лагалось следовать в том же направлении. Павлин тотчас поднял отряд. Вага обмелела, и от Шенкурска до села Усть-Важского людям пришлось идти пешком. Только отсюда река становилась судоходной. Утомительный длинный переход вконец измотал людей. Устроившись к ночи на взятом с пристани большом буксирном пароходе "Мурман", бойцы разбрелись по каютам и уснули, как убитые. Но Павлин чувствовал, что не способен даже вздремнуть. Он сидел на носу "Мурмана". Журчала вода, забираемая плицами пароходных колес. Мерно работала сильная машина. "Мурман", очень плоский, широкий, низко сидящий речной буксир, напоминал гигантскую черепаху. Шли к устью Ваги, гладкой, спокойной реки, медленно катившей свои желтые воды. "В сущности, - думал Павлин, - свершилось то, чего я ждал, чего боялся, но к чему был готов. Теперь надо драться, не щадя ни сил, ни крови, ни самой жизни". Ему думалось обо всем сразу - об Архангельске, об исполкомовском доме, где уже нет исполкома, о Бакарице, Исакогорке, о рабочих поселках, о Соломбале, где он еще так недавно выступал, о матросских казармах, о друзьях и товарищах, о белом маленьком флигеле во дворе одного из домов Петроградского проспекта... "Неужели Ольга осталась там? Что с ней? Где ей выбраться с двухмесячным ребенком на руках! Не успела... Неужели никого нет? Нет Ольги, нет сына. Живы ли они? Увидит ли он их когда-нибудь?" Чтобы хоть немного отвлечься от тяжелых мыслей, Павлин вставал, ходил взад-вперед по палубе, заглядывая в каюты, где на скамейках, на полу, уткнувшись головами в мешки и в свернутые шинели, спали бойцы. В одной из кают Ванек Черкизов, молодой матрос с "Аскольда", читал истрепанный томик "Войны и мира". Ванек еще в Архангельске попросился в отряд к Павлину, и теперь оба они чувствовали, что судьба связала их надолго. Молча постояв и оглядев своих людей, Павлин опять вышел на палубу. Пока еще шли по Ваге. Чирки, завидев приближающийся буксир, один за другим стремительно взвивались в воздух. На берегах не было видно ни одного человека. Тишина. До Северной Двины оставалось всего шесть верст. Для того чтобы взять направление на Котлас, нужно было выйти на Двину и свернуть направо к югу. На палубе появился Ванек Черкизов с книжкой в руках. Увидев стоявшего на корме Павлина, он подошел к нему. - Вверх сейчас пойдем? - спросил Ванек. - В Котлас? - Нет, сначала спустимся вниз, до Березника. Все, что там есть: пароходы, баржи, - надо в Котлас прогнать. Двинский Березник, торговый посад, расположившийся в десяти верстах от устья Ваги, в сторону Архангельска, имел большую пристань, мастерские, порт, склады топлива. По обоим берегам реки тянулись синие леса. Синели прибрежные заросли ольхи и лозняка. Синел лесок, синела глина по берегам, кое-где обнажившимся. Небо с разбросанными по нему молочно-синими тучками будто треснуло на северо-востоке, и сквозь эту трещину сочился рассвет. Золотились верхушки елок и берез. Из-за леса выглянули безмолвные серые избы. Уютная тропка вилась от реки к бревенчатой часовенке, одиноко торчавшей на бугре. - Шидровка, - негромко сказал Черкизов. Неподалеку от Шидровки рулевой Микешин не заметил переката, и буксир застрял на мели. Сползли с нее только к семи часам. А в шесть утра, минуя устье Ваги, прошел по Двине пассажирский пароход "Гоголь", на котором ехало в Котлас большинство эвакуированных из Архангельска членов исполкома. Павлин узнал об этом, лишь добравшись до Березника. В Березнике "Гоголь" брал топливо и стоял больше получаса. Но никто не мог сказать Павлину, проехала ли на этом пароходе Ольга с сыном. На третий день Павлин с караваном судов прибыл в Котлас. ...В течение суток он сколотил свой первый отряд, по существу еще партизанский, в который вошли речники и служащие Котласа, архангельцы и несколько десятков красноармейцев, простился с семейством, которое было уже эвакуировано, и снова отправился на Двину. Враг наступал, стремясь как можно скорее овладеть средним течением Двины. Американцы и англичане уже появились возле устья реки Ваги. Ходивший у Березника буксир "Могучий" принял бой, но вынужден был отступить к Котласу. Павлин решил вернуться на среднюю Двину, чтобы встретить там отступавших. Вечером 8 августа из котласского порта вышел буксир "Мурман", вооруженный пушками. Вслед за ним двинулся буксир "Любимец". В нескольких верстах позади следовал "Учредитель", превращенный в госпитальное судно. Днем неподалеку от села Троицы "Мурман" встретился с "Могучим". Суда пришвартовались одно к другому посредине реки. На "Могучем" вместо старых, вышедших из строя пушек были установлены новые. Через три часа все буксиры двинулись вместе. "Мурман" шел в качестве флагмана. На его палубе стояли три полевых трехдюймовых орудия в деревянных станках. Два разместились по бортам, а одно находилось на носу. Кроме того, буксир был вооружен четырьмя пулеметами. Госпитальному судну Павлин приказал встать за островами, в большой заводи у Топсы. Буксиры уже входили в тот район реки, где следовало ждать встречи с неприятелем. Действительно, на подходе к Конепгорью, в тридцати верстах от Березника, буксиры наткнулись на вражеский пароход "Заря". Он встретил их огнем. Схватка длилась около часа, и "Заря", не выдержав орудийных залпов с двух буксиров, выбросилась на берег. Когда бойцы с "Могучего" на лодках подошли к "Заре", там уже никого не было. Бойцы нашли только трофеи: пулеметы, большой запас патронов и ящики с продовольствием. Забрав трофеи, флотилия Павлина пошла дальше. Первый успех ободрил людей. Раненые были отправлены на катере в тыл, к "Учредителю". Бойцам и матросам выдали сытный обед, нашлось по чарке водки. К вечеру Павлин пригласил на "Мурман" командиров своего отряда и речных капитанов. Совещание происходило в нижней общей каюте. В ней было уже темновато. На столе тускло горела маленькая керосиновая лампочка. - Что же, по вашему мнению, нам следует делать? - спросил Павлин. Большинство предлагало пришвартоваться к одному из берегов и провести ночь в дозоре. - У меня есть другой план, - возразил Павлин. - Я предлагаю продолжать рейд, пока беглецы с "Зари" не успели сообщить о нас в Березник. - Туман, Павлин Федорович, - предостерегающе сказал капитан "Мурмана". - Ян надеюсь на туман... - упрямо возразил Павлин. - Я пойду первым. А "Любимцу" и "Могучему" предлагаю поддерживать меня во время боя. Ясно? Люди молчали. Стоявшие у стола капитан "Мурмана", командиры десантных отрядов Воробьев и Ванек Черкизов разглядывали карту Двины. - Здесь узкость... - сказал капитан "Мурмана". - Здесь фарватер, боже упаси! Тут сплошная узкость, перекаты. - Нельзя ли обойтись без митинга? - перебил его Павлин. - Чего думать-то? - вдруг сказал своим звонким голосом Ванек Черкизов. - Все равно лучше Павлина Федоровича не придумаем. Павлин почти с нежностью посмотрел на молодого матроса. После Шенкурска он полюбил этого юношу, почувствовал в нем ту внутреннюю душевную, чистоту, которую привык искать и ценить в людях. Все нравилось ему в Иване Черкизове: и живость характера, и честная прямота взглядов, и юношеская грубоватая откровенность, и горячие, с длинными ресницами, черные глаза, и пышные вьющиеся волосы, и даже маленькая, будто проведенная углем, полоска усов. - Верно, Ванек, - поддержал Черкизова командир десанта Воробьев. - Двум смертям не бывать... По всем фронтам нынче коммуна грудью идет. Не мы одни! - Правильно, друже! - с облегчением сказал Павлин. - Конец запорожскому вече!.. Он вздохнул и, поискав глазами своего вестового, подозвал его: - Соколов, есть ли что-нибудь, чем слаб человек? Угощай командиров... Выпивка и закуска заняли не больше пяти минут. Черкизов обычно не пил. Водка немедленно вгоняла его в сон, голова тупела, язык ворочался с трудом. Сегодня же он выпил наравне со всеми. Нервы его были так натянуты, что, опрокинув одну за другой две рюмки, он ничего не почувствовал. Получив от Воробьева последнюю инструкцию, Черкизов отправился на "Любимца", куда был погружен десант. Воробьев остался на "Мурмане" с артиллеристами. - Ни пуха, ни пера! - крикнул Павлин вдогонку отъезжавшим. - Есть ни пуха ни пера! - звонко ответил Черкизов, редко и сильно взмахивая веслами. Вынимая весла из воды, он почти не подымал их, а ловко переворачивал на ходу, и тыльной стороной лопасти они скользили по воде, как по шелку. - Ну и гребет... Красота! - наблюдая за Черкизовым и любуясь им, сказал Павлин стоявшему рядом с ним капитану "Мурмана". - Ничему я так не завидую, как здоровью, силе и молодости. Они помолчали. - Ты, я вижу, не в восторге от моего плана? - проговорил Павлин. - Почему? - капитан пожал плечами. - Мы не делаем ничего необыкновенного. Воробьев абсолютно прав. Иначе поступать невозможно. - Пожалуй, - задумчиво сказал капитан. - Не пожалуй, а точно, - уже начиная горячиться, возразил Павлин. - Прошло лишь несколько дней, а эти проклятые интервенты уже здесь... На среднем течении Двины... Отступи мы сейчас - через двое суток они появятся под Котласом! Ты представляешь себе, что тогда будет? - Проучить, конечно, их следует, - все с той же задумчивостью произнес капитан. - Да не проучить!.. Этого мало! Вцепиться им в горло зубами! И бить их, не щадя живота. А там будь что будет... Не стану скрывать, драка предстоит серьезная. Приготовься, друг, ко всему. Они поднялись на капитанский мостик. - Как механизмы? - спросил Павлин. Капитан уверил его, что механизмы исправны. Павлин посмотрел на часы. - Давай отправку! - приказал он. Капитан передал его приказание в машинное отделение. Буксиры двигались во мгле, будто ощупью. Даже берега угадывались с трудом. Огни были потушены, и на искру, вдруг вылетавшую из трубы, смотрели с опаской. Шли самым тихим ходом, чтобы противник не услышал шума работающих машин. Павлин стоял на палубе "Мурмана" рядом с капитаном. - Тише нельзя? - спросил он. Капитан только отмахнулся: - И так идем снятым духом, Павлин Федорович. Возле орудий прилегли артиллеристы. Курить не разрешалось, и это, пожалуй, было мучительнее всего. "Мурман", "Могучий" и "Любимец", шедшие кильватерной колонной, не видели друг друга. Чуть слышно шлепали по воде колесные лопасти. Буксиры уже миновали устье Ваги. Все просторнее развертывался самый широкий плес среднего течения Двины. Неожиданно впереди показались огоньки. Люди на палубе зашевелились. - Никак Березник? - спросил Павлин у капитана. - Он самый, - тревожно покашливая, ответил капитан. - О "Заре", очевидно, ничего не знают... - Должно быть... Думают, что мы уже разбиты. Оказать по совести, Павлин Федорович, даже не верится, что мы сюда пришли. Все это уж очень предерзостно. Они поднялись на капитанский мостик. По палубе, готовясь к бою, забегали артиллеристы. Теперь уже можно было разобрать, что огни в Березнике горят не на берегу, а на стоящих .