  сырье и
дешевый труд".
     "А  Польша?  Форпост... - уже сквозь сон  спросил себя Френсис. - Да, я
еще забыл о Крыме. Как велика Россия!.."
     Генерал  Пуль купил  всех,  кого мог,  все предусмотрел  и считал,  что
теперь дело  должно идти как по маслу. Поэтому его раздражали даже те мелкие
недоразумения, с которыми ему все-таки приходилось сталкиваться.
     Он вызвал адъютанта и накричал на него:
     - Черт  знает  что!..  Мне доложили, что на одном  из  зданий еще висит
красная  тряпка.  До  сих  пор! Почему  вы  не следите  за этим?  Немедленно
распорядитесь!
     Адъютант  учтиво  склонил  голову.  Генерал Пуль, позванивая маленькими
шпорами, направился к выходу. На крыльце штаба его ожидали второй адъютант и
офицер-переводчик. В три часа  генерал  должен был посетить некоторых членов
"правительства" северной России.
     В связи с назначением начальника французской военной миссии  полковника
Донопа  военным  губернатором   Архангельска   "председатель  правительства"
Чайковский обратился  к  Пулю  с  письмом. В этом  письме он возражал против
назначения Донопа,  утверждая, что, по русским законам  военного  времени, в
компетенцию губернатора входят не только задачи  охраны порядка в городе, но
и  чисто  гражданские функции.  Поэтому  нужен  русский  администратор. Пуль
настаивал на своем и, чтобы разом  кончить переговоры, решил лично заехать к
Чайковскому.
     "Этот  старый идиот  действительно воображает  себя министром,  - думал
Пуль  по  дороге. -  Во  всяком  случае, я  буду действовать так же,  как  в
Мурманске. Какие-то эсеры, меньшевики... Не понимаю: что это такое? Сам черт
не разберет!"
     Его привезли  к большому белому  дому  с колоннами.  В приемном зале он
увидел кучку людей в черных и серых пиджаках.
     "Довольно  невзрачное  правительство,  -  ухмыляясь,  подумал  Пуль.  -
Кажется,  эти  люди были  и на пристани  при  встрече". Сейчас они вертелись
возле рослого старика с длинной  белой бородой  и сердитым  выражением глаз.
Пуль понял, что это и есть Чайковский.
     "Нужно поздороваться", - сказал себе генерал. Его красные отвислые щеки
тряслись, когда он здоровался с ожидавшими его  лицами, точно дергая каждого
за руку.
     -  Надеюсь, вы  простите  меня:  я  объясняюсь  только по-английски. Ни
одного слова по-русски не знаю, -  сказал Пуль громким, командным голосом. -
Я  очень  рад познакомиться с  вами, господа! Надеюсь, мы будем  друзьями. Я
солдат. Говорю от души.
     Офицер-переводчик, сопровождавший командующего, сразу же  переводил его
слова.
     -  Мы,  союзники, имеем здесь  достаточно сил, -  внушительно продолжал
Пуль. - И готовы использовать  их, если это потребуется. Но мы,  конечно, не
хотели бы применять  никаких крайних  мер.  С этой  целью полковник Доноп  и
назначен военным губернатором.  Россия - наша старая союзница. И я желал бы,
чтобы  вы, господа, содействовали нам. Я  буду  приветствовать  каждого, кто
вступит в  славяно-британский  легион. Этот отряд будет  нами  обмундирован,
снаряжен и обучен  и  будет работать под начальством  британских офицеров. С
британской дисциплиной. Я верю, что вы истинные друзья Англии, так же как  и
я, истинный друг России...
     Пуль замолчал. "Что еще  надо им сказать?" Мотнув головой  и переступив
ногами,  как   лошадь,  он  добавил,  что,  если  кто-нибудь  станет  мешать
союзникам, командование вынуждено будет принять соответствующие  меры. Затем
он  протянул Чайковскому руку, криво улыбнулся  остальным  и  вышел из зала.
Чайковский стоял, как манекен, низко склонив голову.
     Садясь в экипаж, Пуль вспомнил о  большевистской листовке, доставленной
ему сегодня. Большевики называли  этих  людей кучкой лакеев.  "Они правы,  -
подумал  Пуль.  - Но,  к сожалению,  это глупые,  невоспитанные и  нерадивые
лакеи, которые за спиной своих господ только и занимаются тем, что обсуждают
их поступки".
     Ошеломленный посещением  генерала  Пуля, Чайковский  решил пожаловаться
американскому  послу.  Однако  в личном приеме "председателю  правительства"
было отказано.  Ему предложили письменно  изложить свои  претензии, что он и
выполнил.