у пристани судах. Павлин насчитал пять неприятельских пароходов. - Вот к этому направляй! К большому, пассажирскому... - приказал Павлин. - Полный вперед! Белая масса пассажирского парохода приближалась. Теперь можно было не таиться. Над рекой пронесся условный гудок. "Мурман" подзывал к себе "Могучего" и "Любимца". Перегнувшись через поручни, Павлин громко крикнул: - Огонь, ребята, по интервентам и белякам! Грянул залп из двух орудий. Первые снаряды разорвались в Березниковском порту. На одном из пароходов взметнулось пламя. - Не замирай, ребята, не замирай! - кричал Павлин. - Не жалей снарядов! На подровнявшемся к борту "Мурмана" "Любимце" он увидел силуэт Черкизова. - Эй, Черкизов! - крикнул он, приставляя к губам рупор. - Помогай нам из пулеметов и винтовок! Жарь по пристани! На быстром ходу, непрерывно стреляя из орудий, пулеметов и винтовок, буксиры прошли Березник. Затем "Мурман" повернул назад, приблизился к берегу и пошел вдоль него, стреляя правым бортом. "Могучий" повторял все маневры "Мурмана". Противник сначала огрызался пулеметным огнем, потом тоже перешел на артиллерию. Вражеские снаряды рвались на плесе. Огни выстрелов непрерывно озаряли его. - Вы только вообразите, ребята, какой там теперь тарарам... - говорил Павлин, спустившись с мостика и указывая бойцам на огненные столбы пожара. На берегу, у самой пристани, горел дом. Тень от него, точно огромное черное крыло, колыхалась по обрывистому, крутому склону. Пароходы противника, скопившиеся у пристани и причалов, стояли неподвижно. Внезапный набег словно сковал их. До сих пор они чувствовали себя здесь в полной безопасности и не могли сразу поднять давление в котлах. Один из пароходов горел. При свете пожара были ясно видны мечущиеся по палубе фигуры. Но вражеская артиллерия действовала все сильнее. Спрятанная где-то за домами, она осыпала плес шрапнелью. На "Мурмане" появились раненые - Еще восьмерку? - спросил капитан, когда Павлин снова поднялся на мостик. - Давай еще, - ответил Павлин. Буксиры уже сделали несколько заходов. Вражеские пулеметы не умолкали. "Мурман" находился теперь в трехстах саженях от берега. Левая его пушка вышла из строя, и буксиру пришлось описывать круги, чтобы как можно чаще стрелять из орудия правого борта. Над буксиром раздался взрыв. Когда унесли раненых, к Павлину подбежал артиллерист. Размахивая окровавленными руками, он доложил, что шрапнельный снаряд разворотил правый борт "Мурмана" и повредил вторую пушку. - Подойдем поближе, дай из носового! - приказал Павлин. - По буксиру! Видишь, который крутится... Один из неприятельских буксиров отвалил от берега и открыл яростный пулеметный огонь по "Мурману". - Подойдем ли? - с сомнением сказал капитан. - Вольно жарит. - Надо отходить, Павлин Федорович. Сделали все, что возможно, - сказал Воробьев, появляясь на мостике. "Мурман" пересекал быстрину реки, носовая пушка выстрелила несколько раз, но безрезультатно. Пули с неприятельского буксира свистели по-прежнему. "Любимец", стоявший неподалеку от "Могучего", отстреливался из всех своих пулеметов. Огонь велся вслепую, так как котел на "Могучем", по всей вероятности, поврежденный, пускал пары. Большие клубы их образовали вокруг "Могучего" и "Любимца" своего рода дымовую завесу, которая мешала противнику вести прицельный огонь. - Назад! - приказал Павлин капитану. - Надо выручать. Капитан приказал повернуть буксир, но рулевой не выполнил его приказания. - Ты что, не слышишь, Микешин? - строго спросил Павлин. - Кому охота на верную смерть идти? Самим спасаться надо! Над буксиром с треском разорвалась шрапнель. Капитан всем телом повалился на столик, стоявший возле рубки. - Павлин Федорович, живы? - раздался встревоженным голос Воробьева. - Трубу свалило... Павлин не ответил. Он следил за рулевым. "Мурман" шел прежним курсом, в сторону от своих. Тогда, не помня себя от ярости, Павлин ударил Микешина. - Ах ты, шкурник! - закричал Павлин. - Себя спасаешь! А товарищи погибай... Назад! Или застрелю на месте! Микешин съежился и стал к штурвалу. Рулевое колесо завертелось. Сделав поворот, "Мурман" снова направился к Березнику. Тут только Павлин заметил привалившегося к столику капитана. - Жив, друг? - крикнул он, встряхивая капитана за плечо. Капитан молчал. - Без сознания... Эй, ребята! Павлин вызвал бойцов, и они унесли капитана вниз. На мостик выбежал его помощник. - Скорее к "Могучему"! - приказал Павлин. - Гибнут ребята... Когда "Мурман" прошел сквозь завесу пара, люди увидели, что из-за тяжелой баржи, служившей противнику заслоном, вынырнул катер с малокалиберной скорострельной пушкой и ринулся на "Могучего". Павлин стремительно повел свой буксир наперерез катеру. Проходя мимо "Любимца", Павлин много раз вызывал в рупор Черкизова, ему что-то кричали в ответ, но слов нельзя было разобрать. - Механизмы у них, по-моему, сдают, - подсказал ему помощник капитана. - Скапутились! - Отходите! - приказал "Любимцу" Павлин. - От-хо-ди-те!.. Вы слышите меня? Немедленно от-хо-ди-те! Понял? Ванек! С "Любимца" замахали фонарем. Приказ был принят. Затем и "Могучий" световым сигналом ответил то же самое. Понимая, что оба буксира не справятся без его поддержки, и решив прикрыть их отход своим огнем, Павлин все внимание неприятеля привлек к себе. Он пошел в новую атаку, приказав помощнику капитана держаться как можно ближе к берегу. Опять заработало носовое орудие. После нескольких выстрелов неприятельский катер, клюнув носом, как утка, и вздыбив корму, стал тонуть. Загорелась баржа, груженная сеном. Солдаты прыгали с нее в воду. Стоявший у пристани большой пассажирский пароход был охвачен пламенем. Павлину доложили, что кончаются снаряды. - Уходим, - ответил Павлин. На плес выскочила неприятельская канонерка. Осыпанный осколками "Мурман" стал отступать задним ходом, отстреливаясь из носового орудия. Его огонь прикрывал медленно отходивших "Любимца" и "Могучего". На середине реки из-за сильного течения "Мурману" пришлось повернуться. Теперь он отбивался только винтовками и пулеметами. Канонерка отвечала тем же. У нее, по-видимому, тоже иссяк запас снарядов. Не доходя нескольких верст до Ваги, она повернулась и, к счастью, пошла обратно в Березник. К счастью, потому что на "Мурмане" оставалась только одна пулеметная лента. Рано утром буксиры вернулись к "Учредителю". В первую очередь пришлось заняться переноской тяжелораненых. Оказалось, что среди раненых был и Черкизов. Когда его несли на госпитальное судно, Павлин стоял у сходен. - Ну, как ты, родной мой? Как, Ванек? - спросил он, дотронувшись до одеяла, которым Черкизов был закутан с ног до головы. - Знобит... - прошептал Черкизов. - А в общем и целом ничего. Крепко мы им дали. Не сунутся больше! Правда? - Правда, правда... Дружок мой... - Павлин крепко поцеловал юношу в лоб. - Милый ты мой!.. Санитары тронулись. - Я зайду к тебе, Ванек! - крикнул Павлин. Салон на "Учредителе" был превращен в операционную. Разговоры с ранеными, искаженные болью бледные лица, крики и стоны, брань, кучи окровавленных бинтов - все это подействовало на Павлина сильнее, чем минутная ночь. Работа несколько успокоила его. Нужно было срочно написать рапорт обо всем случившемся. Павлин знал, что копия будет послана в Москву. Составляя рапорт, он продумал каждое слово. Окно в каюте было раскрыто. Ветерок трепал зеленую занавеску. Павлин сидел в одном белье у столика; время от времени он нагибался и, подымая с пола жестяной чайник, прямо из носика лил теплый морковный чай. "За время боя, - писал он в своем рапорте, - военная команда вела себя образцово. Повиновение боевым приказам было полнейшее. Он вспомнил Микешина: "Ну, об этом не стоит, это мелочь...". В заключение укажу, что свою задачу - произвести глубокую разведку в Архангельском направлении - считаю выполненной. Несмотря на отход, сражение у Березника не проиграно. Главный выигрыш в том, что достигнут моральный эффект. Враг убедился, что силы у нас есть, что мы не боимся нападать и в тех случаях, когда нас меньше. Опыт настоящего сражения лично для меня очень ценен. Для того чтобы повторить такое нападение, надо..." Дальше Павлин перечислял то, что ему было необходимо из вооружения. Дверь в каюту открылась, и на пороге появился доктор Ермолин в длинном, залитом йодом и кровью халате. - Черкизов умирает, - сказал он. У Павлина упало сердце. - После операции? - Какая там операция! Она все равно была бы бесполезна. Расстроенный врач старался объяснить Павлину, почему никакая операция не спасла бы Черкизова. Он доказывал, что даже самый опытный хирург ничего не добился бы на его месте. - Уже агония... Медицина бессильна. Надо было облегчить ему страдания, что я и сделал. - Но ведь только час тому назад он говорил со мной, - с сомнением покачал головой Павлин. - Даже пил кофе! - сказал Ермолин. - Это часто так бывает. Наспех одевшись, Павлин вместе с врачом прошел в отдельную каюту, где умирал Ванек Черкизов. Глаза его, подернутые влагой, были широко раскрыты. Грудь часто подымалась. Он хрипел. Павлин присел на стул и взял теплую, влажную руку умирающего. - Он уже в бессознательном состоянии, - сказал Ермолин. - Ничего не видит, не понимает, не слышит. Вы побудьте здесь, мне надо уйти. Агония длилась полтора часа, и Павлин никак не мог отвести взгляда от прекрасного лица юноши. Черкизов все время смотрел в одну точку. Глаза его то суживались, то расширялись; выражение их было настолько осмысленным и живым, что Павлин никак не мог поверить словам доктора... "Нет, он видит... Но что же он видит?" - думал Павлин, наклоняясь к бледному лицу Черкизова. Черкизов молчал. Павлину казалось, что умирающий смотрит на него так, словно хочет что-то сказать. Потом взгляд Черкизова стал тускнеть, как ослабевающий огонь. Тело его напряглось и вздрогнуло. Хрипенье прекратилось, сразу стало невероятно тихо. Павлин тяжело вздохнул, стремительно поднялся и вышел из каюты. Комиссар Фролов приехал из Вологды с такими новостями, которые взволновали не только бойцов, но и крестьян, за эти три недели успевших привыкнуть к отряду. Согласно указанию штаба армии, отряд должен был покинуть Ческую и перебраться на Двину. Эта передислокация была одним из мероприятий, вызванных телеграммой Владимира Ильича Ленина. Ленин требовал усиления обороны Северодвинского участка, одновременно с этим приказывал организовать защиту Котласа. Он лично распорядился о дополнительной отправке туда артиллерийского вооружения. В распоряжение Фролова был передан винтовой буксир "Марат". Отряд предполагалось переправить на Двину в два приема. В первую очередь должны были ехать бойцы, знающие ремесло, - плотники и слесари, необходимые для срочного ремонта "Марата". Андрей Латкин уезжал вместе с ними и с комиссаром. Сергунько временно оставался при отряде. Ему поручалось принять новое пополнение из Каргопольского уезда, после чего весь отряд должен был перебраться на Двину. Молва о лихом набеге Северо-Двинских буксиров дотла уже и до Онеги. Комиссар Фролов и все бойцы гордились тем, что отправляются на помощь Павлину Виноградову. День прошел в предотъездной суете. Составлялись всевозможные ведомости и списки. Для отъезжающих подбиралось новое обмундирование. Отпускалось продовольствие. Дверь в избе у Нестеровых хлопала до позднего вечера. Как водится, поминутно возникали новые, неотложные дела, просьбы, разговоры. Уезжать решили ночью. До отъезда первой партии оставалось несколько часов. Фролов прилег на койку. Ночь он провел в дороге, а день выдался такой, что тоже было не до отдыха. Все хлопоты, связанные с передислокацией отряда, пали на комиссара, ибо Драницын временно оставался в Вологде при штабе, где он мог понадобиться при разработке плана северодвинских операций. Просмотрев газеты, Фролов повернулся к стене и уже собрался было задремать, как в комнату кто-то вошел и, нерешительно переминаясь, остановился на пороге. Фролов поднял голову от подушки и увидел Тихона. - Входи, Васильич... Чего ты? - сказал комиссар, приподымаясь с койки. Тихон боком, осторожно подошел к столу. - Садись, Тихон Васильевич, гостем будешь! - Фролов улыбнулся. - Садись, говорю... В ногах правды нет. Тихон присел на краешке стула и смущенно откашлялся. Причины этого смущения были уже известны Фролову. Вчера старик Нестеров поругался с попом, бросил тому на паперть ключи, достал где-то вина и, повстречав Сеньку, пьянствовал с ним до утра. На рассвете, возвращаясь домой, он кинулся в Онегу и спьяна едва не утонул. Его вытащили бойцы, проходившие дозором по берегу реки. Андрей рассказал Фролову, что Люба никак не могла уложить старика спать. Тихон не скандалил, никого не обижал, но все время порывался петь какую-то длинную песню, начинавшуюся словами "Пустившись в море от нужды..." - Часа два заливался, точно соловей! - рассказывал Андрей. - С чего же все это пошло? - спросил у него комиссар. - Право, не знаю... Сперва ужинали. Вдруг Тихон брякнул ложкой и вскочил. - Может быть, с Любкой поссорился? - Не знаю... Я ее спрашивал. Ничего не говорит. Сейчас Нестеров сидел перед комиссаром, опустив глаза, и молчал. Фролов решил подбодрить его, потрепал по колену и добродушно сказал: - Быль молодцу не в укор. Кайся, Васильич! Кайся: в чем грешен? Что же ты в Онегу бросался? Жизнь тебе, что ли, надоела? - Нет, - серьезно ответил старик. - Русалка манила. Фролов рассмеялся. - Ты не смейся, Павел Игнатьевич... Верно говорю, Тяжко мне. Очень тяжко! - старик вздохнул. - Ни богу свечка