     Френсис  ответил: "При  назначении  военного губернатора генерал  Пуль,
несомненно,  пользовался  правом,  присвоенным  ему по должности  начальника
экспедиционного  корпуса. Нам точно  неизвестно, каковы полномочия  русского
губернатора.  Мы  знаем  только,  что  полномочия  полковника  Донопа  имеют
единственную цель  обеспечить  в  городе надлежащий порядок  и  общественную
безопасность.  Таким  образом,  они  отнюдь не противоречат  политическим  и
административным атрибутам гражданских властей".
     Пуль торжествовал. Руки у него теперь были развязаны.
     В  тюрьме заседал  военно-полевой  суд. Непременным и постоянным членом
его являлся подполковник Ларри. Он  считал своим долгом лично присутствовать
и при расстрелах и даже специально надевал в этих случаях парадный мундир.
     Тюрьма  стояла в центре  города.  Утром возле  нее  толпились  женщины,
нередко  с детьми... Одни добивались получения какой-нибудь справки,  другие
надеялись передать еду своим близким, брошенным в тюрьму. Тюремные стражники
разгоняли  толпу  прикладами,  но  женщины были  упорны: они  собирались  на
соседних улицах,  либо  опять  появлялись  у  тюремных  ворот.  Их  терпение
казалось неистощимым.
     Тюрьма была  переполнена военнопленными, большевиками, а  также лицами,
заподозренными в сочувствии
     к  большевизму.  Каждый  день  сюда,  приводили  все   новых   и  новых
арестованных.
     Доктор  Маринкин  был арестован на  службе,  в  морском  госпитале.  Он
готовился к  очередной  операции  и  тщательно  тер  пальцы  мыльной щеткой.
Дежурная сестра вызвала его в коридор. Он вышел. Перед ним, у самых дверей в
операционную, стоял щеголеватый офицер в английской форме.
     В  тюрьму  доктор  Маринкин  был доставлен под конвоем  двух английских
солдат. Его втолкнули в общую камеру, и без того переполненную людьми.
     Лежа на  нарах, Маринкин прислушивался к нескончаемым  беседам, которые
велись вокруг него.
     Особенно  горячился Базыкин, секретарь губернского  совета  профсоюзов,
сильный, широкоплечий мужчина с черными усами на крупном красивом лице.
     -  Не  сумели  организовать  подполья!  - говорил он.  -  Не  выполнили
указаний партии.  В первую  очередь я  виню самого  себя.  В первую очередь.
Башку бы мне оторвать...
     - Не спешите. Пригодится, - раздался откуда-то из потемок усталый, злой
голос.
     Маринкин  пригляделся.   Человек,  сказавший  это,   лежал   на  нарах,
вытянувшись,  точно  стрела.  Голова  у него была  забинтована  тряпкой.  На
посеревшем лице выделялись тонкие, упрямо сжатые губы и воспаленные глаза.
     - Где это вас так изувечили? - спросил Маринкин.
     - Еще  в  первый  день хлыстом  исполосовали. А  потом на допросе...  -
Лежавший приподнялся  на локтях и, задыхаясь, продолжал: - Все  секретов  от
меня добиваются.  Только поэтому  еще  и жив. А  то давно бы хлопнули. Из-за
шифра канителят.
     - Из-за какого шифра?
     - Ну, нашего...  советского... особого.  Они,  конечно, понимают, что я
должен знать шифр... У губвоенкома телеграфистом был. Оленин моя фамилия.
     -  И  вы  сказали?  -  быстро  спросил  Маринкин,  вглядываясь  в  лицо
телеграфиста.
     - Да ты что? - удивленно прошептал Оленин. - Умру - не выдам.
     Он глубоко, со стоном  вздохнул. - Трижды уже тягали меня... Американец
один,  Ларри  по  фамилии,  сказывал  английскому  полковнику,  будто   меня
расстрелять  следует... Переводчик мне  сообщил. Все возможно.  А  может,  и
пугают. На пушку берут. Ну, да я не дамся. У меня характер крепкий... - боец
ударил ладонью по голым доскам.
     Он с трудом встал, шатаясь, подошел к Маринкину  и потянулся к окну. За
окном мутно белела северная ночь.
     Камера  спала. Сон  одолел  людей,  тесно  разместившихся на  нарах,  в
проходах между нарами и прямо на грязном полу.
     -  Пожалуй,  и  нам пора спать,  -  сказал  телеграфист. -  Утро вечера
мудренее... А вы, я слыхал, доктор. Как же сюда-то угодили?