ни черту кочерга. Задумался я... - О чем же ты задумался, Тихон Васильевич? Без места остался? Так, что ли? Боишься, что поп с квартиры тебя сгонит? Старик махнул рукой: - Какое там... Ничего я не боюсь. Я еще его сгоню. И работу найдем. Пока руки, ноги не отвалятся, разве мы заплачем? Голодный николи я не бывал и не буду. Нет, тут другая статья. Старик помолчал, пожевал усы, затем опять вздохнул и наклонился почти к самому лицу комиссара. - Особое у меня дело, Игнатьич! Видишь ли... - тихо, будто по секрету, сказал он. - Я ведь, как ладья, всю жизнь скитался. Служил в пароходстве, на лесных работах был, баржи водил по Двине. Какие песни пел! Каким пахарем был!.. Охотником!.. Люди завидовали. В отрочестве у меня дишкант был звонкий. Три года прожил в Вологде в архиерейском хоре. Образования достиг. Как я соло пел: "Приидите, ублажим..." Или тоже: "Днесь неприкосновенный существом". Купцы рыдали! А уж про женское сословие и говорить не приходится. Особенно, когда драгуном в Гатчине служил. Многие от меня плакали. Все в моей жизни было. Чего мне скучать? Я не поп, у которого только и красы, что волосья. Нет, я прямо скажу тебе, Павел Игнатьич: женок менял, не любил в своей постели ночевать... И занятия свои менял. Все кругом менял. Всю жизнь меня кидал характер! А что нажил? - сказал он теперь уже громко и помолчал, точно ожидая ответа. - Что я нажил? С чем приду в грядущее? Стыдно! Помирать? Стыдно, прямо скажу. А вон уж она, проклятая, с косой! - Тихон оглянулся, как будто за его спиной действительно стояла смерть. - Не сумел толком жить, так помереть надобно не зря. Что я сделал людям доброго? Ничего... Для себя маялся. Скучно. Приехали вы, разбередили меня, мою душеньку. Я уж думал, кончилось мое беспокойство. Ан, нет... Опять манит. Манит и манит. Возьми меня в отряд Христа ради... - закончил он неожиданно. - Ты что? Неужели вправду решил? - спросил его Фролов. - Вправду, Игнатьич! Слыхал я от бойцов, что вы на Двину будто перекидываетесь. Это верно? - Верно. - Возьми. Даром есть хлеб не стану. - Ну, а как же твое хозяйство? - Что хозяйство? Безделица века сего... Любка похозяйствует. Не такое имели, да брасывали... Не с хозяйством уходить перед очи всевышнего. - Да ведь с нами в рай не попадешь! Мы безбожники, ты это учитываешь? - пошутил комиссар. - А я, душа, тоже безбожник! - сказал старик и засмеялся, прикрывая рот ладонью. - Эх, Игнатьич, молвить правду: закаленный я грешник. Придется мне на том свете с чертями пожить. Да уж ладно! Чем они хуже нас? - Значит, у тебя вчера была отвальная? . Старик улыбнулся. - Прости бедокура. Накатило чего-то... Он снова сделался серьезным. - Ну, а что касается того, поведение мое видел... Пригожусь! Я вчера в газете читал: "Унтер, стой! Не время пахать!" А ведь я когда-то унтером был. Ну, сердце так и екнуло. И кузнечить могу. Слыхал я, мастеровых набираете? - Набираю... Ты с Любкой-то по этому делу говорил? Она знает? - Знает, - старик усмехнулся. - Ей, бесовке, все ведомо. - Ладно, - сказал Фролов. - Кузнеца мне как раз не хватает. Поедем. - От и ладно! - обрадовался старик. - Теперь выпить хорошо бы... Да шучу я, Игнатьич, какая там бражка!.. - старик замахал руками. - Будет уж, потешили лукавого. Ты вот что пойми: Николка мой все счастья искал и нынче, пожалуй, с вами водился бы. Пускай будет так: я заместо него послужу. Тихон выпрямился. Глаза его смотрели вдаль, за окна избы. "Марат" стоял на левом берегу Вологды ниже пристани. Здесь пароходы по старинке ремонтировались на плаву, возле берега, застроенного сараями, мастерскими и заваленного грудами железного лома. К "Марату" то и дело приставали лодки. По сходням с берега на пароход поднимались сотрудники штаба, инженеры, рабочие. Ремонт шел непрерывно, круглые сутки. С прочисткой котлов справились гораздо раньше, чем предполагали. "Марат" был готов к погрузке и отплытию. Валерию Сергунько в Ческую Фролов отправил телеграмму. Настроение у всех было отличное. Тем более поразился Андрей Латкин, когда, войдя в каюту комиссара, увидел, что Фролов сидит с пожелтевшим лицом и угрюмо курит одну папиросу за другой. За последние дни Андрей привык видеть Фролова особенно бодрым и веселым. Что же произошло сейчас? - Вы не заболели? - с тревогой спросил Андрей. - Я здоров. - Идемте обедать, я за вами. - Не могу... - Фролов посмотрел на часы. - Да, по правде говоря, и не хочется. Семенковский зачем-то опять вызывает. Комиссар встал. - Не люблю этих срочных вызовов. Ума не приложу, зачем я понадобился... Он надел шинель и вышел из каюты. Только что приходивший на "Марат" начальник оперативного отдела штаба рассказал комиссару о том, что события на Двине складываются все более неблагоприятно. Он сообщил, что Фролову поручается довести до Павлина Виноградова караван из барж и судов, часть которых предназначена для затопления речного фарватера в узких проходах Двины среди островов. Штаб опасался, что Павлин Виноградов не сможет сдержать противника и что неприятельские отряды подойдут к последнему рубежу, к селению Красноборск. В этом районе по рекам Любле, Евде и Уфтюге были уже приготовлены оборонительные позиции. Красноборская линия находилась в 50 верстах от Котласа. На днях к Виноградову прибыли два отряда, состоявшие из московских рабочих и балтийских моряков. Вначале бои протекали успешно. Павлин опять приблизился к Березнику. Но его атаковала подошедшая из Архангельска английская военная флотилия. - Не на радость вы едете, Павел Игнатьевич! - сокрушенно сказал Фролову начальник оперативного отдела. - Виноградов так откатился, что дальше уже некуда. Нелегко вам придется. Дело, по которому Семенковский вызывал Фролова, было непосредственно связано с Павлином Виноградовым. В штаб армии поступила жалоба на Павлина. В ней рассказывалось о том, как он во время боя ударил штурвального Микешина, и делались далеко идущие выводы о недопустимости подобных методов обращения с людьми. Семенковский, к которому попала эта анонимка, тотчас же потребовал от Виноградова объяснений и предложил ему пойти в отпуск, мотивируя это его крайним переутомлением, расшатанностью нервной системы и т. д. Случаем со штурвальным Микешиным Семенковский решил воспользоваться в своих собственных целях. Ему давно хотелось убрать Виноградова с Двины. "Вы переработались, нервы сдают, - телеграфировал он Павлину. - Поезжайте в отпуск, отдохните". В ответ на требования и предложения Семенковского Виноградов прислал письмо одному из руководящих партийных работников штаба, члену Реввоенсовета армии Анне Николаевне Гриневой. "Я чувствую себя хорошо! - писал Павлин. - Думать о себе некогда. Почти не сплю. Вся моя жизнь - беспрерывное действие. Положение невероятно грозное. Я не могу позволить себе даже кратковременного отдыха, который предлагает мне Семенковский. Кстати, в июне я был в отпуску, ездил в Питер. Хочешь меня сместить, смещай... Но поступай открыто, по-товарищески. А это жонглерство я считаю неправильным и несправедливым. По поводу жалобы на меня докладываю следующее: я действительно ударил штурвального Микешина, трусливого, глупого и нерасторопного парня, который..." Дело, вероятно, на том бы и закончилось, если б Семенковский не вмешался снова. Этому заядлому троцкисту необходимо было избавиться от Виноградова. Семенковский требовал, чтобы все его подчиненные действовали "осторожно", "не рисковали последними ресурсами", "берегли технику и людей". Истинная подоплека этих требований сводилась к тому, чтобы создать самые благоприятные условия для продвижения интервентов в глубь страны. "Мы не имеем права, - писал Семенковский Виноградову, - безрассудно транжирить силы и средства на случайные бои". Павлин отвечал со свойственной ему резкостью и прямолинейностью: "Враг накинул нам петлю на шею и душит нас. Мы рвем эту петлю, а вы называете это случайными боями. Странно! Мы жертвуем всем, чтобы по приказу Ленина и Сталина задержать врага, а вы называете это безрассудством? Очень странно. Вы стоите на подозрительной половинчатой позиции, которая напоминает мне наш петроградский разговор по поводу пресловутого предателя Юрьева. Все это дает мне право, как большевику-ленинцу, не подчиниться вашему предложению или распоряжению". Получив это письмо, Семенковский изменил план действий. Он решил во что бы то ни стало добиться своего и убрать Виноградова с Двины, но несколько иным способом. Тут-то ему и понадобился Фролов. Считая Фролова человеком примитивным и не способным разгадать сложные тактические замыслы, Семенковский вздумал назначить его комиссаром Северодвинского участка. Это нужно было для того, чтобы заменить Виноградова Драницыным. "Раз переводится Фролов, значит, переводится и его военспец Драницын". А этого бывшего царского офицера Семенковский рассчитывал быстро прибрать к рукам: "Я буду ему покровительствовать, а в случае надобности и припугну. Что же касается Фролова, то этот простак будет, разумеется, польщен новым назначением и обрадуется, что вместе с ним на Двину поедет военспец его отряда". Как искусный и опытный интриган, Семенковский никого не посвящал в свои планы. Он считал, что ни с кем, даже с теми людьми, которым помогаешь, нельзя быть откровенным до конца. Ведь впоследствии эти люди могут оказаться врагами. Лучше всего никого не подпускать к себе близко и со всеми держаться на определенной дистанции. Таково было отношение Семенковского к людям. Он верил только себе и поэтому действовал втихомолку. Семенковский жил в маленьком салон-вагоне, стоявшем на запасных путях. Войдя в салон, Фролов услышал хриплое шипение граммофона (пела Вяльцева: "Захочу - полюблю"). На столе горела свеча, вставленная в горлышко бутылки, рядом лежали на газете хлеб, лук, несколько кусочков копченой колбасы. Тут же стояли стаканы... Семенковский сидел за столом. Его черная кожаная куртка распахнулась, ворот гимнастерки был расстегнут. Напротив сидел какой-то военный, тоже в куртке и в кожаных рейтузах, внизу затянутых крагами. Увидев Фролова, он сразу поднялся и вышел. Семенковский был небрит, беспрерывно щурил красные, опухшие глаза и поглаживал щеку, будто у него болели зубы. - Ну, военком... - сказал он Фролову. - Завтра поедешь один! Я считаю... - То есть как это один? - недоумевая, перебил его Фролов. - Почему один? Завтра утром прибывает сюда весь мой отряд. - Мы приостановим отправку! - Семенковский зевнул. - Прости, пожалуйста, всю ночь не спал. Переброски запрещены, так же как и отпуска... Ситуация на фронте сильно изменилась. Не на Двине только, а вообще (он повысил голос). Товарищ Сергунько пусть останется в Ческой, поскольку он там... Не возражаешь? А Драницын пусть едет с тобой. - Но со мной здесь бойцы... - Это мелочь, пусть едут!.. Поскольку все равно уже откомандированы. Главное, чтобы после приказа не перебрасывали народ, понимаешь... - Ничего не понимаю, - признался Фролов. - Что тут понимать? Усложнилась обстановка. Острое положеньице! И еще вот какое дело... - снова протянул он, точно не решаясь сказать все сразу. - Тут один товарищ из Котласа отказался... Говорит: я кавалерист! А мы предлагали ему выехать на Двину вместо Павлина... - Вместо Павлина? - переспросил комиссар, чувствуя, что кровь бросилась ему в лицо. - А что? Павлин, по-твоему, незаменим? Гордость фронта? - Семенковский иронически усмехнулся. Он решил рассказать о жалобе на Павлина, но тут же раздумал. - Штаб выдвигает твою кандидатуру на пост комиссара всего Северодвинского участка в целом и бригады в частности. Твоя кандидатура расценивается очень высоко... Видишь, какая ситуация... Тебе поручается навести порядок на Двине. Я вспомнил, что в Питере ты просился на воду. Изволь! Комиссарствуй по-флотски. Но тебе нужен другой командир бригады. Оставлять Виноградова на посту командира бригады нецелесообразно. Да ведь он и числился временно исполняющим обязанности... Опрометчив! Бросается куда попало... А мы ограничены в средствах. - Значит, надо их найти, - попробовал возразить Фролов, инстинктивно чувствуя, что за всем этим кроется нечто совсем иное. - Ну, а что же ты думаешь, мы их не ищем? - Но ведь есть директива Ленина... Там говорится о полной отдаче всех сил! - снова возразил Фролов. - Ты что? - прервал его Семенковский. - За детей нас принимаешь? Мы, брат, все учли. Комиссар замолчал. Семенковский достал из портфеля бумагу и подал ее комиссару. Это было предписание, в котором Павлин Виноградов извещался, что "просьба его о кратковременном отпуске уважена". - Но ведь отпуска сейчас запрещены, - сказал Фролов, прочитав бумагу еще, недоумевая. - Для Виноградова мы сделаем исключение. Ольхин согласен... - многозначительно проговорил Семенковский. Ольхин, уполномоченный Совета Народных Комиссаров, был одним из руководящих работников Вологды. Военные дела этого фронта также находились в его ведении. Фролов пристально посмотрел на Семенковского. "А не врешь ли? - подумал он. - Если Ольхин и согласен, так только потому, что ты его обманул... Неужели обманул? Неужели ты не хочешь, чтобы Виноградов был на Двине?". - Все? - спросил он Семенковского. - Все! - ответил тот. - Командиром бригады пока назначим Драницына. Это тебя устраивает? - Драницына? После Виноградова?.. Нет! - Даже временно? - Никак! Категорически возражаю, - объявил Фролов, уже разгорячившись. - Разрешите мне лично доложить об этом товарищу Ольхину. - Ну, голубь... - Семенковский опять усмехнулся. - Докладываю я, а не ты... И вот что, изволь-ка подчиняться моим приказаниям. - Извольте и вы доложить Реввоенсовету армии и товарищу Ольхину! - запальчиво крикнул Фролов. - Я считаю, что Драницын не может быть командиром бригады. Это раз. А Виноградова увольнять в отпуск сейчас нельзя. Это два. Семенковский метнул взгляд на Фролова, и на этот раз комиссар прочитал в его глазах не только досаду, но злость и даже бешенство. - Хорошо... Будет доложено, - сухо сказал он. - Временно возьмешь командование на себя. Обо всем остальном дополнительно получишь телеграфное приказание. Драницын назначается начальником штаба. Они распрощались. Фролов покинул салон-вагон с чувством не только душевной, но и физической антипатии, которую он и раньше испытывал к Семенковскому. "Так и знал, что случится неприятность", - думал комиссар, на все лады ругая Семенковского. По пути он решил заехать в штаб, задержался там, разговаривая с дежурным адъютантом о предстоящем рейде, и только в середине ночи прибыл на пристань. На пароходе все, кроме караульных, спали. Комиссар не стал будить сладко храпевшего Андрея, лег на соседнюю койку, но никак не мог заснуть. Мысли его невольно возвращались к разговору с Семенковским. "Как же это так? Приехать к товарищу и сказать: катись, я тебя сменяю! А за что? Наверняка Семенковский крутит. А если правда? Если Виноградов в самом деле поступает не так, как нужно? Может быть, он действительно не справляется?" Фролов знал Павлина только понаслышке. Большинство штабных работников высоко оценивали результаты первых боев Павлина на Двине. Фролов верил этому единодушному мнению своих товарищей и руководствовался только им. Но смутное беспокойство, охватившее его, все-таки не проходило. С этим чувством он и уснул. Утром на палубе "Марата" состоялся митинг. Его открыл Фролов. Затем выступали представители штаба, бойцы, речники, матросы, рабочие вологодских заводов и железнодорожники. Ненависть к интервентам сквозила в каждом их слове. "Просчитались, господа вильсоны, - подумал Фролов. - Поддержки в нашем народе они никогда не найдут". Оркестр, приглашенный из гарнизона, играл "Интернационал". Речи на митинге, возбужденные лица людей, мощные звуки "Интернационала" - все говорило о предстоящих боях, призывало к борьбе и подвигам. Многие ораторы упоминали имя Павлина Виноградова. Чувствовалось, что оно притягивает к себе людей, как магнит. Даже в резолюции было сказано: "Мы идем на помощь Павлину Виноградову!" Семенковский, который тоже присутствовал на митинге, услыхав эту фразу, поморщился, но смолчал. "Эге, брат, - заметив недовольную гримасу Семенковского, подумал про себя Фролов, - да ты явно крутишь!" Смутное чувство тревоги, которое так мучило его вчера, стало понемногу затихать. "Приеду на место, познакомлюсь с Виноградовым и тогда разберусь в обстановке". В Котлас была отправлена телеграмма: "28-го буду в порту, караван должен быть готов, возьму его с ходу, но задерживаясь. Примите меры. В случае неисполнения виновных передам трибуналу. Комиссар Фролов". В тот самый день, когда "Марат" отчаливал, в Вологду пришел очередной номер "Правды" со статьей Ленина "Письмо к американским рабочим". Перед отъездом Фролову с трудом удалось достать, как большую редкость, один экземпляр газеты. Статья Ленина оформила, отлила, как отливают в форму металл, нее мысли и чувства комиссара, Взволнованный этой статьей, он сидел у себя в каюте и не замечал берега, плывущего перед раскрытым окном. Ленин писал о том, что все мировые события связаны сейчас с политикой американских миллиардеров. Они и центре всего. Они делают все возможное, чтобы погубить ненавистную им рабочую республику. Остальные страны, вместе с Англией участвующие в походе против Советской России, - только данники этих современных рабовладельцев. "Да, - с волнением думал Фролов, поднимаясь с койки и подходя к окну. - Это письмо необходимо нам, как воздух... Для жизни необходимо... и не только нам... всему человечеству". В каюту вошел Драницын. - Довольны, что в новый поход? - спросил Фролов, закуривая предложенную ему папиросу. - Очень, - затягиваясь табачным дымом, ответил Драницын. - Только теперь я буду воевать, как настоящий офицер. - То есть? - Ну, как мозг армии, а не как толковый фельдфебель... В плане двинских операций, который разрабатывался в Вологде, есть кое-что и мое. Господа из генерального штаба приняли одно мое предложение. - А вы, оказывается, честолюбец! - Фролов улыбнулся. - Да, я честолюбив, - признался Драницын. Ни одна черточка в его лице не дрогнула. - Я ничего не хочу скрывать. Не люблю лжи. Это не в моих правилах. Принимайте меня таким, каков я есть... Но я не считаю честолюбие пороком и не стыжусь его... Используйте его, если хотите. Драницын тоже улыбнулся, показав неровные, но очень белые зубы. - Я ведь тоже задыхался в царской армии и часто дивился долготерпению солдат... Осенью семнадцатого года, когда солдаты стали бросать фронт, многие офицеры вопили: "Где у них честь родины?" А я удивлялся тому, как наш солдат держал фронт три с половиной года, проливая кровь неизвестно из-за чего. Ведь вся эта царская камарилья, все эти немчики, немка-царица, все эти полковники мясоедовы, вырубовы, министры сухомлиновы продавали русскую армию оптом и в розницу. Разве не бесчестьем и позором для родины был дурак-царь? А теперь опять ползет на нас вся эта заграничная рвань... Кто спас их под Верденом? Русский солдат. Забыть об этом - подлость! Теперь господа Краснов, Деникин и прочие зовут спасать Россию... Какую? Для кого? Опять быть холуем у этих торгашей? Нет, благодарю. Не желаю! Фролов пытливо посмотрел на Драницына. - Я чувствую, вы смотрите на меня недоверчиво. Да мне русский солдат, русский крестьянин гораздо ближе, роднее, чем какой-нибудь отъевшийся купчина. Возьмите хотя бы Тихона, вот народ как относится к варягам. Как он предан своей родине!.. И я такой же простой русский человек... Наступило молчание. Драницын шагал по каюте. Закурив новую папиросу, он присел на койку к Фролову, дотронулся до его плеча и тихо сказал: - Не поймите меня превратно... Ну вроде того, что я, как прислуга, перешел к новому хозяину и подлизываюсь. Хотите, товарищ комиссар, я вам не по анкете свою жизнь расскажу? Может быть, убьют меня... По крайней мере, будете знать, с кем имели дело... И, не дожидаясь ответа, Драницын начал рассказывать. - Отец мой был мелким чиновником артиллерийского ведомства. Служил он на арсенальном заводе. Носил даже серую, вроде офицерской, шинель с узкими серебряными погончиками. Кто он был по всей своей сути? Да никто... Бедняк, чиновник, каких тысячи. И возмечтал он сделать своего сынка офицером-артиллеристом. Всем кланялся, у какого-то начальства ползал в ногах, чтоб меня приняли в кадетский корпус. И выплакал. Я был принят. Наступил 1905 год. Не знаю, что за хмель вскружил тогда голову отцу? Вместе с рабочими он участвовал в демонстрации и даже нес красное знамя. Это было невероятно! Это был скандал!.. Администрация завода всячески издевалась над ним и прозвала его "декабристом". В 1907 году отца прогнали со службы. Получив волчий билет, он кое-как устроился приемщиком на почту. Меня тоже исключили из корпуса. Но отец хотел, чтоб я учился в гимназии. И даже каким-то образом добился бесплатного обучения. Жили мы нищенски. Но отец продолжал твердить мне: "Леонид, ты будешь офицером". Еще мальчишкой я уже вырабатывал в себе эти замашки... Гимнаст! Отлично фехтовал! В конце концов, мне и самому захотелось стать офицером, только не в пехоте-матушке. Я мечтал стать ученым офицером. Артиллеристом! Затем юнкерские годы... Я поступил в Константиновское артиллерийское училище. Больше всего я боялся, чтобы кто-нибудь из моих товарищей-юнкеров не проследил, где я живу, не заглянул бы ненароком в нашу жалкую берлогу на Песках... Держался я особняком. "Рак-отшельник", - так меня прозвали. А дома пьяный отец твердил всегда одно и то же: "Леонид, ты забьешь всех этих щелкунчиков". Квартирка наша достойна особого описания. На заднем дворе... Грязная лестница, где вечно пахнет кошками. Одну из наших комнатенок мать сдавала. Жильцы наши были такие же нищие, как и мы: то ремесленник, то бедная курсистка, то актриса, потерявшая место, то продавщица из колбасной. Это был Ноев ковчег с переменным составом. Но учился я отлично. Вскоре грянула война, и все смешалось. Нас выпустили досрочно. Я, как портупей-юнкер, первый по успехам в училище, имел право сам себе выбрать полк, имел даже право на гвардию. Наш генерал, начальник училища, вытаращил глаза, когда л стал отстаивать это свое право. - Позвольте... Но ведь вы же дворянин? - спросил Фролов. - Мой отец любил кричать о том, что он дворянин, но на самом деле был нищим плебеем. Генерал, конечно, знал, что я за птица. Мои слова показались ему святотатством. Но я решил хоть на час добиться своего. Калиф на час! Я все-таки получил хорошее назначение. Правда, это был уже не полк, а его запасной дивизион. Но и в нем меня не продержали лишнего дня. Быстро сплавили из Петербурга на фронт. Я был счастлив. На фронте все равны. И я хотел быть подальше от своих бивших товарищей. Они еще гранили сапогами Невский и пьянствовали по шантанам... а я уже воевал. Кто же я? Барин? Вот я вам все рассказал... Никогда так не рассказывал. Раньше стыдно было. Нет, молодости я не видел. Настоящей, живой, вот хоть такой, как у Валерия Сергунько. Что-то проклятое, загубленное, двойственное... Никому не пожелаю такой молодости. Драницын замолчал. В каюте стало тихо. Фролов поднялся с койки. - А знаешь что, Леонид Константинович? - сказал он. Драницын отметил, что комиссар впервые обращался к нему на "ты". - Возможно, батька твой был и неплохой мужик, да жизнь-то исковеркала... Быть может, та минута, когда он шел с красным флагом, была единственной настоящей минутой в его жизни. Некоторое время они сидели молча. Фролов будто обдумывал то, что ему пришлось услышать. Затем, вынимая из портсигара папиросу, он сказал: - Вот что, Леонид... Воюй честно, и все будет в порядке. - Слушаюсь, Павел Игнатьевич. - А ты не смейся, я тебе серьезно говорю. Мерно работали машины "Марата". И под их журчащий шум Драницын яснее обычного почувствовал, что с прошлым покончено, что теперь есть только тот путь, который он уже выбрал окончательно и навсегда. "Да, только так! - думал Драницын. - Сегодня комиссар еще слушает меня с недоверием, но настанет час, когда он мне поверит. И это будет скоро, очень скоро..." А Фролов, искоса поглядывая на взволнованное лицо Драницына, думал: "Парень ты, видать, честный, но все-таки я был прав, когда отвел твою кандидатуру. Куда тебе до Павлина Виноградова!.." "Марат" шел узким фарватером среди подводных камкой. Андрей стоял у борта и задумчиво смотрел в воду. Рядом, на скамейке, сидел Тихон. Мимо