     - Сам  не  знаю...  -  ответил  Маринкин.  - Должно быть,  за  то,  что
перевязывал раненых из рабочего отряда на Маймаксе. Английская контрразведка
хватает  нас  только  за  то, что  мы  советские  граждане...  На  советской
платформе стоим.
     - Верно, вот за это, за самое, - согласился телеграфист.
     Стащив с ног пыльные, тяжелые сапоги и пристроив их  в изголовье вместо
подушки,  он улегся на нары и замолчал. Маринкин думал, что боец  уже уснул,
но вскоре в тишине камеры снова раздался его негромкий, взволнованный голос:
     - За эти зверства, как  они вчера меня били, наша партия им не простит.
Нет,  не  простит... Хоть Архангельск  -  нынче  сплошь  застенок, партия  и
рабочий класс вступятся в это дело. Эх, дожить бы!..
     Вдруг среди ночной  тишины раздался пронзительный,  тягучий  звонок. По
коридору, стуча  сапогами,  пробежал  надзиратель.  Камера  проснулась. Люди
бросились к  окнам, стараясь рассмотреть, что делается на  дворе. Все знали,
что это звонок у тюремных ворот.
     Один  из  надзирателей  выбежал во  двор. Ворота  раскрылись, пропустив
офицеров с портфелями в руках.  По улице протарахтел грузовик. Вслед за этим
во дворе появился небольшой отряд солдат с винтовками.
     - Опять всю  ночь судить  будут, -  услыхал  Маринкин за  своей  спиной
чей-то голос.
     Навстречу  контрразведчикам,  покачиваясь, спешил  помощник  начальника
тюрьмы Шестерка.
     -  Ишь, мотает его! Пьян, сукин сын... Значит, опять расстрелы будут, -
сказал кто-то возле окна.
     Во  дворе раздались слова команды, стукнули в пересохшую землю приклады
винтовок. Маринкин  почувствовал,  что  ему  почти  до  боли сжали  руку. Он
обернулся. Рядом с ним стоял телеграфист. Глаза его лихорадочно блестели.
     - Видишь? - задыхаясь, сказал он. - Видишь негодяя?
     - Который? - с невольной дрожью спросил Маринкин.
     - Подполковник Ларри... Ну, что избил меня...
     Доктор  протолкнулся ближе к  окну.  Посредине тюремного  двора  стояло
несколько офицеров в желтых шинелях и таких же фуражках с гербами. Среди них
выделялся   высокий,  поджарый,  уже  немолодой  офицер.   Как  и  тогда,  в
Исакогорке, на  нем  была фуражка  с красным, штабным,  околышем.  В руке он
держал стэк с кожаной ручкой.
     Подкованные железом, грубые солдатские  ботинки загремели по ступенькам
лестниц и на площадках тюрьмы. Лязганье винтовок смешалось  со звоном ключей
в руках у надзирателей и со скрипом открываемых дверей.
     -  Я же  ни  в  чем не виноват!  - кричал чей-то  возмущенный и гневный
голос. - Это бесчеловечно... Это произвол!..
     Вслед за этим раздался визгливый крик Шестерки:
     - Мал-чать! Выходи!
     - Боже мой, - с негодованием  зашептал доктор, наклоняясь к  Оленину. -
Вы слышите?
     Но скрежет ключа в дверном замке камеры заставил его вздрогнуть.
     - Оленин! - выкликнул надзиратель.
     - Меня... -  спокойно и твердо сказал телеграфист  Маринкину. - Прощай,
товарищ доктор!.. Прощайте, товарищи!
     - Прощай... До свиданья, - послышалось в ответ.
     - Нет уж, что себя обманывать... - все с тем же спокойствием проговорил
телеграфист, проходя между нарами и  на ходу пожимая протянутые к нему руки.
- Правда за нами! Передайте на волю, что Оленин умер честно.
     В камеру ворвался пьяный Шестерка.
     - Ах, шкура, еще митинг затеял! - закричал он, хватая Оленина за плечо.
     - Не касайся  ко мне, иуда, я еще жив! - крикнул  Оленин, с неожиданной
силой отталкивая Шестерку. - Прощайте, товарищи! - повторил он уже с порога.
     - Прощай, Оленин!.. Прощай, дружок...
     Голоса звучали отовсюду, и не было в камере ни одного человека, который
не послал бы телеграфисту прощального привета.

        ГЛАВА ПЯТАЯ
     Телеграмма  обо  всем  случившемся  в  Архангельске пришла  в  Шенкурск
поздним вечером 2  августа. В  ней  сообщалось,  что  исполком эвакуирован и
направляется по Двине в Котлас. Павлину Виноградову пред