них молча прошел погруженный в свои думы Драницын. Высокий, подтянутый, прямой, со шпорами и стэком, он казался Андрею существом из какого-то другого мира. - Все бродит, - сказал Андрей, проводив Драницына взглядом. - Долю ищет, - отозвался Тихон. - Я часто задаю себе вопрос: о чем он думает? А зачем тебе это знать? - Хочется понять, что он за человек. Себя, милый, и то разве поймешь? Старик вдруг поднялся со скамейки и зашептал на ухо Андрею: - А скажи мне, душа... Не со зла хочу знать... Баловства у тебя с Любкой не было? - Он поглядел Андрею в глаза и улыбнулся. - Что насупился? Я по-отцовски. Ну, у вас это дело еще десять раз обернется и вывернется! - Тихон ласково ударил Андрея по плену Ты, видать, еще не рыбак. Не знаешь солену водицу. Не сердись, что я о такой тайности спрашиваю... Люблю я Любашу, как прирожденную мою дочку. Богоданную. Боюсь я за нее. Старик опустил голову. Где-то внизу ровно дышала машина. Из раскрытого люка пахло паром и машинным маслом. В ночных сумерках мерцал зеленый бортовой огонек. - Эх, Любка... - вдруг пробормотал Тихон и крякнул. - Тихон Васильевич... - сказал Андрей. - А что у вас произошло с Любой перед отъездом? Отчего она сердилась? - Ах, милый... Обидел я ее жестоко. Как с бабой глупой говорил... А ты знаешь ее характерность. И не баба она, а женщина... Силы в ней много. Большой силы она человек. На левом берегу засветились окна большого села. Запахло дымом, жильем, донесся приглушенный расстоянием лай собак. - Что вышло? А вот что! - продолжал Тихон, и в голосе его послышалось волнение. - Сучила Любка пряжу... Перед обедом дело было, коли ты помнишь. Вы ушли все. Я и говорю ей: "Любка, так и сяк, с ребятами надумал я уйти на Двину. Отпусти меня, старого". Смотрю: бледнеет. "Так, - говорит, - а я что же?" "Ты?" "Я!" "Хозяйство". "Хозяйство? У кур да у коровы? Вся жизнь... Или дома, на бабьем углу, у воронца, бока пролеживать за печкой?" Глаза горят. Злая. "Что я тут, прости господи, навечно привязана? Нет, папаша! Вы уходите... Дело доброе! Да и мне, видать, пора пришла. Прощайте! Спасибо вам, дорогу показываете". "Ты что? Очумела? Куда же ты пойдешь?" "Куда все. Не хуже вашего с винтовкой управлюсь. Мне не ребят качать. Раз уж так... тоже воли дождалась". "Какая, - говорю, - воля? Дуреха! Ты что, очумела? Виданное ли дело?" "Нынче все видано!" Ног под собой не чует... Не то рада, не то в обиде. Нельзя понять. А знаешь, наша баба онежская - крепкая, самостоятельная, на все дюжа. Стащив с головы заячью шапку, Тихон хлопнул ею о скамейку. - Уйдет, - не то с осуждением, не то с гордостью сказал он. - Как пить даст, уйдет! - Я тоже так думаю, Тихон Васильевич. - Собиралась, что ли? Говорила тебе? - Нет... А чувствовалось, что тянет ее куда-то... - И ладно... Была бы счастлива только! Да ведь все-таки баба, вот жалость! Где ладья не ищет, у якоря будет. А знаешь нашу публику - мужики!.. Мне хотелось ее счастье своими руками наладить. Не судьба, значит. Эх, Андрюха! Хоть и озорная она, а душа в ней чистая... Лебедь!.. Андрей молчал. - Лед тронулся... - сказал старик без всякой видимой связи с предыдущим. - Теперь много народу партизанить пойдет. Вот только кончат работу. Ну, дай бог... Пойду-ка я спать. Что-то воздух натягивает. К погоде. - Ты иди, Тихон Васильевич, - сказал Андрей, - а я посижу. Мне не хочется спать. Старик ушел, Андрей прилег на скамейку, подложив под голову куртку. Спать действительно не хотелось. Никак не шли из головы слова старика. Налетел порыв ветра, и до парохода с ближнего берега малой Двины донесся словно негодующий ропот берез. "Что бы там ни было, а я люблю ее, - думал Андрей. - Люблю и буду любить". "Марат" замедлил ход. Мимо Андрея прошел капитан. - Где мы? Неужели Котлас? - спросил его Андрей. - Котлас, - ответил капитан. Андрей вскочил. "Марат" подходил к высокому и мрачному берегу. Виднелись пакгаузы, колокольня и купола большой церкви. Слышны были свистки паровозов. У пристани и вокруг нее стояли пароходы и железные шаланды. "Марат" двигался к шаланде, на палубе которой стояли дальнобойные орудия. Военный моряк в бушлате и матросской бескозырке, стоявший на палубе этой шаланды, окликнул людей с парохода, затем прокричал куда-то вниз: - Жилин! Фроловцы прибыли! Из люка показался чернобородый моряк с фонарем в руках. - Да они ли? - сказал он хрипло. - "Марат"? - "Марат", - ответил первый. - Живо добрались. - Эй, на "Марате"! - крикнул чернобородый. - К нам швартуйся! Бросив концы на шаланду, "Марат" пошел правым бортом но ее стенке. Заскрежетало бортовое железо, разлились звонки пароходного телеграфа, и буксир, став на место, бурно заработал винтом. Затем все стихло. На шаланде показалось еще несколько моряков. Фролов вышел на палубу. Перейдя по уже перекинутому трапу на шаланду, он вслед за Жилиным скрылся в люке. Проснувшиеся бойцы столпились возле трапа. - Давно стоите? - спрашивали они. - Недавно, - отвечали моряки. - Откуда пушки-то? Моряцкие? - Морские. С Кронштадта. - Так и везли их баржой? - Нет, по железной дороге. Через Вятку. Здесь только ставили. Инженеров звали помогать. Да те сконфузились. Техника, говорят, им не позволяет. Соорудили самолично. - Значит, позволила? - послышался смех. На палубе снова показался Фролов. Караван был готов к отправке. Через несколько часов портовой буксир подал сигнал и первым двинулся на простор Большой Двины. Светало. Перед глазами Андрея раскинулась необъятная речная долина с заливными поймами, курьями и островами. Сигнальщик, стоявший на капитанском мостике "Марата" рядом с Фроловым, передавал приказания. Буксиры тянули две плавучие батареи с морскими орудиями. "Марат", набирая ход, догонял пароходы "Некрасов" и "Зосима". Их палубы чернели от бушлатов. Это были десантные отряды, составленные из балтийских моряков с крейсера "Рюрик". Они ехали со своим оркестром. Музыканты играли, стоя на палубе "Зосимы". Когда "Марат" поравнялся с "Зосимой", Фролов взял рупор и, подойдя к борту, крикнул: - Поздравляю товарищей балтийцев с боевым походом! Смерть интервентам! Да здравствует Ленин! Ур-ра! Могучее ответное "ура" далеко разнеслось по Двине.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Длинный караван, состоявший из пароходов, шаланд и баржей, растянулся по широкому плесу Северной Двины. Впереди каравана шел штабной пароход "Марат". На "Марате" готовились к высадке. С мостика слышалась громкая команда капитана. Пароход стал сворачивать с фарватера и, пересекая быстрину реки, разрезал форштевнем ее бурые могучие волны. Фролов и Драницын подошли к борту. Моросило. Было раннее холодное утро. В воздухе, насквозь пропитанном сыростью, все казалось расплывчатым и туманным. На правом берегу реки, высоком и крутом, в серой ползучей дымке виднелось широко раскинувшееся селение Нижняя Тойма. Среди беспорядочного скопища изб стояла белая каменная церквушка с золотыми луковками куполов. Неподалеку от пристани, по глинистым, поросшим чахлой травой увалам, тянулись старые складские амбары. Внизу, у самой воды, краснели двинские пески. Весь берег был завален вытащенными из воды лодками и челноками. В этом большом селении размещались сейчас отряды Павлина Виноградова. Число их увеличилось, несмотря на бои. Сведенные воедино, они образовали теперь бригаду, ею командовал Павлин Виноградов, хотя официально он числился только исполняющим обязанности комбрига. Виноградов стоял на свайной пристани, переговариваясь с командирами своего штаба. Летние армейские шаровары Павлина были заправлены в простые крестьянские сапоги, густо измазанные глиной. Кожаная фуражка, сдвинутая на затылок, обнажала большой лоб и коротко стриженные волосы. Один из командиров, моряк в фуражке офицера флота, махал рукой кому-то из стоявших на палубе "Марата". Это был Бронников, отряд которого три недели назад вошел в состав виноградовской бригады. Рядом с ним стоял Воробьев. Его называли сейчас начальником политконтроля. Он ведал политической работой, разведкой, делами перебежчиков и пленных. Павлин был простужен, у него болело горло, он кашлял, но не обращал на это никакого внимания. Протирая обшлагом шерстяной фуфайки стекла очков в никелевой, оправе и щурясь, он старался разглядеть людей на палубе приближавшегося к пристани парохода. Фролов, в свою очередь, разглядывал людей, находившихся на берегу. В свете мглистого утра их лица показались ему сосредоточенными, угрюмыми. "Ну, конечно... - думал он. - Очевидно, Виноградов уже получил телеграфное предписание о сдаче должности". Когда "Марат" пришвартовался к пристани, Фролов с тяжелым чувством сошел на берег, словно только сейчас осознав, какая тягостная миссия ему предстоит. Навстречу шел человек в очках; лицо его с небольшими черными усиками показалось Фролову знакомым. "Где я его видел? - мысленно спросил он себя и вдруг вспомнил Петроград, Главный штаб, приемную Семенковского, двух товарищей из Архангельска. - Значит, это и был Павлин! - обрадованно подумал Фролов, и мучительная неловкость, которую он только что испытывал, сразу куда-то пропала. - Но как он переменился! На нем лица нет! Что с ним такое?" - Это вы Павел Фролов? - быстро спросил Павлин, схватив комиссара за руку, почти вцепившись в нее. - Как Ленин? - Ленин? - Что сообщает Москва? Ведь Владимир Ильич ранен, разве вы не знаете? На него было покушение... - На Ильича? - испуганно переспросил Фролов. - Ночью мы получили телеграмму, воззвание ВЦИК, - нетерпеливо объяснил Павлин. - Разве в Красноборске не знают? - Мы не заходили в Красноборск, - почти не слыша своих слов, ответил комиссар. Он оглянулся. Люди, вышедшие вместе с ним на берег, словно онемели. - Идемте скорей, - заторопил Фролова Павлин. В Нижней Тойме не было дома, где не стояли бы бойцы. Сейчас, встречая караван, они высыпали на берег. На многих из них чернели бушлаты и морские шинели. Чувствовалось, что все они, от мала до велика, встревожены одной и той же беспокойной мыслью: "Что в Москве? Как Ленин?" До избы, в которой жил Павлин, дошли быстро. Фролов едва успел снять шинель, как Павлин подал ему несколько серых телеграфных бланков: воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, адресованное всем Советам рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, всем рабочим, крестьянам, солдатам, всем, всем, всем. "Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. Роль тов. Ленина, его значение для рабочего движения России, рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран. Истинный вождь рабочего класса не терял тесного общения с классом, интересы, нужды которого он отстаивал десятки лет. Товарищ Ленин, выступавший все время на рабочих митингах, в пятницу выступал перед рабочими завода Михельсон в Замоскворецком районе гор. Москвы. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Задержано несколько человек, их личность выясняется. Мы не сомневаемся, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов. Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы по борьбе с контрреволюционными элементами. На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции. Товарищи! Помните, что охрана наших вождей в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды, и господству буржуазии вы нанесете решительный, смертельный удар. Победа над буржуазией - лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний Октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса. Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих местах. Теснее ряды! - Председатель ВЦИК Я. Свердлов. - 30 августа 1918 г. 10 час. 40 мин. вечера". Телеграфные бланки переходили из рук в руки. В избе царило молчание. Вдруг на пороге появился матрос. - Ну что, Соколов? - спросил его Павлин. Матрос развел руками: - Котлас не отвечает... Только газеты привез. Сейчас получили... - Как так не отвечает? - гневно крикнул Павлин. - Требуй провод! Как это может не отвечать? - Он побледнел. - Марш обратно на левый берег! Матрос, положив на стол газеты, попятился и вышел из избы... Фролов подошел к окну. У берега качался на волнах маленький челнок. Матрос быстро спустился по крутой глинистой тропке и побежал к своему челноку, чтобы снова переправиться на левый берег, где проходила телеграфная линия. Подойдя к столу, Фролов взял одну из газет и развернул ее. Газетные листы тревожно зашуршали в его руках. - Товарищи, - негромко сказал он, - послушайте... как это случилось... "30 августа, на пятничном митинге в гранатном цехе было очень много народа, особенно много..." - так начиналась статья, которую читал Фролов. Голос у него задрожал, он сделал над собой усилие, и продолжал чтение: "Когда на деревянных подмостках показалась невысокая, крепкая фигура Ленина, тысячи людей его приветствовали... Улыбаясь, он поднялся на трибуну, махнул рукой, чтобы остановить рукоплескания, и сразу начал говорить. Он говорил о пресловутой свободе Америки: "Там демократическая республика. И что же? Нагло господствует кучка не миллионеров, а миллиардеров, а весь народ в рабстве, в неволе... Мы знаем истинную природу так называемых демократий"... Он призывал к беспощадной борьбе с бандой наглых хищников и грабителей, вторгшихся в пределы русской земли и сотнями, тысячами расстреливающих рабочих и крестьян Советской России. Все затихло. Люди дышали его дыханием. Чувствовалось, что ни огнем, ни железом не порвать связи между ним и слушающими его людьми. Свою получасовую речь он закончил словами: "У нас один выход: победа или смерть!" Разразилась новая несмолкаемая буря. Толпа запела "Интернационал". Ленин направился к выходу в сопровождении большой группы людей, состоявшей из рабочих, моряков, красноармейцев, женщин и даже детей. В цеху и на заводском дворе за его спиной еще раздавалось пение "Интернационала". Пели все. Вечер был жаркий. Ленин вышел к автомобилю в распахнутом пальто, с черной шляпой в руке. Какая-то женщина с встрепанными волосами, стиснув в зубах папироску, настойчиво проталкивалась к нему..." - Нет! - вдруг сказал Павлин, сжимая пальцами виски. - Не верю!.. Не может Ильич умереть в этот грозный час... - Не может, - убежденно сказал Фролов, откладывая газету. Он взглянул на Павлина: - Однако ты прежде всего возьми себя в руки. Павлин пожал плечами: - Ты совсем как мой покойный друг Андрей Зенькович... Нет, Фролов! Сейчас нельзя не волноваться! Фролов понимал состояние Павлина, сам волновался не меньше его и только усилием воли сдерживал себя. - Мы должны работать, действовать, принимать решения... - говорил он. - Все это мы должны делать во имя Ленина. Никто из нас не имеет права сложить руки и предаться горю. Наши враги только этого и жаждут... Суровое лицо Фролова выражало твердую решимость. Глядя на него, все находившиеся в избе, не исключая и самого Павлина, поняли, что среди них появился крепкий большевистский комиссар, человек, не знающий сомнений в борьбе и бесстрашно идущий навстречу любым трудностям. - Сегодня вечером проведем совещание... Надо выяснить обстановку! - Фролов обернулся к Павлину: - Но до совещания я хочу познакомиться с людьми. С каждым отдельно... - Сейчас мы это устроим, - ответил Павлин. Он подозвал штабных командиров, чтобы отдать им соответствующие распоряжения. День подходил к концу, в избе все время шумел и толкался народ, и Фролову никак не удавалось остаться с Павлином наедине, чтобы поговорить с ним по вопросу, касавшемуся самого комбрига. Однако необходимо было, наконец, выбрать подходящий момент и рассказать обо всем Виноградову. Уже первые часы пребывания в бригаде, разговоры с бойцами, командирами и комиссарами показали Фролову, что люди беспредельно верят Павлину и думают только о том, чтобы выгнать с Двины интервентов. В то же время Фролов понял, что положение бригады чрезвычайно трудное. Начальник оперативного отдела, предупреждая его, не соврал. Вечером, перед совещанием, Фролов сказал Виноградову, что ему необходимо поговорить с ним наедине. - Наедине? - быстро отозвался Павлин, и по выражению его глаз Фролову стало ясно, что тот уже отчасти в курсе дела. - Пойдем на берег. Там никто нам не помешает. Они спустились к реке. Комиссар рассказал Павлину о предписании, полученном им от Семенковского. Передавая свой разговор с Семенковским, он не скрыл от Павлина и своего личного отношения к этому делу. - Хочешь, я передам тебе предписание, не хочешь - не надо. - А ты о себе подумал? - усмехнувшись, спросил Павлин. - Не подчиниться - значит не выполнить военный приказ. Фролов поморщился. - Мне сейчас думать об этом нечего, - ответил он, поднимая воротник шинели и упрятывая руки поглубже в карманы: на берегу задувал сильный, пронизывающий ветер. - Странно, - проговорил Павлин. - Почему он не послал мне телеграммы: сдать команду - и все? - Значит, были свои соображения. А ты просил отпуск? - Да что ты!.. Люди бы мне этого никогда не простили. Наоборот, я протестовал самым категорическим образом. - Павлин развел руками. - Что за человек Семенковский? Я совершенно его не знаю. Один раз повздорил с ним в Питере по поводу Юрьева. Вот и все... - Достаточно. Он почувствовал в тебе ленинца, а вся эта бражка не с Лениным. - Ты говоришь... Ты считаешь, что Семенковский... - Точно я ничего не знаю, - с резким жестом еле сдерживаемого возмущения комиссар перебил Павлина. - Но я чувствую... И я вижу, что это за типы! И вообще после Бреста, когда вся эта бражка выступала против Ленина, у меня нет к ней доверия. Понял? Вот и все. А бумажка? Ну, я взял ее, думая, может быть, ты действительно хочешь в отпуск... В конце концов, я политический комиссар. Я уполномочен партией делать то, что нужно для блага армии. И я делаю это... И всю ответственность беру на себя. Вынув из полевой сумки предписание Семенковского, он разорвал его на мелкие клочки и пустил их по ветру. - Ты остаешься командиром бригады, - сказал он Павлину с ноткой торжественности в голосе. - И мы с тобой выполним не этот, а ленинский приказ. - Клянусь! - взволнованно сказал Павлин. - Жизнь отдам, а выполню! Они стояли у самой воды. Тяжелые волны разбушевавшейся огромной реки подкатывались к их ногам. Низко нависло злое, серое небо. Молодые березки разбежались по береговому склону, их из стороны в сторону качало ветром, и казалось, что они машут буксирному пароходу, медленно тащившему тяжелые баржи с орудиями и боеприпасами. Чернели сваи разбитой снарядами пристани. Над шумевшей рекой с криками носились чайки. Все было сурово в этой картине, развернувшейся перед глазами комиссара и командира. Они стояли рядом, плечом к плечу, словно обретая силу в этой близости. - Ну, пошли, - сказал Фролов. - Спасибо тебе, - Павлин провел рукой по лбу. - Искренно благодарю тебя за доверие, товарищ комиссар, - сказал он и протянул Фролову руку. В деревне на высоком берегу уже засветились огоньки. Павлин и Фролов шли домой огородами. Вдруг до них донеслись звуки гармошки. Около избы, в которой жил Павлин, собрались бойцы. Вестовой Павлина Соколов пел, подыгрывая себе на гармошке. - Погоди, послушаем, - предложил комиссар. Они остановились. Соколов пел неизвестно кем сложенную песню: Вот с фронта приходят известия, И есть в них военный приказ О сыне, геройски погибшем За нашу советскую власть... Убит он английским снарядом, Засыпан холодной землей, Но эта могила священна: В ней похоронен герой. Песня кончилась, но Соколов еще играл. Слушатели притихли. Сидевший среди бойцов старик Нестеров задумчиво следил за пальцами матроса, быстро перебиравшими клавиатуру. Наконец раздался последний перебор, меха вздохнули беззвучно, и гармонь замолкла. - Соколов! - крикнул Павлин. - Почему ты здесь? Вестовой вскочил: - Только что прибыл... Повреждение линии! Ветром, что ли, провода сорвало... - Быстро к телеграфу! И не возвращайся до тех пор, пока не получишь известий! - Есть не возвращаться! - вытянулся Соколов. Подоконники в комнате Павлина были тесно заставлены горшочками с геранью. На столе горел круглый пароходный фонарь. За окнами шумел дождь. Настроение людей, сидевших в комнате, было подстать ненастной погоде. Всех мучило отсутствие известий из Москвы. Павлин то и дело посматривал на часы. "Если Соколов через полчаса не вернется, сам поеду на тот берег", - решил он. Совещание длилось уже второй час. Обсуждение главного вопроса не вызвало никаких разногласий. Не задерживаться на Красноборских рубежах, а смело идти дальше - таково было общее мнение. Кроме Павлина и Фролова, в комнате находились Драницын, Бронников, командир морской артиллерии Жилин, артиллеристы из дивизиона, командиры и комиссары отрядов, прибывших с Балтики. Протокол совещания поручили вести Андрею. Он уселся за столом рядом с Павлином. Фролов еще не выступал. Он только задавал вопросы тем комиссарам или командирам, которые докладывали о своих отрядах, об их готовности к бою. Одна и та же мысль ни на минуту не покидала его. "А что делается сейчас в Москве?" Когда почти все присутствующие высказались, Фролов попросил слова. Свою речь он начал с одобрения действий, предпринятых штабом бригады: - С товарищем Виноградовым я уже обо всем договорился. Теперь надо договориться с вами. С коммунистами бригады. С ее командирами. Вы здесь дрались. Имеете опыт... Правильно! Но как добиться наибольших успехов? Вот что нужно сообразить! Дело касается не только техники десанта. Многое придется изменить. Бронников и Жилин переглянулись. Фролов заметил это. - Вы, может быть, думаете: "Новая метла чисто метет"? Нет, товарищи, разработанный вами план хорош, но требуется еще больше напора, еще больше стремительности. А ведь это как раз в духе нашего командира... - он покосился на Павлина. Но Павлин, облокотившись на руки и прижимая пальцы ко лбу, опустил глаза и словно ничего не слышал. Комиссар рассказал собранию о том, что говорилось на Военном совете в Вологде по поводу операций, предстоящих на Северодвинском участке фронта. Павлин посмотрел на часы. - Я слишком подробно? - обернувшись к нему, сказал Фролов. - Что ты? - возразил Павлин. - Дело серьезное. Я тебя не тороплю. Соколов что-то запаздывает... - Немыслимо действовать по-старому, - сказал комиссар, помолчав. - Нас губит бездорожье. Таскать отряды пешком по непролазной грязи! Куда это годится? Даже тракт, который тянется по берегу, и тот в отвратительном состоянии!.. А как быть с артиллерией? Он умолк и обвел взглядом сидевших в комнате людей. Внимательно слушая его речь, все они в то же время с тревогой поглядывали на дверь избы. Но Соколова все не было. Фролов вздохнул: надо продолжать. - Скажу прямо, товарищи... Дрались вы геройски, но это не значит, что у нас в бригаде нет недостатков. Они есть, и мы должны их устранить. Возьмем, к примеру, ту же артиллерию. Каждый отряд имеет свои орудия. И - надо ему или не надо - все равно тащит их за собой. А там, где они действительно нужны до зарезу, - там их нет. Завязли в болоте или в грязи. И тут один командир просит другого: "Дай мне твои пушки, тебе они сейчас не нужны..." Торговля какая-то! Нет, товарищи, с этими порядками пора покончить. Пушек мало... Поэтому нужно организовать артиллерийскую группу, самостоятельную. И довольно волочить пушки по берегу. Надо перебрасывать их водой... - Для дальнобойных это годится, - сказал кто-то из командиров. - Не только для дальнобойных, - резко возразил Фролов, - но и для легкой артиллерии. Распутица! Нельзя губить орудия. Надо научиться маневрировать. Надо учитывать все особенности данной местности и действовать не с кондачка. Главное - учесть обстановку. Жизнь, товарищи, с каждым днем предъявляет все новые требования. Мы создаем Красную Армию. С железной дисциплиной. Это будет грозная сила. Пора бросить старые привычки! "Эти пушечки мои, я их тебе не дам" - такие разговорчики придется отставить. Кончено! Мало ли что было на первых порах... Повторяю, мы создаем армию. Это относится не только к артиллерии. Вся наша бригада сверху донизу должна быть проникнута железной армейской дисциплиной. Ясно? Я буду этого требовать, товарищи. И не постесняюсь крепко взыскивать с тех, кто будет мешать. Большинству командиров понравилось и то, как говорил комиссар, и само содержание его речи. Многие на собственном опыте ощущали, что пришло время навести в бригаде настоящий армейский порядок. От этого зависели дальнейшие успехи в борьбе с врагом. Почувствовав общее настроение, Фролов хлопнул рукой по столу и сказал: - Значит, условились! Будем проводить в жизнь... Теперь дальше... По оперативному вопросу: о десанте. Он обернулся, отыскивая взглядом Драницына, сидевшего за его спиной, на лавке. - План десантных операций будет доложен прибывшим вместе со мной товарищем Драницыным. Я предлагаю предоставить ему слово. - Прошу, - коротко сказал Павлин. Драницын встал. - Успех десантных операций главным образом зависит от моряков и артиллеристов, - по своему обыкновению неторопливо начал он. - Поэтому целый ряд деталей нам необходимо сейчас же обсудить с моряками и артиллеристами. План Вологодского штаба представляется мне очень простым... - Драницын улыбнулся. - Не сложнее таблицы умножения!.. Мы должны разделить наши отряды на штурмовые группы и основные силы. Штурмовые группы мы будем перебрасывать водой, иногда даже в тыл противнику, и только вслед за ними будут двигаться основные силы. Фролов на цыпочках подошел к Павлину. - Что-то нет твоего вестового, - сказал он. - Это далеко? Телеграф-то? - Нет, близко, - Павлин снова посмотрел на часы. Драницын еще отвечал на вопросы, как вдруг Павлин поднял голову, прислушиваясь, и остановил его рукой. - Соколов! - громко, с тревогой в голосе крикнул он. Дверь распахнулась. На пороге избы появился вестовой, мокрый с головы до ног. Вода стекала с бушлата и бескозырки. - Ну, как? - шепотом спросил его Павлин. Тут же по лицу матроса и даже по спокойному движению руки, с каким Соколов полез за пазуху и вытащил из внутреннего кармана бушлата завернутую в платок пачку телеграмм, Павлин почувствовал, что вестовой приехал с хорошими вестями. - Жив? - Жив, товарищ командир. Павлин с облегчением вздохнул и выхватил из рук вестового телеграфные бланки. Через раскрытую дверь комнаты, которую хозяин называл "боковушей", видны были кухня и другая дверь, распахнутая в сени. Здесь толпились бойцы, матросы, речники. Непонятно было, когда они успели узнать о том, что Соколов вернулся. Люди сдерживали дыханье, чтобы не пропустить ни одного слова. Москва передала пять бюллетеней о состоянии здоровья Владимира Ильича. Огласить бюллетени было поручено Андрею. - Пульс 102. Наполнение хорошее. Температура 36,9. Дыхание 22. Общее состояние и самочувствие удовлетворительное. Непосредственная опасность миновала, - прочитал Андрей четвертый бюллетень и взял последний бланк. - Бюллетень No 5. 12 часов ночи. Спит спокойно, с короткими перерывами. Пульс 104. Дыхание 22. Температура 36,7. Сквозь затуманившиеся стекла очков Павлин увидел людей, чудом разместившихся в кухне, увидел тонкие дрожащие пальцы Андрея, напряженный взгляд Фролова, покрывшиеся румянцем скулы Бронникова. Жилин что-то шептал своему соседу. Воробьев стоял лицом к стене и вытаскивал из кармана платок. Драницын взволнованно закуривал новую папиросу. - Товарищ Ленин шутит, - продолжал чтение Андрей. - На требование врача совершенно забыть о делах отвечает, что теперь не такое время... "Спасен... Спит спокойно... - радостно твердил про себя Павлин. - Теперь нам надо отомстить за него, как можно скорее идти в бой. Скорей, не медлить..." О том же самом думали сейчас и комиссар, и командиры, и бойцы, и крестьяне. Деревня не спала. В избах засветились огни. Люди еще не знали подробностей, но слух о том, что Ленину стало лучше, уже обошел всю деревню. Павлин распахнул окно. Мелкий дождь, еще недавно наводивший уныние, теперь показался ему весенним. Даже земля пахла по-весеннему. Прямо из штаба люди направились к своим отрядам на пароходы и баржи, на катеры и буксиры, в соседние деревни, чтобы передать бойцам полученное известие. Только Бронников и Драницын пошли на "Желябов": надо было до мелочей разработать техническую сторону десантной операции. Туда же несколько позже пришли Фролов и Виноградов. Было решено завтра же с утра начать наступление, штурмовать противника и не только не давать ему закрепляться на занятых позициях, а гнать его, по крайней мере, до Двинского Березника. Драницына назначили начальником штаба. Все вышли на палубу, освещенную дрожащим светом горевших в каютах электрических ламп. Темные, ночные тучи ползли с запада, застилая небо. На лице у Павлина появилась его обычная добрая улыбка. - "Но он решил: "заутра бой...". Отлично сказано в "Полтаве". Все рассмеялись этой шутке и разошлись по каютам, чтобы хоть немного отдохнуть и набраться сил перед завтрашним боем. Этой же ночью в деревне собрались коммунисты из всех частей, находившихся в районе Тоймы. А вестовой Соколов, нахлобучив до бровей мокрую бескозырку, снова пробирался к левому берегу на своем маленьком челноке. Во внутреннем кармане еще не просохшего бушлата он вез текст заявления воинов Северодвинского участка, составленный Андреем Латкиным. Через полчаса телеграфисты левобережья уже отстукивали его на аппаратах Морзе. Вот что пошло по проводам: "Заслушав доклад о покушении на тов. Ленина и крепко сжав в руках винтовку, единогласно заявляем всему миру подлых контрреволюционеров и всем агентам мирового капитала: горе вам, поднявшим свою подлую руку на защитников трудового, рабочего класса. На ваш белый террор мы ответим красным террором. Кровь за кровь! Будем мстить и мстить до конца, пока не уничтожим всех врагов народа. За каждого убитого нашего борца мы уничтожим сотню представителей буржуазии и их приспешников. Призываем всех товарищей красноармейцев тесней сомкнуть свои ряды вокруг красного знамени коммунизма, крепче сжать в руках винтовку и на вызов подлецов ответить новым, мощным ударом. Мы идем в наступление. Да здравствует наш дорогой и любимый Ильич! Да здравствует власть Советов Рабочих, Крестьянских и Красноармейских Депутатов! Да здравствует Красная Армия! Все в ее ряды! Все в бой!" Погода задалась на редкость теплая. Небо по-прежнему оставалось серым, но дождя не было, и сквозь плотную пелену туч виднелось солнце, маленькое, как гривенник. Позавтракав, Павлин и Фролов вышли на кухню. В кухне, в сенях и на улице группами толпились командиры. Моряки окружили Драницына, который им что-то объяснял. Они слушали и следили за его рукой, которая вычерчивала в воздухе параболу. - При стрельбе сверху вниз пуля ложится круче и вероятность попадания снижается... Это учтите! - говорил Драницын. Увидев командира бригады и военкома, Драницын вытянулся, щелкнул каблуками и приложил руку к козырьку фуражки. Он резко отличался от других командиров не только внешним видом, но и манерами. Ответив на приветствие, Павлин с невольным любопытством оглядел его щеголеватую фигуру. Военспец был тщательно выбрит, от него даже пахло одеколоном, словно он только что побывал у парикмахера. - С нами идете? - спросил его Павлин. - Никак нет! С Бронниковым! - четко ответил Драницын, улыбаясь своей обычной холодновато-любезной улыбкой. - Как служит? - спросил Павлин у комиссара, когда Драницын отошел от них. - Парень толковый... А ты что скажешь? - Вчера он отлично выступал! Чувствуется в нем настоящая военная жилка. Но в душу к нему не влезешь. - Посмотрим, - уклончиво сказал Фролов. - Пока что он нам полезен. Спускаясь по дорожке к причалам. Павлин приметил в толпе матросов и пехоты моряка в одной тельняшке с желтым, как пакля, клоков волос, выбившимся из-под бескозырки. Будто почувствовав на себе взгляд Павлина, морячок вышел на дорожку и как бы нарочно загородил ее. Клеши моряка были у щиколоток перетянуты бечевкой. - По-флотски будешь драться? - спросил морячка Павлин, останавливаясь и кладя руку ему на плечо. - Есть, товарищ комбриг, драться по-флотски! - ответил моряк. - Товарищ комбриг... Я извиняюсь, с протестом... Прочих с нашего батальона пускают в первую волну, а нас, обстрелянных, откатили в резерв. За что? Мы брали Борецкую... - Да не взяли... - Товарищ комбриг, от газов ослабевши были, сами знаете... Не будь газов... - Э-э, дружок! А вдруг сегодня еще страшнее будет? Моряк опустил голову. - При штурме Зимнего дворца был? - Не пришлось, - ответил моряк. - С нашего экипажа не были вызваны. - Аврорцев знаешь? (Морячок сделал такое движение плечами, как будто хотел сказать: "Кто же не знает "Аврору"!) Помни, что сейчас на Севере мы штурмуем капитал так же, как год тому назад в Питере. - Так что северная, выходит, Аврора... - Морячок взволновался. - Значится... все военморы обязаны, в первой волне... - Помолчав, он тихо прибавил: - Товарищ Виноградов, ведь мы поклялись вчера. Я обещался. - Хорошо... Присоединяйтесь к десанту. - Есть, товарищ комбриг! - Как твоя фамилия, орел? - Ротный политбоец Дерябин! - отрапортовал моряк, тряхнув ленточками. - Желаю успеха, товарищ Дерябин, - серьезно сказал Павлин, протягивая руку молодому моряку. - Сегодня взять Борецкую! - Есть, взять Борецкую! - сказал моряк и, круто повернувшись, побежал к барже, где товарищ ждали его, переговариваясь и волнуясь. С баржи доносились восторженные крики. "Даешь Двину! - услыхал Павлин. - Смерть интервентам! Смерть предателям-белякам!" как только комбриг ступил на палубу "Марата", матросы убрали сходни, отдали концы, машина загрохотала, и пароход медленно двинулся, уходя к фарватеру. Отвечая на сигналы, "Марат" подошел к месту расположения плавучих батарей. Быстро взобравшись на капитанский мостик, Павлин увидел стоявших рядом с командиром "Марата" Фролова и Андрея. Серый, туманный горизонт озарила яркая вспышка. Ударила первая батарея стодвадцатимилиметровых. - Ну, ни пуха ни пера, - сказал Павлин, улыбнувшись. Через минуту небо над мысом опять сверкнуло. Новый залп, как показалось Андрею, встряхнул Двину вместе с "Маратом", другими буксирами и баржами. В шести-семи верстах отсюда уже завязался бой. Дальнобойная артиллерия поддерживала своим огнем наступавшую пехоту. ГЛАВА ВТОРАЯ Кровопролитное сражение длилось несколько дней. За это время бригада прошла около семидесяти верст под непрерывным артиллерийским и пулеметным огнем, то и дело отражая яростные вражеские контратаки. 5 сентября передовые части бригады достигли района Чамовской. Дорога, ведущая к переправе через Вагу, соединяла Чамовскую с большим селом Усть-Важским, лежавшим на другом берегу реки. Еще до получения точных разведывательных данных Павлин, понимая, что Усть-Важское представляет собой базу противника, его опорный пункт, которым необходим овладеть. Но люди изнемогали от усталости и нуждались хотя бы в коротком отдыхе. Надо было принять пришедшее из Вологды пополнение, подвезти артиллерию и боеприпасы, дать людям хоть небольшую передышку. Командование приняло решение остановить бригаду на двое суток. Весь день 6 сентября Виноградов и Фролов, пользуясь то катером, то лошадьми, объезжали отряды, стоявшие на отдыхе по берегам Двины, в районе Чамовской, Конецгорья и Кургомени. Командир и комиссар бригады считали необходимым проверить состояние войск перед штурмом Усть-Важского. Предстоял решающий бой. Виноградов говорить не мог: у него болело горло, - и Фролову пришлось выступать за двоих. Как только командир и комиссар появлялись в том или ином отряде, тотчас сам собой возникал митинг. Бойцы просили Фролова выступить и с напряженным вниманием вслушивались в каждое его слово. Фролов говорил о том, что Советская Россия подобна сейчас осажденной крепости и что, как бы мировой империализм ни стремился расправиться с ней, все-таки она непобедима. Непобедима потому, что каждый новый удар против нее рождает новые силы, новых героев, подымает новые слои рабочих и крестьян, готовых отдать свою жизнь за Советы. Фролов говорил о четырех годах минувшей войны, которые продемонстрировали всему миру грабительскую политику империализма. Ссылаясь при этом на ленинское "Письмо к американским рабочим", он рассказывал о мыслях Ленина по поводу американских миллиардеров, которые нажились на войне больше всех и сделали своими данниками даже самые богатые страны. Он рассказывал и о том, как американские миллиардеры награбили сотни миллиардов долларов и что на каждом долларе видны следы грязи, тайных договоров между "союзниками". - Товарищ Ленин называет американских миллиардеров современными рабовладельцами. И это правильно, товарищи! Они и есть рабовладельцы. Они и нас хотят сделать рабами. За этим они и вторглись на Мурман, в Архангельск и на Дальний Восток. И, конечно, по их указке действуют и англичане, и французы, и японцы. Хищное зверье хочет превратить Советскую Россию в свою колонию. А вы знаете, что такое американская колония? Это царство бесправия, полный произвол. В Архангельске идут сейчас массовые аресты. "Служил в советском учреждении? - иди в тюрьму". На тюремном дворе - ежедневные расстрелы. К покорности хотят склонить людей смертью. Недавно был такой случай на Двине. Отряду маймаксинских рабочих удалось вырваться из Архангельска. Их баржу настигли, потопили в Двине, всех потопили. В Архангельске идут облавы, американцы и англичане ловят на улицах матросов и без разбора, без суда, без следствия набивают ими камеры архангельской тюрьмы. Сейчас матросами забиты подвалы Петровской таможни и Кегострова. Часть из них отправлена на Мудьюг - это каторжная тюрьма, или, вернее говоря, могила. Многих большевиков расстреляли тут же на месте. Вот что такое американский режим, товарищи. Это смерть советскому человеку. Но не бывать этому режиму на нашей земле! Фролов говорил негромко, охрипшим от усталости голосом. Его спокойная, уверенная, лишенная всякой аффектации манера придавала словам какую-то особую убедительность. Когда он приводил высказывания Ленина, бойцы слушали его, затаив дыхание, сдерживая кашель и стараясь не шевелиться. - Некоторые думают, что в Америке и в Англии, мол, свобода, демократия... - продолжал Фролов. - На бумаге - да! На деле - нет! Не может быть истинной свободы там, где царствует капитал. Хороша свобода, которая заставляет своих солдат убивать свободных крестьян, свободных рабочих России! Зачем Америка и Англия пришли на берега Двины? Что они здесь забыли? Недорубленный лес, который они расхищали свыше ста лет?.. Они пришли сюда, чтобы помочь нашим буржуям и помещикам опять захватить заводы, фабрики, землю, чтобы вместе с русской буржуазией грабить рабочих и крестьян. Когда Фролов кончил говорить, бойцы стали задавать ему вопросы. Завязывалась оживленная беседа. Тем временем Виноградов разговаривал с командирами, знакомился с тем, как организован отдых бойцов, разъяснял обстановку и боевые задачи бригады. Затем, после очередного митинга, они отправлялись дальше, в следующий отряд, либо лошадьми, либо катером. - Золотой у нас народ! - говорил Фролов Павлину. - Люди устали, измучились, только что вышли из боя, но меньше всего думают о себе... До позднего вечера комбриг и военком разъезжали по отрядам. Чамовская была набита пехотинцами и моряками. Бойцы отсыпались по избам и сеновалам, грелись у костров, варили в котелках картошку. Между кострами похаживали крестьяне. Многие из них были одеты уже по-зимнему - в теплых армяках и даже в полушубках. Тихон Нестеров, румяный от холода, в драном черном зипуне, перетянутом красным кушаком, стоял под окном школы среди партизан и своих старых знакомых. В школе разместились разведчики. Драницын и начальник разведки Воробьев, сидевшие за одним столом в просторном школьном помещении, слышали все, что говорилось на улице. - Отобрали у Фролкина имущество, вот он и стал белячком, - наскакивая на Тихона, кричал старичок в размахае с заплатами из рядна. Спереди размахай был почему-то обрезан, а сзади топырился, точно хвост, и старичок очень походил на прыгающую галку. - Зачем отобрали имущество? Не надо было брать! - Да я бы своими руками твоего Фролкина обчистил, как липку! - кричал ему в ответ Нестеров. - Три кабака! Амбары!.. Кровососа жалеешь, Силыч. Не жалеть их, а бить Надобно. - Бороны с тремя зубьями жалко, а ведь тут три кабака... Винища-то сколько! Понять надо! - Ты лучше слушай меня, старый пьяница, - сказал Тихон. - Я тоже пью. А еще ума не лишился. В толпе засмеялись. - Да нет... правда ведь! - продолжал старик. - Купечеству да кулакам не привыкать стать, они всегда американцам да англичанам в пояс кланялись. Оттого и теперь ворота раскрыли: "Пожалуйте". Дескать, вместе грабить будем... Ах, мать честная, обдерут нас, простых мужиков! По миру пустят, да еще и насмеются над нами, ребята... надругаются над отчизной нашей. Что им, жалко русского человека? Когда жалели? Все в них продажно, бессовестно! И плохо будет, коли мы не ополчимся против них всем нашим обществом... - Верно, батя! - сказал молодой партизан, стоявший рядом с Нестеровым. - Фролкин! - повторил Тихон, передразнивая старика в размахае и все еще негодуя на него, хотя тот давно молчал. - Пускай я буду сирый и нищий, пускай буду белку жрать! Все возьми от меня... А не пойду под чужое ярмо, не склонюся. Нет! Потому что я русский... - Верно, батя, верно! - послышались голоса. - Ах, горластый мужик! - с восхищением проговорил Воробьев, отрываясь от бумаг. - Вчера Фролов требовал от меня агитаторов... Телеграмму в Смольный послали. Вот агитатор! Чего еще? Драницын поднял голову, но ничего не ответил и снова погрузился в чтение бумаг. Перед ним лежали донесения разведчиков. Разведчики побывали в деревне Шидровке и говорили с ее жителем Флегонтовым. Флегонтов часто ездил в Усть-Важское. И по его рассказу бойцы писали: "В Усть-Важской орудует контрразведка союзников, прибыла она три дня тому назад, на особом пароходе. Каждую ночь расстрелы, расстреливают прямо на корме парохода. Трупы бросают в Вагу. На днях арестовали рабочего мельницы лишь за то, что нашли у него на комоде пачку старых советских газет. Арестован и расстрелян столяр Пряничников. На стене в его чулане был наклеен портрет Ленина, вырезанный из газеты. Люди исчезают среди бела дня. Пароход этот наводит страх на все местное население. Жители боятся даже подходить к берегу". Со слов Флегонтова, разведчики также сообщали, что в Усть-Ваге ждут прихода военных судов, очевидно, больших, потому что строятся особые причалы. Прочитав это, Драницын тут же, на полях донесения, написал: "Проверить, что за суда, разведать дополнительно, сколько пушек, каков калибр...". Дверь отворилась, и в помещение вошли партизаны. Их привел Нестеров. Среди партизан был и Силыч, старик в размахае, с которым Тихон только что ругался на улице. Одеты они были по-разному и вооружены чем попало. Драницыну сразу бросился в глаза молодой худощавый крестьянин, который не спеша оглядывал стены школы, ее оклеенный белой бумагой потолок, затем так же медленно перевел свой взгляд на людей, сидевших у стола. За плечом у него ловко и привычно висела охотничья двустволка. - Откуда, товарищи? - спросил Драницын. - С Прилук... С Борецкого общества... - послышались голоса. Только худощавый парень с двустволкой молчал и все еще как бы осматривался. Взгляд у него был колючий, быстрый и жесткий. В его невысокой, поджарой фигуре чувствовалась сила. Рядом с ним стоял крестьянин лет сорока, богатырь, красавец, с большой, окладистой рыжей бородой и такими же волосами, подстриженными в скобку. - Знакомьтесь, - сказал Нестеров, легонько подталкивая крестьянина к столу. - Шишигин... Приятель мой. Он пушку привез!.. - Пушку? - удивленно спросил Драницын. - Да, - глухим басом ответил крестьянин, кашлянув в кулак и несмело подходя к столу. - У англичан украл... Трехдюймовая, заграничной работы. Я ее как украл, так сразу в землю зарыл. - У меня в огороде, - сказал Силыч. - У тебя? - усмехнулся Воробьев. - Да ты же против советской власти? Силыч даже отступил на шаг. - Что ты, дружок? - обиженно протянул он. - Я не против. А то, что имущество не тронь, - это справедливо. Вот у моей старухи две шубы-Партизаны засмеялись. Покосившись на старика, застенчиво улыбнулся Шишигин. Улыбнулся и молодой крестьянин. Но взгляд, который он метнул на Силыча, ясно говорил, что он относится к старику с пренебрежением и не считает нужным скрывать это. - Ну что ж, товарищи, - сказал Воробьев. - Размещайтесь пока в Чамовской. Вы к нам в разведку? - обратился он к молодому крестьянину. Тот немного помялся, потом оглянулся и тихо сказал: - Не совсем так... - Наклонившись к уху Воробьева, он шепнул: - Секрет имею... ...Когда партизаны, предводительствуемые стариком Нестеровым, вышли из помещения, парень живо уселся к столику, за которым уже сидели Драницын и Воробьев. Пристально вглядевшись в каждого из них, блеснув своими острыми, прищуренными глазками, он горячо и таинственно заговорил: - Я ведь оттуда... Через фронт перемахнул!.. Из-под Шенкурска я, житель деревни Коскары. Короче говоря, с Наум-болота, где нынче англичане и контрреволюция моя - Макин. Яков Макин. - Крестьянин? - спросил Драницын. - Да, - ответил парень. - Крестьянин... Старый род... С Летнего берега поморы. В эту волость перекочевали годов пять, не боле... Видите, товарищи, какое дело, - продолжал он, - у нас нынче царские времена вернулись! Вам, может, это и непонятно... А мужик уже чует, к чему клонится. Вилы подымает! Ненавистно нам, молодежи, это нашествие. И пожилые к нашему мнению пристают. У меня старик-отец, он мне сказал: "Благословляю тебя, Яшка. Иди с богом, не бойся. Постой, чем можешь, хотя б и жизнью, за народ. Пришли студеные, лихие времена...". Вот как батя думает. И даже иконой окрестил... - Макин ухмыльнулся. Затем он стал рассказывать, что в Шенкурск и в деревни по всей Шенкурской волости вернулись старые арендаторы, купцы, лесопромышленники, царские чиновники и полицейские, что снова подняли голову кулаки и богатеи, в руки которых опять перешли все угодья и леса. - С цепи сорвались, паразиты бешеные, - говорил он. - Злобу вымещают!.. А я ведь немножко просвещенный человек: три класса имею, статьи читал. Меня один ссыльный еще в царское время азбуке учил... Так надо понять, что гроза пришла... - тяжело вздохнул он. - Биться надобно. А то позорно в кабалу попадем, как египетские рабы. Это факт. Воробьев и Драницын слушали, не перебивая. А Макин, будто изголодавшись по откровенному разговору, жадно, без конца рассказывал о введенных чужеземцами порядках: - Они еще покамест мажут медом... Понятно, только богатеям по губам! А уж плеть-то над нами, над бедняками, работает... Вот намедни, у нас же в деревушке, заходят в одну избу американцы, спрашивают:- "Большак здесь есть?" - А старушка отвечает: "Как же, есть". - У нас большаком стариков называют. Ну, слезает этот старичок с печи и тут же в избе солдаты его пристрелили на месте. Вот какие случаи бывают. А уж про грабежи и не говорю - обыкновенное дело. Дак вот мы не желаем, чтобы это иноплеменное нашествие укоренилось. Восстает народ, товарищи. Нет оружия!.. Что солдаты принесли с войны, зарыто было, мы теперь все собираем понемножку. Создаем партизанский отряд. И пришел я к вам, товарищи, узнать, что думает советская власть. Мы, кроме белых газеток, ничего не видим. Ложь!.. Кругом ложь сейчас в наших местах. Правду хочется узнать... Что решила советская власть? - Советская власть решила изгнать интервентов во что бы то ни стало!.. - Вот, вот! - с радостью воскликнул Макин и даже схватил начальника разведки за руки. - И я тоже говорил... Да ведь сами посудите, каково нам? Что делается на свете? Ничего не знаем. Ведь мы живем, как в закупоренной бутылке. Теперь вернусь, расскажу ребятам все, что здесь видел. - Домой отсюда пойдешь? - спросил его Драницын. - А как же? Товарищи ждут. Я не за этим пробирался, чтобы здесь оставаться. - И много вас? - Пока еще немного. Драницын и Воробьев переглянулись. - Знаешь что, парень, - сказал Макину Воробьев, - подожди-ка ты приезда комиссара. Тебе необходимо с ним поговорить. Макин с охотой согласился. Отойдя в сторону, он осторожно прислонил свою двухстволку к стене, сел за парту и долго сидел так, почти не двигаясь и опустив глаза. Воробьев и Драницын продолжали работу. Вдруг Яков Макин поднял глаза и улыбнулся почти детской, простодушной улыбкой. - Эх, товарищи... - сказал он. - Сижу и дышу. Прямо не верится. Там ведь у нас никакого дыхания не стало. В тот самый день, когда Виноградов и Фролов объезжали части бригады, а Драницын и Воробьев разговаривали с Макиным, к Чамовской приближался буксир. На нем ехал красный командир Валерий Сергунько. После ухода "Марата" на Двину Сергунько